И на восьмой день...

Где-то горела полынь, но ни по ту, ни по другую сторону дороги дыма Эллери не замечал. Правда, один раз ему почудилось, что он видит огонь, но это оказался куст окотильо, усеянный пламенеющими цветами. Либо весенние дожди пошли раньше обычного, либо возвышенность, на которой находилась эта часть пустыни, обеспечивала дожди в течение всего года.

Возможно, Эллери просто хотелось, чтобы это был бивачный костер. Он уже несколько часов не видел никаких следов пребывания человека, если не считать дороги, по которой ехал.

Непонятная причуда заставила его свернуть на восток от Хэмлина (названного так, как гласил выцветший на солнце указатель, в честь первого вице-президента при Линкольне). Сама дорога была вполне пригодной для проезда — беда была в том, что она тянулась не слишком далеко. Милях в пятидесяти от Хэмлина она внезапно оборвалась и пошла просто полоса грязи. Очевидно, начало войны застало дорожный департамент Калифорнии врасплох.

Вместо того чтобы возвращаться в Хэмлин, Эллери решился на объезд, но уже давно пожалел об этом. Изрытая колеями грязь не приводила к шоссе. После нескольких часов тряски Эллери убедился, что едет по следу фургона первых поселенцев, не ведущему никуда. Его начала мучить жажда.

Нигде не было никаких указателей. Эллери даже не знал, находится ли он в Калифорнии или мимоходом пересек границу Невады.

Сладковатый запах горелой полыни давно прекратился. Эллери уже забыл о нем, когда увидел впереди деревянное строение.

Ему следовало отправиться в Голливуд раньше, но перспектива застрять в предрождественских пробках и провести каникулы одному в каком-нибудь мотеле побудила его отложить поездку до весны. Сыграло роль и замечание правительственного чиновника, с которым Эллери обсуждал свое путешествие: «Дела обстоят так, мистер Квин, что нам предоставить бензин для вашей машины куда проще, чем место в самолете, поезде или, если на то пошло, в автобусе».

В декабре 1943 года все залы ожидания на вокзалах и аэропортах страны были увешаны плакатами с вопросом: «Необходима ли вам эта поездка?» и битком набиты людьми, полагающими, что ответ должен быть утвердительным. Бизнесмены, ссылающиеся на приоритеты, студенты, отправляющиеся домой на последние гражданские каникулы, призывники, стремящиеся попировать с друзьями перед отбытием в армию, увешанные регалиями высшие чины в сшитых на заказ мундирах, молчаливые ветераны, а также возлюбленные и жены, беременные или с детьми, которым собирались показать их папу — солдата, морского пехотинца или летчика, которому не удалось получить рождественский отпуск. И все кипело весельем («Он будет так счастлив! Он никогда не видел малыша!»), слезами («Мне не нужно место! Я поеду стоя! Пожалуйста!») и невысказанными словами («Я должна попасть туда — ведь я могу больше никогда его не увидеть!»).

— Ладно, поеду на автомобиле, — сказал Эллери. Поэтому он провел сочельник дома с отцом и радио. Рождество принесло с собой поход в церковь, индейку сверх рациона и прогулку в Центральном парке. После этого инспектор задремал над описанием злодейств царственных византийских гангстеров в «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, которую вознамерился перечитать на досуге, а Эллери запоздало принялся за письма.

26-го числа он упаковал вещи и лег спать с ощущением, что предстоит путешествие, не сулившее особой радости. Последнее время Эллери тяжело работал и очень устал. Следующим утром в восемь он уложил чемоданы в древний «дюзенберг», обнял отца и отправился в дорогу.

По иронии судьбы несколько военных, которых Эллери подбирал по пути, подменяли его за рулем, когда он был еще бодр, но после переезда через Миссисипи, когда он начал чувствовать напряжение, ни один из подобранных им путешествующих «автостопом» не умел водить или не имел при себе прав. Поэтому вечером 31 декабря, когда Эллери прибыл в Голливуд, уже кипящий предновогодним весельем, он ощущал усталость каждой клеточкой своего тела и жаждал горячей ванны и мягкой постели.

— Я знаю, мистер Квин, — сказал гостиничный портье с глазами бассета, — что мы подтвердили вашу бронь, но... — Оказалось, что номер Эллери занят двумя мичманами, только что прибывшими с Тихого океана.

— И согласно прекрасной флотской традиции, — вздохнул Эллери, — они не желают покидать корабль. Ладно, признаю свое поражение. Где тут ближайший телефон? — Но к этому времени ему пришлось искать аппарат самостоятельно.

— Эллери! — воскликнул Лу Уолш. — Конечно, мы тебя примем! Насколько хочешь! Быстро приезжай! Вечеринка будет что надо!

Вечеринка действительно была «что надо». Эллери не мог не принять в ней участия, не показавшись невежливым, поэтому до ванны и постели он добрался только на рассвете. Сон его был беспокойным. В голове звучали голоса, ему казалось, что он мчится по бесконечному шоссе, а кисти свело от руля.

Время от времени сновидения причудливо смешивались с явью. Однажды Эллери увидел солнечный свет и почуял аромат роз, политых недавним дождем, но потом его глаза закрылись снова, и он оказался среди горных снегов, усеянных каплями крови, похожими на розы. В другой раз голос по радио страстно произнес «Елена!», и Эллери очутился в бушующем море Гомера[1], в котором взрывались современные корабли.

Эллери проспал до вечера и, проснувшись, все еще чувствовал усталость, которую почти не уменьшил горячий душ.

— Мы думали, Эллери, ты умер во сне! — напустилась на него Эвелин Уолш, тут же начав пичкать его апельсиновым соком, яйцами, тостами, оладьями и чаем медного оттенка. — К сожалению, у нас кончились ветчина и кофе.

Похоже, Уолши не жалели свои продуктовые талоны. Эллери нехотя потягивал чай — он мечтал о кофе.

Лу Уолш предоставил ему выбор — отправиться вместе с ними к их приятельнице-кинозвезде на Холмы или остаться дома и поболтать. Зная, чем чреваты голливудские походы в гости в первый вечер нового года, Эллери предпочел второе. Они говорили о войне, нацистских концлагерях, работе Лу, который был партнером в агентстве по поиску талантов, но глаза Эллери вскоре начали слипаться, и Эвелин это заметила.

— Лучше отправляйся в спальню, пока мне самой не пришлось раздевать тебя, — сказала она.

— А вы с Лу пойдете на вашу вечеринку?

— Да. Марш в постель.

Когда Эллери открыл глаза, была уже вторая половина субботы. Он все еще чувствовал себя измочаленным до предела, а теперь к усталости прибавилась дрожь в руках.

— Что с тобой? — осведомилась хозяйка дома. Ей удалось раздобыть кофе, и Эллери с трудом удерживал чашку. — Ты выглядишь кошмарно.

— Не могу избавиться от усталости, Эвелин.

Лу Уолш покачал головой:

— Если ты так себя чувствуешь сейчас, Эллери, то как же ты выдержишь эти крысиные бега? Насколько я понял из слов этого парня из БВИ[2], тебе придется работать на «Метрополитен», пытаясь выиграть войну в одиночку.

Эллери закрыл глаза и пробормотал:

— Пожалуйста, еще кофе.

На следующее утро Эллери явился в студию «Метрополитен» к девяти — по стандартам голливудских сценаристов, среди ночи. Он застал подполковника Доналдсона ожидающим его с холодной улыбкой на лице.

— Слишком активно отмечали Новый год, Квин? — осведомился подполковник. — Забыли, что кто рано встает, тому Бог дает? У меня здесь туговато с кадрами. Вы знакомы с Чарли Дайерсом?

— Привет, Чарли, — поздоровался Эллери.

Если Чарли Дайерс находился на работе в девять утра, значит, у подполковника Доналдсона действительно было туго с кадрами. Дайерс писал сценарии, когда крупный план был еще смелым новшеством.

— Привет, сынок, — отозвался ветеран, косясь в направлении кончика своего багрового носа на пепел сигары длиной в дюйм. — Добро пожаловать в корпус «Эсприда».

— Вам известно, Квин, чем мы здесь занимаемся? — спросил подполковник.

— Кто-то говорил мне вчера вечером, что сценаристы работают над темами, связанными с борьбой с мухами в столовых и венерическими болезнями.

Холодная улыбка стала ледяной.

— Тот человек сам не знал, о чем говорит. Венерическими болезнями занята другая группа.

Эллери бросил взгляд на Чарли Дайерса, но тот с невинным видом смотрел в окно, сквозь которое доносился медицинский запах эвкалипта. Все тот же старый Голливуд, если не считать мундира на человеке, который сидел за столом, подходящим по размеру для Де Милля[3].

— У нас есть три месяца, — продолжал подполковник Доналдсон, — максимум четыре, чтобы подготовить двадцать сценариев: десять для военных и десять для гражданских зрителей. Цитируя китайскую поговорку, джентльмены, одна картина стоит тысячи слов, так что можете себе представить, сколько слов мы должны написать, чтобы снять эти фильмы. И сейчас не время для ошибок, — сурово добавил он. — Человеку свойственно ошибаться, но, когда идет война, приходится быть безгрешным. На территории этой страны не было войн с 1865 года, и большинство из вас просто не сознают, что мы можем проиграть. Но в моем кинотеатре война не будет проиграна. — В голосе подполковника зазвучали стальные нотки. — Мы должны работать объединенной командой, Квин! Помните, что я представляю вооруженные силы, Дайерс — студию, а вы... — Доналдсон замялся, казалось, что он не может найти нужные слова. — А вы будете работать с нами, Квин, подчеркиваю — не для нас, — и когда я говорю «работать», то имею в виду именно это!

И Эллери начал работать вместе с Чарли Дайерсом по двенадцать часов в день, а иногда и больше. Если состояние, в котором Квин приехал в Голливуд, можно назвать усталостью, то скоро он дошел до крайней степени изможденности.

Удобства, обещанные ему Бюро военной информации, в суматохе были позабыты, и слабо протестующий Эллери остался на постое у Уолшев. Но материнская забота Эвелин и ненавязчивое гостеприимство Лу не могли делать сносными даже уик-энды. Из-за требований подполковника вставать ежедневно чуть свет у Эллери выработался условный рефлекс, делавший невозможным поздний подъем даже в воскресенье. В итоге вместо отдыха после недельной работы Эллери весь день с ужасом думал об утре понедельника.

Еще хуже, чем горячее, пахнущее мятой дыхание подполковника Доналдсона над ухом, была необходимость переписывать сценарии. Как только Эллери и Дайерс брались за новый сценарий, старые возвращались с требованием купирования или переделки прежних сцен и добавления новых. По крайней мере дважды Эллери ловил себя на том, что вписывает эпизод не в тот сценарий.

Он и Дайерс уже давно перестали разговаривать друг с другом, за исключением ситуаций, требующих объединенных усилий. Каждый работал как проклятый. С серыми лицами и красными, как у альбиносов, глазами, они превратились в военнопленных, снедаемых вечной безнадежной ненавистью.

Расплата наступила в субботу 1 апреля — в День дураков.

Этим утром Эллери явился в студию в половине восьмого. Он сам не знал, сколько времени просидел за машинкой, когда внезапно почувствовал на плече чью-то руку и, подняв взгляд, увидел склонившегося над ним подполковника Доналдсона.

— В чем дело? — спросил Эллери.

— Что с вами, Квин? Смотрите!

Эллери проследил за пальцем подполковника, указывающим на вставленный в машинку лист бумаги. «Ричард Квин Ричард Квин Ричард Квин Ричард Квин Ричард...» — прочитал Эллери.

— Я разговаривал с вами, — продолжал подполковник, — но вы не отвечали и даже не оборачивались — только продолжали печатать «Ричард Квин». Кто это? Ваш сын?

Эллери покачал головой, но тут же застыл. Он мог поклясться, что внутри у него что-то затарахтело.

— Мой отец, — ответил Эллери и осторожно отодвинулся от стола.

Когда ничего не произошло, он ухватился за край и изменил направление движения с горизонтального на вертикальное. К его удивлению, сделать это оказалось еще труднее, так как у него дрожали ноги. Нахмурившись, он вынужден был прислониться к столу.

Подполковник Доналдсон тоже хмурился, подобно начальнику штаба, размышляющему о дальнейшем ведении военных действий.

— Подполковник... — начал Эллери и остановился. Ему показалось, что он заикается. Он сделал глубокий вдох и попробовал снова: — Подполковник... — На сей раз получилось лучше. — По-моему, я выдохся.

— По-моему, тоже. — В голосе подполковника не слышалось враждебности. Какой-то винтик в его военной машине стерся, и самое разумное — заменить его, пока не произошла авария. Превратности войны. — Рад, что этого не случилось раньше, — мы почти у цели и сможем закончить без вас. Надеюсь, с вами все будет в порядке, Квин?

— Нет, — ответил Эллери и, подумав, добавил: — Да.

Подполковник Доналдсон кивнул и быстро направился к двери, но остановился, словно вспомнив что-то.

— Счастливой дороги, Квин, — сказал он и удалился.

Эллери сидел, размышляя, где Чарли Дайерс. Вероятно, пошел промочить горло бурбоном. Добрый старый Чарли. Ну и черт с ним.

Назад в Нью-Йорк! В Нью-Йорк с его апрельской сыростью и грязноватой красотой. Прощай, Калифорния! Назад в уютную квартиру, к отцу в поношенном халате, корпящему над «Упадком и разрушением». К отдыху! Интересно, изможденных сценаристов награждают «Пурпурным сердцем»?[4]

Таким образом, на следующее утро, прежде чем Уолши поднялись с кровати — он простился с ними накануне, — Эллери уложил чемодан в «дюзенберг» и выехал из Голливуда на восток.

Деревянное здание, как позже осознал Эллери, показалось на горизонте уже за милю, но он не сразу идентифицировал его как таковое. Воздух был достаточно прозрачным, но холмистая местность время от времени скрывала сооружение. Оно могло бы оказаться декорацией киновестерна, если бы не было таким ветхим. На стенах отсутствовали даже следы краски.

Но вывеска шириной в пять футов определенно имелась. Амбициозный текст гласил:

Эллери догадался, что находится неподалеку от южного края Долины Смерти[5], но в этих местах догадки были чреваты катастрофой, а он был не в том состоянии, чтобы смотреть в лицо катастрофе. К тому же содержимое его бензобака требовало остановки для закупки горючего. И хотя корзина с едой, навязанная ему Эвелин Уолш, все еще оставалась нетронутой, кто знает, что будет впереди? Пожалуй, лучше посмотреть, какие продукты и, конечно, какую информацию можно здесь приобрести.

Эллери подвел «дюзенберг» к шаткому крыльцу, размышляя, почему он захотел остановиться. Возможно, потому, что в этом месте было нечто, сулящее неожиданности. Дом одиноко стоял на солнцепеке. Нигде не было видно ни других строений, ни даже развалин, ни других автомобилей.

Однако имелся фургон, запряженный двумя животными.

Сначала Эллери принял их за мулов, но их маленький размер говорил против этого, а к тому же он никогда не видел мулов западнее Техаса. Уже выключив зажигание, Эллери понял, что это ослы. Не мелкие ослики времен покорения Дикого Запада, а более крепкая разновидность, напоминающая ослов Ближнего Востока, — красивые, откормленные и ухоженные животные.

Эллери видел таких только в кино и на картинах, и лишь усталость помешала ему подойти поближе к ним. Рядом с фургоном лежали товары: мешки, короба, коробки.

Внезапно Эллери позабыл о фургоне и ослах. В тишине, наступившей после отключения мотора, он услышал тихие мужские голоса, доносящиеся из магазина. Эллери вылез из «дюзенберга» и направился к крыльцу с таким трудом, будто поднимался на гору.

Доски крыльца дрогнули под его ногами, и он зашагал еще медленнее, остановившись у двери, чтобы передохнуть. Только Эллери собрался открыть дверь, как она внезапно распахнулась, словно сама по себе. Он задумался над этим феноменом, когда через проем шагнули два очень странных и причудливо одетых человека.

Глаза первого из них, который был намного старше второго, тотчас же приковали внимание Эллери. Позднее он подумал, что это глаза пророка, но сейчас ему пришли в голову слова из «Песни песней»: «Глаза твои голубиные»[6], а вместе с ними сознание того, что эти глаза отнюдь не были голубиными. Глаза орла? Но нет, в них не было ничего свирепого или хищного. Они были черного цвета, яркие и сверкающие, как два солнца. Глаза казались зоркими и одновременно невидящими. Возможно, они видели нечто, доступное только им.

Незнакомец был высоким, костлявым и очень старым — возможно, лет восьмидесяти, если не девяноста, с лишним. Над его кожей так поработали время и солнце, что она казалась почти черной. Из подбородка торчала редкая желтовато-седая борода — помимо этого лицо было почти безволосым. На нем были мантия, напоминающая покроем арабский бурнус, изготовленная из какой-то грубой ткани, которая побелела не от химикалий, а от солнца, и сандалии на босу ногу. В руке он держал громадный, выше его роста, посох, а на плече без всяких признаков напряжения нес бочонок с гвоздями.

У Эллери мелькнула мысль, что старик прибыл из Голливуда на съемки какого-то фильма на библейский сюжет, но он сразу отверг ее. Этот человек был не загримирован, а по-настоящему стар, а кроме того, никакой актер не был в состоянии его сыграть. Незнакомец мог быть только оригиналом — самим собой.

Старик прошел мимо. Удивительные глаза задержались на миг на лице Эллери и устремились дальше — не столько мимо него, сколько сквозь него.

Второй мужчина выглядел обычно только по сравнению с первым. Он тоже был загорелым дочерна — и если чуть менее, чем старик, то, возможно, потому, что был вдвое моложе его. На вид Эллери дал ему сорок с небольшим — его борода была абсолютно черной. Одежда более молодого мужчины была из той же грубой ткани, но выглядела совершенно по-другому — простая блуза без воротничка, открытая у горла, и брюки, не прикрывающие икр. На плечах он держал по стофунтовому мешку с солью и сахаром.

Серые глаза с робким любопытством задержались на лице Эллери, затем устремились на «дюзенберг» и расширились от благоговейного восторга, который автомобиль если когда-нибудь вызывал, то лишь своим почтенным возрастом. Снова бросив взгляд на Эллери, младший незнакомец последовал за стариком к фургону и начал грузить товары.

Эллери шагнул в магазин. После пекла снаружи тусклая прохлада показалась ему добрым самаритянином[7] — некоторое время он просто стоял, наслаждаясь ею и оглядываясь вокруг? Магазин был небогатым — немногочисленные товары лежали на просевших полках и свисали с потолка. Собственно лавка была слишком мала, чтобы занимать все помещение, — в задней стене виднелась дверь, почти заблокированная стопкой картонных коробок с надписью «Томаты», очевидно ведущая в кладовую.

Вдоль одной из стен тянулся обшарпанный прилавок, за которым склонился над гроссбухом маленький человечек с моржовыми усами на круглом румяном лице — вероятно, Отто Шмидт. Он не заметил посетителя, поэтому Эллери стоял, не столько наблюдая, сколько испытывая чувственное наслаждение от освежающей прохлады. Внезапно старик вернулся в магазин и бесшумно подошел к прилавку. Его почерневшая рука скользнула в складку одеяния, достала какой-то предмет и положила его перед коротышкой.

Шмидт поднял взгляд, увидел Эллери и быстро сунул предмет в карман. Но Эллери успел заметить, что эта монета, достаточно большая, чтобы быть серебряным долларом, и блестящая и яркая, как будто была абсолютно новой. Но новые серебряные доллары не чеканили уже несколько лет. Возможно, это иностранная монета. В Мексике известны колонии бородатых русских сектантов...

Но доллар это или песо, одной серебряной монеты казалось маловато, чтобы заплатить за кучу товаров, которые грузили в фургон.

Ни старик, ни человек за прилавком не произнесли ни слова. Очевидно, они обо всем договорились заранее. Мимолетный взгляд вновь пронзил Эллери, после чего старик невероятно легкой походкой вышел из лавки.

Эллери не мог устоять перед подобной загадкой, а даже если у него было желание ей противиться, он слишком устал для борьбы и последовал за незнакомцем.

Эллери успел увидеть, как старик поставил ногу на колесо и легко поднялся к высокому сиденью, на котором поместился его младший спутник, и второй раз услышать глубокий, низкий голос:

— Очень хорошо, Сторикаи.

Сторикаи? Какое необычное имя! И произнесено со странным акцентом. А в голосе слышалось столько силы и покоя...

Вздохнув и покачав головой, Эллери вернулся в магазин, впитывая всеми порами запахи старого дерева, кофейных бобов, керосина, пряностей, табака, уксуса, а самое главное, прохладу.

— Никогда не видели ничего подобного, а? — весело спросил лавочник, и Эллери пришлось с ним согласиться. — Ну, это свободная страна, а они никому не мешают. Чем могу служить?

Можно ли наполнить бак «дюзенберга» бензином высшего качества? Нет, такого в лавке не имеется — на проселочной дороге, вроде этой, на него нет спроса. Ну, тогда сойдет обычный. Что? Да, у него есть талоны на бензин... Отто Шмидт вернулся, взял у Эллери десятидолларовую купюру с таким выражением лица, словно никогда не видел ее раньше, взъерошил пару раз свой чубчик и отсчитал сдачу... Что-нибудь еще?

Эллери попросил табак для трубки, уплатил за него и огляделся вокруг, думая, что еще ему нужно.

— Как насчет ужина? — проницательно осведомился мистер Шмидт.

Эллери кивнул, сразу осознав, что именно этого ему не хватает.

— Тогда садитесь за тот столик. Окорок, яйца, кофе и пирог вам подойдут? Могу открыть банку консервированного супа...

— Нет, не стоит.

Эллери чувствовал себя виноватым из-за все еще нераскрытой коробки с ленчем, приготовленным Эвелин, но ему хотелось горячей пищи. Столик был без скатерти, но чистый, и на нем лежал потрепанный экземпляр «Зари Рис-Ривер и Солнца Остина», датированный прошлым ноябрем.

Остин... Должно быть, это Невада — это не может быть Остин в Техасе или Калифорнии. Хотя, следуя на запад из Невады, он должен был пересечь ее границу где-то здесь. Надо спросить мистера Шмидта, что это за штат. Но лавочник жарил окорок в кухне, а ко времени его возвращения вопрос вылетел у Эллери из головы.

Окорок, яйца, кофе и пирог появились на столе одновременно. Для деревенской лавки посреди пустыни они были на редкость хороши. Даже пирог оказался с сюрпризом. Под хрустящей коричневой коркой была кисло-сладкая фруктовая наминка с пряным привкусом, напомнившим Эллери корицу и что-то еще.

Он поднял взгляд и увидел, что мистер Шмидт улыбается.

— Это гвоздика, — объяснил лавочник.

— Да, — кивнул Эллери. — Я почуял гвоздику, но подумал, что этот запах от окорока. Просто великолепно!

Круглое лицо мистера Шмидта расплылось в улыбке.

— Там, откуда я приехал, было много корнуолльцев — мы им дали прозвище «кузен Джек», — и они добавляли в пирог гвоздику вместо корицы. Я подумал, почему бы не использовать то и другое, и с тех пор так и делаю.

Эллери указал на стул напротив:

— Как насчет того, чтобы присоединиться ко мне за чашкой кофе?

— Благодарю вас.

Сияющий Отто Шмидт принес себе из кухни чашку кофе, сел за стол и начал болтать без умолку, словно Эллери открыл затычку. Очевидно, ему нечасто попадались собеседники.

Он был родом из маленького городка на севере Висконсина, где вел дела в отцовской бакалейной лавке.

— Этого едва хватало на жизнь, — продолжал Шмидт. — А после смерти папы у меня не осталось родственников в Штатах. Потом две беды случились почти одновременно...

Разразился кризис, и у Шмидта начались нелады со здоровьем. Врач советовал ему теплый, сухой климат, а все уменьшающая способность покупателей оплачивать счета положила конец бизнесу.

— Лавка принадлежала моей семье больше сорока лет, — продолжал толстячок, — но у меня не осталось выбора. Я расплатился с поставщиками, распродал товары по сниженным ценам и отправился на запад с пятью сотнями долларов в кармане, понятия не имея, куда еду и чем буду заниматься. За милю отсюда в моем драндулете кончился бензин. Я добрался сюда «автостопом» и познакомился с парнем по имени Парслоу, который владел этим магазинчиком. Он был сыт им по горло, и я предложил ему за него пять сотен — половину наличными. Он начал торговаться, но я сказал ему: «Моя машина стоит на дороге в миле отсюда и не нуждается ни в чем, кроме бензина. Можете забирать ее в уплату второй половины». — «Договорились», — согласился он. Мы заключили сделку, Парслоу наполнил канистру бензином и собрался уходить. «Вы ничего не забыли?» — спросил я. «О чем вы?» — отозвался он, хлопая себя по карманам. «Пятьдесят центов за бензин». Он выругался, но заплатил. С тех пор я здесь.

Шмидт довольно усмехнулся. Ему не хочется никуда уезжать отсюда, заверил он Эллери. Он заработал немного денег, но, даже когда ездит раз в год в Лос-Анджелес, его всегда тянет назад. На краю пустыни так... Шмидт заколебался, неуверенно описывая пухлыми ручками круги в воздухе... Так чисто! Днем можно все видеть на мили вокруг, а ночью... Ночью кажется, что видишь на миллионы миль!

— А кто эти двое, которые были здесь, когда я приехал? — внезапно спросил Эллери.

— Отшельники. Живут где-то в пустыне.

— Отшельники?

— Вроде того. Не знаю, чем они зарабатывают на пропитание, — в магазине они бывают только пару раз в году. Славные ребята — может быть, немного странные, но, как я говорил, никому не мешают. Каждый имеет право жить по-своему, если только дает жить другим.

Эллери охотно согласился и встал. Мистер Шмидт быстро предложил еще пирога и кофе, надеясь задержать его. Но Эллери улыбнулся, покачал головой, оплатил счет и сказал, что, пожалуй, лучше спросить дорогу.

— Дорогу куда? — осведомился маленький человечек.

Эллери выглядел озадаченным. Действительно, куда?

— В Лас-Вегас, — ответил он.

Шмидт взял Эллери за руку и повел к двери, где описал ему маршрут, сопровождая это многочисленными повторениями и жестами. Как Эллери вспоминал позже, суть сводилась к следующему:

— Поезжайте по этой дороге вдоль края пустыни. Не сворачивайте ни на одну дорогу, отходящую налево, а на первой развилке сворачивайте направо. Эта дорога приведет вас к шоссе на Лас-Вегас.

Эллери попрощался и поехал в указанном направлении, полагая, что больше никогда не увидит ни магазин «Край света», ни его владельца.

Он снова сидел за рулем, направляясь домой по тропе пионеров, но в обратную сторону. Горячая пища добавила к усталости дремоту, и ему пришлось вести с ней нескончаемую битву.

Эллери старался не закрывать глаза, чтобы не пропустить «первую развилку», где нужно было свернуть направо к шоссе на Лас-Вегас. Пару раз он замечал «дорогу, отходящую налево» и проезжал мимо с чувством торжества. Он забыл спросить Отто Шмидта, как далеко находится Лас-Вегас и сколько ему придется ехать по этой дороге.

Солнце клонилось к закату, и Эллери начал развлекать себя фантазиями, будто он этим вечером и не рассчитывает достичь никакого места назначения. Это заставило его вспомнить легенду о Питере Рагге — Исчезающем Человеке, новоанглийской версии Летучего Голландца, который отвергал святое причастие и в наказание был приговорен к вечной гонке в призрачной карете в попытке достичь.

Бостон, постоянно от него ускользающий. Возможно, думал Эллери, будущие путешественники повторят историю древнего «дюзенберга» и его призрачного водителя, то и дело останавливающегося спросить, далеко ли Лас-Вегас.

Стараясь не отрывать от дороги не только слипающиеся глаза, но и блуждающие мысли («первая развилка... поворот направо...»), Эллери вновь подумал о старике с его странной речью, странной одеждой и столь же странной безмятежностью. Забавно встретить такого в двадцатом веке, на сто шестьдесят восьмом году независимости Соединенных Штатов, даже в пустыне, где время остановилось. Но был ли век, когда этот старик не вызывал бы жгучий интерес, недалекий от благоговейного страха?

Группа пустынных ив с розовыми цветами привлекла внимание Эллери. В следующий момент он забыл о них, но, возможно, они побудили его мысленно перенестись на тысячелетия назад, в другую пустыню, по которой бродили люди в бурнусах, а среди них похожие на этого старика, которых называли патриархами, пророками или апостолами.

Старик из фургона и его слова: «Очень хорошо, Сторикаи», произнесенные по-английски со странным акцентом — едва ли с таким, с каким говорят те русские сектанты в Мексике... Но самым замечательным были не его акцент, не его голос, лицо или одежда, а непоколебимое спокойствие и поразительная аура... величия? Нет-нет! Тогда чего же?

Праведности — вот верное слово! Не убежденности в собственной правоте, а неуклонной прямоты, примирения с Богом... Это чувство лучилось в его глазах. Какие замечательные глаза у этого старика!

Гораздо позже, вспоминая похожее на сон путешествие, Эллери пришел к выводу, что, пока он размышлял о глазах старика, его собственные глаза не заметили развилку, о которой говорил Отто Шмидт. Во всяком случае, он свернул не направо, а налево.

Борясь с дремотой и усталостью, Эллери осознал, что дорога, по которой он едет, уже не огибает пустыню, а углубляется в нее. Острые ветки юкки торчали во все стороны, словно нащупывая что-то вслепую; слабый запах песчаной вербены щекотал ноздри, пока не вытеснился более сильным и тяжелым, знакомым запахом...

Снова горящая полынь...

Эллери будто впервые увидел дорогу. Грязь сменилась песком, в котором тянулись две узкие коней. Но даже теперь ему не пришло в голову, что он едет не туда и что лучше свернуть, пока еще не совсем стемнело. Должно быть, следы оставил очень старый автомобиль, думал он. Хотя нет, автомобиль не ездил по этой дороге, так как на сорняках, растущих посредине, нет следов масла.

Эллери остановил машину и огляделся вокруг. Всюду была пустыня — высохший кустарник, колючие кроны юкки, камни, валуны, песок. Он остановился вовремя — дорога закончилась, упираясь и гребень. Что было по другую его сторону, Эллери предпочитал не думать. Возможно, обрыв.

Свет начинал тускнеть. Эллери быстро встал в открытой машине и вытянул шею.

Он сразу увидел, что гребень был частью невысокой гряды холмов, окружающих долину, похожую на дно чаши, — скорее не долина, а узкая впадина. Но геологические подробности его не интересовали. Слово «долина» пришло ему на усталый ум и осталось там.

Покуда Эллери стоял в открытом автомобиле, не выключая мотор, на гребне внезапно появилась фигура. Четкий силуэт картинно вырисовывался на фоне лимонно-желтого неба. Мантия с капюшоном, обрамляющим чеканный профиль и торчащую вперед бороду, длинный посох в правой руке, а в левой... Это был ни кто иной, как старик из фургона у магазина «Край света».

Эллери стоял неподвижно, наполовину уверенный, что стал жертвой пустынного миража или что, возможно, появление этого воплощения образа патриарха каким-то образом связано с недавним помрачением сознания, выраженным в бессмысленном печатании на студийной машинке отцовского имени... Он увидел, как кажущаяся плоской фигура на холме поднесла к губам предмет, находящийся в левой руке. Труба?

В мертвой тишине, ибо Эллери затаил дыхание, он услышал, или вообразил, что слышит, неземной звук — одновременно чужой и знакомый. Не длинные и архаичные серебряные трубы, возвестившие вступление на трон британского короля (а восемь месяцев спустя — его брата[8]), не резкий, тревожный звук бараньего рога — шофара[9] в синагоге, проклинающего сатану и призывающего грешников к покаянию, не рев витой раковины, взывающий к состраданию сотни тысяч воплощений Брахмы[10], не слабые звуки рогов страны эльфов, не меланхоличный джаз корнета на старинных похоронах в Новом Орлеане... и тем не менее напоминающий все это.

Если он действительно слышал.

Как во сне, Эллери выключил зажигание, вылез из машины и направился в сторону холмов. Эхо звука трубы все еще звучало у него в ушах — или это было всего лишь поющее молчание песков?

Когда он начал взбираться на невысокий холм, фигура обрела третье измерение.

Человек повернулся к нему. Левая рука скрывалась в складках мантии, возможно пряча трубу. Но теперь Эллери больше не сомневался, что перед ним старик из фургона. И когда Эллери достиг вершины, старик заговорил.

Как и прежде, он говорил по-английски с незнакомым акцентом — а может, дело было не в акценте, а в интонации. Эллери нахмурился, стараясь разобрать слова.

— Да пребудет Вор'д с тобой.

Кажется, он сказал именно это. И все же... Возможно, это было не «Ворд», а «Лорд»[11]. В произношении слышалась модуляция, как будто перед последней буквой стоял апостроф. Или...

— Мир?[12] — подумал вслух Эллери. — Кто ты? — Старик обращался к нему на «ты», на манер британских квакеров[13].

Эллери ощущал странное головокружение. Неужели он, покинув лавку в пустыне, успел подняться так высоко, что на него действует разрешенный воздух? Или это следствие усилий при подъеме на холм, наложившихся на общую усталость? Он слегка расставил ноги для более надежной опоры (было бы глупо сейчас падать в обморок!) и, как сквозь туман, услышал собственный голос:

— Меня зовут Эллери...

Прежде чем он успел закончить, произошло нечто удивительное. Старик согнулся и начал падать. Эллери инстинктивно протянул руки, чтобы подхватить его, думая, что он теряет сознание или даже умирает. Но старик опустился на колени в песок, схватил пыльный отворот брюк Эллери и поцеловал его.

Покуда Эллери глазел на него, разинув рот, убежденный, что является свидетелем маразма или безумия, старик распростерся по земле, поднял голову и произнес:

— Элрой.

Так прозвучало его имя в устах старика. Эллери почувствовал озноб. Кажется, где-то в Библий упоминается Элрой, что означает «Бог видит» или «Бог видит меня»...

Все это случилось за несколько секунд — произнесение Эллери своего имени, моментальное коленопреклонение незнакомца, повторение стариком имени в собственной версии, — поэтому Эллери машинально добавил свою фамилию:

— ... Квин.

И вновь произошло удивительное. Услышав фамилию, старик вновь поцеловал обшлаг брюк Эллери, распростерся в пыли и повторил фамилию в своем варианте:

— Квинан...

Но эта версия не вызвала у Эллери никаких ассоциаций.

Старик продолжал говорить, все еще стоя на коленях, но Эллери не слушал его, поглощенный своими мыслями. Он с удивлением обнаружил, что рука, протянутая им с целью поддержать старика, покоится на его покрытой капюшоном голове. Как она туда попала? Разумеется, случайно. «Господи! — подумал Эллери. — Старик решит, что я его благословляю». Он с трудом удержался от усмешки и попытался прислушаться к тому, что говорил бородатый патриарх, но это оказалось тщетным. Речь старика представляла собой быстрое, невнятное бормотание, которое могло быть даже молитвой.

Старик поднялся и взял Эллери за руку — в его глазах светилось нечто среднее между радостным возбуждением и тревогой.

— Время пахоты миновало, — вполне членораздельно произнес он, — а дни ожиданий подходят к концу.

Эллери напряг память. Быть может, старый отшельник что-то цитирует? Но нет, он не мог попомнить ничего похожего. И где же его младший компаньон?

— Наступает время молотьбы урожая, и грядет великое бедствие.

Нет, подумал Эллери, этот текст ему незнаком.

— Ты первый?

— Первый? — ошеломленно переспросил Эллери.

— Первый. Тот, кто приходит к нам во время великого бедствия и готовит путь для второго. Да будет благословен Вор'д.

Несомненно, перед последней буквой была едва заметная пауза. Но что это означало? Эллери мог лишь посмотреть в бездонные глаза и повторить:

— Второй?

Старик медленно кивнул:

— Второй будет первым, а первый будет вторым. Так написано. Мы благодарим тебя, о Вор'д.

Если бы подобное заявление произнес кто-то другой, Эллери просто отмахнулся бы от него, как от нелепой парафразы какого-то воображаемого Священного Писания. Но этот человек невольно вызывал к себе уважение, заставляющее верить его словам.

— Кто вы? — спросил Эллери.

— Воистину ты знаешь меня. — Рот старика изогнулся в печальной улыбке. — Я Учитель.

— А как называется это место?

Последовала краткая пауза.

— Я забыл, что ты чужой здесь, хотя твое прибытие — знак, которому Вор'д велит следовать. Место, где мы стоим, называется Холм Испытаний, а внизу находится Долина Квинана. Это имя ты должен знать, поскольку оно принадлежит тебе. А то, кем ты являешься, не может быть скрыто от тебя.

И старик поклонился.

«Господи, — подумал Эллери, — он принимает меня за кого-то другого — очевидно, за того, кого он ожидает. Трагикомедия совпадений, основанная всего лишь на фонетическом сходстве. Но за кого он меня принял? Услышав имя «Эллери», он простерся ниц, думая, что я сказал «Элрой» — «Ты Бог, видящий меня»[14]. Он принял меня за...»

Эллери не мог заставить себя поверить этому.

Снова борясь с головокружением, он услышал слова «Учителя»:

— Мой народ не знает тайны бытия, не знает о грядущей беде, не знает, как спастись, когда град прибивает урожай к земле. Они живут как дети. Что им делать, когда разразится пожар? — Старик крепче стиснул руку Эллери. — Иди и пребудь с нами.

— Сколько времени? — услышал Эллери свой голос.

— Пока работа не будет выполнена.

Засунув посох под мышку, а другую руку (держащую трубу?) все еще пряча под мантией, старик повел Эллери за собой вниз по внутреннему склону холма.

Так Эллери шагнул в мир иной. Это было настолько поразительно, что он с трудом удержался от восклицания. Только что он находился в пустыне, среди песка и камней, а теперь спускался в долину, полную травы, деревьев и растущих злаков. В чаще, образованной цепью холмов, почва была возделана, и вспаханные полосы пересекали природные контуры. В сгущающихся сумерках Эллери услышал журчание воды и, повернувшись туда, откуда исходил звук, увидел родник, дающий начало ручью, очевидно следующему проложенным для него курсом. Хозяйская рука с любовью и опытом управляла этим оазисом таким образом, чтобы ни крупица земли и ни капля воды не пропадали даром.

Ниже по склону Эллери впервые увидел человеческое жилье. Здесь было достаточно домов, чтобы назвать поселение деревней — на глаз не меньше пятидесяти. Дома в основном были маленькими, некоторые побольше, и все простейшей конструкции. Вечерний ветер доносил звуки голосов и запах дыма, поднимающегося медленными спиралями из труб на крышах.

Это был запах горелой полыни.

Они находились на полпути к долине, когда солнце внезапно село за западную сторону холмов.

Великая тень упала на долину... как назвал ее старик?.. Долину Квинана.

Эллери поежился.

Глаз смотрел на Эллери, долго не мигая, прежде чем Эллери заставил себя задуматься над этим феноменом. Глаз немедленно превратился в отверстие в доске от выпавшего сучка.

— Довольно этой чепухи! — твердо сказал он, садясь.

От резкого движения выцветшее стеганое одеяло соскользнуло на пол. Расстояние было небольшим, поскольку Эллери спал на овчине, лежащей на тюке с соломой, — об этом неопровержимо свидетельствовали запахи. Не оказался ли он в конце концов в каком-нибудь примитивном мотеле?

Вместе с этой мыслью вернулась память.

Как случалось прежде, Эллери встал, уверенный, что полностью отдохнул. Боль в костях он приписывал сну без привычных матраса и пружин кровати.

Эллери машинально огляделся в поисках душа, но не увидел никаких признаков водопровода. В грубо сколоченном коттедже были три маленькие комнаты, скудно обставленные мебелью, такой же примитивной и нераскрашенной, как и сам дом. Но все дерево поблескивало патиной, издававшей какой-то запах. Эллери понюхал стул. Воск...

На одном из столов находились самодельное мыло, отрез чистой ткани в качестве полотенца, кувшин с водой, таз и чашка. Багаж Эллери был аккуратно сложен в углу комнаты.

Эллери умылся холодной водой, надел все чистое, затем почистил зубы и причесался. Побриться не позволяло отсутствие горячей воды.

Со стороны двери донесся стук дерева о дерево.

— Входите, — сказал Эллери.

Вошел Учитель. В одной руке он держал посох, а в другой корзину.

— Да будет благословен Вор'д за то, что благословил твой приезд, — нараспев произнес старик и улыбнулся.

Ответная улыбка Эллери отчасти была вызвана мыслью, что ношей старика может быть только волшебная корзинка с яствами. К его удивлению, так и оказалось.

— Обычно я принимаю пищу в одиночестве, — продолжал Учитель. — А ты, возможно, иногда захочешь есть вместе с общиной в столовой. Но эту первую пищу я хочу разделить с тобой здесь.

Фруктовый сок был незнаком Эллери (позднее он узнал, что это смесь шелковицы и кактусовой груши) — его мягкий вкус щадил чувствительный по утрам желудок. На тарелке лежали оладьи из кукурузной муки с маслом и сиропом — вероятно, из сорго[15]. Эллери не хватало кофе, но теплое овечье молоко и тыква-бутыль травяного чая, подслащенного медом, оказались интересной заменой.

Если не считать молитв, которые шептал старик во время мытья рук, еды и питья, трапеза проходила в молчании.

— Ты доволен пищей? — спросил наконец Учитель.

— Очень доволен, — ответил Эллери.

— Да будет благословен Вор'д. Мы все ему благодарны... Теперь мы можем идти.

Он смахнул со стола крошки, уложил в корзину посуду и салфетки и встал.

Они направились по освещенной солнцем аллее, усаженной по обеим сторонам невысокими деревьями, к зданию из серого камня, откуда доносились детские голоса. Маленькие комнаты, в каждой из которых находились стол и две скамьи, выходили в зал, где собрались дети.

Наверняка, подумал Эллери, если он Учитель, то это — школа.

Самые маленькие сидели впереди на самой низкой скамье — девочки с одной стороны, мальчики с другой. Все встали при виде Учителя. Эллери изучал их лица — робко улыбающиеся, серьезные, любознательные, но только не скучающие и не дерзкие — ряд за рядом, вплоть до подростков на задних скамьях.

— Дети мои, — обратился к ним Учитель. — Давайте, поблагодарим Вор'д.

Ни одна голова не опустилась, ни один глаз не закрылся, ни одно слово не было произнесено. В зале воцарилось молчание. Даже пылинки, пляшущие в проникающих сквозь незастекленные окна солнечных лучах, казалось, стали двигаться медленнее. Где-то неподалеку запела птица.

— Произошло великое событие, — продолжал Учитель. — Вы все бывали в гостях друг у друга. А сейчас у нас общий гость — гость всего Квинана. Его прибытие — огромный дар всем нам. Теперь могу сообщить вам, что оно было предсказано. Вы будете свидетелями того, что ему предстоит совершить. Возблагодарим Вор'д за то, что прислал его. Вот весь сегодняшний урок. Этот день будет выходным. Сейчас вы можете идти домой играть, учиться или помогать родителям. Да будет благословен Вор'д.

Он зашагал мимо них, касаясь головы одного, плеча другого, щеки третьего... Дети с интересом смотрели на Эллери, но не заговаривали с ним. Мальчики были одеты как Сторикаи, спутник Учителя в магазине «Край света», — в рубашки без воротничков и короткие брюки; девочки носили длинные платья.

Все были босиком. Вскоре Эллери предстояло увидеть, как они выходят из своих домов, подобно фигуркам в картинах на библейский сюжет, но без всякого намека на маскарад; некоторые — с цветами в руках.

Эллери шагал по деревне рядом со стариком, с удивлением принимая цветы, которые предлагали ему даже старшие мальчики.

— У вас бывает много гостей из... снаружи, Учитель? — спросил Эллери.

— Нет, — ответил старик.

— Совсем нет? Даже в прошлом?

— Никогда. Ты первый — как предсказано. Мы мало знаем о том, что происходит во внешнем мире, а там ничего не знают о нас.

«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его...»[16]

Эллери с растущим интересом изучал деревню.

Стоящие среди садиков маленькие коттеджи не имели никаких украшений, кроме виноградных лоз, увивающих стены. Некрашеное дерево казалось то серебристо-серым, то желтоватым; зелень винограда и травы, многокрасочность цветов дополняли хроматическую гармонию и радовали глаз. Контраст вносили несколько более крупных общественных зданий из грубого камня.

Дома словно вырастали из земли, и в этом, подумал Эллери, был урок для архитекторов. Казалось, искусство (или искусность) не заглядывало сюда. Во всем ощущалась наивная простота и естественный конструктивизм, заставляющие Эллери морщиться при мысли о городских коробках в стиле «Баухауз»[17] или монстрах, сооруженных Ле Корбюзье[18].

Не было ни мостовых, ни электричества, ни телефонных проводов. На фермах и пастбищах отсутствовали машины — даже плуги были в основном из дерева. И тем не менее везде ощущалось изобилие. Было трудно представить себе, что за кругом холмов — Холмом Испытаний, как называл их старик — нет ничего, кроме мертвой пустыни.

Женщины то и дело выходили на крыльцо, приветствуя Учителя с почтительностью, которая смешивалась с чем-то вроде смущения, как будто интерес к гостю внезапно перевесил все остальные чувства. Мужчины, идущие в поле или возвращающиеся домой с грязными ногами, мотыгами на плечах и тыквенными бутылями в руках, также здороваясь с Учителем, бросали быстрые удивленные взгляды на вновь прибывшего.

Кроме детей, которым предоставили выходной, все были чем-то заняты, но нигде не чувствовались напряженность и подавленность, так часто вызываемые тяжким трудом. Все, что видел Эллери, дышало счастьем и покоем.

Несмотря на пощипывающих кое-где траву животных, улицы казались на удивление чистыми — этот феномен получил объяснение, когда они проходили мимо деревенского «департамента оздоровления». Он состоял из очень старого мужчины и очень молодой женщины, которые выметали грязь с дорог, аккуратно складывая ветки, листья и экскременты животных в запряженную ослом телегу.

При взгляде на Эллери в глазах очень старого мужчины и очень молодой женщины появилось то же удивление.

Впрочем, это чувство переполняло не только жителей Квинана, но и самого Эллери. Поистине, вокруг было царство покоя.

Во всяком случае, так казалось.

— Здесь мы должны задержаться, — сказал Учитель, остановившись перед массивным зданием, похожим на огромный амбар.

Жара усилилась, и отдых выглядел заманчиво. В здании было меньше окон, чем в школе, поэтому внутри было прохладно. Моргая в полумраке после ослепительного солнца, Эллери нащупал скамью и сел.

По-видимому, они находились в каком-то складе или хранилище. Параллельно стенам тянулись полки, разделяя помещение на секции; на полу стояли сундуки с выдвижными ящиками. К потолку были подвешены пучки засушенных трав, связки перца, красные луковицы, кукуруза с зернышками разного цвета, сушеные бобы в куда большем разнообразии, чем Эллери когда-либо попадались за пределами мексиканских или пуэрто-риканских бакалейных лавок. Он видел целые колеса сыра, тюки шерсти, грязно-коричневой снаружи и кремово-белой на срезах по бокам, мотки пряжи, большие катушки ниток, рулоны тканей, инструменты, детали ткацких станков и прялок, восковые свечи, подвешенные за петли фитилей, бочонки с гвоздями, пакеты костяных игл, кучки роговых гребенок, пуговиц, деревянных катушек, глиняную посуду, семена, даже горшки с соленьями. Это выглядело примитивным рогом изобилия.

За прилавком стоял Сторикаи, который был с Учителем в магазине Отто Шмидта. Он торжественно приветствовал Эллери, скользнув глазами мимо него, словно хотел посмотреть, не прибыл ли гость к складу в странном экипаже, который так заинтересовал его у лавки Шмидта в тот день...

В тот день? Казалось, это был только вчера...

Внезапно Эллери осознал, что это действительно было вчера.

Шок вывел его из ощущения полудремы. Казалось, он очутился в лабиринте времени, где прошлое и настоящее перемещались, как цветные стеклышки в калейдоскопе. Поняв, какой сегодня день недели (хотя он отнюдь не был уверен, какой сейчас год и, коли на то пошло, век), Эллери наблюдал, как Учитель достает из кармана или кисета в складках мантии нож и вынимает его из ножен, чтобы показать Сторикаи сломанное лезвие.

— Найти новый нож, Учитель? — спросил Сторикаи.

— Нет, — ответил старик с тем же странным акцентом или интонацией. Было ли это следствием длительной изоляции общины Квинана или наследием какого-то иного языка? — Нет, я выберу его сам. Своя рука лучше знает, что ей нужно, Кладовщик. Положи сломанный нож в ларь с вещами для ремонта, откуда его заберет Плотник-Кузнец.

— Да, Учитель.

Сторикаи повиновался (в такой общине, подумал Эллери, бережливость была вопросом выживания, а не экономии), время от времени поглядывая на незнакомца.

Из тени донесся голос Учителя:

— Когда ты в прошлый раз видел нашего гостя, Сторикаи, ни ты, ни я не знали, что он вскоре будет среди нас. Он тот, о ком нам было предсказано. То, что он посетил нас, Кладовщик, поистине великое событие.

Глаза Сторикаи расширились от удивления, которое Эллери уже видел на лицах других жителей Квинана. Эллери беспокойно пошевелился, и луч солнца блеснул на его часах.

— О! — воскликнул Кладовщик.

Золотые часы были отцовским подарком на день рождения несколько лет тому назад. Они показывали не только время, но также число, год и фазы луны. Очевидно, в этой долине нужно знать только последнее, подумал Эллери. Восходящая и нисходящая луна — что еще требуется маленькому затерянному миру?

— Вы никогда не видели наручных часов? — спросил Эллери, подняв руку.

Бородатое лицо Кладовщика выражало изумление.

— Часы на руке? Нет, никогда.

— Значит, вы видели какие-то другие часы?

Эллери надеялся, что не выглядит могущественным белым человеком, покровительствующим простодушным детям природы. Но оказалось, что Сторикаи знаком с часами. В Квинане их было несколько (позднее Эллери их увидел) — больших, напольных или карманных, заводящихся ключом, которые, должно быть, пересекали прерии вслед за быками, устало бредущими по траве.

— Часы со стрелками, — с гордостью объяснил Кладовщик, хотя оказалось, что большинство из них были песочными, некоторые солнечными («для времени теней»), а некоторые водяными («для ночного времени»).

Повинуясь импульсу, Эллери снял часы с запястья. Глаза Сторикаи еще сильнее расширились при виде гибкого металлического браслета.

— Вот что они показывают, — сказал Эллери. — И это... И это.

— Но ключ! Я не вижу отверстия для ключа.

— Они заводятся проще, Сторикаи. Обычным движением руки.

Кладовщик робко прикоснулся к часам. Они снова блеснули, на сей раз отразив блеск его глаз. Эллери интересовало, вызван ли этот блеск удивлением, алчностью или чем-то еще.

— Вот новый нож, который я выбрал, — сообщил вернувшийся Учитель. — Он хорошо подходит к моей руке.

Кладовщик кивнул, неохотно оторвавшись от часов Эллери. Придвинув к себе толстый том, похожий на гроссбух, он зафиксировал в нем обмен ножей. Эллери, вновь подчиняясь импульсу, протянул ему часы:

— У меня при себе еще одни. Хотите поносить эти до моего отъезда?

Глаза Сторикаи сверкнули, когда он поднял лицо к учителю. Старик улыбнулся и кивнул, словно отвечая ребенку. Эллери надел часы на широкое запястье Кладовщика. Покидая склад вместе с Учителем, он обернулся и увидел, как бородатый мужчина вертит золотые часы в луче солнца.

— Это ваш храм или ратуша? — спросил Эллери, когда они вошли в самое высокое и импозантное из всех общественных зданий с окнами в вертикальных нишах почти от пола до потолка.

— Это Дом Священного Собрания, — ответил Учитель. — Здесь у меня и у Преемника есть свои комнаты. В этом зале Совет Двенадцати проводит собрания, как ты увидишь, Элрой. Как ты уже видел.

Элрой!

Значит, вчерашнее не было сном.

И что значит «уже видел»?

Что, в конце концов, было реальностью, а что нет? — в отчаянии думал Эллери. «Ты не должен больше задавать вопросы, — в конце концов приказал он себе. — Слушай и смотри».

Эллери видел перед собой зал, тянущийся во всю длину здания, наподобие школьного. В нем находились только очень длинный и узкий стол с четырьмя скамьями — двумя длинными и двумя короткими — по бокам. Единственная лампа, которую Эллери видел в Квинане, горела на консоли над дверью в дальней стене напротив входа — это, по-видимому, объясняло покупку керосина, которую Учитель совершил в магазине «Край света»... Если где-то и был край света, так, безусловно, здесь, в Долине Квинана, окруженной Холмом Испытаний.

Старик снова заговорил, указывая посохом на тусклый, желтоватый, мерцающий свет. Двери в длинных стенах слева и справа ведут в спальные помещения, объяснил он; единственная дверь в левой стене ведет в его комнату, вдвое большую каждой из двух комнат за двумя дверями в правой стене. Шагнув направо, патриарх постучал посохом в одну из дверей.

Ее тут же открыл юноша лет восемнадцати или девятнадцати с внешностью ангела Микеланджело; лицо его обрамляла курчавая бородка.

Ангельское лицо озарилось радостью.

— Учитель! — воскликнул юноша. — Когда мои братья прибежали из школы сообщить, что ты объявил выходной день и почему ты это сделал, я облачился в мантию. — Он указал на одеяние, похожее на мантию старика, потом повернулся к Эллери и взял его руки в свои: — Добро пожаловать, Гость. Да будет благословен Вор'д.

Темные глаза на загорелом молодом лице смотрели на Эллери так доверчиво, что, когда юноша отпустил его, Квин отвернулся. «Кто я такой, чтобы на меня смотрели с таким доверием и с такой любовью? — думал Эллери. — Или кем они меня считают?»

— Элрой Квинан, — заговорил патриарх, — это Преемник.

Чей Преемник? — подумал Эллери и тут же нашел ответ. Преемник самого старика.

— Учитель, ты назвал Гостя... — Юноша заколебался.

— Его именем — Элрой Квинан, — серьезно ответил старик. — Это действительно он.

Услышав это, Преемник с восторженным выражением лица пал ниц, и поцеловал... да, подумал Эллери, иначе это не назовешь... поцеловал край его одеяния.

— Комната, где я отдыхаю и сплю, находится за соседней дверью, — говорил Преемник, покуда Эллери упрекал себя: «Почему я не остановил его или хотя бы не спросил, что все это значит?» — А здесь я учусь и пишу. — Он слегка подчеркнул последние слова. — Другой такой комнаты больше нет. Она называется скрипториум.

На столе были бумага, чернила и ручки. Что именно он пишет, Преемник не упомянул.

Учитель указал длинным посохом на дверь под лампой.

— Та комната самая маленькая, — сказал он. — Но малое станет великим. Это... — И старик произнес слово, похожее на «санктум».

Святилище? Эллери снова не был уверен, правильно ли он расслышал. Ему опять почудилась четкая пауза — «санк'тум».

Сонная дымка, застилающая зрение, на миг приподнялась, и он услышал свой голос, деловито спрашивающий, как спрашивал Эллери Квин миллион лет назад:

— Как пишется это слово?

— Это запретная комната, — сказал Преемник. — Как пишется? Сейчас покажу.

Молодой человек сел за письменный стол, взял тростниковую ручку, обмакнул ее в чернильницу и начал писать на листе бумаги. Эллери казалось, что в век экспериментов с ракетами и квантовой фишки он видит древнеегипетского писца за работой. Он молча взял листок.

«Sanquetum».

Это объясняло произношение, но ничего более.

— Пришло время, Учитель, — заговорил Эллери, — рассказать мне о руководстве вашей общиной. У меня есть и другие вопросы. Но это сойдет для начала.

Старик посмотрел на него — или сквозь него:

— Я сделаю то, что ты требуешь от меня, Квинан, хотя знаю, что ты всего лишь проверяешь меня. У нас нет руководства, а есть управление.

В голове у Эллери мелькнули строки из старой книги: «Доктор Меланхтон[19] сказал доктору Лютеру[20]:

«Сегодня, Мартин, мы с тобой обсудим управление мирозданием». — «Нет, Филипп, — ответил ему доктор Лютер, — сегодня мы с тобой пойдем на рыбалку, а управление мирозданием предоставим Богу».

Чем парировал доктор Меланхтон, Эллери не помнил. Возможно, «сделав выбор, не откладывай дело в долгий ящик».

— Хорошо, пусть будет управление, — сказал Эллери.

Старик посмотрел на Преемника, который тут же встал и отошел с поклоном и лучезарной улыбкой.

Выведя Эллери в длинный зал, Учитель усадил его за стол Совета и опустился на скамью напротив. Несколько секунд он, казалось, размышлял (или молился?), затем начал говорить. Слушая его, Эллери вновь соскальзывал в полудрему, в затерянный мир, лишенный времени. Голос старика был таким же мягким, как свет лампы на его лице, заставлявший Эллери щуриться, так как это было все равно что смотреть на очень старую картину сквозь золотистую дымку.

— Я перечислю по порядку членов Совета Двенадцати, Квинан, — говорил почтенный старец, — но в этом порядке нет ни первого, ни последнего.

И он произнес слово, похожее на «плодовод». В обязанности Плодовода входило наблюдение за посевами, выбор участков для пшеницы, хлопка, льна, бобов, дынь и так далее, отдача распоряжений, кто и как будет за ними ухаживать и когда собирать урожай.

Скотовод отвечал за коров, овец, коз, ослов и домашнюю птицу общины (лошадей в Квинане не было, так как их работу легко могли выполнять ослы). Скотовод следил, чтобы животные держались подальше от посевов и молодых деревьев, заботился об их пастбищах, размножении и потомстве. Он также разбирался в болезнях животных, хотя благодаря его заботам ветеринарные услуги требовались крайне редко.

От трудов Водовоза зависело само существование общины. Его обязанностью было поддерживать в хорошем состоянии баки и бассейны для сбора воды во время редких дождей, следить за чистотой колодцев, состоянием источников, маленьким водопроводом и оросительными каналами, распределять воду для питья, готовки, стирки и мытья.

Мельник молол зерно, бобы и даже тыквы с помощью водяного колеса, а когда воды не хватало — ветряной мельницы. Если не было ни воды, ни ветра, он завязывал животным глаза, чтобы у них не кружилась голова, и водил их кругами, вращая жернова.

На Холме Испытаний не было глины, но на расстоянии менее дня езды на осле находилась глиняная копь. Гончар и его помощник изготовляли кухонную утварь, глазируя ее солью. Очевидно, Гончар мастерил и какие-то предметы для религиозных нужд, но Учитель не стал их перечислять.

И наконец, Раб...

— Кто? — воскликнул Эллери.

— Раб, — со вздохом повторил Учитель.

— Вы практикуете рабство? — услышал Эллери свой голос 1944 года. В ушах Элроя Квинана он прозвучал чересчур резко и обвиняюще. Хотя для общины, живущей почти в библейской примитивности, рабство было не так уж удивительно.

— Мы заслужили твои упреки, — печально произнес патриарх. — Однако ты, несомненно, знаешь, что это наш последний раб. Ему пошел восемьдесят восьмой год.

Учитель помолчал.

— Сейчас он, разумеется, отдыхает от трудов.

Сначала демонстрация буколической этики, а теперь это.

— Раб не трудится вообще, — продолжал Учитель. — Его единственная обязанность — участие в Совете. Мы все заботимся о его нуждах.

— Весьма достойно с вашей стороны, — буркнул Эллери-1944.

— Во искупление грехов общины.

Эллери внезапно пришло в голову, что община может искупать не собственные грехи, а грехи всей нации. Не может ли «Раб» быть одним из тех, кого освободила 13-я поправка к Конституции?[21] Или индейцем, родившимся при рабстве для коренных жителей страны, существовавшем на дальнем юго-западе и задержавшемся там лет на десять после освобождения негров? Хотя более вероятно, что он представляет собой какую-то мрачную главу в истории Квинана.

Квинан...

Что, черт возьми, означает это название? От какого языка оно происходит?

Эллери-1944 начал уставать в сонной атмосфере и при тусклом освещении здания. Но другой Эллери — Элрой — сказал, подперев подбородок обеими руками:

— Пожалуйста, продолжайте, Учитель.

— Следующего члена Совета ты уже встречал.

Кладовщик, которому Эллери одолжил свои часы, был хранителем общинной собственности. Окруженный изделиями ручной работы, плодами труда своих соплеменников, Сторикаи испытал детский восторг при виде образца неведомого ему производства.

Летописец вел историю, календарь, генеалогию и книги общины. Последние состояли в основном из молитв, и Летописец заботился об их сохранности.

Плотник-Кузнец отвечал за эксплуатацию и ремонт зданий, мебели, транспортных средств и инструментов.

Обязанности Ткача ныне выполняла женщина, хотя должность была открыта и для мужчин. Эллери, считавший Квинан древней патриархальной общиной, был удивлен, узнав, что женщины допускаются на все должности.

На пост Старейшин назначались двое — мужчина и женщина. Каждому должно было исполниться минимум семьдесят пять лет, и они представляли интересы пожилых членов общины.

В руках Совета Двенадцати были все вопросы о благосостояния и политики. Если требовался суд, они исполняли роль присяжных.

— Только Двенадцати и еще троим — мне, как Учителю, Преемнику и Управляющему — принадлежит право входа в Дом Священного Собрания, — сказал старик.

Он сам и Преемник жили здесь, а Управляющий, чьи функции, как понял Эллери, напоминали обязанности церковного сторожа, служил связующим звеном между Учителем и Советом.

— Но только двое имеют право молчаливого входа, — продолжал Учитель. — Твой слуга и его Преемник.

— Мой слуга?.. — Сновидения множились. Эллери казалось, будто он стискивает руками голову, стараясь понять их смысл. В конце концов, ему ведь разрешили войти. Кем же они его считают? Кто такой был Элрой Квинан? Чтобы скрыть замешательство, Эллери переспросил: — Право молчаливого входа?

Старческая рука — кости, вены и сухожилия, обтянутые кожей, — указала на входную дверь.

— В священный дом только один вход — которым воспользовались мы. Он никогда не запирается — там нет замка. Ибо этот дом — сердце Священного Собрания.

На языке современной антропологии дом обладал «мана»[22] и поэтому был табу для общины, за исключением Совета и Управляющего. Но даже они подчинялись ритуальной дисциплине. Желающий войти должен был сначала позвонить в колокол у двери и мог перешагнуть порог, только если ему ответит Учитель. Если же Учитель отсутствовал либо был занят молитвой или размышлениями и не отзывался, звонившему приходилось ждать или являться в другое время.

— Ибо никто, кроме твоего слуги... — (Снова! «Что такое слуга твой, пес, чтоб мог сделать такое большое дело?»[23] — к примеру, практиковать рабство? Не было ли это мягким укором?) — и Преемника не может находиться один в священном доме, — объяснил старик. — Мы строго блюдем это правило — никто не смеет перешагнуть порог этого дома, когда меня здесь нет, кроме Преемника.

Усталость удержала Эллери от вопроса: «Почему нет?» Вероятно, старик сам не знал причины. Таков был ритуал.

Взгляд Эллери устремился в дальний конец длинного зала, где находилась закрытая дверь с: висевшей над ней керосиновой лампой — дверь в комнату, которую юноша с ангельским лицом назвал «санктум».

— Да, — кивнул Учитель, проследив за его взглядом. — Санктум. Запретная комната, как обычно именуют ее Преемник и община...

Правила, касающиеся запретной комнаты, по словам старика, были еще строже. Только сам Учитель мог находиться там — остальным членам общины, даже Преемнику, вход был воспрещен. Дверь всегда была заперта, а единственный ключ хранился у Учителя. (В отличие от скрипториума — рабочего кабинета Преемника — дверь куда могла, но не должна была непременно запираться, а единственный ключ от которой обычно находился у Преемника.)

— Таким образом, — закончил Учитель, — общиной управляют пятнадцать человек: Совет Двенадцати, Управляющий, Преемник и тот, кто является вождем, пастырем и целителем своего стада, — твой слуга, именуемый Учителем.

Эллери с трудом сознавал, что слушает не отрывок из старого и забытого романа, а описание самой что ни на есть реальной общины, существующей в Соединенных Штатах Америки в 1944 году, очевидно, к полному неведению округа, штата, федеральных властей и ста тридцати пяти миллионов других американцев.

Роясь в памяти в поисках аналогий, он смог найти только одну: маленькую общину на одной из вершин Аппалачских гор, которая, будучи изолированной оползнем, уничтожившим единственную дорогу к внешнему миру, оставалась забытой почти целым поколением, покуда связь не была восстановлена.

Но тогда причиной послужило стихийное бедствие, а никакое стихийное бедствие не могло объяснить существование Квинана, который, судя по тому, что видел и слышал Эллери, был изолирован намеренно и куда более длительное время. Кладовщик Сторикаи был поражен при виде автомобиля и явно ничего не знал о наручных часах.

Как долго это продолжается? — думал Эллери.

В голове у него промелькнуло: доколе, Господи?

— Значит, здесь ничего никому не принадлежит? — спросил Эллери в зале Дома Священного Собрания, где мерцала желтая лампа и куда время от времени доносились снаружи мычание коровы и рев осла; он окончательно утратил чувство времени.

— Нет, — ответил патриарх. — Все принадлежит общине.

Но ведь это коммунизм, заметил некто в голове у Эллери. Не свирепый и лживый коммунизм сталинской России, а свободно избранный образ жизни ранних христиан и... Он не мог вспомнить название дохристианской общины, о которой читал несколько лет назад у Иосифа Флавия.

Впрочем, думал Эллери, нет надобности отправляться на такие далекие расстояния во времени и пространстве. Американский континент обладает длительной историей подобных экспериментов. Монастыри восемнадцатого века в пенсильванском городе Эфрата, именуемые «Женщина в пустыне»; община зоаритов на востоке Центрального Огайо, просуществовавшая сорок пять лет; общество Амана — «Община истинного вдохновения», — основанное около Баффало в 1943 году и все еще процветающее в семи объединенных деревнях Айовы; общества трясунов, остатки которых просуществовали более полутора столетий; община «перфекционистов» в Онайде. Все эти группы объединяли минимум два общих фактора: религиозная основа и общественная собственность.

То же самое, вероятно, относилось и к Квинану. Его религиозные происхождение и природа, хотя и ускользавшие от Эллери, были очевидны, а сам Учитель сказал, что «все принадлежит общине». Отдельным ее членам не принадлежало ничего — все, что они создали или вырастили, какую бы работу они ни выполняли, шло на общее благо. В ответ на это каждый квинанит, молодой или старый, получал то, в чем нуждался.

Но какова была эта «нужда»? И как провести грань между нуждой и желанием? Эллери смутно понимал, что для сохранения этой грани необходима абсолютная изоляция от внешнего мира. Человек не может жаждать того, существование чего ему неведомо. А чтобы обезопаситься от пытливости человеческого разума, не знающей границ, идеология должна быть основана на общественном образе жизни.

Развивая эту тему в разговоре с Учителем, Эллери узнал, что членство в общине приходит автоматически с момента рождения. В Квинане не было прозелитов, способных принести заразу цивилизации. Членство извне не допускалось даже с испытательным сроком, ибо, если испытуемый потерпел неудачу, его нельзя было бы отпускать из Квинана, даже заручившись обетом молчания, — ведь он мог нарушить клятву, и тогда изолированному существованию пришел бы конец. Как только ребенок в Квинане достигал школьного возраста, Учитель проводил торжественную церемонию, беря с него обещание соблюдать законы общины с ее примитивной жизнью, изоляцией, обычаями, тяжким трудом и равными возможностями.

Но это было всего лишь ритуалом, узаконивавшим практику. «Дайте нам ребенка на восемь лет, — говорил Ленин комиссарам просвещения в Москве, — и он станет большевиком навсегда». Гитлер доказывал то же самое своими организациями молодежи, шпионящей за родителями. «Наставь юношу при начале пути его, — отмечал автор «Притчей» двадцать три века тому назад, — он не уклонится от него, когда и состареет»[24]. Квинанит должен был сомневаться в природе общины, строго воспитавшей его, не больше, чем рыба в природе моря, где она плавает.

Было интересно отметить, что в Совете, где присутствовали Ткач, Скотовод, Плотник-Кузнец и другие, не было министра обороны, а в общине не было полиции...

— Прошу прощения, — извинился Эллери. — Боюсь, я не вполне расслышал. Сколько, вы сказали, людей в вашей общине?

— Двести три, — ответил Учитель. — Отец Гончара скончался неделю назад, но старшая сестра Преемника спустя три дня родила девочку, так что число осталось неизменным.

Солнце садится, но оно и встает...

В Квинане солнце сияло над общественной столовой или общественной баней, открытой в разные часы для мужчин и женщин. Мытье здесь преследовало не только гигиенические цели, хотя чистота тела была строгим правилом. В Квинане, как и других примитивных сообществах, мытье являлось также ритуальным актом, поскольку моющийся был божественным образом и подобием. Когда квинаниты мылись, они молились. Мытье тела служило актом очищения.

— Я заметил, что вы молились и когда мы ели, — сказал Эллери.

— Мы все так делаем. Хлеб и вино дают нам силу исполнять волю Вор'д. А мы благодарим Вор'д за праздники и пост, за выходные дни и будни, за восходы и закаты, за фазы луны и времена года, за дождь и засуху, за посев и урожай — за все начала и концы. Да будет благословен Вор'д.

Каждый квинанит мужского пола должен был жениться к двадцати годам. Если ему это не удавалось, Совет с согласия всех родственников выбирал для него жену, и эта система вроде бы срабатывала. Доктор Джонсон[25], подумал Эллери, был бы доволен. Великий Хан[26] однажды заметил, что браки были бы более успешными, если бы их организовывал лорд-канцлер[27].

Из-за небольшого преобладания в общине женщин им предоставлялись лишние четыре года. Если к этому возрасту они не выходили замуж, то становились женами Учителя. Старик сообщил об этом абсолютно спокойно.

— Мужчины иногда бывают недовольны, когда другой мужчина имеет больше, чем они, — заметил он. — Но в Квинане Учителя не считают другим мужчиной, поэтому все удовлетворены.

Эллери кивнул. По-видимому, Учитель был прежде всего духовным авторитетом — священный сан в нем превосходил мужчину. Что касается женщин, становящихся его женами, то община, вероятно, относится к ним с особым почтением и они, возможно, считают себя счастливыми. Кажется, Бернард Шоу говорил, что любая умная женщина предпочтет хотя бы долю мужчины, стоящего выше ее, мужчине, стоящему ниже, дарующему себя целиком и полностью.

Эллери не мог не интересоваться, обладал ли Учитель в свои преклонные годы мужской силой, как Авраам[28], или же молодые жены всего лишь согревали ему постель холодными ночами, как царю Давиду[29]. И кстати, почему такая здоровая община остается столь малочисленной? Воздержание? Контроль над рождаемостью? Противозачаточные средства? Он хотел спросить, но не решился.

— Какими учебниками вы пользуетесь, преподавая? — осведомился Эллери вместо этого.

Старик ответил не сразу.

— В общем пользовании у нас лишь одна книга. Это наш учебник в школе и молитвенник в каждой семье. Ее называют источником знания, книгой чистоты, единства и разума. Названий много, но Книга одна. Ее копирует Преемник в скрипториуме, а Летописец приводит в порядок и хранит в своей библиотеке. Она всегда при мне.

Он полез в складки мантии.

— Но ведь это свиток! — воскликнул Эллери.

— Это Книга. — Учитель осторожно развернул лист.

Эллери узнал почерк Преемника. Он был таким же странным, как местный акцент, и не похожим ни на один стандартный американский почерк (если таковой существует), который когда-либо видел Эллери. Возможно, в нем было сходство с вышедшим из употребления «канцелярским почерком», ранее используемым в английских юридических документах. Эллери также показалось, что он различает влияния какого-то незападного алфавита.

«... за пастбища и солнечный свет на них мы благодарим Вор'д, за то, что наши руки могут хорошо работать, а ноги хорошо ходить, давайте не будем повышать голос в гневе ни на брата, ни на животное или птицу, памятуя о том, что Вор'д удерживает наши голоса от гнева...»

Молитвы были написаны на маленьких листах, сшитых друг с другом и образующих свиток, перевязанный шнуром. Внимание Эллери сразу же привлекло отсутствие заглавных букв — за исключением слова «Вор'д». Да, оно начиналось с буквы «В». Не означало ли это, что он был не прав, считая его искажением слова «Господь»? Или же своеобразное произношение отразилось в написании? А может быть, разрыв в слове, указанный в письменной форме апострофом, а в устной — едва ощутимой паузой, означает пропущенную букву? Если так, то не является ли это словом «мир»?

Язык, акцент, обычаи, поведение... Так много в Квинане (чего стоит само название!) дразнило своей необычностью. Это напоминало сон, в котором спящий не может полностью осмыслить происходящее.

Эллери оторвался от свитка. Когда он и Учитель вошли в зал, солнце проникало в него сквозь восточные окна. Теперь оно светило сквозь западные.

— Больше не в моих привычках есть полуденную пищу, — промолвил старик. — Община уже поела, но еды всегда хватит для еще одного человека. Хочешь пойти в столовую и подкрепиться? Я буду тебя сопровождать.

— Мне жаль, что я упустил возможность пообщаться с людьми.

Эллери поднялся, чувствуя голод и, как всегда в эти дни, усталость.

— Еще успеешь.

Учитель тоже встал и улыбнулся. Улыбка показалась Эллери печальной.

Они задержались снаружи входной двери. Эллери моргал и щурился при ярком солнце.

— Это колокол, в который следует звонить, прежде чем войти в священный дом? — спросил он.

Учитель кивнул. Колокол около фута в высоту выцвел от старости, его поверхность была исцарапана внутри и снаружи, а ободок в тех местах, где его касался язычок, стал совсем тонким. Он висел на уровне груди, и Эллери, присмотревшись, разглядел две надписи, тянущиеся вдоль края. Первая гласила: «Белл-Лейн. Уайтчепел, 1721», а вторая: «Язык мой будет указывать время в дали морской».

Английский корабельный колокол времен царствования королевы Анны! Когда его отливали, Библии короля Иакова[30] было всего сто лет, многие старики видели в детстве Шекспира, бродившего по кривым улочкам Лондона, а Джорджу Вашингтону предстояло родиться через двадцать лет. В каких бурных морях звучал его голос в течение столетий? И что самое удивительное, как он оказался в Квинане, в сердце американской пустыни?

Эллери спросил Учителя, но тот покачал головой. Он этого не знал.

Столовая с многочисленными окнами напоминала амбар, наполненный светом, воздухом и вкусными запахами. Пища была простой и сытной — овощной суп, перец, бобы, тушеная кукуруза с маслом, фрукты и еще одна разновидность травяного чая. Их обслуживала молодая супружеская пара, очевидно сегодня дежурившая в столовой. Робко и почтительно поглядывая на Учителя, они уделяли основное внимание гостю — единственному постороннему, которого им когда-либо доводилось видеть.

Пока Эллери ел, Учитель безмолвно молился.

Когда Эллери закончил, старик повел его на улицу и остаток дня, покуда не начало темнеть, а в окнах не стали зажигаться свечи, водил его по долине, отвечая на вопросы. Они поднимались на Холм Испытаний, обозревая возделанные поля, приветствуя людей, занятых работой. Эллери был очарован. Он никогда не видел в природе столько оттенков зеленого цвета! Повсюду чувствовался запах горящей полыни — как объяснил Учитель, полынь с пустынных холмов питает огни Квинана...

Ощущение сна усиливалось — за один день мир снаружи исчез в тумане. Казалось, будто Квинан и все, что в нем находится, включая самого Эллери, было всем миром. (Знали ли Адам и Ева границы своего сада, пока не были изгнаны из него?)

Но на подсознательном уровне прежний Эллери продолжал размышлять. В этой капсуле пространства и времени отсутствовали искусство, музыка, литература, наука. Но, насколько он мог судить, здесь также не было места недовольству, ненависти, пороку, алчности, войнам. Ему казалось, что в этой затерянной долине, хранимый всеведущим патриархом, находится земной рай, чьими простыми правилами являются любовь к ближнему, законопослушание, смирение, милосердие и доброта. А самое главное — вера в Вор'д.

Поздно вечером Эллери наконец задал вопрос, от которого он с трудом удерживался с самого начала.

Они стояли в открытых дверях Дома Священного Собрания, слушая ночные шорохи, вдыхая запах сырой земли. Над дверью санктума тускло мерцала лампа.

— Тебя что-то беспокоит, Элрой, — сказал Учитель.

— Да, — ответил Эллери. — Кажется, будто мы встретились давным-давно. Но это произошло только вчера, на закате солнца, на гребне холма.

Старик кивнул. Его глаза словно пронизывали темноту.

— Тогда вы говорили так, будто ожидали меня,

Учитель.

— Верно.

— Но как могли вы знать, что я приеду? Я сам понятия не имел, что поверну не туда и окажусь здесь...

— Это было написано.

Так жрец толтеков мог ответить Кортесу[31], подумал Эллери. Почему ему в голову пришла эта мысль? Кортес, доспехи которого сверкали, как у бога солнца, чье возвращение было предсказано. Кортес, который принес верующим Кецалькоатля только смерть и разрушения.

— Вы говорили, Учитель, — осторожно начал Эллери, словно испытывая атавистический страх вызвать зло одним упоминанием о нем, — о великой беде, которая должна пасть на долину и ваш народ, и что я послан с целью подготовить...

— Подготовить путь и прославить Вор'д.

— Но что это за беда, Учитель? И где это написано?

— В Книге Mk’h.

— Прошу прощения. В какой книге?

— В Книге Mk’h, — со значением повторил Учитель. — Которая была утеряна.

В голове Эллери открылся маленький ящик, куда он положил тот факт, что была утеряна некая Книга, но, возможно, нашлась.

— Mk’h... — задумчиво промолвил Эллери. — Что это означает?

— Не знаю, — просто ответил патриарх.

Как он мог этого не знать?

— На каком языке написана Книга?

— Этого я тоже не знаю.

Эллери задумался над новой тайной. Mk’h... Не может ли это быть какой-то древней или неразвитой формой имени Milcah?[32] Книга Михея! Шестая из книг пророков в Ветхом Завете... Михей, который предсказывал, что «из тебя произойдет Мне Тот, кто должен быть владыкою в Израиле, и Которого происхождение из начала... И будет Он мир...»[33]. Но разве Книга Михея когда-либо «была утеряна»? Эллери этого не припоминал.

— Книга Михея? — обратился он к Учителю.

Стоящий в дверях священного дома старик повернулся к Эллери, и его глаза сверкнули. Но это было всего лишь отражением дальнего света лампы. Ибо Учитель озадаченно переспросил:

— Михея? Нет, Mk’h.

Эллери оставил эту тему (только временно, заверил он себя).

— Там написано, что это за беда, Учитель? — Эллери судорожно глотнул, чувствуя себя любопытным мальчишкой. — Может быть, преступление?

Казалось, он прикоснулся к старику раскаленным железом. По морщинистому лицу пробежала рябь, как по воде пруда, куда бросили камень.

— Преступление? — воскликнул он. — Преступление в Квинане? Уже полстолетия, Элрой, у нас не было преступлений!

В доктрине или пророчестве можно было сомневаться, но у Эллери не было причин не верить заявлениям патриарха по поводу конкретных фактов, касающихся его долины. Тем не менее, как могла просуществовать без преступлений община мужчин, женщин и детей почти два поколения? Со времен... кто же тогда был президентом? Харрисон — суровый бородатый пресвитерианин, бывший генералом во время Гражданской войны? Или Кливленд, джентльмен с моржовыми усами, чьим вице-президентом был человек по имени Эдлай Ю. Стивенсон? Не важно, это был совсем другой мир, американские время и образ жизни, так же отличающиеся от здешних, как византийские — при Палеологах. В Квинане жизнь всегда была такой, как сейчас.

— Если в Квинане не было преступлений целых полстолетия, — осторожно осведомился Эллери, — значит, последнее преступление произошло здесь пятьдесят лет назад?

— Да.

— Не могли бы вы рассказать мне о нем?

Старик смотрел мимо Эллери на тополь, но словно не видел его.

— Тогда Ткачом был Белиар, он как раз закончил ткать десять полотнищ холста для полок Кладовщика. Но Белиар отрезал от каждого кусок, спрятал десять кусков у себя дома и шил из них себе новую одежду. Кладовщик заметил это, обследовал свои рулоны, обнаружил, что они короче обычных, и спросил об этом Ткача. Белиар промолчал. Тогда Кладовщик доложил мне, а когда Ткач не ответил и на мой вопрос, я сообщил об этом Совету. Время было трудное, и многое приходилось учитывать, но было решено произвести обыск. В присутствии свидетелей Управляющий обыскал дом Ткача и нашел остатки новой ткани под кроватью — глупец даже не сообразил расстаться с ними. Белиар был судим Советом и признан виновным. Его борода была коричневой, а кожа, так как он ткал в основном в сарае, куда не проникало солнце, очень светлой.

Это неожиданное описание заставило Эллери вздрогнуть. Он внимательно посмотрел на старика и подумал, что понял причину. Учитель заново переживал все подробности давнего события.

— Тогда Белиар признался. «Одежду стирают нечасто, — сказал он, — а мне противно носить несвежее. Я взял то, что принадлежит мне по праву, ибо это дело рук моих».

Еретик — единственный за пятьдесят лет!

— Совет признал его виновным, но вынести приговор был не вправе. Этот тяжкий долг лежал на Учителе. Из моих уст Ткач Белиар услышал о наказании за нарушение закона общины. Я объявил, что ему дадут серебряную монету, еду и питье на два дня и отвезут в пустыню, запретив возвращаться под страхом смерти.

Серебряную монету? Упоминание о деньгах в Квинане Эллери услышал впервые.

— Не возвращаться под страхом смерти, Учитель? — переспросил он. — А разве отправка в пустыню с пищей и водой всего на два дня не была равнозначна смертному приговору?

— Возможно. — Окаменевшее лицо старика смягчилось. — Я был слишком слаб, чтобы приговорить Белиара к казни. Такого при мне никогда не случалось.

Он объяснил, что лишь строгое следование законам позволяет общине существовать, а если Белиар нарушил закон, ему нельзя было оставаться в Квинане — здесь не было место тому, чье присутствие постоянно напоминало бы людям о его краже у своих братьев. Отпустить его в мир тоже было невозможно из страха, что он приведет мир к ним. Отсюда наказание пустыней и почти верная смерть.

— Он не пытался вернуться? А его тело? Его нашли?

Старик вздохнул:

— Больше Белиара никогда не видели и не слышали о нем. После его изгнания в пустыню в Квинане не было преступлений.

Он умолк.

Что же стало со светлокожим вором? Бродил ли он по пустыне, пока не упал и не умер от голода и жажды, и его тело не было занесено песками? Либо какой-нибудь индеец или грабитель убил его ради серебряной монеты? Возможно, его нашел какой-нибудь ranchero[34] или же Белиар каким-то чудом добрался до одного из городов на равнине или морском побережье... Это была эпоха мясных и сахарных концернов и каучуковых баронов; в эти дни «грязный маленький трус, который застрелил мистера Хауарда», развлекал посетителей игорного дома в Ледвилле историей о том, как он, Роберт Форд, всадил пулю из кольта 45-го калибра в голову «мистера Хауарда» — Джесси Джеймса[35]; времена, когда каждый городок на Западе окружали лачуги, где торговали скверной выпивкой, а заодно и молодым женским телом... Как долго Белиар и его серебряная монета могли прожить в такой цивилизации? Разве жизнь в саду Эдема подготовила его к ней?

Скорая смерть была бы более милосердной, подумал Эллери. Но старик не мог этого знать.

И с тех пор «в Квинане не было преступлений».

Тут есть о чем подумать!

— Тогда о какой же великой беде написано в Книге? — спросил Эллери.

— Не знаю. Там только сказано, что она придет. — Старик вновь тяжко вздохнул. — До твоего прибытия, Элрой, я думал, что это может быть пожар, наводнение, землетрясение, засуха, нашествие саранчи или страшная болезнь. Но теперь, когда ты заговорил о преступлении... Возможно ли это? Неужели там написано о зле, которое творит человек?

Сердце мое болит, — продолжал Учитель, глядя в темноту. — Ибо я не могу понять, какое грядущее преступление может быть столь страшным, чтобы о нем говорилось в Книге. Какой грех возможен в Квинане? Здесь нет повода для зависти и алчности. Даже кража, подобная той, что совершил Белиар, не может произойти сейчас, ибо кладовые полны плодами наших трудов, поэтому, если человек захочет получить что-либо сверх полагающейся ему доли, он может только попросить и получит это. Ненависть? В Квинане нет ненависти — если бы она была, Учитель знал бы об этом. Прелюбодеяние? В наши дни подобных обвинений ни разу не предъявляли никому среди нас. Клевета? Гордыня? Лжесвидетельство? Говорю тебе, такого не может быть в Квинане, ибо мы повинуемся нашим законам охотно и радостно. Подкуп? Чем можно подкупить меня, Преемника, Управляющего или любого жителя долины и с какой целью? Что имеет один, имеют все. И как не может быть подкупа, так не может быть и вымогательства. Здесь не злоупотребляют властью, не обманывают доверия, а чтобы пробудить в нас гнев, нужно столько времени, что повод для него исчезнет, прежде чем гнев придет. Мне больно, Элрой, что ты считаешь нас способными на преступление.

Печальный голос умолк, и вновь послышались ночные шорохи. Эллери покачал головой. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он хотел поверить этому, но не мог. Почему Учитель не упомянул самое величайшее преступление? — думал Эллери, когда старик, закрыв дверь Дома Священного Собрания, взял его за руку и повел по утрамбованной земле деревенской улицы.

Неужели сама мысль об этом была настолько чуждой старику и его общине, что даже не пришла ему в голову? Подобно тому, как идея войны была настолько чуждой эскимосской культуре, что в лексиконе народов Крайнего Севера не было слова для ее обозначения.

— И все же, — вновь заговорил Учитель своим глубоким голосом, — все же ты здесь, Элрой, и с какой-то целью. Я не знаю, что грядет, но знаю, что этого не избежать. Да будет благословен Вор'д за твое прибытие.

Плеск воды из родника, прекратившись ненадолго, вновь послышался в темноте — одну оросительную канаву перекрыли, а другую открыли. Эллери понимал, что Учитель ведет его к дому, где он провел прошлую ночь.

— Сколько лет, Учитель, Квинан существует здесь? — спросил Эллери.

— Три поколения.

— Вы очень стары. Помните ли вы, когда была основана община?

Учитель не ответил. Когда он заговорил вновь, его голос звучал очень тихо:

— Завтра будет новый день, Элрой. Это твой дом. Да храни тебя Вор'д.

В крепком рукопожатии старика Эллери почудилась легкая дрожь.

Позднее, лежа на соломенном тюфяке, Эллери прислушивался к кваканью лягушек в канаве. Уже смыкая веки, он думал о лягушке, мечущей икру в стоячих водах, затем о головастиках, вначале молчаливых, но со временем выползающих на землю и начинающих издавать звуки. Погружаясь в сон, Эллери услышал человеческий голос: «А все-таки мир не стоит на месте...»

Эллери заканчивал завтрак в общественной столовой, когда его прервали. Несмотря на благие намерения, он проспал и находился в столовой один, за исключением обслуживающего персонала. Всю ночь Эллери ворочался на тюфяке, жалея, что не принял одну из красных капсул из маленького пузырька в его саквояже. К тому же ему недоставало кофе. Травяной чай, возможно, был очень полезен, но не подходил для натянутых до предела нервов.

Тишину разорвал взволнованный голос:

— Квинан!

Молодой человек, моющий соседний стол, бросил испуганный взгляд на Эллери и отвернулся.

— Элрой Квинан! — Голос звучал ближе.

В столовую ворвался Преемник — его ангельское лицо пылало, длинные волосы смешивались с завитками бородки.

— У меня для тебя сообщение... — На секунду Эллери подумал, что кто-то из внешнего мира отыскал его — одна мысль об этом заставила его вздрогнуть. Но Преемник добавил: — От Учителя. Он просит тебя сразу же прийти в священный дом!

И юноша выбежал на улицу.

Эллери вскочил и устремился следом. Но молодой Преемник спешил в другом направлении, очевидно, выполнять какую-то миссию, и Эллери быстро зашагал к Дому Священного Собрания. Он уже собирался открыть дверь, но вспомнил о табу, дважды потянул веревку колокола и стал ждать.

Бабочки плясали между миром света и миром тени. Откуда-то доносились звуки топора, колющего дрова. Воздух был напоен запахами земли, воды и растений.

Когда дверь священного дома открылась, мимо проезжал мальчик верхом на ослике.

— Учитель... — заговорил Эллери.

— Учитель, — поприветствовал мальчик.

— Да будет благословен Вор'д, — ответил Учитель обоим.

Его орлиные черты смягчились при взгляде на ребенка, и он поднял руку в жесте благословения. «Иди в красоте», — говорят, прощаясь, индейцы-навахо. Поистине этот старик ходил в красоте.

Мальчик довольно улыбнулся, потом заметил Эллери, и улыбка увяла.

— Да будет благословен Вор'д, — быстро пролепетал он и поднял руку в ответном жесте.

— Входи, — сказал старик Эллери и закрыл за ним дверь.

На сей раз они не садились за стол и не задерживались у пустых комнат Преемника. Учитель повел Эллери к единственной двери собственной комнаты. Свет, отбрасываемый лампой над дверью санктума в зал собраний, проникал и в комнату Учителя с ее скудной темной мебелью, но ее освещала не только эта лампа. Здесь были три высоких и очень узких окна шириной не более нескольких дюймов — одно в дальней стене напротив двери и по одному в боковых стенах. Через эти щели просачивались солнечные лучи, встречаясь в центре комнаты, где стояла кровать, купаясь в солнце. Эллери понял, что три стены с окнами — внешние, и комната Учителя является крылом здания. Аналогичное крыло с другой стороны образовывали две меньшие комнаты Преемника.

Комната Учителя походила на монашескую келью. Узкую деревянную кровать покрывали овечьи шкуры — ее матрас — и тонкое одеяло. С каждой стороны изголовья стоял маленький квадратный столик, в середине каждой из боковых стен — грубо сколоченный стул, а в двух углах по диагонали друг от друга — по табурету. Сама комната была квадратной.

Эта идеальная симметрия позволяла легко заметить любое ее нарушение. А нарушение, безусловно, имелось. Следуя указующему персту Учителя, Эллери посмотрел на крышку левого столика. На ней, ближе к углу, лежал браслет из какого-то тусклого металла, к которому был прикреплен ключ.

— Прошлой ночью кто-то передвинул ключ. — Видя, что Эллери озадачен, Учитель добавил: — Значит, кто-то без моего ведома входил в мою комнату. Это серьезное дело, Элрой.

— Как вы можете быть уверены, что ключ передвинули? — спросил Эллери.

Старик объяснил ему. Каждую ночь, прочитав молитву, он снимал браслет и клал его на самую середину стола.

— Симметрия — мой образ жизни, Элрой. Я считаю ее чистейшей из всех эстетических форм.

Это удивило Эллери, который не замечал в деревне особой заботы об эстетике.

— ...А когда я проснулся сегодня утром, то обнаружил браслет там, где он теперь — не в центре стола, а почти в углу, и понял, что кто-то входил в мою комнату, пока я спал. И куда более серьезно...

— То, что кто-то тайком вошел в священный дом, не позвонив в колокол?

Учитель кивнул, глядя на Эллери глазами пророка.

— Это не обязательно так, — заметил Эллери.

— То есть как не обязательно? Правда, я сплю очень чутко, но тем не менее браслет передвинули. Я не могу сосчитать годы, когда я спал здесь, и ничего подобного не происходило. Это знак? Предупреждение?

Эллери огляделся вокруг, разглядывая по очереди каждое из узких окон.

— Через эти окна не мог бы пролезть даже маленький ребенок. Но кто-то мог дотянуться до стола удилищем... Нет, — сказал он, заметив непонимание на лице старика. — Удочек здесь нет. Тогда шестом или длинной палкой. С ее помощью можно было поднять браслет со стола, протащить через окно, а потом вернуть назад.

— Но зачем? — с беспокойством спросил Учитель.

Эллери подобрал ключ. Он был из того же тусклого металла, что и браслет, выглядел грубым и исцарапанным, но на ощупь оказался гладким — слишком гладким. Эллери поднес его к носу. Этот странный едкий запах...

— Вы разводите здесь пчел? — спросил он.

— Да, хотя их немного. Большую часть меда мы сохраняем для больных. А воск...

— Вот именно, — кивнул Эллери. — Воск. Кто-то ночью сделал восковой отпечаток ключа и изготовил — или готовит теперь — дубликат. Но от чего был этот ключ?

— Это ключ от двери санктума — запретной комнаты, — сказал старик. — Он единственный и хранится у меня, так как только я могу туда входить. Даже Преемник не может меня сопровождать. Или я уже говорил тебе это?

Они умолкли. Тишину нарушали отдаленные звуки коровьего колокольчика, рев осла и стук топора. Где-то дети пели простую песню. Что нужно было прятать в санктуме, обладая такими сокровищами?

Эллери задал этот вопрос.

Старик сел на табурет и задумался, опираясь локтем на колено и прижимая ладонь ко лбу. Наконец он встал и подал Эллери знак следовать за ним. Они вышли в зал собраний и остановились под лампой, горящей над запертой дверью.

— Тебе будет позволено войти, — с трудом вымолвил Учитель.

— Нет, — быстро сказал Эллери.

— Если ты здесь, чтобы открыть нам путь, то можешь открыть и эту дверь.

Но Эллери не мог заставить себя сделать это. По какой бы странной ошибке его ни принимали за ожидаемого Гостя, зайти в святая святых, воспользовавшись этим, означало бы осквернить ее.

— Нет, Учитель. По крайней мере, не сейчас. Но вы идите туда и осмотритесь как следует. Если что-то пропало или находится не на своем месте, сообщите мне.

Старик кивнул, взял из ниши в стене кувшин, газ и кусок материи и вымыл лицо, руки и ноги, бормоча молитву. Все еще шевеля губами, он отпер дверь и в почтительном молчании шагнул в запретную комнату.

Время шло. Эллери терпеливо ждал.

Наконец Учитель вернулся.

— Из санктума ничего не пропало, Элрой. Все на своем месте. Что же это значит?

— Не знаю, Учитель. Но я уверен, что кто-то сделал дубликат ключа от священной комнаты. Очевидно, в санктуме есть то, что хочет заполучить один из членов общины. Расскажите мне обо всем, что там находится. Не упускайте ничего.

Веки опустились на сверкающие черные глаза, когда старик начал рыться в памяти.

— Два кувшина со свитками молитв. Священный ковчег, где хранится Книга Mk’h...

— Книга?

— Передняя стенка ковчега — стеклянная. Там также хранится казна.

— Казна? — медленно спросил Эллери.

Веки старика поднялись, и Эллери увидел, как зрачки расширились, словно от внезапного света.

— Серебро, — ответил Учитель. — Пришло время, Элрой Квинан, ответить на вопросы, которые ты задавал вчера вечером. Давай сядем за стол Совета.

Это было в Год Первого Странствия, как его назвали гораздо позже. Учитель был тогда юношей, жившим с родителями в Сан-Франциско, но они и друзья, делившие с ними их веру, не были счастливы.

Город погряз в грехе (по крайней мере, так казалось Учителю). Пьяницы, шатаясь, бродили по крутым улицам, оскверняя воздух бранью. На каждом углу стояли салуны, завлекая слабых и нетвердых духом газовым светом и громкой музыкой. Игорные притоны поглощали деньги, необходимые для того, чтобы кормить детей; за одну ночь семьи становились нищими. Нечестность сделалась основным правилом коммерции — те немногие, кто отказывались мошенничать, терпели крах, даже не получая похвалы за порядочность, которая удерживала их.

Ничей сын не был застрахован от искушений этого гнезда пороков, превращавших человеческое тело в предмет торговли. Никто не мог быть уверен даже в собственной дочери, хотя позор, болезни и смерть таились повсюду, как звери в джунглях.

Не только город, но и вся страна становилась зловонной клоакой.

Хотя фермер мог чувствовать себя в безопасности от пороков города, болезни настигали и его. Он оказывался рабом железной дороги, чьи пошлины лишали его большей части прибыли, игрушкой в руках спекулянтов, жонглировавших ценами на его товары.

Высший пост в стране занимал военный и, как говорили, пьяница[36]. Его помощники бессовестно покупали и продавали должности. При попустительстве его администрации крупные концерны лишали людей последних сбережений.

Для богобоязненных людей это было тяжелое время. Куда идти? Что делать?

Изолированный мир Святых Последнего Дня[37] предлагал путь и цель, но они были открыты только для тех, кто исповедовал мормонскую веру. А для Учителя и его семьи это было неприемлемо.

— Почему? — спросил Эллери.

— Потому что у нас своя вера, — ответил старик.

— Да, конечно. Но что это за вера? Откуда она пришла?

Учитель покачал головой. Корни веры Квинана так глубоко уходили в прошлое, объяснил он, что даже старейшие члены святой общины во время детства Учителя не могли объяснить ее происхождение. Следы ее можно было проследить во многих странах и поколениях, но они становились все слабее, пока не исчезали полностью в дебрях времени. Многие отворачивались от этой религии, но группа твердых ее приверженцев не позволяла ей умереть.

Библия, очевидно, не играла непосредственной роли в верованиях квинанитов, хотя влияла на их традиции и теологию. Жизненный путь секты (если ее можно так назвать) терялся в глубине столетий, но традиции передавались от одного Учителя к другому. Старик упомянул Плиния и Иосифа Флавия, что подтверждало смутные предположения самого Эллери,

В итоге, продолжал Учитель, Совет времен его молодости после ряда собраний принял решение: они должны покинуть этот ужасный мир. Где-нибудь в обширных землях к востоку, даже среди пустыни, они найдут место, не зараженное пороками, где смогут жить изолированной общиной в строгом соответствии с их этическими и социально-экономическими принципами.

Люди продали свои дома, земли и бизнес, приобрели фургоны и припасы, и вскоре огромный караван покинул Сан-Франциско, двигаясь на восток. Путешествие было долгим и трудным.

Первая попытка обосноваться на территории неподалеку от Карсон-Сити окончилась провалом. Они выбрали это место потому, что тогда там не было железнодорожного сообщения со столицей Невады, и потому, что Карсон-Сити в сравнении с Сан-Франциско казался всего лишь деревней. Но салунов, игорных притонов и дансингов хватало и здесь, а маленькие размеры Карсон-Сити привлекали тех, кто страшился огромных масштабов города на берегу одноименного залива. Странный образ жизни новых колонистов сделал их нежеланными гостями — предметом насмешек для пьяниц, сквернословов и визгливых, накрашенных и расфуфыренных женщин.

Не прошло и года, как Совет объявил колонию в Карсон-Сити неудачей и вынес решение о переезде. С потерей денег, потраченных на покупку земли, пришлось примириться. Теперь им предстояло найти место, где деньги не просто необязательны, а бесполезны, — место настолько отдаленное от проторенных дорог, что мир должен будет забыть о них.

Много дней и ночей караван следовал на юго-восток. Люди умирали и были похоронены на обочине. Молодые мужчины и женщины вступали в брак, и у них рождались дети.

Как правило, община старалась избегать населенных пунктов. Но однажды один из мужчин заболел, и его пришлось отвезти к врачу в ближайшую деревню. Потом он умер, но семьи у него не было, некому было вести его фургон, а в других фургонах не нашлось места для его имущества. Поэтому его продали в деревне за пятьдесят серебряных долларов, и караван двинулся дальше. Однако перед этим не обошлось без попыток со стороны местных жителей соблазнить нескольких девушек, украсть у отца Учителя пятьдесят серебряных долларов вместе с остатками денег в истощившейся кассе общины и уговорить одну пару заявить права на упряжки и фургоны всей колонии, обещав поддержку лжесвидетелей, а также подкупленных судей и присяжных. Все эти попытки потерпели неудачу. Пилигримы покинули деревню, сопровождаемые лаем собак, градом камней и выстрелами с целью напугать запряженных в фургоны животных.

Это был их последний контакт с цивилизацией.

Пища и вода заканчивались, когда быки, почуяв источники, привели странников к холму в форме кольца, который они назвали Холмом Испытаний. Кольцо скрывало от посторонних глаз зеленый оазис, полный воды и пахотной земли, достаточно большой, чтобы обеспечить урожаем всю общину. Они назвали оазис Долиной Квинана.

Эллери подумал, что слово «Квинан», возможно, является вариантом слова «Ханаан»[38], искаженным местным акцентом и долгой жизнью в изоляции. Хотя они не располагали ни одним экземпляром Библии, благородный язык версии короля Иакова был знаком всем американцам девятнадцатого столетия. Естественно, община могла отождествить свои странствия по пустыне со странствиями детей Израиля. Впрочем, Эллери не был в этом уверен.

Обосновавшись в долине, они построили первые примитивные жилища из дерева и брезента своих фургонов и остались здесь навсегда.

Исход из Сан-Франциско, очевидно, имел место в 1872-м или 1873 году, а из Карсон-Сити — в 1873-м или 1874-м.

— И все эти годы ни один посторонний не находил дорогу сюда? — недоверчиво спросил Эллери.

Учитель задумался.

— Кажется, раньше я так говорил. Но я забыл об одном случае. Это произошло лет сорок тому назад, во время одной из поездок Гончара и его помощников в пустыню за особой глиной для наших кувшинов со свитками. Далеко на север от Квинана они обнаружили человека, лежащего на песке, который едва дышал. Жизнь священна для нас, и, несмотря на наши законы, Гончар привез этого человека сюда, где его вылечили. Никакого вреда это не принесло, ибо тяжкое испытание в пустыне стерло из его памяти все прошлое — даже его имя. Мы обучили его нашей вере и нашим законам, и он прожил в Квинане до конца дней. Я перестал думать о нем как о постороннем. Он умер несколько лет назад.

Один посторонний за семьдесят лет, и то потерявший память! Знала ли община хоть что-нибудь о внешнем мире? Видимо, очень мало. Очень редко Учитель или Кладовщик видели около магазина Отто Шмидта фургон, который не нуждался в животной тяге, наподобие фургона Элроя, и, конечно, последние годы люди замечают иногда прилетающие в небе машины, издающие звук, подобный отдаленному грому, но что касается событий... Старик покачал головой. Даже он, Учитель, самый старый и ученый человек в долине, ничего не знал о внешнем мире, да и не хотел знать.

— Вы помните Гражданскую войну? — спросил Эллери.

Загорелый лоб наморщился.

— Это что-то связанное с... — он сделал паузу, как перед незнакомым словом, — солдатами, которые носили синюю одежду? Тогда я был ребенком, но у меня сохранились смутные воспоминания о мужчинах в синем, которые маршировали, а люди их приветствовали. Отец говорил, что это солдаты, возвращающиеся после подавления мятежа...

О Первой мировой войне старик не знал ничего. Было очевидно, что о Второй, происходящей ныне, ему также ничего не известно. Неужели Отто Шмидт не упоминал о ней? Но Учитель покачал головой:

— Я не разговариваю с ним о происходящем в мире. Он считает нас дикими отшельниками и не ведает о нашей общине. Мы чтим правду, но Квинан должен оставаться скрытым от посторонних.

Учитель не проявлял никакого любопытства в отношении войны и казался пребывающим в полном неведении о многих законах Соединенных Штатов, которые община ежедневно нарушала, не говоря уже о законах штата.

Такую информацию Эллери получил от Учителя, а позже из нескольких записей, с которыми ему удалось познакомиться в архивах Летописца.

Корпя над ними и не найдя никаких упоминаний об Иосифе Флавии и Плинии Старшем, чьи имена были неизвестны Летописцу, Эллери кое-что вспомнил. Иосиф и Плиний писали о религиозной секте, возникшей во втором веке до Рождества Христова, называемой ессеями. Филон, еврейский философ из Александрии, живший в первом веке до Рождества Христова, также оставил отчет о современной ему нехристианской аскетической секте в Египте, которую он именовал «терапевтами».

Ессеи практиковали общественную собственность и скрупулезную чистоту — не отсюда ли частые церемониальные омовения квинанитов? Они ненавидели ложь, алчность, мошенничество и существовали за счет сельского хозяйства и ручного труда.

Возможно ли, что секта квинанитов происходила от древних ессеев? Но между ними были важные отличия — ессеи воздерживались от супружеских связей и осуждали рабство.

Конечно, обычаи и даже верования более чем за две тысячи лет могли быть утрачены или изменены людьми, почти не оставляющими письменных свидетельств, рассеянными в мире, где быстро распространялись христианство и ислам... Это было вполне вероятно, но отнюдь не точно.

«Квинан должен оставаться скрытым от посторонних...» Долина являлась миром в себе, чья чистота была надежно защищена от заражения извне.

Но теперь ей угрожало заражение изнутри.

Один из членов общины тайком изготовил дубликат ключа Учителя от санктума. Зачем? Причина должна быть очень веской. Ибо этот акт стал не только первым преступлением в Квинане почти за два поколения, но, в отличие от кражи Белиаром ткани пятьдесят лет назад, был также святотатством.

Может, все дело в любопытстве — извращенном стремлении увидеть запретную комнату только потому, что она запретная? Возможно, но маловероятно — учитывая грозное табу, одно лишь любопытство едва ли могло побудить квинанита достать среди ночи через окно комнаты почтенного Учителя ключ от санктума, снять с него восковой отпечаток, вернуть ключ и изготовить дубликат.

Нет, основание должно быть более серьезным.

Кража? Но чего? Кувшина со свитками молитв? Но такие свитки есть в каждой семье. Священной Книги... Как назвал ее Учитель?.. Mk’h, которая «была утеряна», но, очевидно, нашлась? Это могло быть причиной, если бы общину раздирали религиозные противоречия — раскол, ересь, — но ведь ничего подобного не было.

Оставалась «казна» в виде серебряных монет — пятидесяти долларов, вырученных отцом Учителя от продажи имущества человека, умершего в пути после исхода общины из Карсон-Сити, которые, очевидно, хранились в качестве специального фонда — до сих пор расчеты производились остававшимися у общины бумажными деньгами.

Но что мог получить кто-либо из квинанитов за пятьдесят или даже за один серебряный доллар? Какую-нибудь безделушку в лавке Отто Шмидта? Или же запретную радость личного обладания блестящими монетами?

Эллери покачал головой. Это оставалось загадкой.

Учитель поднялся с посохом в руке. Его старческое лицо было печальным.

— Боюсь, Элрой, эта история с ключом может стать началом бедствий, которые были предсказаны. Но я должен идти к детям — они ждут меня в школе. Я ухожу с тревогой в сердце.

— Возможно, Учитель, — сказал Эллери, также встав, — что вы придаете этому слишком большое значение. — Но его тон выдавал собственные опасения.

— Будь что будет, — вздохнул старик. — Водовоз ожидает тебя на южном склоне, чтобы показать водопровод и оросительные каналы.

— Да хранит вас Вор'д, Учитель, — услышал Эллери свой голос.

Стариковские глаза, смотревшие, как обычно, сквозь Эллери, прищурились и сосредоточились на нем.

— Да будет благословен Вор'д, — произнес Учитель.

Рано утром Эллери пришел к выводу, что из Управляющего вышел бы отличный государственный служащий — пусть невысокого ранга — даже в сверхцивилизованном мире. Учитель поручил ему проводить Гостя в самую северную часть долины и показать ему все достопримечательности, которые встретятся по пути.

— Я провожу тебя в самую северную часть долины, — сообщил Управляющий тоном, напоминающим молитвенное бормотание.

— Так сказал мне Учитель, — отозвался Эллери.

— И покажу тебе все достопримечательности, которые...

— Так сказал...

— ... встретятся по пути, — закончил Управляющий.

Это был лоснящийся человечек, который казался не имеющим возраста, как робот. Он мог быть почтовым инспектором в Айове, помощником хранителя в провинциальном югославском музее или проверять правильность весов в маленьком городке Австралии. Создавал характер работы подобный тип или же, напротив, типаж подыскивал подобную работу? Эллери решил отнестись к перспективе философски.

— Пошли, — сказал он, подавляя зевок.

Через несколько минут Управляющий сообщил:

— Это общественная столовая.

— Знаю. Я ел там сегодня утром, и вчера, и позавчера.

— Здесь питается община.

— Благодарю вас. — Протестовать было бесполезно.

Во время похода его гид показал прачечную («Это прачечная. Здесь стирают одежду»), моечную для шерсти («Это моечная. Здесь моют шерсть»), хлев для ослов («Это хлев. Здесь держат ослов»), поле люцерны (Это поле. Здесь растет люцерна. Ее едят животные»), грушевый сад («Это грушевый сад. На этих деревьях растут груши. Они очень вкусные») и прочие достопримечательности Квинана.

— А это самая северная часть долины. Здесь места покоя.

— Места покоя? — озадаченно переспросил Эллери.

— Да. Они занимают весь северный склон холма, — объяснил Управляющий, как будто Эллери был слеп. Эллери решил быть милосердным. В конце концов, Управляющему впервые в жизни поручили выполнять роль гида. — Здесь почти тысяча мест, Элрой. Возможно, еще больше — ранние записи ненадежны. В каждом есть одинаковый камень — размеры основания один квадратный фут, высота два фута, а размеры вершины три четверти квадратных фута.

— Вы имеете в виду...

— Каждое место на вершине склона имеет шесть футов в глубину, а у основания — пять. Ширина варьируется.

Эллери стоял молча.

Тысяча надгробий — каждое с одной и той же странной резьбой. Надписей не было. Слышалось негромкое пение ветра. Голос Управляющего стал более отчетливым.

— В пятом ряду сверху, на одиннадцатом месте справа, лежит мой отец, а на седьмом месте от него — моя мать. Одним рядом ниже, на пятнадцатом месте справа, моя жена и наш ребенок. И да будет благословен Вор'д, хранящий нас здесь и всегда.

Больше Управляющий ничего не произнес вслух, по Эллери видел, что он молится.

«Моя жена, — сказал он. — Наш ребенок». Не «моя первая жена» и не «наш старший» или «младший ребенок».

Время шло.

— Я очень сожалею, — сказал наконец Эллери. Эти слова не относились к смерти — они служили извинением за то, что он считал этого человека роботом.

Голоса снизу заставили его обернуться. К ним приближались две фигуры — одна медленно, другая быстро, но та, что двигалась медленно, добралась первой, так как начала подниматься раньше.

Это был сторож мест покоя — похожий на гнома старик с лицом кретина. Его речь была слишком невнятной и не совсем понятной для Эллери, но по радостным жестам и маленькой косе в грязной руке было ясно, что он описывает свою работу — приводить в порядок траву, растущую на тысяче могил. В его тусклых глазах светилась гордость, толстые губы быстро шевелились.

— Он делает нужное дело и зарабатывает свой хлеб, — сказал Управляющий. — А если такие, как он, рождаются для того, чтобы научить нас трудной любви, значит, они рождены не напрасно.

«Научить трудной любви...»

— Я очень сожалею, — снова сказал Эллери.

Приблизилась вторая фигура.

Это был Преемник с тем же сообщением, что вчера утром.

— Этим утром, — сказал Учитель, — браслет с ключом был на другой стороне стола.

Эллери снова обследовал ключ. Тот походил на ключ от какого-то средневекового сундука, будучи изготовленным из цельной плоской металлической плитки. От него все еще пахло, хотя и не так сильно, пчелиным воском.

— Ты что-то заметил? — спросил Учитель.

Эллери кивнул, достал из кармана маленькую лупу, которую всегда носил с собой, и внимательно посмотрел сквозь нее на ключ. Потом он протянул лупу старику.

— Я вижу какие-то царапины, — сказал Учитель. — Не понимаю.

— Следы напильника, — объяснил Эллери. — И свежие — вчера их там не было. Очевидно, тот, кто позаимствовал ваш ключ от санктума и снял с него восковой отпечаток, чтобы сделать дубликат, обнаружил, что он не подходит к замку. Поэтому он подравнял дубликат напильником, наложив на него оригинал.

Старик, казалось, не вполне понял. Но Эллери уже вышел из его комнаты и направлялся к двери санктума. Учитель последовал за ним.

Эллери попробовал дверь.

— Заперта, — сказал он.

— Как и должно быть.

Наклонившись, Эллери обследовал замок.

— Видите это, Учитель?

Старик тоже наклонился. На деревянной панели у замка виднелись свежие царапины.

— Это означает, — пояснил Эллери, — что была попытка открыть дверь ключом, который не подошел.

Учитель покачал головой.

— Не понимаю, — признался он. — Тот, кто сделал второй ключ, исправил его напильником, но он нее равно не подошел?

— Вы путаете вероятную последовательность событий. Все происходило следующим образом. Позапрошлой ночью, когда вы спали, кто-то просунул в одно из ваших окон длинный прут или шест, поднял им с вашего стола браслет с ключом, унес его с собой и сделал восковой отпечаток ключа. Потом он тем же способом вернул ключ на стол, не зная, что вы всегда кладете его в центр стола. По восковому отпечатку он изготовил дубликат ключа, пробрался с этим дубликатом прошлой ночью в священный дом и попытался отпереть дверь санктума. Но дубликат не подошел.

Он понял, что сделал не вполне точную копию. Но чтобы исправить ее, ему снова понадобился наш ключ. Поэтому он вышел из Дома Священного Собрания, подкрался к одному из ваших окон, снова достал ваш ключ прутом или шестом устранил напильником неточности в дубликате. Затем он вернул браслет с ключом с помощью песета на ваш стол, опять же не зная, что его нужно положить в центр. Сегодня утром вы осматривали санктум, Учитель, проверяя, все ли на месте?

— Ничего не пропало, — сказал старик.

— Тогда, полагаю, рассвет или другая причина помешали ему открыть исправленным ключом дверь санктума.

Бородатое лицо, как изображение на гравюре избороздили морщины.

— Значит, нужно ожидать... — Слова застряли в горле у старика.

— Боюсь, что да, — серьезно ответил Эллери. — Следующей ночью он, несомненно, сделает еще одну попытку проникнуть в санктум, и на этот раз дубликат ключа, несомненно, сработает.

Учитель согласился на просьбу Эллери позволить ему в одиночестве обследовать запретную комнату. Старик молча удалился, а так как Преемник ушел с каким-то поручением, Эллери остался в священном доме один.

Он расправил плечи. Если вожак этого странного стада позволил ему шагнуть в святая святых, то почему же он колеблется? И тем не менее Эллери колебался, словно опасаясь совершить святотатство. Но сделать это было необходимо. Эллери вставил ключ в замочную скважину, повернул его, открыл дверь и остановился на пороге запретной комнаты.

По размерам она не превышала большую кладовую. Окон в ней не было. Единственным источником света служила странной формы масляная лампа из ржавого металла, свисавшая с потолка и, по-видимому, горевшая постоянно. Сквозняк, вызванный открытой дверью, привел лампу в движение — она покачивалась взад-вперед, словно кадило, отбрасывая тени вместо дыма.

В каждом углу на деревянной подставке стоял высокий пурпурный глиняный кувшин, покрытый чем-то вроде чаши. Кувшины, подставки и чаши были абсолютно одинаковыми.

Прямо напротив Эллери находился старомодный застекленный шкафчик орехового дерева. На нижней его полке лежала открытая книга, а на верхней застыли две стопки серебряных монет одинаковой высоты в соответствии с фундаментальными принципами симметрии — «чистейшей из всех эстетических форм».

И больше ничего.

Когда лампа перестала раскачиваться, и глаза привыкли к полумраку, Эллери снял чашу с одного из кувшинов и заглянул внутрь. Там находилось несколько свитков, перевязанных пурпурными шнурками. Эллери вернул чашу на место и посмотрел в другой кувшин. В нем также были свитки.

Эллери перенес внимание на застекленный шкафчик, который настолько напоминал ему буфет в столовой его бабушки, что он почти ожидал увидеть на полках бело-голубые тарелки с китайским рисунком. Но в шкафчике не было ничего, кроме открытой книги и двух стопок монет. Эллери разглядывал книгу через стекло. Текст был напечатан готическим шрифтом, напоминающим староанглийский. При тусклом свете было трудно разобрать слова, поэтому Эллери временно отложил эту задачу и переключился на две стопки монет. Старые серебряные доллары, блестящие, как будто только что вышедшие из монетного двора!

Эллери открыл шкафчик, пытаясь освежить в памяти свои знания в области нумизматики. Вроде бы некоторые из таких монет считались раритетами.

Не здесь ли крылась причина попытки проникновения в святилище? Быть может, вор охотится за «казной» Квинана?

Существовал почти легендарный серебряный доллар, выпущенный в Сан-Франциско... когда же?.. в 1873 году — в том году, когда секта квинанитов, вероятно, покинула этот город в поисках нового места жительства. Было отчеканено только семьсот монет, и все, кроме пробных экземпляров, хранившихся в монетном дворе, исчезли. Размышления об их судьбе приводили к самым разным версиям — начиная с той, что они где-то зарыты, но секрет тайника умер вместе с тем, кто спрятал монеты, и кончая столь же недоказуемой гипотезой, что они отправились в Китай в качестве платы за сундуки с зеленым чаем или даже с опиумом. Но что, если все были не правы и эти две аккуратные стопки монет являются пропавшими долларами из Сан-Франциско? Даже одна штука стоила бы целое состояние! А сколько их здесь?

Дрожащими пальцами Эллери поднял верхнюю монету из левой стопки и стал ее разглядывать. На одной стороне была изображена сидящая Свобода и стояла дата — 1873! Он перевернул монету, затаив дыхание. Другую сторону украшал белоголовый орлан (Бен Франклин называл его «отвратительной птицей», крадущей добычу у других пернатых, настаивая на принятии в качестве национального символа индейки). Если под орланом окажется буква «8», обозначающая монетный двор Сан-Франциско...

Эллери достал лупу и посмотрел сквозь нее на монету. Его охватило разочарование. Под птицей виднелись буквы «СС».

Ну конечно — Карсон-Сити. Столица Невады в те дни, когда с приисков шли потоки серебра, имела свой монетный двор. И даже теперь жители штата предпочитают монеты бумажным деньгам... Он проверил другие монеты — на всех были те же буквы.

Эллери аккуратно сложил монеты в две равные стопки и закрыл стеклянную дверцу шкафчика.

Хотя доллары, выпущенные в 1873 году в Карсон-Сити, стоили куда меньше долларов, отчеканенных в том же году в Сан-Франциско, они были достаточно ценными. Каждая монета теперь должна стоить около двухсот долларов — возможно, больше, учитывая безупречное состояние. Но снова возникал вопрос: кому в Квинане могло прийти в голову красть деньги? И какую пользу они принесли бы вору, если бы он добился успеха? Эллери сразу же отверг предположение, что вор мог знать нумизматическую стоимость монет. Нет, для квинанита они могли иметь лишь номинальную стоимость. А украсть горстку долларов, на которую наложено табу, как на священные предметы... Эллери покачал головой. Какую бы ценность эти монеты ни представляли для вора, она не была материальной. Но какой? Он не мог даже строить догадки.

Выйдя из санктума, Эллери запер дверь и отправился в школу искать Учителя.

— Где, — спросил он старика, вернув ему ключ, — можно найти Летописца?

Летописец внес юмористическую нотку в пребывание Эллери в долине. Старый квинанит носил короткие и курчавые седые бакенбарды. Отсутствие резцов в верхней челюсти придавало верхней губе поразительную гибкость. Он втягивал ее с громким щелкающим звуком; при этом нижняя губа выталкивалась вперед, делая его похожим на смышленую старую обезьяну. Плечи Летописца были сутулыми, голова — лысой, за исключением седой спутанной бахромы, напоминающей тонзуру. Он похож на бюст Сократа, подумал Эллери.

Летописец извлек из своей мантии удивительный прибор. Два куска стекла были вставлены в деревянную оправу, в края которой были продеты кожаные ремешки, оканчивающиеся петлями. Только когда старик прикрепил прибор к глазам, накинув петли на уши, Эллери понял, что это кустарной работы очки. Похоже, Летописец видел в них куда хуже, чем без них. Вероятно, линзы каким-то таинственным образом попали в долину из внешнего мира и их вставили в самодельную оправу. Не исключено, что старик получил их вместе с должностью.

— Я правильно понял тебя, Элрой? — осведомился Летописец дрожащим, надтреснутым голосом. — Там, откуда ты прибыл, года обозначаются числами, а не названиями?

— Да.

— Удивительно! А людей (щелк!) тоже различают по числам?

— Нет, по именам, если только они не ведут себя дурно... Сейчас у нас 1944 год.

— (Щелк!) 1944-й от чего?

— От Рождества нашего Господа — от начала христианской эры.

— Никогда (щелк!) не слышал об этом.

— А какой сейчас год по квинанитскому календарю?

Летописец разглядывал свиток, извлеченный по просьбе Эллери из кувшина в архивной комнате. Услышав вопрос Эллери, он изумленно уставился на него:

— Какой сейчас год? (Щелк!) Да будет благословен Вор'д! Откуда мне знать?

— Ну а кто, в таком случае, должен это знать?

— Никто! (Щелк!) Год не имеет имени, пока он не закончится. Совет собирается в последний день года и решает, как его назвать. Прошлый год назвали Годом, Когда Черная Овца Родила Близнецов. Позапрошлый — Годом Крупных Слив. Позапозапрошлый — Годом Гусениц. До него был Год Великого Ветра. А еще раньше...

Эллери следовал за ним в прошлое — через Год Потерянного Урожая, Год Землетрясения, Год Великих Дождей, Год, Когда Учитель Взял В Жены Барзилл, и так далее, вплоть до Года Странствия На Восток, когда квинаниты покинули Сан-Франциско. Это действительно был 1873 год.

— Как видишь (щелк!), мы прожили в нашей долине... сколько?.. семьдесят лет! Именно столько я насчитал для тебя. Это подтверждают старые писания.

Летописец указал на свиток, исписанный тем же «канцелярским почерком», которым пользовался Преемник в скрипториуме. Не мог ли какой-то учитель или Преемник давно минувших лет работать в лондонской адвокатской конторе — быть может, еще до того, как Диккенс писал отчеты о парламентских дебатах?

В этом месте, думал Эллери, возможно абсолютно все.

— А в старых писаниях говорится что-нибудь о пятидесяти серебряных долларах? — спросил он.

Летописец спрятал свиток в кувшин и прикрыл его чашей.

— Конечно, говорится! — Он поставил кувшин на полку, взял другой и вернулся с ним к столу. — Давай посмотрим (щелк!). «Год Последнего Странствия»... да, хм... — Пробежав пальцами по бумаге и не найдя то, что искал, он развернул свиток с другой стороны. — Ха! Смотри!

На желтой бумаге тем же архаичным почерком было написано следующее: «В этом году совет обсуждал, что делать с пятьюдесятью серебряными долларами. Кто-то предлагал закопать их в землю и забыть о них, поскольку мы обладаем большим богатством, чем это, которое нужно считать. Но совет проголосовал за то, чтобы их поместили в санктум и оставили там до того времени, когда будет принято иное решение».

Странные буквы плясали перед глазами Эллери. Он снова чувствовал усталость. Что с ним происходит? Эллери боролся с собственными мыслями.

Пятьдесят... Он не стал пересчитывать монеты в двух стопках, но их, безусловно, было меньше пятидесяти.

— Что стало с остальными серебряными долларами, Летописец?

Старик выглядел озадаченным.

— С остальными? (Щелк!) Нет, Гость, я ничего об этом не знаю. Только Учителю — да будет благословен Вор'д за его пребывание среди нас — позволено входить в запретную комнату. Доллары хранятся там, вместе со священной Книгой.

— Да, священная Книга. Что означает ее название?

— Книга Mk’n?

— Mk’n? По-моему, Учитель называл ее Mk’h.

Летописец нахмурился, недовольный своей ошибкой.

— Согласно старым писаниям — а они написаны по воспоминаниям, — утерянная книга называлась Книгой Mk’n. Так говорили те, кто думали, что она существовала. Другие (щелк!) это отрицали. Но так называли ее Учитель и его отец. Потом, пять лет назад, в Год Многих Птиц, Учитель нашел утерянную книгу, вновь изучил старые писания и пришел к выводу, что мы всегда неверно писали и произносили ее название — что правильно книга называется Mk’h, а не Mk’n. С тех пор мы называем ее Книгой Mk’h. Ибо так говорит Учитель.

— Но что означает это название?

Старик пожал плечами.

— Кто знает? Разве названия всегда имеют какой-то смысл?

Эллери разыскал Учителя и попросил у него осла для краткой поездки за пределы долины.

— Но ты вернешься, — сказал патриарх.

Это не было ни вопросом, ни просьбой.

— Конечно.

— Тогда поезжай, Элрой, и да пребудет с тобой Вор'д.

Эллери не был уверен относительно причин, побудивших его воспользоваться квинанитским животным, а не своим автомобилем, и долгая поездка на осле не подсказала ему ответ. В итоге он решил, что руководствовался чувством соответствия. В стране пророка нужно ездить в стиле пророка. Но этот стиль был чертовски неудобен — старая фетровая подкладка вместо седла, потертая веревка вместо уздечки и удил и длинный стебель тростника вместо хлыста или арапника.

Эллери также не был уверен, чему больше удивился Отто Шмидт — увидев своего недавнего покупателя на осле или появлению его вообще. Наконец, лавочник закрыл рот, и его лицо так сильно растянулось в довольной улыбке, что усы угрожали коснуться ушей.

— Это вы! — воскликнул он.

— Здравствуйте, мистер Шмидт, — сказал Эллери, спешившись. — Где я могу привязать Молнию?

Толстенький человечек поспешил к нему:

— Вот здесь, в тени. Позвольте принести ей ведро воды и хлеб. О, вы захватили с собой корм. Тогда позвольте подать его. Мистер Куинн, не так ли? Или Кин? Господи, где же вы были? И почему приехали на осле? Что случилось с вашей машиной?..

Эллери вошел в магазин, вдыхая прохладный и влажный аромат старого дерева, корицы, кофе, уксуса, гвоздики и керосина. Все выглядело так же, как в прошлый раз, — спирали липучки, выцветшая цветная фотография Франклина Д. Рузвельта, исцарапанный прилавок с вмонтированной в него медной линейкой (давно ли ей отмеряли холст, ситец, парусину или муслин?), старый холодильничек для газировки...

Сев за один из столиков, Эллери поморщился от боли. Редкие поездки верхом по аллеям Центрального парка не были адекватной тренировкой для трехчасового путешествия по пустыне на норовистом осле.

— Вы нашли дорогу в Вегас, о которой я вам говорил? — допытывался сияющий мистер Шмидт. — Очевидно, вы проиграли там все вплоть до машины, поэтому вернулись на осле? Конечно, это не мое дело...

Эллери улыбнулся.

— У вас можно перекусить, мистер Шмидт? Или мне придется съесть Молнию?

— Разумеется, можно! Вам повезло! Билл Хоун — вы его не знаете — специально заезжает сюда раз в неделю по пути из Хэмлина в Вегас. Я даю ему мои продуктовые талоны, а он привозит мне мясо. Билл приезжал сегодня утром и оставил мне несколько отличных стейков, каких я не видел с тех пор, как нарезал мясо в моем родном городе. Как насчет бифштекса и пары яиц? Есть отварная картошка, которую я могу поджарить, и я испек несколько пирожков с грушами.... — Он умолк, очевидно думая, что можно добавить в меню.

Эллери глотнул воды.

— Давайте начнем с кофе. Вы присоединитесь ко мне?

— С удовольствием! — отозвался Отто Шмидт.

Кофе был свежим и крепким, а стейки — отлично поджаренными на медленном огне. Эллери почувствовал, что забывает о цели поездки, наслаждаясь поглощением цивилизованной пищи. Как давно это было в прошлый раз! В Квинане не существовало времени, да и в магазине «Край света» не слишком ощущалось его течение. Эллери с усилием вернул ленивый ум к делу, приведшему его сюда.

— Что вы можете рассказать мне о серебряном долларе, который старик дал вам в прошлое воскресенье, мистер Шмидт?

Отто Шмидт застыл с куском помидора на полпути ко рту и каплей яичницы на усах. Улыбка исчезла. Затем помидор проследовал к месту назначения.

— Значит, вы встретились с двумя отшельниками. Ну, они странная компания, но мой девиз — живи и давай жить другим. Они никого не беспокоят, и надеюсь, никто не беспокоит их...

— Никто не собирается беспокоить ни их, ни вас, Отто, — мягко произнес Эллери. — Я просто хочу разузнать об этом серебряном долларе.

Маленький толстый лавочник заявил, что нет закона, запрещающего серебряные доллары. Золото — другое дело. В 35-м... нет, в 34-м — время здесь идет так медленно, что его перестаешь чувствовать, — здесь проезжал один парень в туристском автомобиле с резиновыми занавесками, который скупал старое золото...

— Отто...

— Он сказал, что его зовут Хаггемайер, что он вместе с Черным Джеком Першингом охотился за Панчо Вилья[39], а потом основал свой бизнес в Ларедо, но кризис его разорил...

— Отто...

— ... Тогда он занял деньги под свою пенсию и стал ездить по стране, скупая старое золото. Он показал мне свою лицензию — для скупки золота она была необходима...

— Отто!

Лавочник умолк. Он выглядел встревоженным.

— Отто, никто не обвиняет вас в нарушении закона. Вот, взгляните на это.

Эллери предъявил содержимое своего бумажника. Одна полицейская карточка следовала за другой, и глаза Шмидта открывались все шире. При виде двух писем из Вашингтона они едва не вылезли из орбит.

— Ну и ну! Вы, должно быть, важная шишка! — Отто склонился над столом. — Это имеет отношение к военным действиям?

Эллери придал вопросу иную форму.

— Имею ли я отношение к военным действиям? Да, имею, — честно ответил он.

Лавочник откинулся назад, несомненно впечатленный.

— Тогда все о'кей.

Отто подошел к сейфу — такому же маленькому и низенькому, как он сам, с полустертым американским флагом на дверце — и вернулся с потрепанным старым гроссбухом.

— Вы должны понять, какова была ситуация, когда я купил магазин. Не знаю, сколько времени этот старый отшельник имел дело с прежним владельцем, но они никогда не рассчитывались наличными деньгами. Отшельник привозил в своем фургоне шкуры, шерсть, масло льняного семени, мед, пчелиный воск и другие товары, а хозяин магазина предоставлял ему кредит.

Затем начался кризис, а потом появился я. Но кризис продолжался, и мои поставщики перестали брать натурой. «Деньги на бочку», — говорили они. «Кредита больше нет, — сказал я старому отшельнику. — Нужны наличные». — «Что это такое?» — спросил он. Ну, я достал из кармана серебряный доллар и показал ему. Старик посмотрел на него, а потом на меня так, словно я показал ему порнографическую открытку, и ушел, не говоря ни слова.

В следующий раз он появился в ноябре 30-го года. Видите, здесь записано: «12 ноября, 1930. Отшельник. Серебряный доллар из Карсон-Сити, 1873». Я не слишком разбираюсь в старых монетах, но подумал, что она должна стоить куда больше сотни центов, и сказал об этом старику. Я собирался в Лос-Анджелес и предложил взять с собой монету и посмотреть, что можно за нее получить. Старик согласился, хотя я видел, что он вроде как борется с собой.

Отто показывал серебряный доллар различным торговцам в Лос-Анджелесе и в конце концов продал его за самую высокую цену, которую ему предложили, — девяносто долларов. Когда старик с холмов снова приехал в магазин, они заключили сделку: хозяин берет себе восемнадцать долларов за труды, а отшельнику предоставляется кредит на остальные семьдесят два.

Старик посещал лавку один или два раза в год, и Отто фиксировал каждую сделку в гроссбухе. Иногда отшельник приносил с собой один серебряный доллар 1873 года, а иногда нет — в зависимости от состояния его счета. Получая монету, Отто брал ее с собой в Лос-Анджелес, продавал ее, удерживал двадцать процентов комиссионных (Эллери позабавило, что цифра помещалась между комиссионными литературного агента и торговца произведениями искусства), а на остальные деньги предоставлял кредит отшельнику.

— Так продолжалось тринадцать с половиной лет, — закончил маленький лавочник. — Похоже у старика полно этих монет — должно быть, он кто-то вроде золотоискателя, который слегка повредился в уме от солнца, а парень помоложе — его внук или какой-то родственник.

— Сколько всего долларов из Карсон-Сити он вам передал?

— Включая прошлое воскресенье? Ну, надо посчитать... — Послюнявив палец, Отто начал листать страницы гроссбуха. — Всего девятнадцать.

Первой мыслью Эллери было, что число неверно. Он спросил Шмидта, что покупал старик во время своих визитов.

— Каменную соль, керосин, гвозди и тому подобное. Никаких сладостей или вин. Семена? Не припоминаю. Но много писчей бумаги... Ах да, однажды он купил мебель.

— Мебель?!

Отто Шмидт кивнул.

— Странная история тогда произошла — с книгой и прочим. Помню, как-то раз, мистер Грин... Брин...

— Квин. Не будем отвлекаться, Отто. Вы упомянули мебель и книгу. Когда это было?

Лавочник справился в гроссбухе. Это произошло 8 апреля, 1939 года — «года, когда в Европе разразилась война».

— Отшельник пришел один?

— Да, мистер Квин, один. До прошлого года я ни разу не видел парня помоложе. Ну, старик оставил серебряный доллар, упаковал покупки и собрался уезжать. Книга лежала на прилавке, он заметил ее, и с ним произошло что-то странное. Вы обратили внимание на его глаза? Они словно все время горят. Ну, в тот раз они вспыхнули, как фейерверк в День независимости. Он впал в транс, задрожал и стал бормотать, как припадочный, а потом... вроде как начал молиться. Успокоившись, старик спросил меня, сколько серебряных долларов я хочу за эту книгу.

— Что это была за книга? — спросил Эллери, стараясь говорить небрежным тоном.

— Какая-то книга, которую мне прислали из Европы, — у меня там родственники. Я пытался ее читать, но она меня не заинтересовала, и я отложил. Когда пришел отшельник, я как раз делал еще одну попытку.

— Но как она называлась?

— По правде говоря, мистер Квин, не помню. Но когда старик попросил продать ее, я отказался...

— Отказались? Но ведь книга вас не заинтересовала.

— Ну, я просто считал неправильным продавать подарок от родственника. Но старик не отставал — он горячился все сильнее и под конец предложил мне все серебряные доллары, какие у него были. Тогда я просто подарил ему книгу, и — можете поверить? — он благословил меня! А потом указал на старый шкафчик орехового дерева, который я использовал как витрину, и попросил продать и его. Я взял с него пять долларов.

— Он не говорил, зачем ему нужна книга?

— Нет, просто аккуратно завернул ее, погрузил в фургон и уехал. Очевидно, чтобы стать отшельником, нужно сначала тронуться. Знаете, старик ведь даже не мог читать эту книгу — он сам признался, когда я спросил его. Но он должен был ее иметь.

Очевидно, загадку, связанную с книгой, нельзя было отгадать в магазине, как и решить вопрос о серебряных долларах. Почему его так беспокоит их количество?

«Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть...»[40] Любопытно, что этот стих из Апокалипсиса пришел ему в голову именно сейчас. Но конечно, шестьсот шестьдесят шесть — это слишком много. Ему необходимо узнать число. Чтобы сделать это, он должен вернуться и сосчитать монеты в священном ковчеге.

Немедленно!

Приближаясь к Холму Испытаний, Эллери становился все мрачнее. Он еле сдерживался, чтобы не пустить осла в галоп. Его одолевала черная меланхолия. Утомительное путешествие верхом пробудило телесную и душевную усталость, которая привела к прекращению его работы в Голливуде, и он начал сомневаться, что когда-нибудь придет в себя.

Посмотрев на небо, Эллери с удивлением заметил, что оно быстро темнеет, хотя закат еще не наступил.

Неужели идет гроза? Возможно, падающий барометр был причиной его депрессии.

К тому времени, как Эллери добрался до гребня Холма Испытаний, небо стало почти черным, и долина была в глубокой тени. Он не мог ничего толком разглядеть и не слышал обычных звуков Квинана. Медленно спустившись по внутреннему склону, он уже почти подъехал к Дому Священного Собрания, когда поднял взгляд и застыл.

Перед зданием собралась толпа, составляющая почти все население долины.

И все молчали.

Проникающий сквозь открытую дверь желтый свет лампы создавал эффект ирреальности, как в сцене из ада. Жители Квинана стояли словно парализованные, охваченные ужасом, который были не в силах постичь.

Сердце Эллери сжалось, будто стиснутое гигантской рукой. Учитель! Неужели старик чувствовал приближение собственной смерти?

Быстро спешившись, Эллери пробрался сквозь толпу в дом. Здесь действительно был Учитель, не мертвый, но впервые выглядевший соответственно всем прожитым годам. И у его ног лежал человек.

Сторикаи!

Кладовщик был мертв. Но причиной его смерти не было внезапное заболевание, атаковавшее сердце или мозг. Загорелый лоб был размозжен варварским ударом, голова и лицо покраснели от крови, как будто на него вылили ведро красной краски.

Эллери стал искать орудие и вскоре увидел его на полу возле тела Кладовщика — тяжелый молоток, забрызганный красным.

«Великое бедствие», наконец, пришло в Долину Квинана. Больше незачем было ломать себе голову над тем, какую ужасную форму оно примет.

Но это было бедствие, с которым Эллери привык иметь дело. Его ум прояснился, и он шагнул вперед.

На затылке Кладовщика была еще одна рана, но опытные пальцы Эллери подсказали ему, что не она послужила причиной смерти. Сторикаи лишил жизни удар молотком по лбу. Эллери раздвинул курчавые волосы и обнаружил среди них сначала один, потом еще несколько крошечных кусочков чего-то, похожего на штукатурку.

Эллери нахмурился. Нигде в Квинане он не видел штукатурки. Он снова обследовал кусочки через лупу.

Они оказались затвердевшей глиной.

Эллери осторожно разжал стиснутую руку мертвеца. Кладовщик умер, сжимая металлическую пуговицу. На задней ее стороне торчали нитки, а на передней был странный символ.

Не тратя времени на его обследование, Эллери положил пуговицу в целлофановый конверт из кожаного несессера, который посыльный разыскал в его багаже и принес ему.

На левой руке мертвеца были часы Эллери. Он приподнял запястье, и рука безвольно повисла.

— Ему так понравились эти часы... — вздохнул Эллери.

Учитель выпрямился во весь рост, сбросив груз прожитых лет, и его голос вновь зазвучал твердо:

— Мы не должны говорить... — он указал на часы, тускло поблескивающие золотом, — мы не должны говорить, Элрой: «Было бы лучше, чтобы он никогда не видел их».

Но время сейчас не подходило для загадок, и Эллери вновь перенес внимание на часы. Стекло было разбито, циферблат глубоко вдавлен — простое падение не могло этого вызвать. Очевидно, Сторикаи пытался защититься левой рукой от ударов молотка, и один из ударов пришелся по часам, но следующий удар он не смог предотвратить и рухнул замертво, вцепившись в пуговицу.

Часы остановились на четырех двадцати, а сейчас было без двух минут пять. Эллери пробыл здесь около трех минут.

Он начал обыскивать одежду мертвеца и во внутреннем кармане обнаружил то, о чем успел забыть, — грубый дубликат ключа от санктума.

Значит, ночным вором был Сторикаи. Даже в раю случается такое.

Эллери вздохнул и выпрямился, указывая на молоток. Лицо старика было абсолютно спокойным, хотя глаза пророка были печальнее, чем когда-либо. Однако они блеснули при жесте Эллери.

— Одна из ножек стола Совета расшаталась, — объяснил Учитель, — и я собирался просить Преемника починить ее, когда он освободится от трудов. Я считал излишним привлекать к такой мелочи внимание Плотника-Кузнеца, но мне не хватало времени сделать это самому. Поэтому я положил молоток из моего ящика с инструментами в центре этого стола, как напоминание о том, чтобы попросить Преемника укрепить ножку.

Эллери аккуратно завернул молоток в большой носовой платок. Пока он это делал, Преемник вбежал через все еще открытую дверь (снаружи которой еще стояла толпа) и обратился к старику:

— Я всюду искал его, Учитель, но...

— Он здесь, — прервал Учитель, указывая на Эллери.

При виде тела на полу молодой человек вздрогнул и издал краткий возглас.

— Можешь идти в свою комнату, — мягко произнес старик.

— Одну минутку, — остановил юношу Эллери. — Пожалуйста, сначала зайди в скрипториум и принеси мне пятнадцать листов бумаги.

Даже в раю приходилось делать то же самое.

Сквозь открытую дверь подул легкий ветерок, принеся с собой запах горелой полыни, ранее впервые намекнувший Эллери на существование Квинана. Единственная лампа в комнате начала раскачиваться, как утром раскачивалась лампа санктума.

— Пожалуйста, вызовите членов Совета и Управляющего, — сказал Эллери Учителю. — Я должен попросить их сделать кое-что.

Слово «вызовите» было всего лишь оборотом речи, так как все упомянутые находились в толпе снаружи. Члены Совета вошли и заняли привычные места, даже старый и больной Раб, которого пришлось вносить, после чего, по знаку Эллери, дверь закрыли. Эллери послышался чей-то вздох (или стон?), но, возможно, это было его воображением.

Снова ощутив знакомые волны отупляющей усталости, он стряхнул их, как сердитый пес.

На столе Совета, впервые после суда над Ткачом Белиаром, появились вещи, связанные с преступлением. В прошлый раз это были всего лишь рулоны ткани и отрезанные от них куски. Теперь же Эллери положил на стол свой кожаный несессер, содержащий аксессуары его второй профессии — приспособления для снятия и проявления отпечатков пальцев, пружинную измерительную рулетку, фонарик, ножницы, пинцет, маленькие баночки, резиновые перчатки, пластырь, целлофановые конверты, записную книжку, карандаш, фломастер, ярлычки, полицейский револьвер 38-го калибра, коробку с патронами.

Иногда ему приходилось использовать все содержимое несессера, но сейчас он достал только оборудование для отпечатков и фломастер.

— Что это, Элрой? — спросил Учитель, глядя на странные предметы, бывшие для него столь же таинственными, как и для членов Совета. — И что ты хочешь от нас?

— Учитель, — ответил Эллери, — я хочу нанести на листы бумаги отпечатки пальцев всех присутствующих. Это простая и безболезненная процедура. Пусть каждый из вас прикоснется только к тому листу, который я положу перед ним. Понятно?

— Твоя просьба понятна, Элрой, но непонятна ее цель, — сказал старик. — Тем не менее пусть будет так, как ты говоришь. Но ты потребовал пятнадцать листов бумаги, хотя нас здесь только четырнадцать — исключая тебя. Ты хочешь взять отпечатки и у умершего?

Эллери кивнул, удивленный его проницательностью.

— Да, Учитель. Прежде всего, я возьму отпечатки у Сторикаи.

Он сделал это под испуганными взглядами собравшихся и под аккомпанемент их учащенного дыхания. Когда же Эллери направился к ним со своими аксессуарами, дыхание на мгновение прекратилось вовсе. Но Учитель, видя испуг соплеменников, шагнул вперед и спокойно сказал:

— Среди живых, Элрой, я буду первым. — И он протянул свои узловатые почерневшие руки.

Эллери снял отпечатки пальцев Учителя, Преемника, Управляющего и у одиннадцати оставшихся в живых членов Совета, написав фломастером на каждой бумаге под отпечатками имя и должность каждого.

— А теперь, Квинан?

— Теперь, Учитель, мы можем остаться одни.

— Ты желаешь, чтобы умерший тоже остался?

— Нет, его можно унести.

Патриарх кивнул.

— Совет и Управляющий, — обратился он к остальным, — сейчас вы покинете священный дом и заберете с собой умершего, чтобы подготовить его к помещению в месте покоя. Скажите людям, чтобы вернулись в свои дома или к своей работе — пока мы живы, мы должны исполнять свои обязанности. Да будет благословен Вор'д в горе и радости. — Он поднял руку, благословляя и отпуская чиновников.

Некоторые из них убирали тело, другие выносили Раба, а остальные выходили молча. «Теперь и я совершил преступление», — думал Эллери. К какому бы штату ни относилась долина — он не подумал спросить об этом Отто Шмидта, — об убийстве следовало уведомить власти, по крайней мере шерифа округа. Но такая мысль даже не пришла ему в голову.

Он не мог это сделать. Ибо куда большим преступлением было бы открыть двери Долины Квинана внешнему миру.

— Учитель, — заговорил Эллери, когда дверь закрылась за последним членом Совета, — когда мы впервые встретились, вы заявили, что мое прибытие было предсказано и что я буду вашим проводником сквозь время великих бедствий, которые падут на вас.

Старик молча кивнул головой, покрытой капюшоном.

— Тогда вы должны как можно точнее рассказать мне обо всем, что и когда происходило сегодня во второй половине дня.

Старческие веки опустились и поднялись вновь, позволяя глазам видеть сквозь время.

— В полдень, — заговорил патриарх, — я вернулся с полей и предавался размышлениям в своей комнате вплоть до часа полуденной трапезы, которую я более не разделяю. Время мне было известно по отсутствию тени. В час дня я отправился в школу. Я чувствовал, что это час — после стольких лет мое тело стало часами. В течение следующего часа я обучал детей. В школе есть часы, и, когда они показали два, я вернулся в Дом Священного Собрания. Я думал, что застану Преемника за работой, но вместо этого увидел его стоящим в дверях, несомненно, в надежде увидеть какую-то девушку. Страсть естественна, даже священна, но ей, как и всему, свое время и место. Эти время и место для нее не подходили. Поэтому я отправил Преемника в скрипториум и, чтобы избавить его от искушения, запер его там и забрал ключ. Потом кто-то пришел с сообщением, что Раб болен и хочет меня видеть...

— О Рабе потом, — прервал Эллери. — Сначала я хочу снова посетить скрипториум. Вы пойдете со мной, Учитель?

Преемника в скрипториуме не оказалось — очевидно, он удалился в свою спальню. Во время первого визита сюда Эллери был не в том состоянии, чтобы замечать детали. Сейчас он видел, что в комнате находятся два маленьких письменных стола, две маленькие скамейки и полки, уставленные кувшинами со свитками, связками перьев и тростниковых Ручек, чернильницами и другими атрибутами профессии писаря.

У каждого стола стоял высокий канделябр с коричневыми свечами из пчелиного воска.

В двух наружных стенах скрипториума были такие же высокие, узкие окна, как и в комнате Учителя — слишком узкие даже для маленького ребенка. Будучи запертым в скрипториуме, Преемник должен был либо ждать, пока вернется Учитель и отопрет дверь, либо взламывать ее сам. Но на двери не было никаких признаков взлома.

Эллери и старик покинули скрипториум так же молча, как и вошли туда.

— Продолжайте, Учитель, — сказал Эллери.

Учитель возобновил повествование. Он снова отправился в школу, где исполнял свои обязанности до трех часов, а затем вернулся в Дом Священного Собрания, где вспомнил о болезни Раба и о расшатавшейся ножке стола, поэтому положил в центре стола молоток как напоминание о том, чтобы попросить Преемника укрепить ножку.

После этого пророк направился в дом Раба, перед которым стояли солнечные часы. По ним Учитель определил, что было около четверти четвертого.

— Я оставался с Рабом около часа. Мне следовало пробыть с ним дольше — ведь мы состарились вместе. Когда я вернулся около четверти пятого...

Старик умолк.

— В четыре двадцать Сторикаи был мертв, — напомнил Эллери.

— Да, Сторикаи был... мертв — с усилием сказал учитель. — Он лежал на полу комнаты собраний в луже крови, каким его увидел ты.

— Вам нелегко об этом говорить, Учитель, — со вздохом промолвил Эллери, — но вы должны продолжать.

— Я отпер дверь скрипториума, выпустил Преемника и сразу же послал его за тобой на случай, если ты уже вернулся. Великое бедствие обрушилось, наконец, на племя Квинана, и я нуждался в том, кого звали Элрой Квинан. Ибо обо всем этом было написано.

Эллери снова вздохнул. Богословие, пророчества, предсказания — с их помощью не разгадать загадку убийства Сторикаи... Сторикаи, который был так очарован блеском наручных часов, увиденных впервые в жизни, который так по-детски радовался, когда ему разрешили поносить их, и который носил их до своей последней минуты...

— Вы спрашивали Преемника, слышал ли он что-нибудь, какие-нибудь необычные звуки или голоса, пока был заперт в скрипториуме?

Морщинка между бровями стала глубже.

— Нет, Элрой. Но давай спросим его сейчас.

Однако Преемник, чье ангельское лицо, обрамленное курчавой бородкой, было смертельно бледным, смог только вымолвить:

— Я ничего не слышал!

С еще одним вздохом Эллери попросил Учителя удалиться в его комнату и взял у него ключ от санктума.

Положив руку на дверную ручку, Эллери, как и в прошлый раз, колебался, чувствуя, что, войдя в запретную комнату, осквернит ее. Но отступать было поздно. Вставив ключ в замочную скважину, он с удивлением обнаружил, что дверь не заперта. Эллери быстро шагнул внутрь и закрыл за собой дверь.

Теперь он присмотрелся к горящей лампе, свисавшей на старой медной цепочке, которая была пропущена через металлическую петлю в центре потолка и наброшена одним из звеньев на крючок в стене. Звеньев было достаточно, чтобы с крючка свешивались еще семь футов цепочки. Эллери одобрительно кивнул — устройство было примитивным, но практичным: гораздо легче снять цепочку с крючка и опустить лампу, чтобы наполнить ее маслом, чем взбираться на лестницу.

Освободив цепочку, Эллери опустил лампу так, что она почти касалась его головы Темный круг на полу, образованный тенью от лампы, расширился, но в комнате стало светлее. Эллери укрепил лампу в новом положении, опустился на колени и начал обследовать один квадратный дюйм пола за другим, отбрасывая на стены причудливо шевелящуюся тень.

Первое открытие он сделал под ковчегом — кусочек глины с пурпурной глазированной поверхностью.

Эллери поднялся и огляделся вокруг. Массивный кувшин для свитков справа от него казался слегка покосившимся на деревянной подставке, как будто его в спешке передвинули. Однако Эллери был уверен, что во время его утреннего визита в санктум кувшин стоял ровно.

Он перенес внимание на ковчег. Стекло шкафчика было целым, но в углу орехового корпуса на уровне нижней полки темнело пятно. Эллери прикоснулся к нему, и на его пальце остался красно-бурый след. Кровь... Утром ее там не было.

А монеты?

Две стопки серебряных долларов, которые он аккуратно сложил после утреннего осмотра, больше не выглядели аккуратными. Обе немного покосились, а в одной стопке высовывался край монеты.

Стоя перед ковчегом в мерцающем свете, Эллери реконструировал события второй половины дня. Безусловно, это Сторикаи тайком изготовил дубликат ключа от двери санктума — Сторикаи, который, покуда Учитель навещал старого больного Раба, а Преемник был заперт в скрипториуме, снова совершил грех, войдя без разрешения в Дом Священного Собрания, и совершил куда больший грех, войдя в запретную комнату с намерением украсть сокровище общины.

Кто бы мог подумать, что простодушный Кладовщик способен на святотатство и кражу?

И когда обуреваемый алчностью Сторикаи присел на корточки, возможно уже наложив на монеты нечестивые руки, его атаковали сзади. Кто-то ворвался в запретную комнату, схватил стоящий справа кувшин для свитков и изо всех сил обрушил его на затылок Кладовщика. Кувшин, должно быть, разбился, по крайней мере частично — свидетельством могли служить глиняный черепок под ковчегом и глиняные частички в волосах убитого, но этот удар не был смертельным. Кладовщик упал, оглушенный или потерявший сознание, ударился головой об угол ковчега и запятнал его своей кровью.

И все это происходило в святая святых, в присутствии свитков, предписывающих мир и любовь к ближним. Иоав у рогов алтаря[41] или Бекет в соборе[42].

Тот, кто нанес удар, вероятно, повернулся и побежал. А Кладовщик, слегка придя в себя, погнался за свидетелем его преступлений и настиг того в зале собраний. Должно быть, они боролись молча (иначе запертый в скрипториуме Преемник услышал бы их); Сторикаи пытался убить напавшего на него, чтобы сохранить свою позорную тайну — ибо кража по законам Квинана была преступлением, караемым смертью. Противник Кладовщика, прижатый к столу Совета, был вынужден сражаться за свою жизнь. На столе лежал молоток, оставленный Учителем. Он схватил его и ударил Кладовщика минимум дважды: один раз по поднятому запястью, разбив стекло часов, вдавив циферблат и остановив механизм, а второй раз по лбу. Последний удар оказался смертельным.

Кем же был свидетель преступлений Сторикаи, совершивший первое убийство в истории долины?

Эллери снова подумал о количестве монет. Рассказывая о скитаниях общины, Учитель упомянул, что его отец привез в долину пятьдесят серебряных долларов, и Летописец подтвердил это, справившись в своих записях. А согласно гроссбуху Шмидта, Учитель истратил девятнадцать серебряных долларов в магазине «Край света».

Значит, должна оставаться тридцать одна монета.

Эллери уставился на две стопки в застекленном шкафчике. Они были одинаковой высоты — это означало, что и число монет в них одинаковое... Следовательно, общее число должно быть четным!

Именно это не давало ему покоя после визита в лавку Шмидта. Число «тридцать один» нарушало безупречную симметрию запретной комнаты, заставляя работать подсознание Эллери.

Каким образом обе стопки могут содержать одинаковое число монет, когда одна из них должна быть выше другой на один серебряный доллар? Может быть, этот доллар потерялся?

Потом Эллери вспомнил. Когда Учитель приговорил Ткача Белиара к изгнанию в пустыню, ему дали в дорогу пищу и воду на два дня и один серебряный доллар!

Тридцать один минус один дает четное число и объясняет одинаковую высоту стопок.

Эллери полез в ковчег и пересчитал серебряные доллары, выпущенные в 1873 году в Карсон-Сити. В каждой стопке было пятнадцать монет.

Поставив на место вторую стопку рядом с первой, Эллери уставился на шкафчик, чувствуя шум в ушах.

Кладовщик предал своего Учителя, свою веру и своих братьев за тридцать сребреников!

Придя в себя, Эллери посмотрел на нижнюю полку. Там все еще лежала открытая книга — очевидно, с утра к ней не прикасались.

Эллери казалось, будто его глаза засыпаны песком. Сначала строчки готического шрифта на открытых страницах плясали в насмешливом танце.

Но потом они остановились, и из ниоткуда пришла невысказанная мысль...

Это напоминало кошмарный сон внутри сна! Эллери с трудом заставил себя просунуть руку в шкафчик и закрыть книгу, чтобы видеть обложку и корешок.

И он увидел...

На несколько секунд Эллери застыл как вкопанный. Ум отвергал это. Такого не может быть даже во сне!

Но это было не во сне, а наяву.

Наконец Эллери смог вытащить руку, после чего он провел еще некоторое время, бессмысленно уставясь на нее.

Священная Книга. Книга Mk’h, как называл ее Учитель.

Да, на переплете были эти буквы, которые так потрясли старика, когда он увидел книгу на прилавке Шмидта, что он готов был предложить за нее весь запас серебряных долларов.

Утерянная книга Квинана...

Эллери не помнил, как вышел из санктума, как запер за собой дверь, как шел через зал собраний, не слыша эха своих шагов.

Выйдя наружу, он остановился, глотая воздух с жадностью, ранее не известной ему.

Ведьмы преследовали Эллери всю ночь, усмехаясь, тараторя, сидя на его груди и не давая дышать. Он знал, что это сон и что достаточно открыть глаза, и кошмар исчезнет. Но это было ему не под силу. Эллери стонал во сне и со стоном же наконец проснулся.

Он чувствовал себя усталым и замерзшим — несколько часов забытья не принесли облегчения. Бормоча себе под нос, Эллери натянул на себя одеяло и перевернулся на другой бок. Ведьмы перешептывались в углах комнаты. Он напряг слух, стараясь разобрать, что они говорят, вгляделся в темноту и понял свою ошибку. Его обманули мантии — это были не ведьмы, а члены Совета, переговаривающиеся вполголоса, с сомнением глядя на лист бумаги, который каждый держал в руке. Потом они началу передавать листы из рук в руки, и Эллери закричал.

— Дайте их мне! Вы сотрете отпечатки пальцев!

Поняв, что снова заснул и кричит вслух, он опять открыл глаза, встал и подошел к окну. Снаружи было серое утро. Эллери вспомнил, что произошло вчера и что должно произойти сегодня.

«А человеку великое зло от того...»[43]

Он оделся, сходил в общественную кухню за горячей водой, умылся, побрился и отправился в столовую. Первая смена уже завтракала — кто-то тихо переговаривался, а большинство сидели молча. При появлении Эллери все разговоры стихли.

Одни смотрели на него робко, а другие со страхом. Незнакомый человек и незнакомое преступление — не связаны ли они друг с другом? Но на некоторых лицах сиял восторг — разве не говорил Учитель, что прибытие Гостя было предсказано?

Однако никто не осмеливался заговорить с ним.

Эллери ел и пил то, что поставили перед ним, смутно сознавая, что это что-то горячее и сытное Потом он вернулся в свою комнату обдумать план действий.

Какое-то время Эллери что-то писал в записной книжке, затем отложил ее и вышел делать то, что должно быть сделано.

Эллери едва мог вспомнить время, когда его не поражало возвращение великих и знаменитых людей сквозь бездны Пространства и времени. В детстве это была ожившая римская статуя. Мистер Тобайас, преподававший ему гражданское право, мог быть братом-близнецом Сципиона Африканского. Отец О'Тул из католической церкви за углом, казалось, только вчера сбросил тогу Нерона. Изадор Розен, напарник инспектора Квина, когда оба были патрульными, был точной копией Юлия Цезаря.

Подобные ощущения возникали циклически — или, возможно, Эллери циклически это осознавал. Королева Виктория продавала ему билеты в кино. Мать Уистлера[44] сидела напротив него в автобусе. Бетховен доставлял белье из прачечной. Иван Грозный склонялся над стойкой бара, спрашивая: «Что будете пить?» Роберт Э. Ли[45] предлагал нарисовать его портрет за доллар на тротуаре Гринвич-Виллидж.

То же самое происходило и теперь. Уинстон Черчилль поставил перед ним овсянку (если это была овсянка) во время завтрака. Мария Дресслер[46] убрала пустую чашку. А сейчас перед ним сидел Бернард Шоу с крошками в бороде и объяснял, как он изготовляет гончарные изделия. У Эллери возникло странное ощущение, что он смотрит на гончарные круги и печи и наблюдает за автором «Профессии миссис Уоррен»[47], бросающим горсть соли в одну из печей, чтобы придать глянец обжигающимся там плиткам.

Эллери достал из кармана осколок, который нашел в санктуме.

— Вы не пользуетесь солью для этой пурпурной глазури?

— Нет, — ответил Гончар, похожий на Шоу. — Для кувшинов со свитками нужен другой процесс.

— Значит, это обломок такого кувшина?

Гончар кивнул. Улыбка, освещавшая его бородатое лицо, пока он говорил о своей работе, исчезла.

— Вчера разбился молитвенный кувшин. Они священны, ибо содержат достояние Вор'д и находятся в санктуме — запретной комнате в Доме Священного Собрания. В последний раз такой кувшин разбился в день землетрясения. Их никогда не бывает более четырех — два в санктуме и два запасных, упакованных в вату и солому. Их изготовляют не легко и не часто... Вчера один разбился. Возможно, для других земля не тряслась. Но она затряслась для меня, когда я увидел и услышал, и она продолжает трястись.

В мастерской Гончара было душно из-за горящей печи. «Как должен чувствовать себя человек, впервые столкнувшийся с убийством?» — думал Эллери.

— Значит, разбитый кувшин забрали из санктума?

— Да. — Неподалеку кто-то начал петь, но умолк после нескольких нот, словно внезапно вспомнив о чем-то. — Пришел Учитель и попросил у меня новый.

— Он объяснил почему?

Седые брови Гончара сдвинулись, а голос стал еще более глубоким.

— Учитель сказал мне, что наступило время великого бедствия. Я удивился, ибо не видел никаких признаков. Но когда он попросил у меня новый кувшин для свитков, я понял, что, если один из кувшинов разбился, это и есть признак. А потом, когда начались суета и крики, я узнал о гибели Кладовщика Сторикаи. Ведь каждый человек — сосуд Вор'д.

— А когда к вам приходил Учитель за новым кувшином? — спросил Эллери.

— Вчера во второй половине дня.

Как и все квинаниты, Гончар не указывал точное время. Но в его мастерской были старые деревянные часы с маятником и гирями (используемые, как объяснил Гончар, для расчета работы печей), а в его книге была отмечена просьба Учителя. Им удалось более-менее точно установить время визита Учители как половину пятого.

Через десять минут после убийства.

Когда Эллери собрался уходить, Гончар сказал ему:

— Я знал, что великое бедствие, которое было предсказано, произойдет при моей жизни, если я проживу отмеренный мне срок.

— Откуда вы об этом знали? — удивленно спросил Эллери.

Гончар указал на потолок рукой, испачканной глиной:

— Уже три года машины летают по небу все чаще и чаще. Разве это не знак великого бедствия, которое пало на Квинан?

— Это знак великого бедствия, которое пало на весь мир, — ответил Эллери.

Борода Гончара опустилась на широкую грудь.

— Да будет благословен Вор'д, — пробормотал он. — Во время бедствий и во время мира.

Запах опаленных копыт, с которым Эллери не сталкивался с детских лет, приветствовал его на следующей остановке вместе с более знакомым запахом свежих опилок. Юлиссис С. Грант только что подковал серую ослицу.

— Да будет благословен Вор'д, — поздоровался генерал Грант. — Я Плотник-Кузнец.

Он хлопнул ослицу по крупу, и она затрусила прочь. «Вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего...»[48]

Эллери ответил на приветствие, и несколько секунд оба молчали. Подмастерье сложил кузнечные мехи и занялся другим делом. Огонь тускло мерцал в печи. Перевоплощенный Грант подобрал кусок дерева — дышло, догадался Эллери — и начал отделять от него металлическую деталь.

— Хотя мои руки заняты, — сказал он, — уши свободны.

— Вы делаете ключи?

Плотник-Кузнец выдержал паузу, чтобы подумать, и снова взялся за работу.

— Когда ключи нужны, я их делаю. Но они нужны редко, поскольку у нас мало замков. Замки есть в кормушках, так как некоторые из наших животных очень хитрые, открывают щеколды зубами и едят больше, чем им полезно.

— А что еще у вас запирают на ключ?

Оказалось — очень немногое. Небольшое количество изготовляемого в долине пороха для подрывов пней и скал (Плотник-Кузнец, кажется, понятия не имел, что порохом можно пользоваться для других целей) запирали от детей и животных. Вяленое мясо запирали от койотов, иногда забредающих в Квинан. Из жилых домов замыкали на ключ только дом слабоумного карлика, ухаживающего за кладбищем, по причине страхов, которые бедняга был не в состоянии объяснить. Но спорить с ним никто не хотел, да и вреда от этого не было никакого.

И конечно, санктум.

Мозолистые руки застыли, и Эллери показалось, что в глазах Плотника-Кузнеца блеснули слезы.

— Когда вы в последний раз делали ключ от санктума?

— Я никогда его не делал.

— Тогда кто...

— Ключ, который находится у Учителя, сделал Смуэль — он был Плотником-Кузнецом очень давно.

— А мог кто-нибудь изготовить ключ без вашего ведома? Скажем, под покровом ночи?

Плотник-Кузнец выпрямился и бросил в корзину кусок металла, который отделил от дышла.

— Гость, — вежливо произнес он, — я стал Плотником-Кузнецом благодаря своему опыту, но мастерская мне не принадлежит. Любой может приходить сюда и работать когда угодно. К тому же мои обязанности часто призывают меня в другие места долины. Ты спрашиваешь, мог ли ключ быть изготовлен без моего ведома. А я отвечаю: почему бы и нет? Почему я должен об этом знать?

Эллери вздохнул. Это был другой мир, с другой шкалой ценностей. Полинезийские дикари ужасались тому, что капитаны европейских судов подвергают порке своих матросов, которые без разрешения отправляются вплавь на берег, чтобы найти себе женщину, так как им это казалось вполне естественным. При этом они крали с кораблей все, что плохо лежало, и удивлялись возмущению, которое вызывало их воровство.

— А Сторикаи работал недавно в этой мастерской? — терпеливо допытывался Эллери. — Мог Кладовщик изготовить ключ?

— Гость, — столь же терпеливо ответил Плотник-Кузнец, — я знал Сторикаи всю жизнь. Он часто бывал здесь, поскольку был Кладовщиком, а я часто бывал на складе, поскольку я Плотник-Кузнец. Видеть здесь Сторикаи было так же обычно, как видеть птицу на дереве. Он мог изготовить сотню ключей, и я бы об этом не знал. Но... — широкие плечи генерала Гранта поникли, — больше его никогда здесь не будет. Все люди должны умирать — мы приходим в этот мир, занимая места, оставленные ушедшими из него, и уходим сами, освобождая места для других. Но никто в Квинане никогда не умирал так, как умер Сторикаи, и, когда я думаю об этом, мое сердце болит.

Эллери достал целлофановый конверт с пуговицей, которую извлек из руки мертвого Кладовщика.

— Вы когда-нибудь видели эту пуговицу раньше?

Плотник-Кузнец колебался.

— Это пуговица Учителя, — сказал он наконец. — Большинство пользуется костяными или деревянными пуговицами. Члены Совета, Преемник и Управляющий носят роговые, И только Учитель носит пуговицы из металла. — Плотник-Кузнец указал на странный символ на пуговице, и Эллери внезапно понял, что это заглавная буква «И», выгравированная квинанитским шрифтом, так напоминающим «канцелярский почерк», который бытовал столетие тому назад на расстоянии шести тысяч миль отсюда. — Буква «N» означает «пятьдесят» — священное число, которым может пользоваться только Учитель. — Снова поколебавшись, он робко осведомился: — Гость, не должен ли ты вернуть ему пуговицу?

Но Эллери уже вышел из мастерской.

В ткацкой мастерской изготовляли шерстяные одеяла, и горьковатый плесневелый запах овчины висел в воздухе, как туман. Ткач стояла у станка. Это была крупная женщина, которая, при наличии сигары, могла бы сойти за Эми Лоуэлл[49].

Ее голос был мягким и мелодичным, Да, она умеет не только ткать, но и шить. Да, Учитель приходил к ней вчера во второй половине дня. Он сказал, что потерял пуговицу от своей мантии, хотя мог бы этого не говорить, добавила Ткач с печальной улыбкой, она сразу это заметила. Ткач сразу же пришила новую — у нее хранится запас металлических пуговиц для Учителя.

— В котором часу это было, Ткач? — спросил Эллери, чувствуя себя не в своей тарелке в присутствии лучащейся дружелюбием женщины.

— В котором часу? — Она сделала паузу. — Странно, что ты об этом спрашиваешь, Гость. Я мало внимания обращаю на время. Ведь ткать и шить — это не кипятить молоко. Когда у меня на сердце легко, челнок словно летит, а когда тяжело, как сейчас, станок становится тяжелым и работа идет медленно. Вчера, когда приходил Учитель, я мало думала о времени, так как работала над новым рисунком. Могу я показать его тебе?

На фоне шерсти цвета пустыни женщина ткала птицу из черной шерсти. Эллери прищурился, глядя на нее, пытаясь определить, является ли легкое искажение результатом несовершенства рисунка или его усталых глаз. Внезапно он понял. Здесь была изображена не сама птица, а ее тень на песке. Иллюзия была поразительной.

— Вы сами это сделали?! — воскликнул Эллери.

— Тебе нравится? Я очень рада. Да, я выткала это для моего... для Учителя.

Оговорка подсказала ему, что Ткач была одной из жен старика. По непонятной причине его пульс участился.

— Я не думала о времени, — продолжала женщина, — но Учитель спросил меня, который час. Поэтому я посмотрела на старые золотые часы, которые достались мне от отца, а ему от его отца. Внутри часов надпись, которую никто из нас не понимает, даже Учитель. «От 17-го полка. Вера-Крус, Серро-Гордо, Монтеррей, 1848».

Эллери закрыл глаза. Постыдное эхо прошлого — это было уже чересчур[50].

— Имеется в виду, — сказал он, тщательно подбирая слова, — экспедиция, совершенная за поколение до того, как была основана здешняя колония. Несколько групп людей отправились в Мексику — страну на юге. Очевидно, кто-то из вашей семьи — быть может, ваш прадед — командовал одной из таких групп, называемой 17-м полком. Впоследствии подчиненные подарили ему эти часы на память... Остальные слова — названия мест в Мексике.

Ткач кивнула. Ее глаза сияли.

— Я рада, что наконец узнала это. Должно быть, они очень любили его, если сделали такой ценный подарок. Спасибо, что объяснили мне. А теперь я отвечу на ваш вопрос. Учитель спросил меня, который час. Тогда часы показывали без четверти пять.

— Еще один вопрос, Ткач. У Учителя был с собой молитвенный кувшин?

— Нет. — Ее лицо снова помрачнело.

Только позже Эллери понял, что ошибался насчет причины ее печали.

Запахи весеннего утра щекотали ноздри Эллери, когда он шагал по тенистой аллее. Акация была покрыта белыми цветами. Повсюду виднелись маленькие розы, очевидно слишком давно не выращиваемые в цивилизованном мире, чтобы можно было определить их разновидность.

Эллери размышлял о странном поведении Учителя. Стал бы человек, которому было что скрывать, открыто идти к Гончару за новым молитвенным кувшином так скоро после того, как разбился старый, или — к Ткачу, чтобы пришить новую пуговицу?

К тому же оставался вопрос времени. Хотя квинаниты не были связаны строгим графиком, Учитель мог выпадать из универсального континуума не в большей степени, чем житель Лос-Анджелеса или Нью-Йорка. Где же был и что делал старик между половиной пятого, когда он посетил мастерскую Гончара, и без пяти пять, когда Эллери застал его в зале собраний над телом Кладовщика, покуда люди толпились снаружи?

В четыре тридцать Учитель вошел в гончарную мастерскую за новым молитвенным кувшином и, очевидно, сразу отправился в санктум поместить его на подставку, где ранее стоял разбившийся кувшин. Вся процедура едва ли могла занять больше пяти минут. В четыре сорок пять он шагнул в мастерскую Ткача, чтобы пришить новую пуговицу. На это также могло уйти не более пяти минут.

Таким образом, пятнадцать минут между половиной пятого и без пяти пять оставались необъясненными.

Что старик делал в это время?

Все еще размышляя, Эллери подошел к хижине Старейшин — мужа и жены, представлявших в Совете старшее поколение Квинана. Было невозможно угадать, сколько им лет. Эллери думал о них, как об Адаме и Еве, и не сомневался, что если бы обследовал их, то обнаружил бы отсутствие пупков.

Старики приветствовали его, улыбаясь беззубыми ртами, и старуха похлопала по свободному месту рядом с ней на скамье, покрытой овчиной, где они грелись на солнце.

Казалось, трагедия прошла мимо них. Возможно, они не поняли ее или уже забыли. Эллери не знал, с чего начать.

— Ты здесь, чтобы помочь нам, — нарушил молчание Адам. — И мы благодарны тебе. Да будет благословен Вор'д.

— Уилли рассказал нам, — добавила Ева.

Эллери недоуменно заморгал:

— Уилли?

— Учитель. В миру его звали Уилли.

Старая леди снова улыбнулась. Маленькая подробность, но весьма удивительная! Учитель, чья величавая фигура словно шагнула из Ветхого Завета, некогда был маленьким мальчиком по имени Уилли, носившим кружевной воротничок и катящим обруч по деревянному тротуару!

— Мы знали его всю жизнь, — сказал Адам.

— Тогда позвольте спросить, — отозвался Эллери. — Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы он лгал?

Ему не ответили. Возможно, старики погрузились в воспоминания о давно ушедшей эпохе газовых фонарей и гаваней с парусными судами.

Затем высохшие губы старухи дрогнули, и Эллери понял, что пара ошеломлена его вопросом.

— Лгал? — переспросила Ева. — Учитель?!

Ее муж раскачивался взад-вперед, словно в приступе боли.

Оба заговорили одновременно. Учитель никогда не лгал — даже по мелочам. Он просто не мог этого делать.

— Даже ради спасения своей жизни, Гость! — воскликнул Адам.

— Даже ради спасения своей жизни! — точно эхо, повторила Ева.

В голове у Эллери возникли строки из старой книги: «Наш хозяин разговаривает с ангелами!» — «Откуда ты знаешь?» — «Он сам сказал нам». — «Но, возможно, он солгал». — «Дурак! Разве ангелы стали бы говорить с лжецом?»

Но по какой-то причине Эллери не мог отмахнуться от этих заявлений с обычной улыбкой, как от следствия старческого слабоумия или сектантского невежества. С облегчением и одновременно с ужасом он чувствовал, что верит им безоговорочно.

Учитель не стал бы лгать даже по мелочам — даже ради спасения собственной жизни.

Остаток первой и всю вторую половину дня, пока солнце не подошло к горизонту, Эллери продолжал свое расследование. Скрипела мельница, по каналам бежала вода, мычали коровы, а старик продолжал говорить дрожащим голосом. Когда Эллери вернулся в свою комнату, его поджидал Управляющий.

— «Пойди к Гостю, — сказал мне Учитель, — спроси, есть ли у него какие-нибудь указания, и выполни их так, как если бы они исходили от меня», — заговорил Управляющий таким тоном, словно зачитывал какой-то перечень. — Поэтому я пришел к тебе, Гость, и спрашиваю, есть ли у тебя какие-нибудь указания. Я выполню их так, как если бы они исходили от самого Учителя.

Эллери хотелось ответить: «Есть указания. Ради бога, уходите отсюда и дайте мне поспать неделю, месяц, год!»

Но вместо этого он сказал:

— Да, Управляющий. Вызовите Совет, Учителя, Преемника и сами приходите в Дом Священного Собрания после вечерней пищи.

— Хорошо.

Управляющий повернулся, чтобы уйти.

— Подождите, — остановил его Эллери, удивляясь самому себе. — Разве вам не любопытно узнать причины этого вызова?

— Я пришел не для вопросов, а только для получения указаний.

— Вы бы пригодились в Вашингтоне, — вздохнул Эллери. — Причины таковы, и можете сообщить им это. Согласно законам и обычаям Квинана, этим вечером они должны заседать в суде.

В длинном зале было темно. Преемник зажег свечи вдобавок к единственной лампе, но Эллери казалось, будто они производят больше теней, чем света — пламя начинало плясать каждый раз, когда дверь открывалась, впуская очередного члена Совета. Темнота выглядела осязаемой — она напоминала Эллери массу из перемещающихся твердых тел, которую не сумел бы растопить и весь солнечный свет.

Ожидая, пока будут заняты места за длинным столом, Эллери думал о роли, которую собирался играть. Элрой-прокуратор — адвокат дьявола. (Если на то пошло, разве Сатана не был прокурором, обвиняя Иова?)[51] В Эдеме произошло жестокое убийство, и лидер общины с одобрения Совета поручил ему расследовать и предъявлять обвинение во имя правосудия.

Какой у них оставался выбор? В Квинане не было больше никого, обладающего знаниями в этой области.

И вновь в голове у Эллери мелькнула виноватая мысль, что ему следовало сообщить о преступлении властям. Но где были эти власти? Во всех аспектах, кроме географического, Квинан лежал за пределами границ Соединенных Штатов Америки.

«Королевские указы в Конноте не действуют», — гласила старая ирландская поговорка. Ни федеральные законы, ни законы штата никогда не действовали в Долине Квинана. А при отсутствии какой-либо власти народ не только имел право, но и был обязан временно установить собственную. И такая власть, существующая много десятилетий, могла даже не считаться временной. (Та часть Эллери, которая оставалась им самим, напоминала ему, что это всего лишь попытка оправдания, но другая часть, ставшая Элроем, одурманенная усталостью и печалью, не принимала это во внимание.)

В одном Эллери и Элрой были уверены. Это не инсценировка суда, не Звездная палата[52] и не толпа линчевателей, а справедливый суд, чей пристав собирался говорить.

Управляющий поднялся с места.

— Мы собрались здесь, — заговорил он сухим, лишенным модуляций голосом, — чтобы заседать в суде согласно законам и обычаям Квинана.

После чего он вновь сел.

Опять воцарилась тишина.

Эллери ожидал вопросов, возражений — чего-то, на чем он мог бы построить вступительную речь. Не пытались ли они своим молчанием воспрепятствовать ему в выполнении ими же возложенной на него задачи? Пассивное сопротивление? Несмотря на усталость, он почувствовал досаду. К чему задержки? Нежелание смотреть в лицо фактам не может их опровергнуть.

Постепенно Эллери начал чувствовать сходство происходящего с мертвой тишиной на собрании квакеров, безмолвной молитвой в ортодоксальной синагоге или ожиданием паствы первых слов имама в мечети. Однако по длине молчание превосходило все упомянутые процедуры и стало таким напряженным, что он не мог различить даже малейшей дрожи ресниц или ноздрей. Казалось, все, наподобие йогов, впали в транс, от которого их могла пробудить только труба Страшного суда.

На миг Эллери почувствовал себя одним из галлов, ворвавшихся в Рим и с благоговейным страхом смотрящих на седобородых сенаторов, сидевших так спокойно, что варварам они казались полубогами или статуями...

Но Эллери пришел в себя, и ему открылась правда. Ибо покуда он стоял в этом безмолвном зале перед неподвижной группой, досада, беспокойство и сомнения улетучивались, а туманная пелена спадала с глаз. Эллери понял цель этого сосредоточенного молчания. Оно приносило в умы и сердца сидящих здесь мир и покой.

Управляющий снова поднялся, но странный взгляд Учителя оставался прикованным к лицу Эллери.

— Гость, — заговорил Управляющий совсем иным голосом — голосом человека, а не робота, — расскажи нам о том, что ты узнал и что, по-твоему, мы должны делать. А мы будем слушать, размышлять и судить.

Он опять занял свое место.

Эллери окинул спокойным взглядом фигуры сидящих вокруг стола. Позднее он осознал, что это спокойствие было самовнушением с целью если не рассеять, то замаскировать предельную усталость. Он ощущал иллюзорное тепло, которое испытывает человек, замерзающий до смерти.

— Убийство... — начал Эллери и тут же осекся.

Действительно ли среди слушателей пробежала дрожь при этом слове, никогда ранее не произносимом в преддверии святилища мира и любви, или ему это только показалось?

— Позвольте сначала объяснить вам, что такое «убийство», — вновь, заговорил Эллери. — В этой комнате недавно лишили жизни человека... — (в самом ли деле все покосились на то место на полу, где новая травяная циновка скрывала пролитую кровь, или же снова ему это почудилось?) — и этот человек не был обвинен ни в каком преступлении, не был судим, осужден и приговорен к смерти в соответствии с законом. Лишение человека жизни без санкции суда и должной процедуры именуется убийством. Кладовщик Сторикаи был убит.

Слушатели сидели молча и неподвижно.

— Прежде чем обвинить кого-либо в убийстве, необходимо продемонстрировать три фактора, связывающие это лицо с преступлением. Эти три фактора — возможность, средства и мотив. Возможностью, — Эллери поднял палец, — в случае смерти в результате физического нападения на жертву — является доказательство, что обвиняемый или подозреваемый присутствовал на месте преступления во время его совершения или что он мог там присутствовать. Под средствами, — он поднял второй палец — подразумевается доказательство, что обвиняемый или подозреваемый располагал орудием, которым было совершено убийство. Мотивом, — Эллери поднял третий палец, — служит доказательство того, что обвиняемый или подозреваемый имел причину желать смерти жертвы.

Он сделал паузу. По бесстрастным лицам слушателей было трудно судить, понимают ли они его.

— Сначала я попытаюсь доказать возможность, — продолжал Эллери. — Пусть Мельник подойдет и сядет на это место. — Он указал на табурет, который Преемник по его просьбе поставил возле места во главе стола.

Мельник поднялся и шагнул вперед. Это был крепкий, могучий и широкоплечий мужчина с рыжими бровями и бородой, испачканными мукой. Тяжело дыша, он опустился на табурет.

— Что произошло вчера, когда вы закончили помол? — обратился к нему Эллери.

Мельник потер руками виски, словно это были жернова, и ответил громким голосом человека, привыкшего перекрикивать поток воды, приводящий в движение мельничное колесо, и хлопанье крыльев ветряка:

— Я упаковал первую порцию новой муки в белый мешок, как велит обычай, взвалил его на плечо... — он неуклюже это продемонстрировал, — и понес в священный дом, чтобы Учитель благословил его.

— В котором часу это было?

В котором часу? Незадолго до четверти пятого. Откуда он знает? Потому что посмотрел на водяные часы, прежде чем покинуть мельницу.

— Отлично. Что вы сделали, когда принесли первый мешок новой муки к Дому Священного Собрания?

Мельник уставился на него:

— Позвонил в колокол — что же еще? Но ответа не было, поэтому я не мог войти. Так как Учителя не было здесь — иначе он бы подошел к двери, — я начал возвращаться на мельницу.

— Начали?

Мельник объяснил, что успел пройти только небольшое расстояние и свернуть к деревьям, когда услышал шаги и обернулся. Это был Кладовщик Сторикаи, спешащий к священному дому.

— Я собирался окликнуть его и предупредить, что Учитель не отвечает на звонок, но прежде, чем успел заговорить, Сторикаи подошел к двери, огляделся вокруг, как будто...

— Как будто не хотел, чтобы его заметили?

Мельник с благодарностью кивнул:

— Это так, Гость.

— Сторикаи видел вас?

— Не думаю. Я был в тени деревьев.

В тени... Желтоватые фитили тлели, и воск стекал по свечам, подобно слезам. Тени извивались на стенах помещения.

— И что же тогда сделал Сторикаи?

Мельник переводил взгляд с одного лица на другое. Его голос стал хриплым и дрожащим. Кладовщик совершил грех. Он открыл дверь священного дома, не позвонив в колокол, и вошел, не дожидаясь разрешения — фактически, когда Учителя не было в доме.

— Он совершил грех, — повторил Мельник.

— Благодарю вас, — сказал Эллери. Мельник тяжело поднялся и вернулся на свое место. — Водовоз?

Водовоз встал и шатнул вперед. Он был высоким, молодым и худощавым, его смуглое бородатое лицо, загорелые руки и одежда поблескивали от влаги. Его внешний облик напомнил Эллери саламандру.

— Вчера во второй половине дня, — ответил Водовоз на вопрос Эллери, — я начал чистить колодец напротив священного дома. Находясь в колодце, я слышал, как звонил колокол, и стал подниматься, чтобы попросить звонившего помочь мне вытянуть ведро. Но я поскользнулся и услышал, как этот человек — очевидно, это был Мельник — уходит. Потом я услышал, как подошел кто-то еще, высунул голову из колодца и увидел... — Он остановился, чтобы вытереть мокрый лоб влажной рукой.

— И что же вы увидели, Водовоз? — спросил Эллери.

— То, о чем говорил Мельник. Я увидел, как Сторикаи вошел в священный дом, не позвонив и не дожидаясь, пока его впустит Учитель.

Эллери посмотрел на патриарха. Казалось, старик не замечает никого и ничего. Его лицо выражало великое спокойствие, глаза, отражающие пламя свечей, словно сосредоточились на чем-то, находящемся за пределами каменных стен дома.

Подобное отсутствие интереса удивляло Эллери. Неужели Учитель равнодушен к цели этой беспрецедентной процедуры? Или же это была покорность судьбе?

— Водовоз, в котором часу вы видели Сторикаи, входящего без разрешения в Дом Священного Собрания?

— Около четверти пятого, Гость.

— Вы говорите так потому, что такое время назвал Мельник, или потому, что знаете его сами?

— Знаю сам, — спокойно ответил Водовоз, — по наклону тени в колодце.

— Можете вернуться на ваше место, Водовоз. — Подождав, пока «саламандра» скользнет назад на скамью, Эллери обратился к неподвижным фигурам за столом: — Итак, благодаря показаниям Мельника и Водовоза мы знаем, что Кладовщик вошел в священный дом в четверть пятого. Спустя сколько времени он был убит? Через пять минут. Я знаю это, так как на запястье Кладовщика были мои часы, которые я одолжил ему на время своего пребывания в Квинане. Эти часы разбились от удара молотком, когда Сторикаи поднял руку, защищаясь от убийцы.

Эллери вынул из кармана часы и показал их.

— Как видите, стрелки остановились на двадцати минутах пятого — как я говорил, спустя пять минут после того, как Сторикаи вошел в священный дом.

Убедившись, что все разглядели положение стрелок, он спрятал часы в карман.

— Теперь я вызываю Плодовода.

Плодовод был мужчиной средних лет, долговязым, как кукурузный стебель, с черными ногтями от постоянного копания в земле. Он говорил неуверенно, как могло бы говорить растение, имей оно дар речи.

Вчера во второй половине дня, сказал Плодовод, он навестил больного Раба и пробыл у него около четверти часа, молясь вместе с ним и рассказывая ему о посевах. Плодовод покинул дом Раба, когда туда пришел Учитель. Благодаря имеющимся в доме часам он знал, что пришел в три и ушел в четверть четвертого.

— Ты знаешь, Гость, что в часах Раба живет маленькая птичка? — продолжал Плодовод. — Она должна выходить и называть время, но уже давно этого не делала.

— Я этого не знал, Плодовод, — серьезно отозвался Эллери. — Благодарю вас. А теперь я вызываю Скотовода.

Скотовод был согбенным стариком с большой окладистой бородой и кожей цвета сушеного абрикоса. Его глаза щурились под кустистыми бровями, словно от яркого солнца. На вопросы Эллери он отвечал либо мычанием, либо хрюканьем.

— Что вы делали вчера во второй половине дня, Скотовод?

Мычание.

— Вы навещали Раба?

Хрюканье, сопровождаемое кивком.

— Когда вы вошли в дом Раба?

Хрюканье.

— До четырех или после?

Неразборчивое мычание.

— Насколько я понял вчера, вы пришли туда незадолго до четверти пятого. Это так?

Кивок.

— Вы застали там Учителя?

Кивок.

— И Учитель ушел из дома Раба после вашего прихода?

Кивок.

— Сразу же?

Хрюканье, мычание, кивок.

— Спасибо, это все. — Эллери повернулся к Учителю: — Можно доставить сюда Раба?

Теперь он видел, что, несмотря на отстраненный вид, патриарх наблюдает за происходящим. Старик сразу же кивнул Преемнику, который быстро вышел из священного дома. Должно быть, Раба уже приготовили к доставке, так как через пару минут дверь открылась снова, впустив запыхавшегося Преемника. Он что-то сказал, Мельник и Водовоз поднялись, вышли наружу и тотчас же вернулись, неся Раба. Кто-то — вероятно, Плотник-Кузнец — соорудил для него подобие паланкина, в котором полулежал больной.

Преемник указал на место в конце стола, Мельник и Водовоз поставили туда носилки, и все трое вернулись на свои места.

Раб казался таким же старым, каким был (но не казался) Учитель. Изрытая глубокими морщинами темная кожа, словно натянутая на скелет, придавала ему вид полумертвой, растрескавшейся земли пустыни. Только глаза — черные, блестящие, как у птицы, и немигающие — были живыми. Рабу, который больше не был рабом, оказались присущи достоинство и любопытство. Птичьи глаза, пробежав по собравшимся, остановились на лице Эллери.

— Благодарю тебя. — Эллери понял, что тихий шепелявящий голос выражает благодарность за то, что его обладателя доставили в Дом Священного Собрания на заседание Совета, явно последнее для него. — Я готов.

— Я не утомлю вас... — Эллери собирался сказать «Раб», но слово застряло у него в горле. — У меня всего несколько вопросов.

Он быстро расспросил старца о вчерашнем визите к нему Плодовода, Учителя и Пастуха и получил подтверждение времени их прихода и ухода.

— Еще один вопрос, — сказал Эллери. — Вы больны и прикованы к постели. Как же можете замечать и запоминать время с такой точностью?

Ему показалось, что поблекшие губы старика тронула едва заметная улыбка.

— Мне осталось так мало времени, — ответил Раб, — что я слежу за ним, как молодой человек следит за своим врагом.

— Больше у меня нет вопросов. Если хотите, чтобы вас отнесли домой...

— Я бы хотел остаться. — Раб посмотрел на Учителя, и во взглядах, которыми они обменялись, было столько боли и сострадания, что Эллери отвернулся.

— А теперь, — обратился он к Совету, — мы переходим к алиби Учителя.

— А-ли-би? — переспросил Управляющий. — Такое слово нам незнакомо, Гость.

Эллери увидел подтверждение на лицах остальных. Он объяснил им смысл слова в простейших терминах и, видя, что они поняли, продолжал:

— Алиби Учителя окончилось в тот момент, когда он вышел из дома Раба, что произошло в пятнадцать минут пятого. Оттуда всего несколько шагов до Дома Священного Собрания, и если бы Учитель вернулся сюда сразу же, то пришел бы незадолго до двадцати минут пятого — времени убийства Кладовщика. Я расспрашивал всех. Никто не помнит, что видел Учителя между пятнадцатью и двадцатью минутами пятого.

Эллери старался не смотреть на патриарха.

— Если кто-нибудь из присутствующих теперь вспомнил, что видел Учителя в это время, или слышал, что кто-то другой видел его, пусть скажет об этом немедленно.

Он умолк. Ни в длинном зале, ни снаружи не раздавалось ни звука. Эллери слышал только биение собственного сердца.

Почувствовав щекотание в носу, он достал носовой платок и вытер вспотевший лоб.

— Таким образом, установлено, что Учитель мог находиться здесь, в этой комнате, на месте преступления, в двадцать минут пятого — в тот момент, когда Кладовщик Сторикаи получил смертельный удар.

Никто не шелохнулся — все словно окаменели. «О чем ты говоришь? — казалось, вопрошали их лица. — Что ты имеешь в виду? В твоих словах должен быть какой-то смысл, хотя для нас они ничего не значат».

Все тяжкое бремя происходящего легло на плечи Эллери. Никто из них не мог помочь ему сдвинуть его хотя бы на один дюйм вправо или влево.

Оставалось обратиться к источнику проблемы.

— Учитель, — заговорил Эллери, — вчера из дома Раба вы сразу отправились в священный дом?

Взгляд старика устремился на него.

— Это так, Квинан, — спокойно ответил он.

Все разом вздохнули.

— И вы находились в священном доме до того, как Сторикаи был убит молотком?

— Это так, Квинан.

Снова всеобщий вздох.

Чувствуя головокружение, Эллери оперся ладонями на стол. Все это выглядело излишне театрально и напыщенно. К чему это собрание, допрос свидетелей, утомительная реконструкция графика передвижений Учителя, когда было достаточно задать патриарху простой вопрос: «Вы убили Сторикаи, Учитель?» — и получить правдивый ответ? Учитель не смог бы солгать.

Эллери уже повернулся к старику и открыл рот, но вовремя спохватился. Какова бы ни была причина — странность места и населяющих его людей, его собственная усталость, близость окружающей долину пустыни, — он стал другим человеком с тех пор, как прибыл сюда. Обвинение, основанное только на свидетельстве обвиняемого против самого себя, было не цивилизованной процедурой, а инквизицией. Ведь это не дуэль между Учителем и Гостем, а поиски истины. Ибо что есть истина? «Если я буду убеждать тебя, обращай больше внимания на истину, нежели на Сократа, а если тебе покажется, что я говорю правду, соглашайся с этим, но, если нет, возражай мне, дабы в своем рвении я не обманул самого себя и тебя и, подобно пчеле, не оставил за собой свое жало»[53]. А ему предстояло убедить Совет и народ Квинана. Истина может дойти до их сердец с помощью веры, но в таком ужасном деле она должна дойти и до их ума, а это возможно только с помощью доказательств.

Эллери окинул взглядом лица сидящих за столом.

— Установлено, что Сторикаи вошел в священный дом в четверть пятого и получил смертельный удар в двадцать минут пятого. Установлено также, что Учитель появился здесь между приходом и гибелью Сторикаи. Следовательно, Учитель имел возможность совершить преступление. Есть и другие доказательства этого.

Эллери достал из кармана целлофановый конверт с металлической пуговицей, которую нашел в руке Сторикаи.

— Эту пуговицу я изъял из мертвой руки Кладовщика. Я передам ее вам, чтобы вы могли рассмотреть ее как следует.

Он вручил пуговицу Управляющему, который передал ее Преемнику так быстро, словно она обжигала ему пальцы. Эллери наблюдал, как пуговица переходит из рук в руки, оставляя за собой боль.

Когда она вернулась к нему, он сказал:

— Само присутствие металлической пуговицы в руке убитого говорит о ее значении. Обрывки ниток свидетельствуют, что Сторикаи оторвал пуговицу от одежды, к которой она была пришита, во время борьбы, стоившей ему жизни, — оторвал от одежды человека, с которым боролся. — И Эллери добавил, ненавидя самого себя: — Это помещает обладателя пуговицы на место преступления в тот момент, когда оно происходило. А кто в Квинане носит металлические пуговицы на одежде? И кто недавно пришивал новую пуговицу?

Кто-то издал сдавленный возглас.

— Я вызываю свидетелем Ткача.

Женщина, опустив голову, медленно подошла к табурету, но осталась стоять. Эллери вновь пришлось озвучивать не только вопрос, но и ответ. Да, она пришивала новую металлическую пуговицу со священным символом «N» на мантию Учителя без четверти пять — всего через двадцать минут после убийства. Женщина нехотя произнесла «да» и вернулась на свое место походкой старухи.

Эллери тоже ощущал дрожь в ногах и с трудом заставил себя повернуться к Учителю.

— Вы признаете, Учитель, что пуговица, найденная в руке Сторикаи, оторвалась от вашей одежды?

— Да, — спокойно ответил патриарх.

Оглядевшись вокруг, Эллери увидел, что собравшиеся разделяют его чувства. Лица их уже не были окаменевшими — на них отражались понимание, боль и страх. Страх за себя? Нет. Они страшились за своего Учителя.

Эллери вынудил себя снова посмотреть на старика, и увиденное потрясло его куда сильнее того, что он ожидал увидеть. Ибо чеканное лицо обвиняемого выражало безмятежность, которая могла быть только следствием душевного покоя.

Эллери отвернулся, все еще испытывая ненависть к самому себе.

— А теперь, — заговорил он и сделал паузу, чтобы унять дрожь, — теперь мы должны взвесить второй из трех факторов подтверждения вины — средства.

Чтобы установить свои умозрительные весы, Эллери реконструировал res gestae[54] — ночные кражи ключа Учителя, доказательства попытки проникновения в санктум с помощью не подошедшего к замку дубликата ключа и так далее, — а также некоторые детали самого убийства. Он описал раны на лбу и затылке Кладовщика, рассказал о крошках обожженной глины в его волосах, об окровавленном молотке рядом с телом, о дубликате ключа в кармане Сторикаи, о незапертой двери санктума, о сдвинутом кувшине, о неровных стопках монет в ковчеге, о пурпурном осколке под ним и пятне крови в углу.

— Позвольте суммировать то, что все это означает, — продолжал Эллери. — Кладовщик тайно изготовил дубликат ключа от санктума, чтобы проникнуть в комнату, запретную для него и для всех, кроме Учителя. Делая это, он мог преследовать лишь одну цель — украсть казну Квинана. Сторикаи подошел к двери священного дома, огляделся вокруг, не заметил наблюдающих за ним Мельника и Водовоза и вошел, не позвонив и не дожидаясь разрешения. После этого он поспешил к двери запретной комнаты, отпер ее дубликатом ключа, вошел и начал доставать серебряные монеты из ковчега.

Теперь все склонялись к нему, как растения к солнцу.

— В этот момент некто — будем называть его Очевидцем — заметил открытую дверь санктума и кого-то внутри, подошел к комнате, увидел Кладовщика, крадущего монеты, в приступе гнева схватил с подставки один из кувшинов со свитками и обрушил его на голову Сторикаи — точнее, на затылок, так как Очевидец нанес удар сзади. Кувшин разбился, осколки рассыпались вокруг, а один из них отлетел под ковчег. Сторикаи рухнул на пол и, падая, задел головой угол ковчега.

По залу пронесся медленный свистящий вздох.

— После этого, — продолжал Эллери, — Очевидец, должно быть, выбежал из санктума, возможно, чтобы позвать на помощь. Но Кладовщик почти сразу же пришел в себя от удара кувшином, вскочил на ноги, побежал за Очевидцем, догнал его возле этого стола и, боясь разоблачения совершенного им акта святотатства, попытался убить Очевидца. Они боролись молча, и во время борьбы Очевидец смог схватить молоток, оставленный Учителем для Преемника на этом столе, и, защищая свою жизнь, ударить им Кладовщика. Обороняясь, Сторикаи поднял руку, и удар пришелся на часы на его запястье, остановив их в двадцать минут пятого. Второй удар обрушился на лоб Сторикаи. Третьего не понадобилось.

От горящего фитиля отделился кусочек и упал в лужицу разжиженного воска, из которой поднималось пламя, где продолжал гореть сам по себе, словно живя самостоятельной жизнью.

— Такова картина преступления, — снова заговорил Эллери. — Теперь что касается происшедшего потом. Будем двигаться шаг за шагом. Первое, что должен был сделать Очевидец, убив Кладовщика, — это вернуться в санктум, чтобы привести комнату в порядок. Он подобрал осколки кувшина и избавился от них, не заметив кусочек под ковчегом. Также он должен был заменить разбитый кувшин целым и наполнить его рассыпавшимися свитками. Кто же это сделал? Я прошу Гончара подойти сюда.

Гончар двинулся вперед. Он уже не походил на Бернарда Шоу; еле волоча ноги, словно сгибаясь под тяжким грузом, старик обошел стол и с трудом опустился на табурет.

— Кое-кто приходил к вам вчера за молитвенным кувшином, чтобы заменить им разбитый. Кто это был?

Борода Гончара дрогнула, и он открыл рот, но ничего не сказал.

— Кто, Гончар? — От напряжения голос Эллери звучал резко.

На этот раз раздался сдавленный, нечленораздельный звук.

— Кто?! — крикнул Эллери.

— Учитель!.. — с трудом вырвалось из горла Гончара.

Послышался негромкий плач, похожий на причитание по покойнику, и Эллери, которому хотелось присоединиться к этому плачу, вынужден был ждать, когда он стихнет. Никто не смотрел на Учителя — даже Эллери.

— В котором часу Учитель пришел в вашу мастерскую, Гончар, и попросил новый молитвенный кувшин для санктума?

— В половине пятого.

— Через десять минут после убийства Сторикаи.

Эллери махнул рукой, и Гончар поплелся на свое место,

— Таким образом, — продолжал Эллери, — мы связали Учителя с оружием, которое всего лишь оглушило жертву, — с разбитым кувшином. Теперь подумаем об оружии, лишившем Сторикаи жизни, — о молотке.

Он поднял с пола завернутый молоток и начал разворачивать его, но ткань прилипла к засохшей крови, и ему пришлось оторвать ее с треском, от которого остальные вздрогнули. На молотке все еще виднелись кровавые пятна.

— Вчера в этой комнате я снял отпечатки пальцев у всех присутствовавших — у мертвого Кладовщика, Учителя, Преемника, Управляющего и одиннадцати оставшихся членов Совета. Вы это помните?

Да, они не могли забыть эту маленькую тайну внутри большой тайны. Но понимали ли они значение отпечатков?

— Вы знаете, почему я заставил каждого из вас приложить пальцы к штемпельной подушечке, а потом к листу бумаги?

Этого они не знали.

— Тогда я объясню вам. Поднимите руки и посмотрите на кончики ваших пальцев. — Члены Совета с сомнением смотрели на Эллери, но, когда Летописец поднял руки и посмотрел на них, сделали то же самое. — Смотрите внимательно. Видите маленькие линии, петельки и завитки, складывающиеся в определенный рисунок? — Все кивнули. — Этот рисунок можно перенести с пальцев на другую поверхность — особенно легко на сухую и гладкую. Вероятно, вы видели отпечатки ваших пальцев или пальцев ваших детей на стене?

— Все это нам известно, Элрой, — внезапно заговорил Летописец. — Но что это означает?

— Смысл в том, Летописец, что отпечатки любых двух человек в мире не могут оставить одинаковый рисунок — даже если они однояйцевые близнецы. Во внешнем мире были собраны миллионы отпечатков пальцев людей всех народов, рас и цветов кожи, и никогда отпечатки одного человека не совпадали в точности с отпечатками другого. Таким образом, можно сказать, что каждый человек носит на пальцах со дня рождения до самой смерти и даже после нее, пока тело не рассыплется в прах, серию признаков, по которым его можно отличить от всех других людей в мире. Теперь вы понимаете, что я имею в виду?

Судя по их сдвинутым бровям, они действительно пытались понять. Или поверить? Ибо все могло свестись к вопросу не понимания, а веры.

— Вы должны верить мне, — сказал Эллери. — Ведь я Элрой Квинан, чей приход во время великого бедствия был предсказан. — «Да простит меня за это Бог», — подумал он. — Теперь мы переходим к взвешиванию средств и сначала должны положить на весы отпечатки пальцев.

Эллери поднял молоток, держа его за края бойка и дно рукоятки.

— Вы увидите, что, когда я посыплю рукоятку белым порошком и осторожно сдую его, на рукоятке останутся отпечатки пальцев руки, которая сжимала ее, убивая Кладовщика.

Он положил молоток на стол и потянулся за своим несессером. Отпечатки забелели на темном дереве рукоятки. Эллери взял лист черной бумаги.

— Учитель, вы позволите мне снять отпечатки пальцев вашей правой руки?

Молчание было таким напряженным, что царапало слух. Но лицо Учителя оставалось безмятежным.

— Пусть будет так, как ты хочешь, Элрой, — ответил он.

Эллери взял руку старика — она была теплой и спокойной. «Если я забуду тебя, Иерусалим...»[55] Квин прижал пальцы патриарха к черной бумаге, проявил отпечатки белым порошком, положил бумагу рядом с молотком и достал лупу.

— Я хочу, чтобы вы все встали и по очереди посмотрели через увеличительное стекло на отпечатки, которые я снял у Учителя, а потом на отпечатки убийцы на молотке. Вы увидите, что они одинаковые.

Но увидят ли они? Примитивные народы, ранее не знакомые с фотографией, часто не могли узнать близких людей или предметы, запечатленные камерой. Здесь могло произойти то же самое. Когда члены Совета и остальные обследовали друг за другом отпечатки через лупу, некоторые из них кивали, а некоторые качали головой. Тем не менее Эллери подождал, когда они снова сядут, и сказал:

— Таким образом, благодаря отпечаткам Учителя на молотке мы знаем, что он, и только он, мог воспользоваться им для убийства Кладовщика. Это доказано. Но так ли это?

Удушливая пелена усталости вновь сковала Эллери, и ему приходилось бороться, освобождаясь от нее. Он повернулся к старику:

— Учитель, это вы после убийства собрали осколки разбитого кувшина и отправились к Гончару за новым?

— Это так, Элрой, — ответил старик.

— И ваша правая рука держала этот молоток?

На сей раз последовала небольшая пауза, прежде чем Учитель повторил тем же спокойным голосом:

— Это так, Элрой.

Рот Эллери наполнился желчью, и он судорожно сглотнул.

— Итак, мы установили, что Учитель имел возможность и средства для убийства Кладовщика — что он был здесь и его рука держала молоток. Теперь мы должны взвесить третий и последний фактор виновности — мотив.

Украв ключ Учителя от санктума и сделав по нему дубликат, Сторикаи согрешил намерением, — продолжал Эллери. — Но после этого он стал грешить фактически, совершив три преступления против Квинана и Учителя.

Сторикаи вошел в священный дом, не позвонив в колокол и не будучи впущенным туда Учителем, — это было первое преступление. Он вошел в запретную комнату, куда имел право входить только Учитель, — это второе преступление. И он наложил свои алчные руки на казну — это третье преступление.

Таким образом, на протяжении пяти постыдных минут Кладовщик Сторикаи согрешил против всех вас, его братьев в Квинане, в целом, а также против своего и вашего Учителя в частности. Надеюсь, вы понимаете, что Учитель, каким бы мудрым и почтенным он ни был, остается человеком из плоти и крови, подверженным тем же слабостям, что и все мы. Что, застав Сторикаи в процессе свершения трех грехов против законов и обычаев Квинана, ваш Учитель не справился с великим гневом и обрушил его на грешника с помощью тех орудий, которые оказались под рукой, — кувшина и молотка.

Эллери посмотрел на два ряда лиц, уверенный, что теперь, наконец, он увидит на них согласие и даже облегчение. Но перед ним были те же смущенные и испуганные люди.

В чем же дело?

— И теперь, — снова заговорил он, — я больше не могу откладывать самый важный вопрос.

— Найди правду, и мы будем... — сказал Учитель. Он добавил что-то еще, но Эллери не был уверен, сказал ли старик «в безопасности» или «спасены».

Ладно, это не имеет значения. Эллери набрал воздух в легкие:

— Учитель, вы убили Кладовщика Сторикаи?

Патриарх ответил сразу же, и его ответ так потряс Эллери, что ему пришлось опереться на стол.

— Ты так говоришь, — прозвучал глубокий голос Учителя.

Члены Совета собрались в конце стола, о чем-то вполголоса споря. Очевидно, им не удалось прийти к согласию, так как Летописец подошел к Управляющему и что-то шепнул ему на ухо. Управляющий кивнул и обратился к Эллери:

— Меня попросили сказать тебе, Элрой, что некоторые члены Совета в недоумении насчет рисунков на молотке, которые ты называешь отпечатками пальцев. Они говорят: «Элрой утверждает, что отпечатки на молотке те же, что Учитель оставил на бумаге, но мы не можем быть уверены, что эти черточки и петельки одинаковые. Как же Элрой может быть в этом уверен? В таком серьезном деле не должно быть сомнений».

Эллери устало повернулся к Преемнику, который почти все время сидел неподвижно, как окаменелый.

— Пожалуйста, дайте мне несколько листов бумаги.

Ему пришлось повторить просьбу, поскольку Преемник, кажется, не только окаменел, но и оглох. Молодой человек вздрогнул, густо покраснел, поспешил в скрипториум и вскоре вернулся с бумагой.

Эллери раздал по листу каждому члену Совета. Теперь их было только десять, так как Раба отнесли домой — он был слишком болен, чтобы и дальше оставаться в зале собраний.

Обойдя вокруг стола и сняв у всех членов Совета отпечатки пальцев, Эллери сказал:

— Теперь перед каждым из вас лежит лист бумаги с отпечатками его пальцев. Я прошу вас сделать следующее. Пусть каждый нарисует на своем листе под отпечатками тайный знак — круг, крест, маленькое дерево, — какой угодно. Только не говорите и не показывайте мне, какой знак вы нарисовали. — Он полез в несессер и бросил на стол несколько карандашей. — Можете передавать карандаши друг другу. А сейчас я повернусь спиной, чтобы не видеть, что вы делаете. — Эллери осуществил свое намерение. — Поставьте на бумаге знаки и запомните, какой именно вы нарисовали.

Он терпеливо ждал, слыша за спиной шарканье ног, тяжелое дыхание и шелест одежды.

— Готово?

Звуки прекратились.

— Да, — ответил Управляющий. Эллери не стал поворачиваться.

— А теперь, Управляющий, соберите листы с отпечатками.

— Я сделал это, — вскоре сообщил Управляющий.

— Перемешайте листы, чтобы я не мог догадаться по их порядку, кому какой принадлежит.

— Это тоже сделано, Элрой, — после очередной паузы сказал Управляющий.

Эллери повернулся. Десять листов лежали на столе аккуратной стопкой. Под озадаченными взглядами присутствующих он придвинул табурет, сел и достал из кармана пятнадцать наборов отпечатков пальцев, снятых вчера, — на каждом была обозначена должность обладателя отпечатков. Эллери взял верхний лист из стопки с неидентифицированными опечатками и сравнил его с верхним листом идентифицированной серии. Отпечатки не совпали, и он перешел ко второму, а затем к третьему листу из старого комплекта. Отпечатки на четвертом листе были теми, которые он искал.

Эллери поднял лист с неидентифицированными отпечатками и тайным знаком. Все смотрели на него затаив дыхание.

— Здесь у меня лист с отпечатками пальцев и знаком из восьми линий, образующих квадрат в квадрате. Утверждаю без всяких сомнений, что отпечатки на этой бумаге оставлены Ткачом! Этот так? Говорите, Ткач, это ваши отпечатки?

— Да, — испуганно выдохнула женщина, — так как квадрат в квадрате — мой знак.

За длинным столом послышался удивленный шепот, но Эллери прекратил его властным жестом:

— Я только начал, — И он стал сравнивать второй лист из пачки с тайными знаками с идентифицированной серией. Все снова затаили дыхание. Наконец Эллери поднял второй лист. — Эта бумага помечена волнистой линией, какую рисуют дети, изображая воду. Боюсь, нарисовавший этот знак пытался ввести меня в заблуждение, ибо вода наводит на мысль о Водовозе. Но в действительности это ваши отпечатки, Летописец. Не так ли? Говорите!

Летописец смущенно почесал бороду.

— Ты прав, Элрой.

Остальные отпечатки были идентифицированы так же легко. Водовоз нарисовал маленький домик, Плодовод — два сцепленных круга, Гончар — три креста, Мельник — животное, в котором Эллери по огромному вымени опознал: корову, и так далее.

— Как видите, — сказал Эллери по окончании процедуры, — человек, умеющий читать отпечатки пальцев, не может ошибиться при их сравнении. Отпечатки на молотке оставлены рукой Учителя.

Он не смотрел на патриарха, который во время демонстрации не проронил ни слова.

Снова они отошли посовещаться в дальний конец стола. Снова Эллери смотрел на них затуманенным взором, поддерживая голову дрожащими руками. Вскоре Ткач заплакала. Летописец встал, поманил к себе Управляющего и заговорил с ним так тихо, что тому пришлось наклониться, чтобы слышать.

Бледный Управляющий медленно вернулся к Эллери, который с трудом заставил себя заговорить.

— Каков их вердикт? — спросил он. — Если только они смогли его вынести.

И тут же ему показалось глупостью воображать, что они способны обвинить своего лидера. Все это выглядело напрасным фарсом.

— Они пришли к единому мнению, — хрипло отозвался Управляющий. — Учитель виновен в смерти Кладовщика Сторикаи.

Внезапно самообладание покинуло его, он закрыл лицо руками и начал раскачиваться взад-вперед.

Это послужило сигналом для остальных. Две женщины — Ткач и Ева — разразились бурными рыданиями; старуха рвала на себе волосы и била себя кулаками в грудь. Из глаз мужчин текли слезы, падая в бороды. Некоторые опустили голову на стол, стиснув ее руками.

Юный Преемник рыдал поистине душераздирающе. Его тело судорожно дергалось. Учитель утешал его, словно испуганного ребенка, гладя по волосам и что-то шепча на ухо. Постепенно рыдания перешли в всхлипывания, а потом прекратились вовсе.

Когда наступила тишина, Эллери снова обратился к Управляющему.

— И каков же приговор? — спросил он. Управляющий смотрел на него влажными покрасневшими глазами:

— Хотя решение Совета не может быть отменено, Совет не вправе выносить приговор.

— Тогда кто же... — начал Эллери.

— Только Учитель, — прошептал Управляющий.

«Господи! — подумал Эллери. — Я забыл об этом!»

Учитель выпрямился и посмотрел на них. Все сразу же встали. Учитель жестом благословил их, и они вновь заняли свои места. Воцарилось молчание.

— Да будет благословен Вор'д, — начал старик, — на всей земле и в сердцах населяющих ее людей. Вор'д был милостив ко мне. Я прожил много лет, у меня много жен, детей и внуков. Но и помимо этого, я могу считать себя богатым, ибо я наслаждался дождем и радугой, солнцем и звездами. Да будет благословен Вор'д за пение птиц, за сладкие голоса женщин, за пот, выступающий на телах мужчин во время усердной работы, за бег антилопы и дружеские разговоры, за запах травы и сырой земли, за ягнят, сосущих мать, за покой, который приносят молитвы, за зерно, из которого произрастает хлеб, за тысячи запахов цветов, за тень деревьев и за улыбки детей. И да будет благословен Вор'д за то, — голос Учителя отозвался звонким эхом в длинном зале, — что ни один человек, не задерживается на земле так долго, чтобы устать от ее богатств. Луна исчезает в положенное время, но после тьмы рождается новая луна.

Старик выдержал паузу и продолжал совсем другим тоном:

— Вот приговор, который я вынес себе. Завтра на закате солнца я должен буду прекратить существование среди вас... — действительно ли спокойный голос слегка дрогнул? — так, как предписывает закон.

Одну секунду — секунду бездонного ужаса, в течение которой все кружилось перед глазами Эллери, — никто не издавал ни звука.

Но затем Преемник крикнул «Нет!», и к его голосу присоединился жалобный голос Ткача.

— Немедленно перестаньте, ибо вы огорчаете не только себя, но и меня. — Мягкий голос Учителя заставил их умолкнуть быстрее, чем крик. — Не горюйте, ибо так должно быть. Так было написано, и значит, этого не миновать. Да будет благословен Вор'д.

Неделями, месяцами Эллери жаждал отдыха. Но этой ночью он не мог заснуть. Что-то здесь не так — твердила каждая клеточка его истощенного мозга. Но что именно, он не мог понять. Неужели сама простота случившегося сделала его таким беспечным, способным не заметить за деревьями леса?

Эллери метался на соломенном тюфяке, пока не пришло время выбирать между маленьким пузырьком с красными капсулами и прекращением попыток заснуть. Он выбрал второе, поднялся, включил фонарик, но потом решил поберечь батарейку, поэтому зажег свечи в подсвечниках из глины, покрытий глазурью.

Где-то существовала деталь, которую он упустил. Мысль о ней грызла его, как лисенок — живот маленького спартанца[56]. Он должен был привести в порядок свои мысли. Что-то в конце суда... нет не в самом конце, но ближе к концу беспокоило его. Произошло ли это, когда он говорил о мотиве? Не было ли неверным его изложение мотивации?

Продолжая думать об этом, Эллери надел пиджак и сунул ноги под одеяло — ночь была холодной. Его беспокойство усиливалось. Даже учитывая то, что Сторикаи был повинен в великих прегрешениях против Квинана, что его преступление было первым почти за полувековой период существования общины, что религиозная вера иногда приобретает формы фанатизма (совсем недавно паломник в Мекку был разорван на куски обезумевшей толпой единоверцев, когда его в приступе тошноты вырвало на священную Каабу), — даже учитывая все это и многое другое, мог бы Учитель — самый терпимый и дисциплинированный из всех людей — поддаться импульсу насилия? В то, что старик нанес удар не в приступе гнева, а хладнокровно, с заранее обдуманным намерением, Эллери просто не мог поверить.

Но корень его сомнений, безусловно крылся здесь: мотив, казавшийся таким убедительным во время суда, перестал быть таковым. Учитель был человеком, чья натура не позволяла прибегнуть к насилию, — он просто не мог ударить Сторикаи по голове, да еще кувшином со свитками. Как Эллери хоть на миг мог поверить, что такой человек осквернил священный сосуд, даже с целью покарать грешника?

А молоток? Разве Учитель был способен ударить им хотя бы самую паршивую овцу в своем стаде и не один, а два раза? Даже из самозащиты — спасая жизнь, которую он сам приговорил отнять у себя завтра? Невероятно!

Вопросы теснились, толкая друг друга, в попытке вырваться из темной клетки, в которую Эллери заключил их.

Почему Учитель оставил такой четкий демонстративно ведущий к нему след?

Спустя десять минут после смерти Сторикаи старик пришел в мастерскую Гончара за новым кувшином для свитков.

Еще через пятнадцать минут он открыто явился к Ткачу с целью заменить «потерянную» пуговицу, зная что, кроме него такие пуговицы не носит никто.

И каким образом, аккуратно выметая черепки разбитого, кувшина в санктуме, Учитель пропустил один из них, который Эллери заметил почти сразу же?

А как он отвечал на прямые вопросы? Когда его спросили, пошел ли он сразу из дома Раба в Дом Священного Собрания, Учитель ответил: «Это так». На вопрос, был ли он в священном доме перед тем, как убили Сторикаи, он ответил то же самое. На вопрос, оторвалась ли пуговица, найденная в руке мертвеца, от его одежды, Учитель снова ответил: «Это так». Собрал ли он черепки и отправился ли после убийства к Гончару за новым кувшином? Это так. Держала ли его рука молоток? Это так.

Однако на вопрос, убил ли он Кладовщика, Учитель ответил: «Ты так говоришь». Как сказали Старейшины, Учитель не стал бы лгать даже ради спасения своей жизни. Это был уклончивый ответ человека, который не мог лгать, но в то же время не хотел говорить всю правду.

Эллери поежился — прохладная комната от его мыслей стала еще холоднее.

Следовательно, вся правда еще не сказана. Придется начать все заново.

Обследуя под лупой при свете свечи пуговицу с таинственным «N», Эллери увидел то, чего не видел ранее, и выругал себя за слепоту.

Кончики ниток на пуговице не были грубо оторваны, какими были бы, если бы оторвались в борьбе. Их аккуратно отрезали ножом или ножницами.

Эллери перевернул пуговицу. Лупа тотчас же продемонстрировала ему еще одно доказательство его небрежности. На поверхности мягкого металла виднелась свежая царапина, очевидно оставленная острым инструментом, перерезающим нить.

«Боже мой! — подумал Эллери. — Я думал, что расследую примитивное преступление в примитивной общине, а столкнулся с изощренной подтасовкой улиr! Пуговицу намеренно оторвали от мантии и вложили в руку мертвеца!

Но, слава богу, еще не слишком поздно!

Эллери вскочил с тюка и начал одеваться. Теперь нужно действовать осмотрительно — нельзя недооценивать противника. На карту поставлена жизнь Учителя, который предпочел пожертвовать ею, чтобы не разоблачать грешника в своем стаде.

Мозг Эллери вновь работал четко. Он вспомнил свое первое утро в Квинане — Учителя на складе, меняющего сломанный карманный нож на новый...

Эллери задул свечи и, сжимая в руке фонарик, зашагал по ночной улице. Ветер шелестел в деревьях. Ни в одном окне не было света, но он был уверен, что весь поселок бодрствует в темноте.

У Дома Священного Собрания Эллери остановился. Его освободили от обязанности звонить в колокольчик и ждать ответа, так почему же он всегда колеблется, прежде чем войти? «Возможно, потому, что я так легко ошибаюсь», — подумал Эллери и шагнул внутрь.

Он прошел через зал собраний к комнате Учителя. Лампа над дверью освещала безмятежное лицо патриарха с открытыми глазами. Старик лежал на соломенном тюке в центре комнаты, заложив руки за голову и глядя в потолок, как будто видел звезды, мерцающие в ночном небе.

Когда Эллери вошел, Учитель не сдвинулся с места и не заговорил.

«Он знает, что я здесь, и не удивлен, — подумал Эллери. — Неужели он ожидал меня?»

С обеих сторон двери были симметрично расположены крючки, на одном из которых висела верхняя одежда Учителя. Игнорируя старика на его ложе, Эллери обыскал мантию и в одном из потайных карманов в складках нашел то, что надеялся найти.

Это был новый нож Учителя, который тот получил на складе на глазах у Эллери, — с костяной ручкой и в деревянных ножнах, связанных с ножом кожаным ремешком. Эллери включил фонарик, вынул нож из ножен и внимательно обследовал лезвие.

На режущей грани у самого острия виднелась щербинка, где застрял крошечный кусочек мягкого металла, из которого была сделана пуговица.

Значит, пуговицу не только намеренно срезали ножом с мантии Учителя — ее срезали ножом, принадлежащим Учителю!

Эллери снова посмотрел на неподвижно лежащую фигуру, но не увидел никаких признаков тревоги. Старик продолжал смотреть в потолок, хотя отлично знал, что делал посетитель.

Выйдя из комнаты Учителя и священного дома, Эллери направился к себе, сопровождаемый шумом ветра и кваканьем лягушек. В своей комнате он вновь обследовал молоток. Одну подтасованную улику он уже обнаружил — пуговицу. Не содержал ли и молоток доказательства попытки оклеветать Учителя?

Теперь ему казалось, что молоток выглядит слишком новым, чтобы соответствовать характеристике, данной ему Учителем во время разговора с Эллери после находки тела Кладовщика, — «молоток из моего ящика с инструментами».

Эллери окунул уголок полотенца в кувшин с водой и осторожно вытер кровавые пятна с бойка. Он оказался прав — на металле не было ни единой царапинки. Этим молотком никогда не пользовались для забивания гвоздей или другой обычной цели. Возможно ли, что молотки поменяли? Но если это новый молоток, то его, по всей вероятности, взяли на складе. Тогда, возможно, Учитель...

И снова Эллери зашагал по темным улицам деревни — на сей раз к складу. Он не нуждался в ключе — склад был защищен от мародерства со стороны животных задвижкой на внутренней стороне двери, которую Эллери отодвинул, просунув руку в щель.

Ему показалось, что на складе уже ощутима атмосфера заброшенности. Им лучше поскорее выбрать нового Кладовщика, подумал Эллери, иначе здесь будет пахнуть как в могиле. Он с усилием переключил свои мысли на предстоящую ему миссию.

Пошарив лучом фонарика среди бочек, корзин и полок, Эллери наконец обнаружил отделение, где лежали молотки.

Их было всего три. Он обследовал их, держа через носовой платок. Два были совершенно новыми, а третий содержал несомненные признаки использования.

Был ли он подлинным орудием убийства? Если так, то кто-то поменял молотки после преступления — счистил с этого молотка кровь Сторикаи, поместил его на складе с новыми молотками, взял один из новых, окунул его во все еще не засохшую кровь жертвы и положил рядом с телом.

Но почему? Каким образом подмена молотка помогала оклеветать Учителя (кто на каком-то этапе, безусловно, догадался о подтасовке)?

Вопрос звенел в голове у Эллери, пока он не почувствовал тошноту.

Эллери вернулся к себе, неся оба молотка и думая о самураях, носивших два меча в знак их ранга, и о воинственных средневековых священниках, которым запрещалось использовать мечи и которые шли на битву с язычниками, разя их martels-de-fer[57] — огромными боевыми молотами.

Снова открыв несессер, Эллери принялся за работу. На молотке, принесенном со склада, он обнаружил, как и ожидал, отпечатки пальцев двух человек и сравнил их со своими пятнадцатью наборами отпечатков.

Когда Эллери увидел, кому они принадлежат, разрозненные фрагменты правды заняли свое место, вызвав у него тошноту.

Второй раз за эту ночь Эллери вошел в комнату патриарха. Ничего не изменилось. Старик все еще лежал неподвижно. Не погрузился ли он в какой-то мистический транс? Но на первый же вопрос, с трудом заданный Эллери, Учитель ответил сразу же. Их диалог начал; приобретать форму литании[58], как будто в этой мрачной комнате, происходил акт богослужения.

— Это вы, Учитель, срезали ножом пуговицу с вашей мантии и вложили ее в руку мертвеца?

— Да.

— Вы отнесли на склад молоток, которым убили Кладовщика, почистили его и оставили там, а сюда принесли другой молоток, испачкали его боек кровью Сторикаи и положили рядом с телом?

— Да.

— Вы намеренно посетили Гончара и Ткача, оставив след, ведущий к вам?

— Да.

— Вы хотели, чтобы я нашел улики только против вас и ни против кого больше?

— Да.

И тогда Эллери спросил, с трудом удерживаясь, чтобы не закричать:

— Но ради бога, Учитель, почему?

— Потому что так написано.

— «Так написано, так написано»! Где все это написано?

Ему показалось, что борода старика слегка дрогнула в улыбке.

— В книге, которая была утеряна или которая еще не появилась, где говорится о всем, что существовало и существует на Земле.

— Давайте лучше поговорим о том, что я в состоянии понять, Учитель. Теперь мне ясно, что вы хотели быть обвиненным в убийстве Кладовщика, предстать перед судом и быть признанным виновным. Это так?

— Я действительно виновен, — спокойно ответил старик.

— Но не в том, что нанесли человеку смертельный удар!

Некоторое время старик молчал.

— Нет, не в том, — сказал он со вздохом.

— Значит, вы защищаете того, кто это сделал!

Учитель снова помедлил перед ответом.

— Это так, Элрой.

— Выходит, вы знаете, кто убил Сторикаи?

Старик торжественно кивнул.

— Было написано, что это должно произойти.

— Об этом я не знаю, Учитель. Но на молотке, который лишил Сторикаи жизни, я нашел отпечатки пальцев подлинного убийцы. Мне назвать его имя?

— Назовешь ты его или нет, Вор'д знает его.

— Знает, но не скажет. Тогда придется сказать мне. Сторикаи убил Преемник,

Впервые патриарх посмотрел Эллери в глаза.

— Элрой, — сказал он, — я ничего не знал об отпечатках пальцев до твоего рассказа о них. Но я знал, что Преемник... держал этот молоток. И я боялся, что каким-то таинственным путем, лежащим за пределами моих знаний, можно доказать, что он нанес удар, поэтому для мальчика будет безопаснее, если молоток не найдут рядом с телом. Я почистил его и заменил молотком, который побывал не в его, а в моей руке. Увы! Мне следовало знать, что обман всегда раскрывается.

«Не всегда, старик», — подумал Эллери.

— Значит, я прав в том, о чем догадался только теперь, Учитель? Вы вернулись из дома Раба в этот священный дом как раз к тому времени, чтобы увидеть убийство Сторикаи в двадцать минут пятого, но слишком поздно, чтобы предотвратить его. Вы увидели, как Сторикаи и Преемник борются возле стола, как Преемник хватает молоток и наносит два удара...

— Все было так, как ты говоришь.

— Но в таком случае, Преемник не был заперт в скрипториуме во время преступления. — В голосе Эллери послышалось удивление. — Разве вы не говорили мне, что он был заперт?

— Думай, Элрой, думай, — сказал Учитель.

— Хорошо, я буду возвращаться назад шаг за шагом. Вы сказали мне, что заперли Преемника в скрипториуме в два часа дня, увидев, что он бездельничает в дверях священного дома с мыслями о молодой женщине вместо того, чтобы заниматься своей работой. Поэтому вы заперли его в скрипториуме и забрали ключ. Это правда?

— Да.

— Но вы также сказали мне, что после убийства Сторикаи в зале собраний вы отперли дверь скрипториума, выпустили Преемника и отправили его на поиски меня. Отперли дверь скрипториума после убийства Кладовщика. Это тоже правда?

— Да.

— Тогда я спрашиваю себя: каким образом это возможно? Чтобы Преемник оказался в зале собраний и убил Сторикаи, дверь скрипториума должны были отпереть до убийства, однако вы сказали, что отперли ее после... Ах да, понимаю. Вы хотели снабдить Преемника алиби, освобождавшим от подозрений в убийстве. Но когда вы незадолго до трех часов покидали Дом Священного Собрания, чтобы навестить Раба, вы отперли дверь скрипториума и напомнили Преемнику, чтобы он починил ножку стола. И на сей раз вы оставили эту дверь открытой.

Учитель закрыл глаза.

— Это так.

— Я не спрашивал вас об этом, и вам не пришлось мне лгать.

Учитель кивнул.

— Но вы знали, что я буду задавать вам другие вопросы, на которые вам придется отвечать правдиво. Поэтому, Учитель, первое, что вы сделали, поняв, что Сторикаи мертв — сразу после двадцати минут пятого, — это отправили Преемника назад, в скрипториум, и заперли его там второй раз. Это дало вам возможность сказать мне чистую правду — что после четырех двадцати вы отперли дверь скрипториума, выпустили Преемника и послали его искать меня. Таким образом, вы защитили Преемника от последствий его вины и указали на себя как на убийцу.

— Все было так, как ты говоришь, Элрой, — сказал Учитель.

Эллери начал бродить по комнате — его неритмичные шаги были эхом беспокойных мыслей.

— Мне непонятно, почему вы это сделали, Учитель. Неужели вы, пастырь своего стада, готовы пожертвовать жизнью лишь для того, чтобы этот лисенок с окровавленными лапами продолжал жить?

Учитель собирался ответить, но передумал, и на некоторое время воцарилось молчание.

— Это правда, — сказал наконец старик и добавил менее твердо: — Но только отчасти.

Только отчасти? Озадаченный Эллери тщетно ждал объяснений.

— Учитель, — заговорил он, — безусловно, есть другой выход. Вам незачем умирать, ибо Преемник не умрет, если вся правда станет известна. Когда его будут судить, Совет проявит милосердие, ведь Сторикаи повинен в трех великих грехах, и Преемник поймал его во время их свершения. То, что он сделал, было импульсивным поступком молодого человека с недостатком самообладания. Его возмутило святотатство Кладовщика, он схватил первый попавшийся предмет — им оказался кувшин со свитками — и нанес удар вслепую. А когда Сторикаи пришел в себя и погнался, за ним, он, несомненно, хотел убить юношу — человек, осквернивший священный дом и замысливший кощунственные действия, не остановился бы Перед убийством, стремясь, чтобы о его преступлениях не стало известно. Поэтому, когда Преемник, защищаясь, схватил молоток и нанес им удар, он вовсе не хотел убивать. В мире, откуда я прибыл, суд счел бы это самозащитой, и обвиняемого бы освободили. Совет должен это понять.

— Это ты не понимаешь, — печально промолвил старик.

— Я все понимаю, в отличие от вас! Даже если Совет признает Преемника виновным, члены Совета, не имеют права выносить приговор — это обязанность Учителя. А вы едва ли почувствуете себя обязанным приговорить мальчишку к смерти. Вы проявите милосердие, и Совет будет пристыжен состраданием их Учителя, Преемник не умрет, а в таком случае вам незачем умирать вместо него!

— Элрой, — пробормотал старик, — я сделал это не только, ради Преемника,

Эллери уставился на него:

— Что вы имеете в виду?

— Раб вчера попросил меня прийти к нему не только потому, что был болен. У него были срочные известия только для моих ушей. С чего мне начать?.. Начну с того места, где мы впервые встретились — ты, я и Кладовщик. Только с прошлого года Сторикаи стал сопровождать меня в магазин «Край света». Это было величайшей ошибкой, ибо я открыл, что Сторикаи — слабый и алчный человек. Покуда он знал только нашу долину, нашу простую жизнь и наши простые вещи, его алчность была не так очевидна. Но в лавке Отто Шмидта Сторикаи впервые увидел говорящий ящик, сверкающие безделушки, красивые ткани, изысканную пищу — чудеса, о существовании которых он не подозревал. И будучи слабым, он не мог противостоять желанию обладать ими.

Эллери, вспоминая изумление Кладовщика при виде «дюзенберга», его детскую радость золотым наручным часам, понял, что Учитель прав.

— Я не должен был снова брать его с собой в магазин, — продолжал патриарх. — Но тогда я не знал глубину его алчности. Он скрывал ее от меня — но поведал о ней Совету.

— Что?!

— Сторикаи соблазнял их у меня за спиной, рассказывая им об этих чудесных вещах. Сначала они не верили ему, но потом им ничего другого не осталось. Старики смутно припоминали мир за пределами Квинана, вещи, которыми наслаждались в детстве, а когда они добавили свои воспоминания к рассказам Сторикаи, более молодые не могли им не поверить. Сторикаи продолжал искушать их, и постепенно они начали жаждать тех же вещей, которых жаждал Кладовщик.

— Даже... — пробормотал Эллери.

Учитель прочитал его мысли.

— Даже Ткач, — печально кивнул он. — Хотя она убеждала себя, что жаждет всего этого ради меня, а не ради себя. Ей хотелось, чтобы я перед смертью разделил обладание чудесами, о которых рассказывал Сторикаи. Как будто я нуждался в этих безделушках и суетных удовольствиях и был готов отринуть ради них смысл моей жизни и жизни Квинана!

Впервые Эллери слышал, как старик возвышает голос, и видел, как его глаза пылают гневом. Но пламя погасло, и голос вновь стал спокойным.

— Сторикаи знал, что в наказание за свою алчность может быть лишен своего поста. Поэтому он стал убеждать своим елейным языком других членов Совета присоединиться к нему. Он говорил им, что сам сделает все необходимое и разделит чудесные вещи со всеми в Квинане, но Совет должен получить большую долю в знак высокого положения. Что значило в сравнении с этим право носить роговые пуговицы?

— Все члены Совета были подкуплены! — простонал Эллери.

— Все, кроме одного... — прошептал старик. — Сторикаи начал осуществлять свой план — украл ключ от санктума из моей комнаты и сделал такой же, чтобы похитить серебряные доллары и купить на них бесполезные вещи, которых он так домогался. Хотя я говорил тебе, Элрой, — голос Учителя вновь окреп, — что в Квинане нет преступлений, я ошибался. Мои возлюбленные братья и сестры жаждали того, что им не принадлежит, допустили кражу, преступили закон и отринули Вор'д, а я ничего об этом не знал.

Во всем Совете Двенадцати лишь один Раб не вошел в сговор с Кладовщиком. Сердце его болело, но он хранил молчание, молясь, чтобы остальные вовремя поняли, какой великий грех они совершают, и остановили руку Сторикаи. Но когда он почувствовал близкую кончину, то послал за мной и все рассказал... Я возвращался из его дома, ничего не чувствуя и ни о чем не думая. Ноги сами несли меня.

Войдя в священный дом, я увидел, как Преемник боролся со Сторикаи, схватил молоток, чтобы защитить себя — ибо он всего лишь юноша, а Сторикаи был сильным мужчиной, — и сразил его. Я не успел предотвратить великое бедствие в Квинане, но знал, что должен делать.

Я стар, Элрой, и дни мои сочтены. Мальчика с детства воспитывали как моего преемника, ибо так у нас принято. Помни, он не участвовал в заговоре. Его возмутило то, что пытался сделать Сторикаи, и он хотел сохранить в целости священное сокровище и наказать преступника.

У Преемника, как у всех молодых, горячая кровь, но он всей душой верит в Вор'д. Когда его кровь остынет, он обретет разум и станет проводить свои дни достойно того, чтобы быть Учителем нашего народа. В любом случае здесь нет никого, кто мог бы занять его место.

Старик с трудом привстал и сел на своем ложе.

— Все это промелькнуло у меня в голове в один миг. Я знал, что Преемник должен оставаться незапятнанным в глазах общины, чтобы внушать доверие. Поэтому я взял его грех на себя.

Ветер говорил с деревьями, а лягушки — с ветром, но в полутемной комнате царило молчание.

— Учитель, — сказал наконец Эллери, — я не могу этого одобрить. Даже принимая ваши объяснения, я это осуждаю. Как-то вы говорили мне, что мы должны искать истину, что истина спасет нас...

Старик спокойно кивнул:

— Ибо так написано,

— Как же мы можем искать истину и как она может нас спасти, если мы лжем? — взорвался Эллери. — Какое зло вы совершили, что должны жертвовать жизнью?

Учитель глубоко вздохнул:

— Ты заблуждаешься, Элрой. Я совершил великое зло. Ибо если Совет грешен, то разве я не грешен более? Разве не я был их Учителем? Их грехи падают на мою голову; их вина, которая разрывает мне сердце, — это моя вина. Не они обманули мои надежды, а я обманул надежды их. Иначе они бы не совершили такого. Но поскольку я все еще их Учитель, то должен научить их ныне не словами — ибо слова мои оказались бессильны, — а примером. И пример состоит в том, что я возьму их грех на себя. Если вера в Вор'д исчезнет, то будет потеряно все, и Квинан станет подобным окружающему миру, откуда мы бежали... нет, еще хуже, ибо мой народ не имеет опыта взаимодействия с грехом и во внешнем мире будет как стадо овец без пастуха. Я люблю их, Элрой, а как иначе я могу доказать им свою любовь? Это должно свершиться.

— Я скажу им правду, — упрямо заявил Эллери.

Учитель улыбнулся и задал древний вопрос:

— Что есть истина? Сегодня на суде ты уверял членов Совета, что сообщишь им правду, и они поверили тебе. А теперь ты хочешь сообщить им совсем другое. Думаешь, они поверят тебе снова?

Старик вздохнул, и его худощавое тело слегка дрогнуло.

— Если ты скажешь им правду, Элрой, я буду отрицать ее, и они поверят мне, как верили всегда. Чего ты хочешь добиться?

Эллери стиснул кулаки.

— Вы не сможете отрицать правду — не сможете лгать им!

— Тогда умоляю, не заставляй меня делать это впервые после семи десятилетий. Но, — и старик опять повысил голос, — я совершу предписанное. Ты явился предвестником, которого я ждал, и моя любовь к тебе велика, но некоторые вещи я знаю лучше тебя, несмотря на все твои знания. Если ты любишь меня, молю тебя: верь мне и ничего им не говори.

Эллери сидел неподвижно. Что ему делать? Бежать к своему автомобилю и отправляться на поиски полиции, шерифа, губернатора, армии — любого, кто может остановить завтрашнее жертвоприношение? Но таким образом он откроет Квинан миру, который уничтожит долину. Хотя она уже уничтожена. Или нет? Учитель готов отдать свою жизнь, лишь бы этого не произошло. Кто такой он, Эллери, чтобы чинить препятствия возвышенной душе старика?

Эллери почувствовал, что им вновь овладевает странная усталость. В ушах у него зашумело.

— Уже поздно, — мягко заговорил старик, — а в этом шкафу есть хлеб и вино. Ты поужинаешь со мной?

Эллери молча закрыл за собой дверь комнаты старика и остановился. В зале собраний единственная лампа отбрасывала свет, уже не казавшийся золотистым. «Чего я жду?» — подумал Эллери.

Он прижал ладони к глазам. Странные рисунки передвигались, как в калейдоскопе, и внезапно образовали человеческое лицо. Эллери сразу почувствовал облегчение, опустил руки, подошел к двери скрипториума и постучал; но не получил ответа. Дверь была не заперта, и он вошел. Скрипториум был пуст. Тогда Эллери включил фонарик и постучал в другую дверь. Снова не дождавшись ответа, он вошел в спальню Преемника, но и там его не оказалось.

Слыша собственный стон, Эллери вернулся в зал. Каждый атом его тела молил об отдыхе, но расстояние до его дома казалось непреодолимым. Скамья манила к себе, и он решил сесть.

Ноги уже двинулись к скамье, когда странный звук снаружи парализовал их. В тот же миг лицо вновь возникло перед его мысленным взором. Эллери с трудом вышел из Дома Священного Собрания и задержался у двери.

В темноте что-то издавало звуки, похожие на уханье совы или плач ребенка, но то, что Эллери едва различал в темноте, явно не было совой и было куда больше ребенка.

Взяв себя в руки, Эллери, чьи ноги были словно налиты свинцом, двинулся к таинственному существу. Только позже ему пришло в голову, что он мог бы воспользоваться фонариком, который сжимал в руке.

Страх капал с Эллери, как тающий лед, когда он присел на корточки и коснулся того, что лежало на влажной земле, давясь от рыданий. Это был человек, облаченный в мантию и прижимающий руки к лицу так сильно, что Эллери с трудом удалось оторвать их. При этом он нащупал мягкую курчавую бородку, окаймляющую подбородок.

Преемник...

В темноте послышался шепот, и Эллери наклонился ближе, чтобы разобрать слова:

— Скажи им, скажи им, скажи им...

— Не могу, — отозвался голос Преемника. Кому же тогда принадлежал шепот? Открытые глаза юноши казались темными ямами. — Я не могу им сказать.

Эллери попытался выпрямиться, но пошатнулся. Преемник инстинктивно протянул руку, поддержав его, и они поднялись вместе.

— Почему ты плачешь? — спросил Эллери.

— Ты сказал, Элрой, что я должен сообщить Совету и народу, что произошло на самом деле, — прошептал Преемник. — Но...

Только теперь Эллери вспомнил про фонарик. Он включил его и направил луч на большой белый камень, чтобы от него отражался свет. Лицо юноши походило на маску с шевелящимися губами.

— Но?

— Но я не могу сказать правду. Я не осмелюсь.

Эллери был вынужден попытаться завязать с юным убийцей сократовский диалог. Прежде всего, спросил он, неужели Совет, зная обстоятельства преступления, вновь вынесет обвинительный вердикт? А если это произойдет, станет ли Учитель вторично выносить смертный приговор? Но даже в таком случае зачем Преемнику подчиняться этому приговору? Он молод, впереди у него долгая жизнь — разве он не может бежать? Кто в Квинане станет задерживать его силой? И он может не бояться неведомого мира. Эллери будет для него как старший брат...

— Нет. Я не осмелюсь...

Не осмелится? Когда альтернативой является смерть Учителя? Неужели он сможет молчать?

— Ты будешь спокойно смотреть, как твой Учитель идет на смерть за преступление, которое, во-первых, он не совершал и которое, во-вторых, было не преступлением, а актом самозащиты? Если ты достоин быть Преемником, то скажешь правду!

Маска страха превратилась в маску трагедии. Глаза были тусклыми и запавшими, бескровные губы кривились, вся фигура походила на скелет.

— Ты не понимаешь, Элрой. — Голос Преемника произнес слова Учителя.

— Так заставь меня понять! Иначе мне не останется иного выбора, как обратиться к властям во внешнем мире, чтобы спасти жизнь Учителя. А это будет означать конец Квинана.

Юноша ломал руки.

— Все это я знаю! — воскликнул он. — Я бы сделал то, что ты просишь, Элрой, но я беспомощен. Почему, ты думаешь, я молчал на суде? Я не мог говорить, потому что мне запретил Учитель! Он все еще запрещает мне это, и я не смею ему не повиноваться.

— Почему, Преемник? Что случится, если ты это сделаешь? — осведомился Эллери.

Голова юноши раскачивалась из стороны в сторону.

— Я не знаю, что случится, Элрой. И это не имеет значения. Это все равно как если бы ты спросил меня: «Что случится, если ты поднимешь руки и полетишь к звездам?» Ты не понимаешь. Я не могу это сделать. Я никогда в жизни не шел против воли Учителя и не могу ослушаться его теперь!

Эллери вглядывался в трагическую маску. Ситуация будила какие-то ассоциации... Внезапно он все понял. Преемник походил на юного китайского императора, племянника жестокой вдовствующей императрицы, заключившей его в тюрьму, когда он пытался противиться коррупции, процветающей при ее регентстве. В тюрьме его тайно посещали чиновники, сочувствующие ему. «Скажи слово, Сын Неба, — говорили они, — и верные войска освободят тебя и бросят в тюрьму старую ведьму». Но император качал головой. «Это невозможно, — говорил он. — Нельзя поднимать руку на своего почтенного предка». И он умер в тюрьме, удерживаемый более крепкими решетками, чем решетки его камеры.

«Я не могу этого сделать. Я не могу ослушаться его».

Эти слова звенели в ушах Эллери, наполняя ночной воздух.

Эллери помнил темную аллею, тянущуюся перед ним, помнил тропинку, струящуюся, как вода, под его ногами, помнил шум в ушах, похожий на вой ветра.

Но он не помнил, как рухнул на соломенный тюфяк, не помнил, как новый рассвет потихоньку выкарабкался из-за Холма Испытаний.

Его окружала темнота...

Когда Эллери открыл глаза, минуло утро — теней не было, а над долиной нависла тишина, не похожая на обычное полуденное спокойствие. Это было молчание города-призрака или «Марии Селесты»[59], внезапно покинутой людьми.

Затем послышались рев ослов, мычание быка и лай собак, как будто должно было произойти нечто ужасное.

Или уже произошло?

Эллери сорвался с тюфяка, но остановил себя, вспомнив, что это не должно случиться до заката.

Тогда откуда тишина? Неужели весь Квинан предпочел сбежать в пустыню, чтобы не быть свидетелем происходящего?

Эллери все еще не мог прийти в себя. Сон не освежил его, а солнечные лучи, проникающие через окно, не уменьшали боль в костях.

Он вышел на аллею и зашагал по деревне. Поблизости никого не было. Лишь иногда Эллери замечал какое-то движение за открытыми окнами, а один раз увидел вдали человека — быть может, Водовоза, работающего в поле. «Мельницы должны вращаться, а сухие поля горят»[60].

Нет, жители Квинана не покинули долину. Они просто не могли смотреть на нее сегодня, как будто вместе с заходящим солнцем должны были исчезнуть и холмы. Большинство оставалось дома за закрытыми дверями.

Очевидно, горе их было велико.

Всю вторую половину дня Эллери боролся со своей проблемой и не находил решения.

Выбор сводился к трем вариантам.

Он мог позволить событиям развиваться своим чередом, подчинившись воле Учителя.

Он мог рассказать общине правду. Но в таком случае Учитель стал бы ее отрицать и люди поверили бы ему, а не Эллери.

Он мог прибегнуть к помощи извне, дабы предотвратить исполнение приговора. Но тогда Квинан бы погиб.

Выходит, это был выбор без выбора.

Эллери бродил вдоль ухоженных аллей и вспаханных полей, взбирался на зеленые террасы холмов, не встречая никого, кто бы мог заговорить с ним или хотя бы помахать ему рукой. Дважды он двигался по направлению к фигурам, которые замечал издали, но, когда приближался к месту, где они находились, там никого не оказывалось. Постучать в чью-либо дверь он не мог себя заставить.

В итоге он вернулся к Дому Священного Собрания. Учитель в одиночестве сидел на табурете. Он приветствовал Эллери знакомым жестом благословения и указал на скамью. Эллери послушно сел. Старик выглядел абсолютно спокойным.

— Учитель, — сказал Эллери, — я умоляю вас изменить решение и сказать людям правду.

Некоторое время старик молчал.

— Я долго думал об этом, Элрой, — ответил он наконец, — и не нашел причин изменять то, что написано. Больше я ничего не скажу ни людям, ни тебе.

Солнце начало клониться к западу. Люди появлялись отовсюду — из домов и амбаров, из рощ и с полей — точно урожай зубов дракона[61], превращаясь в неуклюжее многоголовое животное.

Эллери стал одним из них.

Толпа со вздохами и стонами расступилась перед Учителем, неторопливо идущим вперед, раздавая ритуальные благословения. Затем он вновь оказался скрытым толпой.

Когда они дошли до места назначения и толпа расступилась вновь, Эллери увидел Учителя, лежащего на приготовленном для него ложе, и едва не вскрикнул от облегчения и радости.

Как он мог быть настолько слеп, чтобы воспринимать буквально то, что являлось всего лишь символом? То, что он видел, было аналогом ежегодных ритуалов кающихся приверженцев религиозного общества «Братство Света», которые устраивали мистические действа в горах Нью-Мексико. Исполняемые в потайных местах, эти мистерии, символизирующие очищение от грехов, не доходили до акта лишения жизни, хотя главное действующее лицо нередко испытывало настоящие мучения.

Эллери интересовало, каким образом изолированная община Квинана узнала об этих ритуалах. Или они возникли здесь самостоятельно?

Нигде не слышалось даже вздоха.

Вероятно, так замирали древние египтяне на ежегодном представлении смерти Осириса[62] — некоторые понимали, что это спектакль, но другие верили, что все происходит на самом деле.

Управляющий шагнул из толпы, держа в ладонях какой-то сосуд. Теперь затих даже ветер.

Осторожно приподняв голову Учителя левой рукой, Управляющий поднес правой сосуд к губам старика и отошел от него. Учитель лежал неподвижно. Багряные лучи садящегося солнца словно кровью окрашивали всю сцену и руки лежащего патриарха. Ветер подул снова, и трава тревожно зашелестела...

Эллери охватил гнев. Позволить так обмануть себя! Учитель и его марионетки будто околдовали его, заразили болезненными фантазиями, заставили поверить, что нереальное реально. Но теперь он вылечился. То, что казалось великой трагедией, было всего лишь примитивной демонстрацией фарса. Старик был прирожденным лицедеем, а вскоре и актеры второго плана начнут исполнять свои нелепые роли. Но с него достаточно этой чепухи! Пора остановиться!

Женщина рядом начала причитать, раскачиваясь взад-вперед. Другая женщина — Ткач — присоединилась к ней. Дети испуганно заплакали — очевидно, с ними тоже репетировали. Потом заплакал мужчина...

— Это слишком далеко зашло! — с негодованием пробормотал Эллери. Подойдя к месту, где лежал старик, он опустился на одно колено и протянул руку, чтобы встряхнуть его за костлявое плечо.

Но рука повисла в воздухе.

Эллери понял, что следовал неправильному образцу. Законы Квинана не являлись законами Рима. Напиток в сосуде не служил символической подготовкой к символическому приговору — это и был приговор, в котором не содержалось ничего символического.

Учитель не играл роль. Его лицо было спокойным, но это был покой иного рода. С вытянутыми ногами и распростертыми руками, в абсолютно симметричной позе, предписываемой законами Квинана, Учитель лежал мертвый.

И Эллери плакал...

День был уже в разгаре, когда Эллери покидал дом, который занимал во время пребывания в Квинане. Вчера он не выходил из него вовсе. Теперь же, стоя на пороге и глядя на цветы и зеленые деревья, он отчетливо ощущал, что это обитель мертвых. Нигде не было видно ни души, не слышно ни звука.

Эллери зашагал по аллее. Общественные здания казались руинами — чудом сохранившимися реликтами далекого прошлого. Впрочем, даже хорошо, что люди спрятались в свои норы. Ему не придется с ними прощаться — он бы не вынес, если бы кто-то из них поднял руку в приветствии и произнес: «Да пребудет с тобой Вор'д». Нет, пора уходить — и чем скорее и незаметнее, тем лучше. Восьми дней вне времени и пространства более чем достаточно для простого смертного.

Но, идя через безмолвную деревню, Эллери не мог не вспоминать радости предыдущих прогулок — открытые лица квинанитов, загорелых детей, робко предлагающих ему цветы... Неужели он провел здесь всего лишь чуть больше недели? Ему казалось, что он совершил переход через безводную пустыню вместе с отцами-основателями Квинана.

В последний раз Эллери подошел к Дому Священного Собрания. У двери висел колокол. Он вгляделся в знакомую надпись: «Язык мой будет указывать время в дали морской».

Да, холмы вокруг Квинана вместе с самой долиной можно было уподобить кораблю, навеки упокоившемуся под безоблачным небом, а окружающую пустыню — морю.

Должен ли он войти в священный дом? Ведь Учителя там нет, так к чему беспокоиться? Но Учитель был там — в каждой щели и трещине. Почему бы не попрощаться с призраком? Эллери вошел внутрь.

Дом казался пустым, хотя Преемник, вероятно, был в своих комнатах. Впрочем, он уже не Преемник. Учитель умер — да здравствует Учитель. Какие мысли роятся сейчас в голове юноши? Что он чувствует? Горе? Вину? Раскаяние? Страх? Ну, что бы это ни было, ему придется бороться с этим в одиночку.

Пройдя через безмолвный зал, Эллери остановился у двери запретной комнаты и машинально повернулся, чтобы спросить разрешения войти. Он почти ощущал присутствие пророка. Чувствуя, что оскверняет святыню, Эллери не без некоторого сопротивления легонько толкнул дверь. Она оказалась не заперта (O tempora! O mores!)[63], и он вошел в санктум.

Здесь ничего не изменилось. Вечная лампа все еще горела (как она могла не гореть, будучи вечной?). И тишина была прежней. Постепенно пляска теней, вызванная сквозняком от открытой двери, прекратилась, и Эллери ощутил нелепое чувство, будто старый Учитель пребывает с ним в маленькой комнате не только духовно, но и телесно, благословляя его своим глубоким мелодичным голосом.

Эллери тряхнул головой, стараясь вернуться к реальности (хотя что теперь было реальным?), и уставился на старинный застекленный шкафчик — «ковчег», купленный Учителем для хранения таинственной «книги, которая была утеряна». На верхней полке все еще стояли две стопки монет — по пятнадцать серебряных долларов, отчеканенных в Карсон-Сити, в каждой; современные тридцать сребреников. Едва ли отец Учителя мог предвидеть, принимая решение сохранить серебряные доллары в качестве казны Квинана, что он таким образом лелеет проклятие. Проклятие, которое пролежит под спудом семьдесят лет, а затем породит страсти, которые приведут к гибели его сына.

Эллери хотелось самому украсть эти опасные монеты и бросить их в пустыне, но он не смог заставить себя прикоснуться к ним.

Другое дело — открытая книга на нижней полке с текстом, отпечатанным немецким готическим шрифтом. По отношению к ней нужно немедленно принять соответствующие меры, иначе он никогда не сможет спать спокойно.

Эллери открыл стеклянную дверцу ковчега и осторожно достал тяжелый том, как будто это было живое существо. Он не хотел, чтобы Преемник — нет, новый Учитель — увидел его выносящим книгу, поэтому спрятал ее под мышкой, застегнул пиджак, чувствуя, как книга обжигает его тело, и навсегда покинул санктум.

Эллери уже собирался закрыть за собой дверь, когда ему пришла в голову великая мысль. Почему бы не оставить ее открытой? Fiat lux... Mehr Light![64] Да скроется тьма!

Он так и поступил.

В последний раз вернувшись в свою комнату, Эллери положил книгу в саквояж и упаковал вещи. Пришло время прощаться с Квинаном, где его приняли почти как бога. Не было причин полагать, что теперь его почитают меньше — возможно, даже больше, ибо к почтению добавился благоговейный страх, ведь оправдалось его предназначение живого пророчества. Квинан по-прежнему будет взирать на него снизу вверх, но едва ли с любовью.

Плотно сжав губы, Эллери защелкнул саквояж, вышел из дому и огляделся вокруг, стараясь сориентироваться, затем двинулся вверх по тропинке за виноградником. Оттуда он спускался вместе с не имеющим возраста старцем в свой первый день в Квинане.

Эллери медленно взбирался на холм, время от времени оглядываясь на внутренний склон. Никого не было видно. Хотя нет — на дальнем склоне, среди камней, отмечающих места покоя, бродила маленькая фигурка. Эллери содрогнулся и поспешил дальше.

Когда он оглянулся в последний раз, серые и коричневые тона слились воедино, став почти бесцветными.

Наконец, Эллери пересек гребень холма. Долина Квинана (Ханаана? Теперь он, вероятно, никогда это не узнает) исчезла из поля зрения.

Спустившись по каменистому внешнему склону и проковыляв по песку к своей машине, Эллери бросил внутрь вещи, сел за руль, включил зажигание и... ничего не произошло.

Аккумулятор был мертв.

«О, пионеры, вы не знали благ автомобилей...»

Вода в радиаторе также испарилась. Это можно было легко исправить (легко ли?), вернувшись в деревню. Но аккумулятор... Эллери огляделся вокруг. Ни в пустыне, ни на холме не было заметно ничего живого.

Отто Шмидт торговал бензином — возможно, у него нашелся бы и аккумулятор. Но как добраться до лавки Шмидта? Это предполагало рискованный многочасовой пеший поход по пустыне. Может, позаимствовать в деревне осла?

Но сначала книга.

Эллери вынул ее из саквояжа, отошел немного от машины, положил книгу на песок и стал рыть голыми руками узкую яму. Песок был рассыпчатым, и это не составляло труда. Потом он начал вырывать из книги страницы, комкать их и бросать в яму. Когда она почти заполнилась, Эллери зажег спичку и бросил ее туда же.

Вначале бумага только тлела, но постепенно пламя разгорелось.

Эллери наблюдал за ним с незнакомым чувством яростного удовлетворения. Время от времени он комкал новые страницы и бросал их в огонь.

Наконец от книги не осталось ничего, кроме переплета.

Эллери уставился на немецкие слова, вытисненные готическим шрифтом, и содрогнулся, несмотря на жар пламени. Происходила ли за всю долгую историю письменности более печальная ошибка при чтении, чем та, которую совершил Учитель с этой книгой? Ему страстно хотелось верить в существование легендарной «утерянной» книги Квинана. Однажды патриарх отправился за покупками в магазин «Край света», увидел на прилавке книгу с тремя словами, вытисненными на переплете архаичным шрифтом, на незнакомом ему языке, но эти три слова находились одно под другим, так что их первые буквы выстроились по вертикали, и он прочитал акростих:

Как, должно быть, возрадовалось сердце старика. Оно чудом не остановилось вовсе. Ибо Учитель знал, что «утерянная» книга называлась Mk’n, что выглядело бы в написании готическим шрифтом, как

Разница была лишь в одной букве, и внешне она казалась абсолютно незначительной. Кто знает, вероятно, подумал Учитель, быть может, первоначальным названием книги было именно Mk’h, но с течением времени оно исказилось...

Ему хотелось верить, что это священная книга Квинана, и он в это поверил.

«Как я мог сказать ему, — думал Эллери, — что он принял символ кровавой бойни за проповедь мира и братства среди людей?»

Эллери отломал несколько веточек с ближайшего куста, поджег их и, когда они разгорелись достаточно ярко, бросил на них переплет. Он быстро вспыхнул, и пламя выбросило резкие, искаженные языки, словно отравленное тем, что оно поглощало.

Название, казалось, жило собственной дьявольской жизнью. Даже когда переплет обращался в пепел, в сполохах можно было четко различить слова[65]:

Наконец оно также поддалось огню, рассыпавшись в прах, который Эллери раздавил каблуком.

Он уже сделал несколько шагов в сторону долины, когда услышал в небе тарахтение, постепенно превращающееся в рев. Странно! Гончар (казалось, это происходило так давно, что Эллери сомневался, действительно ли это был он) упоминал, что в небе Квинана проносится все больше самолетов, однако за все время своего пребывания там Эллери ни разу не видел и не слышал ни одного.

Он остановился, глядя в небо, и увидел маленький одноместный самолет, явно не военный, который приближался с юга. Эллери наблюдал за ним с усиливающимся беспокойством. Рев становился прерывистым, затем раздался взрыв, и объятый пламенем самолет пронесся почти над головой Эллери.

Господи, ведь он упадет на Квинан! — похолодел Эллери. Но самолет рухнул на склон Холма Испытаний, обращенный к пустыне. В тот же миг в небе раскрылся парашют.

Эллери увидел, как парашютист упал на песок неподалеку. Некоторое время он лежал неподвижно, словно оглушенный, но, когда Эллери подбежал к нему, уже поднялся на ноги и отстегивал парашют.

— С вами все в порядке? — крикнул Эллери.

Парашютист посмотрел на него и улыбнулся:

— В полном порядке, amigo[66].

Эллери быстро заморгал. Глубокий голос показался ему знакомым. Но дело было не только и не столько в голосе. Летчик был молодым человеком, высоким, смуглым и худощавым, с вьющимися черными волосами и орлиными чертами по-своему красивого лица. Хотя он, вероятно, брился этим утром, на впалых щеках успела появиться легкая щетина. «Где-то я видел этого парня», — подумал Эллери и внезапно застыл, как под ледяным душем. Молодой человек походил на...

Чувствуя себя глупо, Эллери тряхнул головой. Но видение не исчезло. Молодой человек выглядел так, как, должно быть, выглядел Учитель в тридцатилетнем возрасте.

— Вот так удача, — продолжал незнакомец, освободившись, наконец, от парашютных ремней. — Потерпеть катастрофу над пустыней и приземлиться у ног доброго самаритянина с автомобилем!

— Боюсь, самаритянин не такой уж добрый, — отозвался Эллери. — У меня сел аккумулятор.

Незнакомец снова улыбнулся:

— Не беспокойтесь. С этим мы как-нибудь справимся.

— Ладно. — Эллери улыбнулся в ответ. — Не буду беспокоиться.

Когда они медленно двинулись к машине, он спросил:

— А куда вы направлялись?

— На север — в сторону озера Пирамид — опылять посевы. Я отказался от военной службы по убеждениям. — Он произнес это так спокойно, как мог бы произнести старый Учитель, подумал Эллери, улыбнувшись своей фантазии. — Мне предоставили отсрочку, поручив заниматься сельским хозяйством. Самое забавное, что летать я научился в военном училище. У меня богатый отец, я жаждал приключений и удовольствий. А потом с моим приятелем случилось то же, что со мной сегодня. Только он не успел прыгнуть с парашютом.

— Понятно.

— Я тоже понял — очевидно, впервые. И я начал думать о человеке и Боге, о его ближних, о его бессмертной душе и так далее. Разделавшись с училищной программой, я стал читать разные книги и в конце концов понял, что не смогу убивать — как бы меня ни заставляли.

— Должно-быть, вам пришлось нелегко, — заметил Эллери.

— Не так уж нелегко, когда находишь себя и знаешь, что делаешь. Вряд ли я останусь на этой работе, когда война закончится. Думаю стать социальным работником. Ну, посмотрим. — Они подошли к машине, незнакомец откинул капот и пошарил внутри. — Да, сел намертво. Не знаете, где ближайший город?.. Эй! — Он выпрямился и указал на ближайший холм: — Посмотрите туда!

Эллери поднял голову и увидел на гребне Холма Испытаний длинный ряд фигур жителей Квинана, чернеющих на фоне неба, подобно бумажным силуэтам. Внезапно он понял, что произошло, и ледяная волна нахлынула на него вновь. Они услышали предсмертный кашель самолета, выбежали из своих домов и увидели, как он падает с неба, объятый пламенем, точно горящая колесница...

Они увидели, как из горящего самолета выпал человек...

Нет. Они увидели, как человек спустился с небес, и пришли к нему...

— Как вас зовут? — с трудом вымолвил Эллери.

— Что? — Молодой незнакомец перестал глазеть на людей. — Мануэль...

«И нарекут имя Ему: Эммануил...»[67] Эллери почувствовал озноб и дрожь в коленях. «Я не должен упасть, — приказал он себе. — Это всего лишь усталость...»

— ... Аквина, — закончил молодой человек.

Это уж слишком, Эллери не знал, что и думать. Аквина — Квинан... Все это слишком сложно для человеческого разума. Признай это и уйди.

— Эти люди на гребне... — медленно произнес Мануэль Аквина. — За холмом — город?

Заходящее солнце коснулось молодых глаз, и они вспыхнули.

— За этим холмом новый мир, — услышал Эллери собственный голос. — И думаю... его жители ждут вас.