И пришел Город

ПЯ-А-АТЬ!

БЫСТРЕЕ! Он позаимствовал машину Билла и с маниакальным упорством гнал теперь сквозь дождь, с дерзким безразличием к скользкой дороге.

Дождь начался через несколько минут после того, как Коул покинул квартиру. Он уже основательно вымок к тому моменту, как разбудил своего осоловелого помятого зама и потребовал у него ключи от машины. Билл был настолько вымотан, что даже ни о чем не спрашивал.

Коул поеживался на виниловом сиденье: штаны отсырели, рубаха липла к спинке. Обогреватель в малолитражке работал вовсю, окна были закрыты, так что одежда начала исходить паром, превратив салон в теплицу. Он чувствовал запах своих влажных волос и пованивание бычков из пепельницы. Привкус во рту после всех этих сигар был тоже не лучше. Правда, головная боль унялась, но ее сменило нехорошее жжение в желудке.

Улицы отливали одинаково влажным, маслянисто-серым блеском, и было в нем что-то от органической пленки.

Видавшая виды двухдверка, помятый капот которой время от времени подпрыгивал – сломанные замки скрепляла проволока, – с натужным урчанием одолевала подъем шоссе. Он слегка подправил регуляторы, держа взгляд на шкале автопилота, которая вспыхнула на приборном щитке, едва только машина выехала на шоссе. В городе системы электронного управления были редкостью, да и адаптировано под них было меньше половины ТС, так что их использование было делом добровольным. У Коула от недосыпа шла кругом голова, слезились глаза, и он решил на пути в Окленд воспользоваться автопилотом. Включив прибор, он откинулся на сиденье, предоставляя машине рулить самостоятельно. Свыкнуться с этим было пока сложновато: чтобы руль вот так покручивался сам по себе, а педаль тормоза самостоятельно утапливалась, регулируя расстояние до машины, ехавшей впереди…

Колеса загрохотали по рифленому въезду на мост. Влажным ветреным утром море, вид на которое открывался с Бэй-Бридж, казалось бескрайним нефритовым полем – слишком древнее и всеохватное, чтобы его вот так запросто сковывал обручем пролет моста; наверное, море тайком дожидалось неизбежного землетрясения, чтобы напоследок потешиться над хлипкой мишурой цивилизации.

Коул оглянулся через плечо. Сквозь взвесь тумана город вздымался жемчужными башнями, в этой загадочной перспективе они казались бастионами экзотичного города далекой страны. Сердце екнуло, когда среди панорамы проглянул клык Пирамиды: сразу пришел на память человек на полу в предсмертных судорогах.

Глядя на приближающуюся сутолоку Беркли и Окленда, Коул откинулся на сиденье. Рука легла на рукоять пистолета во внутреннем кармане куртки.

«Ну, и что я им сделаю? – спросил он себя. – Скажу: ложись, гады, а то всех перестреляю? Опять же, кого я мог бы подтянуть себе в помощь? Оклендскую полицию, что ли… да нет, объясняться бы пришлось… опять же, если это единственный способ ее вытащить…»

Мотор машины различимо кашлянул, словно говоря: «Перестань разговаривать сам с собой, Коул, ты меня пугаешь…»

«А с кем мне еще разговаривать-то», – буркнул Коул машинально.

«Разговаривать с собой – дурная привычка, – жужжа, прогудел автомобиль, – поболтай лучше со мной».

– Вот ч-черт! – выругался Коул. От усталости скоро глюки пойдут. Да тут еще тревога за Кэтц и попытки принять то, что случилось. Убийства. Пытаясь справиться с этим, от подошел к определенной грани – чего с ним не было с того случая в юности, когда он переборщил с дозой.

«Вот ведь черт, не хватало еще сбрендить», – подумал Коул. И тут до него дошло: а ведь дело, может быть, не только в нем. Город не в силах остановить его в течение дня, но может с ним контактировать. В конце концов, автомобиль – всего лишь движущаяся деталь города, все равно, что кровяная бляшка в венах человека. А через автомобиль… Поговори лучше со мной.

– Нет уж, – вслух сказал Коул и сам над собой засмеялся.

«Расслабься. Подумай как следует о том, что ты делаешь», – навязчиво шелестел ветер над машиной, настойчиво постукивали поршни.

«Это галлюцинации или сам Город? – уже совсем недоумевал Коул. – Или и то и другое?»

Машина поглотила его. Увозила против его воли. Мчала в своем чреве в какой-нибудь мрачный подземный гараж, в бетонных недрах которого ему суждено провести вечность. Автомобиль обладал своей волей – руль крутился сам по себе. Он почувствовал себя в ловушке, сплавленным с виниловым сиденьем, расплющенным меж стеклами…

С сердитым рыком Коул рванулся и сел вертикально, потряс головой. Опустил боковое окно, чтобы лицо обдало порывом холодного воздуха. Странная дезориентация прошла. Он снова поднял окно, оставив щель для свежего воздуха, и для разнообразия включил радио. Из динамика, как из преисподней, грянуло сонмище голосов, пока Коул не настроился на программу новостей: «…на данный момент для почтовой службы становится не только логичным, но и неизбежным переход на стопроцентно электронную передачу печатных изданий, за исключением посылок. Сегодняшние шестьдесят процентов неэффективны. Единообразие – это веление времени, и, конечно же, мы не можем надеяться на эффективное, соответствующее требованиям сегодняшнего дня управление разобщенной почтовой системой, поэтому появилась необходимость обязательного установления транстерминалов данных в каждом доме, рассчитывающем на получение почты. Достоинства с лихвой перевешивают недостатки. Это же очевидно, что печатать у себя на дому письмо, которое тут же передается в качестве единицы, в зависимости от…»

Коул переключил на другую станцию. «Ну что, обычной почте каюк, а? – пробормотал он, перескакивая с канала на канал. – Гадство, а мне вот нравится вскрывать письма!»

«Гуляя» по коротковолновому диапазону, он случайно выловил фразу: «…поступившей информации, активисты…» и, спешно дернув туда-сюда рычажок настройки, остановился на нужной станции: «…но если эти мужчины и женщины не являются слугами правопорядка – а факты свидетельствуют, что они далеко не те робингуды, за которых себя выдают, – тогда кто же они? Их вчерашнее появление на рок-концерте и разразившаяся бойня – полное противоречие тщательно создаваемому имиджу. Наш журналист попросту отметает выдвинутый ими аргумент (если таковым можно считать анонимно подброшенную на наш канал запись с заявлением, что этот концерт представляет собой "апофеоз моральной распущенности и безнравственности"). Что может быть голословнее! В то время как в действительности все гораздо проще: причина в том, что группа "Праязык" отказалась иметь дело с Союзом поп-исполнителей, которым – это и ребенку известно – заправляет организованная преступность. Что же получается: так называемые активисты на самом деле не что иное, как боевой отряд мафии?…»

– А вы, мудаки, что думали? – съязвил Коул.

Он выключил радио: шоссе закончилось. Теперь, если управление не переключить на ручное, машина угрожала немедленно припарковаться: зона автоматики заканчивалась.

Коул отключил автопилот и взялся за руль, свернув под указателем «Бульвар Сан-Педро». Проехал где-то с милю, сосредоточенно покусывая губу, несмотря на то, что она была рассечена и болела. По мере приближения к кварталу, где надо было начинать поиски активистского логовища, начали оживать следы давешних побоев, словно в предостережение.

«Психосоматика», – поставил себе диагноз Коул.

Вот она, та улица. Коул повернул в нее. Дыхание отдавалось в ушах резким эхом. Он рулил левой рукой; правая – в кармане куртки, на влажной от пота изящной рукоятке пистолета.

Население Окленда состояло по большей части из афроамериканцев, поэтому рекламные плакаты, взывающие с заборов стройплощадок и многоквартирных домов, изображали в основном улыбающихся смуглянчиков – якобы представителей среднего класса, – предлагающих сигареты и коллекционные вина или танцующих диско. Более свежее поколение плазменных щитов за толстым стеклом жило неугомонной жизнью, показывая, как бодрая негритянская молодежь «отрывается» под музыку рекламируемых радиостанций.

Темные лица, куда менее жизнерадостные, чем их громадные «портреты» на нависающих рекламных щитах, с угрюмым любопытством взирали на Коула из окон домов и дверей забегаловок, возле которых теснились кучками. Коул проехал две заброшенного вида евангелистских церкви, обе с рукотворными вывесками: «ХРАМ СВЯТОГО РОКА ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА» и «ХРАМ ХАРД-РОКА ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА». Коул невольно улыбнулся. Улыбка превратилась в гримасу, когда он вдруг увидел мотель, в котором разговаривал с Городом. «Город, – прошептал Коул. – Спи… или помоги мне».

И вот он, дом. Двое негритят в африканских косичках, стоя поблизости на потрескавшемся асфальте тротуара, разглядывали обугленный фасад одноэтажки со скорбными глазницами окон. Коул проехал мимо; сердце стучало сильнее, чем поршни машины-маломерки. Он припарковался кварталом ниже, перед очередной винной лавкой. «Она сейчас там, – лихорадочно думал он. – Я возле нее».

Коул сидел в машине. Руки предательски дрожали.

«Быстро! – велел он себе. – Живо».

Он вылез из машины, сжимая пистолет в кармане, и, захлопнув дверцу левой рукой, повернул назад, в сторону дома.

Казалось бы, что тут можно предпринять? Тем не менее, он упорно шел, держась во влажном затенении облупленной гостиницы. Можно сообщить в оклендскую полицию, что здесь совершено похищение и необходим рейд опергруппы – не пойдет, они тотчас перепрячут Кэтц.

Не оставалось ничего иного, как попытаться проникнуть откуда-нибудь сбоку или сзади; схватить кого-нибудь со спины, приставить ему к голове пистолет и затребовать в обмен Кэтц. Вроде это срабатывает – показывают же по телевизору.

Самоубийство. Но он продолжал идти.

Находясь еще метрах в десяти, Коул вдруг остановился, заметив нечто странное в узком, усеянном битым стеклом проулке между двумя двухэтажками. И вперился. А таращился он… на себя самого, и тот, незнакомый Коул улыбнулся.

Одет он был по-другому, но это был, без сомнения, он сам… не считая странноватого выражения лица. На ум пришел термин «астральный двойник». Коул поочередно оглядел улицу в оба конца – вроде никто не смотрит. Он шагнул в узкий проулок. Взгляд его теперь не отрывался от незнакомца, будто тот по мере приближения мог истаять как мираж.

Коул осторожно пробирался вперед, переступая кучки собачьего дерьма и куски размокшего картона. От видения его теперь отделяло буквально метра три, и… оно не таяло. Наоборот, улыбалось, словно забавляясь. Хотя на таком расстоянии оно просвечивало насквозь. Как полупрозрачная, не очень качественная голограмма.

– А я-то думал, мне всю эту хмарь из башки выдуло ветром, – пробормотал Коул.

Но ощущения, что все это просто мерещится, почему-то не было. Перед ним действительно находился силуэт, пусть не вполне четкий, но и не вполне призрачный – такая же уместная часть пейзажа, как, скажем, дым из трубы.

Призрак (а думалось о нем именно так) расхохотался. Смеялся он как-то грубовато, но, когда заговорил, голос (в точности как у Коула) донесся сипловатым шепотом: «Коул, старина, видел бы ты сейчас свою физиономию! Хотя увидишь ты ее непременно, когда наши фокальные точки поменяются местами».

И зашелся дурацким смехом. Коул, протянув руку, провел по шелушащейся деревянной стене дома, чтобы соприкоснуться с чем-нибудь осязаемым. «Если это галлюцинация, она проявится везде, куда бы я ни посмотрел». И таращился теперь на блеклую стену, высматривая собственный зыбкий образ среди пыльной шероховатости облезающей краски. Тщетно: никакой мираж там не проступал. Тогда он обернулся и посмотрел в проулок: силуэт стоял там. Именно там. И вот тогда Коул пережил холодящий прилив дежа-вю, который, схлынув, унес с собой всякое недоверие. Вся сцена вдруг показалась нормальной, уместной. Неизбежной.

– Странно, – заговорил полупрозрачный Коул, держа руку в кармане куртки, – но я отчетливо помню все, что ты сейчас думаешь: и насчет того, чтобы поглядеть на стену в поисках миража, и дежа-вю. Причем все это вроде происходит со мной и сейчас, только… только слегка отдаленно, как во сне. Сечешь?

Коул лишь онемело кивнул. Он сек.

– В сущности, – продолжал астральный двойник, – я вспоминаю то, что говорю тебе сейчас, – словно слышу эхо с опережением перед тем, как произнести слова. Что странно, поскольку я говорю о феномене… то есть… – Он хохотнул, при этом глаза у него чуть выпучились, как у безумного. – То есть… Я знал, что собираюсь сказать именно то, что говорю сейчас, поскольку уже пережил до тебя… Когда смотрел на себя здесь, из того тебя, которым ты являешься сейчас, и собирался… Ну, когда я пришел сюда, чтобы встретиться с тобой, предостеречь тебя, то планировал намеренно сказать что-нибудь такое, что не совпадало бы с тем, что я произношу сейчас; но вот опять же произношу: «…намеренно сказать что-нибудь такое, чтобы не совпадало бы с тем, что я произношу сейчас» – то самое, что собирался изменить, так как знал, будучи тогда тобой, – тем, кто сейчас это слышит, – что именно я произнесу… В общем, странная и сумасшедшая какая-то цепочка, правда? Просто охренеть! Однако ты не рехнулся, Коул: я действительно реально существую. Я даже… э-э… плотен – только не в привычном для вас понимании. Понимаешь, с вашим миром я соприкасаюсь лишь поверхностно. Физически прочно я существую здесь, в измерении абсолютного факта городской сущности…»

– Ты сказал «предостеречь»?

– Вот-вот, я помню именно эту твою фразу! То есть я помню, когда ты… то есть мы… то есть я был тобой, и я потерял терпение и спросил себя насчет…

– Да ну тебя! – почти крикнул Коул.

– Вот, именно так ты и сказал! – хихикнул «феномен». – Так вот и сказал: «Да ну тебя!» Именно когда я сказал «потерял терпение и спросил себя насчет…»

– Слушай, – уже в отчаянии, сквозь приливные волны дежа-вю взмолился Коул, – скажи мне, от чего «предостеречь»…

Но каким-то образом одновременно с тем, как полупризрак согласно закивал (дескать, «сейчас скажу»), каждое его слово словно предвкушалось Коулом заранее, входя в сознание как гвоздь.

– Коул, не входи в дом. Я пришел, чтобы тебе это сказать. Ты на перепутье во времени, и я пришел, чтобы направить тебя по нужному пути. Хотя это глупо: ведь я уже прошел по нему, когда был тобой, и знаю, какой маршрут ты выберешь… хотя, опять же, и я вместе с тобой вышел именно на ту развилку, потому что пришел и предупредил тебя. То есть меня. Или все же тебя? Ну пр-ро-сто охренеть, какой парадокс! Думаю, «парадокс» и есть то самое слово…

– Если не считать риска… почему я не должен лезть в логово активистов? – потребовал ответа Коул, с нарастающим ужасом глядя на искаженное, какое-то блаженное выражение этого лица – его лица, уже мертвого?

– Потому что… ха-ха-ха! Гм. Ну, ты сам подумай; кстати, я помню, что эту фразу уже говорил. Ты этим утром был уставшим. Иначе бы призадумался: с чего бы вдруг тот активист взял и выдал, где находится Кэтц? Очевидно, он сам хотел, чтобы ты сюда пришел. Так просто их не возьмешь, дурачина. Свой штаб они переместили, рассредоточили по трем местам. Там в доме сейчас трое, с оружием, ждут тебя. Чтобы убить.

Коула это не удивило. «Идиот», – подумал он.

– Но черт побери, где же Кэтц? И что нас ждет? И как я стал тобой? И вообще…

– Ладно, я скажу тебе, где Кэтц, – прервал призрак с ухмылкой. – Но остальное я тебе сказать не могу, потому что не успел это сказать, когда был мной. Я помню, что тогда не сказал, поэтому не могу сейчас. Но ведь действительно – просто охренеть…

– Ну где же она, чтоб тебя?!

– В Беркли, Четвертая улица, дом тридцать четыре двадцать два, сразу за университетом. Там сейчас четверо, играют в карты. Ее заперли в кладовке. Тебя они не ждут, но вооружены. Я бы посоветовал тебе найти помощников, но ты, насколько мне помнится, этого не сделаешь, потому что весь в порыве… Хотя ой, не могу сказать, потому что…

Коул повернулся к себе спиной и кинулся прочь из проулка, в то время как полупризрак кричал вслед:

– Я знал, что ты бросишься наутек сразу после моих слов: «Не могу сказать, потому что…»

Коул бежал обратно к машине.

Коул мчал на предельной для жизни скорости, подсадив на хвост полицейскую машину, которая отстала на выезде из Беркли. Он гнал неистово, свирепыми сигналами отпугивая пешеходов, срезая через зеленые аллеи зажиточного пригорода.

Пулей взлетел по гравиевой дорожке, еле разминувшись с мальчиком-велосипедистом, успевшим увильнуть и врезаться в забор. Коул мчал визжащую шинами машину к университету. Просвистел на красный свет через Третью улицу, свернул не сигналя на Четвертую и понесся на всех парах по тихой улочке, лихорадочно считывая номера домов. Даже его собственный страх за ним не поспевал. Страх от проблесков содеянного – и страх собственной ярости.

Быстрее.

А вот и дом: флигелек с красной лепниной в псевдоиспанском стиле с умирающим газоном, обрамленным карликовыми эвкалиптами. Рядом – синий пятидверный «бьюик». Коул подчалил справа, даже не удосужившись припарковать машину; просто бросил ее посреди улицы.

Боясь затормозить и о чем-нибудь задуматься, он выскочил из автомобиля и ринулся через улицу к дому. Солнце висело над южной частью бухты, и язычок фотонного тепла ласково лизнул Коулу лысеющее темя. Запахи эвкалипта, горячих гамбургеров…

Быстрее.

Он побежал к задней двери, уповая на то, что в окно сейчас никто не смотрит. Миновал запущенный внутренний дворик со ржавеющим остовом «фольксвагена» в покосившемся деревянном гараже. Не пялься. Быстрее. Быстрее!

Взбежал по ступеням заднего крыльца. Цементные ступеньки шуршали негромко, однако распахнутая пинком рассохшаяся дверь будто выстрелила, издав резкий щелчок. Рывком выхватив из кармана пушку (давно надо было, балда!), исступленно оглянулся вокруг. Какой-то мужик поднял взгляд от кухонной плиты (причем двигаясь нарочито медленно, как в замедленном повторе спортивного момента – будто Коул разогнался до такой бешеной скорости, что двигался и мыслил теперь на порядок быстрее, чем в обычном темпе); Коул метнулся к нему, одновременно вскинув ствол ему в лицо и нажав на курок. Буквально через секунду после выстрела (мимоходом он успел заметить, как, прежде чем повалиться навзничь, человек озадаченно скосил глаза, напоследок разглядев пулю, вошедшую ровно меж них) Коул был уже в соседней комнате, выстрелив еще в троих (те же замедленные движения, осоловелые попытки выговорить слова, так и не успевшие вырваться из горла перед тем, как каждому досталось по пуле). Коул был так близко, что промахнуться было трудно. При этом крайнему слева пуля попала всего-то в плечо, и он, упав, откатился за массивный деревянный шкаф, нашаривая в кармане пистолет. А вот Коула в этот момент начала одолевать инерция. Он словно замедлялся, в то время как активисты разгонялись: двое корчились в агонии, хотя уже в нормальном темпе, а третий целился. Коул всем корпусом качнулся влево, двигаясь с усилием, словно сквозь какую-то вязкую жижу. Об пол он ударился в тот момент, когда пущенная активистом пуля высадила оконное стекло сзади. Коул приземлился на поврежденную руку, и от боли стало трудно управляться с оружием: конечность повисла, словно тряпочная. Кто-то спешил в переднюю дверь. Она распахнулась, и в проеме показались двое крепких мужчин: брюнет и блондин в солнцезащитных очках. Оба при пистолетах.

С треском вылетела дверь кладовки; наружу, щурясь, выскочила Кэтц. Одним движением она подобрала пистолет, оброненный одним из бездыханных активистов возле перевернутого карточного столика. В комнате слоисто висел едкий дым от выстрелов. Лежащий за шкафом активист выстрелил снова, но опять не попал: рана в плече не давала ему нормально прицелиться. Коул пытался совладать с поврежденной рукой и более чем некстати обронил в суматохе пистолет. Кэтц стояла на одном колене, целясь… в него? Нет – ему через плечо, в вошедших. Один из них как раз благополучно избежал пули, которая пробила шкаф и досталась его раненому товарищу.

Комнату дважды сотряс грохот выстрелов, и двое вбежавших активистов рухнули. Один – раненный в ногу брюнет – выронил ствол, с руганью поднялся и захромал в сторону двери.

Коул пожирал глазами Кэтц. Ну, чистое привидение – бледная, окровавленная, один глаз подбит, волосы всклокочены, дрожащие руки изо всех сил сжимают оружие. Она стояла на коленях; на лице – шок, ужас и триумф (три последовательных выражения за три секунды). Затем она выронила ненужный уже пистолет. Коул согнулся пополам, рыдая без слез: напряжение резко спало.

Кэтц помогла ему встать, и вместе они, пошатываясь, спустились по ступеням заднего крыльца на свежий воздух. Они поспешили к машине. Где-то выли, приближаясь, полицейские сирены. Люди из соседних домов всматривались в подозрительную пару, щурясь в свете наступающего дня.

Коул сел было на водительское сиденье, но Кэтц его твердо оттеснила. Он подчинился ее подавляющему хладнокровию и, прислонясь к дверце, расслабился и задремал, устало думая: «Дай-то бог перебраться за мост и спрятать машину, пока легавые не выяснили у соседей ее номер».

Но, как видно, с полицией шашни заводить никто не собирался. Они без труда добрались до квартиры гитариста Кэтц в Сан-Франциско (он на несколько дней уехал).

И там, обнявшись, заснули.

– Я уже несколько часов как собиралась вырваться, – рассказывала Кэтц. – Из веревок выпуталась, все такое. Просто не могла решить, когда именно вышибить дверь. Ждала, пока они заснут.

– Я так и понял, – сказал Коул. От этой темы ему становилось неуютно.

Они сидели в небольшом кафе на углу. Солнце мелкими бликами искрилось на вершине небоскреба; сам город играл предсумеречной рябью. Почти весь день они проспали на шишковатом матраце в квартирке на Кастро-стрит, где почти одновременно проснулись часа два назад, обнаружив, что все еще лежат в обнимку. Физически близки они не были еще ни разу. И когда Кэтц, к изумлению Коула, не отстранилась, а притиснулась ближе, он смутился. У него сильно затекла рука. Но, вспоминая об этом моменте, он изнутри буквально лучился.

Они прибрались, как могли обработали свои ссадины и, позавтракав булочками, пришли сюда.

Теперь в синеватом свете, преломляющемся через пыльное стекло у заставленного кружками столика, в профиль Кэтц смотрелась несколько помято, но все равно впечатляюще. Она сидела, поставив локоть на стол и подперев ладонью чуть выступающий подбородок. Нос с легкой горбинкой резко очерчивался падающей слева тенью. Взгляд припухших глаз был обращен куда-то внутрь – как ни странно, синяки ей шли: эдакий сценический макияж ангст-рокерши. На ней была простая короткая черная блузка с глубоким вырезом, в котором проглядывали небольшие крепкие груди. От Коула не укрылась свежая полоска шрама.

Ее лицо выражало королевскую скуку, а черный лак ногтей и черная помада придавали облику солидность.

Они уже долгое время сидели молча. Коул сознавал все растущую напряженность этой паузы. Чтобы чем-то себя занять, он прихлебывал капуччино, в подражание Кэтц напустив на себя самоуверенный и отвязный вид. Разговаривать об утренней перестрелке не хотелось. Но на ум больше ничего не шло, а надо же хоть о чем-то говорить. Чтобы сгладить напряжение, пузырем взбухающее между ними.

«Что-то должно произойти», – подумалось Коулу.

– Э-э… Ты знаешь, я как-то… – начал он, путаясь в словах, – короче, не запомнил лиц этих… ну, которых… нынче утром… Вроде бы и надо… в смысле, они же первые, которых мы увидели без этих дурацких масок. Но… знаешь, смешно: я утром как будто разгонялся, набирал и набирал скорость, пытался тебя найти, и… все слилось в какое-то пятно. Я их даже не запомнил. Как будто на них по-прежнему были маски – я воспринимал их лица как розовые пятна… Что, наверно, как-то гнило, неправильно. Ведь если ты, – он понизил голос, – пускаешь кого-то в расход, то по крайней мере должен разглядеть его лицо. В моральном смысле я…

– А по мне, наоборот, – качнув головой, Кэтц словно помножила его мнение на ноль. Она говорила, не отводя глаз от улицы за стеклом. – Масок своих они не снимали, пока не связали меня и не бросили на ночь в кладовку. Так что я их и не видела, а потом уж и не всматривалась, когда… ну, этим утром. Но я и не хочу знать, как они выглядели. Не желаю помнить.

– Я вообще больше не желаю прикасаться к оружию, – признался Коул.

Кэтц пожала плечами.

– Расскажи, как ты меня нашел.

– Я уже рассказывал за завтраком.

– У меня голова не работала. Наверно, я не так поняла.

– Хорошо… – И, гуляя взглядом по крикливому Бродвею, что становился все более людным, Коул рассказал ей и о нагрянувших к нему в квартиру незваных гостях, и о предостережении астрального двойника.

Когда он закончил, Кэтц лишь хмуро кивнула.

– Ну? – хохотнул Коул. – Что ж ты не говоришь: «У тебя крыша поехала»? Этот призрак, он же мне привиделся?

Кэтц взглянула на него с мягким удивлением.

– Нет. И «крыша» твоя здесь совершенно ни при чем. Ты же нашел меня? Как бы ты иначе смог это сделать? Так что, получается, все это правда. Во всяком случае, я к подобным вещам привыкла. Для меня, – она махнула рукой в сторону окна, – этот мир полупрозрачен. Иногда я проглядываю сквозь него… Сейчас я не в форме. А вот ночью чувствовала, что ты за мной придешь. Когда именно, я не знала, но чувствовала, что ты в пути.

Коулу стало любопытно, улавливает ли она его шальные мысли. Он покраснел и попытался разгадать выражение ее лица. Представил, как они занимаются любовью. Кэтц задумчиво глазела за окно, легонько постукивая ногтями по ободку кофейной чашки. Коул облегченно вздохнул: нет, не улавливает; она же сказала, что у нее сегодня с этим не очень. Дар провидения приходил к ней и уходил.

За стойкой слева от Коула раздался звон осколков… «Блин!» – ругнулся официант, подбирая с пола разбитую чашку. Кафе поистине волшебными темпами заполнялось нахлынувшими посетителями. Кофейные автоматы – колонки из хрома и полированного дерева, изящно сработанные под старину, – с шипением выплевывали порции капуччино, а женщина с короткой оранжево-синей стрижкой принимала карточки «Интерфонда», заученными движениями робота вставляя их в машинку-терминал. «Спасибо», – монотонной скороговоркой повторяла она, поглядывая на экран. «Спасибо», – возвращая карточку. «Спасибо», – вставляя-пробивая-считывая-возвращая пластиковый прямоугольник. «Спасибо… спасибо… спасибо…»

Столы в узком помещении тесно обсели ангст-рокеры из нового «Клуба Глухих» (что находился на той же залитой неоном улице). Там же сидели и садомазо-извращенцы со своими ясноглазыми рабами-партнерами в ошейниках и одеяниях животных исчезающих видов, увешанных золотыми цацками в виде кредиток.

Снаружи толпились ангстеры, пижоны, деловито снующие китайцы и туристы. Самая разная публика в беретах, с прическами-«хвостами», в джинсе с кожаными заплатами и татуировками торговала марихуаной и газетами из экобумаги – «назад к природе».

«Зачем тогда в городе живут, если хотят назад к природе?» – пробурчал Коул.

За стеклом со смехом прошествовала группа ангстеров в тюремных робах. Один из них слегка отставал – на щиколотке висели миниатюрные кандалы.

Коул глянул на Кэтц. Напряжение между ними возрастало. Она нацепила узкие темные очки и резко поднялась из-за столика. Коул надел свой старый мотоциклетный кожан, и они вышли на вечернюю улицу.

Небо полиловело; несколько узких облачков подернулись снизу фиолетовым. На горизонте фаллически вздымался Койт-Тауэр. Они шли рядом, просеиваясь сквозь людскую толчею. Кучка туристов-японцев сфотографировала Кэтц; та рыкнула на них, заметив вспышку. Туристы восторженно захихикали. Воспринимаемые боковым зрением блики неона и бесчисленных лампочек работали в усталом мозгу Коула как галлюциногены; бриллиантовой пылью сияли наслоения световых реклам. Коул стал понемногу расслабляться, чувствовать себя дома. Вспыхивающие символы в бесконечном ряду клубов для нудистов-садомазохистов-зоофилов-свингеров подмигивали, словно общаясь на своем тайном языке. Их вывески составляли живописный контраст мрачной паутине проводов подвесной электродороги; колеса электробусов сыпали снопами искр, попадая на стыки проводов при поворотах.

Стайки чаек, хлопая крыльями, снимались с карнизов и принимались чертить над крышами зданий нисходящие круги, словно были подвижными деталями какого-нибудь механизма.

Обычные обитатели улиц – ангстеры, пижоны, зазывалы, путаны – разгуливали туда-сюда по запруженным тротуарам, предъявляя себя в эпатажных обличьях, превращаясь на расстоянии в калейдоскопическую кляксу; Коул подметил их сходство с японскими демонами.

Лазерный луч вычерчивал на облаках: «Посетите – нас – в Нефритовой Башне – непринужденная атмосфера – для – элегантно нефритовых -».

Напряжение между Коулом и Кэтц унялось; Коул уже почти воспрял духом (блокируя мимолетные образы смазанных лиц с кровавыми подтеками; человека, скосившего глаза к аккуратному пулевому отверстию во лбу).

Однако, когда Кэтц взяла его за руку, он вздрогнул. А когда до него дошло, что она ведет его к себе, ладони непроизвольно вспотели.

Когда достигли подножия холма, пройдя Чайна-таун с его буйством запахов, витринами, изобилующими фарфором и нефритом, повсюду десятки тысяч раскосых глаз, Кэтц внезапно остановилась, чуть дернув его за локоть. Коул вопросительно на нее посмотрел, стараясь не выдавать свое волнение. Но вопрос задала она:

– В чем дело, Стью?

– Да так, ничего, – ответил он (а сам только и подумал: «Бог ты мой, она начинает улавливать мои мысли»).

– Нет, я серьезно.

Коул резко дернул плечами.

– Я… я не знаю, Кэтц. Наверное, беспокоюсь о Городе… ну, что он нас все время достает… И вообще, уже почти ночь. А ты… я уже, кажется, говорил, что он не помог мне отбить тебя у этой мрази.

– На это мне плевать. Я тоже так думала, правда. Я даже думаю, он каким-то образом подстроил, чтобы эти шныри меня схватили, когда я шла к тебе. Он прав: я ему не доверяю. Он – подсознательное сотен тысяч слабых, ненадежных людей, Стью. Ты думаешь, у людей в этом городе все в порядке с головой? Да ни фига. Под каждой внешне безмятежной черепушкой – целое змеиное гнездо. Помню, в юности у меня как-то вышел перебор по «дури». Все было ничего, пока я не потеряла над собой контроль – то есть вообще перестала соображать, где я, – и пошла шляться в полной бессознанке. А поскольку мое бессознательное было агрессивно, я начала крушить все вокруг…

Он во все глаза смотрел на нее. Приходилось говорить громко, чтобы перекричать скрежет взбирающегося на крутой склон трамвая.

– Тогда зачем ты с ним пошла? Зачем помогала нам?

– Ты знаешь, зачем. Город тебе сказал, – мрачно заметила она. – Хотя эту часть ты мне и не озвучил.

Хорошо, что в сгустившихся сумерках она не видела, как он залился краской.

– Черт возьми, я веду себя как перепуганный школьник, – промямлил он.

Кэтц коротко рассмеялась.

– Так забавно, когда ты сам с собой разговариваешь.

В ее тоне не было насмешки, но Коула все равно кольнуло. Нахмурившись, он отвернулся.

– Я думаю, тебе надо оставить город. Он может тебя убить.

– Может, я так и поступлю, – сказала она. – Признаться… я тоже напугана. Просто делаю вид, что нет. Хотя с тобой я притворяться не буду. – Голос Кэтц зазвучал неожиданно нежно. – Я… Черт возьми, я думала, что с ума сойду в той кладовке ночью. Насиловать они меня не насиловали, но я боялась, что они это сделают. Я просто не хочу пережить такое снова. Это глупо. Хочу просто взять свою группу и уехать. Но ведь и ты не можешь оставаться здесь. Он взял тебя… почти целиком. Скоро у тебя не останется собственной воли, Стью. Тебе тоже нужно уезжать.

Коул беспомощно пожал плечами.

– Не знаю, получится ли. Разве что ненадолго… Не знаю.

Переключился светофор; загорелась надпись ПЕРЕХОД. Так они и сделали – пересекли улицу, поравнявшись на следующем углу с антикварной лавчонкой, где на запыленной витрине стояла деревянная статуэтка цыганки-гадалки. В этом окошке, сломанная, она стояла уже, по меньшей мере, лет двадцать. Когда они проходили мимо, Кэтц вдруг вздрогнула, судорожно схватив Коула за руку. Она застыла как вкопанная, впившись взглядом в деревянную фигурку, в побитую временем физиономию старой карги, взирающей на них с недоброй улыбкой.

– Эта голова, – прерывисто заговорила Кэтц, – она… она раньше смотрела не в эту сторону. А теперь, когда я проходила мимо, она повернулась и стала смотреть на меня. Я заметила краем глаза…

Кукольное лицо старухи-цыганки зловеще косилось. Коул припомнил: да, голова статуэтки и правда смотрела в другую сторону.

– Может… у нее механизм вдруг ожил. Вибрации от машин или еще что-нибудь, – предположил он неуверенно.

Спеша, почти волоча Коула за собой, через плечо Кэтц бросила:

– Вздор! Это Город. Я чувствую. Он смотрит на меня. И будто подсмеивается. Предупреждает. Он оживает. Идет вслед за мной… Блин! – Голос у нее сорвался.

Они почти бежали вниз по смеркающейся улице. Около входа в метро Коул вдруг приостановился. Кэтц тоже; нетерпеливым жестом сдернув с себя очки, она вопросительно взглянула на него.

– Скоро подойдет поезд в южном направлении, – произнес вдруг Коул, уставясь в землю.

Кэтц поглядела чуть насмешливо.

– Откуда ты знаешь? С расписанием, что ли, успел ознакомиться?

Коула пронизал холод. Откуда ему это известно? Он перевел взгляд на угол улицы.

– Подходит автобус на Мишн-стрит.

Кэтц тоже посмотрела в том направлении. Через пару секунд на углу мелькнул и скрылся электробус со светящейся маршрутной табличкой: «Мишн-стрит».

Кэтц смотрела на него. Коул чувствовал себя странно. По коже гулял холод. И ног он не чувствовал. Между тем ночь была теплая – просто ступни онемели, как на морозе. Будто пристыли к асфальту. Коул несколько раз ими топнул, чтобы как-то оживить кровообращение. Затем поднял глаза. И произнес:

– Сейчас из-за угла выедет грузовик, а за ним черный на мотоцикле.

Секунда-другая, и мимо неторопливо прорулил желтый трейлер, вплотную к которому держался темнокожий парень на серебристом «харлее».

Кэтц взирала на Коула с неподдельным ужасом.

И в этот момент в телефонной будке сбоку раздалась призывная трель.

Створчатая дверь старомодной кабинки отворилась сама собой. Трубка сорвалась с рычага и раскачивалась, словно требуя внимания. Коул машинально тронулся туда, протягивая руку.

Кэтц проворным движением встала, преграждая Коулу путь в будку, и уперлась руками ему в грудь.

– Не разговаривай с ним! Ты ведь знаешь, что это он. Не надо – хотя бы сейчас. Это он, он сейчас пробуждается к жизни… и ты становишься частью его.

Коул стоял как оглушенный, задумчиво обращаясь к самому себе.

– Все устройства в мире взаимосвязаны, – бормотал он, не совсем внятно сознавая окружающее, – электрические провода, телефонные кабели; как большая электронная паутина. Опять же, трубы… – Коул закрыл глаза. Теперь он различал: где-то в бесконечной глубине внутреннего взора, накладываясь друг на друга, среди рябящей черноты голубовато высвечивалась бескрайняя схема электрических нейронных каналов города, связанных меж собой зданий и топографических точек, гнезд электростанций, и…

Коул оторопело распахнул глаза. Щеку странно жгло. Понятно: Кэтц дала ему пощечину. Он, не противясь, дал себя подвести ко входу в метро.

– Ну давай же, – понукала она, – давай.

Кэтц тащила его за руку; Коул безропотно шел, как в полусне. Вместе они спустились в царство яркого света и белого кафеля. Сунув интерфондовскую карточку в настенный компьютер, Кэтц купила два билета с магнитным кодом.

Все еще отрешенный, словно во сне, Коул дал себя завести в обтекаемую, поблескивающую сигару поезда.

Станция «Барт»… Двери за спиной с негромким шорохом сомкнулись, и по потертому ногами ковру они подошли к сиденьям возле широкого, разрисованного вязью граффити окна. Пассажиры в вагоне негромко переговаривались или читали газеты. Час пик давно миновал, в южном направлении следовало не больше дюжины человек.

Все это Коул подмечал четко, но безразлично, как будто все вокруг – пассажиры, а заодно и части самого поезда – были лишь необходимыми шестеренками грандиозного механизма города.

Работа городского метрополитена представляла одну из его функций. Платформа станции двинулась, поплыла и, ощущая подспудное удовольствие от безупречной слаженности проглотившей его махины, Коул начал умиротворенно считать лампы, проплывающие в недрах тоннеля. Так вот сидел и слушал ритмичное постукивание колес, дыхание сквознячка из углов вагона…

Однако через некоторое время он вдруг очнулся от бесконечного созерцания городской топографии. Нервно огляделся, чувствуя себя потерянным, одиноким, потерявшим ориентацию, – и понял, что покинул зону влияния Города.

С облегчением убедился, что Кэтц – вот она, рядом. Сидит, подтянув колени к подбородку и упершись каблуками в спинку переднего сиденья, покуривает самокрутку.

– Здесь же нельзя курить, – ухмыльнулся Коул. Она слабо улыбнулась.

– Молчал бы уж, мудачина.

Он скользнул ладонью по руке Кэтц; ее теплая, чуть влажноватая кожа так и льнула к нему. Коула все еще слегка знобило.

– Э! А куда едем-то?

– Это тот самый поезд, который на юг, дорогуша. Идет через новый тоннель от Барта и дальше, за Беркли. Новый, всего месяц как курсирует. Почти до самого Сан-Хосе. Путь неблизкий, но… думаю, туда ему не дотянуться.

Коул кивнул.

– Я почувствовал, что ускользаю от него. Удивительно, что он не остановил поезд. Может, для этого ему бы пришлось нас убить. Или…

Она покачала головой.

– Нет, он мог остановить нас на любой станции. Просто не дал бы поезду тронуться с места. Причина, наверное, другая. Может быть, ему известно, – она искоса взглянула на Коула, – что ты вернешься.

Коул глубоко вздохнул.

– Ощущение забавное.

– Как от груди отняли.

– Что?

– Ничего… Эй, а когда ты увидел это – ну, когда угадал насчет грузовика, – это было связано с твоим двойником? Которого ты видел в Окленде. Это он тебе рассказал?

Поезд ровно постукивал по рельсам. Коул, не отрывая взгляда от мелькания ламп в тоннеле, мотнул головой.

– Не думаю. Я в тот момент как будто смотрел чужими глазами. Или заглядывал за угол из перископа. Или смотрел в камеру слежения. Нет, сквозь время я не смотрел… Просто здания сделались… почти прозрачными, что ли.

– Хрень какая-то…

– Я же не выдумываю.

– Да нет, я знаю. И верю тебе. Только… что-то в этом есть нехорошее. Он действительно глубоко в тебя вошел…

Коул проворно сменил тему:

– А ты как считаешь, что это было? Я имею в виду этого несчастного двойника…

– Если б только знать! – воскликнула Кэтц с отчаяньем. Сигаретка у нее потухла. Она зажгла по-новой, чуть нахмурясь при виде следов черной помады на кончике. – Может, какая-нибудь проекция тебя самого, твои скрытые возможности. Все равно, что увидеть впереди самого себя, поворачивающего за угол.

Что-то не правдоподобно.

– Не-а. Он больше… на призрака смахивал.

– Какой призрак! – Кэтц нервно хохотнула. – Ты что, покойник, что ли!

– Нет, – сказал Коул. А сам подумал: «Пока – нет. А скоро, может, буду. Очень скоро».

А вот это – правдоподобно.

– Я не знаю, – говорил Коул, куце сидя на краю скрипучей кровати. – Может, мне следует вернуться. Пройти все до конца. Я ведь начал и вроде… присягнул ему, что ли. Бог ты мой, сколько ж лет я из него не выезжал. Я…

– Ах, как ему страшно без па-апика, – насмешливо протянула Кэтц. – Но дело не только в этом. – Она подалась вперед, сделала пальцы ножничками и запустила их Коулу в волосы. – Тебя, дружок, беспокоит кое-что другое, – пропела она тихонько.

Коул инстинктивно отодвинулся. Он чувствовал едва уловимый запах ее тела, пьянящий мускус ее естества. Тем не менее, сидел застыв.

– Слушай, а зачем мы вообще тут заперлись? – Он жестом обвел номер обветшалого отеля «Санта-Круз».

Воздух чуть попахивал плесенью и морем. Обои, уже тронутые по углам грибком, пожелтели и отслаивались. Старинная медная кровать скрипела при каждом движении.

– Тебе и впрямь лучше уехать подальше от Сан-Франциско, а мне… нет. Мне здесь не место. Мне клубом заправлять надо, Кэтц.

– Ох уж эти мне оправдания, оправда-ания, – промурлыкала она.

– Слушай, я…

– А когда ты последний раз? – перебила Кэтц, стараясь, чтобы вопрос прозвучал небрежно.

– Что именно? – Коул сделал вид, что не понял.

– Не строй из себя скромнягу, – заметила она бесстрастно.

– С пару лет, – сознался Коул обреченно. Она прикрыла глаза. Улыбнулась.

– Во-о-он оно что. Вот теперь я настраиваюсь на твою волну.

Коул сглотнул, чтобы не выдать свое смятение. Ох уж этот ее дар…

– Ага-а. – Она обнажила острые зубки в улыбке. – Ага. Тогда ты оказался импотентом (Коул при этом слове буквально дернулся). Это было с какой-то черной шлюшкой. И ты боишься, что импотентом и остался. Боишься, что слишком стар для меня. Боишься, что я тебя каким-то образом использую, потому что не можешь взять в толк, как это я положила на тебя глаз. – Она открыла глаза. – Я скажу, отчего ты мне нравишься, Стью. Благодаря тебе ко мне пришел первый успех, в твоем клубе – черт побери, сколько уж лет назад! Ты ведь знал, что пройдет время, прежде чем у моей музыки появится свой контингент поклонников, и долго работал себе в убыток. Тем не менее, ты шел на это, потому что полюбил меня, понимал мою музыку и мою поэзию. Ты – единственный, я-то знаю, кто действительно ее понимает. Но речь не просто о благодарности. Я же давно на тебя запала, усекаешь? – Она расхохоталась, глядя на его физиономию. – Это правда, Стью! Я люблю тебя. Город был прав. Единственная причина, по которой я вместе с тобой влезла в эту аферу с ним, – это желание тебя оберечь.

– Послушай, не… В смысле я не… это…

– Этот твой Город – дерьмо несусветное. Ну подумаешь, не встал у тебя пару раз, ну бемольчик вырос. Делов-то! Да мне вообще нравится, чтоб мужички были мягонькие – они нежнее! Я вижу, вижу твои страхи, Стью. Перестань от меня прятаться.

Коул чувствовал, что щеки у него горят.

– Не надо…

– А вот теперь ты злишься, потому я почитываю твои мысли. Я ничего не могу с этим поделать, когда чувствую тебя так близко. Но вот что я тебе скажу: если ты считаешь это вторжением в твой внутренний мир, я могу и отстраниться от твоих, м-м, ментальных образов; от мыслей, которые ты желаешь скрыть, всего такого. Ты можешь хранить их вне досягаемости. Вместо этого я буду смотреть на… на твои чувства. Я способна переживать некоторые твои ощущения. Внутренние и внешние. Это словно обратная связь. Поэтому мы можем испытывать истинную близость, Стью.

Коул набрал в щеки воздуха, выдохнул.

– У меня ощущение, будто ты хочешь мне что-то втюхать, – признался он, глядя на потертый коврик под ногами.

– Может, и так. Если это единственный способ до тебя достучаться. – Кэтц прильнула к нему. Ее губы ожгли ему шею.

Коул чуть не спрыгнул с кровати. Нежным движением она потянула его к себе, печально покачивая головой.

– Стью, миленький, расслабься.

– Не могу! – Он мучительно дрожал. Напряжение между ними достигло пика. Он чувствовал, что отступил куда-то вглубь себя и взирает на происходящее как близорукий. – Я не могу преодолеть себя, Кэтц. Мне не хочется тебя разочаровать… Ты не обижаешься?

Кэтц закатила глаза.

– Ты не улавливаешь, – сказала она. И неподдельная доброта в ее голосе заставила его взглянуть на нее с благодарностью. – Ты можешь расслабиться, Стью, потому что я от тебя ничего не требую. Нам совсем не обязательно круто заниматься любовью. Я просто хочу обнять тебя, погладить. Нам не нужно… что-то такое делать. Мне просто хочется. – Она нетерпеливо махнула рукой. – Мы будем без одежды, но вовсе не обязательно сильно утруждаться. Понимаешь? Мне не нужно, чтобы ты непременно в меня входил. Если ты не прочь доставить мне оргазм – прекрасно, на то у тебя есть пальцы и язык, а у меня клитор. Но не это главное. Ты же видишь, индюшонок, я люблю тебя. Поэтому остальное неважно.

Коул перевел дыхание, и что-то внутри действительно расслабилось. От их доверительного общения он почувствовал себя более живым, чутким, податливым. Как-то машинально он потянулся и выключил свет. В комнате сделалось темно, хотя из неплотно зашторенного окна по-прежнему пробивался прохладный рассеянный свет. Достаточно, чтобы видеть ее; и достаточно темно, чтобы не стесняться собственного тела.

Кэтц сняла блузку и обувь, выскользнула из джинсов. Какая-то частица напряжения вновь вернулась, когда Коул внезапно вспотевшими, дрожащими пальцами разделался с пластмассовыми пуговицами, разделся и сложил одежду на прикроватную тумбочку – уж так аккуратно.

Коул повернулся и нежно обнял ее. Это оказалось легко. Он ощутил нежную упругость ее тела, теплую гладкость кожи. Расслабился еще – и вот уже приятное электричество разлилось по телу, от чего в паху возникло ощущение, которого он давно не испытывал. Мельком глянув, подивился: воспрянувший член прочно упирался в ее повлажневшую промежность. Кэтц обвила ногами его бедра, а когда их губы встретились, принялась нежно тереться своим устьем о его член, приглашая. Их губы дрожа слились, и он начал бережно ласкать ее тело руками – без всякой жадности или стремления подчинить.

– Ну, видишь? – нежно прошептала она ему на ухо, проводя пальцами по спине. – Главное – расслабиться. И тогда словно переносишься в другое место. Расслабься – и будет так приятно… Стью…

И ведь она оказалась права.