И снятся белые снега…

А поезда спешат, спешат…

Ночь была теплая, с яркой луной и блестевшим звездным небом, удивительно ласковая, светлая ночь, какими славится июль в пору уборки хлебов, молотьбы и увоза с полей нового урожая — несчетных тонн еще сыроватого, сыпучего, пряно пахнущего зерна. И река, близко подступавшая к селу Сосновке, в эту чудесную ночь дышала теплом, лунный свет нежно голубил воду, и на этой чуть вздрагивающей голубизне резко белели у берега, слегка покачиваясь, крупные лилии. На берегу стоял грузовик, доверху нагруженный свежим зерном, а дальше, в полях, светились неподвижные и шевелящиеся огни, оттуда доносился приглушенный шум грузовиков и стрекот комбайнов.

По древней крестьянской привычке Соня и Толик купались в отдалении друг от друга, а накупавшись, наплававшись, наперекликавшись меж собой, вдоволь насладившись теплой рекой, выбрались порознь на берег, разбежались в разные стороны и переоделись в сухое, пригибаясь в невысоком кустарнике.

— Опять мама заругает, — сказала Соня, подходя к Толику и отжимая руками мокрые волосы.

— Сейчас домчу тебя. И сам домой забегу: папиросы кончились. Надень, замерзнешь. — Он набросил на нее свой пиджак. — Постой, лилии забыли! — вспомнил он и побежал к берегу.

Он вернулся с пучком белых, мокрых лилий, отдал их Соне, подсадил ее в кабину.

Машина побежала по тряской дороге, выхватывая светом фар деревья и кусты вдоль обочин.

— Чудно мы с тобой встречаемся: в машине да по ночам, — улыбнулась Соня.

— Ничего, кончим уборку — в клуб забегаем. И не будешь ты со мной мучиться.

— А я и не мучаюсь, — счастливым голосом ответила Соня. — Не веришь?

— Факт, не верю, — сказал Толик и притормозил, выезжая на улицу села.

Они выбрались из кабины и остановились, держась за руки, под старой березой у низкого заборчика, из-за которого выглядывала побеленная известью хата с лунными бликами на темных окошках.

— Ты меня любишь? — тихонько спросила Соня.

— Факт… Ну, беги, проспишь на ферму, — сказал Толик. Но тут же обнял ее, привлек к себе.

Во дворе хрипло кукарекнул петух. В хате скрипнула дверь, на крыльцо вышла женщина в длинной белой сорочке.

— Сонька, ступай в хату, бесстыжая! — негромко сказала она в сторону улицы.

— Мама!.. — отшатнулась от Толика Соня.

— Пока, — шепотом сказал он, и Соня побежала к хате.

— Не нагуляешься с этим иродом, — сердито буркнула мама, пропуская Соню в сени. И, идя за ней в горницу, продолжала выговаривать. — Через него и в институт не вступила, болячка б ему в голову!..

— Не ругайтесь, мама, — сказала Соня все тем же счастливым голосом. — И лучше, что не поступила. Чего я в городе не видела? Я в заочный пойду. — Она взяла со стола крынку с молоком, припала к ней губами.

В окно заглядывала щекастая луна, призрачно освещала стены горницы и все, что в ней находилось.

— Знаю, какой ваш заочный: Мишка по ночам шляется и ты не лучше, — говорила мама, укладываясь на высокую деревянную кровать. И горько вздохнула: — Ох, Соня, Соня, и зачем я тебя, безотцовщину, десять лет учила? Чтоб ты коров на ферме доила?.. Тянула вас с Мишкой, как могла тянула… А Шурка докторшей будет, и Манька Волосевич… Разве ж я этого для тебя желала? — Она заплакала, и говорила уже сквозь слезы. — Жалела тебя, берегла…

— Не плачьте, мама, — бросилась к ней Соня. — Я вам правду говорю: пойду в заочный. — Соня гладила мамины волосы, целовала ее. — И Мишка нигде не денется… и с Толином не буду ходить, раз вы против…

— Да чего уж тут, — обмякшим голосом сказала мама. — Ступай хоть поспи до работы…

— И вы отдыхайте. — Соня поцеловала маму и пошла к себе в боковушку.

Мама еще с вечера постелила для нее постель, но Соня не легла сразу, а раздвинула шторки на окне и выглянула на лунную улицу. Она хотела увидеть, как проедет на машине мимо дома Толик, но машина уже ушла.

Постояв немного у окна, Соня сдвинула шторки и только тогда заметила, что на ней пиджак Толика. Она сняла пиджак, повертела его в руках, словно раздумывая, как ей быть, оглянулась на дверь в горницу, где осталась мама. Ей подумалось, что мама уже уснула — такая тишина была за дверью, и тогда она на цыпочках снова подошла к окну, неслышно отворила его и выскользнула во двор.

А на другом конце села под другим деревом стоял с молоденькой девчонкой Сонин брат Миша. Девчонка была крохотного росточка, достигала ему едва до плеча. Запрокинув вверх голову, она трепетно говорила:

— Ну, куда ты спешишь? Постоим чуток.

— Да мала ты, Сашка, по ночам гулять, — отвечал он.

— А зачем провожать пошел, если мала?

— Пошел, чтоб не боялась. Беги, беги в хату.

— Ну, постой трошки… А как тебе в армии служилось? Правда, что ты в танке сидел, а танк на парашюте с неба падал?

— Не совсем так, но похоже.

— А придешь завтра на картину?

— Ну, приду… Постараюсь.

— Так я и поверила! И не надо! — фыркнула девчонка и побежала к своей калитке.

Миша поглядел ей вслед, качнул головой, улыбнулся и зашагал домой.

Он шел по самой середине улицы и улыбался каким-то своим мыслям, возможно, даже связанным с этой шустрой девчонкой. Потом достал из кармана смятую пачку, хотел закурить, но пачка оказалась пустой. Он смял ее и бросил на дорогу.

Впереди из проулка вывернул грузовик, покатил по улице.

— Эй, постой!.. — крикнул Миша, пускаясь догонять машину.

Но шофер не услышал. Машина скрылась за поворотом, и Миша не стал за нею бежать. Теперь он шел по следу машины, приминая сапогами выпуклый узор шин, отпечатанный посреди дороги.

За поворотом узор шин свернул во двор. Миша тоже свернул к высоким воротам. Он нажал на щеколду, но калитка была на засове. Тогда он встал одной ногой на столбик у забора, заглянул во двор, белевший от яркой луны. Увидев там фигуры людей, крикнул:

— Эй, православные, чего запираетесь? Закурить не найдется?

И потому что Толик, услышав его, застыл как вкопанный, потому что застыли в испуге его отец и мать, старший брат и братовая, Миша сказал:

— Папироски, спрашиваю, не найдется?

— Какой тебе папироски? Тебе чего надо? — зло спросил Толик. — А ну, слазь, не ломай забор!

— Да ты что, Толька, не узнаешь? — удивился Миша и, подтянувшись на руках, сел верхом на заборе.

— Слазь, говорю, — крикнул Толик. — Ну, живо, не то скину!

И тут Миша увидел то, чего сперва не заметил. Что машина подогнана к погребку, что верх у погребка снят, что борт машины откинут, что на земле под машиной постелено рядно, чтоб зерно не сыпалось на землю…

— Вот это да-а-а!.. — Мишка спрыгнул во двор.

— А, Мишка!.. Тьфу, черт, не узнал в темноте! — сказал Толик, идя ему навстречу. — Факт, не узнал… «Факт» было его любимое словечко, и он вворачивал его постоянно, к месту и ни к месту.

— Это ты ловко придумал, — усмехнулся Миша, проходя мимо Толика к машине. — Рожь помаленьку тащим?

— Все гребут, чем я хуже? — весело и как бы шутя ответил Толик.

Когда Миша очутился во дворе, домочадцев Толика как ветром сдуло — словно их и не было.

— Понятно, — уже хмуро сказал Миша.

— Брось, Мишка, хреновина все! Плюнуть и растоптать! — хлопнул его по плечу Толик. — Пошли в хату. Посидим, покалякаем…

— Не трожь, — Мишка стряхнул с плеча его руку. — Мы с тобой в конторе покалякаем, — сказал он и пошел к калитке.

— Вот ты как?! — похоже, удивился Толик. Он догнал Мишку, схватил за руку, едко спросил. — Продать хочешь?

— Боишься? — насмешливо сощурился Мишка. — А красть не боишься?

— Ах ты, гад!.. — выдохнул Толик и ударил Мишку кулаком по голове.

Мишка упал, увлекая за собой Толика. Они покатились по земле, дубася друг друга.

В сенях испуганно вскрикнула невестка Ольга.

— Цыц, дура! — приструнил ее отец Толика.

Он первым выскочил из сеней, и все родичи Толика стали проворно помогать ему накрывать погребок, поднимать борт машины. Мать Толика выкатила из-под навеса, где лежали дрова, мотоцикл, опрокинула его у забора.

И драка, и вся суматоха во дворе проходили так тихо, что с улицы ничего не было слышно.

Хотя Миша был сильнее Толика, но злость придавала Толику больше силы. Все же Мише удалось освободиться от него. Он отступил к сараю и, тяжело дыша, привалился к стене. Толик тоже вскочил на ноги, в руке у него блеснул нож. Он пошел на Мишку с ножом, а Мишка стал пятиться вдоль стены, пока не наткнулся на деревянную лопату, подпиравшую двери сарая. Он поднял лопату и огрел ею Толика. Тот пошатнулся и рухнул на землю. Тогда мать Толика страшным голосом закричала:

— Убивають!.. Люди добрые, спасайте!..

Продолжая кричать, она выбежала на улицу. Из будки, гремя цепью, с лаем выскочила собака. И сразу в соседних дворах тоже на все голоса забрехали собаки.

Мишка отшвырнул к забору лопату, опустился на козлы, стоявшие у сарая, и стал подолом разодранной рубахи утирать лицо и шею.

Во двор сбегались люди: заспанные, полуодетые. Толик уже сидел на колоде, обхватив руками окровавленную голову, а его мать, женщина седая и с виду добродушная, не жалея голоса, объясняла случившееся:

— Он чего надумал, бандюга? — размахивала она руками, указывая на Мишку. — Мотоциклу своровать!.. Думаешь, не слыхали, как поленья гремели? Может, и не слыхали б, так я Тольке как раз борща наливала. Он же всю ноченьку не емши ездит… Так, видали, что утворил?.. Ой, головочка моя!.. — прижимала она к себе голову Толика.

— Ах, паразит, судить его!.. Чуть мотоциклу не увел!.. — шумели вокруг люди.

— Побои снять — и в суд!..

— На кой ему мотоцикл? У него свой бегает…

— Главное, побои снять. А там припечатают…

Мишка сидел на козлах, слушал, как голосит мать Толика, и тоскливо улыбался тому, как глупо она выгораживается.

Участковый милиционер уже был здесь. Как многие мужики, он явился в нижней рубашке и галошах на босу ногу. Правда, галифе его перехватывал ремень, на ремне висела кобура, а на голове возвышалась милицейская фуражка, что вполне свидетельствовало о его должности. Участковый подошел к Мишке, сказал:

— Как же ты, Быховец, а?.. Мотоцикл и так далей… Из-за него человека хотел убить?

— Какой мотоцикл? — усмехнулся Мишка. — Он зерно ворует, а я его накрыл.

— Как так? — удивился участковый.

— Это мы-то зерно воруем? — вскинулась мать Толика, и добродушное лицо ее изобразило полнейшую невинность. Она чутко прислушалась ко всему, что говорят вокруг. — Да что ж это делается? Чтоб тебе язык собаки откусили!.. Нет, мы это дело так не оставим!..

К калитке подошла Соня, держа в руках пиджак Толика. Она хотела повесить пиджак на столбик у калитки, но, услышав голоса, заглянула во двор. И испугалась, увидев окровавленного Толика.

— Толик, что с тобой? — бросилась она к нему и положила пиджак на колоду. Но мать Толика оттолкнула ее, закричала:

— Так и ты здесь? Ах вы, ворюги проклятущие!.. Вы только гляньте на нее: с братом по чужим дворам шастают! Небось на стреме стояла? Небось вместях с братцем порешили нашу мотоциклу украсти?

— Бросьте, мама, — скривился Толик, пытаясь встать с колоды.

— Цыц! — прикрикнула она на него и погрозила Соне кулаком: — Я тебя давно раскусила!.. Давно примечаю, на что заришься!..

— Да вы что?.. — растерялась Соня. — Толик, скажи… Ведь мы с тобой…

— Да ну вас, — отмахнулся он. — Сказано, бабы… Факт…

Соня вся сжалась, затравленно огляделась. Заметила, что к Мишке идет участковый, метнулась к ним.

— Ну, пойдем, разберемся, — сказал Мишке участковый.

— Куда вы его? — волнуясь, спросила Соня. — Миша, за что ты Толика?

— За дело, — ответил Миша, подымаясь с козел. — Хорош у тебя женишок оказался!

— И Соньку ведите! — крикнула участковому мать Толика. — Это ж одна шайка!

Участковый сиял фуражку и, потрясая ею в воздухе, громко приказал:

— Тихо, граждане! Расходитесь, это вам не цирк!

В ту же минуту на улице кашлянул висевший на столбе репродуктор, и мужской голос хрипловато сказал:

— Говорит колхозный радиоузел! Доброе утречко, дорогие товарищи доярки! Вы, должно быть, уже отзавтракали и готовы выехать на фермы. Рад сообщить, что машина за вами вышла. Так что желаем вам на сегодня высоких надоев и приятного самочувствия. А теперь прослушайте песню…

И с пластинки на все село разлилась песня Аллы Пугачевой с остерегающим припевом: «То ли еще будет, то ли еще будет, ой-ё-ёй!»

Под эту песню люди на рассвете покидали двор Толика. Под эту песню Соня бежала по улице села, ничего не видя перед собой.

Потом был суд. Он проходил в небольшом полупустом зале.

Молоденькая женщина-судья читала приговор. Все слушали стоя: на задних рядах — группа колхозников вместе со своим председателем Прасковьей Ивановной, в первом ряду чинно стояло принаряженное семейство Толика, а за деревянным барьером — Миша, охраняемый милиционером.

— Рассмотрев в судебном заседании дело по обвинению, — скороговоркой читала судья, — Быховца Михаила Семеновича… в злостном хулиганстве, выразившемся в нанесении тяжелых телесных повреждений гражданину Котовичу Анатолию Яковлевичу, что подтверждается документами медэкспертизы и показаниями свидетелей, народный суд в составе судьи Шариковой, заседателей Баранова и Толчей, приговорил Быховца Михаила Семеновича к двум годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии… Подсудимый, вам понятно?

— Интересно, мне два года, а ему? — едко усмехнулся Миша, кивнув на Толика.

— Подсудимый, я спрашиваю, вам понятно?

— Да ничего мне не понятно! — возмутился Миша.

— Судебное заседание объявляю закрытым, — сказала судья, и судьи вышли в боковую комнату.

Мишка обернулся в зал. Увидел заплаканную мать. Она суетливо пробиралась к нему:

— Миша, сыночек…

— Не плачьте, мама. Я скоро выйду, — старался улыбаться Мишка. — Они ж не разобрались.

— Пошли, — вежливо сказал ему милиционер, но уже не тот, участковый их села, а совсем другой.

Выходя из зала, Соня подняла заплаканные глаза и увидела рядом Толика. Он поспешно отвернулся и нагнул голову…

Когда председатель колхоза Прасковья Ивановна постучала в кабинет судьи, судья Мила Сергеевна держала в руках пудреницу и помаду. Рабочий день у нее закончился, и теперь она могла уделить внимание своей внешности.

— Да-да, — сказала Мила Сергеевна, пряча пудреницу и помаду в стол.

— Здравствуйте, — поздоровалась, войдя, Прасковья Ивановна. — Не помешала вам?

— Помешали, конечно, но заходите, — вполне вежливо ответила судья.

— Хочу с вами поговорить, — начала было Прасковья Ивановна.

— Наверное, по делу Быховца? — сразу же определила судья. — Я вас видела в зале.

— По делу Быховца. Я председатель колхоза.

— Очень приятно, — судья протянула ей узкую ладошку. — Мила Сергеевна.

— Прасковья Ивановна.

— Слушаю вас, Прасковья Ивановна.

— Как бы вам все покороче сказать… — присела на стул Прасковья Ивановна. — Не правится мне ваше решение, Мила Сергеевна. Несправедливое оно.

— Ну, почему же? — улыбнулась Мила Сергеевна.

— Не верю я в эту историю с мотоциклом. Сами посудите: у него свой мотоцикл есть, получше этого. Зачем ему воровать?

— Разве дело в мотоцикле? — удивилась Мила Сергеевна. — Быховец жестоко избил Котовича, за это и наказан.

— Он и сам в синяках ходил, только за справками в город не ездил, побои не снимал, — мягко возразила Прасковья Ивановна. — Тут причина все-таки в зерне. У нас как раз в ту пору рожь при перевозке на элеватор пропадала.

— Да, но машину Котовича взвесили: зерно не тронуто.

— Значит, не успел, — вздохнула Прасковья Ивановна. — Миша помешал. Он у нас парень серьезный, хороший механик. Недавно армию отбыл, в десантных войсках служил…

— Охотно верю. Но все это, милая Прасковья Ивановна, к делу не относится: У Котовича было сотрясение мозга, как с этим не считаться?

— Тоже верно… И все же Миша не обманывает: он оборонялся.

— Ну… если вы не согласны, подайте кассационную жалобу.

— Мы подадим.

— Что ж, — улыбнулась Мила Сергеевна. — Возможно, и отменят мое решение.

Мила Сергеевна была начинающим судьей, но тем не менее она твердо верила в то, что все, что она делает, она делает правильно.

До войны этот район города был окраиной. После войны город строился и расширял свои границы, а этот его небольшой уголок с деревянными домиками, утопавшими в зелени садов, долго оставался нетронутым. Теперь строительство добралось и сюда. Камень наступал на дерево, часть новых домов уже заселили, другие только воздвигались. Возле тех, что уже были заселены, играла в мячики и раскачивалась в лодках ребятня; возле тех, что пока еще строились, рыли землю бульдозеры, рабочие сгружали с машин плиты и оконные рамы, возле тех; что доживали последние месяцы, люди копали картошку, выбивали одеяла, развешивали на веревках белье. И все это уживалось рядом, под одним небом, в одном воздухе.

Люди проходили мимо Сони, не обращая внимания на ее растерянный вид. Но один старичок, несший в авоське помидоры, подошел к ней и спросил:

— Что вы ищете, девушка?

— Да вот… сестра моя на квартире жила… двоюродная. Вот здесь дом был, — показала она на пустое место, где одиноко росла яблоня и лежали бетонные плиты.

— Так что же вы здесь стоите? — сказал старичок. — Пойдемте со мной. Они вон в тех домах живут, — указал он на каменные дома впереди.

— Вы ее знаете? — обрадовалась Соня.

— Нет, не знаю, — ответил старичок. — Я вас в домоуправление сведу, там и скажут.

Они свернули на рыхлую тропку, проложенную недавно среди фруктовых деревьев. В глубине сада стоял домик с прогнившим крыльцом. Мужчины разбирали крышу, бросали трухлявые балки в кузов грузовика, собираясь, видимо, вывезти всю эту рухлядь на свалку. Вокруг машины клубилась едкая буро-рыжая пыль, летали в воздухе гнилые щелки.

Тропинка круто взвилась вверх, и оттуда, сверху, выполз рычащий бульдозер. Затрещал ветхий сарайчик, закачалась и стала крениться срезанная бульдозерным ножом вишня.

— Что он делает? — крикнула Соня и даже зажмурилась от страха.

Старичок бросился к бульдозеру и тоже вскричал:

— Вы зачем деревья уничтожаете?

— Чего?.. — высунулся из кабины бульдозерист. Он, видимо, не слышал, что ему кричат.

— Вы зачем разбойничаете, юноша? — негодовал старичок. — Кто вам позволил деревья сносить?

— А-а, — понял наконец парень. — А вам чего, жалко или больше всех голова болит?

— Жалко! — крикнул старичок. — Это же вишня!

— Не шуми, папаша, — весело ответил парень. — Здесь дорога будет. До-орога, попил? А потом еще метро долбать будут. Как раз тут станцию «Вылезай» поставят, — заржал он.

— Не дорога и не метро, а детский сад! — совсем рассердился старичок. — Вот я сейчас вашему Евдокимову в трест позвоню, пусть вас взгреет хорошенько.

Услышав фамилию своего начальника, парень сразу утратил веселость.

— Ладно, папаша… Случайно вышло, — сказал он и дал бульдозеру задний ход.

Старичок не мог успокоиться и, идя рядом с Соней, сердито говорил:

— Безобразие. Все сады в городе извели. Вишня летом дефицитной ягодой сделалась. А елочки, пожалуйста, в плановом порядке сажают. Это у них «озеленением города» называется, — показал он на рядок чахлых елочек у дома. — А что для горожанина важнее — низкорослая елка или яблоня-вишня?

— Конечно, яблоня, — сказала Соня, хотя вопрос был явно риторический. — У нас все село в яблонях. И вишняка много. А теперь клубнику разводят, хорошо приживается.

— Значит, вы из села к сестре в гости? — спросил старичок.

— Нет, я по делу приехала, — охотно объяснила Соня. — У меня брата несправедливо в колонию посадили.

— Да?.. — усомнился старичок.

— Не верите? Честное слово.

— Может быть… — подумав, сказал старичок. И указал рукой на дом, к которому подходили. — Вот там домоуправление. Видите вывеску?

— Вижу… Спасибо нам, — сказала Соня, сворачивая к этому дому.

— Девушка! — окликнул ее старичок. — Если не найдете сестры, заходите ко мне. Пятая квартира. В справочное позвоним. Там ее разыщут.

— Спасибо, — повторила Соня и побежала к подъезду с вывеской.

Сонину двоюродную сестру звали Дусей, а мужа ее Степаном. Дуся работала продавщицей в овощном магазине, а Степан — слесарем-котельщиком на заводе.

В этот лень Степан вернулся с работы поздно. Дуся не спала, дожидалась мужа.

— Явились не запылились, Степан Николаич! — подбоченясь, встретила она его в коридоре. — Ясс-сно!

— Ху-у! — дыхнул он на нее. — Ясно?

— Уди-ви-тельно — одной «Примой» тянет! А я думала…

— Меньше думай. Трубы в сушилке прорвало, новые ставили. Чепе будь здоров. — Он прошел в ванную, задел пустое ведро.

— Тихо, медведь. Леночка спит, — шепотом прикрикнула на него Дуся. — И Соня к нам приехала.

— Какая еще Соня?

— Сестра двоюродная, ты ее не знаешь. Ее отец с моим отцом братишки родные. Только он погибший давно. Он на колхозной молоковозке шофером был, и в него один косарик на самосвале врезался. Пока в больницу везли, он и помер. Вот Сонька с Мишкой и остались без отца у матери.

Степан умывался над ванной, а Дуся сидела на краешке ванны и вполголоса рассказывала:

— А теперь страх, да и только! Брата ее, Мишку, засудили. Плачет по ём — о-ёй как. Приехала кассацию подавать, говорит, весь колхоз за него хлопочет. Но не в том дело, Степа. Я как решила? Пускай она у нас живет.

— Это еще зачем? — повернул к ней мокрое лицо Степан.

— А чего такого? Пропишем ее у стариков Петровых. Их дом вскорости на снос пойдет, еще и квартиру Сонька получит.

— Так тебе и пропишут, — буркнул Степан.

— Пропишут. Управдому магарыч хороший — и сделает. Это я на себя беру. Я ей целый день толковала: одно дело, говорю, в городе жить, другое — в колхозе коров доить. Насилу уломала. Верно, Степа?

— Не знаю, — ответил он. — Ни к чему она нам.

— Да ты что? — возмутилась Дуся. — Или ты сам не деревенский? Сам небось в городе пообтесался! Вот я и ей хочу жизнь устроить. А девчонка она красивая: в нашу породу, по дедушке пошла.

— Оно и видать, — хмыкнул Степан, поглядев на свою не очень-то привлекательную с лица жену. И сказал: — Давай жрать, с утра голодный…

И началась у Сони новая жизнь. Она няньчила Леночку, стирала пеленки, готовила обед, прибирала в комнатах и всегда не успевала чего-то. Леночке был годик, и она была очень плаксивым ребенком.

— Не плачь, Леночка, — уговаривала ее Соня и несла на кухню. — Мы с тобой кашки поедим… Кашка вкусная… Открывай ротик…

Леночка кривилась, отворачивалась, и каша текла у нее по подбородку.

— Не хочешь кашки? Ну, молочка попьем… А потом я тебе сок морковный выжму, со свеженькой морковочки… Не плачь, не плачь… Смотри, самолетик за окном. Ишь, какой самолетик — ж-ж-ж-ж!.. Не нравится самолетик?.. А-а-а, Леночка…

На газовой плите варился обед. Соня на одной руке держала Леночку, другой рукой заправляла старым салом борщ, прикручивала огонь, мыла в кружке перловую крупу. Леночка дрыгала ножками и ревела во весь голос.

— Все, все… Уже все готово! — говорила Соня. — Ну, пойдем в комнату… Где тут наш зайчик?.. Вот он, зайчик…

Леночка швырнула игрушку на пол, снова засучила ножками.

Соня посадила ее на диван, в сердцах сказала:

— Ну, чего ты хочешь, Леночка? Сил моих нету!

Леночка вдруг притихла, уставилась на Соню заплаканными глазенками. Соня взяла ее на руки, положила в кровать. Девочка зевнула и закрыла сонные глаза.

В квартире был ералаш, на столе стояла неубранная посуда. Соня стала быстренько прибирать на столе.

В коридоре хлопнула дверь, послышался голос Дуси:

— Ой, что у нас творится!

— Да вот же… — развела руками Соня.

— Ничего, успеется с приборкой. Леночка спит?

— Уснула.

— Ну, Сонечка, беда! Говорила с управдомом — ни на какой козе к нему не подъехать, — затараторила Дуся и, идя на кухню, продолжала: — Я и так к нему, я и сяк, даже слезу пустила. «Сирота она круглая, говорю, куда ж ей деваться?» А он свое гнет: «Нельзя к Петровым, незаконно!» Ах ты, думаю, черт носатый! Сунь я тебе пачку десяток, ты б у меня по-другому запел! Но ты не горюй, пропишемся! — засмеялась она, наливая себе чай. — Подай, Сонечка, масло. Перекушу — и бегом.

— А масла нету, мы с Леночкой съели. И молока купить надо.

— Все двести граммов? — удивилась Дуся.

— А там двести было?.. Такой кусочек…

— Да ты что, сестричка, так нельзя, — сказала Дуся. — Мы двести граммов на два дня берем. В городе все так живут экономно.

— Правда, — сказала Соня. — Дорого все у вас. Пять рублей в магазин отнесла — ничего не купила.

— Вот-вот, — подтвердила Дуся. — Думаешь, почему я хочу продавщицей в гастроном перейти? Все ж там повкусней чего выкроишь. — И она поднялась. — Ладно, пойду. Не скучайте тут без меня.

За Дусей закрылась дверь. И сразу в комнате заплакала Леночка. Соня поспешила к ней, приговаривая:

— Леночка проснулась!.. Наша Леночка проснулась.

Еще держалось на деревьях листья, как вдруг пошел снег: крупный, пушистый. Снежинки таяли в воздухе, прохожие ловили их руками и улыбались первому снегу.

Соня подкатила коляску к магазину «Овощи-фрукты», взяла на руки Леночку, вошла в магазин.

Магазин был маленький и тесный. За прилавком работала одна Дуся, отпускала женщине картошку.

— Хорошо, что ты пришла, Сонечка, а то я уже сама домой бежать хотела, — сказала Дуся, когда женщина ушла.

— Дуся, письмо от Миши пришло! — сияя, сообщила Соня, усаживая Леночку на прилавок, и достала письмо.

— Да ну? То-то ты повеселела, — сказала Дуся.

— Его скоро выпустят. Вот слушай, — Соня развернула письмо и стала читать — «Честно скажу, сперва я был в отчаянии…» Нет, не то… вот… «Теперь уверен, что скоро буду на свободе. Мне даже начальник колонии сказал, что суд не разобрался…»

В магазин вошла женщина, спросила с порога:

— Морковка есть?

— Нету, нету, — ответила Дуся, и женщина вышла.

— Так что, Дуся, скоро я уеду от вас, — сказала Соня, пряча письмо.

— Не выдумывай. Чего ты дома не видала?

— Миша вернется, опять будем все вместе. Там мама, наверно, глаза проплакала. Нехорошо, что я уехала.

— Глупая ты, Сонечка, — усмехнулась Дуся. — Каждый свою жизнь сам устраивает. Ты о себе подумай-поразмысли, а Мишка с мамой и без тебя проживут.

В дверях появились две молодые женщины.

— Огурчики соленые есть? — спросила одна.

— Нету, нету, — отмахнулась Дуся.

— Странно, всегда были, — сказала другая.

— Всегда были, а сегодня нету, — ответила, не глядя на них, Дуся, и женщины ушли.

— Надо же, идут и идут, — недовольно сказала Дуся, поглядев на дверь, и продолжала: — Ты вот что, Сонечка… На тебе десять рублей, поезжай с Леночкой в гастроном. Возьмешь, значит, так: торт фруктовый, сыру костромского полкило, сливочного печенья и две пачки «Орбиты». У нас сегодня гость ожидается. Запомнила, что брать?

— Запомнила.

В дверях появился мужчина с большой хозяйственной сумкой.

— Картофель есть? — спросил он.

— Нету, нету, — ответила Дуся.

Мужчина повернулся уходить.

— Подождите, — остановила его Соня. И сказала Дусе, указав рукой за прилавок: — Вот же у тебя картошка.

Дуся метнула на Соню недобрый взгляд. Мужчина вернулся и выразительно посмотрел на Дусю.

— Сколько? — как ни в чем не бывало спросила Дуся.

— Пять картошки и кило огурцов, — ответил он и качнул головой. — Вот порядочки!

— Не грубите, гражданин, — сказала ему Дуся, идя к весам. И махнула рукой Соне. — Ступай, Сонечка, ступай.

Соня взяла на руки Леночку, пошла к дверям.

Все сидели за столом, пили и закусывали. На проигрывателе крутилась пластинка: Сенчина игриво пела о двух хрустальных башмачках.

Гостей было двое: директор гастронома Александр Маркович и его заместитель Васькин. Александр Маркович был низенький, лысоватый мужчина средних лет, с круглыми влажными глазками, курносый, щекастый, с брюшком, — словом, этакий одуванчик, а Васькин — и помоложе и посимпатичнее.

Все выпили, кроме Сони.

— У-ух, как шибает!.. — выдохнула Дуся. — Огурчиком, огурчиком заедайте…

— Огурчиком коньяк не закусывают, фруктами закусывают, — сказал Александр Маркович и бросил в рот виноградину. Потом продолжал разговор: — А вот Соню я хоть завтра возьму. В кондитерский отдел. Как ты, Васькин, смотришь?

— Положительно, — ответил Васькин. — А Лихошапку переведем в лотошницы, чтоб нос не задирала. А то чуть что не так, она голос поднимает: «Что за порядки!.. Не имеете права!» Вот и пусть на улице с пирожками стоит.

— Что вы, Сонечке к вам нельзя! — замахала руками Дуся. — Она в заочный поступила, на зоотехника.

— Хотите обратно в колхоз вернуться? — удивился Александр Маркович.

— Может, и вернусь, — сказала Соня.

— В навозе копаться? — усмехнулся он. — Это вам, лапонька, не подходит.

— А кому же подходит?

— Тем, кому на роду написано, — отвечал Александр Маркович. — Верьте мне: вы натурально для города созданы, никак не для колхоза.

— Не-ет! — резко вскинулся изрядно выпивший Степан. — С какой с-стати, и к-кто сказал? Вот та-ак!.. — шарахнул он ладонью по столу.

— Степа, Степа, совсем рамки потерял! — одернула его Дуся. — Вот нашли разговор… Сонечка, неси нам кофий растворимый, а я вам лучше Володьку Высоцкого спою. Я, считайте, все его песни знаю.

— Воло-о-одьку!.. — пьяно скривился Степан. — Вроде ты с ним коров на одном выгоне пасла!.. Хэ, Володьку!..

— Ну и чего такого, что не пасла? — ласково огрызнулась Дуся, сделав Степану глазами знак, чтоб прикусил язык, и продолжала: — А могла б и пасти. Ты у Тины-официантки спросил, она б тебе про него рассказала, какой он простецкий был. Он перед смертью тут у нас в картине снимался, а ужинал в «Ветерке», за Тининым столиком. Так он со всеми запросто был, не строил из себя Иван Иваныча. Вот такие всегда помирают рано.

Сказав все это, Дуся взяла приставленную к стене гитару и вместо «Высоцкого» запела с надрывом другое:

Не дослушав песни, Александр Маркович поднялся и пошагал, не очень-то твердо ступая, на кухню, куда минутой раньше ушла Соня.

— А вы мне нравитесь, Сонечка, — весело сказал он Соне, вытиравшей полотенцем чашки. — Давайте помогу с посудой. Нам, холостякам, не привыкать.

— Ой, не надо, я сама, — ответила она. — Уже все готово.

— Так пойдете ко мне в гастроном? — спросил он. — Дусю я, само-собой, возьму, а вас в первую очередь. Дусе тоже ни к чему в «Овощах» на силосе перебиваться.

— Нет, я в торговле запутаюсь, — улыбнулась Соня. — Я в уме считаю медленно.

— А мы вместе считать будем, — ответил он веселым тоном и обнял ее. — Мы с тобой, Сонечка, так все подсчитаем…

— Вы что, сдурели? — отшатнулась от него Соня и вскричала: — Дуся, Дуся!..

— Чего тут еще такое приключилось? — появилась в дверях раскрасневшаяся Дуся с гитарой.

Соня тотчас же выбежала из кухни, а Александр Маркович сказал:

— Чудесная у тебя сестра, Дуся. Просто красавица.

— У нас все женщины в роду такие, — отвечала ему Дуся, постреливая на него серыми, слегка косящими глазами. — По дедушке пошли. Дедушка наш кузнец был. Он храм один знаменитый в Москве строил, в него там две княгини влюбились, а он к бабушке вернулся.

— Да ну! — притворно удивился Александр Маркович.

— А зачем мне обманывать? — взяла его под локоток Дуся. — Пойдемте в комнату, я для вас еще чего-нибудь спою.

— Эх, спляшем-ка! — Александр Маркович по-молодецки раскинул руки и, пританцовывая, вразвалочку устремился в комнату.

Александр Маркович отплясывал у стола «трепака», Дуся изо всей силы рвала струны гитары, Васькин хлопал в ладоши, а Степан наливал себе тем временем из бутылки. Соня, насупившись, сидела у стены на стуле.

— У-ух!.. — оборвал танец Александр Маркович и стал носовым платком вытирать вспотевшее лицо. Потом неожиданно решил: — Васькин, домой, живо!

— Сказано — сделано, — поднялся из-за стола Васькин.

— Куда же вы?? Рано еще, — опечалилась Дуся.

— Пора, мать моя, пора, — шумно похлопал ее по плечу Александр Маркович. — Ну, Сонечка, до скорой встречи, — подошел он к Соне.

— До свидания, — ответила Соня, едва разжимая губы.

— Не забывайте нас. Дом-то теперь наш знаете. В любой моментик встретим с радостью и объятьем… — говорила Дуся в коридоре уходившим Александру Марковичу и Васькину.

Она вернулась в комнату.

— Глупая ты, сестричка, — ласково сказала она Соне. — Во-первых, он человек с положением, во-вторых, вдовец и детей нету.

— Ну так что? — пожала плечами Соня.

— А то, что он к тебе с уваженьем, а ты с грубостью. Он, знаешь, как про тебя сказал? «Чудесная у тебя сестра, Дуся!» А уходил, опять говорит: «Помогите мне с Сонечкой контакт найти».

— Какой контакт? Он же старый дед, — усмехнулась Соня.

— В тридцать-то пять лет? — ахнула Дуся и хлопнула по руке Степана, наливавшего себе в рюмку из бутылки недопитый коньяк. — Не про вашу честь, Степан Николаевич, коньячок ухлестывать! — Она отняла у него бутылку, вылила в нее остаток из рюмки, закрыла бутылку пробкой.

— И не надо, — обиделся Степан. — Раз ты так, я спать пойду… И никаких таких делов знать не знаю!..

— Иди-иди, не мешай женским разговорам!

— И п-п-пойду! — тяжело поднялся Степан. И опять саданул кулаком по столу: — А зачем ты за меня замуж шла?.. Нет, ты скажи — зачем, если меня не уважаешь?

— Господи, Степушка, кто тебя не уважает? — мгновенно обняла его Дуся. И, уводя в спальню, говорила: — Да я тебя, знаешь, как уважаю…

— А я тебя не уважаю, — без всякого зла сказал Степан. — И ты ее, Сонь, не слушай… Она обучит!.. Она тебя такому обучит!..

— Степа, Степушка, пойдем спать… Пойдем, милый, — заталкивала его в спальню Дуся.

А вернувшись, сказала Соне:

— Вот я и говорю, Сонечка, с ними надо ласково. Если с лаской — из любого мужика веревки можно вить.

Зима легла снежная, снег едва успевали убирать. Дворники весь день махали на тротуарах лопатами, а по улицам без устали медленно ползали машины и трамваи, орудуя мохнатыми щетками — сгребали с мостовых снег.

Соня вкатила коляску на широкое, запорошенное снегом крыльцо кинотеатра. Народу на дневной сеанс было мало. Коляску она оставила в вестибюле, а сама вошла в зал, неся на руках Леночку.

Показывали фантастический фильм «Лунная радуга». Леночка сперва сидела тихо, потом начала похныкивать и вертеться.

— Сиди, Леночка, сиди, — тихонько уговаривала ее Соня. — Вой какой дядя сердитый в скафандре… Смотри, кораблик космический летит… У-у, какой большущий…

Что происходит в этом фильме, кто и где оставил черные следы и почему они опасны чуть ли не для всего человечества, кто за кем следит на космической станции, плавающей во тьме Вселенной, — ничего этого Соня не могла понять. Все было таинственно, многозначительно, герои были похожи не на обыкновенных, нормальных людей, а на манекенов с загадочными выражениями лиц, говорящих какими-то тоже словами-загадками.

Леночка уснула на руках у Сони. Но когда к концу фильма на экране засверкали молнии и зал наполнился страшным треском, гулом, настоящей канонадой, у Сони заложило в ушах, когда пошла на экране вся эта немыслимая свистопляска, Леночка испуганно заревела что есть мочи.

— Женщина с ребенком, освободите зал! — прокричала дежурная, подойдя прямо к Соне, чтоб ее услышали.

Соня поднялась и быстренько вышла.

— Ну и человек ты, Леночка! — говорила она, укладывая притихшую Леночку в коляску. — Никуда с тобой не пойдешь, ничего не увидишь… Так и не узнала из-за тебя, что это за черные следы и что они, все те люди, вообще делали на тех страшных планетах…

Потом коляска катилась по заснеженному тротуару и часто останавливалась: у витрины, где застыли манекены в шубках и нейлоновых платьях, у автобусной остановки, где компания лыжников пела под гитару, возле женщины, продававшей книги, разложенные на длинной стойке.

— Вы чем интересуетесь? — спросила женщина.

— Нет… я так, — ответила Соня и покатила коляску дальше.

Возле фанерного щита, сплошь оклеенного объявлениями «Требуются на работу», коляска вновь остановилась.

Две девчонки, изучая объявления, переговаривались.

— Говорила тебе, туда нет набора, — сказала девчонка в лисьей шапке.

— Но я сама во вторник видела, вот здесь висело, — отвечала другая девчонка, одетая в спортивную куртку и джинсы.

— Где же оно делось?

— Испарилось. Надо было сразу идти, — сказала девчонка в джинсах. И спросила Соню: — Тоже контору подыскиваешь?

— Нет, просто смотрю, — ответила Соня.

— А мы на завод счетных машин хотели, да вот прозевали из-за нее, — объяснила ей девчонка.

— Подумаешь! Можно на часовой пойти или на радио, — ничуть не опечалилась девчонка в лисьей шапке.

— Счетные машины — перспективное дело, а часы что? На них сто раз цены снижали, — фыркнула в ответ подружка.

И забыв о Соне, они снова принялись изучать объявления.

А вечером Дуся, весело напевая, накрывала на стол, ставила коньяк, закуски. Степан забавлялся с Леночкой, подбрасывая ее к потолку, и та радостно взвизгивала.

В коридоре стукнула дверь.

— Куда это она? — удивилась Дуся.

Дуся выглянула на лестничную площадку, окликнула Соню. И тут же накинулась на Степана:

— А ты куда смотрел?

— Чего смотрел? — не понял он.

— Того, что сейчас Александр Маркович с Васькиным придут. А она, видал, что вытворяет?

— Чего вытворяет?

— Тьфу, бестолочь! — Дуся с досадой двинула ногой стул.

Соня тем временем сбежала вниз по лестнице и остановилась у подъезда. Во двор въехала «мусорка», из подъезда к ней спешили люди с полными и переполненными ведрами, теряя по пути пустые молочные пакеты, клочки газетной бумаги, смятые пачки от сигарет.

Соня не заметила, как подошли Александр Маркович и Васькин. Александр Маркович осторожно приблизился к Соне, закрыл ей сзади руками глаза.

— Ку-ку! — сказал он, отпуская руки. — А вы все хорошеете, Сонечка. Нас встречаете?

— Вас, — смутилась Соня. И, волнуясь, заговорила: — Я вам сказать хочу… Вы к нам больше не ходите… Вы же пожилой человек, постеснялись бы… И еще Дусю подговариваете…

— О чем это вы? — слегка опешил Александр Маркович.

— Ну какой вы жених? Просто стыдно за вас…

Рядом уже стояла женщина с пустым ведром, с интересом слушала, что будет дальше. Но дальше ничего не было. Соня быстро ушла за угол дома, оставив у подъезда почетных Дусиных гостей.

На другой день снова катилась по тротуару детская коляска. Только снег на тротуарах совсем раскис, и сверху тоже падал мокрый, липкий снег.

И опять коляска останавливалась: перед трамваем, пересекавшим улицу, у театральных афиш, у широких окон кафе, где за столиками сидели люди, в основном парни и девушки, нарядно одетые. Они что-то пили, дымили сигаретами, о чем-то говорили…

На фасаде драматического театра горела неоновая афиша, давали спектакль Островского «Последняя жертва». К подъезду спешили люди. За поминутно раскрывавшейся стеклянной дверью громко трезвонил звонок. Мимо Сони быстро прошел мужчина в каракулевой шапке, держал под руку женщину в меховой полосатой шубке.

— Ой, постойте!.. Одну минутку!.. — Соня покатила коляску за этим мужчиной.

Мужчина и женщина остановились.

— Здравствуйте, — запыхавшись, поздоровалась Соня с мужчиной и остановила возле него коляску.

— Здравствуйте, — недоуменно ответил он.

— Здравствуйте, — сказала Соня и женщине в красивой полосатой шубке.

— Добрый вечер, — ответила та.

— Хорошо, что вы мне попались, — говорила Соня мужчине. — А я как раз к вам собиралась, насчет своего дела узнать.

— Какого дела? — нахмурился мужчина.

— Насчет брата моего, Миши. Я вам первую кассацию подавала, ее не удовлетворили. Вы в восьмой комнате сидели, помните? Его ни за что засудили. Так мы опять подали, в Верховный суд. Вы не знаете, как теперь кассация, продвигается?

— Не знаю, вам сообщат, — ответил он и повернулся, собираясь уйти.

— Так мне уже сообщили: дело на пересмотр пошло, — сказала Соня и так повернула коляску, что загородила ею дорогу мужчине. — Я хотела узнать, когда результат будет.

— Не знаю, не знаю. И потом — на улице об этом не говорят, — нетерпеливо ответил мужчина.

— Я тогда завтра к вам зайду, в восьмую комнату, — пообещала Соня.

— И завтра я вам ничего определенного не скажу, — ответил он.

— А кто определенно скажет? — добивалась Соня.

— Митя, третий звонок, — нетерпеливо сказала женщина в красивой шубке.

— Вам сообщат, все сообщат, — мужчина оставил Соню, направился вместе с женщиной к входной двери.

— Спасибо! — обрадованно крикнула вслед им Соня и покатила коляску дальше.

Ночью она не спала. Лежала с открытыми глазами и смотрела в темноту. В соседней комнате громко застонал Степан. Соня тревожно привстала и сразу же услышала голос Дуси:

— Степа, Степа, ты чего?

— А?.. — сонно отозвался он.

— Ты чего стонешь? Леночку разбудишь.

— А-а… Война приснилась… Вся земля горела… — сказал он.

— Надо же: на войне-то не бывал, а она тебе в голову лезет… А я вот никак не засну, все думаю.

— Чего думаешь?

— Да все про это про самое, — шепотом ответила Дуся. — Очередь-то на ясли подошла… А она что ж, у нас останется?

— Она мне не мешает, — ответил Степан.

— Тебе что? Принес получку, кинул на стол, а я крутись. Завтрак давай, обед давай, и от ужина никто не отказывается… А с гастрономом дело ляснуло. Этот лысый хрыч и на «здрасте» не отвечает. А кто виноватый? Не сахарная — не раскисла б, если б раз-другой и потискал ее. Когда на тебя нужный человек глаз положил, так с лаской будь… Он мне, знаешь, чего последний раз сказал? Он мне вот чего сказал: «Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы». И смехом зашелся. Это с чего бы он такое сказал?

— Не знаю. Ну их всех к черту, торгашей твоих. Давай спать, — лениво ответил Степан.

— А все ж я Соньке намекну, чтоб в село ехала.

— И не подумай, — сказал Степан. — Я тебе такой намек устрою. Пускай живет девчонка.

— Ладно, спи, — буркнула Дуся.

…Дуся и Степан еще спали, когда Соня уходила из дому. В кухне на столе она оставила записку:

«Дорогие Дуся и Степан Николаевич! Спасибо, что поддержали меня в трудную минуту. Я устроилась на работу в одно перспективное место. Простите, что не сказала сразу, — боялась, будете отговаривать. Целую вас и Леночку. Соня».

Она выключила на кухне свет и тихонько вышла за дверь.

И снова началась у Сони новая жизнь. Она работала проводницей на пригородном поезде.

Поезд был собран из старых вагонов и останавливался у каждого столба. В нем ездили шумные и не очень-то деликатные люди в промасленных телогрейках, кожухах, полушубках, толстых платках. Они вносили с улицы спет на сапожищах и валенках, обивали его прямо в вагоне, громко переговаривались, чадили папиросами и махрой, лузгали семечки…

В дневное время народу набивалось столько, что негде было встать, в ночное — вагоны бежали пустые, раскачиваясь от легкости и лязгая сцеплениями. В такие часы проводницы собирались в каком-нибудь одном вагоне и, коротая ночь, рассказывали разные были-небылицы, или играли в подкидного, или негромко пели, разгоняя сон.

Однажды в вагоне тоже было полным-полно народу. А тут еще на остановке ввалилась свадьба: молодая с молодым, с дружками и подружками, с девчонкой-баянистом. Стало очень шумно. Парни доставали из сумок стаканы и бутылки, наливали в стаканы вино, угощали незнакомых пассажиров.

— Девушка, товарищ проводница! Просим с нами! — крикнул парень в полушубке, когда Соня вошла в вагон с веником в руке, и протянул ей стакан.

— Нет… что вы, — смутилась Соня.

— Девушка, прошу! — настаивал парень. — Ребята, все просим!

— Пить до дна, пить до дна! — закричали Соне со всех сторон.

Соня махнула рукой, взяла стакан и отпила из него несколько глотков.

— Горько!.. — закричал молодым тот же парень в полушубке.

— Горько!.. — подхватили все.

Но невеста отбивалась от крикунов и не хотела на людях целоваться с женихом, хотя тот и тянулся к ней губами. Невеста хотела петь и затянула развеселую частушку. Девчонка-баянист заиграла на баяне, и все подхватили припев.

Соня стояла у окна и смотрела на веселившихся людей. В трех шагах от нее, на полу, подпрыгивал и повизгивал в мешке поросенок, а краснощекая молодица тщетно пыталась втиснуть ему в пасть соску, надетую на бутылку с молоком.

На остановке невеста спохватилась, что им пора выходить, и вся свадьба повалила к выходу.

Постепенно за окнами стемнело, вагон стал пустеть. Пошла к выходу краснощекая молодица, закинув за спину мешок с крикливым поросенком. Вышли на разъезде женщины с плетеными корзинами, нагруженными буханками хлеба, купленного в городе. Поднялся старик в заячьей шапке, опоясанный патронташем, снял с крюка свою двустволку.

А когда пришла ночь, пассажиров не стало вовсе. Только проводницы собрались в Сонином вагоне, и чернявая проводница гадала Соне на картах.

— Как хочешь, а он тебя любит, — говорила она Соне. — Вот ты… вот он, крестовый… С любовью к тебе и сердечным ударом.

— Любит, а сам предатель настоящий, — сказала другая проводница, совсем молоденькая, с приплюснутым носиком.

— Аферист! — сказала третья. — Брата в тюрьму посадил и ее на все село опозорил. Его в тюрьму б надо.

— Плюнь и не переживай, — сказала красивая проводница в кокетливо надетом берете.

— Я не переживаю, — ответила Соня. — К слову пришлось, вот и рассказала вам все.

— За мной сто парней бегало, — продолжала красивая. — Пока встречаемся — нравится, а поссорились — с приветом! Никогда не страдаю.

— Значит, не любила никого, — сказала чернявая. — Значит, не пришла еще к тебе твоя любовушка.

— А я бы на твоем месте высказала ему все, — опять сказала молоденькая с приплюснутым носиком. — И с мамочкой его поговорила бы хорошенько!

— Зачем? — пожала плечами Соня. — Мишу освободили, в селе все знают, что он не виноват. Зря он только домой не едет, в Сибири работать остался, на стройке. А ему даже председатель нашего колхоза написала, чтоб возвращался.

— Нет, я бы им этого не простила! — упрямо сказала молоденькая с приплюснутым носиком.

— Лично я парням не верю, — продолжала свою мысль красивая. — Все они трепачи, все они теперь чернильщики. Да еще хотят, чтоб девчонки им бутылочки ставили. Они твое пить будут и трепаться о высоких материях да о всякой такой чистоте!..

— Это точно: измельчали мужики, так и норовят за счет какой бабенки устроиться. А почему? Да потому, что сами мы их распустили, — поддержала красивую проводницу чернявая.

В пустом вагоне тускло горели лампочки. В проходе меж скамьями стояли непогашенные фонари проводниц. А сами они говорили, говорили, говорили. И красивая девчонка-проводница пустилась рассказывать целую историю:

— Вот я к соседям за уксусом забежала: хотела голову вымыть, а сполоснуть нечем. Они вообще-то ничего, недавно поженились. Но живут будьте уверены: машина, обстановка, а она, жена его, вся такая модненькая, сама в Доме моделей художницей работает. Это ее родители им квартиру оставили, а себе кооператив заделали. Ну, я зашла, а у них там компания. Она, ее Лялей зовут, сразу за руку меня — и к столу, и не пускает. Я и посидела у них с полчаса. Там их человек шесть было, и все с кличками: Фикус, Помидор, Божья Коровка и еще какие-то. Ничего такого, чтоб шик, на столе не было: только вино и конфеты в коробке. Они все время про литературу говорили, стихи читали. Тот, которого Божьей Коровкой звали, горевал, что нет теперь таких поэтов, как Пушкин и Лермонтов, и никому уже до них не дотянуться. А Фикус стала спорить с ним. Я из разговора поняла, что она в каком-то техникуме литературу преподает. Бот она и говорит: мы, мол, сидим здесь, вино пьем и сигареты курим, а из соседнего подъезда, может, вышел Пушкин, но никто не знает, что он Пушкин. Может, говорит, ему плохо, может, он сегодня голодный и у него на трамвай нет, но все пройдут мимо, никто не поймет его и не поможет раскрыться его таланту. Ну, в том смысле говорила, что люди стали черствые и талант сейчас не ценится. Ей Помидор поддакивал, он больше всех стихи читал. Здоровый такой парень, прямо как штангист. В общем, интересно их было слушать, Ну, ладно… А прошлый раз я из поездки вечером вернулась, а тут Ляля в дверь звонит и спрашивает: не нужно ли мне пальто кожаное? Я говорю: надо посмотреть, может, и куплю. Заходим мы к ней, а у нее Помидор и Фикус сидят. Фикус книжку листает, Помидор с кем-то по телефону разговаривает, а пальто на диване раскинуто. Ляля показывает, чтоб я надела, и помогает мне. Я к зеркалу подошла: пальто — блеск, польское, как раз на меня, и спрашиваю Лялю: «И сколько это пальтёшко стоит?» Это я от радости сказала «пальтёшко». Тут Помидор трубку положил, обернулся ко мне: «Что это за «пальтёшко», мать? По-русски говорить не умеешь. А стоит тыщу рупий». Меня чуть кондрашка не хватила. «Сколько? — спрашиваю. И говорю: — У меня сестра в Доме моделей за четыреста сорок такое же купила». Фикус хмыкнула, а Помидор — мне: «Ладно, мать, иди гуляй в другую степь. Ты и без пальтёшка сойдешь!» Вот так я у них пальто покупала.

— Ясное дело — барыги, — сказала чернявая проводница.

А молоденькая с приплюснутым носиком опять возмутилась?

— Что ж ты смолчала? Я бы им Пушкина вспомнила, как он из подъезда выходит. Сказала бы им: да если б он вышел, вы б с него фрак стянули и не за тыщу, а за две сплавили!

— Да ну их — связываться! — ответила красивая проводница. — Потом Ляля опять позвонила, извинялась за Помидора. Говорит: не обращай, мол, внимания, он всегда был чокнутый.

— В свою пользу! — немедленно отозвалась молоденькая с приплюснутым носиком.

До утра было далеко, и не было у проводниц конца всяким житейским росказням. Только Соня не подавала голоса, молча слушала все эти разговоры.

На рассвете, когда пассажиры экспресса еще крепко спали, пожилая проводница — тетя Маша — отложила на столик вязанье и тронула за плечо спавшую на верхней полке Соню.

— Сонь, вставай, к морю подъезжаем, — сказала она. — Сейчас остановимся.

— Уже?.. — подхватилась Соня и стала торопливо одеваться.

Море лежало в каких-то двадцати метрах от состава — огромное и синее-пресинее. Солнце только-только вставало, и там, где оно подымалось, море сливалось с таким же ярким по голубизне небом.

— У-ух, какое оно!.. — Соня подошла к самой воде.

— А вон горы… Кавказские… видишь? — показала тетя Маша в сторону, где высились, посвечивая снежными шапками, горы.

— У-ух, какие!.. — выдохнула Соня, изумленно глядя на горы. И снова посмотрела на море, на зеленые свечи кипарисов, подступавшие к берегу.

— Монетку в воду брось, — сказала тетя Мата.

— Зачем? — удивилась Соня.

— Примета такая. Я когда-то бросила, с тех пор двадцать лет на этой линии езжу. И ты на себе эту примету проверь.

— Нету мелочи… — огорчилась Соня, роясь в кармашках платья.

— На, бросай, — подала ей тетя Маша несколько серебряных монет.

Соня размахнулась и бросила их в воду.

И они пошли назад к своему составу, загородившему всю маленькую станцию, так что только крыша вокзала виднелась за вагонами — красная крыша среди зеленых кипарисов.

Едва они поднялись на площадку своего вагона, как поезд тотчас же тронулся.

— Теперь видишь, какое оно, море? — спросила тетя Маша, стоя рядом с Соней у раскрытой двери, куда залетал мягкий и прохладный морской ветер.

— Красивое, — задумчиво сказала Соня, глядя на голубоватую водную пустыню, протянувшуюся вдоль железнодорожного полотна.

— То-то же, — усмехнулась тетя Маша. — А ты противилась, не хотела с пригородных поездов переходить.

— Привыкла там. Народ все время разный: и поют, и плачут, и шутят. Все сразу у них.

— Думаешь, в экспрессах не такие же люди ездят? И тут всякого навидишься: и слез, и поцелуев, и ревностей. Люди-то все из одного теста вылеплены.

Соня не ответила тете Маше. Да, пожалуй, она и не слышала ее слов, так как глаза ее по-прежнему были прикованы к голубому, бесконечно широкому морю.

В тот же день, ранним вечером, их поезд покидал Кавказ. Шла посадка, и на перроне была великая суматоха. Загорелые, разгоряченные люди с детьми, чемоданами, ящиками с фруктами норовили побыстрее попасть в вагон. Они торопливо расплачивались с носильщиками, торопливо втаскивали в тамбур вещи и десятки разных слов говорили Соне:

— Мне бы нижнюю полочку. У меня верхняя…

— Когда мы будем в Сумах? Ко мне выйдет мама…

— Нельзя ли в купе без детей? Очень прошу…

— Девушка, почему не работает вентилятор? Прямо дышать нечем…

И каждому Соня отвечала:

— Не знаю… Все места заняты…

— Что же делать, везде дети…

— Починим, починим вентилятор. Подождите, пока тронемся…

Уже зашипели тормоза, провожающие покинули вагон и выстроились вдоль окон, а Соня подняла флажок, когда к вагону подошла старушка с узелком и чемоданчиком.

— Дочечка, возьми меня… билета не досталось, — робко попросила она.

— Нельзя, бабушка, — ответила Соня.

— Дочечка, мне до Кавказской, — продолжала просить старушка. — Внучок у меня там в армии служит…

— Не могу без билета, — участливо ответила Соня. — Ни одного свободного места нет.

— Ох, господи!.. — вздохнула старушка и засеменила прочь от вагона.

— Бабушка! — крикнула ей Соня, стоя на ступеньке уже тронувшегося поезда. И замахала рукой, призывая старушку вернуться.

Но старушка не услышала ее в шуме общих голосов и возгласов. Соня видела, как старушка остановилась, поставила на землю чемоданчик да так и осталась стоять посреди перрона, одинокая и какая-то чужая всему, что ее окружало.

Потом Соня сидела в купе и вытирала мокрые глаза.

— Разве всех пожалеешь? — говорила ей тетя Маша. — Ну, осталась твоя бабка, следующим доедет. А вдруг ревизор? Хлопот не оберешься.

— Нет, надо было взять, — упрямо твердила Соня. — Я бы ей сама билет достала… Не догадалась сразу. Дура несчастная…

— Ну, будет казниться, — ласково сказала ей тетя Маша. — Пойдем постели раздавать.

— Пойдемте, — вздохнула Соня, поднимаясь с полки.

Летний вечер долго оставался светлым. Уже они с тетей Машей и билеты собрали, и постельное белье разнесли, и чаем пассажиров напоили, а за окнами все не темнело. Лишь когда экспресс нырял в тоннели или горы подступали вплотную к составу, тогда густая чернота вливалась в окна и в вагоне на короткое время вспыхивал свет.

Первые заботы схлынули, и Соня вышла в тамбур, распахнула дверь, чтоб освежиться. И загляделась на горы в снежных шапках, на кипарисы с острыми, как пики, макушками, на белопенные, клубящиеся облака, на весь этот вздыбленный в небо, диковинный для нее пейзаж.

В тамбур вышел русый парень в спортивном костюме. Остановился позади Сони, тоже стал смотреть, как в развилку двух заснеженных вершин медленно скатывалось багрово-красное солнце.

— Красота, правда? — сказал он Соне. Помолчал и снова сказал, кивнув на горы: — А знаете гипотезу их образования? Оказывается, наши материки плавают. Отсюда и все остальное.

— Какие материки? — неохотно спросила Соня, стараясь припомнить, на какого купе этот ее пассажир, и вспомнила: восьмое купе, тридцать второе место.

— Земные, конечно, — шутливо ответил парень и шутливо продолжал: — Ведь когда-то наша матушка-земля стояла на трех китах и была целехонькая, а потом ей захотелось расколоться. Раскололась, и все поплыло в разные стороны: Африка сюда, Америка туда, Австралия совсем в бега пустилась. Ну, а теперь решили съехаться. Африка плывет к Европе, Индия вдвигается в Азию и так далее. И тут выходят на арену геологи и говорят: товарищи, так образовались Памир, Гималаи и, возможно, Кавказ.

— Вы геолог? — спросила Соня.

— Нет, юрист. Молодой и начинающий, — шутливо говорил он. — Просто иногда «Огонек» почитываю. А в общем и целом — оперуполномоченный милиции.

— Милиции? — У Сони потускнело лицо.

— Ну вот, сейчас вы скажете: милиционер — не человек или: милиция — это плохо, — улыбнулся он.

— Почему… тоже работа, — пожала плечами Соня.

— У вас, конечно, интереснее, — сказал он. — Кочуете по стране: сегодня — Кавказ, завтра — Ставрополье, потом Украина…

— А мне не нравится, — сказала Соня. — И Кавказ не нравится.

— Поэтому вы от дверей не отходите? — снова улыбнулся он. — Я давно заметил.

— Не отхожу, а все равно не нравится. У нас лучше.

— А где это у вас?

— На Гомельщине. Наше село на речке стоит… сады к воде спускаются. А по другую сторону лес. Ни обойти его, ни объехать…

— Что ж вы там не живете? — улыбнулся он.

Соня усмехнулась и сказала:

— Вот и профессор у меня спрашивал: почему в селе не живете?

— Какой профессор?

— В институте, я на заочном. Сдавала биологию, а ему непонятно, зачем пошла в сельскохозяйственный, если живу в городе, да еще железнодорожница.

— Действительно, зачем же?

— Так получилось, — хмуро сказала Соня, отворачиваясь от него.

И они снова стали молча смотреть на горы, на кипарисы, на облака, на заходящее солнце, от которого в развилке белых вершин осталась лишь огненная краюшка.

Сдав утром дежурство тете Маше, Соня ушла в соседний вагон, где в купе, отведенном для отдыха проводников, как раз оказалось свободное место, и проспала до вечера, не слыша, как просыпались и уходили, заходили и укладывались спать другие проводницы. Когда же, снова сменив тетю Машу, Соня начала разносить вечерний чай, русый парень с тридцать второго места ни с того ни с сего вызвался помочь ей. Она отказалась от помощи, лишь позволила отнести стаканы с чаем для него самого да для соседей по купе.

Ночью этот парень мерил шагами узкий коридор вагона. Все купе были закрыты, все пассажиры спали. У служебного куле он замедлял шаги, снова шел в другой конец вагона.

Потом из служебки вышла Соня в шинели с поднятым воротником.

— А я хотела вас будить, — сказала она ему. — Подъезжаем.

— Да-да, — ответил он и ушел в свое купе.

Станция была маленькая, плохо освещенная. Никто, кроме этого парня, здесь не выходил, никто не садился в поезд. Было морозно, шел легкий снег. Вот как изменилась за сутки погода: на юге, когда отъезжали, было тепло, а в этой местности уже и холодно, и снежок сыплет.

— Вот я и приехал, — сказал парень, выйдя вслед за Соней из вагона. — До свидания.

— До свидания, — ответила Соня и постучала ногой об ногу.

— До свидания, девушка, которой не нравится Кавказ, — снова сказал парень и протянул Соне руку.

— До свидания, — недоуменно повторила она.

— А вы дальше и дальше поедете, — не уходил от вагона этот парень.

— Поеду…

— Минуточку! — вдруг сказал он и, поставив на снег свой чемоданчик, побежал к низенькому зданию вокзала.

Он разбудил дремавшую за стойкой буфетчицу.

— У вас есть что-нибудь… такое? — спросил он ее.

— Есть, — подавив зевок, ответила буфетчица и поставила перед ним бутылку шампанского.

— Нет-нет… Конфеты, например, или…

— Вот пастилы возьмите, — указала она на вазочку с пастилой в витрине.

— А в коробках? Есть пастила в коробках?

— Коробку найдем, — буфетчица достала из-под прилавка коробку с кукурузными палочками и стала распечатывать ее, собираясь высыпать содержимое в миску.

— Нет, такая не годится. Вон ту можно? — показал он на коробку в стеклянном шкафу.

— Та с печеньем. Сливочное. Три рубля.

— Давайте, — обрадовался он.

— Может, шампанского? К печенью подойдет, — предложила буфетчица.

— Нет, нет…

Выбежав на перрон, он увидел лишь последний вагон удаляющегося поезда. Чемоданчик его стоял на месте.

Недели через две, когда экспресс остановился на маленькой станции, дежурившая в эту ночь тетя Маша принялась будить Соню, спавшую на сей раз на верхней полке в их двухместном.

— Сонюшка, проснись. Там тебя одни человек спрашивает.

— Какой человек? — Соня открыла глаза.

— Не знаю. Говорит: будите напарницу, и все.

— Здравствуйте, — сказал этот человек, когда Соня, набросив шинель, вышла из вагона.

— Здравствуйте, — ответила она, стараясь разглядеть в полутьме сонными глазами человека в темном пальто. — Это вы меня звали?

— Я. Не узнаете?

— Не узнаю.

— Мы с вами вместе ехали…

— А-а… из милиции? — вспомнила Соня и тревожно спросила: — Вы насчет чемоданчика? Он здесь, на перроне, остался.

— Да нет, чемодан цел, — улыбнулся он. — По-дурацки у вас поезда ходят.

— Почему по-дурацки? — не поняла Соня.

— То бригады в отгуле, то номера на вагонах меняются. А поезд три минуты стоит, ничего толком не узнаешь.

Поезд тихо тронулся.

— Так вы теперь с нами на север? — спросила Соня, поднимаясь на ступеньку. — Садитесь.

— Да нет, я никуда не еду. Я вас хотел увидеть, — ответил он, идя за вагоном и держась за поручень.

— Меня?! Зачем?..

— Узнать, как вы живете.

— Я?!

— Да, чуть не забыл… — Он протянул ей какой-то поблескивающий сверток.

— Что это?

— Возьмите. — Он втолкнул ей в руки сверток и отпустил поручень, потому что поезд убыстрял ход. Потом крикнул: — Как вас зовут?

— Маруся! — со смехом прокричала ему в ответ проводница соседнего вагона.

— Родственник нашелся, что ли? — спросила тетя Маша, когда Соня вернулась в купе.

— Пассажир… ехал с нами… В милиции работает. Цветы принес, — растерянно ответила она. И вдруг насмешливо сказала: — Когда-то мне один тоже лилии дарил. — И бросила обернутые в целлофан цветы на столик.

Тетя Маша сдвинула на лоб очки, поглядела на цветы, на Соню, снова на цветы.

— Хм-м… — сказала она. — Ты с милицией осторожно…

Но пришла еще одна ночь. В ту ночь уже тетя Маша спала на верхней полке в служебном купе, а Соня сидела внизу, поджав под себя ноги, решала задачки в толстой тетради.

Поезд стал тормозить. Соня отложила тетрадь, надела шинель, взяла сумку с флажками и вышла в тамбур.

Поезд остановился. У вагона стоял тот самый парень, но на сей раз он был в шинели, в фуражке с красным околышем.

— Опять вы? — недружелюбно спросила Соня.

— Опять я, — сказал он. — Здравствуйте, Маруся.

— Я Соня, — насмешливо ответила она.

— Да?.. А мне сказали… Здравствуйте, Соня. А меня Юрой зовут. Вот и познакомились… Ну, как вы живете?

— Живу, — усмехнулась Соня.

— А как ваш старик?

— Какой старик?

— Тот… вы говорили… Сердитый профессор.

— Да он не старик, — уже мягче ответила Соня. — Совсем молодой. И не сердитый.

— Тем лучше… Вы теперь когда назад поедете?

— Когда?.. Шестого.

— Шестого? Я вас буду встречать.

— Зачем?

— Да так… не люблю спать по ночам.

— Когда же вы спите? Днем? — теперь уже улыбнулась Соня.

— И днем не сплю. Я вообще против сна. Сон отнимает половину нашей жизни.

— Так что же делать? — снова улыбнулась Соня.

— Не спать, — сказал он. — Ну вот, уже трогается… Что за остановка — три минуты!.. Садитесь, садитесь!

Соня вспрыгнула на ступеньку.

— До свидания, — сказал он, идя рядом с вагоном.

— До свидания, — ответила Соня.

— Привет Кавказу!.. Да, цветы!.. — вспомнил он и бросил ей завернутые в целлофан цветы.

Соня поймала их.

А потом уже и все проводницы знали парня, постоянно встречавшего и провожавшего на маленькой станции их экспресс.

— Здравствуйте, Юрочка!.. Привет милиции!.. Как жизнь?.. — приветствовали они его, когда поезд подходил к этой станции.

— Привет!.. Здравствуйте!.. Нормально! — отвечал он и взмахивал завернутыми в целлофан цветами.

Время шло, наступила весна, стало теплым солнце, и маленькая станция преобразилась — запестрела покрашенным домиком вокзала, покрашенными ларьками на перроне, зазеленела деревьями и клумбами. По перрону прохаживались, взявшись об руки, девушки (в маленьких городках в теплые погожие дни девушки выходят гулять к поездам), обмахивались веточками распустившейся сирени, торговки выносили к вагонам всякую снедь в корзинах, ведрах и мисках. И ночи стали теплыми, наполненными запахами весеннего цветения.

Экспресс по-прежнему останавливался по ночам на этой небольшой станции, но никто не видел в последнее время спешащего к поезду Юру, и Соня не открывала дверь своего пятого вагона. В тамбуре пятого стояли либо тетя Маша, либо кто-нибудь из девушек-проводниц, которые в этом вагоне всегда менялись.

И вдруг в одну из ночей на перроне снова появился Юра. И снова девушки-проводницы весело приветствовали его, а Соня, увидев его из тамбура, спрыгнула на перрон и пошла ему навстречу.

— Здравствуйте, Сонечка, — сказал Юра, вручая ей цветы. — Целый месяц не виделись.

— Так ведь сессия, — улыбнулась она.

— И как химия?

— Сдала, четверка. Такие легкие вопросы попались: свойства серной кислоты, углеводы и задачка.

— Дрожали?

— Еще как, — смеясь, призналась Соня.

В этом поезде все проводницы, кроме тети Маши, были молоденькие, и все они, в том числе и тетя Маша, смотрели на Соню и Юру.

И когда поезд тронулся и Юра пошел за ним, махая рукой Соне, все девушки-проводницы тоже махали руками и улыбались ему.

Но однажды ночью, когда лил дождь, Юра не пришел к поезду, и все девушки-проводницы взволновались. Они выглядывали из вагонов и по цепочке передавали друг дружке:

— Нету!.. Юры нету!.. Юра не пришел!..

Соня стояла под дождем и ждала. Из вокзала вышел дежурный с жезлом в руке, побежал к электровозу. Стоявшая на ступеньках тетя Маша сказала Соне:

— Не мокни. Мало ль чего случилось…

Соня послушно поднялась в тамбур.

Поезд тронулся. И тут девушки-проводницы стали перекликаться:

— Бежит, бежит!.. Юра бежит!.. Успел-такп!..

Юра вспрыгнул на подножку.

— Здравствуйте, тетя Маша… — Он быстро поднялся в тамбур, запыхавшись, сказал: — Опоздал… на задании задержался… Вот… — Он достал из-под плаща цветы в целлофане, протянул Соне: — Ну, как вы живете?

— Хорошо, хорошо, Юра… Прыгайте, не успеете…

— Ничего… на следующей станции сойду.

Тетя Маша ушла в вагон, оставив их в тамбуре: пусть поговорят, не так уж и много до следующей станции — всего двадцать минут.

Когда Юра спрыгнул на платформу, встречный поезд уже отходил. Он вскочил на подножку, прижался плечом к тыльной стороне вагона, к его наглухо закрытой двери, по которой хлестал косой дождь, и крикнул Соне:

— До свидания!

— Пока, милиция!.. Привет!.. Не простудись!.. — весело отвечали ему из вагонов проводницы.

Спустя минуту, Соня вытирала полотенцем мокрые волосы в служебке, говорила тете Маше:

— Он меня, тетя Маша, в гости зовет. Все спрашивает, когда я отпуск возьму.

— И бери, — ответила тетя Маша. — Такой парень… Прямо редкий парень. Такого, Сонюшка, отвергнешь — всю жизнь жалеть будешь.

— Что ж, и возьму, — весело ответила Соня.

Юра жил в небольшом городке с немощеными улицами и таком зеленом, что казалось, будто в нем нет домов — так густо обступали их фруктовые деревья, закрывая и фасады и крыши. Улицы казались узенькими оттого, что большую часть их занимали огромные липы да густые заросли цветов, захватившие площадь, предназначенную для песчаных тротуаров.

По одной из таких улиц шли под вечер Юра и Соня, и Юра нес небольшой Сонин чемоданчик.

У калиток на скамейках сидели женщины, с откровенным любопытством глазели на них и о чем-то судачили. Соня видела женщин, но слов их не слышала.

Юра толкнул калитку, увитую диким виноградом, и они вошли в крохотный дворик. Слева и справа росли яблони, в глубине мостился почти игрушечного размера домишко, с игрушечной верандой в цветных стеклах. К нему вела прямая дорожка, обсаженная высокими пышными хризантемами.

— Вот мы и дома, — Юра остановился на дорожке и, кивнув на дом, шутливо продолжал: — Видишь, какие апартаменты арендует наша простая милиция для простого сотрудника у простого домовладельца. Нравится?

— Ага, — сказала Соня, оглядывая дворик.

Поздно вечером в доме играл приемник. Торшер освещал часть комнаты, а стол, за которым сидели Юра и Соня, оставался в полутени. Они пили чай и делали вид, что слушают музыку. У Сони слипались глаза.

— Ты хочешь спать? — спросил ее Юра.

— Ни капельки, — поспешно ответила она. — Давай еще чаю попьем.

— Давай, — усмехнулся он и вышел с чайником на кухню.

Когда он ушел, Соня поежилась и зевнула. Когда он вернулся, она спросила:

— А где я буду спать?

— На тахте, конечно. Я давно вижу, что ты засыпаешь… Сейчас постелю, — сказал он и открыл створку шкафа, где лежало постельное белье.

— А ты где? — огляделась Соня.

— Ну, для такого случая есть раскладушка.

— Лучше я на раскладушке.

— Не выдумывай.

— Я сама постелю. — Соня взяла у него белье.

Она развернула простыню, слегка встряхнула ее. Край, простыни задел стопку писем, лежавших на столике у тахты, письма разлетелись по полу.

Соня виновато вскрикнула, принялась собирать письма.

— Тут еще… за плинтус завалилось, — она достала из-за плинтуса фотографию. Взглянув на нее, спросила: — Кто это?

С фотографии глядела молодая женщина с высокой прической. На руках она держала голенькую девочку месяцев шести. Девочка улыбалась пухлым беззубым ротиком.

— Это? Сестра… с Маринкой.

— Красивая, — сказала Соня. — Младше тебя?

— Младше.

— А на тебя не похожа, — разглядывала Соня карточку.

— Что-то, конечно, есть…

— Нет, не похожа, — не согласилась Соня. — А где она живет?

— На Севере. В Архангельске.

— Ого, куда заехала! — Соня все еще держала в руках фотографию. — Где она у тебя стояла?

— Пусть полежит. — Он взял у нее карточку, сунул в ящик стола.

Постелив постель, она сказала Юре:

— Выйди на минутку, ладно?

— Да-да… — ответил он и вышел из комнаты.

Когда он вернулся, Соня уже спала. Он выключил приемник, погасил свет и вышел в сад.

Над садом синим пузырем висела луна. Юра ходил по дорожке от крыльца к калитке и курил. С дерева со стуком упало яблоко, подкатилось прямо к нему. Он поднял его, положил на садовую скамью.

Потом взошло солнце. В окне появилась Соня, протянула руки навстречу лучам, сощурилась. Увидела Юру, сидевшего на скамье у крыльца, удивилась:

— Когда же ты проснулся? Я не слышала.

— А я привык не спать. Помнишь, говорил тебе? — улыбнулся он, подходя к окну.

— Воздух у вас здесь, как в селе… Яблоками и мятой пахнет, — сказала Соня. — И весь твой городок на нашу Сосновку похож, только речки нету.

— Зато озер полно, — ответил он. — Поедем с тобой в воскресенье на один островок. Там у меня шалаш, удочки. А с десятого отпуск начнется. Поселимся там и будем рыбачить. Идет?

— Идет, — согласилась Соня и спросила: — Тебе к которому на работу?

— К восьми.

— Что ж ты молчишь? Уже половина. Сейчас завтрак сготовлю, — сказала она и скрылась из окна.

И следующая ночь выкатила на небо такую же роскошную луну. И снова в саду по дорожке ходил Юра — от крыльца к калитке, от калитки к крыльцу. Остановился, постоял, вошел в дом.

В комнате тихо играл приемник. Оранжевый свет падал со шкалы приемника на тахту, где спала Соня, на несмятую постель раскладушки. Юра бросил взгляд на тахту и увидел, что Соня не спит.

— Ты не спишь? — негромко спросил он. Помолчал и сказал: — Я все понимаю… Ты и сейчас его любишь… Толика. Я понял, когда ты мне о нем рассказывала.

Да, она все рассказала ему: жила в селе на Гомельщине, с мамой и братом Мишей, после десятилетки пошла на ферму дояркой, бегала на свидания к Толику, может, и замуж бы за него вышла, не случись нежданно такое, что и в страшном сне не приснится.

Все это Соня не в один раз, а в разное время, когда приходилось к месту, рассказывала Юре, и у него сложилась довольно ясная картина ее жизни до встречи с ним. Так что знал он и о Толике-шофере, и о Мише, которого недавно освободили из исправительной колонии, даже знал из ее рассказов преподавателей на ее зоотехническом факультете.

Юра понимал, что Соня в общем-то остерегается его, держится как бы на расстоянии, отстраняется всякий раз, когда он хочет обнять ее. Вот и сказал поэтому, что, наверное, любит она Толика, не может его забыть. Сказал и умолк. Молчала и Соня. После негромко заговорила:

— Ты все не так понял. Я просто не могу забыть обиду, потому вспоминаю… И Мишу вспоминаю. Он ведь тоже от обиды в село не вернулся, остался после освобождения где-то на стройке. Думаешь, ему там лучше?

— Не в этом дело. — Юра присел возле нее на тахту. — Я не хочу, чтоб ты уезжала, понимаешь? И никуда тебя не пущу, ни на какие поезда… Будем здесь жить — ты и я. И больше ничего не нужно, понимаешь? — Он взял ее за плечи и привлек к себе.

— Не надо, — Соня отпрянула к стене. — Юра, не надо!..

Он поднялся с тахты, отошел к окну.

— Прости меня, — сказал он глуховатым голосом. — К тому же я виноват перед тобой. Давно должен был все сказать и не решался. Черт знает почему не решался сказать прямо…

И вдруг Соня заплакала. Она соскользнула с тахты, подбежала к нему, сбивчиво заговорила:

— Ты не виноват, я сама виновата… Сама к тебе приехала… Зачем бы я приехала?.. Не веришь?.. Наши все девчонки в тебя влюбились… — И уткнулась лицом ему в грудь.

— Так чего же ты плачешь? Глупая… — Он стал целовать ее мокрые глаза и щеки. Поднял ее на руки и понес к тахте.

Он опустил Соню на тахту и зарылся лицом в ее разметавшиеся волосы.

На другой день, в воскресенье, они собирались на рыбалку. Один рюкзак уже был увязан, в другой Соня заталкивала котелок. Рядом, у крыльца, Юра пристраивал к спиннингу катушку. Сквозь раскрытое окно из комнаты донесся звонок телефона.

— Юра, звонят!

Он прислонил к садовой скамье спиннинг, побежал в дом.

— Слушаю… — сказал он в трубку. Он разговаривал, стоя у раскрытого окна, так что оставшаяся во дворе Соня видела и слышала его. — Да, старший лейтенант Воронков… Так… В Сухой балке? Так-так, понимаю. Я готов.

Он положил трубку, сказал через окно Соне:

— Привет и лучшие пожелания! Итак, все отменяется. Я срочно уезжаю.

Соня подошла к окну:

— Что случилось?

Юра уже переодевался в комнате: сбросил спортивный костюм, натягивал на себя брюки и рубашку. Они разговаривали, находясь по обе стороны окна.

— Ночью в деревне ограбили магазин. Сейчас за мной подойдет машина.

— А кто ограбил?

— Кто же мог ограбить? — улыбнулся он. — Какие-нибудь веселые, симпатичные люди.

— Я серьезно, а ты шутишь. А далеко эта деревня?

— Пятьдесят километров. К вечеру обязательно вернусь.

— Вот и пропал твой выходной.

— Ладно уж, пожертвуем для пользы общества.

Он вышел из дому, спустился с крыльца, обнял Соню.

— Не скучай, ладно? — Голос его утратил всякую шутливость. — Вот видишь, какая у меня работенка? Только собрались… — указал он глазами на рюкзаки.

— Ничего, завтра поедем. Озеро и твой островок никуда не денутся, правда? — успокоила его Соня.

За калиткой засигналила машина.

Он поцеловал Соню и пошел к калитке. Потом влез в брезентовый газик, и машина покатила по немощеной улице, подымая за собой высокую пыль.

Взойдя на крыльцо, Соня проводила глазами отъехавшую машину. Взяла со скамьи оба рюкзака, унесла их на веранду. Опять вышла во двор, оглядела дворик, цветы, деревья и пошла к сарайчику.

Она вынесла оттуда большую лейку и тяжелый, свернутый кольцом шланг, бросила шланг на землю и, взяв его за конец, поволокла к крыльцу, где находилась колонка. Сперва она наполнила водой лейку, потом закрутила кран и стала натягивать шланг на кончик поржавелой трубы. Словом, готовилась поливать сад и цветы.

В этот жаркий предполуденный час улица, на которой жил Юра, была пустынна. Только какая-то дворняга, спрятавшись от жары и густую тень липы, каталась в песке и разгребала его лапами, точно задалась целью вырыть когтями прохладную яму и упрятаться в ней.

Но вот хлопнула калитка, появилась пожилая женщина с пустыми ведрами, пошла к колонке, находившейся в конце недлинной улицы. Стукнула другая калитка, вышла другая женщина, тоже с пустыми ведрами. А из-за угла показалась еще одна женщина — явно не местная. Женщина была молодая, с высокой прической, в легком серебристом платье, в серебристых босоножках. В одной руке она несла тяжелый чемодан, в другой — тяжелую кожаную сумку. Рядом шла белокурая девочка лет четырех, прижимала к себе большую куклу, такую же беловолосую, как сама.

У колонки женщина остановилась, поставила на землю чемодан и сумку, о чем-то спросила местных женщин, набиравших воду.

Женщины стали отвечать приезжей, показывать руками на противоположный конец улицы. Молодая женщина покивала им, сбросила босоножки, постучала их друг о дружку, вытряхивая из них песок, надела босоножки, взяла свои вещи и дошла дальше.

Местные женщины, глядя ей вслед, быстро-быстро заговорили меж собой, всплескивая руками и прижимая их к груди. И так разговорились, что не видели, как вода, переливаясь из ведра, разливается лужей у их ног.

Заметив женщину с девочкой, дворняга лениво тявкнула на них. Женщина испуганно остановилась и бросила к ногам свою ношу, но когда собака опять стала мирно кататься в песке, женщина снова подняла чемодан и сумку. А девочке понравилась собака.

— Песик, песик, идем с нами! — позвала она и побежала к собаке.

— Не смей, она укусит! Беги сюда, — остановила женщина девочку.

Девочка послушно вернулась к женщине, и они снова медленно побрели по улице.

Соня поливала из шланга деревья и цветы, когда открылась калитка и во двор вошла женщина с чемоданом и сумкой, пропустив вперед белокурую девочку.

Женщина поставила на землю вещи, прикрыла калитку, настороженно огляделась вокруг и, взяв за руку девочку, направилась по дорожке к дому, не видя за деревьями Соню.

Соня бросила шланг на вскопанную под яблоней землю, вышла на дорожку. Увидев ее, женщина остановилась, по лицу ее скользнула болезненная улыбка.

— Здравствуйте, — несмело проговорила она. — Скажите, здесь живет Юрий Воронков?

— Юра? Здесь… Здравствуйте, — ответила Соня. — Но его нет дома. Он уехал до вечера.

— А вы… хозяйка? Он у вас на квартире? — с той же нерешительностью спросила женщина.

— Нет, я… Я не хозяйка, — смутилась Соня.

— А дома хозяева? — спросила женщина.

— Нет, они здесь не живут. Здесь один Юра живет. Это дом бабушки Гусыниной, но ее сын к себе забрал. А дом милиция для своих сотрудников арендует, — объяснила Соня.

— Так вы, наверно, помогаете Юре по дому?.. Вы нам с Маринкой позволите умыться? Мы трое суток в дороге. Из Архангельска — самолетом, от Москвы — поездом…

— Ой, конечно!.. С приездом вас! — внезапно обрадовалась Соня. — Сейчас принесу ваши вещи…

— Что вы, что вы, я сама, — остановила ее женщина и пошла к калитке за вещами.

Соня подхватила на руки белокурую девочку.

— Пойдем, Маринка, пойдем мыться!.. — понесла она ее к крыльцу. — У нас водичка в бочке теплая, солнышко нагрело. Сейчас корыто принесем, выкупаем тебя… Только посиди минутку…

Она посадила девочку на скамью у крыльца, метнулась в дом, вынесла оцинкованное корыто и полотенце, поставила корыто на траву под вишней, схватила ведро, зачерпнула воды из деревянной бочки, вылила в корыто. Женщина принесла к крыльцу свои вещи, пристроила их возле скамьи. Выливая в корыто второе ведро воды, Соня обернулась к женщине и, сияя улыбкой, сказала:

— Вот Юра обрадуется, что к нему сестра приехала! Я вас сперва не узнала, а потом вашу фотографию вспомнила.

— Вы что-то путаете, — сказала женщина. — Я жена его. А это его дочь. — Она взяла на руки девочку, спросила: — Ты к кому. Маринка, приехала, к папе Юре? Ну, скажи тете: «Я приехала к папе Юре».

— К папе Юре приехала!.. Я к папе Юре! — повторила девочка и, озорничая, зашлепала ладошками женщину по щекам.

Соня опустила ведро и оцепенела. А женщина, не замечая ее состояния, говорила девочке:

— Скажи, дочурка, тете: «Пока папы нет, мы приведем себя в порядок, а когда он придет, мы с ним поговорим и он нас поймет». Он должен нас понять, правда, Маринка? Папа Юра добрый, хороший…

— Папа добрый!.. Юра хороший! — повторяла девочка.

— Скажите мне честно… это между нами… у него здесь никого нет? Никакой женщины? — спросила она Соню.

Но тут Маринка плаксиво сморщилась, что-то зашептала женщине на ухо, и та быстро понесла девочку за дом, снимая с нее трусики.

Выпало из Сониных рук ведро, она рванулась к дому. И тут же появилась с распахнутым чемоданчиком, побежала к калитке, на ходу закрывая его.

Когда женщина с девочкой вышли из-за дома, Сони во дворе уже не было.

— Смотри, доченька, сколько у папы яблок! — показала женщина на деревья. — А какие большие цветы!.. Давай нарвем букетик.

Она остановилась возле хризантем, высоким частоколом обрамлявших дорожку, стала ломать неподатливые волокнистые стебли. И тут же испуганно попятилась: из сада под ноги ей мутным потоком хлынула вода, растекаясь по дорожке.

— Девушка, где вы? — позвала она Соню, идя к крыльцу. — У нас потоп!

Увидев надетый на колонку шланг, убегающий в гущу сада, она проворно закрутила кран. Потом пошла по ступенькам в дом, громко говоря:

— Девушка, как вас зовут? Представляете, нас чуть не затопило!

А на улице в это время, у большой колонки с массивной трубой, стояли с ведрами женщины и, набирая воду, разводили свои привычные тары-бары-растобары.

— Гляньте, никак уезжает! — увидела одна из них Соню.

— А он где ж? — изумилась другая.

Они умолкли, когда мимо проходила Соня, но едва она прошла, снова громко заговорили:

— Ой, бабы, лица на девке нету!..

— Говорю вам: жена к нему с дитем явилась!..

— Или она тебе докладывала, что жена?

— Да я по виду определила, по наружности…

— А я так, ей-богу, понимала, что он холостой.

— А как же — холостой! Вон у Фени с почты спроси. Шестьдесят рубликов каждый месяц слал. Кому ж, как не ей?

— Выходит, одна жена — в дом, а другой — отставка?

— Какая это жена? Видала, — пулей выскочила?

Соня слышала слова женщин и ускоряла, ускоряла шаги.

На станции, на первом пути, стоял товарняк. Дверь одного из вагонов была приоткрыта, из нее высовывались морды ревущих коров.

От тепловоза к вокзалу шел дежурный в красной фуражке. За ним вприпрыжку спешил пожилой дядька с обвислыми усами, говорил:

— Товаришок, слухай сюды! Я тоби человечьим языком кажу: их доить надо, а напарниця моя, Фроська, в Житомире отстала… В промтоварный, чертова баба, побита… Слухай сюды, не отправляй!

— Как я могу не отправлять? У меня график, соображаете? — невозмутимо отвечал дежурный. — Через десять минут скорый прибывает, а вы тут своими коровами!

— Та якие воны мои? — отвечал усатый. — Меня государство уполномочило в Иркутск доставить. Воны для приживления на северной земле направлэни. Шоб люды и там молоко пылы.

— Я тоже человек государственный, не на дядю работаю. Соображаете, что на линии произойдет?

— Соображаю, голубчик, а як же ж… Слухай сюды, отцэпы вагон, пока Фроська догоныть…

— Да вы что, соображаете? У меня маневрового паровоза нет, тупика свободного нет. Чем я вас и куда отцеплю?

— Слухай сюды! Воны ж нэ доени, по дороге вагон разнэсуть…

— Так доите, доите их, черт возьми!.. Отправляю!..

Дежурный поднял металлический круг.

— От люды!.. От чертова Фроська! — беспомощно прокричал усач и вприпрыжку припустил к вагону, в котором во всю мочь ревели коровы.

Соня, слышавшая препирательства усача с дежурным, бросилась за ним.

— Дяденька, возьмите меня!.. — подбежала она к вагону. — Я подою.

— Дочечка!.. Родненькая! Ох ты ж, моя пташечка!.. — возрадовался усатый. — Скорей залазь!.. — подсаживал он Соню в отходивший товарняк.

Вечером в открытую дверь вагона-коровника заглядывала пылающая луна. Постукивали колеса бегущего состава, покачивался вагон. На полу лежали коровы, шумно чавкали, жуя сено. Возле двери тускло светил фонарь «летучая мышь», стояли бидоны с молоком. У бидонов на раскинутом кожухе сидели Соня и усатый дядечка.

— Як же ж так, шо он женатым оказался? — задумчиво проговорил усач, раскуривая трубку. — Сама кажэш: на виду до тэбэ ходыв, нэ крывся…

— Так и оказался, — тихо ответила Соня. — Я ее сперва на карточке видела, а он сказал — сестра. А когда она пришла, я вспомнила. И девочка у них… Маринка.

— Эх, люды, люды!.. — покачал головой усач. Пыхнул трубкой, помолчал, снова задумчиво сказал: — Ну да ничого, ты молодая… Пройдэ врэмья, ще когось и полюбыш. Будуть и в тэбэ свои детки…

— Нет, дядя Ефим, не будет этого, — тихо сказала Соня.

— Будэ, дочка, всэ будэ… Ты тильки носа не вешай, гордость свою имей. Королевой держись, королевой!

Они умолкли. И долго сидели в молчании, слушая дробный перестук поездных колес.

И откуда было знать Соне, что происходило в это время у Юрия дома?

Юра вернулся поздно, когда на дворе уже густо затемнело. Фары приближающейся к дому машины опалили огнем невысокий заборчик, калитку, увитую диким виноградом, деревья в саду. Но этот мгновенный пожар тут же потух, перекинулся на соседний дом. Машина остановилась, стукнула дверца. Свет фар побежал дальше по улице, а Юра вошел в калитку.

Луна, опадавшая за крышу дома, освещала лишь переднюю часть двора, оставляя другую половину и сам дом в плотной тьме.

Он пересек лунную полосу света, постучал в темное окно. Окно сразу же осветилось. Пока он всходил на крыльцо, дверь открылась и в ее черном проеме появился белый силуэт. Юра вошел в черноту коридора и обнял белый силуэт.

— Юра!.. — припала к нему женщина.

— Ты?! — отшатнулся он от нее и резко открыл дверь в освещенную комнату. И резко обернулся к вошедшей за ним Люсе: — Где Соня?.

— Какая Соня?.. — Женщина жалко улыбалась ему. — Здесь какая-то… ну, не знаю, кто она… утром поливала цветы. Но она давно ушла…

Юра взглянул на тахту, где спала, разметавшись, белокурая девочка. Медленно перевел взгляд на женщину. Она стояла перед ним босая, в длинной ночной сорочке, безвольно опустив руки.

— Зачем ты приехала? — глухо спросил он.

— Юра, умоляю, — она протянула, к нему руки. — Я дрянь, негодяйка… Но пойми меня, пойми!.. Он не тот человек, за кого себя выдавал… Я жестоко ошиблась… Он мерзавец…

— Люся, завтра же ты отсюда уедешь, — жестко сказал Юра.

Он отошел к окну, стал закуривать.

Она села на краешек тахты и заплакала.

— Мне некуда ехать, — говорила она сквозь слезы. — Пойми меня… Во имя ребенка… Ну, прости меня, прими нас, ведь ты добрый… Я знаю, у тебя доброе сердце… Забудь все…

— Я давно все забыл, — жестко сказал он, не оборачиваясь к ней. — Например, как ты уезжала. Как в самый разгар экзаменов бросила мединститут. Помнится, ты мне сказала, что твой бравый морской капитан безумно тебя любит и ты тоже влюблена безумно. Почему же теперь он стал мерзавцем?

— Юра, милый… — плакала она.

— Не ломай комедию, Люся. Я-то тебя знаю. И тебе бы следовало ехать не сюда, а к своей матери.

— Я не могу с ней жить… Ни за что! Она злой, недобрый человек. Не могу я с ней…

— Странно слышать, — усмехнулся Юрий. — Отчего же в таком случае, убегая с возлюбленным на Север, ты оставила Маринку не мне, а отвезла ее «злому, недоброму» человеку?

— Юра, забудь это. Я о тебе столько думала…

— И все-таки завтра ты уедешь, — решительно повторил он.

— Неужели ты нас выгонишь на улицу? Выгонишь Маринку?.. Юра, прошу тебя!.. — Она упала на колени и, протягивая к нему руки, поползла к нему на коленях. — Пожалей нас!..

— Ты с ума сошла! Перестань устраивать истерики! — Он пошел к двери, решив уйти.

— Это не истерика! — вскрикнула она. Вскочила на ноги, схватила с тахты спящую дочь, загородила ему дорогу. И, задыхаясь, стала говорить: — Ведь это твой ребенок! Смотри, это твой ребенок!.. Мариночка, проснись… Вот твой папа… твой папа Юра… Он хочет нас выгнать!.. Тебя и меня…

Девочка испуганно заплакала.

— Дай сюда! — Юра забрал у нее ревущую дочь. — Тихо, тихо, не плачь… — Он выбросил недокуренную папиросу в дверцу печки, понес Маринку к окну.

Маринка перестала плакать.

— Ты соображаешь, что делаешь? — сказал он притихшей Люсе.

— Я уже ничего не соображаю. Прости меня… — Люся села на тахту, закрыла руками лицо. Плечи ее дрожали, она глухо всхлипывала.

Он прошелся с Маринкой к порогу и назад к окну. Снова сказал:

— Никто тебя с ребенком не гонит. Если тебе некуда деться — оставайся и живи.

Снова он прошел к порогу и к окну. Снова сказал:

— Дом на две половины. Занимай любую, места хватит.

— Папа!.. А у тебя — ушко!.. — сказала ему Маринка и, засмеявшись, стала дергать его за ухо.

Ничего этого не знала Соня, и не могла она ничего этого знать.

Утром она принялась будить усача, с которым так нежданно свела ее судьба.

— Дядя Ефим, вставайте. Вы говорили, молоко некуда девать… Смотрите! — указала она на открытую дверь вагона.

Рядом с их товарняком стоял пассажирский поезд. На вагонах пестрели броские полотнища: «Ура нам, студентам-строителям!», «Ребята, построим в пустыне город!», «Даешь Пустыню и — не пищать!..»

Из вагонов выпрыгивали парни и девчонки, бежали к вокзалу. В руках у них были чайники, котелки, сумки.

— Девочки, ребята! — крикнула Соня. — Кому молока? Подходите, свежее!

К вагону тут же подбежали несколько девчонок.

— Почем молоко?

— Нипочем, так берите, — ответила Соня, подкатывая к дверям тяжелый бидон.

— Ребята, сюда!.. Молоко бесплатное дают!.. — восторженно заорали девчонки.

— Як так — бесплатно? — растерянно спросил Соню усатый Ефим. — В магазин бы сдать, под квитанцию…

— Так это же студенты! — ответила ему Соня.

Спустя минуту бидоны стояли на земле. Со всех сторон к Соне тянулись руки с чайниками, бутылками, котелками. Со всех сторон ей кричали:

— Девушка, спасибо!.. Чернобровая, поехали с нами!.. Не слушай историков, давай к нам! Математики в обиду не дадут!.. Слушай, молочница, куда путь держишь?

— До Иркутська, хлопчики, до Иркутська! — отвечал за Соню Ефим, забрасывая в вагон пустые бидоны.

К вагону подбежала толстая, тяжело дышавшая молодица, нагруженная всевозможными узлами и свертками.

— Ой, Юхим!.. Ой, догнала!.. Ой, на скором примчалась!.. — говорила она Ефиму, закидывая в вагон свою поклажу.

— Примчалась! — передразнил ее Ефим и поклонился ей в пояс: — Премного довольны, Ефросинья Демьяновна!

— Ой, Юхимчик, не ругайся!.. Он, чуть сердца не решилась!.. — тараторила та. Потом спросила, указав на Соню: — А цэ шо за девочка наше молоко продае?

— Я тоби дам — «продае»! Это ж студэнты, — сказал он и вдруг прикрикнул на нее: — Марш в вагон, стиляга! Ишь, барахольщица! По дороге твое поведенье обсудымо!

А вокруг вагона не стихал шум. Лилось в посуду молоко.

Экспресс, был тот же, и те же проводницы стояли в дверях вагонов. Но они не приветствовали Юрия, как прежде. Впрочем, он тоже не обращал на них внимания, а быстро шел к вагону, у которого стояла тетя Маша.

— Здравствуйте, тетя Маша. Позовите, пожалуйста, Соню, — попросил он.

— Зачем тебе Соня? — грубо ответила тетя Маша, подымаясь в тамбур. — Не работает она здесь.

— Как не работает?!

— А так, что на другой маршрут перешла, — ответила тетя Маша и демонстративно отвернулась от него.

— Не понимаю…

— Будет прикидываться, ступай отсюда! — отрезала тетя Маша.

Поезд тронулся, и тетя Маша поднялась на верхнюю ступеньку.

— Послушайте, я напишу Соне, все объясню… Вы передадите ей письмо? Я вас встречу следующим рейсом… Конечно, я не имел права скрывать, что был женат… — говорил он тете Маше, идя рядом с вагоном.

Тетя Маша, не обращая на него внимания, опустила металлическую плиту, закрывавшую ступеньки, и захлопнула дверь.

Мимо Юрия медленно проходили вагоны. Молча и хмуро смотрели на него проводницы.

У выхода из вокзала его ожидала Люся с Маринкой на руках.

— Папа Юра, папа Юра! — потянулась к нему Маринка.

Он взял ее на руки.

— Зачем ты ходишь за мной по пятам? — угрюмо спросил он Люсю. — К чему эта слежка?

— Юра, Маринка так к тебе привязалась…

— Но пойми же ты: вместе мы не будем, — оборвал он ее и ушел с Маринкой вперед.

Девочка обняла его за шею и прильнула к нему.

Через несколько дней его вызвал к себе начальник милиции Бобров. Грузный и широколицый майор сидел в своем кабинете за письменным столом. Перед ним лежала стопка развернутых писем, к уголкам их скрепками крепились конверты. Перебирая письма, он постукивал по ним короткими грубыми пальцами. На нем была форменная рубашка, но без галстука, а китель с погонами висел позади него на спинке стула.

— Вызывали, товарищ майор? — вошел в кабинет Юрий.

— Вызывал, Воронков, вызывал, — ответил тот, окинув Юрия каким-то неопределенным взглядом, точно и не ожидал его прихода. Потом расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, покрутил влево-вправо толстой короткой шеей. — Садись, поговорим с тобой. Разговор не о службе пойдет, о другом…

Юрий присел к столу.

— Вот жара стоит, прямо сумасшедшая, — сказал майор, снова покрутив шеей в вороте рубашки. — А что, ты на рыбалке давно был?

— Давно, — ответил Юрий.

— И я давно. А по слухам на Черных озерах караси сами на крючок прыгают. Не мешало бы съездить…

Опять он постучал короткими крепкими пальцами по стопке писем и, оставив в стороне рыбацкую тему, сказал:

— Так вот, по службе у меня к тебе претензий нет. И давай говорить таким образом, будто я не начальник, а ты не подчиненный. Давай с тобой как мужчина с мужчиной коснемся женского вопроса.

— Ясно, — Юрий наконец-то понял причину этого вызова. — Жена приходила?

— Нет, она не приходила. Люди со стороны пишут, требуют вмешаться. Вот… пять писем у меня, все тебе посвящены, — пошевелил он стопку писем. — Есть анонимки, есть и с подписями. Читать их тебе не буду — дело длинное, но смысл короток — запутался человек в личной жизни: одну жену привез — отправил, другая с ребенком сама приехала, но и с этой не живет. Отделился от нее, дома не бывает, на дочь не обращает внимания. С работой жене не помог — соседи помогли устроиться медсестрой в больницу, благо, специальность имеет. Словом, вот в таком духе.

Юрий молча слушал, хмуро сдвинув брови.

— Глядя со стороны, может, это и так, — сказал он. — А на самом деле все не так.

— Тогда рассказывай, как на самом деле.

— Длинно рассказывать, Федор Фомич. И неинтересно. Лучше я рапорт о переводе подам и уеду отсюда.

— Нет, брат, о рапорте пока помолчи. Мы договорились мужской разговор вести, так что давай начистоту. Как на исповеди.

— Не получится исповеди, Федор Фомич. Нет у меня грехов, кроме одного. А грех этот вот в чем: не сказал девушке, которая ко мне приезжала, что был женат. И каюсь теперь.

— Почему же «был женат»? Насколько я знаю, ты не разведен. Правда, кое-что из твоей истории я слышал. У нас не столица — устное радио по улицам вовсю работает, — усмехнулся Бобров.

Юра поднялся, угрюмо сказал:

— Все-таки разрешите мне подать рапорт о переводе.

Майор тоже поднялся, подошел к нему, успокоительно положив ему на плечо грубую квадратную ладонь:

— Сядь, сядь… Посиди и послушай.

Он обошел вокруг стола, покрутил короткой шеей.

— Правда, что она уходила от тебя с другим? — вздохнув, спросил майор.

— Да.

— С дочкой?

— Нет, дочку оставила у своей матери.

— Три года назад?

— Да. Я как раз юридический кончал… Она на втором курсе медицинского была. И бросила.

— Значит, ты мог за это время оформить развод?

— Не мог. Не знал ее адреса. Узнал недавно, когда сама написала.

— Но деньги ты куда-то посылал?

— Посылал ее матери. Знал, что жена на Севере, но Север большой.

— Да-а… выходит, у нее там не получилось?

— Меня это не интересует.

Майор грузно опустился на стул.

— Послушай, Юрий Петрович… Ну, а если она в самом деле наломала дров? По молодости, по глупости? И все поняла, прозрела. Поняла, что есть у нее один человек — ты. Может такое быть?.. Так вот тебе мой совет: живи ты с ней, наладь свою жизнь. У тебя — ребенок, дочь, ты с этим делом должен считаться. И с другим надо считаться. Я тебе уже говорил: мы не в гранд-городе, не в столице живем. Здесь каждый человек на виду, вокруг каждой истории общественное мнение пухнет. Пятно не пятно, а тень на тебя уже легла. Слухи, разговоры, имя твое треплют… Вот представь себе: вдруг завтра подобные разговоры пойдут обо мне? Могу я после этого на авторитет среди людей рассчитывать?

— А представьте, Федор Фомич, что завтра ваша жена бросит дом и укатит с другим этак годика на три в неизвестном направлении? — едко спросил Юрий. — Потом вернется и скажет: «Здравствуй, милый. Это я по глупости уехала. Ну, как ты жил-поживал без меня, что новенького?»

Бобров захохотал!

— Моя жена? Да куда она уедет? Не смеши ты меня, ради бога!

— Разрешите мне подать рапорт? — снова поднялся Юра.

Майор перестал смеяться, тоже встал.

— Ну, знаешь, Воронков… Если уж ты напрочь отметаешь мой совет… По совести говоря, я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Пойми в том смысле, что наш авторитет со всех сторон должен быть чистым. Репутация каждого нашего работника — это репутация всего нашего райотдела милиции. Согласен со мной?

— Да, конечно…

— Раз согласен, значит, хорошо, — повеселел Бобров. — Значит, подумай и все реши как следует. И не пори горячку с рапортом. Договорились?

— Договорились, — нехотя кивнул Юрий.

Он вышел из райотдела, потом долго и бесцельно бродил по улицам, дожидаясь ночи. И когда настала пора, побрел на вокзал.

Осенняя ночь была темной, и над темным, слабо освещенным вокзалом висел блеклый молоденький месяц. Экспресс медленно подходил к платформе. Двери всех вагонов были открыты, в тамбурах стояли проводницы, молча провожали глазами идущего по перрону Юрия.

Тетя Маша тоже стояла у распахнутой двери. Но она даже не подняла металлической плиты, закрывавшей ступени, и войти к ней в тамбур было невозможно.

— Здравствуйте, тетя Маша, — подошел к вагону Юрий. — Вы передали Соне мое письмо?

— Не будет тебе никакого ответа, — с усмешкой сказала тетя Маша.

— Почему?.. Она его прочла?

— Отчего ж не прочитать? — двинула плечами тетя Маша.

— Но все-таки, что она сказала? — настаивал он. — Что-то же она сказала?

— А что ей говорить? — опять передернула плечом тетя Маша. — Она замуж вышла. В ту субботу свадьбу гуляли. Любил ее один парень — и вышла. И какой еще парень! Не чета тебе, соблазнителю чертовому!..

Юра повернулся и зашагал прочь от вагона.

Присвечивая себе в темноте фонариком, он взошел на крыльцо тыльной половины дома, где теперь жил, уступив Люсе и дочери переднюю половину. Отпер дверь, включил свет в коридоре, снял пальто. Прошел в комнату, сел на диван, стал стягивать с себя сапоги. Под окном кто-то пробежал, стукнула входная дверь. В комнату, слабо освещенную светом из коридора, вбежала Люся — растрепанная, в накинутом на плечи пальто.

— Юра. Маринка вдруг заболела, — сказала она. — Страшный жар, просто горит вся. Посиди с ней, я сбегаю в больницу за пенициллином…

— Как это — «вдруг заболела»? — хмуро спросил он.

— Не знаю… Утром была здорова — и вдруг…

— И ты ждала меня до двух ночи, чтоб сообщить это «вдруг»?

— Юра, я не вру… Посиди, пожалуйста, — сказала она и выбежала.

Минуту он пребывал в нерешительности. Потом натянул сапоги, набросил на себя висевшую в коридоре стеганку, взял фонарик и вышел.

В комнате, где он прежде жил, ничего не изменилось: стол, тахта, шкаф, приемник, торшер… На тахте лежит Маринка, повязанная пуховым платком, накрытая двумя одеялами. Люся торопливо надевает пальто, что-то ищет глазами по комнате и находит свою косынку на стуле, где сложена Маринкина одежда.

— Все-таки что с ней? Простуда? — спросил он.

— Боюсь, хуже… Наверное, воспаление легких. — У Люси задрожал голос и задрожали губы.

Он подошел ближе к тахте. Глаза у Маринки были полузакрыты, она жадно, с хрипом ловила ртом воздух. Он обернулся к Люсе и грубо сказал:

— И ты говоришь: «вдруг заболела»? Да у тебя здесь ледник! — Он хукнул, выдыхая изо рта струю пара. — Лень в сарай за дровами сходить? Смотри, стена мокрая, мхом зарастаешь!..

— Не кричи, — ответила дрожащим голосом Люся. — Кричать легко… Ты прекрасно знаешь мою работу, мои дневные и ночные дежурства. А Маринка пока не умеет топить печь, стирать, готовить. А ведь ты отец… Ах, да что с тобой говорить!..

Люся запахнула пальто, пошла к дверям.

— Подожди, — остановил он ее. — Я сам схожу… Пенициллин и что еще?

— Только пенициллин… в ампулах, — ответила она. — Я пока вскипячу шприцы.

Днем и ночью, ночью и днем тысячи поездов бежали по стране. Через степи и леса, среди гор и тундры бежали, спешили поезда, и был среди них и Сонин экспресс. Менялись за окнами экспресса времена года. Изменилась и Соня.

Однажды выпрыгнул из вагона на трехминутной остановке симпатичный парень в гимнастерке со споротыми погонами и вскочил потом на ходу в тамбур, держа под мышкой бутылку молока, а в руке — букетик подснежников. Расплываясь в улыбке, он протянул букетик Соне, а сам ушел в вагон. Взглянув на цветы, Соня швырнула их за дверь — под колеса поезда.

А поезд несся, мчался дальше — скорый, быстрый, удивительно быстрый поезд-экспресс. Он пересекал четыре союзных республики, а в них — восемь территориальных областей, пробегал через десятки малых и больших городов и лишь на конечных пунктах задерживался на несколько часов.

Конечными пунктами экспресса были два совершенно непохожих города. Один — город прохладного лета и крутых морозных зим, другой — жаркий город у теплого моря, с ранними веснами и шумными базарами, где можно было задохнуться от обильных запахов сказочно-прекрасных цветов.

На этих пестрых и шумных базарах Соня оптом закупала мимозы, гвоздики, тюльпаны и розы, набивала ими чемоданы, везла цветы в город прохладного лета, крутых морозов и снежных зим, где любые цветы, особенно в канун праздников, которых у нас слава богу предостаточно, идут нарасхват, где бы их не продавали с рук: у входа в любой магазин, ресторан, гостиницу, у вокзала, у кинотеатра, на людном перекрестке и, словом, в любом месте города.

Цветы приносили ей выручку, намного превышавшую зарплату, но Соне всегда не хватало денег, потому что, сколько бы денег ни было, она, не жалея, транжирила их на сына Вовку. Она безумно любила сына, покупала ему дорогие игрушки, которые он успешно и быстро ломал, покупала дорогие импортные костюмчики, сапожки и туфельки, шубки, из которых он моментально вырастал, и баловала его как могла.

Жила она с Вовкой, как и прежде, в общежитии, за вьетнамской ширмой в общей комнате, в соседстве с такими же, как сама, проводницами, — молоденькой, кудрявой от природы Наташкой и тридцатилетней Маней, костлявой и худой, как жердь, — и шансы на получение в скором времени отдельной квартиры были минимальными, хотя в очереди на жилье она стояла, да уж слишком медленно двигалась очередь.

Конечно, жить с ребенком и общей комнате общежития не разрешалось, но часто сменявшиеся коменданты закрывали на это глаза, поскольку предоставить Соне отдельную комнату не могли, а выселить ее из общей с ребенком не решались, так что Вовка жил на белом свете, пребывая как бы на нелегальном положении. Вовке исполнилось четыре года, и был Вовка не по годам рассудительный, самостоятельный мальчишка.

Вернувшись из последней поездки, Соня неплохо заработала на цветах, купила Вовке новую цигейковую шубку, хотя и прежняя еще вполне была годна, накупила ему колготок, трусиков и маечек, каких у него и без того было предостаточно, накупила всяких-разных материй, хорошо зная, что подруги ее по комнате, Маня и Наташка, большие любительницы шить, кроить и перекраивать, охотно засядут портняжничать: им только дай из чего шить.

Следующий день выпал такой, что Маня и Наташка, обе вместе, оказались в отгуле (такое случалось редко, чаще бывало, что все они по неделе и по две не виделись друг с другом, находясь в поездках), и вскоре после завтрака в их комнате застрекотала швейная машинка. Из соседних комнат подошло еще несколько любительниц «пошива на дому», и вовсю пошла работа: кто кроил, кто строчил, кто сметывал, а кто просто глядел да разговоры разговаривал.

Наташка, расстелив на полу новую Вовкину шубку, прикидывала, как ее укоротить, Соня строчила на машинке, а худая Маня снимала мерку с Вовки, которого она поставила прямо на стол.

— Стой, Вовочка, не вертись, — говорила ему Маня.

— Я стою, — отвечал Вовка.

— Сонь, может, не надо укорачивать? — повернулась к Соне кудрявая Наташка. — Он через год вырастет.

— Режь, режь, — ответила Соня. — Через год новую купим… Вовчик, давай рубашонку прикинем, — встала она от машинки.

— Все, отрезала! — поднялась с пола Наташка. — Сонь, подожди с рубашкой, давай шубку… Ну, Вов, забирайся в нее… Ай да кавалер ты у нас!.. Как длина?

— Теперь другое дело, — одобрила Соня. — А то до пят была… Снимай, Вовчик, надо еще рукавчики подчекрыжить.

— Я на пол хочу, — заявил Вовка, норовя слезть со стола.

— Сейчас, сейчас, — удержала его Соня. — Только рубашенцию примерим. А ну, тетя Маня, помоги нам с рубашенцией…

В комнату вошла женщина лет сорока, басом сказала:

— Так и знала! Раз Соня из поездки вернулась — ателье заработало.

— Смотри, Андреевна, какую я шубку купила, — похвасталась Соня, показывая ей Вовкину шубку. — Полдня в ЦУМе простояла. Пятьдесят рублей.

— Дура-дура! — покачала головой кареокая, симпатичная Андреевна, — лучше б себе пальто справила. Все Вовке да Вовке, а сама в шинельке бегаешь.

— Мне, Андреевна, не надо, — весело ответила Соня.

— Покупай, покупай. Завтра на молоко занимать будешь.

— Я ей сто раз говорила, — махнула рукой Маня. — Бесполезно.

— По-вашему, пусть он в чем попало ходит? — улыбнулась Соня.

— Все равно ума нет, — сказала Андреевна. — Тянешься, тянешься, а я бы на алименты подала. Хотя и не расписаны, а присудят. У тебя свидетелей вон сколько.

— Каких еще свидетелей? — нахмурилась Соня.

— Простых, — сказала худая Маня. — Все кондукторские бригады знают, как он тебя обхаживал.

— Ну уж нет. Пусть он своей дочке покупает, мы сами проживем. Правда, Вовчик?

— Я на пол хочу, — решительно потребовал Вова.

— Пойдешь, пойдешь… Давай шубку еще раз наденем, — Наташка стала снова надевать на Вову шубку, теперь уже с подрезанными рукавами.

— Пусть так, пусть по-твоему будет: не хочешь алиментов — не надо, — гнула свое Андреевна. — Тогда хоть бы как мать-одиночка оформилась. Зачем же ты свои деньги теряешь?

— Да что я, нищая, — подачки брать? — возмутилась Соня. — Срам какой!

— Почему же срам? — не унималась Андреевна. — Тебе государство дает, по закону.

— А я за Соню, — сказала Наташка. — Я бы тоже не брала, гордость надо иметь.

— Ну, если вы такие гордые принцессы — ваше дело, — обиженно хмыкнула Андреевна. — Только подсчитали бы: Вовке четыре года, по двадцатке в месяц — сколько получится? То-то и оно. Когда раньше пятерку платили — бог с ней, а теперь как-никак двадцать рублей. Уже почти тыщу потеряла. А ему до восемнадцати лет получать бы. Вот вам и арифметика.

— Да будет тебе с твоей арифметикой, — сказала Андреевне Маня. — Раз она не хочет, значит, не хочет. Чего ты к ней пристала?

Разговор их прервала старушка-вахтерша. Заглянув в дверь, она страшным шепотом сообщила:

— Девчата, ужасти, комиссия бытовая!.. Сам Коновалов!.. Ох, боже ж ты, сюда идут!..

Старушка исчезла. В комнате переполошились:

— Вовку, Вовку прячьте!..

— Делать им нечего! Второй раз за месяц приходят…

— Вовочка, миленький, посиди в шкафу!.. Вот так… Садись… На тебе конфет…

— Проверяльщики!.. Выкройки убирайте!..

— Вовчик, не боишься?

— Не-е…

— Сиди, сынок, а то дядя страшный идет, Бармалей. — Соня закрыла шкаф, повернула в замке ключ.

Девчонки из соседних комнат предпочли побыстрее удалиться.

Когда комиссия появилась в комнате, Соня и задержавшаяся у них Андреевна сидели за столом и читали журналы. Худая Маня и кудрявая Наташка играли в шахматы. Посреди стола лежали костяшки домино, динамик во всю мощь горланил какую-то дурацкую песню из одних и тех же слов:

Первым вошел мужчина в железнодорожной форме с серебристыми нашивками на рукавах шинели — Николай Семенович Коновалов, один на заместителей начальника управления железной дороги. Его сопровождали лысоватый комендант общежития Еремчик, старушка-вахтерша, моложавая женщина руководящего вида и двое мужчин-железнодорожников. Другие члены комиссии остались в коридоре и заглядывали в открытую дверь.

— Где женщины, там чистота и порядок. Сразу видно, кто живет, — сказал Коновалов. — Здравствуйте, товарищи.

— Здравствуйте… — вразнобой ответили ему, а худая Маня даже встала перед начальством.

— Сидите, сидите, мы ненадолго, — сказал ей Коновалов и поморщился, бросив выразительный взгляд на динамик.

Еремчик перехватил взгляд, прошел к столу и выключил динамик с дурацкой песней.

— Вот так спокойнее, — сказал Коновалов. — Ну, так как вы живете, девушки? Кто из вас хозяйки, кто в гостях?

— Мы втроем хозяйки, — худая Маня показала на Соню и Наташку.

— А вы тоже в общежитии живете? — спросил он Андреевну.

— Здесь живу, — ответила она. — По соседству комната.

— И давно на железной дороге работаете?

— Кто год, кто два, а кто и все десять, — сказала Андреевна. — Я, к примеру, с семидесятого на московском езжу.

— Солидно, — одобрил Коновалов и спросил: — Ну, а какие у вас, товарищи женщины, претензии к нашей комиссии по части быта? Говорите, не стесняйтесь, здесь все свои.

Поскольку ему не отвечали, Коновалов сказал:

— Вот двор у вас, прямо скажем, запущен. А можно теннисную площадку оборудовать, в баскетбол играть. Это все в руках коменданта. И средства есть.

— Учтем, Николай Семенович, — живо отозвался Еремчик. — Как только вы намекнули, я на ходу в разрезе финансов прикинул, — он раскрыл блокнот, собираясь, видимо, поделиться своими подсчетами. Но в это время в шкафу засопел Вовка, потом сказал:

— Мам, я конфеты поел!

Соня обмерла. Женщины испуганно переглянулись. Старушка-вахтерша прикрыла от страха глаза. Коновалов удивленно оглянулся по сторонам.

— Мам, я конфеты поел! — снова сообщил Вовка и застучал в шкаф.

— Ой, господи, да это ж наш Вовочка в шихваньере играется! — всплеснула руками старушка-вахтерша и метнулась к шкафу. — Ах ты ж, баловник такой!.. Ну, вылазь, вылазь!.. — открыла она дверцу.

Вовка выкатился из шкафа в своей подрезанной шубке и радостно сообщил:

— А я от комиссии прячусь! Там дядя страшный Бармалей, всех детей поел: ам, ам, ам!.. — И подбежал к Соне.

— Гм-м… — Коновалов выразительно посмотрел на коменданта.

Еремчик сник, виновато вздохнул.

— Так это ваш сын? — спросила Соню женщина руководящего вида.

— Мой сын, — напряженно ответила Соня.

— И вы с ним в общежитии живете?.. А где же ваш муж?

— А вам зачем? — ответила Андреевна. — Мы у вас про вашего мужа не спрашиваем.

— Вы лучше с детсадиком помогите, — храбро сказала Наташка. — Сколько можно его с собой в поездки брать? А оставить не с кем.

— Вот именно! — поддержала ее худая Маня. — И квартирный вопрос заострить надо. Я два года замужем, а как живем? Он в мужском общежитии, я в женском. Раз средства есть, вы жилой дом стройте!

— Вы пишите, пишите, что говорим! — подступала Андреевна к женщине руководящего вида.

— Не надо, товарищи, не надо, — остановил ее Коновалов. — Все ясно… Пойдемте… До свидания.

Когда за комиссией закрылась дверь, Соня схватила на руки Вовку и, задыхаясь, сказала:

— Пусть выселяют, пусть, раз нельзя в общежитии с ребенком!.. Не пропадем!.. Подумаешь, запугали!.. На квартиру уйдем… Ты не бойся, Вовчик, не бойся!..

Вовка заревел. А Соня все прижимала его к себе, приговаривая:

— Пусть выселяют, пусть!.. Пусть что хотят делают!..

— Ну, я им покажу!.. Пошли, девчата! — агрессивно сказала Андреевна, направляясь к двери.

За ней двинулись все, кроме Сони. Но в дверях вдруг появилась старушка-вахтерша.

— Куда?.. Не пущу! Всю картину мне спортите! — замахала на них руками и прикрикнула на Соню: — А ты не реви! Комиссия пришла да ушла, а мы как жили, так и будем. Я тебе своей властью комнату одиночную выдам, в какой инвентарь спортивный свален. Поняла? Ты не комиссию, меня, старуху, слухай.

— А комендант? — сразу притихла Соня.

— Тю! — весело сказала старушка. — Я их двадцать штук перевидала, и этого Еремчика сымут. И чтоб тихо мне! — приказала она и пояснила: — Я сопровождать побегу.

Снег на тротуарах раскис, с крыш по-весеннему капало. Был конец рабочего дня, и мимо гостиницы «Центральная» потоком шли люди.

Соня остановилась на углу гостиницы, рядом с парадным входом. Один чемодан она поставила на ребро, другой — плашмя сверху, открыла крышку.

— Ой, тюльпаны!.. Продаете? — тут же подошли к ней девушка и парень.

— Сейчас, подождите, — ответила Соня, устраивая получше чемоданы.

И вдруг рядом кто-то вскрикнул:

— Смотрите, Соня!.. Наша Соня!..

Человек десять окружили Соню, наперебой заговорили:

— Здравствуй, Сонечка!.. Ого, краля — не узнать!.. Ой, чемоданы, едешь куда-?.. Девчата, цветы!.. Гляньте, тюльпаны!

Соня сперва растерялась, увидев своих односельчан. Потом обрадовалась, заулыбалась, снова смешалась. И вдруг выхватила из чемодана охапку тюльпанов.

— Девчата, берите! — раздавала она тюльпаны. — Саша, Иван Петрович… Это кавказские… Знакомым везла… Прасковья Ивановна… А чемодан старенький, раскрылся… Берите, берите! — толкала она цветы в руки парню и девушке, которые хотели купить тюльпаны, но нежданно очутились в окружении большой компании. — Да откуда вы, Саша?..

— Ордена получали! — захлебываясь от счастья, сказала круглолицая Саша и скомандовала: — Не отпускать ее! К нам забирайте!..

Соню подхватили под руки, и все толпой двинулись в гостиницу.

Потом они убрали тюльпанами двухместный номер в гостинице, и в этом номере Сонины односельчане отмечали получение наград.

— Дорогие мои! — сказала Прасковья Ивановна, поднимая свой бокал с шампанским. — Сегодня у нас такой день-денечек… такой он у нас с вами денечек… Одним словом, выпьемте, да и все! Сегодня не грех пригубить.

Все выпили понемногу и в обеих комнатах стало шумно от разговоров.

Соня сидела на кровати в окружении девчат, и круглолицая Саша, та самая девчонка махонького росточка, которую провожал когда-то с танцев Сонин брат Миша, провожал в ту самую злополучную ночь, когда судьба столкнула его с воровавшим зерно Толиком, — эта Саша прикладывала Соне к платью свои орден.

— Ой, Соня, как идет! — говорила Саша. — Девчата, Прасковья Ивановна, гляньте, как Соне мой орден идет!

— Очень даже подходит, — сказала, приближаясь к ним, Прасковья Ивановна.

— Если хочешь знать, так это — твоя половина, а это — моя. — Саша ребром ладошки разделила орден, забрала его от Сони и, привинчивая его себе на кофточку, возбужденно продолжала: — Помнишь, у тебя телочка была, Белка, дохленькая такая? Ты ее еще всю зиму в кожух кутала, помнишь? Так я ее после тебя себе забрала. Она теперь по пять тысяч литров дает, всю мою группу вытянула. Помнишь Белочку?

— Где уж ей помнить, — усмехнулась Прасковья Ивановна, но усмехнулась по-доброму. — Забыла небось. И какие они такие коровушки, забыла.

— А зачем ей, правда, Соня? — сказала другая девушка с толстой косой, обнимая Соню. — Мы, Прасковья Ивановна, уже все про нее знаем. У нее муж инженером на стройке и сыну четыре года.

— А красивый муж, признайся? — спросила Прасковья Ивановна.

— Хороший, — ответила Соня, стараясь казаться веселой. — И квартира у нас хорошая, с удобствами… А Вовчик в садик ходит… И вообще мы хорошо живем… Я себе столько туфель накупила: и английские, и чешские, и сапожки импортные. И пальто у меня кожаное есть, и дубленка с оторочкой. Вы не думайте — это я на работу в шинели и таких ботинках хожу, — показала она на свои простенькие ботинки. — У нас ведь, у проводниц, форменная одежда…

Саша провожала Соню. Они спускались по ковровой лестнице.

— А как у нас в селе, Саша? Как вы там? — тихо спросила Соня.

— Я ж тебе говорила, — отвечала Саша, поправляя свой орден. — Домов понастроили, коровников шесть штук, завод кирпичный ставим…

— А как моя мама? Ты ее видишь?

— Редко. Сама знаешь, как на ферме — голову поднять некогда. Да еще Костик дом себе ставит, тоже подмочь надо. Помнишь, брата моего, Костика? Так он уже женился, двое детей бегает. А мама твоя, говорят, хорошо живет. Говорят, вы ей деньги шлете: и ты, и Мишка. Ты б сама приехала.

— Приеду. Вот отпуск возьму и приеду. Увидишь маму, скажи, чтоб ждала.

— Скажу.

— А еще что у вас новенького?

— Да ничего больше. — Саша опять поправила свой орден. — Сперва, как ты уехала, ко мне Толька Котович приходил, адрес твой выспрашивал. Пьяный был, плакаться стал. Это не я, мол, виноват, мать моя виновата. А Соня, мол, хорошая, жалею ее.

— Себя пусть жалеет, — сказала Соня. — Все шофером ездит?

— Что ты, турнули его давно. Теперь скотником на ферме. А жадюга — снегу зимой ее выпросишь. — Она умолкла на секундочку. Потом шумно вдохнула, шумно выдохнула и быстро проговорила: — Сонь, чего скажу тебе… Мне ваш Миша два письма из Сибири прислал. Сперва я ему написала, у мамы его адрес выпросила. Думала, промолчит, а он — пишет… Вернуться в Сосновку собирается.

— Я знаю, он и мне написал, что домой его тянет, — сказала Соня и обняла Сашу. — Ну, побегу я, засиделась у вас… До свидания. — И пошла вниз по лестнице.

— Сонь, а чемоданы? — крикнула он сверху Саша. — Подожди, я снесу!

— Ну их! Выбрось куда-нибудь это старье!.. — махнула рукой Соня и побежала вниз, решив, что больше она цветами заниматься не будет: вдруг опять знакомые встретятся — сгоришь от стыда.

На другой день Соня, взбудораженная встречей с односельчанами, не спавшая после этого едва ли не всю ночь, отправилась восстанавливаться в сельскохозяйственный институт, давно покинутый ею. Да и как было его не покинуть, когда родился Вовка и на нее навалилась масса всяких сложнейших житейских забот, заставивших забыть об учении и оттеснивших от нее светлые, радужные помыслы, связанные с институтом и с его окончанием.

Ее принял в большом кабинете проректор — довольно молодой мужчина в ослепительно белой рубашке и темном костюме. На стене, за его спиной, висел портрет Тимирязева. Сидя за столом, проректор листал тонкую папку, принесенную ему секретаршей, и, шевеля бумажками, говорил Соне:

— Видите ли, мы ничем не сможем вам помочь. Во-первых, вы не оформили академический отпуск, во-вторых, четыре года — большой перерыв. Вы все науки забыли.

— Я помню, я повторяла, — робко сказала Соня.

— Сомневаюсь, — ответил он, продолжая листать папку. — Но главное, зачем вам институт не по профилю?

— Я уеду, — тихо сказала Соня. — В село уеду.

— Все обещают, когда поступают. А потом агрономы и зоотехники идут приемщиками в «Химчистку» или в обувное ателье.

— Оно мне снится, — сказала Соня.

— Снится? — не понял проректор и лишь теперь посмотрел на Соню.

— И речка, и туманы на лугу, и как на дойку идут…

— Сниться может все, — усмехнулся он. — Особенно в ваши годы. И все-таки — почему вы бросили институт? Два курса, хорошая успеваемость. — Он поворошил бумажки в папке. — И так просто бросить? Не понимаю.

— У меня сын родился, — сказала Соня.

— Сын — это хорошо, но… Ваш муж тоже железнодорожник?

— У меня нет мужа, — ответила Соня.

— А-а… Да-а-а… И все-таки выход у вас один: поступать снова на первый курс на общих основаниях. Но конкурс нынче возрос: в прошлом году было три абитуриента на место.

— Я буду поступать, — упавшим голосом ответила Соня.

И, поняв, что разговор закончен и время пребывания ее в этом кабинете истекло, она поднялась и пошла к дверям, испытывая какую-то великую вину перед собой.

— Парень, парень, ты куда? Посторонним нельзя! — встала из-за столика старушка-вахтерша, когда Миша уже прошел мимо нее.

— Мне в справочном сказали: здесь Соня Быховец живет, — вернулся к ней Миша.

— Живет, в тридцать первой. Только я не пущу… — Начала было старушка, но в это время в дверь ввалилась толпа парней и девушек, и старушка переключилась на них: — А вы куда?

— На танцы! Бабуся, здесь танцы?..

— За угол, за угол ступайте. Там наш клуб железнодорожный, — выпроваживала их вахтерша и, оглянувшись, крикнула Мише: — Куда пошел, ее дома нету!

Но Миша уже был на лестнице и сделал вид, что не слышит.

Когда в дверь постучали, Вовкин «поезд», составленный из стульев и табуретки, был у самой двери. Вовка толкнул стул, и «паровоз» врезался в дверь, открыл ее.

— Ты к нам? — спросил Вовка Мишу и сказал: — А меня нет дома, я в поездке, видишь?

— Вижу, — ответил Миша. — Это какая комната, тридцать первая?

— Ага, — кивнул Вовка.

— А Соня где живет? Тетя Соня Быховец.

— Мамка? Здесь! Она сейчас в свой институт поехала, — деловито объяснил Вовка. — Она уже все экзамены сдала, только узнать надо: прошла или провалилась.

— Постой, постой… Ты что же, сын ее? — растерялся Миша.

— Сын, — ответил Вовка, возясь с «вагонами». — А ты думал!

— Вот как… — с прежним изумлением сказал Миша.

Он перешагнул через табуретку, вошел в просторную, солнечную комнату. Хорошая мебель была в комнате, красивые шторы висели на окнах.

— Значит, ты один дома? — Миша с интересом оглядывал Сонино жилье.

— Один.

— И не боишься?

— Я ничего не боюсь, я Гагарин, — серьезно ответил Вовка и предложил: — Хочешь покататься?

— Я тяжелый, поезд не пойдет, — улыбнулся Миша.

— Да ты понарошку садись, а сам стул толкай, — объяснил Вовка.

— Ну, давай, — согласился Миша, берясь за ножку стула.

Они потащили «поезд» по комнате.

— Чух-чух, пых-пых!.. Ту-ту!.. — усердно выкрикивал Вовка, затем объявил: — Стоп, выходи, Горловка! — Он вскочил на ноги и стал раскланиваться по сторонам: — Здравствуйте… Привет, привет!.. Аллочка, какой загар!.. Как мы рады, как мы рады!..

— Ну, здравствуй, — засмеялся Миша. — Тебя как зовут?

— Вовка, — ответил тот и спросил: — Знаешь, куда мы ездили?

— Знаю, в Горловку.

— А вот и нет, мы в Сосновку ездили, — хмыкнул Вовка. — Это село такое, больше города.

— Точно, — подтвердил Миша. — Я сам в Сосновке живу.

— Так ты приехал? — удивился Вовка.

— Приехал.

— А где твои вещи?

— На вокзале оставил, в камере хранения.

— Из самой-самой Сосновки приехал? — слова спросил Вовка, как-то странно поглядывая на Мишу.

— Нет, братка, сейчас не из Сосновки. Я немножко в Сибири жил, работал там, деньги зарабатывал.

— А-а, — разочарованно протянул Вовка, потом спросил: — А у тебя много денег?

— Много, целая куча, — улыбнулся Миша.

— А у нас мало, — сообщил Вовка. — Видишь, мы какую мебель купили? Всю мамкину заначку бухнули. Теперь всегда до получки стреляем.

— Это плохо, — сказал Миша, поражаясь недетской речи Вовки. Достал папиросу и спросил: — У вас можно курить?

— Можно, — разрешил Вовка. — Я окошко открою.

Он внимательно смотрел, как прикуривает Миша, вдруг спросил:

— Ты водку тоже пьешь?

— А почему ты спрашиваешь?

— А зачем тогда куришь?

— Ну, как тебе сказать? Курю, и все.

— А мамка не курит, — похвастался Вовка. — Она у меня чудачка.

— Почему же?

— А-а, ей каждый день похожий сон снится.

— Да ну?

— Ага, — кивнул Вовка. — Как поспит, сразу говорит: «Опять мне, Вовочка, наша речка снилась. И петухи снились, и папка твой снился», — пискливо проговорил Вовка.

— А где твой папка? — осторожно спросил Миша.

— Он в Сосновке живет, его Юра зовут, — похвастался Вовка. — Он разные задания делает, потом поделает и скоро приедет.

— Да?.. — задумался Миша.

— Да, — хвастливо ответил Вовка. — А ты думал!

— А вот и я! — сказала Соня, входя в комнату, и замерла на пороге. — Господи!.. Откуда ты взялся?! — бросилась она к Мише.

Они обнялись и расцеловались. Вовка во все глаза смотрел на них.

— Ну, дай я на тебя погляжу!.. — взволнованно говорила Соня. — Вот не думала, не ждала тебя!..

— Неправда, еще как ждала! — крикнул Вовка. — Это же папа! Это папа Юра из Сосновки, он немножко в Сибири жил. Сама говорила, а теперь не помнит! — Вовка подбежал к Мише, обнял его за колени.

— Глупый ты мой, глупый! Это твой дядя! — Соня подняла Вовку на руки. — Смотри, какой у тебя дядя… Дядя Миша.

— А зачем тогда целуетесь, если не папа? — насупился Вовка.

— Дурачок, ничего-то ты еще не понимаешь. Ну, погуляй в сторонке, погуляй… — Все тем же прерывистым, взволнованным голосом говорила Соня, опуская Вовку на пол. И спросила Мишу: — Ты насовсем?

— Насовсем, — ответил тот. — Надоело в стороне от дома, как Млечный путь, болтаться. И договор по вербовке как раз кончился.

— А мы… мы вот так и живем… С Вовкой живем. Комната теперь у нас своя. Комиссия как-то была, потом официально от работы комнату выделяли. Я и не надеялась. Теперь, знаешь, типы встречаются — и не поймешь, с добром он к тебе или притворяется, правду говорит или обман все это. Я прямо уже совсем какому не верила. А этого Коновалова, что в бытовой комиссии, жуть как ненавидела. Меня комендант Еремчик им пугал: узнает, мол, про Вовку, выселит в два счета. А он узнал и комнату нам выделил. Еще и с садиком, сказал, поможет. Был бы садик у Вовки, жили б, не тужили мы, — улыбнулась она. И вдруг голос у нее дрогнул: — А в село я не езжу… стыдно… Ох, Миша!.. — тяжело выдохнула она и припала к его плечу.

— Ну-ну, не надо… Уладится все, — говорил он, поглаживая ее плечи. — Поживу немного с вами, у меня отпуск долгий. После домой поеду, там и обоснуюсь. Куда ж мне от дома деваться? С тобой и поедем. Чего уж там, чего нам стыдиться?

— А все же боязно, Миша. Боязно мне. Я ведь маме только письма пишу… И ни разу с ним, — она скосила глаза на Вовку, — ни разу не побывала. Признаться во всем боюсь. Даже маме не могу признаться… — Соня утирала слезы, говоря все это.

— Обрадовалась! — сказал притихший было Вовка. — Она всегда плачет, когда весело. Наверно, в институт проскочила!

— Проскочила, Вовчик, проскочила! — Соня приподняла Вовку и зачмокала его в щеки. И уже совсем весело сказала: — Ну-ка, мужички, расставляйте по местам стулья, а я быстренько на стол соберу.

И когда вся еда уже была выставлена на стол, когда возбужденная, разрумянившаяся Соня, такая красивая и так юно выглядевшая в своем голубеньком, к тому же модном ситцевом платье, подвязанная белым фартуком, уже отцедила сварившуюся на электроплитке картошку в мундирах и над столом дымно заклубился густой картофельный пар, когда все они, втроем, уже уселись за небольшой квадратный столик и Миша открыл привезенную с собой бутылку дорогого марочного вина, и когда уже Вовка потянулся к бокалу с налитым ему лимонадом, — тогда нежданно для всех какой-то хрясткий стук, точно каблуком, потревожил дверь, и в дверь, открывавшуюся во внутрь комнаты, стала вплывать, в буквальном смысле слова вплывать, ярко одетая женщина — до того ярко одетая, что впору было зажмуриться.

Соня поднялась, с недоумением глядя на пришелицу, столь некстати прервавшую начало их трапезы. И Миша с Вовкой тоже обернулись к дверям, не менее удивленные появлением этой очень полной женщины в ярко-розовых расклешенных брюках, в высоченных босоножках, из которых выпирали напедикюренные пальцы, в какой-то золотисто-сиреневой кофте, напоминавшей пелерину, отороченную и украшенную мелкими серебристыми оборочками. С плеча женщины свисала на длинном ремешке красная кожаная сумка, на груди у нее висел золотой медальон, а взбитые вверх, как мыльная пена, волосы стягивал широкий и массивный серебряный обруч.

— Ну, Сонечка, хоть упарилась и упрела, а все ж таки нашла тебя! — с укоризной сказала женщина, не столько глядя на Соню, сколько оглядывая убранство комнаты оценивающими глазками, косящими из насиненных век.

И тогда лишь Соня узнала Дусю.

— Ой, Дуся, родненькая! — кинулась она к ней от стола. — И не узнать тебя!.. Садись с нами… Да садись ты, не стой…

А Дуся столбом встала посреди комнаты и принялась утирать и промокать краями кофты-накидки затекшее потом лицо, размазывая и обильную пудру, и обильную краску.

Потом она, обратив взгляд на Мишу, которого, конечно же, сразу узнала, сказала ему, протягивая унизанную кольцами руку:

— Здравствуй, здравствуй, брательник двоюродный! Значит, на свободе уже?

— Здравствуй, Евдокия, — сдержанно ответил Миша. — Не «уже», а давно себя вольным человеком чувствую. Да ты подсаживайся к столу. За встречу выпьем, за приезд мой, за Сонины успехи.

Дуся села за стол, как царица, оттеснив подальше от себя Вовку, который с восхищением глядел на незнакомую тетю. Она сама налила себе полный бокал вина, залпом выпила и стала быстро очищать от кожуры горячую картофелину, перебрасывая ее меж пальцами, сплошь унизанными кольцами. Только мизинцы и большие пальцы с бордово накрашенными ногтями и были свободны от колец. А выпив и зажевав картофелиной, она сказала Соне:

— Вижу, вижу, какие твои успехи. И где ж твой инженер?

— Какой инженер? — удивилась Соня.

— Ой, Сонечка, не прикидывайся, — усмехнулась Дуся, вытирая краем кофты-накидки жирные от еды руки. — Все-то я знаю: неделю как в Сосновке нашей была, мне все и рассказали. Встречали ведь они тебя, когда за наградами приезжали. Живет, говорили, как принцесса, вроде бы с инженером. Но как вошла сюда да узнала, что тут общежитие, так враз обо всем и догадалась. Выходит, доинженерилась? — Дуся погладила по голове Вовку.

— Да нет никакого инженера. Я пошутила тогда. — Соня виновато поглядела на Мишу.

А Вовка в это время, подергав Дусю за край кофты-распашонки, радостно воскликнул:

— Тетя, а ты в цирке выступаешь?

— Чего, чего? — удивилась Дуся. И опять провела рукой с кольцами по его голове.

Соня повертела глазами, делая Вовке знак, чтоб он умолк. И сама спросила Дусю, стараясь перевести разговор на другое:

— А как твоя Леночка, Дуся? Уже большая, наверно? Меня-то она хоть помнит? И Степа твой как?

Дуся скривилась всем своим накрашенным-перекрашенным лицом, лениво ответила:

— Я со Степой, Сонечка, давно рассчиталась. Квартирой разменялись. С другим человеком сошлась я, с Николаем. Он на заграничных перевозках шофером работает, при конторе «Книга-экспорт». У нас теперь все стенки книжками заставлены. Леночка вырастет, читать будет. И пианино ей купили, в музыкалку устроить думаем. А сама я с овощей ушла, на приемке стеклотары сейчас. Тоже неплохое дело: на выпить-закусить хватает, — весело рассказывала Дуся.

— А как же Степа? — спросила Соня, почему-то жалея Степана.

— А чего ему, недотепе, сделается? Женился на какой-то слесарше, как и сам. Она ему двойню принесла, а сама, говорят, выдра выдрой. Да ему такая и надо, по Сеньке шапка.

— Смотрю, ты в люди вышла, Евдокия, — усмехнулся Миша. — В ногу со временем шагаешь.

— А как же! — отвечала Дуся. — Недаром говорят, что нынче век продавцов. Торговли век. А вот ты-то сам где пристроен?

— Нигде пока, — ответил Миша. И еще налил Дусе бокал вина.

Она, снова утерев пот с лица, выпила вино, сказала ему:

— Вот и ступай до меня грузчиком. Я уже за техникум сдала, диплом имею, и тебе подмогну.

— За техникум? — не поверила Соня, зная, как трудно ей самой дается учение.

— А чего ж такого? По экстерну сдала, — засмеялась Дуся. И объяснила. — Там тоже люди. Тому, другому чего дефицитненького принесешь — и сдадено. А без диплома сейчас и в торговле нельзя: кровь из носа, а учись!

Дуся опять вытерла своей кофтой-пелериной лицо, промокнула тем же краем кофты губы с остатками съеденной помады и сказала:

— Ах, Соня-Сонечка, деревня ты необученная. Такой и останешься, если я тебя по-родственному в свою сферу не пристрою. А пристрою, в таких же колечках ходить будешь. Теперь, сестричка моя милая, зубами надо свое счастье выдирать, А у тебя. Сонь, характер совсем не современный. Ты у меня жила — теля телём была, такой, вижу, и осталась. Никакой хватки у тебя. Наверное, потому и инженер тебя бросил. Так пойдешь, брательник, грузчиком? Слово даю, жалеть не будешь, — снова обратилась она к Мише.

И Миша ответил, не желая обидеть ее:

— Посмотрю, Евдокия. А пока я на вокзал за вещами поеду, могу и тебя заодно проводить.

— Вот и хорошо, — согласилась Дуся. — Чтоб с таким видным кавалером да в такси не прокатиться!..

Миша поднялся из-за стола, взял с кровати Дусину сумку, поцеловал, как истинно галантный кавалер, ей ручку и подмигнул Соне, чтоб та молчала, сидела и не вздумала тоже провожать Дусю.

Тут Дуся стала бурно прощаться с Соней, обнимая ее и подставляя ей свои щеки для поцелуев. И когда она снова погладила по головке Вовку и чмокнула его в макушку, Вовка опять сказал ей:

— Тетя, а ты из цирка, да? Я тебя уже в цирке видел, ты клоуншей была. Правда, да?

— Чего, чего? От глупый у тебя хлопчик! — сказала Дуся. И пообещала Соне: — Мы еще повстречаемся, Сонечка, про все обговорим. На то мы и родня.

Но к себе домой пригласить Соню и Мишу она как-то не догадалась.

Когда Дуся, сопровождаемая Мишей, выплыла за дверь, Вовка сказал Соне:

— Мам, пойдем опять в цирк. Я еще хочу посмотреть эту тетеньку-клоуншу.

— Пойдем, пойдем, — ответила Соня. — Вернемся из поездки и пойдем.

И снова бежал, торопился поезд в свою достижимо-недостижимую даль.

По вагону шел Вовка. Уверенно открывал дверь в тамбур, выходил на буферную площадку, останавливался, смотрел вниз на рельсы, по которым катились колеса, и продолжал путь. Солидно проходил мимо столиков в ресторане, где обедали люди, заглядывал в служебку, по-хозяйски прикрывал невзначай открывшуюся дверь туалета.

Поезд подходил к станции. Повиснув на дверной ручке, Вовка пытался открыть дверь на перрон.

— Давай помогу, — предложил, войдя в тамбур, пассажир в полотняной безрукавке с орденскими планками.

— Я сам, — ответил Вовка и, пыхтя, открыл дверь.

— Что за станция? — спросил, появляясь в тамбуре, другой пассажир.

— Курсовка, — солидно сообщил Вовка. — Семь минут стоим.

— Ты откуда знаешь? — удивился пассажир.

— Что я, маленький? — ответил Вовка и спрыгнул на платформу.

Он побежал вдоль вагонов и попал прямо на руки к Соне.

— Нагулялся? — спросила она. — Персиков хочешь?

— Ага, — кивнул Вовка.

Соня спустила его с рук, и они пошли к базарчику, куда спешили многие пассажиры. И внезапно остановилась, увидев Юрия. Тот быстро шел к поезду с двумя чемоданами, не замечая среди людей Сони. А вот Люся, кажется, заметила и узнала ее. Во всяком случае она на мгновенье замерла и, как бы что-то припоминая, смотрела на Соню. Потом торопливо пошла вслед за мужем. Ее догнала и взяла за руку длинноногая белокурая девочка лет десяти.

И снова Люся остановилась как вкопанная и вытаращила глаза: прямо на нее в лавсановых брюках и шлепанцах шел Аркадий Райкин.

— Нет, нет, это не он, вы ошиблись! Просто элементарное портретное сходство! Нас все путают! — сказал Люсе Райкин, быстро проходя мимо нее.

В это время Соня, так и не дойдя до базарчика, повернула назад к своему вагону.

— А персики? — оглядывался на базарчик Вовка. — Опять деньги забыла?

— Опять, опять… — машинально отвечала Соня.

Из вагона выпрыгнул Миша.

— Куда вы пропали? — удивился он.

— Пойдем скорей за персиками, она опять деньги забыла, — потянул его за руку Вовка.

Меж тем на базарчике учинился настоящий переполох: Райкина узнали. Его окружили, со всех сторон к нему тянулись загорелые руки с корзинами фруктов, бутылями с вином, букетами. Со всех сторон слышались возгласы:

— Возьми, дорогой! Не возьмешь — обидишь кровно!.. Самый лучший виноград! Самый ранний сорт!.. Посмотри, какая алыча! Нет другой такой алычи!..

— Товарищи, друзья мои, зачем мне столько? — спасительно оглядываясь, отбивался от предложений Райкин. — Мне нужно немножко: для меня, для жены и для моих актеров, с которыми я возвращаюсь с гастролей домой. И я хочу купить. За свои деньги. Я тоже получаю зарплату, как всякий работающий гражданин… Отпустите меня, поезд уйдет! — вдруг вскрикнул он, и прорвав окружение, припустил к поезду, теряя по пути шлепанцы.

За ним кинулась толпа торговцев и неторговцев. Однако он уже успел вскочить в тамбур, и Соня тут же опустила металлическую плиту, закрывшую ступеньки. Люди хлынули к открытым окнам. Теперь Райкин с облегчением махал всем рукой из приспущенного окна. Из других окон выглядывали артисты его театра миниатюр. В окна летели цветы, кто-то пытался просунуть корзину с крупными грушами.

— Дорогой, зачем тебе босиком ходить? Бери назад свой сувенир! — Загорелый мужчина просовывал в окно Райкину потерянные им на перроне тапочки.

А другой, загорелый, крепкий детина, кричал:

— Слушай: в греческом зале, в греческом зале! Давай расширим сосуды! — Он держал в руках две поллитровые банки с виноградным вином и норовил через головы толпящихся людей протянуть одну банку Райкину.

— Спасибо, милый! — весело отвечал Райкин. — Я уже расширил! В греческом зале, в греческом зале! Твое здоровье! — Он прищелкнул ногтем по шее и подмигнул загорелому детине.

Поезд тронулся.

— Водички бы мне, — устало сказал Райкин, берясь рукой за сердце.

— Сейчас, дяденька Райкин. — ответил Вовка, находившийся все время подле Райкина у окна.

Райкин присел на диван открытого купе. Жена его, полная, смуглая артистка из того же театра миниатюр, рылась в сумочке в поисках сердечной таблетки. Вернулся Вовка со стаканом воды, подал стакан Райкину. Тот бросил в рот таблетку и выпил всю воду.

— Благодарю, дружок. Видишь, как тяжело быть артистом: даже на базар по-человечески не сходишь, — пожаловался он Вовке.

— А я и не буду артистом, — ответил Вовка. — Я космонавтом буду.

— Умница, — похвалил Райкин и покрутил пальцем над головой. — Там легче: пустота! Никто за тобой не погонится.

Вечером Миша нес из буфета две бутылки пива. В тамбуре, у распахнутой двери, стоял Юрий, одетый в спортивный костюм, курил.

— Разрешите огонька, — остановился возле него Миша.

Юрий протянул ему горящую папиросу. Миша прикурил, выпустил на воздух дым изо рта, сказал:

— Я тоже все на здешнюю природу гляжу. Велика ты, матушка-Россия.

— Первый раз на Кавказе? — догадался Юрий.

— Первый, — ответил Миша. — Большой контраст против Сибири.

— Сибиряк, значит?

— Да нет, просто пожить там пришлось. По вербовке. На стройке работал, плоты по Лене гонял, — не спеша, словно вспоминая, говорил Миша. — А до этого руду на Урале брал. Но то песня из другой оперы… А вот, где бы ни был, а лучше, чем у нас на Гомельщине, мест нету.

Юра удивленно посмотрел на него.

— Черт его знает, — продолжал Миша. — или воздух там другой, или жабы и наших болотах по-особому квакают, а факт есть факт. Впрочем, в своих болотах жабы, пожалуй, не квакают, а нежные арии поют.

В тамбур вышли женщина с короткой, модной прической и белокурая девочка.

— Мы уходим в ресторан, Маринка проголодалась, — сказала Юрию женщина.

— Пожалуйста, — ответил он.

— Учти, купе открыто, — сказала ему женщина.

— А ты бы закрыла, — ответил он.

— Но там эта пара.

— Заперла бы их, — усмехнулся он.

— Не умничай. Если что-нибудь случится…

— Ну, теперь этого в поездах не бывает, — успокоил ее Миша.

— Вы думаете? — насмешливо спросила она. — Мой муж может вам рассказать, что и как бывает. Это по его части.

— Люся, ступай, — сухо сказал Юрий.

Она повернулась и пошла вместе с девочкой через площадку в другой вагон, а Миша и Юрий остались курить у распахнутой двери.

Соня уже укладывала Вовку спать на нижней полке в своей служебке. По вагону шли, возвращаясь из ресторана, Маринка и Люся. Девочка несла персики в целлофановом мешочке, Люся — бутылку напитка. Проходя мимо служебки, Люся приостановилась, увидев Сошо, и быстро пошла дальше.

Они прошли с Маринкой еще один вагон, и вдруг Люся сказала дочке:

— Подожди меня здесь, я забыла в ресторане сдачу. Никуда не уходи. — И быстро пошла обратно.

Она сперва заглянула, потом вошла к Соне в служебку.

— Вы меня узнали, конечно, — сказала она Соне. Голос у нее был нервный, и лицо тоже нервно подергивалось.

Соня выпрямилась и напряженно смотрела на нее.

— Не смотрите на меня так, — совсем уж жалобно сказала Люся. — Я вас тоже узнала… Я видела, как вы смотрели на Юру, и я вас очень прошу: пусть он не знает, что вы здесь… Видите, как я унижаюсь перед вами… Вы обещаете?

— Зачем он мне? — сжатым голосом сказала Соня.

— Спасибо, — жалко улыбнулась Люся. — Мы ночью сойдем. Мы теперь в Ростове живем… — Она уже хотела уйти, но вдруг посмотрела на Вовку, который смирно лежал на полке, и торопливо спросила: — Это… его сын, да?.. Конечно же, они похожи… Если вам трудно жить… если трудно, я бы могла…

— Это мой сын, мой! — сдавленным голосом вскрикнула Соня. — Мой, ясно?!. Вот его отец, вот!.. — указала она на появившегося в дверях Мишу. — Это мой муж, его отец… Ясно?!

— Извините, — испуганно пролепетала Люся и скрылась за дверью.

— Что случилось? Кто это? — ничего не понимал Миша.

— Так… Знакомая одна… давняя, — приглушенно ответила Соня, опускаясь на полку.

— Обманщики несчастные, — обиженно сказал Вовка. — Сам он папа Миша, а ты говорила — другой у меня папа, Юра.

— Ох, Вовка, — устало сказала Соня. — Горе ты мое…

Поезд прибывал в Ростов ночью. Из купе вышел Юрий, вынес в коридор чемоданы. Был он в кителе с погонами, в форменной фуражке. За ним вышли Люся и Маринка. Люся присела на откидную скамеечку, а Юрий пошел в служебное купе.

Служебка была открыта, у столика сидела худая проводница, читала книжку.

— Получите с меня за чай, — подал он ей деньги. И вдруг сказал: — Маня?! Вот так встреча… Не узнаете?

— Почему, еще на посадке узнала, — ответила Маня.

— Да?.. — похоже, его обескуражило ее безразлично. — Так вы теперь на Минводы ездите?

— На Минводы, — равнодушно подтвердила она.

— Что же я вас в вагоне за весь день не увидел?

— А я специально вам на глаза не показывалась.

— Вот тебе и раз!.. Ну, а вообще… вообще как?

— Что вообще?

— Да нет, я хотел спросить… Тетя Маша тогда ездила, помните? Она как? — Он присел на полку возле Мани, зачем-то снял фуражку, положил себе на колени. Пригладил рукой волосы.

— Нормально, на пенсию вышла.

— А Соня?.. Не знаете, где она, как живет?

— Тоже нормально.

— Глупо тогда вышло. Не дождалась меня, уехала…

— Вы что ж, хотели, чтоб она вместе с вашей женой жила? — с неприязнью спросила Маня. — Чтоб у вас, как в гареме, было?

— Как раз этого я не хотел. И все было бы иначе, если бы она не вышла замуж.

— Когда это она вышла замуж? — удивилась худая Маня.

— Ну как же… Тетя Маша мне сказала.

— Ну, тетя Маша чего угодно наплести могла. Видеть она вас не хотела — это другое дело. А при чем тут «замуж»?

В купе заглянула Маринка.

— Пап, ты уснул здесь? — упрекнула она отца. — Бери вещи.

— Да, подъезжаем, — сказала Маня и вышла из купе в коридор.

Люся и Маринка пошли вслед за нею в тамбур, и как только дверь открылась, Люся крикнула:

— Носильщик! Носильщик, сюда!..

Потом носильщик катил на тележке их чемоданы.

— Куда, товарищ майор, к такси или в вокзал? — спросил он.

— К такси, к такси, — ответила Люся.

Носильщик подкатил тележку к остановке такси, где стояла очередь.

— Я сейчас… — вдруг сказал Юрий и пошел назад к вокзалу.

— Куда ты? — бросилась за ним Люся. И обернулась к Маринке: — Смотри вещи!

Она догнала мужа у выхода на платформы, схватила его за руку.

— Куда ты идешь?

— Мне нужно к поезду. Нужно кое-что узнать у Мани… у нашей проводницы.

— Не пущу! — удерживала она его. — Никуда не пойдешь!

— Пожалуйста, без истерик. Надоело. — Он пытался высвободить свою руку.

— А-а, значит, вы встретились! — зло сказала Люся и зло продолжала: — Подлая, подлая!.. А еще обещала, я унижалась… Сыном тебя купила?.. Ну, беги, беги к ней! Что же ты стоишь?.. Не притворяйся, что ты ее не видел!..

— Что ты несешь? — уставился на нее Юрий.

И в эту минуту все понял. Он выдернул из ее руки свою руку, побежал к резной чугунной калитке, ведущей на платформы.

— Юра, подожди!.. — снова бросилась за ним Люся.

— Гражданка! — остановил ее носильщик, подвозивший к такси их вещи. — Расплатиться бы надо.

— Сколько? — раздраженно спросила она, раскрывая сумочку.

— Полтинник с места. Ну и… соответственно…

— Возьмите, но без «соответственно».

Она втолкнула ему в руку рубль и устремилась к платформам.

Ночные платформы ярко освещались. Поезда отходили и подходили. Вокруг было полно людей.

Пересекая свободные пути и ныряя под вагонами, Юрий спешил к поезду, который недавно покинул.

Поезд еще стоял, но уже опробовали тормоза. Худая Маня поднималась по ступенькам в свой вагон.

— Маня, в каком вагоне Соня? — подбежал к ней Юрий. — В каком она вагоне?

— В шестом, — Маня флажком махнула в сторону электровоза.

Поезд тихо тронулся. Юрий побежал вдоль состава.

На ступеньках одного из вагонов стояла Соня. Он издали узнал ее.

— Соня!.. — крикнул он.

Она оглянулась. Увидела вдали бегущего Юрия, а рядом пассажиров, опоздавших к отходу. Впереди бежал мужчина с чемоданом, размахивая билетами, за ним — тучная женщина с сумкой и мальчик лет восьми. Они хотели сесть в соседний вагон.

Поезд шел медленно, очень медленно. Мужчина уже схватился рукой за поручень, забросил в тамбур чемодан, протянул руку, помогая женщине подняться на ступеньку. И в это время мальчик, бежавший у самого вагона, споткнулся.

— А-а-а!.. — закричал он, падая с высокой платформы под колеса поезда.

— Стоп-кран!.. Рвите стоп-кран! — крикнула Соня, спрыгивая на платформу.

Все произошло одновременно: кто-то рванул стоп-кран, диким голосом вскрикнула женщина, бросилась в широкую щель между вагоном и платформой Соня, схватила мальчика, вытолкнула его на перрон, зашипели тормоза.

— По-мо-ги-ите!.. — снова не своим голосом закричала тучная женщина, посмотрев туда, где осталась Соня, и закрыла руками лицо.

Поезд стоял. К нему бежали люди. Мелькнуло лицо Миши… лицо худой Мани… лицо Юрия… насмерть перепуганное лицо Люси…

Вокруг тревожно говорили:

— «Скорую»!.. Звоните в «скорую»!..

— Как же это случилось?..

— Ужас, какой ужас!..

— Бедняжка… А чей ребенок, ее?..

— Чужой… Вон его мать… Это из-за них — раззявы!..

Ремонтные мастерские находились на краю села. От речки их отделяла белая песчаная дорога, зеленый луг да заросли лозняка по берегу. В мастерских лязгало, ухало, шипело, и все эти звуки разносились далеко над рекой.

Был летний полдень, жаром ярилось солнце. Вовка, босой и в трусиках, стоял на берегу, держал в руке коротенькое удилище, а свободной рукой отмахивался от шальных мух.

— Ура-а-а!.. — заорал он, выдергивая из воды удочку с трепещущей плотвичкой.

Подпрыгивая от нетерпения, он снял с крючка рыбешку, пулей вынесся на дорогу и, прижимая к себе плотвичку, побежал к мастерским.

Но вдруг рыбешка выскользнула у него из рук, запрыгала в пушистой дорожной пыли. Вовка нагнулся поднять ее, а когда выпрямился, увидел на дороге идущего к селу мужчину с чемоданчиком. Тогда он еще быстрее припустил к мастерским.

На просторном дворе, заставленном всевозможной сельскохозяйственной техникой, работали люди. У комбайна возился Миша.

— Пап, тот самый идет! — подбежал к нему запыхавшийся Вовка.

— Какой «тот самый»? — не понял Миша.

— Ну… который тоже мой папа, — тревожно сообщил Вовка.

— Гм — м-м… — сказал Миша и спросил Вовку: — А где твоя рубашенция?

— Там, на речке… Видишь, он сюда идет?

— Вижу, — посмотрел на открытые ворота мастерских Миша.

— Ты смотри, не отдавай меня, — серьезно сказал ему Вовка.

— Да уж смотрю, — улыбнулся Миша. Он бросил на землю гаечный ключ, обтер паклей руки. — Беги домой, там тебя бабуся с обедом заждалась, — сказал он Вовке и не спеша направился к воротам.

Они сошлись у раскуроченного трактора и остановились друг против друга.

— Ну, здравствуйте, — хмуро сказал Миша.

— Здравствуйте, — ответил Юрий.

— Опять приехали?

— Опять.

И оба умолкли.

— Зря вы отпуск второй год переводите, — сказал Миша.

— Решил еще раз с вами поговорить, — ответил Юра.

— О чем говорить? — неприветливо спросил Миша, присаживаясь на раму раскуроченного трактора. — Я уже сказал: Вовку не отдам.

Юрий не ответил. Он достал из кармана платок, вытер взмокревшее лицо… Потом — тоже присел на раму раскуроченного трактора, поставил у ног чемоданчик. И лишь после этого сказал:

— Что же вы мне советуете, в суд подавать? Я бы не хотел.

— Дело ваше, — помолчав, ответил Миша. — Подавайте. Но кто докажет, что вы отец. По-моему, таких свидетелей нет.

В стороне от них, у лафетной жатки, стоял Вовка, крутил в руках какую-то ржавую гайку.

— Да и зачем он вам? У вас — своя семья, у нас — своя, — сказал Миша.

— Я ведь вам говорил, что один живу. Говорил, что развелся.

— Сойдетесь еще. Вам не впервой.

— Нет, это окончательно.

Опять они умолкли.

— Соня бы иначе рассудила, — после долгого молчания сказал Юрий.

— Да-а, она бы по совести рассудила. Но где ее взять теперь, Соню-то?

— Что вы там шепчетесь? — спросил Вовка, когда они вновь умолкли, и подошел к ним. — Я все равно знаю. А если вы два моих папы, тогда ты тоже с бабусей живи, — серьезно сказал он Юрию. — Саша тоже сказала: не отдаст меня тебе ни за какие золотые горы.

— Какая Саша? — удивился Юрий.

— А ты не знаешь? Жена папкина, — охотно объяснил Вовка и похвалился: — Она мне свой орден поносить давала, понял?

— Понял, Вова… сложное дело получается, — вздохнул Юрий.

— Да, брат, дела… — посмотрел на Вовку Миша.

— Да, — сказал Вовка. — А вы думали!

Вовка сидел напротив на ржавом колесе и настороженно глядел на них. Они тоже смотрели на него и молчали.

Миша достал из кармана пачку папирос. Взял папиросу, хотел спрятать пачку, но потом молча протянул пачку Юрию. Тот взял папиросу.

— «Север», — сказал Миша. — Лучших в пашей лавке не держат.

— Я любые курю, лишь бы дым шел, — ответил Юрий.

Миша чиркнул спичкой, не спеша поднес огонек Юрию.

Потом прикурил сам.

— Так как же будет? — спросил после долгой паузы Юрий.

— Будет, как есть, — ответил Миша. — Будет он со мной жить.

Они курили и молчали. Молчали и курили.

— Опять вы меня делите? Делите, делите и поделить не можете, — сказал, подходя к ним, Вовка. — Тогда я лучше к бабусе побегу.

— Беги, — сказал Миша, легонько шлепнув его по попе. И крикнул уже вдогонку. — Рубашенцию с берега забери!

А во дворе стучало и лязгало. По двору ходили люди в промасленной одежде. И репродуктор, выставленный на подоконник открытого окна конторы, стал передавать последние известия. А передав известия, пообещал к вечеру грозу с ураганным ветром.

— Неужто не соврут синоптики? — кивнул на репродуктор Миша. — Очень мам дождь нужен, даже грозовой сойдет. Горит все на полях.

— Ну, а как же с сыном будет? — снова спросил Юрий, оставив без внимания слова Миши о надобности дождя.

— Я ведь сказал, — улыбнулся Миша. — Давайте еще по одной выкурим и прощаться будем. А то — пойдемте со мной к матушке моей да пообедаем. Жены дома нет, она на выгоне с коровами, но нас и матушка накормит. Только насчет того, чтоб Вовку забрать, не надейтесь. Это уж я точно говорю.

И протянул Юрию пачку с оставшимися папиросами.

Самолет идет на юг

Еще с вечера все было решено. Еще с вечера Платон Ушаров знал, что утром полетит к Медвежьей сопке, снимет поисковую партию Красова. Того самого известного геолога Красова, которому каждый год не хватает весенне-летне-осенних месяцев для изыскательских работ и которого каждый год прихватывают в тундре крутые морозы. Его партию приходится в срочном порядке самолетом перебрасывать на базу.

Еще с вечера было решено, что, сняв геологов, Ушаров сделает два репса в бухту Прозрения (нужно перебросить спецгруз), потом предстоял полет на полярную станцию близ Конергино. Что касается дальнейших рейсов, то их пока разрабатывало и утрясало начальство.

Но уже под утро весь стройный график полетел вверх тормашками.

Разбуженный телефонным звонком, Ушаров услышал в трубке размеренный басок командира отряда.

— Старик, срочно собирайся. Тут такое дело: надо помочь районной авиации. Их санитарная машина ушла по вызову, а в Северном — тяжелобольная. С тобой наш хирург полетит. Заврайздравом просит так: если возможно, транспортируйте больную в райцентр, нет — хирург будет оперировать на месте. Попутно захватишь груз для Редьки. Уяснил вопрос? Ну, пока.

Столь непредвиденное сообщение обрадовало Ушарова. Конечно, радости в том, что где-то мучается от боли, а возможно, умирает человек, — мало. Вернее, тут вовсе не до радости. Но Ушарова радовал сам рейс, не причина его, а сам факт: то, что предстоит лететь в Северный. Именно в Северный, а не к Медвежьей сопке иди в Прозрение. И если бы ему сейчас, скажем, предложили лететь в Москву или на берег Крыма, где в разгаре бархатный сезон, это обрадовало бы его куда меньше, чем предстоящий полет в Северный. Даже вовсе не обрадовало бы.

В Северный Платон Ушаров рассчитывал попасть не раньше чем через месяц, когда начнется переброска грузов на дрейфующую в Ледовитом океане полярную станцию. Тогда Северный станет перевалочной базой. И вот почему. Если поставить на карте две точки: одну в глубине чукотского материка, там, где базируется отряд полярной авиации, в котором служит Ушаров, а другую — в глубине Ледовитого океана, там, где находится дрейфующая станция «Северный полюс», то поселок Северный окажется как раз посредине этих двух точек. Он, поселок Северный, всегда остается той точкой, на которой кончается чукотский материк, то есть земля, и начинается Ледовитый океан. Или наоборот, — на которой кончается Ледовитый океан и начинается земля, то есть чукотский материк. И поэтому нет лучше перевалочной базы, чем поселок Северный, для переброски грузов с материка на «СП», когда «СП» пускается в дрейф по юго-востоку Ледовитого океана.

Но в Северный, как уже известно, Платон Ушаров думал попасть не раньше как через месяц. Ибо только через месяц «СП» выйдет на самую подходящую долготу, займет самую подходящую широту в океанском просторе для того, чтобы летчики начали переброску грузов.

И вдруг — на тебе! Командование, словно учло, что сегодня у него, так сказать, исторический день (стукнет сорок), и в качестве сюрприза преподнесло этот нежданный-негаданный рейс. Что ж, огромное спасибо командованию.

Ушаров тут же поднял на ноги свой экипаж. Пока ребята умывались у крыльца гостиницы (экипаж был холостяцкий и все летчики обитали в гостинице), подошел автобус. В девять позавтракали. В половине десятого были на аэродроме.

Чернота ночи медленно расплывалась в утреннюю синь. По до рассвета еще было далеко. Звезды потихоньку, украдкой, точно совершали недозволенное, покидали небо.

А те, что оставались на нем, заметно бледнели, свет их становился тоненьким и блеклым.

Фонари скупо освещали аэродром. Только взлетную полосу жарко обжигали лучи двух лупатых прожекторов, глазевших с высокой крыши диспетчерской. В конце взлетной полосы, присев на хвост, сиротливо стоял их самолет. К нему, густо пыля снегом, бежал веселенький, выкрашенный в белый цвет (а что, неплохо придумали!) бензовоз, неся в своем пузатом чреве живительный напиток для моторов — очищенный, профильтрованный, высококачественный бензин марки «А».

Выйдя из автобуса, экипаж раскололся: четверо пошли к самолету, а Ушаров свернул к диспетчерской.

Дежурил Семен Андреевич Воронков — старый северный волк, командовавший воздухом на этом аэродроме третий десяток лет.

— Привет, Андреич! Какую подлость готовят нам сегодня боги-синоптики? — спросил Ушаров таким тоном, каким говорят люди, не умеющие да и не желающие скрыть большую, нежданно навалившуюся радость.

— Пока ничего такого, погода в норме, — Воронков подал Ушарову задание на вылет, предупредил: — С тобой летит пассажир, прямо до Северного.

— Опять двадцать пять! До каких пор на грузовые машины будут сажать пассажиров? — Похоже, Ушаров пытался возмутиться. Но возмущения не получилось. И голос, и взгляд его свидетельствовали, что говорит он это просто так, скорее для порядка.

Воронков заметил настроение командира и спросил:

— Не к награде ли тебя представили? Я слышал, на некоторых ребят послали в Москву документы.

— На некоторых только послали, а некоторые уже получили: я, например. Так что поздравь и будь здоров, Андреич! — ответил Ушаров и, легонько припечатав широкой ладонью плечо Воронкова, вышел.

В коридоре навстречу Ушарову со скамьи поднялась женщина в просторном, туго набитом ватой пальто (на случай стоградусных морозов, что ли?), круглолицая, загоревшая тем цепким южным загаром, который держится всю зиму, от сезона до сезона.

— Вы не Ушак-паша будете? — улыбнулась она.

Он коротко глянул на нее с высоты своего высоченного роста. Кустистые черные брови его дрогнули, выгнулись, стукнулись друг о дружку и разошлись по своим местам.

И когда брови проделали такую манипуляцию, глаза смотрели на незнакомку и будто говорили: «Да, меня зовут Ушак-пашой. Но зовут так товарищи и друзья. Что касается вас, гражданка, то с какой стати вы меня так называете?»

Так он думал. А спросил другое.

— Что вы хотели? — спросил он.

— Мне сказали, что я полечу с Ушак-пашой. — Она явно была смущена его неприветливостью. И уточнила: — Выходит, что не вы?

— Пойдемте, — бросил ей Ушаров.

Он крупно шагал впереди своей пассажирки, помахивая небольшим чемоданчиком. Одет он был несколько странно: теплая пыжиковая шапка, короткое, подбитое белым барашком пальто (оно было расстегнуто, меховая подкладка отворачивалась при каждом движении) и… лакированные остроносые туфли, отчаянно скрипевшие на снегу.

Он оглянулся, когда пассажирка остановилась, чтобы взять в другую руку объемистый, с раздутыми боками чемодан. Ушаров вернулся к женщине, молча взял у нее чемодан и зашагал к самолету, снова опередив свою пассажирку.

В самолете было холодно. Изо рта густо валил пар. Узкие скамейки вдоль бортов были забаррикадированы ящиками. Взглянув на ящики, Ушаров мигом определил их содержимое: картошка!

— Придется устраиваться на ящиках, — сказал Ушаров, кивнув пассажирке. И хотя женщина не проявляла никакого неудовольствия, заметил; — На грузовых машинах комфорт пока не предусмотрен.

Ушаров ушел в кабину, захлопнув за собой дверцу.

Женщина осталась одна в холодном и темном (электричества почему-то не зажигали) корпусе самолета. Осталась одни на один с ящиками, хранящими ужасно ценную для северян вещь — свежую, в первозданном виде, самую что ни на есть натуральную картошку.

Спустя минуту самолет задрожал как в лихорадке: включили моторы. Машина постояла еще немного на месте, потом поползла, потом побежала по снегу. Наконец оторвалась от земли и стала набирать высоту.

Пассажирка взглянула на ручные часики: десять.

«Через два часа встретимся», — подумала она.

Она расстегнула пальто, ослабила узел пушистого платка: в самолете начинало теплеть от работающих двигателей.

На потолке ржавым светом зажглась тощая, похожая на сливу, лампочка.

В этом самолете было не так уж плохо, как показалось вначале.

— Ася, уже десять! Слышишь, десять! — нетерпеливо сказала женщина.

Женщину эту тоже звали Асей. У нее было смуглое от природы лицо, синие-пресиние глаза и красивые ровные зубы.

Эта Ася стояла у порога крохотной комнатушки, где с величайшим трудом вмещались две узкие кровати и разделявший их столик, плотно придавленный к окну. На ней был дубленый, мелко присборенный в талии полушубок, серый пуховый платок и черные валенки. В одной руке она держала туго набитый портфель, другая рука в красной варежке тянулась к выключателю. Эта Ася собиралась погасить в комнате свет.

— Подожди, сейчас! — мгновенно отозвалась другая Ася. — Сейчас…

Другая Ася торопливо допивала чай, стоя у стола. Чай она пила вприкуску, тихонько и с удовольствием похрустывая сахаром.

— Слушай… — сказала первая Ася.

— Я готова!

Другая Ася схватила с кровати меховую шапку с длинными ушами. Но шапку она сразу не надела, а сунула ее под мышку. Свободной рукой она перебросила со спины на грудь толстую длиннющую косу и проворно завернула ее вокруг шеи — как шарф. Коса была желтая, цвета спелой ржи, и шарф издали выглядел очень эффектно. Потом она нахлобучила шапку, надела полушубок (точь-в-точь такой же, как у первой Аси), втолкнула за борт полушубка два блокнота. И только тогда обнаружила, что на ногах у нее одни меховые носки. Она плюхнулась на колени, полезла под кровать за валенками.

Эта Ася моложе первой Аси. У нее топкие черты лица, тоненький изящный носик, тонкие брови над продолговатыми серыми глазищами. Чуть удивленные, эти глазищи всегда ведут себя неспокойно. Будто им ужасно тесно в границах густых ресниц, будто им все время хочется вырваться из этих границ и упорхнуть куда-то. И если бы к глазам подходило слово непоседливые, Асины глаза следовало бы назвать именно этим словом.

Наконец валенки перекочевали из-под кровати туда, куда им положено было перекочевать, — на ноги.

— Все, пошли!

Щелкнул выключатель. Комната погрузилась в темноту.

В коридоре они столкнулись с квадратным человеком. На сером пальто с изрядно потрепанным каракулевым воротником лежала черная в инее борода. Такой шикарной бороде мог позавидовать любой Дед Мороз. И таким пушистым, вразлет, бровям.

— Не вы ли из райцентра? — спросил бородач. Голос у него оказался тонюсеньким, совсем не соответствующим такой мужественной внешности.

Услыхав, что именно они из райцентра, бородач обрадованно выдохнул:

— Очень, очень хорошо! — после чего представился: — Редька, Тарас Тарасович, начальник здешнего аэродрома.

— Бабочкина, — протянула ему руку в красной варежке старшая Ася и тоже представилась: — Инструктор райкома. А это Ася Антонова из районной газеты.

— Значит, решили в нашей гостинице приземлиться? — спросил Редька на правах радушного хозяина.

— Если не прогоните, — улыбнулась Бабочкина.

— Зачем же? — ответил Редька и как-то плутовато повел глазами. — Но теперь держитесь. Я давно готовлюсь провести с вами дискуссию на тему «Почему районное начальство не жалует нас вниманием?». Согласны?

Бабочкина приняла предложение, пообещав вечером встретиться и потолковать с бородачом. Бородач ткнул короткой рукой, показывая на одну из дверей:

— Мое жилье. Заходите без всяких церемоний.

Обе Аси вышли на улицу. Стоял обжигающий, въедливый мороз. Вокруг распласталась плотная, как глубокой ночью, темнота. Слева от дороги, проложенной бульдозером, тянулись приземистые домики, но окна утонувшие в снегу. Во всех без исключения оконцах светилось: рабочий день давно начался.

«Раз, два, три», — считала про себя Ася Антонова домишки. И вслух подвела итог:

— Семь домов и пять складов.

Таково было хозяйство аэродрома.

От домика к домику перебегали толстые, обросшие снежными наростами провода, а весь аэродром был утыкан четырехгранными бетонными столбами, на которых подслеповато щурились фонари. Как и во всех поселках, забравшихся выше Полярного круга, в Северном в эту пору года за солнце работало электричество. К сожалению, оно слабо восполняло отсутствие небесного светила. Электрические столбы разбегались на три стороны, подступали к самым сопкам, зажавшим полукольцом аэродром. Огромные, похожие на египетские пирамиды сопки подпирали вершинами небо, Отсвечивали белизной снегов.

От аэродрома до поселка было не меньше двух километров. Широкая дорога оборвалась сразу же за взлетной полосой. На смену ей побежала узкая тропинка. Тропинка тянулась по самому берегу Ледовитого океана. Иногда она сбегала с берега вниз, петляла по льду между торосами.

Аси шли гуськом. Впереди Ася Антонова, за ней — Ася Бабочкина. Проходя мимо торосов, Ася Антонова сгребала с них рукавицами снег, подбрасывала его кверху. За ее спиной все время появлялись и таяли пушистые снежные облачка.

Аси не были подругами. Просто знакомые, В любом северном поселке, даже если он районного масштаба, все люди отлично знают друг друга. Все люди в этих поселках встречаются чуть ли не каждый день: на почте, в магазине, в кино. Обе Аси встречались в райцентре по нескольку раз на день. По той простой причине, что редакция районной газеты, где Ася Антонова работала литсотрудником, находилась в здании райкома партии, где Ася Бабочкина работала инструктором орготдела. Встречаясь, они здоровались, иногда перебрасывались словами, но длинных разговоров никогда не заводили. Ася Антонова обращалась к инструктору райкома на «вы» и по имени-отчеству — Ася Николаевна, Ася Бабочкина называла литсотрудницу просто по имени и на «ты».

В любом небольшом поселке люди много знают друг о друге, и Аси считали, что прекрасно друг о друге осведомлены. Кто-то когда-то сказал Асе Николаевне об Антоновой: «Легкомысленная, ветреная девчонка. Двадцать лет, а ведет себя несолидно, каждый день новый поклонник», Потом Ася Николаевна услышала, будто геолог Коля Кудрявцев сделал Антоновой предложение и скоро будет свадьба. Когда об этой несостоявшейся свадьбе забыли, пронесся слух, что Антонова выходит замуж за товароведа Сашу Позднякова. Замужество опять не состоялось. Тогда Ася Николаевна тоже решила: легкомысленная и ветреная. Но Антонова ей нравилась живым характером, остротой языка и бойкостью, с которой она писала свои заметки, зарисовки, очерки. Эти заметки и очерки в газете Бабочкина всегда читала с интересом.

Кто-то когда-то сказал Асе Антоновой о Бабочкиной: «Ханжа, синий чулок. Тридцать лет скоро, а за ней никто не ухаживает. Так и проходит в старых девах. И потом — не имеет своего мнения. Слово завотделом, не говоря уже о секретаре, для нее закон». И вправду, Ася никогда не встречала Бабочкину вне рабочей обстановки. На каток, где по вечерам собирался чуть ли не весь поселок, та не казала носу. Как-то, впрочем, Ася неожиданно встретилась с Бабочкиной километрах в десяти от поселка, когда они с типографскими ребятами шли на лыжах к сопке Колючей. Бабочкина тоже была на лыжах и бежала им навстречу. Поравнявшись с ними, она притормозила, спросила, далеко ли держат путь, и умчалась своей дорогой. И оттого, что даже на такую прогулку Бабочкина отправилась одна, Ася подумала: в самом деле ханжа, синий чулок.

О том, что у обеих командировки в Северный, они узнали, встретившись на аэродроме, за десять минут до вылета. Ася Антонова тут же выболтала цель своей поездки.

— Вчера пришло письмо, правда, анонимное, но это ничего не значит. Пишут, что заведующий торговой базой за полгода ни разу не отправил продукты оленеводам. Сам обарахляется, живет как купец, квартира в коврах, а в тундре у пастухов ни чаю, ни сахару, ни галет. Словом, тот еще тип. Надо выступить.

Когда Ася спросила, по каким делам летит в Северный Бабочкина, та сдержанно ответила:

— В колхозе отчетно-выборное собрание. Есть мнение присмотреться к председателю: поступили некоторые сигналы. — И раздумчиво договорила: — Впрочем, надо разобраться на месте.

«Она умеет писать, значит, будет острая критическая корреспонденция», — решила Бабочкина.

«Раз есть мнение — снимут председателя», — сделала вывод Ася Антонова.

Потом они вместе вышли из самолета, вместе узнали у первого встречного, что на аэродроме есть гостиница для летчиков (но пускают и приезжих), вместе разыскали завхоза, поселились в одной комнате. Теперь они вместе шагали в поселок. Каждая по своим делам.

Тропинка больше не опускалась к океану, а наоборот — все дальше уходила от него. Огни поселка совсем приблизились. У первого электрического столба тропинка вдруг перешла в хорошо укатанную дорогу. По обе стороны ее поднимались дома.

Поселок Северный умещался на одной улице — прямой и, казалось, бесконечно длинной. На улице заливисто лаяли собаки, остро пахло угольным дымом: печки топили каменным углем.

У круглого, как калмыцкая юрта, домика парень в меховой одежде запрягал в нарты собак. Он-то и показал, где находится правление колхоза — рядом.

— А торговый база — далеко идти, — парень говорил с чукотским акцентом, старательно произнося каждое слово. — Магазин будет, больница будет, потом база увидишь.

Колхоз носил странное название «Олений рог», о чем свидетельствовала вывеска над дверью дома правления. У этого дома с высоким крыльцом и пузатой лампочкой, освещавшей вход, обе Аси остановились.

— Я освобожусь и зайду за вами, — сказала Ася Антонова. — Вы не обедайте без меня.

— Хорошо, — согласилась Бабочкина.

Ася Антонова отвернула рукав полушубка.

— Половина одиннадцатого. Часа в три я приду.

— Хорошо, — кивнули Бабочкина. — Буду ждать.

Бабочкина поднялась на крыльцо правления колхоза, а Ася Антонова зашагала дальше по синей заснеженной улице.

Вчера из больницы выписался последний больной: старик Ноко, благополучно перенесший корь. Проводив его, врач Юля Плотникова распечатала письмо, которое так и не успела за два дня опустить в почтовый ящик. Взяв чистый листок бумаги, написала следующее:

Так было вчера. А сегодня у главного и единственного врача поселковой больницы Юли Плотниковой совсем неспокойно на душе. На рассвете привезли больную. В пятидесяти километрах от Северного геологи нашли уголь, сейчас строители разбивают там городок. Оттуда и доставили в больницу с приступом аппендицита молоденькую девушку — прораба Люсю Хананову, По ее словам, это третий приступ. Операция неизбежна. Плотникова послала в райцентр радиограмму, прося срочно выслать санитарный самолет. И вот от заведующего райздравом пришел ответ:

Юля стоит в своей комнате (и кабинет, и склад, и квартира), прислонясь спиной к теплой печке. На столе перед ней лежит радиограмма от Телегина. Рядом с запечатанным конвертом (так и не отправила домой письмо), рядом с тикающим будильником. Юля смотрит на будильник, вернее, на его стрелки. Только что они показывали десять. Сейчас уже большая стрелка переместилась на тройку. С таким же успехом она доберется до шестерки, до девятки. Когда же будут приняты эти обещанные меры?

— Постараемся принять меры… — механически повторяет Юля текст радиограммы. — Принять меры… Меры… Меры…

Но сама она не может медлить. Она что-то должна сделать. Что?.. Запросить еще раз райздрав? Но ведь они знают, как здесь ждут! Дать радиограмму в бухту Прозрения? Возможно, оттуда будет идти через Северный самолет, который сможет высадить здесь хирурга? Связаться с Редькой, просить, чтоб перехватил по радио в воздухе любую машину, посадил на аэродром, приказал летчикам взять на борт больную?

Каждый из этих вариантов почти не имеет шансов на успех. Тогда как же ей быть, ей, Юле Плотниковой, которая только терапевт, а не хирург? Как быть, если в больнице, которой она заведует, не предусмотрено производить операции? Даже стола операционного нет в этой больнице, которая и состоит-то из одной палаты, крохотной перевязочной и комнатушки, где живет она, Юля Плотникова — главный и единственный врач.

Юле совершенно ясно: надо немедленно действовать. Надо сейчас же связаться с Редькой, послать радиограммы. Но прежде чем отправиться на почту, Юля надевает халат, выходит в коридор и, толкнув дверь напротив, заходит в палату.

Люся лежит на койке у стены (единственная занятая койка из двенадцати), закрыв глаза. Бледное лицо, покрытый испариной лоб, липкие черные волосы на подушке. Возле нее на табуретке сидит пожилой мужчина, положив на колени поверх халата большие красные руки. Юля знает, кто он и зачем здесь. Это старший прораб строительного участка Акинфов. Вместе с двумя парнями он привез сюда Люсю. Те двое вернулись назад, а Акинфов остался.

— Я виноват во всем, мне и казниться, — сказал он Юле. И объяснил: — Она татарочка, Люся, всю жизнь на Волге жила. А в наше управление попала по назначению из техникума. Ее в управлении и оставляли, а я настоял: дайте, мол, мне ее на новую стройку, мне, мол, прораб позарез нужен. Вот и дали, и она с охотой поехала. И надо же такому случиться — два месяца не прошло… Не уйду я отсюда, пока здоровой ее не увижу.

Вот так и сидит он возле Люси, не отходя ни на минуту.

Увидев сейчас Плотникову, Акинфов устремляет на нее взгляд, полный надежды. Юля отрицательно качает головой: нет, ничего пока не известно. Акинфов уныло отворачивается от нее. Сестра, возившаяся до этого со шприцем, подходит к кровати, трогает девушку за руку, просит:

— Давай укольчик сделаем, сразу легче станет.

Девушка открывает глаза, видит Акинфова, пытается улыбнуться ему. Он тоже улыбается ей, но как-то виновато, смущенно. Потом он поднимается и, чтобы не мешать сестре, отходит к окну и делает вид, что смотрит на улицу, будто и не затянуты стекла снежным наростом.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Юля, прекрасно зная, как плохо сейчас Люсе.

— Хорошо, — слабым голосом отвечает Люся, и черные глаза ее слегка оживают. — Она снова силится улыбнуться и прерывисто, тяжело дыша, говорит: — Очень хорошо… честное слово. Вы не беспокоитесь… я буду терпеть сколько нужно…

Она действительно держится молодцом, эта девушка из Татарии, заброшенная волей судьбы к Ледовитому океану. И, глядя на Люсю, врач Юля Плотникова начинает думать совсем не о том, о чем следовало бы думать в эту минуту. Юля думает, что когда два года назад она прямо со студенческой скамьи очутилась в Северном, то тоже не испытывала ни робости, ни отчаяния. Хотя Северный мало чем походил на Москву, а больница, в которую она попала, не была похожа на столичные больницы, где она проходила практику. Правда, ни тогда, ни после она не находилась в таком тяжелом состоянии, как эта девушка…

— Это ничего… — снова повторяет Люся. — Даже если самолет придет завтра, я потерплю…

Сестра сделала Люсе укол, девушка тут же погрузилась в дрему.

В коридоре стукнула дверь, кто-то зачиркал веником: должно быть, обметал с валенок снег. Юля выглянула в коридор, увидела Колю Каклю: низенького, черного как жук паренька с веселыми раскосыми глазами, занимавшего на почте сразу три должности — каюра, почтальона и разносчика радиограмм. Через плечо у Коли висела матерчатая сумка с торчащими газетами, в руке он держал радиограмму.

— Тебе, — протянул он Юле радиограмму. Коля был не в ладах со словами, требующими множественного числа, и решительно всем говорил «ты». — Распишись.

Юля торопливо развернула бланк:

Юля мгновенно прикинула: в два часа самолет уже будет в райцентре: Люсю можно смело отправить в районную больницу.

Юля быстро возвращается в палату.

— Ну вот, — громко и радостно говорит она, — самолет будет в двенадцать. — Смотрит на часы: — Сейчас половина одиннадцатого. Осталось полтора часа. Надо взять в колхозе упряжку и собираться на аэродром.

Акинфов порывисто поднимается с табуретки, словно сию минуту должен тронуться в путь, благодарно улыбается врачу. Люся, услыхав голос Плотниковой, открывает тяжелые веки, волнуясь, говорит:

— Я ведь знала, самолет придет…

Помня, что ее ждет на кухне Коля, Юля Плотникова возвращается к нему, ставит на квитанции размашистую закорючку.

— Коля, ты можешь выполнить одно поручение? — спрашивает она и сразу же просит: — Сбегай в правление колхоза, пусть немедленно пришлют упряжку. Надо отвезти к самолету девушку, у нее сродная операция.

— Прямо сейчас? — спрашивает паренек.

— Прямо сейчас.

— Тогда побежал я, — охотно соглашается Коля.

— Да, — неожиданно вспоминает Юля, — если увидишь председателя, передай, что в больнице кончается уголь, осталось только на сегодня. Впрочем, об угле я скажу сама. И Юля уточняет: — Ты понял: нарты для больной?

— Понял, — отвечает Коля, скрываясь за дверью.

Плотникова заходит в свою комнату: надо взять Люсину одежду, которая лежит в ее шкафу.

Редька вспорол ножом консервную банку. Ох, и осточертели же ему эти «Бычки в томате»! От одного запаха тошнит. Сколько раз он давал себе зарок покончить с сухомяткой — и без толку. А колхоз под носом, богатый колхоз, оленеводческий. Свежего мяса сколько хочешь. Языки, печенки, почки… Покупай, жарь, вари и лопай в свое удовольствие. Так нет же — все, видите ли, ему некогда. Из-за этого проклятого «некогда» вся жизнь у него пошла шиворот-навыворот. Из-за этого «некогда» и жениться не успел. Да и как женишься, если он то на остров Шпицбергена с Новой Земли перекочевывает, то со Шпицбергена на остров Врангеля несется, то опять ему охота на каком-нибудь заброшенном клочке земли пожить? Из-за этого «некогда», чего доброго, и умереть не придется. Вот, пожалуйста, — шестой десяток на исходе, а в бороде ни единой сединки.

Размышляя таким образом о неустройстве с питанием, а заодно и о своей неудачливой холостяцкой судьбе, Тарас Тарасович помешивал ложечкой сахар в стакане. Потом поддел вилкой кусочек рыбы, положил на хлеб, поднес ко рту. Но откусить не успел: на стене затрещал телефон.

Редька встал, держа в руке бутерброд, подошел к телефону (телефон был допотопным, с железной ручкой), снял трубку с широким раструбом. Услышав голос дежурного радиста, добродушно сказал:

— Опять ты, золотце, меня тревожишь? Я позавтракать собрался… — Но тут же добродушный тон у него пропал. Теребя бороду, он кидал в трубку вопросы: — Ветер?.. Норд-ост?.. Сила?.. Высота пассажирского?..

Спустя минуту Редька почти бежал к домику радиорубки.

Из-под рук радиста, извиваясь, плыла узкая лента бумаги. Лента несла тревожное сообщение: в Северный идет пурга. Все аэродромы на Северо-Востоке уже закрыты. Пассажирский самолет из Москвы в Прозрение надо посадить в Северном до того, как и здесь все закроется.

— Переходи на связь с пассажирским! — приказал Редька радисту и потянулся к телефонной трубке.

— Первый? — Убедившись, что на проводе первый, распорядился: — Готовьте полосу к приему пассажирского, дайте ему все огни. Ясно? Выполняйте.

Положил трубку, снова подхватил ее с рычагов:

— Третий?.. Третий, слушай меня внимательно. Через пятнадцать минут всякое хождение на аэродроме прекращается. Обеспечьте продуктами все дома с расчетом на десять дней. Садится пассажирский. Двенадцать пассажиров, плюс экипаж. Продукты на всех — в гостиницу. Склады хорошенько задраить! Поняли? Действуйте!

— Связь есть! — повернулся к Редьке радист.

— Веди его на полосу! — коротко бросил Редька и по кинул радиорубку.

На дворе по-прежнему было спокойно и тихо. Поблескивали над головой звезды. Воинственно выбросив вперед тонкий рожок, по небу скользил развеселый задира-месяц. Мороз помягчал, и от этого легко и хорошо дышалось. И никакого волнения не чувствовалось в воздухе: ни ветерка, ни шороха. На посадочной полосе мигали ровные цепочки огней, издали похожие на толстую огненную нить.

Но вот где-то вверху послышался рокот моторов, и вскоре со стороны сопок выплыла машина. На темном небе самолет казался совсем черным. Он описал в высоте один круг, другой и стал медленно опускаться на землю. К самолету подкатили трап. Пассажиры сходили не спеша, поддерживая друг друга на ступеньках. Еще в воздухе они узнали, чем вызвана их вынужденная посадка, поэтому заранее настроились, как говорится, на волну затяжного ожидания.

К Редьке подошел молодой человек. Франтоватые усики, тонкий с горбинкой нос, загорелое до блеска лицо — типичный представитель горного Кавказа.

— Товарищ, скажи, пожалуйста, это поселок Северный? — как-то удивленно спросил он.

— Он и есть, Северный, — ответил Редька, очарованный колоритным южным акцентом. И кивнул головой в сторону рассыпавшихся вдалеке огней. — Вон он, поселок!

— А скажи, пожалуйста, сколько на вашем Севере поселков Северных: один, два, десять?

— По-моему, один наш.

Но молодой человек с усиками не успокаивался.

— Точно знаешь, что один? По географическим данным? — допытывался он.

Редька пригладил рукавицей бороду: признак того, что разговор начинал надоедать ему.

— Тогда скажи, пожалуйста, в поселке Северный больница есть?

— Есть, — уже с тревогой проговорил Редька. — Вы что, заболели?

— Зачем заболел! — весело произнес белозубый южанин и снова метнул в Редьку вопросом: — А врач Юля Плотникова в больнице есть? Высокая, очень красивая блондинка?

— Да, Плотникова Юлия Павловна, — подтвердил Редька. Он тут же попытался вспомнить, блондинка поселковый врач или нет, но так и не смог этого сделать. На всякий случай он сказал: — Пожалуй, блондинка она.

Белозубый пассажир легонько хлопнул Редьку по плечу.

— Ай, как хорошо! — почти вскрикнул он. — Юля Плотникова моя коллега! Первый московский медицинский вместе кончали, два года в одной группе были. Чемоданчик в гостиницу отнесу — к Юле пойду.

Редька бросил скептический взгляд на ярко-голубое демисезонное пальто южанина — удивительно: как это он еще не дрожит? — на его войлочные ботинки (все-таки потеплее обувку надел!), на узкие, кирпичного цвета брюки и строго произнес:

— Через десять минут пурга начнется.

Почему-то это строгое предостережение не произвело на молодого человека никакого впечатления.

— Пурга? Это когда много снега вперед спешит? — довольно беспечно спросил тот и затараторил: — У нас в Тбилиси солнце пятьдесят градусов жарит, кожа трещит, а Ясон Бараташвили боксом идет заниматься. Ясон — это я, — уточнил он и закончил: — Ясон пургу теоретически знает, на практике не видел.

И, еще раз хлопнув Редьку по плечу, белозубый южанин, назвавшийся Ясоном Бараташвили, подхватил с земли небольшой чемоданчик и пустился догонять своих спутников, которые дружной стайкой двигались по направлению к светящимся домикам.

Редька покинул посадочную полосу последним. Он на всякий случай проверил надежность тросов, крепивших к земле самолет, потом обошел вокруг складов, заглянул на бензоколонку, в радиорубку. И только убедившись, что везде полный порядок, отправился в гостиницу, то есть к себе домой.

Тарас Тарасович был удивлен, увидев, что дверь в комнату, где остановилась Бабочкина, настежь распахнута. Оттуда доносился ребячий писк и успокаивающий женский голос. Редька подошел к двери и едва не открыл от удивления рот. Какая-то женщина — конечно пассажирка — пеленала на кровати младенца. На краешке другой кровати чинно примостилась старуха в огромных валенках, в теплой кацавейке, повязанная темным платочком. Над младенцем склонился все тот же южанин и самозабвенно строил малышу пальцами чертиков. Словом, семейка расположилась как нельзя лучше.

— Граждане, — обратился к ним Редька, — эта комната занята, придется вам перейти в общую.

— Товарищ Борода… — вскинул на него невинные глаза южанин.

От такого обращения Редька поморщился.

— Я слышал, — продолжал тот, — что начальник аэродрома имеет не только редкую на весь мир бороду, но и редкое на весь мир сердце. Это же старая женщина, ее дочь и их маленький сын. Они везут сына папе, и папа еще не видел, какой на свете его сын. Им хорошо в такой маленькой отдельной комнате.

— Граждане, поймите меня, — сказал Редька. — Я не против отдельных комнат. Но у меня отдельных нет, и если сюда придут…

Ясон Бараташвили перебил его:

— Если сюда придут, мама, ее дочь и их сын пойдут в общую комнату. — И он приложил руку к сердцу. — Даю слово.

Тарас Тарасович принялся теребить бороду: ну что поделаешь с такими пассажирами? Вздохнув, ушел к себе. И едва успел снять пальто, как в дверь постучали. На пороге стоял Ясон Бараташвили.

— Товарищ Борода… — начал он.

На этот раз Тарас Тарасович уже не морщился: если человек такой навязчивый — это пустой человек, а с такого взятки гладки.

— …Скажи, пожалуйста, что мне надо делать, если я пойду к Юле Плотниковой, а по дороге начнется пурга?

Спасение принес резкий звонок телефона.

— Извините, я занят, — сказал Редька, многозначительно покосившись на допотопный аппарат-вертушку.

Ясон Бараташвили взялся за ручку двери:

— Понимаю. Я подожду в коридоре.

За полчаса, которые Ася Антонова провела в жаркой конторе торговой базы, на улице ничего не изменилось. Те же звезды в небе, та же синева вокруг, так же поблескивает под ногами снег, так же чинно и высоко вытягивается над крышами светлый дым.

Прошло всего несколько часов, как она приземлилась в Северном, а уже можно собираться в обратный путь.

Ася представляет, как бы вытянулось и без того длинное лицо ее шефа, как бы увеличились его маленькие глазки, окажись она сегодня в редакции. «Вы не улетели?» — было бы его первым вопросом. «Представьте, улетела и вернулась». Короткая пауза, редактор глотает воздух и — снова вопрос: «То есть как вернулись?» — «Очень просто. Анонимщик — кляузник и негодяй. Факты не подтвердились. Писать не о чем», — «По вашему, выходит…» Она опережает его: «Выходит, что сто рублей на билеты вылетели в трубу…»

Да, деньги на билеты вылетели в трубу: факты действительно не подтвердились. Анонимщик действительно оказался кляузником. Впрочем, это не так уж плохо, что скверные факты оказались ложью. Заведующий базой — отличный работник. «Энергичный, деловой, толковый», — так говорила о Тюрикове бухгалтер базы. Мало того, она подтверждала слова документами. Перед Асей веером рассыпались на столе эти документы. Четыре нарты, шесть, десять… Упряжки с продуктами для оленеводов аргишем уходили в тундру. Сорок упряжек с продавцами побывали за полгода в тундре. Сорок упряжек!..

— Это в пять раз больше, чем при бывшем заведующем, — сказала Асе женщина-бухгалтер.

Нет, с организацией торговли в оленеводческих бригадах было не только хорошо — отлично! Черненькая, хрупкая девушка-чукчанка — счетовод базы, узнав от Аси о письме, вспыхнула:

— Плохой человек писал, — сказала девушка. — Какие здесь склады были? Щели, снег на товар летел. Мы пустые ящики разбили — склады обшили. Банки консервные у жителей собирали, железо резали — склады обивали. Заведующий с нами работал. Теперь хорошо товару. Зачем плохо писать?

Произнеся такую эмоциональную речь, девушка почему-то смутилась, уткнулась в свои бумаги. А Ася окончательно убедилась в незаурядных деловых качествах и организаторском таланте Тюрикова. Она даже подумала: «Ведь это тоже тема. Корреспонденцию можно так и назвать: «Ответ анониму…» Нужно только повидаться с Тюриковым. Приди Ася чуть раньше, она застала бы его в конторе, но сейчас он находился дома. Его отсутствие — не секрет для сотрудников: заведующий хлопочет дома по хозяйству, готовясь к встрече с женой, которая не сегодня-завтра должна прилететь с материка. Те же сотрудники посоветовали Асе сходить к нему домой.

У крыльца дома мужчина колол дрова — плавник, выловленный из моря, вероятно, еще летом. То, что это именно Тюриков, Ася определила еще издали по приметам: очень высокий, в белой меховой шапке. Кроме этой приметной шапки, на нем были меховые брюки и длинные, за колени, торбаса. Дрова Тюриков колол красиво: при каждом взмахе топора кругляши разлетались на ровнехонькие дольки.

— Здравствуйте! — подошла к нему Ася.

Он распрямился, стал совсем огромным.

— Здравствуйте, если не шутите, — весело отозвался Тюриков, блеснув золотым зубом. Лицо у него тоже было крупное, волевое. Он выжидательно смотрел на незнакомую девушку.

Ася назвалась.

— Вот здорово, что приехали! — сказал он так, словно давно ждал ее появления. — Вашу фамилию я по газете знаю, остро пишете. — Не подозревая, что ей стало неприятно от этой похвалы (Ася терпеть не могла подобных комплиментов), Тюриков сказал: — Заходите в дом, пожалуйста. Я сейчас это хозяйство, — он кивнул на кучу колотых дров, — в чулан перетащу, и весь к вашим услугам.

Ася не пошла в комнату — дверь туда из кухни была закрыта, — а присела у кухонного столика, напротив раскаленной плиты, расстегнула крючки полушубка, достала блокнот и карандаш. Из кухни ей хорошо было слышно, как в сенях возится Тюриков, громыхает поленьями, хлопает дверью.

Ася с интересом разглядывала кухню. Ничего особенного: кухня как кухня, признаков «раскошной жизни» нет и в помине. Цинковый умывальник, под ним таз на табуретке. На окне — аккуратные шторки. За ажурной решеткой над плитой — кастрюли, две сковородки. На стене висит шкафчик для посуды. Он оригинальный, видно, хозяин мастерил его сам. В нем три узких дверцы, и над каждой — дата «выпуска»: число, месяц, год. Цифры выпилены из фанеры, аккуратно наклеены и покрыты, как весь шкафчик, лаком. Но Асю не так восхитил это самодельный шкафчик, как клетка, висевшая рядом с ним. В клетке на тонкой жердочке застыл белый комочек — точь-в-точь живая куропатка. Надо было подойти совсем близко, чтобы понять, что это крохотное чучело. К клетке прикреплена пластинка из жести, на нем серебристая надпись: «Друг пернатых и зверей — Тюриков».

Ася смотрит на шкафчик, на беленькую куропатку, на серебристую надпись на золотистой дощечке и улыбается.

«Надо же, какой выдумщик этот Тюриков!», — думает она.

Впустив в дверь клубы холодного воздуха, входит Тюриков.

— Вот и все! — сообщает он. — Э-э, да вы не разделись. Это непорядок!

— Я ненадолго, — говорит Ася.

— Нет уж, — подходит он к ней. — Раз пришли — будьте гостем. У нас такой обычай.

— Ну, хорошо, — соглашается Ася. Она снимает полушубок и шапку, подает Тюрикову. Потом раскручивает свернутую вокруг шеи косу и отправляет ее на обычное место — за спину.

— Что-то ветерок вроде подул, — замечает Тюриков, вешая ее одежду. И поворачивается к ней: — А я сегодня жену с «материка» жду. По этому поводу пироги затеял. Тесто вон уже подходит, — он показывает на табуретку у плиты, где стоит большая кастрюля, прикрытая холщовым полотенцем. — А радиограммы от нее что-то нету. — И без всякой связи спрашивает: — Не возражаете, если я умоюсь?

— Пожалуйста.

Тюриков Асе положительно нравится: живой, общительный, держится просто. Ася пытается прикинуть, сколько ему лет: «Тридцать — тридцать пять». Потом замечает, что у него седые виски, и щедро накидывает еще пяток.

Вытираться Тюриков уходит в комнату. Оттуда сразу несет холодом.

— Заходите сюда, здесь не так жарко, — зовет он ее.

— Что вы, я, наоборот, тепло люблю, — отвечает Ася и раскрывает блокнот, готовясь без промедления взяться за дело.

— Слышите? — спрашивает он из комнаты. — Вот это да!

Ася не понимает, что он имеет в виду. Но Тюриков уже на кухне.

— Похоже, пурга начинается, — говорит он.

Она прислушалась. Такое впечатление, будто на крыше кто-то неуверенно приплясывает. Ася приподняла занавеску на окне: стекла затянуты синим смерзшимся снегом. Тогда она открыла форточку. Снежный вихрь ворвался на кухню, форточку отчаянно стукнуло о стенку.

— Я пойду, пока не поздно, — говорит Ася. — А то мне не попасть в гостиницу.

— Может, переждете? Обо всем поговорим.

— Нет, — решительно отвечает Ася. — Если уж пурга зарядит, не переждешь. Я потом приду к вам.

Она застегивает крючки полушубка, прячет блокноты.

В сенях светло: горит электрическая лампочка. Тюриков приоткрыл дверь на улицу. В тот же миг ветер вырвал из его руки дверь, распахнул ее во всю ширь. И сразу какая-то неведомая сила отшвырнула Асю с порога в глубину сеней. Лицо залепило снегом. С гвоздя сорвалось, полетело на пол корыто, задребезжали какие-то железные банки. Все это длилось одно мгновенье. В следующую минуту Тюриков уже справился с дверью. В сенях становится тихо и светло. Неожиданно Ася видит жестяную табличку, прибитую на низкой дверце: «Туалет». А рядом еще одна табличка на смежной дверце: «Кладовая». И еще одна: «Топливо». Ася тихонько засмеялась: нет, он все-таки чудак, этот Тюриков.

— Вот они, северные штучки. — говорит Тюриков, подпирая вздрагивающую дверь железным засовом. — Никуда вам не придется идти.

А в доме жара. В большой зеленой кастрюле подходит тесто. И если бы не свистело за окнами, не пританцовывало на крыше, не стучало в стены, можно было бы подумать, что никакой пурги вообще не существует на свете.

Ася снова снимает свой полушубок. Неужели пурга затянется надолго? Лучше бы она не ходила к Тюрикову, ведь и так все ясно. Лучше бы сразу шла в правление колхоза, в крайнем случае сидела бы сейчас там вместе с Бабочкиной. Бабочкина, конечно, тоже не пойдет в такую погоду в гостиницу.

— Считайте, что вы моя пленница, — голос Тюрикова оторвал Асю от размышлений. — И пора нам познакомиться, а то так и не знаем, как кого зовут.

— Вас — Лука Семенович, — отвечает она.

— Совершенно верно. А вас?

— Ася.

— А вы умеете, Ася, катать тесто и печь пироги? — неожиданно спрашивает Тюриков.

Ася не умеет этого делать. Но, не желая ударить в грязь лицом, храбро говорит:

— Еще бы! Я любые пироги сварганю.

— Тогда закатывайте рукава, мойте руки и приступим! — шутливо приказывает он.

«А здорово, что я здесь осталась, — неожиданно решает Ася. — С ним куда интереснее, чем с Бабочкиной».

— Ох ты, совсем забыл! — говорит Тюриков. Он подхватывает свисающий с гвоздика штепсель динамика, вставляет в розетку.

В комнату врывается громкий и довольно монотонный мужской голос:

— Внимание! Говорит местный радиоузел. Граждане, жители поселка Северного! По случаю того, что надвигается пурга, всякое хождение по поселку запрещается, так как оно опасно для жизни. Повторяю…

Тюриков весело хохочет:

— Вот деятели! «По случаю того, что надвигается!» Опять проспали.

Ася хохочет вместе с ним.

«Будет пурга!» — определяет Бабочкина, выйдя из правления.

Она не раз видела, как начинается пурга. Сперва где-то в стороне, далеко-далеко мяукнет ветер. И умолкнет. Потом отзовется с другого боку. Опять умолкнет, словно и не было его. Опять откликнется — уже сверху. Снова пропадет.

— У-у-у-у… — и тихо.

— У-у-у-у-у… — и замрет.

Потом оторвет от земли горсть снега, подбросит кверху, прижмет к земле снежную пыль. Пройдется по крыше, швырнет на крыльцо снежинками. Опять успокоится, притихнет. И вдруг погонит, погонит по улице редкие змейки поземки, длинные, юркие, стремительные. Еще раз швырнет снегом, вскинет его к небу тучкой, закружит ее. А потом завоет, засвистит — и пойдет! Уже не змейки, не облачка — крутая снежная лавина поднимется над землей. Завертится, понесется, как тысячи голодных собак, напавших на след медведя. И не остановить, не унять, не успокоить бешеную снежную карусель. Все поглощает тогда это ревущее и стонущее белое месиво: дома, людей, оленьи стада…

«Идти или не идти?» — подумала Ася Николаевна, остановившись на крыльце.

По улице змеясь, стелилась поземка. Мелкий снежок успел припорошить ступеньки. Косая волна белой пыли, сорвавшись с навеса над крыльцом, птичьим крылом полетела на дорогу.

«Может, не идти? Теперь-то уж Опотче не уедет», — снова пронеслось у Бабочкиной. Потом она решительно шагнула вниз со ступеней.

Возможно, она бог весть сколько просидела бы в кабинете председателя колхоза, знакомясь с работой колхоза и дожидаясь его прихода, если бы в дверь не заглянула секретарь поселкового Совета (поссовет и правление находились в одном доме) Верочка Репелетине — маленькая, хрупкая девушка, с румянцем во всю щеку. Ася Николаевна не раз встречала Верочку на сессиях райисполкома. Верочка тоже узнала Бабочкину.

— С приездом вас! — искренне обрадовалась девушка. Вошла в кабинет, протянула Бабочкиной свою маленькую руку. — А мы радиограмму вчера получили, знали, что вы летите.

— Садись, Верочка, садись, — Бабочкина тоже обрадовалась приходу Веры. — Ну расскажи, как вы тут живете?

— Живем, — просто ответила Верочка. — Даже хорошо живем. План по песцу хорошо сделали. План по моржам сделали и по оленям. — Верочка говорила о колхозе. — Баня новая скоро будет, даже котел достали, — Это уже была заслуга поссовета. — А насчет зверофермы мы ругаемся. — Это уже опять касалось колхоза. — Почему райисполком нам звероферму не планирует?

Ася Николаевна знала, что в райисполкоме решили отложить на год создание в этом колхозе звероводческой фермы. И она объяснила почему:

— Ваш колхоз богат оленями, а фермы в первую очередь создают там, где слабо развито оленеводство. Ты, наверное, и сама понимаешь, что это правильно?

— Разве плохо, когда у нас будет большой доход? — прищурила узкие черные глаза Верочка. Она явно схитрила, сделав вид, что не слышала последних слов Бабочкиной. — Может, жалко для нас лисиц? Может, в райисполкоме думают — не получится у нас?

— Этого не думают, — сказала Ася Николаевна. — Но ведь ты знаешь, как трудно завозить с материка, с Амура, к нам лисиц. За год и за два ими не обеспечишь все колхозы.

— Тогда почему мы — потом? — добивалась Верочка. — Мы подсчитали: будет звероферма — будет два дохода. Четыреста тысяч рублей будет, а сейчас двести.

Горячность Верочки нравилась Асе Николаевне. Она любовалась девушкой. Сидит этакий милый ребенок с бесчисленным множеством мелких иссиня-черных косичек, с румяными щеками, перечерченными тонкими зеленоватыми линиями татуировки, сидит и говорит очень умные, правильные вещи. Сколько ей лет? Двадцать два, двадцать три — не больше. Что у нее за плечами? Родилась, наверное, в яранге. Где — и сама, наверное, не знает. Может, в какой-то долине, зажатой сопками, может, на берегу какой-нибудь безымянной речки. Отец и мать, конечно, всю жизнь кочевали. В стойбище, наверно, еще был шаман. Одними и теми же заклятьями он лечил оленей и людей, прогонял злых духов, исполнял обряды и уродовал татуировками лица маленьких девочек. А потом у Верочки была другая жизнь: школа-интернат, работа учетчиком в колхозе и еще одна школа — партийная в окружном центре.

Верочка не догадывалась, какие мысли вызвал их разговор у Бабочкиной.

— А вы не поедете на инвентаризацию? — спросила немного погодя Верочка. — Опотче сегодня собирался в Долину Ветров.

— То есть как собирался? — удивилась Ася Николаевна. — Ведь на субботу назначено отчетно-выборное? Секретарь парторганизации где-то в тундре, теперь уезжает председатель.

— Разве за четыре дня не вернется? — ответила Верочка. — В Долину стадо пригнали. Вчера пастух на усадьбу пришел, говорит, они уже кораль поставили, ждут Опотче.

— Странно, — Ася Николаевна строго свела к переносице брови. — Почему же никто в правлении не сказал мне об этом?

Верочка не знала этого: возможно, потому, что Ася Николаевна просто не спросила. Но Верочка твердо знала другое — Опотче обязательно поедет в Долину Ветров. Полчаса назад, идя в поссовет, Верочка видела у его дома оленей. Правда, их еще не запрягали, поэтому он мог еще и не уехать.

Ася Николаевна сразу же собрала со стола бумаги, сунула их в портфель, оделась.

«Странно, очень странно, — думала она, покидая контору. — Знает, что я здесь, и уезжает, не соизволив показаться. Чувствует свое шаткое положение и оттягивает встречу?..»

По счету дом Опотче — десятый от правления. Вот первый… Вон второй…

Ветер крепчает с каждой секундой. Змейки поземки уплотнились, они уже не стелются низко по земле, а несутся на уровне колен, набивают снегом валенки. Ветер рванул полушубок за полы, завернул обе полы назад. Бабочкина повернулась спиной к ветру.

«Главное — застать Опотче дома…»

Она снова пошла вперед, лицом к ветру, придерживая одной рукой полы полушубка.

Третий… дом… Вон четвертый…

Впереди, пересекая улицу, пробежал человек. За ним, ныряя в волнах поземки, промчалась свора молчаливых собак.

Пятый дом… Вон шестой…

«А если он уехал?.. Безобразие, надо обсудить на бюро».

Огромный кулак ветра уперся в грудь, перед глазами вырос снежный столб. Ася Николаевна поспешно поворачивается — идет спиной к ветру.

Седьмой дом… Следующий восьмой.

Пурга уже бьется над головой, снег иголками впивается в лицо. Дороги не стало, домов тоже. Белая, колючая масса с диким воем несется по улице, хлещет по ногам, по лицу. Рядом с Асей Николаевной проносится, высоко подпрыгивая, пустая железная бочка.

Откуда-то сверху кидает обрывки слов невидимый репродуктор:

— Граждан… По случ… надвиг… пурги… хожден… запреща…

Придерживаясь рукой за степу дома, Ася Николаевна добирается до крыльца, смутно видит вынырнувшие на миг из снежной кутерьмы две оленьих морды.

«Значит, не уехал», — облегченно думает она, нащупывая дверную ручку.

Порыв ветра вталкивает ее в сени.

«Сложная штука — судьба человека, — размышлял Ершов, бреясь перед зеркалом в душевой. — Кто бы подумал, что здесь, у черта на куличках, мне уготована такая встреча?»

Подперев языком щеку, он тщательно водил по коню бритвой и потихоньку напевал любимую арию: «Что день грядущий мне готовит?» Виктор Ершов знал, что ему несет сегодняшний день: неожиданную встречу с Асей.

Прочистив бритву и растерев одеколоном лицо, Ершов изучающе посмотрел на себя в зеркало. Что ж, вид более чем удовлетворительный. Отутюженный воротничок черной рубашки эффектно подчеркивает бледность кожи и светлые волосы. Нет, явно неплохой вид. Пожалуй, он, Виктор Ершов, нисколько не изменился с тех пор, как они расстались с Асей.

С Асей…

С Асей Бабочкиной…

Она по-прежнему Бабочкина…

А возможно, просто пожелала оставить девичью фамилию…

Сегодня, не в пример вчерашнему и многим предыдущим дням, у Ершова превосходное настроение. Еще вчера днем, до встречи с председателем местного колхоза, у него, что называется, кошки скребли на душе. Впрочем, кто другой, очутись он в его положении, чувствовал бы себя лучше? Танкер, на котором он ходил старпомом, полтора месяца назад бросил якорь у берегов Северного. Тогда никто не знал, что та минута была для корабля роковой. Назад танкер уйти не смог: зажали льды. В пароходстве сочли, что посылать на выручку ледокол — слишком большая роскошь. Танкер остался здесь зимовать. Капитан и часть команды улетели в Хабаровск, Ершову же поручили танкер и руководство восемью членами экипажа. Обмен радиограммами с начальством наводил на грустные размышления: его обещали отозвать, но, несмотря на решительные вопросы «когда?», сроков не называли. Словом, положение было не ахти. Перспектива торчать в полярную ночь на полумертвом корабле, таскаться по торосам в поселок за продуктами, договариваться с председателем о мясе, упряжках и прочем, что и говорить, незавидная перспектива! Он проклинал все на свете и сутками не выходил из капитанской каюты, куда перебрался на правах старшего.

Вчера покинуть танкер его заставила необходимость. За неделю на почте могли скопиться для него письма, их надо было забрать. Радиограмм, безусловно, не было, иначе их принес бы прямо на судно мальчишка-почтальон. На почте его ждали четыре письма от Светланы и одно от матери. Ничего особенного в письмах жены не было: в основном охи да вздохи по поводу его неудачной зимовки. Мама беспокоилась о его здоровье, советовала тепло одеваться и, если есть возможность, пить на ночь чай с малиновым вареньем. Он прочел письма, сунул их в карман и отправился в правление колхоза.

На удивление, председатель был на месте. Вероятно, у него только закончилось какое-то совещание: в кабинете плавали тугие космы дыма. Трое чукчей, важно восседавшие за столом, не могли устроить такую дымовую завесу, если бы даже два часа подряд не выпускали изо рта своих трубок.

Ершов быстро договорился насчет продуктов, а когда, выписав в бухгалтерии накладную, зашел опять в кабинет, здесь уже был мальчишка-почтальон. Председатель молча читал радиограмму. Потом он положил бумажку на стол и негромко сказал что-то по-чукотски. И, словцо специально для Ершова, перевел по-русски:

— Райком инструктора в колхоз шлет, — он посмотрел в бумажку, уточнил: — Бабочкина. Собрание делать будет.

Ершов не ослышался: именно Бабочкина.

«Не может быть», — мелькнуло у него в первую секунду. И тут же он подумал: «Может, однофамильцы?»

— Бабочкина? — переспросил он. — Уж не Ася ли Николаевна?

Вместо Опотче ему ответила черненькая, с татуировкой на щеках девушка. Он и не заметил, когда она появилась.

— Ася Николаевна, — обрадованно закивала она головой и, широко улыбаясь, спросила: — Она друг ваш, да?

Все нацелили глаза на Ершова, а древний старик чукча, сидевший почему-то на председательском месте, даже вынул изо рта трубку, чтобы дым не мешал ему лучше видеть Ершова.

— Да, мы знакомы по Хабаровску, если это та Ася Николаевна, — ответил он.

— Та, та, — снова закивала девушка. — Там партшкола есть, она училась. Точно знаю.

— Тогда она. — Ершов уже вполне справился с собой. — Никогда не думал, что здесь окажутся знакомые.

Вечером он не знал, куда себя девать. Раскупорил бутылку коньяка. Налил стопку, вторую. Хмель не брал. Всплывали обрывки разговоров с Асей. Казалось, раз и навсегда забытых разговоров. Завтра он с нею увидится. «Не ожидала? Ну, как живешь?..»

Вот и наступило «завтра». Интересно, как она встретит его: удивится, смутится, обрадуется, останется равнодушной?

Стук в дверь заставил его отойти от зеркала.

— Товарищ старпом, я вам сюда принес. — Кок в неизменной белой куртке и чепчике-блине поставил на стол поднос.

— Напрасно. Я бы вышел в салон, — сказал Ершов.

— А-а, — безнадежно махнул рукой кок, — на салон смело можно замок вешать, никто ключ не спросит. Механик еще в пять утра понесся нерп стрелять. Прохоров взял привычку раньше обеда не просыпаться…

«Непорядок, — подумал Ершов, — расшаталась дисциплина».

— С завтрашнего дня, — повернулся он к коку, — никому еду в каюты не давать. Тем, кто не явился вовремя к столу, тоже не давать. — И добавил: — Включая меня. Объявите всем.

— Есть объявить, — уходя, вяло отозвался кок.

Ершов снял крышку с судка. Ага, оленьи языки! От такого не откажешься. Подцепив вилкой один язык, он перекинул его на тарелку. Нет, недаром считается, что оленьи языки — пища богов. В какой-то книжке он читал, что на Аляске убивали тысячи оленей, бросали туши в тундре на растерзание волкам, а языки отправляли самолетами к столу королей бизнеса. В самых фешенебельных ресторанах Нью-Йорка и Вашингтона оленьи языки — редкость в меню.

«Подлая аристократия, — рассуждал Ершов, с наслаждением пережевывая мягкие кусочки ароматного мяса. — Понимает толк в деликатесах».

Да, так куда ему, собственно, направить сейчас стопы: на аэродром, в правление? И прилетела ли она вообще? Пожалуй, прилетела: самолеты, как правило, приходят в первой половине дня. Сейчас пятнадцать двенадцатого. Что ж, сперва можно заглянуть в правление. Если ее нет, тогда — на аэродром.

Ершов вышел на палубу.

«Вот это погодка!» — обрадовался он взбунтовавшейся вдруг природе.

У трапа, прижавшись к палубной надстройке, притопывал ногами вахтенный матрос.

Ершов подошел к вахтенному, достал сигареты.

— Закуришь?

— Спасибо. Только что накурился.

Спички гасли одна за другой. Так и не прикурив, Ершов спрятал в карман пачку.

— Зря вы, товарищ старпом, идете, — сказал вахтенный. — Задуло-то не на шутку.

— Ерунда! — ответил Ершов. На всякий случай он отвернул уши шапки, завязал их у подбородка. Спросил: — Стармех вернулся?

— Вернулся. Две нерпы притащил.

— Ну добро, — кивнул Ершов, берясь за поручни трапа, И уже через плечо бросил: — Если заночую в поселке, тревоги не поднимайте.

С каждой минутой идти становилось труднее. Ветер настолько осатанел, что то и дело сталкивал Ершова с тропы. Тропу быстро заметало. Вскоре она вовсе исчезла под снегом. Но ветер дул в спину и заставлял чуть ли не бегом двигаться вперед.

«Врешь, дойду, — мысленно твердил Ершов. — Два километра по льду, а там — поселок…»

Вокруг Ершова все гудело, ревело, клокотало. Теперь он шел, не видя, по сути, куда идет. У одного из торосов он остановился. Держась руками за скользкую глыбу льда, перевел дыхание. Вдруг услышал резкий, как выстрел, треск. Лед раскололся в десяти шагах от него. В узкой расщелине кипела черная вода, выплескивалась на лед.

«Какого черта я тащусь? — зло подумал Ершов. — Куда тащусь?»

Он оглянулся назад. Что-то большое, черное мелькало в перекатах снежных волн. Конечно же, корабль! Выходит, он не так уж далеко отошел от него.

Ершов глубоко втянул голову в поднятый воротник шинели и, защищая рукавицами глаза от снега, пошел на танкер — грудью к ветру.

В стороне, где стоял танкер, с тяжелым скрежетом кололся лед.

Ушаров был взбешен. Он сидел в кресле бортрадиста с надвинутыми на голову наушниками и настойчиво вызывал «Пингвина». Рядом замер бортрадист Митя Ветров, молоденький, безусый паренек. Напряженно, так, что не шевелился ни один мускул, Митя смотрел на своего командира.

— «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. Я — «Льдина-четырнадцать»… Я — «Льдина-четырнадцать»… «Льдина… четырнадцать»…

В наушниках трещало, шумело, скрежетало. В эфире шла какая-то чудовищная свистопляска.

— «Пингвин»!.. Я «Льдина-четырнадцать»!..

Самолет находился на подходе к Северному: осталось десять минут лету, а аэродром все молчал. Напрасно Ушаров считал, что виноват новичок радист. Прошло ровно десять минут, как он сам ловит и не может поймать проклятую землю.

— «Пингвин»!.. «Пингвин»!..

И вдруг земля отозвалась.

— Я «Пингвин», — послышался в наушниках забиваемый шумом голос.

— Почему не отвечаете? Я «Льдина-четырнадцать». Иду к вам.

— У нас пурга… Принять не можем…

— Что значит, не можете? — свирепо спросил Ушаров. — Почему молчали раньше?

«Пингвин» на какое-то мгновение пропал, потом далекий голос повторил:

— У нас пурга… Принять не можем. Идите Крестовый.

— Ветер? — Платон Ушаров уже не пытался сдержать злости.

— Норд-ост, тридцать метров в секунду… Ожидается пятьдесят.

— Я сяду, давайте посадку!.. На борту хирург, у вас тяжелобольной…

Но «Пингвин» твердит свое:

— Идите Крестовый…

— Перестраховщики! — язвительно ответил ему Ушаров.

Но «Пингвин», вероятно, не услышал. «Пингвин» снова пропал.

— Под нами Северный, — спокойно произнес за спиной Ушарова штурман.

Ушаров обернулся к штурману, увидел, что Саша Рокотов, второй пилот, управляющий сейчас машиной, тоже выжидательно смотрит на него.

— На Крестовый! — сказал Ушаров и принялся снова вызывать злополучного «Пингвина».

Прошло какое-то время, прежде чем с земли ответили.

— «Льдина-четырнадцать», я вам сказал… — назидательно начал «Пингвин».

Ушаров перебил его:

— Запишите радиограмму!

— Давайте, — смиренно согласился «Пингвин».

— Северный. Больница. Плотниковой, — отчетливо произнес Ушаров. Секунду он молчал, потом раздельно начал: — Кружусь над Северным. На борту хирург. Посадку не дают. Ухожу Крестовый. Буду зависимости погоды. Злой. Ушак. Все.

— Вас понял, — ответил «Пингвин».

Ушаров уже собирался снять наушники, как услышал сквозь потрескивание английскую речь.

— Ол райт, Ушак-паша! — донесся далекий голос.

Ушаров ничуть не удивился такому приветствию.

Сколько раз, находясь неподалеку от воздушной границы с Аляской, его окликали радисты американских аэродромов. И не просто окликала. Он мог наперед сказать, что последует за этим любезным приветствием.

— Ол райт, Ушак-паша! — повторил американец, полагая, что его не слышат.

— Ну, ну, — иронически произнес Ушаров, — чем ты меня сегодня порадуешь?

— Лети к нам! — последовало предложение. — Такой северный асс, как Ушак-паша, всегда найдет себе подходящее дело в Америке. Твои мальчики могут быть спокойны…

— Слушай, тебе не надоело людям головы морочить? — перебил его по-английски Ушаров.

— Не будь дураком! — вместо ответа продолжал американец.

— А пошел ты… — уже по-русски выругался Ушаров. Он резким движением скинул с головы наушники, передал их Мите.

— Опять Америка шикарную жизнь обещает? — спросил, не поворачиваясь, Саша Рокотов.

— А что им остается делать? — пробасил Ушаров. — Циркачи!

Молоденький бортрадист Митя Ветров (это был его первый рейс после училища) вытаращил на Ушарова глаза: он только сейчас понял, с кем разговаривал его командир.

— Америка?!

Ушаров хлопнул его по плечу, усаживая тем самым в кресло:

— Полетаешь, парень, сам научишься с ними дипломатию поддерживать. А пока лови Крестовый.

Пожалуй, только в эту минуту Ушаров заметил, что хирург спит. Блинов спал, сидя на чемоданчике, где хранился его инструмент, привалясь спиной к дверце кабины. Он спал с открытым ртом, упершись ногами в кресло Саши Рокотова, а головой — в железную дверцу. И, как иногда бывает у спящих людей, выражение лица у Блинова было недовольное и предельно тупое. Вообще Ушаров не любил отрядного хирурга, известного своей нагловатой циничностью, а сейчас он вызвал у него чувство гадливости. Ушаров окликнул его и, дождавшись, когда тот откроет глаза, сказал:

— Северный закрылся, мы идем на Крестовый.

— Закрылся? — равнодушно зевнул хирург.

— Подвиньтесь, Блинов, я пройду, — угрюмо потребовал Ушаров, подступая к дверце, и зачем-то ткнул острым носком туфли в чемоданчик, на котором сидел тучный, не по годам рыхлый Блинов.

Блинов отодвинулся от дверцы, и Ушаров вышел из кабины.

Похоже, что пассажирка собиралась выброситься из самолета: стоит у выхода, в руках держит сумку. Увидев Ушарова, она улыбнулась (и что за способность у людей ни с того ни с сего улыбаться?).

— Опаздываем? — спросила она, показав на свои ручные часы. — Уже пять минут первого.

— Вам не повезло, — сказал Ушаров. — Северный нас не принял.

— Почему?

— Там пурга.

— Так что же, что пурга?

— В пургу, как известно, аэродромы закрываются. Так что встреча с родственниками пока откладывается.

— У меня не родственники, муж там…

— Тем печальнее, — ответил он.

Неожиданно женщина начала часто моргать, в глазах появились слезы.

«Этого еще не хватало», — раздраженно подумал Ушаров. Он приблизился к ней.

— Во-первых, отойдите от двери…

Женщина послушно прошла в нос машины.

— Во-вторых, сядьте…

Она послушно села.

— А в-третьих, сидите и ждите, когда вам скажут выходить.

Он умолк, считая, что пассажирка все поняла, вернулся в кабину.

Самолет шел на высоте трех тысяч метров. Воздух был похож на морскую воду, прильнувшую к широким окнам кабины. Казалось, протяни руку — и черпай ее пригоршнями из моря. Сверху в море таращились крупные звезды. Далеко внизу лежало выстланное облаками дно.

Белые, дымчатые, черные, как отгоревший шлак, облака бежали навстречу друг другу, сталкиваясь, разбивались друг о друга, сходились в кучу, тяжело ворочались и снова уплывали куда-то. Облачное дно было до головокружения шатким, как палуба гигантского корабля в шторм.

Самолет рассекал винтами, разрубал крыльями сердцевину этого моря, раскинувшегося между облаками и звездами. И плыл, плыл один в огромном пространстве, полном покоя и тишины, нарушаемой только рокотом собственных моторов.

А где-то там, за облачным барьером, за этим живым дном воздушного моря билась, неистовствовала пурга.

Саша Рокотов обернулся к Ушарову, стоявшему в раздумье за спинкой пилотского кресла.

— Поведешь?

Ушаров молча кивнул. Рокотов уступил ему место, Ушаров сел в кресло, положил на штурвал руки. Была отличная видимость. Вот они, звезды и созвездия: Полярная, Большой Ковш, Алькор, Дельфин. Вот они, облака: крутые, тяжелые, накрепко отгородившие землю. Вот он, воздух, густо-голубой, бьется о стекло… Хорошо!.. Хорошо, да?

В общем-то, да. А в частности? Невезучий он в частности человек. Так и не придется ему в день своего сорокалетия встретиться с Юлей.

Пурга… Тот, кто не встречался с нею в пути, тот, кто не видел ее своими глазами, кто не ощутил ее своим телом, кто не слышал ее тревожного, пронзительного завывания, кто не чувствовал на лице ее игольчатых уколов, тот, чьих губ ни разу не коснулась ее шершавая, твердая, как наждак, пыль, тот, чья грудь ни разу не обледенела от ее холодного дыхания, — тот никогда не представит себе, что это такое.

Пурга…

Ее надо видеть.

Она рвет метровый лед на море, поднимает на воздух могучие льдины, сталкивает их лбами, громоздит друг на друга.

Пурга…

Она срезает с сопок многопудовые козырьки, гонит к подножью снежные лавины.

Пурга…

Она разбивает оленьи стада, срывает яранги, переворачивает на трассе грузовики.

Пурга…

Ее надо слышать.

Она идет с Ледовитого океана. Тысячи тонн снега несет бешеный ветер. Тысячи тонн снега, переворачиваясь в воздухе, обрушиваются с океана на тундру. Огромный простор вечных льдов, земли и неба кипят, охваченные пургой.

Северный утонул в пурге. Она бьется в окна, в двери, в стены домов. Люди не выходят на стук. Все двери взяты на крепкие засовы.

Пурга мечется по улице, раскачивает провода, трясет телеграфные столбы. «У-у-у-у-у; у-у-у-у», — захлебывается она в стоне.

И свирепеет, свирепеет…

Пурга ломится в дом…

Девять тысяч километров до Москвы. Три тысячи — до Магадана… Ни на одной порядочной карте не нашлось точки для Северного. Тем более для домика заведующего базой. И никто третий в огромном мире не знает, что делают в этом домике двое людей. Никто этого не знает, кроме них самих…

— Ой, как вкусно, — говорит Ася, откусив уголок румяного, еще горячего пирожка. — Честное слово, очень вкусно!

Пироги немного подгорели, но в общем получились ничего. Особенно если их жевать, запивая чаем.

— Видите, а вы хотели от меня сбежать. Лишились бы такой трапезы, — отвечает Тюриков.

Они пьют на кухне чай с пирогами. Странная температура стоит на кухне. У плиты — жара, у дверей — холод. В одном углу от жары потрескалась штукатурка на потолке, другой угол затянут серебряной изморозью. Держишь руки над столом — рукам тепло, поднесешь к окну — замерзают. Под столом мерзнут ноги, хотя они в валенках. А лицу жарко. Несмотря на тройные рамы, занавески на окне ходят ходуном. А в общем неплохо, если учесть, что на дворе такая пуржища.

Ася чувствует себя с Тюриковым непринужденно. И десятый, нет, сотый раз она думает о том, как правильно сделала, что осталась у него. Окажись она сейчас вместе с Бабочкиной, та непременно стала бы пичкать ее всяческими прописными истицами.

— Вот так и живем, — жуя пирог, говорит Лука Семенович. — Пурга, мороз, ночь. А дело не ждет. Верите, забыл, когда книгу в руках держал. Все некогда.

Ася задерживает на нем взгляд. Она не сомневается, ему и вправду некогда. Тюриков здесь год, а сделал столько, сколько за пять лет не сделали его предшественники.

— И ведь что обидно, — тянется он за новым пирогом. — Никто не оценит. Вот сдвинули мы с мертвой точки торговлю в тундре. Думаете, спасибо от колхоза получили? Как бы не так, у Опотче дождешься благодарности! Или — утеплили склады, пять своих упряжек завели. Думаете, в райцентре заметили, похвалили? Написали хоть строчку?

И хотя он вовсе не жалуется, а говорит просто так, даже с веселой лукавинкой в глазах, Асе хочется сделать для него что-то очень хорошее.

— Я обязательно напишу о вашей базе, — говорит она. — И о вас.

Ася не делала секрета из своей поездки. Она еще раньше рассказала Тюрикову о письме, полученном редакцией. Сейчас он вспомнил о нем.

— Ну, скажите, как не злиться? Пишут всякую ерунду.

— Стоит обращать внимание! — говорит Ася. — Еще хватает на свете типов, для которых нет большей радости, как оклеветать другого. И столько еще этих типов, просто не поймешь, откуда они берутся. Будь моя воля, — Ася сжимает кулачок, стучит им по столу, — я бы их всех вот так!

Тюриков смотрит на Асю и весело смеется:

— Я знал, что вы приедете, но не знал, что вы такая, — неожиданно произносит он.

— Какая? — не попинает Ася.

— Вы красивая, — он в упор глядит на нее.

Ася краснеет, ерзает на табуретке, не зная, что ответить. Наконец, решила перевести все в шутку:

— Вы опять делаете мне комплименты. Но я совсем не красивая, может только симпатичная. А потом, откуда вы знали, что именно я приеду?

Странные огоньки, вспыхнувшие до этого в его глазах, пропали.

— Откуда знал? — Он встает, тянется к совку, чтобы подбросить угля, поворачивается к ней от плиты, разводит большие руки, смеется: — Должны же нас когда-нибудь посетить газетчики. А кроме вас, кто мог приехать?

Абсолютно верно. В редакции районной газеты — четверо: шеф, секретарь, литсотрудник, машинистка. Кому мотаться по командировкам, как не литсотруднику, то есть не ей, Асе?

— Вы догадливы, — сказала Ася.

— Хоть это тоже комплимент, но я не обижаюсь, — он смотрит на нее по-прежнему просто и дружески.

Спустя минуту он спрашивает:

— Признайтесь, не было бы этого пасквиля на меня, вы бы не приехали? Я вас, газетчиков, знаю. — Он шутливо грозит ей пальцем. — Напиши вам что-нибудь хорошее, смотришь — десять строчек в газете дали. А сообщат, что там-то и там живет эдакий негодяй, вы сразу туда и целый подвал строчите. Так или нет?

— В общем нет, но бывает и так.

Ася вымыла чашки, поставила в шкафчик посуду. А дальше чем заняться? Посмотрела на часы: девять вечера. Ого, уже десять часов она сидит у Тюрикова! Десять часов назад началась пурга. Конца ей, кажется, не видно. Может, взяться за статью? Нет, сегодня начинать, пожалуй, не стоит. Тогда чем же все-таки заняться?

Тюриков, словно подслушав ее мысли, предлагает:

— Хотите, покажу свое семейство?

Вот и нашлось занятие.

— С удовольствием, — соглашается Ася.

Они перебрались в комнату. Здесь гораздо холоднее. Не один, как на кухне, а два угла комнаты сверху донизу облепила изморозь. Одна стена выходит на север, и в эту степу неистово колотит ветер. Но в комнате уютно. На стенах — две шкуры нерпы, «Девятый вал» Айвазовского. На полу — большущая шкура белого медведя. Кровать покрыта пушистым зеленым одеялом. Шкаф для одежды. Ничего лишнего, и все на своем месте. На письменном столе — лампа под оранжевым абажуром. А рядом с лампой… что это? Да, да, обыкновенная вышивка. На куске полотна, натянутом на легкий обруч, зеленеет тундра, а чуть поодаль, над высокими сопками, повисло оранжевое солнце. Вышивка не закончена, у солнца пока что недостает одного бока, и в том месте, где должен быть бок, торчит игла с коротенькой ниткой в ушке.

Ася переводит удивленный взгляд с вышивки на Тюрикова.

— Это вы?! Ой, как здорово! — Она не в силах скрыть восхищения. — Честное слово, здорово!

— Ерунда, — говорит Тюриков. — Балуюсь на досуге. Совсем не мужское занятие.

— Пусть не мужское, зато какая будет картина! — восторгается Ася. И думает! «Он просто удивительный человек!»

Тюриков немного смущен. Он прячет вышивку в ящик стола и извлекает оттуда пузатый альбом.

— Начиная от дедов, вся родословная здесь, — прихлопывает он рукой по альбому. — Вам объяснять?

— Конечно, иначе не пойму, — отвечает Ася.

Фотографии разместились в хронологическом порядке.

Сперва — коричневые, с виньетками, на плотной бумаге. Дед Тюрикова в молодости. Бабка в молодости. Дед жены, бабка жены. Деды в молодости носили бравые усы. Молодые бабки украшали высокие прически массивными, похожими на вилы гребнями. Потом потянулись отцы и матери по обеим линиям. Они чинно восседали в деревянных-креслах и просто на скамейках, окруженные многочисленными домочадцами. Бумага этих фотографий была попроще, над ними не так усердно трудились ретушеры.

Ася перевернула следующий лист в альбоме. Большеглазая полная женщина в легком платье держала на руках мальчика.

— Жена и сын, — сказал Тюриков.

Мальчик был вылитый отец: крупный, с выпуклым лбом, пухлыми губами.

— Он с мамой летит? — спросила Ася о сыне.

— Нет, остался у бабки, — сказал Тюриков. — Не хочется срывать с занятий. А главное, Запорожье — не Северный, там культуры больше, а заодно и витаминов.

Ася кивнула: да, конечно, ребятам нужны и витамины, и солнце, и речка летом. Хотя на Севере тоже полным-полно детишек: и тех, что здесь родились, и тех, кого привезли сюда родители. И, надо сказать, что все они растут, живут и чувствуют себя неплохо. Но это вовсе не значит, что Тюриков непременно должен забирать в Северный сына. Правда, она не сомневается, что он со временем это сделает. Человек, которого потянула на Север романтика, обязательно захочет приобщить к этой романтике своего Андрюшку или Сережку. А в том, что Тюрикова привела в их края романтика, Ася нисколько не сомневалась. Она выросла на Севере и считала, что все, кто живет здесь или приезжает сюда, приезжают и живут только потому, что влюблены в Север… И потому, что она так считала, она спросила Тюрикова:

— Вы, наверное, теперь жалеете, что так поздно покинули свое Запорожье? Столько лет потеряли. Но я знаю одного человека, — его в пятьдесят забросила сюда романтика, и он говорит, что только здесь стал по-настоящему счастлив.

Тюриков поднял на нее глаза.

— Сколько вам лет, Ася?

— Двадцать.

— Так вот, когда вам будет сорок, вас уже никуда не забросит романтика. — Он помолчал, затем сказал: — А там, черт его знает: может, и романтика.

— Вы отрицаете романтику в сорок и в пятьдесят лет? — удивилась Ася. — Да я знаю столько геологов, полярников…

Тюриков перебил ее:

— Упаси бог! Ну кто бы заставил меня сюда тащиться, если бы не романтика.

— Вот видите! — победоносно воскликнула Ася.

Асе порядком надоело разглядывать фотографии незнакомых людей. И как только Лука Семенович, взяв пустое ведро, пошел в сени за углем, она поспешила закрыть альбом. Одна фотография выпала из альбома, легла на стол оборотной стороной. Крупными размашистыми буквами разбежалась надпись. Ася машинально прочитала ее: «Никите Буренкову. В память о совместном проживании в доме отдыха «Красный луч». Перевернула фотографию. Прислонившись спиной к березе, стоял Тюриков, щурился от солнца. Потом она слова повернула карточку, еще раз перечитала надпись. И ей вдруг стало жалко незнакомого человека Никиту Буренкова, который по неизвестной причине не хранит у себя эту фотографию, предназначавшуюся именно для него.

Громыхнула дверь, вернулся Лука Семенович.

— Разве это честно? — сказала Ася, протянув ему фотографию. — Подписываете на память и оставляете у себя.

Неужели она сказала такое, от чего следует пугаться? А Тюриков, похоже, испугался. Вернее, испугались его глаза. Они вдруг округлились, метнулись по сторонам, прищурились, снова метнулись.

— Что вы на меня так смотрите? — растерялась Ася.

Она поняла, что поступила некрасиво: она не имела права читать надпись на чужой фотографии, да еще лезть со своими умозаключениями.

— Да нет… я так, — ответил наконец Тюриков. — Он уехал раньше срока, Буренков. Не успел отдать.

Фу ты! Выходит, никаких неприятных воспоминаний, связанных с этой карточкой, у Тюрикова нет. Это ей просто показалось, что она огорчила его. Вот дура! Ася облегченно вздохнула.

— Ну и метет, — сказал спустя минуту прежним ровным голосом Тюриков. — В дровник снегу надуло — за день не выгребешь. — Он засыпал в плиту сразу ведро угля, сказал Асе: — Давайте подумаем, как нам размещаться. Вы занимайте кровать, а я на кухне на шкурах устроюсь. Идет?

Ася не стала отказываться от привилегии занять кровать хозяина: все равно Тюриков настоит на своем. Спать она решила не раздеваясь: в свитере и брюках теплее. На кровати было два одеяла, на одно можно лечь, другим укрыться, а сверху еще набросить полушубок. Раз Тюриков собирается спать в меховом мешке, одеяло ему не нужно.

Тюриков внес из сеней несколько оленьих шкур, Ася помогла ему расстелить их на полу, возле плиты. На шкуры положили меховой мешок.

— Вот у вас, Ася, здесь много говорят о культуре, — без всякой связи начал он. — Дескать, сейчас в северных поселках появилась армия интеллигенции. А о том, что эта интеллигенция гнилая, молчат.

— Это как же понимать — гнилая? — Расстилая шкуры, Ася наступила ногой на косу и сердито откинула ее за спину.

— Возьмите наш Северный. Кажется, все есть. Тут вам и врач, и учителя, и председатель колхоза, и завклубом, и библиотекарь, и культармейцы. Все они считаются новой интеллигенцией, проводниками культуры.

— Ну да, — подтвердила Ася, поднимаясь с пола.

— А если заглянуть в корень? — Тюриков все еще сидел на корточках на шкурах и снизу вверх смотрел на Асю. Глаза у него стали сухими, ноздри нервно вздрагивали, губы сжались.

Ася ждала, что он скажет дальше, еще не понимая смысла этого разговора. И Тюриков сказал:

— Врач Плотникова крутит с одним летчиком, а у него, по слухам, семья: жена, дети. У Опотче застрелилась жена… Сам Опотче трех слов не свяжет, а руководит колхозом. Учительница Геутваль родила неизвестно от кого ребенка, а сама воспитывает детей. Секретарь сельсовета — форменная дурочка. Хватит примеров?

— Ой, вы наверное, все преувеличиваете! — ни минуты не задумываясь, ответила Ася. — Все это, наверное, слухи.

— Какие там слухи, — он безнадежно махнул рукой. — Об этом знают и в поселке, и в тундре. А что толку? Вот вам и передовая, здоровая интеллигенция.

— Нет, я не верю, — резко качнула головой Ася.

— Вы не верите, другой не верит, — перебил ее Тюриков, — и ни у кого не хватает смелости вывести их на чистую воду.

— А вы возьмите и выведите, если убеждены, что они такие, — горячо сказала Ася. — Это же неправильно: сидеть и ждать, пока кто-то сделает что-то. Я, например, только так бы поступила. — И она так тряхнула головой, что тяжелая коса чуть было снова не перескочила со спины на грудь. Ася вовремя водворила ее на место.

Тюриков молчал. Он смотрел на раскрасневшуюся, возбужденную Асю и молчал.

— Что же вы не отвечаете? — спросила она.

— Я могу сказать. Вы красивая, Ася. Если бы я был помоложе, влюбился бы.

Она не обиделась, не вспылила, не смутилась. Она по-детски хлопнула серыми глазищами и доверчиво сказала:

— В меня еще никто не влюблялся.

— А вы?

Ася покачала головой. Нет, она тоже не влюблялась. Ни разу. Ни в кого. Есть ребята, которые ей нравятся, но одно дело нравиться, а другое — влюбиться.

Вот какие признания сделала Ася Луке Семеновичу Тюрикову. И, сделав их, не чувствовала никакой неловкости. Во-первых, Тюриков чудесный человек. А во-вторых, с точки зрения своих двадцати лет Тюриков казался Асе не то чтобы очень старым, но далеко не молодым. Во всяком случае, отцу ее подружки Тони тоже сорок лет. И Тоня очень даже запросто посвящает его в свои сердечные дела. И ничего, решительно ничего дурного нет в том, что один из немаловажных Асиных секретов узнал сейчас Тюриков. Видно, так уж по-особому устроены пожилые люди, если те, кто еще очень молод, не задумываясь, открывают им иногда даже самые сокровенные тайны…

— Спокойной ночи, — сказала Ася, направляясь в комнату.

— Спокойной ночи, — ответил ей Тюриков из кухни.

Ася долго не могла уснуть. Мешала не пурга, которая содрогала дом. Уснуть не давали мысли.

«Обязательно расскажу Бабочкиной о разговоре с Тюриковым, — думала она. — Надо же что-то делать, если здесь такой председатель, такая врачиха…»

Последней ее мыслью перед тем как уснуть была мысль о себе: «И почему это я думала, что в меня нельзя по-настоящему влюбиться?.. А вот Тюриков говорит — можно. Говорит — красивая я. Ему-то виднее…»

Пурга ломится на почту.

Чего она хочет? Дать срочную радиограмму в Москву: «Не бойтесь, москвичи, у меня не хватит сил дойти до вас!» Послать «молнию» в Магадан: «Берегитесь, магаданцы, до вас-то уж я доберусь!» Чего она хочет? Чего она ломится в маленький домик почты? Все равно ей не откроют. Все равно никто третий в огромном мире не узнает, что делают в этом домике двое людей. Никто этого не узнает, кроме них самих…

Коля хорошо придумал. Уселся на полу перед открытой дверцей печки и читает. В печке жарко горит уголь. От этого Колины меховые брюки прожарились так, что к ним не притронешься. Тепло коленкам, тепло груди, лицу. К тому же из печки на книжку падает красный свет, и читать гораздо интереснее, чем при обычной электрической лампочке. Электричество он выключил специально, чтобы свет не мешал спать Оле.

Оля спит уже часа два. Руки лежат на столе, голова — на руках. Так и спит. Теперь она может спать хоть целые сутки, хотя и на работе. Кто же в такую пургу придет на почту? Коля отлично знает, что никто сюда не явится, поэтому он давным-давно заложил на засов входную дверь, устроился в Олиной комнате, топит печку и читает. Считается, конечно, что они с Олей дежурят.

Оля не только телефонистка почты, она еще и Колина сестра. Им нередко приходится дежурить в один день и в одни часы. А вот пурга впервые застала их на дежурстве вместе. Сперва Оля тоже читала книжку. Она называется «Алые паруса». Читала, читала, не выдержала и уснула. Что ж особенного — пусть спит, если хочется.

Но сам Коля ни за что не уснул бы, пока не дочитал. Тем более такую книжку, как «Алые паруса». Коля сам живет на берегу моря, сам не раз ходил в море на вельботе. Но разве их море сравнишь с теми морями, что в книжке? Те моря теплые, вода в них голубая, люди ходят по берегу босиком, и им нисколечко не холодно.

А разве есть в их Северном такие смелые капитаны, как капитан Грэй? Ну, есть в колхозе бригадир Тантикин. Ходит в море на моржей. Летом его вельбот попал в сильный шторм. Тантикин не растерялся: и вельбот привел к берегу и убитого моржа притащил на буксире. Но Тантикин — не капитан Грэй.

Или разве есть у них в поселке такие девушки, как Ассоль?

Очень обидно, что Оля уснула, не дочитав такую книжку.

Книжка, которая лежит у Коли на коленях, тоже интересная. В тайгу приехали комсомольцы и строят город. Разбили палатки среди деревьев и целыми днями пилят лес. Один из парней — Глеб Скворцов — пошел охотиться, его застала в лесу гроза, он заблудился. И вот весь палаточный городок отправился искать Глеба. Одну группу повел плотник Миша Скворцов — брат Глеба. Люди сутки бродили по тайге. Многие ни с чем вернулись в городок. Не возвращались только ребята, которых повел Миша. Они пришли только на третий день, но с ними был и Глеб.

Коля перевернул страницу, задумался. Он всегда подолгу думает, когда читает книжку.

Вот тайга. А какая она? И как она шумит? Так же, как сейчас шумит за стеной пурга или сильней? И как выглядят живые деревья? Кто выше, сосна, береза или дуб? И как они пахнут?

Только один раз в жизни Коля видел настоящее дерево: елку. Ее привезли осенью в поселок пароходом, потом поставили на Новый год в клубе, украсила игрушками. Тогда многие чукчи приезжали из тундры поглядеть на живое дерево. Седые старики удивленно открывали рты, ощупывали и нюхали колючие зеленые иглы так же подозрительно, как это делал вначале Коля.

А других деревьев Коля не видел.

И еще он думал. Как это можно жить среди деревьев? Выйдешь из дома, а назад дорогу не найдешь. Ведь все деревья похожи, кругом ничего не видно. Не то, что в тундре, когда все вокруг открыто. Или почему это у русских бывают одинаковые фамилии? Вот Глеб Скворцов. И брат у него Скворцов. Они с Олей тоже брат и сестра, но он — Какля, а она — Каляны. Нет, если вся семья будет иметь одну фамилию, так можно всех перепутать. Правда, у всех русских есть имена, а многие чукчи, особенно старики, имен не имеют. Но все-таки надо давать людям разные фамилии. Так уж наверняка никого ни с кем не перепутаешь.

Коля перевернул еще одну страничку. Опять задумался.

Пожалуй, не стоит ему учиться на капитана. Пожалуй, напрасно еще вчера он видел себя в морской шинели, точь-в-точь такой, как носит командир танкера, который ходит к ним на почту за письмами. Чтоб быть капитаном, надо долго учиться. Опять иди в седьмой класс, потом кончай десятилетку, потом — училище. А он не любит математики: всегда были тройки. Нет, когда тебе уже скоро шестнадцать лет, тут надо спешить. И самое верное дело — стать хорошим охотником. Если стать хорошим охотником и поймать много песцов, могут послать в Москву на сельскохозяйственную выставку. Ездил же в Москву его сосед — охотник Кергин! А в Москве — деревья живые, с запахом. По дороге до Москвы тайга. Увидишь и сосны, и березы, и дубы. Если ехать поездом, можно выйти на остановке и потрогать руками кору и листья. Да, лучше всего так и надо сделать: идти летом в колхоз, в бригаду охотников. Теперь уже Опотче не скажет ему, как осенью, «мало лет». Тогда, может, было мало, а теперь на целый год прибавилось.

Если хорошенько разобраться, то самая лучшая специальность в их поселке все-таки охотник. Ну, например, Оля. Она телефонистка. А что особенного? Зря он когда-то ей завидовал. Сиди все время за столом и передавай в трубку радиограммы, которые тебе приносят. Или записывай радиограммы, когда их передают с аэродрома радисты. Еще бы на аппарате передавать, а то — в телефонную трубку. В одном он завидует Оле: ей целых девятнадцать лет. Тут никто не скажет: мало.

— А ты сидишь еще?

Коля вздрогнул от неожиданного голоса.

— Спи лучше, — сонным голосом сказала ему Оля. — Хочешь, мы на столе вдвоем ляжем?

— Я читаю, — ответил Коля.

— А я на столе лягу. Если сидеть и спать, шея болит.

Оля зажгла керосиновую лампу, потому что электричество давно отключили, начала собирать со стола бумажки. В комнате стало совсем не так, как раньше. Красный свет, падавший на книжку, пропал. Уголь в печке сразу побледнел, и Колины мечты тут же куда-то убежали.

— Ай-я-яй, — сказала Оля. — Как же так? Давно радиограмма пришла — и лежит. Катя дежурство сдала и не сказала. — Оля держала в руках радиограмму.

— Кому пришла? — спросил Коля.

— В больницу, доктору.

Коля подошел к сестре. Та вертела в руке запечатанную по всем правилам радиограмму: только адрес виден.

— Почитаем, — сказала Оля, — может, не очень важная. — И она царапнула ногтем по ленточке, склеивавшей радиограмму.

— Нельзя, — решительно сказал Коля. — Чужие новости читать нельзя.

Сестра удивленно посмотрела на него.

— Почему нельзя? А если бы я принимала?

— Ты не принимала, поэтому нельзя.

Не слушая его, Оля разорвала ленточку. В тот же миг Коля выхватил у нее бумажку, сунул за пазуху. Узкие черные глаза его стали вдруг злыми, огнистыми.

— Нельзя читать! — крикнул он. — Это важная новость! Сама забыла, а доктор ждет! Я там был, знаю: они самолет ждут!

— Самолет? — Оля засмеялась. — Кто прилетит сейчас? Такая пурга три дня идет. В такую пургу лучше печку топить и спать.

И тут Коля вспомнил: доктор говорила об угле. Доктор говорила, что в больнице кончается уголь, осталось совсем мало. Доктор собиралась идти в правление, договариваться, чтобы привезли уголь. Но она, конечно, не успела, потому что началась пурга. Как же так? Он сидит, читает, а там, может, все замерзают. Там девушка, за которой так и не пришел самолет.

— Оля, — как-то жалобно сказал Коля. — У доктора нет угля. Там очень больная девушка… Я возьму мешок в кладовке, отвезу…

— Сейчас?!

— А если больная девушка замерзнет? — спросил он.

— Ты не дойдешь.

— В коридоре — нарты. Если положить уголь на нарты и толкать…

— Ты не дойдешь, — упрямо повторила сестра.

«Если не дойду — не стану хорошим охотником, — вдруг подумал Коля. — Если не дойду — не увижу тайгу и деревья». И он спокойно, с упорством настоящего мужчины сказал:

— Я дойду. Только ты помоги мне насыпать уголь в мешок.

— Слышишь? — Оля скосила глаза на печку.

Можно было и не показывать. Выло не только в печке. Выло на чердаке, и казалось, что там бегают олени, стучат в потолок копытами. Выло за окном, а по стенам кто-то все время колотил палками, будто выбивал тяжелые медвежьи шкуры.

— Женщины всегда боятся, — неожиданно сказал Коля. — В тайге, когда идет гроза, тоже страшно. Но мужчины не боятся. Иди и помоги мне взять уголь.

Оля смотрела на брата. И когда это он так вытянулся? Уже выше нее! Совсем недавно у него были узкие, костлявые плечи. Теперь плечи залезли прямо в рукава пиджачка, а воротник рубашки совсем не сходится на шее. Неужели ее брат уже настоящий мужчина?

— Я сейчас, — сказала Оля. — Я наберу тебе угля.

Пурга ломится в гостиницу…

Вот-вот она высадит окна. Вот-вот снимет с петель двери. Вот-вот прошибет своим ледяным лбом стены. Вот-вот она разбудит людей. Но умаявшиеся в дороге люди крепко спят.

Спит бабушка в теплой кацавейке. Спит ее дочь, чья-то молодая жена. Спит туго запеленатый сынишка бабушкиной дочери. Спит начальник автобазы, возвращающийся из отпуска. Спит ответственный торговый работник, летавший по делам в Москву. Спят, забыв о пурге, все обитатели гостиницы. Спят все, кроме двоих. И пока все спят, никто третий в огромном мире не знает, что делают эти двое. Никто этого не знает, кроме них самих…

— …Туп… туп… туп… туп…

Шаги удаляются от двери. Минута — и снова под дверью:

— Туп, туп… Туп, туп…

«Чертов грузин! — мысленно ругается Редька. — Все пассажиры как пассажиры: устроились себе и спят. А этот — третий час шатается по коридору.

При каждом «туп, туп» Редька оглядывается на дверь, ждет, пока удалятся шаги, и снова берется за бумаги. В кои веки выдался у него свободный день — (спасибо пурге!), — в кои веки решил привести в порядок свое бумажное хозяйство: проверить счета, накладные, составить нужные заявки, а тут — радуйтесь! От этого «туп, туп» уже трещит голова и нет никакой возможности сосредоточиться.

— Туп, туп… Туп, туп…

Тарас Тарасович поднимается, выходит из комнаты.

Спина грузина — в глухом конце коридора. Редька идет в другой конец коридора — на кухню. Смотрит на термометр, торчащий из котла. В доме водяное отопление. Неплохо — девяносто градусов. Заглядывает в топку. Тоже неплохо: пламя гудит вовсю, низ котла охвачен голубыми языками.

«Видать, кочегарил», — думает Редька о грузине.

В коридоре они сталкиваются.

— Товарищ Борода…

— Вы бы отдыхали, гражданин, — как можно вежливее говорит Редька. — Люди уже спят давно.

— Зачем спать? — искренне удивляется грузин. — Дома моя мама сейчас обед собирает, чахохбили на стол ставит, думает: где мой Ясон, мальчик дорогой?

— Волнуется мама? — покоренный открытой улыбкой Ясона, любопытствует Редька.

— Разве есть на свете мама, которая не волнуется о своем мальчике?

И вдруг Ясон изменил тему:

— Товарищ Борода, — он взмахнул рукой, и его часы, сдвинутые на запястье, очутились перед глазами Редьки, — через пять минут десять. Отбросить десять — получаем двенадцать. В Москве куранты бьют. У тебя приемник есть, зови меня последние известия слушать. — И, не дожидаясь приглашения, Ясон взялся за ручку двери.

В приемнике трещало и скрипело. Совсем глухо, будто со дна пропасти долетали голоса дикторов: мужской и женский.

— …В Кустанайском крае идут дожди, совхозы продолжают вывозить на элеваторы хлеб…

— Бригада солистов Большого театра выехала с гастролями на БАМ.

— …В Киев прибыла польская делегация. В первый день посетила. Софийский собор, в оперном театре слушала «Богдана Хмельницкого».

Сообщение о делах в стране сменила зарубежная информация. Москва, очень далекая, еле слышимая Москва передавала о том, что делается в мире…

— Да-а-а, — произнес Редька, потихоньку теребя бороду. — Неспокойно живется на земле. — Помолчал. — Не дай бог атомная начнется, одна пыль от нас останется.

— Зачем начнется? — Ясон потряс копной смоляных волос. — Совсем не начнется. Во всяком случае, я не хочу, чтоб начиналась. Ты тоже не хочешь. Раз никто не хочет — значит, не будет.

— Так-то оно так, — неторопливо промолвил Редька. — Только еще никто не спрашивал у противника разрешения начать войну. И ни в какие времена противники не согласовывали вопрос о ее начале. Бухнут — значит, началась.

— Извини меня, товарищ Борода, — сказал Ясон, — я не люблю о войне говорить. Лучше песню слушать.

Ясон крутнул регулятор, и приемник неожиданно ворвалась громкая музыка. Ясон прищелкнул языком, прикрыл глаза, мечтательно протянул:

— «Аида»… Красивая музыка!

Он перевел регулятор, звук стал тише. И долго сидел, не шевелясь, закрыв глаза, слушал.

Когда замерли последние аккорды и приемник зашипел, точно в середине его жарилась на сковороде картошка, Ясон открыл глаза, поднялся.

— Люблю оперу, — негромко сказал Ясон. — Море звуков. Нырнешь, а дна нет. — И вдруг, будто очнувшись, весело произнес: — Верь мне, товарищ Борода, все люди против атомной. Значит, не позволят начать.

— А ты сиди, — неожиданно для самого себя сказал Редька. — Рано еще спать.

— Спать не буду, — ответил Ясон. — Лежать буду, думать. — Он протянул Редьке руку. — Спасибо за известия.

У порога Ясон остановился:

— Скажи, пожалуйста, сколько такая пурга будет?

— Чукчи так говорят, — охотно откликнулся Редька. — Не ушла к концу третьих суток, прибавляй еще трое суток. Не ушла к концу шестых — накинь еще трое. На десятый день обязательно пропадет. Но будем надеяться, что эта больше трех дней не продержится. Сразу вас и отправим, задерживать не станем.

— Зачем сразу? — Ясон отошел от порога. — Держи хоть целый день! Мне в больницу идти надо, Юлию Плотникову видеть. Ты задержи самолет, пожалуйста.

Редька улыбнулся в бороду — ему явно начинал нравиться этот чудаковатый парень, — развел руками:

— Ничего не поделаешь: это не мое право.

— По-твоему, я в Северном буду — Юлю не увижу!

— По-моему, так.

— Ты, товарищ Борода, не знаешь Ясона Бараташвили. — Ясон заметно волновался.

— Не знаю, — подтвердил Редька.

— Ясон получил сорок дней отпуска. И Ясон сказал маме: у тебя есть сын Коста, мой младший брат. Коста служит в армии и не имеет отпуска. Я полечу к Коста посмотреть, как он живет и служит. Моя мама всегда плачет, когда дети собираются в дорогу, даже если дети едут к бабушке Сулико за двадцать километров от Тбилиси. Этот раз мама плакала всю неделю. Но я уехал. Отпуск имею сорок дней, прошло десять. Я не полечу этим самолетом. Отдыхай, товарищ Борода.

И, произнеся такую речь, Ясон Бараташвили ушел.

Борода вернулся к своим бумагам. Посидел, посидел, подошел к двери, прислушался: шагов не слышно.

«Ай да грузин! — подумал он. — С Кавказа на Чукотку к брату в гости! Это вам не фокус-мокус!»

Он снова сел за свои счета и квитанции. Но он настолько привык к шагам за дверью, что теперь ему не работалось без них.

Пурга ломится в дом Опотче…

Быть может, она мстит хозяину за то, что он не поехал в тундру — уж там бы она расправилась с ним! Быть может, она просто пытается выманить его на улицу и там, на улице, доказать, насколько она сильнее его? А возможно, ей хочется ворваться в двери, чтоб увидеть, что делают люди, которых она пленила в этом крошечном домике?

Пурга ломится в дом Опотче. И никто третий во всем огромном мире не знает, чем заняты здесь два человека. Никто не знает, кроме них самих…

Что он за человек, Опотче, председатель?

Бабочкина сидит с ним целый день в одной комнате, и за весь день Опотче произнес не больше десяти фраз.

«Что он за человек?»

Все анкетные сведения о нем Ася Николаевна знает. Перед тем как выехать, читала в райкоме его учетную карточку и биографию. Ему тридцать три, в детстве был пастухом. Только в пятнадцать сел за букварь. За тринадцать лет окончил две школы: семилетку и школу партийных кадров. В партии пять лет. Три года — председатель. В этом колхозе год. До этого жил в соседнем районе. К ним перевелся не из каприза, не из прихоти. Позапрошлым летом вельбот, на котором он возвращался с женой и сыном из бригады в поселок, напоролся на льдину (случилось это под утро, когда на вельботе все уснули, в том числе и моторист). Вельбот рассекло надвое, люди очутились в воде. Спаслось только трое из десяти, Жена и сын погибли вместе с другими. Через полгода Опотче попросился в их район. Вот, пожалуй, и все, что знала о нем Бабочкина.

Ну, а что он за человек?

Она сидит с ним целый день, и весь день он молчит.

— Как же вы хотели уехать, получив мою радиограмму?

— Надо ехать, я обещал, — услышала она скупой ответ.— В сопках три стада, туда Горохов вчера поехал, молодой зоотехник, недавно в колхозе, помочь надо.

— Но можно на день-два отложить инвентаризацию.

— За два дня олени съедят там ягель. Какой смысл тянуть с подсчетом?

— А когда же вы собираетесь проводить отчетно-выборное?

— В субботу, как решили.

— Придется выехать в бригады?

— Нет. Пастухи к усадьбе приведут на забой стада. Все соберутся на усадьбе.

— Да, но надо же как следует подготовиться к собранию.

— У нас все готово.

Этот разговор состоялся в первые минуты после того, как пурга втолкнула ее в дом Опотче. С тех пор она не раз пыталась заговорить с ним. Он отвечает односложно: «да», «нет», «не знаю», «хорошо», «плохо».

— Долго может продолжаться пурга?

— Не знаю.

— Как у вас с торговлей в бригадах?

— Хорошо.

— Болеют олени копыткой?

— Нет.

— Как идет охота на песца?

— Хорошо.

— А как с летней охотой на моржей?

— Было плохо.

После таких ответов пропадает желание спрашивать.

…Дом разделен на две половины: одна — председателю, другая — зоотехнику Горохову. Перегородка в доме тонкая, слышно, как у зоотехника все время плачет ребенок.

Дом разделен не поровну: у зоотехника Горохова — комната и кухня, у Опотче — всего лишь одна комната. В этой кухне-комнате одно окно. Внутренняя рама не оклеена, поэтому из щелей не только дует, но и сыплет снегом. На подоконнике полно снегу. Страшным холодом несет с потолка. И дверь в сени ничем не обита, в нее дует. Словом, кухня-комната продувается насквозь. Продувается так, что на полке не умолкает звон посуды.

Но хотя хозяин, как видно, не очень позаботился утеплить свое жилище, у него есть все, что необходимо для более или менее приличной жизни: кровать, стол, этажерка, приемник, веник у порога, посудная полка и плита. Плита, правда, неуклюжая — чуть ли не в полкомнаты. В один прием она пожирает два ведра угля, а теплом не балует. Возможно, если бы не выдувало…

Ася Николаевна устроилась на табуретке возле приемника. Взяла первую попавшуюся книгу с этажерки, раскрыла, но читать не читает. На плечи наброшен полушубок, хотя от плиты до приемника два шага.

Опотче сидит на полу у самых дверей, строгает ножом короткие толстые палочки — копылья для нарт. Он в меховых брюках, торбасах и легкой кухлянке. Даже у самых дверей в такой одежде холод не проймет. У него широкое коричневое лицо, скуластое, гладкое. Узкие, совсем черные глаза и такие же черные, прямые волосы. Широковатый, но в общем-то правильный нос, по-мальчишески припухлые губы. Голова у него наклонена сейчас вниз, волосы свисают над глазами.

Бабочкина то и дело бросает взгляд на председателя. Странный перед нею человек.

Еще днем она показала ему письма, поступившие в райком. Не много, не мало — четыре письма. Под каждым — по десять, двадцать подписей. Кое-где вместо подписей — крестики и чернильные отпечатки пальцев — роспись неграмотных. В чем обвиняли письма? В невежестве (грубый, нечуткий), в обмане (уменьшает пастухам заработки), в очковтирательстве (в пургу пропало стадо, а олени значатся в отчетах), в отлынивании от дела (на усадьбе не бывает, сидит в тундре, в бригаде каких-то дальних родственников).

Бабочкина внимательно следила за выражением лица председателя, когда тот читал письма. Выражение было безучастным, ни холодно, мол, ни жарко. Так же безучастно он вернул ей письма, сказал:

— Проверяйте. Если правда, в партии меня держать нельзя. — И добавил: — Председателем тоже.

Прошло не меньше часа, прежде чем Опотче сказал:

— Есть в письме подпись бригадира Тагро. Он на усадьбу при мне не приезжал. Сейчас только стадо сюда ведет. Есть подпись его жены, она неграмотная. Как могли они расписаться?

Больше он об этом не вспоминал. А Бабочкина тогда же подумала: «Поговорю с каждым, кто подписывался». Решила потому, что до этого у нее было совсем иное мнение: прочитать письма прямо на собрании, пусть люди встают и говорят открыто, пусть сами все решают. Пусть решают, может ли быть вот таким председатель.

Бабочкина снова взглянула на Опотче. Поза его оставалась неизменной.

«Интересно, мы всю ночь так молча и просидим: он — у дверей, я — на табуретке? Абсолютно непонятный человек».

— Давайте включим приемник, — предложила она и тут же подумала: «Как я раньше не догадалась?»

Опотче кивнул, не поднимая головы: дескать, согласен.

И на коротких и на длинных волнах Москва отвечала сплошным хрипом. Минск, Киев, Ленинград — такой же треск, гудение, писк. Попался Магадан. Слышимость была вполне хорошей, но магаданский диктор тут же любезно сообщил дорогим слушателям, что передача закончена.

Ася Николаевна водила по шкале волосок: слева — вправо, справа — влево. Простуженные голоса певцов, сиплая чужая речь, искаженная музыка сменяли друг друга. Ни одна станция не прослушивалась нормально. В водовороте звуков на мгновенье прорезалась русская речь и пропала.

Бабочкина повела волосок назад, отыскивая потерявшуюся станцию. Нашла. В первую секунду ничего не поняла: слова русские, а произношение явно чужое. Потом догадалась: «Голос Америки». Выключать не стала, решила послушать.

Гортанным голосом, нажимая на каждое слово и напропалую искажая ударения, какая-то женщина поведывала миру о судьбе некой Мэри — своей подруги.

Сперва Ася Николаевна равнодушно слушала наивную до глупости историю Мэри, но чем дальше развивались события, тем становилось ей смешнее.

— Моя подруга Мэри, — сообщала рассказчица, — имела очаровательную квартирку. Муж Мэри — Говард писал очень маленькие труды по экономике, из-за чего семья жила в полном достатке. По вдруг в одни прекрасный день мою подругу постигло несчастье. Говард погиб в авиакатастрофе.

Вот тут-то и началось главное. Захлебываясь от восхищения, она пустилась перечислять все блага, которые свалились на Мэри после смерти мужа.

— Поскольку Говард незадолго до смерти купил шикарный автомобиль, который выгодно застраховал, Мэри получила солидную сумму по страховке! Кроме того, Говард имел голову, чтобы застраховать свой последний маленький труд. И Мэри снова получила деньги. Если учесть, что жизнь Говарда тоже была застрахована, Мэри опять получила деньги. Владельцы авиационной компании не забыли мою подругу: они уплатили ей за смерть Говарда. Таким образом, мы имеем, что бюджет Мэри после смерти мужа увеличился. Театры, кинематограф и рестораны — к ее услугам. И моя подруга не теряет времени.

После такого заявления она оставила Мэри в покое и принялась за ее детей.

— Старший из этих двух чудесных мальчиков — Джон, — вещала она. — Он собирается поступить в колледж. Что будет иметь Джон, если бог поможет ему попасть в колледж? Он, может, выхлопочет себе стипендию. Но если Джон не получит стипендии, у него есть еще один выход: хлопотать о временной денежной помощи из средств, которые жертвуют студентам богатые дома. Если же и это не удастся, есть третий выход. Он находится в том, чтобы никогда не вешать нос и не терять надежду. Я уверена, что Джон использует все три выхода.

Ася Николаевна не выдержала и рассмеялась. Опотче поднял на нее глаза, убрал рукой со лба волосы. Он тоже улыбался — впервые в этот день.

— Самый верный выход у Джона — третий, — сказал он. Встал с пола, стряхнул с кухлянки и брюк древесную стружку.

— А ведь это преподносится под маркой: «Завидуйте американцам!», — сказала Бабочкина, выключая приемник.

— Пускай им нерпы завидуют, — ответил Опотче. Потом сказал, показав на кровать: — Вам спать надо.

«А где он устроится?» — подумала Бабочкина.

Опотче будто подслушал вопрос.

— Я, однако, до утра провожусь с ними, — он кивнул в сторону копыльев.

Лед, который поставили в кастрюле на плиту, успел растаять. Опотче налил в кружку тепловатой воды, выпил и уселся на прежнее место.

«Вот это любезность! — подумала Бабочкина. — Возможно, он думает, что я могу при нем раздеваться?..»

А спать ей в самом деле хотелось. Веки отяжелели, слипались. Будильник на столе показывал час ночи. Она поднялась и вдруг сказала:

— Я действительно лягу. Но вы отвернитесь, пожалуйста.

Опотче неожиданно смутился. Даже когда поднимался с полу (она все еще стояла у плиты), не смотрел в ее сторону. А поднявшись, сказал:

— Извините, совсем не догадался, — и вышел в сени.

Бабочкина не слышала, когда он вернулся в комнату.

Уже засыпая, она подумала о том же, о чем думала весь день:

«Что он за человек, Опотче?»

И еще подумала; Верочка Репелетыне говорила о каком-то моряке. Он здесь и он ее знает. Кто бы это?

За стеной по-прежнему плакал ребенок. Но она уже ничего де слышала.

Пурга ломится в больницу…

Она оцепила дом, таранит его бревенчатые степы. Темным пятнышком мелькает в сонме пурги домишко больницы. Девять тысяч километров до Москвы… Три тысячи — до Магадана… Много! Даже до Крестового целая тысяча километров! И ниоткуда — ни из Москвы, ни из Магадана, ни из Крестового — не придет сегодня помощь. И нигде — ни в Москве, ни в Магадане, ни в Крестовом — не узнают, что делают люди, запертые пургой в больнице. Никто не узнает, кроме них самих…

«Какой идиотизм! Кто придумал эту дурацкую специальность терапевта?! В городе, в клинике — ладно, а здесь?! Врач — и не способен оперировать!..»

И тут же другая мысль:

«Не завезла уголь… уголь кончается… Хозяйка!..»

А на смену ей третья, мучительная, острая, как боль:

«Что делать?!»

Мысли теснились одна за другой.

Да, операция аппендицита — самая легкая. Но это в клинике, в больнице, где есть хирург. Тридцать минут, сорок, самое большее час — и наложены швы. Три дня — и человек поднимается с постели. Шесть дней — сняли швы. На девятый — выписывают. «Спасибо, доктор, большое спасибо, до свидания!» Свидание, как правило, не повторяется.

Но Юля помнила один случай. Кажется, она уже была на четвертом курсе. Как-то утром ее разбудил плач в коридоре. Набросила халат, вышла. У соседки Анны Антоновны были красные глаза, лицо — в слезах. Она прижимала к груди телеграмму, бессмысленно повторяла одну и ту же фразу: «Толик, сыночек… сыночек мой!..» Потом Юля читала эту телеграмму: «Горечью сообщаем ваш сын Анатолий скончался после операции аппендицита». Тогда у Юли не укладывалось в сознании: как мог сильный, крепкий Анатолий погибнуть от такого пустяка? Позже Анна Антоновна ездила куда-то на Камчатку, где работал до смерти сын, выяснила подробности. Его оперировал во время приступа терапевт — единственный врач на маленьком прииске. Неумелая операция закончилась трагически. Тогда же Юлин отец, такой же терапевт, как и она, сказал ей: «Терапевт может брать в руки скальпель только в одном случае — если уверен в себе. Если у него сто шансов на успех».

Если уверен в себе… А она, уверена она в себе? Когда-то на практике она оперировала больного с аппендицитом. Но рядом были ведущий хирург, операционная сестра…

Юля стояла у печки в пальто, в валенках, в рукавицах. Печка в крохотной комнатенке, служившей ей жильем, была холодная. Последний мешок угля, который наскребли в дровнике, она распорядилась отнести в палату. Сейчас от угля осталась половина. Хорошо, если хватит до утра.

Через несколько часов после того как перегорело в печке, в комнате не осталось и признаков тепла. На столе стояла кружка с водой — сейчас в ней лед. В чернильницу была воткнута ручка — ее уже не выдернешь. Спичечная коробка примерзла к подоконнику. Шкаф покрылся изморозью.

Раздеться и лечь в постель невозможно. Для этого нужно снять пальто, валенки, а снять их тоже невозможно.

«Завтра такой же холод будет в палате…» — думает Юля.

Палата — единственная комната в доме, где сейчас тепло. Там можно сбросить пальто и платок, даже можно устроиться на ночь на свободной койке. Но Юля не пойдет туда. Не пойдет, потому что больше не может выдерживать взгляда прораба Акинфова. Стоило ей зайти в палату, как прораб поднимал на нее глаза. И молча смотрел минуту, другую. Так смотрят только на преступника.

Когда стало ясно, что самолета не будет, он спросил:

— Значит вы, — он сознательно нажал на «вы», — сделаете операцию?

— Еще есть время, подождем, — ответила она, стараясь быть спокойной.

Взгляд Акинфова стал тяжелым.

— Сколько вам лет? — спросил он.

Она ответила.

— В сорок втором, в партизанах, разведчику разорвало миной ногу. Началась гангрена. Я сделал ему операцию: обыкновенной ножовкой отпилил ступню. Парень остался жив. Тогда мне было девятнадцать — на шесть лет меньше, чем вам.

— Все могло кончиться иначе, — сказала она.

— Возможно, — отмстил Акинфов. — Я это знал, хотя и не был врачом.

После этого она еще несколько раз заходила в палату. Иногда Люся, услышав шаги, открывала глаза. Как и раньше, пыталась улыбнуться.

К вечеру Люсе стало лучше — обманчивое состояние, вызванное частыми уколами. Этого могли не понимать Люся и Акинфов, но она знала: ждать можно только до завтра. Завтра нужна операция: утром, самое позднее — днем. Завтра вечером, возможно, будет уже поздно.

«Что делать?..» — в сотый раз мучительно спрашивала себя Юля.

Кто-то вышел из палаты в коридор.

«Сестра, — решила Юля. — Наверное, за мной…»

Она пошла к двери и столкнулась на пороге с Акинфовым. Юля отступила назад, позволяя ему войти в комнату. Возможно, ей показалось, будто на лице прораба мелькнуло недоумение: то ли от того, что она так одета, то ли его удивил иней, покрывший все вещи. Но в следующую секунду лицо Акинфова снова стало непроницаемо-жестким.

— Где в этом поселке уголь свален? — спросил он ее.

Юля сразу догадалась о его намерении. И все-таки она зачем-то уточнила:

— Вы хотите идти за углем? В пургу и среди ночи?

Акинфов не пощадил ее:

— Когда заведующая оставляет больницу без топлива, его надо доставать другим.

Юля почувствовала, что ее охватывает злость. Что он, собственно, хочет от нее? В чем он пытается ее обвинить?

И по какому праву он так разговаривает с нею?

— Уголь свален на берегу моря. От больницы — четыреста метров. Если пурга не собьет вас прямо у дома и если вы найдете дорогу — принесете. Да, сперва его надо отколоть от глыбы. В хорошее время на это уходило два-три часа. Лома у меня нет.

— Вы думаете…

— Думаю, — решительно перебила она, — что вы никуда не пойдете. До утра угля для палаты хватит.

Кажется, в его глазах мелькнуло прежнее удивление. Мелькнуло и пропало.

— Честно говоря, — сказал он после паузы, жестко выговаривая слова, — я бы не сидел здесь на вашем месте. Залезть в нору и не показывать носа — мало радости для вас и для других.

Он повернулся и ушел. Так же неторопливо, грузно ступая, как и появился.

Пусть идет! Пусть думает, что хочет! Она не собирается ничего ему доказывать!.. И какие она может привести доказательства! Сказать ему, что ее уважают в поселке? А уважают ли? Ведь всякое уважение — вещь относительная! Крикнуть ему, что он врет — она не сидит, прикованная к больнице!.. Но разве ее выезды в тундру такая уж великая заслуга? Будь на ее месте другой врач, он делал бы то же самое. Когда в бригаде умирала роженица, другой точно так же пошел бы к ней. Другой, возможно, не так бы, как она, изнемог, переходя через сопки, чтобы попасть к больной. Другой тоже спас бы женщину…

Что ему скажешь, этому прорабу, если он прав?

Юля присела на кровать, беспомощно опустила руки. В комнате стало еще холоднее. Снег свободно проникал через трубу в печку, сыпался на пол из поддувала. «Взг-взг-взг», — визжала под окном пурга. «У-у-у-у-о-о-х», — стонало на крыше.

Воротник пальто у подбородка покрылся льдинками — от теплого дыхания.

Юля провела варежкой по воротнику — льдинки не отставали. Она оторвала одну льдинку вместе с комочком меха, положила на стол. Оторвала еще одну льдинку, еще…

«Что делать? Что дел…»

Она выщипывала с воротника кусочки меха с дрожащими на концах крохотными льдинками, аккуратно складывала их на столе, одну к одной, одну к одной. Потом открыла шкаф, из стопки книг взяла одну. Посмотрела оглавление. Раздел «Хирургия брюшной полости» начинался на 145-и странице.

Часы показывали три ночи, когда она поднялась и пошла в палату.

Люся спала. Даже при скупом свете керосиновой лампы, забранной в оранжевый колпак, было видно, как бледно лицо девушки. Ни кровинки не было в лице. Одеяло на груди лежало неподвижно, будто и не дышит под ним человек.

Акинфов покинул свое обычное место: сидел перед открытой дверцей печки на перевернутой табуретке. Локти уперлись в колени, широченные ладони подпирали лицо.

Он повернул к ней голову. Слабый свет не позволял увидеть выражение его глаз.

— Если к утру пурга не кончится, — сказала Юля, — буду оперировать сама.

Акинфов как-то дернулся, словно хотел встать, но неожиданно передумал. Потом резко кивнул ей, точно выразил согласие.

Сестра, дремавшая на стуле в другом конце палаты, оторвала от тумбочки голову, сонно спросила: «Вы меня?» — и тут же поднялась, подошла к печке.

Юля взяла стоявшую рядом табуретку, тоже понесла ее к печке, села рядом с Акинфовым. У печки лежал мешок с углем.

«Ведра два осталось», — определила на глаз Юля и начала расстегивать пуговицы на пальто.

Здесь пальто было ни к чему.

Пурга несется с Ледовитого океана. От самого полюса тянет снежную дорогу. Не счесть километров этой дороги! Не взвесить тучи снега, переворачивающиеся над землей!

Ветер и снег…

Снег и ветер…

И ничего другого не существует больше на свете.

Пурга бушует в Северном. Ухватив за горло дома, трясет их деревянное тело. Заталкивает поглубже в трубы дым, забивает в топках огонь. Тарабанит разбойным стуком в окна, ломится в двери тяжелым плечом сугробов. Сотнями пьяных голосов горланит на улице песни. И не прогонишь ее, не укротишь.

Пурга бушует в Северном. Все, что плохо лежало, — выметено из поселка. Все, что непрочно держалось, — сорвано, унесено в тундру.

Пурга бушует в темноте полярной ночи. Где дома, где сугробы, где столбы — не разберешь. Все исчезло, перепуталось в сплошном водовороте ветра, снега, тьмы…

Но что это за пятно чернеет, придавленное к сугробу? Вот пятно шевельнулось, распалось надвое, и два пятна двинулись вперед.

Это человек ползет по снегу, толкая впереди себя нарты. Голову он просунул под нарты, одной рукой упирается в снег, другой держится за полоз. Метр… еще метр… А пурга следит за человеком, не отстает от него. Она позволяет ему проползти только эти два метра. Потом она кидается под нарты, переворачивает их, вдавливает человека лицом в снег. И сразу отстает от него.

Человек минуту лежит неподвижно, потом медленно поднимает голову, ползет к нартам, хватается руками за ее края, одним рывком ставит тяжелые нарты на полозья. И тут же пурга снова набрасывается на него, силится вырвать из рук нарты. Но теперь он цепко держит их за оба полоза, держит так, что не отнять.

«Здесь», — думает человек.

Он толкает нарты влево, и они проваливаются в какую-то яму. Человек падает в ту же яму. Он долго трет глаза, осматривается. Снежная яма вырыта пургой перед самой дверью. Под дверью — ступеньки. Человек ощупывает их: одна, две, три, четыре…

«Магазин», — разочарованно определяет он.

Всего на один дом ошибся он.

Человек приподнимается из своего укрытия и смотрит вправо. Ему кажется, что он видит желтое пятнышко в том месте, где стоит нужный ему дом. Но пурга уже вспомнила о человеке, ударом в лицо заставила его опуститься в яму.

Человек немного посидел, потом потрогал веревки, крепившие на нартах поклажу. Потом стал на колена, уперся спиной в задок нарт и начал выталкивать их из ямы.

Гораздо позже, через несколько дней, он рассказывал своей сестре, какую злую шутку сыграла с ним под конец пурга. Он уже почти был возле дома, когда пурга сильнее прежнего накинулась на него, отбила у него нарты, отшвырнула их назад — к магазину. Но даже когда он вновь подтянул их к дому, ему еще долго пришлось разгребать руками снег, приваливший двери. А еще дольше — стучаться в двери.

Несколько рук втянули человека в сени. Те же руки затащили в дом нарты. И Юля Плотникова ахнула, увидев перед собой мальчишку-почтальона.

— Я привез уголь, — сказал Коля. — Я не успел раньше… И радиограмма тебе есть…

Ему помогли раздеться, повели в палату отогреваться. Юля вскрыла радиограмму:

«Кружусь над Северным. На борту хирург. Посадку не дают. Ухожу Крестовый…»

Она присела на краешек кровати, положила на спинку руку, уткнулась в согнутую руку подбородком.

«Ушак, Ушак! Как же ты не смог сесть? Ведь ты должен был сесть! Другой мог не сесть, а ты должен был…»

Юля почувствовала: еще минута и она заревет. На виду у всех… Хотя и главный врач больницы.

А в Крестовом тихо. В Крестовом мороз тридцать градусов. Воздух тугой, как резина, снег крепкий, как цемент, — пила не возьмет. В пору устраивать оленьи гонки. Или нестись с головокружительной скоростью на санках с сопки. Впрочем, ни один нормальный человек не станет предаваться таким развлечениям ночью. Для этого день есть.

Ушаров открыл глаза от взрыва хохота. Он и не заметил, как вздремнул. За столом, где шла игра в преферанс, во всю глотку ржали ребята. Ушаров локтем оттолкнулся от кровати — кровать заскрипела. Смех несколько утих.

— Не спишь, Ушак? — спросил его Рокотов. — Подсаживайся к нам. Мы Ветрову уроки игры преподносим, — сказал он, кивнув в сторону молоденького бортрадиста. — Третий раз продувается.

— Не хочется, — вяло отозвался Ушаров, вытаскивая из-под кровати унты.

— Никак не втолкуешь ему, что в распасовку взятки не берут, — продолжал Рокотов. — В летчики записался, а погоду делать не умеет. — И Рокотов наставительно сказал Мите: — Если экипажу не дают вылет по причине погоды, экипаж делает погоду сам: режется в преферанс или пропускает по маленькой. Вопросы будут?

— Понял, — бодро ответил Митя.

Но оптимистический тон никак не соответствовал выражению Митиного лица. На Митином лице была написана крайняя растерянность, лицо и уши горели, лоб был мокрый, словно парень умаялся от тяжелой работы. Хохотали, вероятно, по его адресу, отчего радист и был так смущен. Ушаров посмотрел на Митю, сказал Рокотову:

— Обрадовались чистой душе! — И Мите: — А ты в долгу не оставайся — это же разбойники!

Он натянул унты, снял с вешалки пальто и шапку.

— Далеко? — спросил его Рокотов.

— Так, пройдусь.

Ночь была морозная, светлая. По небу торопливо бежал зеленоватый месячишко, проглатывая на миг попадавшиеся навстречу звезды. Летный городок лежал как на ладони. От центральной дороги к домам разбегались тропинки, темнея на снегу. Ушарову хорошо был знаком этот городок. Так же, как десятки других лётных городков на Севере. В каждом из них он не раз бывал, в каждой гостинице не раз дневал и ночевал. Вон в этом доме живет начальник аэродрома. Жена начальника удивительная женщина: три года подряд дарит мужу по двойне, и все девчонки. В доме — собственный детский сад. Следующий дом — баня. Отличная банька с парной. А этот сугроб не убирают специально: для любителей окунуться в снег после изрядной пропарки. Дальше — клуб. Рядом — библиотека.

Дойдя до последнего дома, Ушаров повернул назад. Воздух приятно пощипывал лицо.

«Закручивает мороз, градусов тридцать пять, не меньше», — решил он.

Прошел мимо гостиницы — в противоположный конец городка. Снег певуче поскрипывал под мягкими подошвами унт, серебрился под ногами, У последнего дома Ушаров снова развернулся на сто восемьдесят градусов. Возле гостиницы остановился, закурил, поднялся на крыльцо, сел на боковую скамейку.

Курил и думал. О чем? Обо всем сразу. Но главное — о том, что паршиво сложился день. Можно было, конечно, отметить с ребятами — как-никак круглая дата. Но в общем не этого хотел он — не выпивки в честь сорокалетия. Затевать сейчас петрушку с днем рождения совсем не стоило.

Ушаров щелчком отшвырнул окурок, достал новую папиросу. За домом заскрипели шаги, кто-то прокашлялся простуженным голосом. Невысокий мужчина в летной куртке поднимался на крыльцо. Ушаров затянулся, сверкнув огоньком. Летчик толкнул дверь вовнутрь и вдруг остановился, повернулся к Ушарову:

— Так и есть, он самый! — Он уже хлопал Ушарова по плечу. — Здорово, Ушак!

Перед Ушаровым стоял старый знакомый — Федор Заводилов.

— Здравствуй, Федор, здравствуй, дружище! — гремя басом, тряс его за руку Ушаров. — Каким чудом?

— Прозрение не принимает. Семьсот километров отмахал сюда — и вот загораю.

— То же самое, — сказал Ушаров. — Чуть было не сел — вернули.

Заводилов уселся рядом на скамью.

Лет пять назад Заводилов был вторым пилотом у Ушарова. Потом сам летал первым пилотом, пока его не перебросили на другую базу. Последние три года они встречались редко, случайно попадая на один аэродром.

— Ну где ты и как? — спрашивал Заводилов. — Слыхал, ты на Врангеле фокус показал: на одном моторе при южаке садился?

— Было, — ответил Ушаров. — А в общем, все так же: куда прилетишь, там и дом. Скоро начнем грузы на «СП» перебрасывать. Все веселее будет.

Они не виделись больше года, Заводилов вспомнил об этом.

— А у меня за это время прибыль: сын родился.

— Поздравляю, — искренне сказал Ушаров.

— Угадай, как назвал?

— Трудно.

— Платошкой. Платон Федорович Заводилов. Звучит? А знаешь, почему Платоном?

— Нет.

— В честь тебя.

— Мог бы и получше имя придумать. Но все равно поздравляю!

— А как твой парень, растет?

— Растет, в седьмой ходит.

— Не женился, случайно?

— Пока нет.

— Постой, — вспомнил Федор, — ты, помнится, закругляться собирался. Передумал?

— Да вот, видишь, пока здесь, — ответил Ушаров. — Север, сам знаешь, притянет магнитом — не оторвешься. Что-то мне в средних шпротах летать не хочется.

— Не хочется, значит не переселяйся. — И Федор тут же предложил: — Пойдем ко мне, у меня кое-что есть, хлебнем за встречу.

— Давай, — согласился Ушаров, — все равно ночь кувырком пошла. Я только в диспетчерскую загляну: как там прогноз на завтра.

— Ладно, жду, — ответил Федор. — Шестая комната — моя.

В сводках о погоде ничего утешительного не было: завтра на всем побережье океана ожидалась та же пурга. Значит, предстоит затяжное отсиживание в Крестовом. Пробежав глазами скупые сводки метеобюро, Ушаров покинул диспетчерскую.

Встреча с Федором как-то встряхнула его. Возможно, виной были его вопросы: «Не женился?», «Закругляться передумал?..»

Год назад Платон Ушаров твердо решил, что с Севером надо кончать. Десять лет отлетал здесь — хватит.

За эти десять лет среди полярных летчиков о нем сложились легенды. Пилотская братия называла его «северным ассом». Она, эта братия, перекроила его фамилию: в глаза и за глаза он стал Ушак-пашой. Он знал, что всеми этими легендами обязан Северу. Север научил его посадкам вслепую, посадкам, когда отказывали сразу оба мотора. Север научил взлетать и в пургу и в туман.

Но со всем этим пора было расстаться. Был Вовка — сын. И уже десять лет (с тех пор, как умерла жена) Вовка жил с его матерью в Ярославле. Мальчишка рос, у мальчишки начинал формироваться характер. И ограничиваться высылкой денег домой становилось невозможным, Надо было переселяться в свой Ярославль, браться самому за воспитание Вовки. И вот, когда все было решено, появилась Юля. Сперва пассажирка (мало ли навязывают ему пассажиров!), потом знакомая. Потом…

Отношения у них были странными. Ни одного объяснения, ни одного слова о своих чувствах. Только то, что говорили глаза. В ее глазах он всегда читал радость при встречах. Они всегда были слишком короткими, эти встречи, — от посадки до вылета. В его глазах она, вероятно, мало что могла прочесть. Он никогда ничего не обещал наперед. С нее тоже не брал обещаний.

— Когда же снова ждать? — полушутя-полусерьезно спрашивала Юля, провожая его к аэродрому.

— Не знаю.

— В этом месяце, в будущем?

— Тоже не знаю.

— Кто же знает?

— Аллах! — Он поднимал кверху руки.

И так весь год: все десять или двадцать встреч, когда его забрасывала в Северный судьба. И с каждой встречей его все больше тянуло к Юле.

Ушаров любил эту девушку. И не от одиночества, но от однообразия летной жизни родилась его любовь. Ему все нравилось в Юле: и то, что она стриглась под мальчишку, и то, что она больше любила молчать, чем говорить, и то, что у нее был спокойный, не по годам ровный характер. Ему правилась ее серьезность, ее сдержанность. Ему нравились ее каштановые волосы, ее глаза, губы. Все это давно стало для него родным. Но несмотря на это, он никогда не говорил ей о своем чувстве. У него была причина так поступать. Была причина, удерживавшая его от решительного шага.

«Мне сорок лет, ей — двадцать пять. Ей двадцать пять, Вовке — тринадцать», — не раз думал он. И в то же время он понимал, что так не может длиться до бесконечности.

В этот раз, вылетая в Северный, Ушаров решил выяснить все до конца, поставить все точки над «i». Сказать ей не о том, что любит, а спросить ее: готова ли она быть с ним всегда? Здесь или где-то в другом месте — это уже не имело значения. Главное — быть с ним. Он ничего не пытался предугадывать: как она ответит, как на него взглянет? Важно было, чтоб эти несколько часов, которые он будет в Северном, стали их первыми общими часами.

«Нет, не стали бы, — вдруг подумал Ушаров. — Там тяжело больной человек. Операция. Какое могло быть признание?»

Только теперь он вспомнил, что его давно ждет Федор.

Сколько же прошло, как он покинул диспетчерскую? Ушаров посмотрел на часы: два ночи. Значит, он вышагивает по городку полтора часа.

«Федор обидится, надо идти», — подумал он.

На крыльце задержался, взглянул вверх. Чистое небо, мягкие звезды. У месяца немного расперло щеку, будто от флюса. Ни малейших признаков непогоды. В синем свете мирно дремлет заснеженный городок. А где-то пурга. В Северном, возможно, умирает человек. И возле него сидит Юля, проклинает свою беспомощность и тщетно ждет Блинова, который дрыхнет сейчас у горячего радиатора. Хотя при чем Блинов?

«Виноват я. Я, и никто другой. Надо было плюнуть на запрет и идти на посадку. Если из ста остается хотя бы один шанс на удачу, его нельзя упускать».

Сейчас он не думал о том, как рискованно было садить машину при таком ветре. Сейчас он считал, что совершил ошибку, отказавшись от риска. Сейчас он был уверен, что самолет приземлился бы удачно, Блинов давно был бы и больнице. В крайнем случае он, Ушаров, подучил бы еще один строгий выговор от начальства за недисциплинированность…

В глубине души он понимал бесполезность вот такого риска. И тем не менее ругал себя за то, что послушался «Пингвина», повернул на Крестовый, упустил тот единственный шанс, который мог оказаться удачным. Теперь его мучит совесть. Теперь он десятый раз задает себе один и тот же вопрос:

«Что с больной? Что с Юлей?..»

Он вошел в гостиницу, осторожно открыл дверь в шестую комнату. Свет из коридора упал на стол. На столе — бутылка коньяка, закуска. В комнате — дружное посвистывание носами. Ушаров потихоньку прикрыл за собой двери.

Это даже к лучшему, что Федор уснул, не дождавшись его. Пить ему совершенно не хотелось: ни за встречу с Федором, ни за свое сорокалетие.

Пурга ломится в дом Тюрикова. И не понять: то ли крыша рушится в доме, то ли… Ася рывком поднялась на кровати, отпрянула к стенке.

— Мерзавец! Негодяй!..

Пощечина щелкнула, как выстрел.

«В лицо, надо бить в лицо!» — мелькнуло у нее. Ладонь ее снова обожгла ноющая боль.

— Негодяй!.. — повторила она.

Минуту назад все это только снилось. Кто-то тяжело дышит рядом, кто-то большой и страшный обхватил ее за шею и тянет, тянет куда-то… Она силилась проснуться, чтоб отогнать этот неприятный сон. Открыла глаза и испуганно вскрикнула. В тот же миг послышался шепот Тюрикова: «Глупенькая, это я…» Ася подскочила, сон как рукой сняло. В темноте она не видела его лица, но чувствовала. Удар оказался точным. Второй — тоже по лицу.

В комнате на мгновение стало очень тихо.

«Пусть только полезет еще, — пронеслось в это мгновение у Аси. — Пусть полезет, убью…»

— Глупенькая, — опять на шепоте произнес Тюриков. — Что особенного?.. — Он часто, прерывисто дышал. — Что особенного… никто не узнает.

— Слушайте, вы, Тюриков! — зло и громко сказала Ася. — Сейчас же зажгите свет!

Опять стало тихо. И опять его невнятный шепот. Еще секунда, и он очутится рядом. Он в десять раз сильнее ее… Ох, как она ненавидела в эту минуту заведующего образцовой базой!

— Слушайте, Тюриков! — почти крикнула она, задыхаясь от ненависти. — Если вы не зажжете свет и не уйдете, я… «Что я? Пожалуюсь его жене, заявлю в милицию?!»

— …Вы что забыли, зачем я к вам пришла? Я официальное лицо.

И сразу подумала: «Господи, что я плету?»

Пауза затянулась. Похоже, ее слова отрезвили его.

— Зажгите свет! — снова потребовала она.

Сперва Тюриков что-то невнятно пробормотал, потом отошел от кровати, споткнулся о стул. Наконец щелкнул выключатель. Еще и еще раз.

— Света нет, — сказал он каким-то чужим, неестественным голосом. — Оборвало провода…

«Врет», — подумала Ася, но сказала другое:

— Тогда зажгите лампу. И поскорее!

Тюриков долго чиркал на кухне спичками, шарил руками на полке. В кухне появился слабый свет, и оттуда сразу потянуло запахом стеарина. Свечу он поставил на умывальник, чтоб свет лучше проникал в комнату, а сам отправился в сени.

Ася с омерзением думала о случившемся.

«Негодяй! А еще пек пироги к приезду жены! Мерзавец!» — мысленно твердила она.

Острое напряжение, которое до этого владело ею, сменилось вдруг какой-то слабостью. Было стыдно от одной мысли, что Тюриков посмел так поступить. Сейчас надо было сделать одно: встать и уйти, хлопнуть дверью, И еще раз сказать на прощанье, что он негодяй.

Ася спрыгнула с кровати.

«Ничего, что пурга. Как-нибудь доберусь до соседнего дома. Безразлично, кто в нем. Лишь бы здесь не оставаться…»

Она быстро сунула ноги в валенки, одернула свитер, обернула вокруг шеи косу. Сейчас она еще не то скажет этому паразиту. Сейчас, она возьмет свой полушубок, и ее ноги здесь больше не будет.

Скрипнула дверь. Пригнувшись под низкой притолокой, вошел из сеней Тюриков. От холодного воздуха качнулось, задрожало пламя свечки. Ася не решалась выйти на кухню.

«Как я буду смотреть на него?.. Негодяй!..»

В кухне что-то забулькало, запахло керосином.

«Лампу заправляет», — догадалась она.

Ася слышала, как Тюриков закручивал головку лампы, протирал стекло, зажигал спичку.

«Который час?» — подумала она.

Часы мирно тикали под рукавом ее свитера. Стрелки показывали шесть утра. Оказывается, уже утро!

Она решительно шагнула к двери.

Плита горела. Выходит, он топил всю ночь. На полу была свернута его постель: оленьи шкуры и меховой мешок. Тюриков зажигал лампу. Он не обернулся. Лампа сразу разгорелась, не хуже электричества осветила кухню.

— Не делайте глупости, — сказал он обычным, слегка веселым голосом, увидев, что она надевает полушубок. — Там метет хуже вчерашнего! Так что никуда вы не пойдете!

— Пусть вас это не волнует, — холодно ответила Ася.

— Пока вы у меня, я за вас отвечаю.

Заведующий базой как ни в чем не бывало смотрел на нее: как будто ничего и не случилось между ними. Ни замешательства, ни смущения — ничего этого не было на его лице.

— Неужели отвечаете? — едко спросила Ася.

Неожиданно Тюриков засмеялся:

— Ну, допустим, я сделал глупость…

— Слушайте, не притворяйтесь! — оборвала она его. — Скажите спасибо, что я не знаю вашей жены. Я бы рассказала ей, что вы из себя представляете.

— Она не поверит, — по-прежнему весело ответил он. И добавил: — А потом ведь я могу сказать, что вы сами пришли ко мне. Пришла, приставала…

Нет, с таким типом она больше не могла находиться рядом. Она толкнула дверь.

Дверь была заперта.

— Видите, — сказал Тюриков, — вы не уйдете. Ключ у меня в кармане.

Первым желанием Аси было схватить что-нибудь тяжелое и запустить им в Тюрикова. По она решила вести себя иначе. Она решила убить его словами.

— Вы всегда так обращаетесь с женщинами?

— Давайте, Ася, забудем, что было, — неожиданно сказал он. — Если бы вы были старше…

— То что бы было? — с вызовом спросила она.

— Смотрели бы на жизнь проще. — И добавил: — Не боитесь, я не трону вас больше.

Ася молчала. Нет, этого Тюрикова не проймешь никакими словами.

— Все равно о том, что было, никто не узнает, — Тюриков уже сидел на табуретке. — Я не скажу, вам тоже невыгодно говорить. Значит, никто не узнает. Но будем откровенны. Вы считаете меня негодяем. А я думаю иначе. Вот вы красивая, умная, защищаете чистоту морали. А жизнь есть жизнь. И чистоты в ней мало. Да и что плохого в том, что захотелось обнять красивую девушку.

И оттого, что Тюриков произносил все это открыто, ничуть не смущаясь, выдавал свои мысли за непреложную истину, он стал просто невыносим.

«Отличный работник, деловой человек! — вспомнила Ася слова пожилой бухгалтерши торговой базы. И тут же почти грустно подумала: — И такая гадина».

— Вот что, Тюриков… — Она сняла полушубок, повесила на вешалку у порога. — Я, конечно, останусь. Но если вы приблизитесь ко мне, имейте в виду, я плюну вам в лицо.

И она демонстративно уселась за столик — напротив Тюрикова. И смотрела на него тоже демонстративно-вызывающе.

«Ну, какую гадость вы еще скажете? — говорил ее взгляд. — Говорите, пожалуйста. Мне теперь все равно. Я вас презираю».

Тюриков тоже, впился в нее глазами. И в этих глазах тоже был вызов: дескать, попробуй-ка, переубеди меня!

Ася не выдержала этого поединка взглядов, отвела глаза в сторону, а когда снова посмотрела на Тюрикова, увидела самодовольную ухмылку на его лице. И вдруг… Она даже испугалась того, что пришло ей и голову. Она сама не поняла, почему именно в эту минуту вспомнила о фотографии. Фотографии, которая подписана Никите Буренкову… Почерк на фотографии и почерк… анонимного письма… один и тот же почерк.

— Скажите, Тюриков, зачем вы сами на себя писали анонимку?

Лицо Тюрикова стало медленно багроветь: сперва щеки, потом лоб, шея…

— Что?! — глухо опросил он.

— Анонимку, которую я вам читала, — повторила Ася, — ведь вы сами написали?

Руки Тюрикова лежали на столе. И эти руки начали медленно сжиматься в кулаки. Тюриков тяжело поднялся. Огромный, с багровым злым лицом, с большими кулаками, он возвышался над столом в двух шагах от нее. Асе стало страшно.

«Зачем я сказала?.. Зачем?» — было первой ее мыслью в эту минуту. А в следующую минуту она громко произнесла:

— Даже если вы сейчас меня убьете, все равно анонимку писали вы! — Ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда она говорила это. — Но вы этого не сделаете, потому что на базе все знают, что я у вас. А потом — убить человека труднее, чем изнасиловать женщину.

Позже она сама удивлялась, откуда взялось у нее в то время столько смелости, откуда появилось такое хладнокровие и такая выдержка.

Рассказывая на следующий день обо всем Бабочкиной, Ася говорила, что в ту минуту она так испугалась Тюрикова, была так уверена, что он набросится на нее с единственной целью — задушить, что начала нести всякую чепуху, лишь бы не выдать своего страха. Но Тюриков не сделал к ней даже шага. Он повернулся и ушел в комнату.

Гораздо позже из комнаты донесся тревожный голос Тюрикова:

— И что вы теперь напишете?

— Я еще не решила, — сухо ответила она ему из кухни.

Пурга ломится в дом Опотче. И не попять: то ли это она рыдает за стеной, то ли за стеной заходится в плаче соседский ребенок. Не понять, пурга ли колотит в стену, или кое-то стучит в нее кулаком…

Асе Николаевне снится, будто в стенку стучит соседка. Она не видит ее лица, но слышит ее далекий, как из подземелья, голос. «Ни щепотки молока нет», — жалуется соседка. А другой, мужской голос совсем рядом отвечает: «У меня молока не бывает. Я не пью молоко». — «Что же мне делать?» — с отчаянием спрашивает женщина. «Что делать…» — эхом отзывается мужской голос.

Ася Николаевна ворочается на койке. На секунду она открывает глаза, как в тумане, видит Опотче. Он стоит посреди комнаты и натягивает на себя еще одну кухлянку.

«Замерз», — соображает Ася Николаевна.

Просунув голову в кухлянку, Опотче кивает ей: спите, мол, спите! Асе Николаевне хочется спросить у Опотче, почему это у соседки такой беспокойный ребенок — всю ночь плачет. Но веки ее сами собой смыкаются, Опотче куда-то пропадает.

…Пурга ломится в дом Опотче. И не понять: то ли это она грохочет дверью, то ли кто-то хлопает дверью, покидая дом…

Ася Николаевна снова видит сон. По комнате ходит Опотче, от двери — к плите, от плиты — к столу. Тяжело бухают по полу его мягкие торбаса — бух, бух, бух… Словно Опотче нарочно подковал торбаса, чтоб все слышали, как они грохают. И вдруг он начинает стучать кулаками и кричит не кому-нибудь, а ей, Асе Николаевне: «Я найду молоко!» А кто-то другой, не она, нет, какая-то другая женщина, лица которой она не видит, тихо просит его: «Не надо. Разве можно?.. Не надо…»

Так бывает часто. Ты спишь, тебе что-то снится, и ты во сне понимаешь, что все это снится, что стоит тебе проснуться, и все, что только что снилось, растает, исчезнет. Иногда тебе нравится твой сон и ты продолжаешь спать дальше, боясь потревожить свое видение. Иногда ты заставляешь себя проснуться, поднять голову, открыть глаза, чтобы отогнать неприятный, страшный сон. Иногда как хочешь, так и поступаешь ты со своими снами. Хочешь — смотришь их, не хочешь — гонишь прочь.

Ася Николаевна не хотела смотреть дальше свой сон. Она сделала над собой усилие, оторвала от подушки голову, открыла глаза и окликнула Опотче. Никто не отозвался.

Она позвала громче.

В комнате было тихо. Тихо и темно. Только у соседей по-прежнему плакал ребенок. Вероятно, в плите догорел уголь, потому что чугунная дверца не излучала больше красный свет. Но в комнате было тепло. И возможно поэтому голова сама тянулась к подушке.

«В сени вышел», — подумала Ася Николаевна, натягивая на голову одеяло, чтобы не слышать, как плачет соседский малыш.

…Пурга ломится в дом Опотче. И не понять, то ли это она хохочет под окнами, то ли это в доме смеются люди.

Не попять, пурга ли это заводит на разные голоса разговоры, или это в доме разговаривают люди, каждый своим голосом.

Ася Николаевна спит. И во сне слышит, как где-то рядом громко разговаривают. И понимает, что это не сон. Ото живые голоса: мужской и женский. И в эти голоса вплетается еще чей-то голосок, тоненький, точь-в-точь комариный писк. Надо проснуться… Надо во что бы то ни стало проснуться… Ведь кто-то пришел к Опотче… Кто-то пришел к нему в пургу… Кто-то… Ну вот, еще одно усилие, и можно открыть глаза…

В комнате светло красным светом — от плиты. Сколько же она спала, если плита так успела раскалиться? Наверное, несколько часов. И тихо в комнате. Только дребезжит на полке посуда. А где же люди, голоса которых она слышала?

«Показалось, что ли?..»

Ах, вот оно что — это у зоотехника разговаривают. Теперь смеются. Опять что-то говорят. Женский голос. Мужской…

— Агу-гу-гу… Агу-у-у, — нараспев тянет женщина и смеется.

— Гу-гу-у-у, — тянет мужчина и тоже смеется.

«Опотче… — узнает по голосу Ася Николаевна. — Как же он там очутился?..»

Голоса на мгновенно умолкают. Потом опять женщина весело тянет:

— Агу-гу-лечки, гу-у-лечки…

— Гу-гу-гу, — подтягивает Опотче.

И вдруг слышится тоненький, взвизгивающий восторженный голосишко.

— И-и-и-и, и-и-и, — выводит голосишко.

Женщина и Опотче хохочут.

«Ребенка развлекают, — догадывается Ася Николаевна. И думает об Опотче: — Надо же, пошел успокоить ребенка. А мать не могла…»

А веки у Аси Николаевны все-таки тяжелые. Голова клонится к подушке, и рука сама собой натягивает на голову одеяло. Чтоб не слышать, как звенит на полке посуда, как гудит в плите, как воет за окном.

…Пурга ломится в дом Опотче. И не сосчитать, сколько раз в эту ночь просыпалась Бабочкина. Не понять, то ли снилось ей все это, то ли так было на самом деле.

Пурга ломится на танкер…

Белые волны перекатами обдают палубу. Раскачивается ванты. Содрогается капитанский мостик. Задраены снегом иллюминаторы…

Снег и ветер вокруг.

Ветер и снег…

И тысячи километров до Хабаровска. Два километра до поселка… И ни там — в Хабаровске, ни здесь — в поселке никто не знает, что делает временный капитан зажатого льдами танкера. Никто не знает этого ни в Хабаровске, ни в поселке…

— Товарищ старпом, ваше приказание выполнено: вся команда в салоне. Подавать завтрак или подождать вас?

Ершов почему-то смутно соображает, чего от него хочет кок.

— Товарищ старпом, — снова начинает кок, — вся команда…

Ершов провел рукой по лицу, повернулся на бок. Ну вот, теперь он хорошо видит кока и, кажется, понимает, в чем дело.

— Так как, товарищ старпом?

— Меня не ждите, — сказал Ершов.

— Вам сюда принести?

— Не надо, — ответил Ершов и широко зевнул.

Кок повернулся, собираясь уходить. Ершов окликнул его, попросил воды.

— Может, рассольчику? — догадливо предложил кок, заметив на столе банку с солеными огурцами. — Лучше помогает.

— Давай, — согласился Ершов. Он залпом выпил весь рассол из банки, спросил: — Как там наверху?

— Жмет, — односложно ответил кок. — Ночью так тряхнуло, думал, амба нам.

— Я слышал, — сказал Ершов и снова зевнул. — Ладно, иди, я посплю.

И только ушел кок, Ершову опять захотелось пить. Пришлось подняться. У воды почему-то был отвратительный вкус. Он выпил подряд два стакана, взял со стола сигарету, пошел к койке. Пару раз затянулся и бросил. После сигареты голова совсем отяжелела, напало подташнивать.

«Фу ты, — подумал Ершов, — так можно допиться до чертиков. Вчера, пил, позавчера пил… Под душ бы сейчас…»

Но вставать и лезть под душ ему не хотелось. Худшего состояния, чем у него, казалось, трудно придумать. Даже салажонок, попавший впервые в крепкую качку, чувствует себя лучше.

«И какого дьявола я пью?..» — задал он себе риторический вопрос. И подумал о том, что в таких местах, как этот Северный, наверное, спивается немало людей: от безделья.

«Хватит, точка, — сказал себе Ершов. — Больше не пью». Но тут же он вспомнил, что такой же зарок давал себе вчера.

Вчера, вчера… Вчера он собирался встретиться с Асей. И не встретился…

Похоже, Ершов протрезвел.

Да, так зачем он все же шел к ней вчера? Сказать, что у него есть жена и двое пацанов? Похвастаться, что у его жены есть немало незаурядных качеств? Например, проверять, когда он спит, его карманы — не припрятана ли там трешка, не появилась ли вдруг любовная записка? Или порадовать ее признанием, что до мелочей помнит вечер, когда он уходил от нее, от Аси, даже помнит ее последние слова? За этим, что ли, отправлялся он вчера разыскивать ее?

Ершов привстал. Взбил кулаком подушку, привалился к ней спиной.

Нет, он все-таки вовремя повернул назад. Во-первых, пурга, с ней шутки плохи. Чего доброго, нырнул бы под лед, прямо на обед моржам или нерпам. Во-вторых…

Он закурил, бросил на пол обуглившуюся спичку.

Во-вторых, все могло черт-те чем кончиться. Он мог просто не уйти от Аси. До жены дошли бы слухи. От слухов недалеко до персонального дела. Впрочем, слухов могло и не быть: он мог не остаться с нею. Скорее всего, так бы и было. Да, он наверняка не остался бы у нее. Она наверняка не захотела бы этого…

Неожиданно его передернуло, будто током полоснуло лицо. Такое случалось с ним не часто. Только тогда, когда он вспоминал некоторые моменты из их прошлой жизни. Всего год они были вместе. Ася работала тогда лектором в Доме просвещения, он плавал третьим штурманом. Но эти «некоторые моменты» не пропадали из памяти. Так же, как из памяти не уходила и она сама.

Ну, хотя бы вот этот — момент номер один. Как-то за ужином она сказала (так твердо умела говорить только она): «Виктор, если ты будешь твердить одной мне, что твой капитан пьяница и бездельник, — я перестану тебя уважать. Если ты трусишь заявить об этом открыто в пароходстве, я могу сделать это за тебя». Он не трусил, он просто не хотел связываться с капитаном. Вместо него «связалась» она, и капитана поперли с флота.

Момент номер два. Его старый приятель по мореходке Костя Пахомов ушел от семьи. Спустя месяц он заявился к ним в гости с очередной подругой. Не дослушав его восторженного: «Знакомьтесь!», Ася сказала: «Я считаю тебя негодяем, Пахомов. Ходить тебе сюда не стоит». Оскорбившись за друга, Ершов после этого двое суток ночевал на судне.

Были еще и моменты помер три, четыре, пять… Те моменты, когда он понимал, что она выше, сильнее его. И это его бесило, унижало его мужское самолюбие. А потом появилась Светлана, дочь главного капитана пароходства. С ней было легче и проще, чем с Асей. Вдобавок, Светлана была тем зарядом, который мог вывести его на орбиту капитанской карьеры…

Ершов снова закурил.

Все-таки хорошо, что он повернул вчера назад. И дело не в пурге, не в той дурацкой трещине среди торосов. Не в этом дело. Что бы он сказал ей? Что теперь все понял и жалеет, что потерял ее? Что карьеры не получилось, жар-птица не поймана? Что когда-то он боялся быть подавленным ее, Асиной, волей и что сейчас его уже не волнуют столь высокие проблемы? Все оказалось проще, чем он думал. Есть жена, а у жены есть привычка проверять по ночам, когда он спит, его карманы. Есть теща, а у тещи есть привычка постоянно жаловаться, что не хватает денег. Есть Жорка и Славка, у которых покамест нет ярко выраженных привычек, хотя не исключено, что мама и бабушка постараются передать им свои.

Вот о чем размышлял Виктор Ершов, лежа в каюте корабля, содрогающегося от пурги под самым носом у Северного полюса.

Пурга несется с Ледовитого океана… Ветер и снег… Снег и ветер… И ничего другого не существует на свете. Пурга бушует в Северном… Два человека ползут по снегу. Ах, если бы они могли подняться и идти во весь рост! Если бы они могли подняться, то давно были бы у цели. Но пурга прижала их к земле, и единственное, что они могут, — это ползти. Правда, сперва, пока их путь лежал среди торосов, они шли, то низко сгибаясь под ударами ветра, то прячась от него за торосы. Но как только выбрались на равнину, пурга повалила их наземь. Теперь они ползут.

«Доползем или нет? Да или нет? — думает один. — Леший меня дернул показывать ему дорогу!..»

«Если это называется пургой, — думает другой, — тогда что такое пекло? Он страдает из-за меня. Если мы погибнем, виноват я один…»

Ползут два человека. Снег под ними и снег над ними. Тот, что под ними, — жестче наждака. Стоит коснуться его щекой, и будто по коже полоснули напильником. Снег, что над ними, — сыпучий, в нем — заряд адской силы. Этот заряд таранит в спину, в бока, бьет по голове.

«Который час?» — думает один.

На груди, в кармане тужурки у него лежат часы. Большие, как блюдце, серебряные часы, которые верно служат ему четвертый десяток лет. Они никогда не подводили, эти часы. И сейчас они стучат так же исправно, как и его сердце. Но пока он не переступит порог жилища, пока не очутится в тепле, стрелки часов останутся для него невидимыми.

«Который час? — думает он. — Было девять утра, когда мы вышли. Сколько прошло с тех пор?.. Ему тяжелее, чем мне. Надо держаться ближе к нему, а то отстанет. Тогда, считай, крышка…»

«Когда человек тонет в воде — это понятно, думает другой. — Когда человек гибнет в пурге — это глупо. Почему я должен утонуть в пурге?.. Нельзя отставать от него. Он мудрый товарищ. Он заставил меня надеть тулуп и эти… как они?.. Ага, торбаса… И этот… как он называется?.. Ага, малахай… Он мудрый человек…»

«Проклятый грузин! — думает один. — Что он — влюблен в эту врачиху?.. Чтоб он сдох со своей любовью!.. Надо же такое, к бабе ползком — тьфу… Главное, не вырываться вперед, не то он отстанет…»

«Бедная бабушка Сулико — думает другой. — Если бы ты знала, где сейчас твой Ясон! Бедная мама Ясона! Вы не знаете, что такое пурга! Лучше растопиться на солнце, чем встретиться с пургой!.. Я начинаю от него отставать. Нельзя отставать от него…»

В дикой снежной пляске ползут по снегу два человека. Наверное, так же ползут солдаты под смертоносным огнем врага. И если это длится долго, у них немеют руки, отнимаются ноги, становится непослушным тело. И на смену многим прежним желаниям приходит одно: остановиться, замереть, не двигаться, расслабить мускулы, дать им покой. Приходит желание уснуть. Хотя бы на одну, на две минуты. Но они — ползут.

«Если я остановлюсь — крышка, — думает один. — Где поселок?.. Будь он трижды богом проклятый!..»

«Если я остановлюсь, — думает другой, — меня проглотит мороз. Мне нельзя отставать от Бороды».

Два человека продолжают ползти вперед.

Над ними стонет пурга.

А в Крестовом нет пурги. В Крестовом мороз сорок градусов. А в двенадцать дня появилось какое-то подобие рассвета. Воздух из темно-синего стал светло-синим, вернее светло-серым.

На аэродроме поют моторы. Одни машины приземляются, другие взлетают. Те, что приземляются, прилетают с юга и с запада, те, что взлетают, — берут курс на юг и на запад. Путь на восток по-прежнему закрыт. Поэтому гостиница, как и вчера, битком набита летчиками и пассажирами.

Ушаров ходит по коридору: тридцать шагов в один конец, тридцать в другой. Два часа назад он проводил Федю Заводилова. Машина Федора ушла на юг — на Магадан. Сейчас она уже где-то на подходе к Анадырю. Зашел в диспетчерскую, узнал: надежд на вылет никаких. Вернулся в гостиницу. И вот меряет шагами коридор: тридцать шагов в одни конец, тридцать — в другой.

Сволочная это штука — торчать в гостинице в ожидании погоды. Уйму времени губят люди в гостиницах северной трассы! Как близнецы, похожи друг на друга эти гостиницы, разбросанные от Баренцева моря до Берингова пролива. Особенно похожи зимой, когда их заносит снегом. В Воркуте и в Салехарде, в Крестовом и в Певеке, и в бухте Прозрения. Словно одна рука строила их. Все, как правило, одноэтажны, все, как правило, с низкой трубой, денно и нощно пыхтящей дымом. Все, как правило, разрезаны пополам длинным коридором. Справа — кухня с водяным котелком и обширной плитой, слева — кладовая. А дальше — комнаты слева, комнаты справа. Комнаты потеплее — для пилотов, похолоднее — для пассажиров. Одеяла шелковые, пуховые — для пилотов, верблюжьи — для пассажиров. И одинаково противны всем — и пилотам, и пассажирам — часы ожидания.

В эти часы и пилоты и пассажиры во всех гостиницах великой северной трассы до мелочей похоже коротают время, — спят, едят, режутся в «дурачка», забивают «козла», дуются в благородный преферанс, дремлют над припасенной специально в дорогу книжонкой, тянут спирт или пропускают «Голубой Дунай» — предательскую смесь спирта и коньяка. Это называется «делать погоду».

Тридцать шагов — это шесть дверей слева, шесть — справа. Итого двенадцать комнат.

В комнате Ушарова — шум и гам. Стучат по столу костяшки.

— Дубль шесть! — кричит Саша Рокотов.

— Шесть — пусто! — это уже радист Митя.

Сражались вчера, сражаются сегодня, могут сражаться неделю и две.

За соседней дверью — такой же галдеж.

— А ты мне скажи, почему мы не строим на свайном фундаменте? — настырно допытывается у кого-то баритон. — Думаешь, сваи не для Чукотки? Нет уж, дудки! У меня в портфеле такие цифры и расчётики — мина здешним строителям. И подложу!

Следующая дверь чуть приоткрыта. За дверью мягкие женские шаги. Вероятно, женщина укачивает на руках малыша.

— Ве-те-р по морю гу-ля-ет и ко-раб-лик подго-няет, — нараспев монотонно декламирует она.

У дверей на кухню курят двое: пожилой, низенький человек в меховой безрукавке и кряжистый парень в толстом зеленом свитере. На груди у парня замерли в упряжке два белых оленя. Не дойдя двух шагов до них, Ушаров поворачивает, слышит последние фразы человека в безрукавке:

— Я ему только сказал: если вам кажется, что у нас на Севере не любят свежие огурцы, то пусть вам это не кажется. После этого он не имел мне что ответить. Летом наш прииск получит огурцы. Но это мне стоило десять литров моей крови…

Докурив папиросы, оба пассажира исчезают. Ушаров видит, как за ними закрываются двери в комнаты. Эти двое отвлекли его внимание. Он, кажется, о чем-то думал сейчас? Да, о Северном — о чем же он может думать? Черт знает что с ним творится! Сутки не спит, и сутки не выходит из головы Северный. Вернее, не Северный — больница. С кем-то стряслась беда, он вез хирурга — и не довез. Даже не попытался приземлиться. Мало ли что мог приказать «Пингвин»!.. Ерунда какая-то получилась.

«Старею, что ли? — подумал он. — Старею и боюсь рисковать?»

Больше всего мучила неизвестность: что там в больнице, в каком состоянии больная? Сколько он ни пытался установить с Северным связь, Северный не отвечал Крестовому. Разговор по радио с командиром отряда ничуть не утешил его.

— Моли бога, старик, что не пошел на посадку. Угробил бы себя и машину, — назидательно втолковывал ему отрядный.

Отрядный не отменил задания, приказал дожидаться в Крестовом, пока не откроется Северный.

Но кто скажет, когда он откроется?

Ушаров поравнялся с кухней. Оказывается, на кухне есть люди, вернее, одни человек: пассажирка, которая летит в Северный, С той минуты, как приземлились, Ушаров не встречал ее. Хотя знал: остановилась она в этой же гостинице (где же ей еще остановиться?). Она, пожалуй, не видит его, потому что лицо ее повернуто к окну. Полная рука подпирает, щеку. Неожиданно Ушаров вспомнил свой далеко не вежливый разговор с нею, когда он прогнал ее от дверцы самолета, и ему захотелось как-то сгладить свою вину. Чем-то утешить эту женщину.

Он подошел к кухонному столику, за которым она сидела, дружески спросил:

— Вы давно в этих краях живете?

Женщина чуть вздрогнула от неожиданности, повернулась к нему, вытерла платочком мокрые глаза.

«Кислая особа», — слегка поморщился Ушаров, не терпевший женских слез.

— Ох, в первый раз я сюда, — негромко сказала она и опять поднесла к глазам платок.

И как тогда, во время полета, Ушарова снова начала раздражать эта женщина. Такая, чего доброго, возьмет и заголосит, запричитает. Но она не заголосила. Она вытерла насухо глаза, безо всякой связи сказала:

— А вы туфли свои сняли… Я думала, как это вы в них по морозу ходите? — Она еще раз взглянула на его унты, добавила: — В таких меховушках совсем другое дело.

Ушаров, конечно, мог бы объяснить ей, что только перед тем, как подняться в воздух, он надевает легкие туфли, чтобы спастись от жары в кабине. В другое же время он, как и прочие северяне, предпочитает им унты или меховые ботинки. Впрочем, не он один. Так поступают все северные летчики. Он мог бы сказать все это, но вряд ли такая проза интересовала женщину. Она уже говорила совсем о другом:

— Как подумаю, куда меня занесло, — сердце заходится. Дико здесь и пусто. И сынишка у меня в Запорожье остался. Вот и разрывается сердце.

Ушарову показалось, что женщина снова собирается заплакать. И, чтобы предотвратить это, сказал первое, что пришло на ум:

— Надо было сына сюда забирать. Здесь ребята растут — хоть куда парни.

— Нельзя, — покачала головой женщина. Вздохнула и повторила: — Нельзя его сюда. Вот лечу, а сама не знаю, может, скоро и назад вертаться.

Ни тогда, ни после Ушаров так и не понял, чем было вызвано неожиданное откровение женщины. Он ни о чем не спрашивал, ничем не пытался заслужить ее расположение, а она вдруг заговорила о себе.

— Плохо у меня с мужем получилось. Не такой он, как другие, людей он не любит. Ни друзей у него, ни приятелей. Куда ни поступит, все какие-то дела против других заводит. И хоть бы что серьезное было, а то так, — она вяло махнула рукой. — Характер уже такой, что ли. Устала я с ним. На работе нигде не держится, всем на свете недоволен. Уж расходиться решила, а вот куда за ним еду. Не знаю, что будет, а еду. Клялся, что на новом месте другую жизнь начнет… А вы говорите, почему без сынишки?

Ушаров многих знал в Северном. Еще бы, поселок маленький, русских — по пальцам перечтешь. Слушая невеселую исповедь женщины, он перебирал в памяти своих тамошних знакомых. Но, как ни странно, не видел среди них того, о ком она рассказывала.

— И давно ваш муж в Северном? — спросил он.

— А вы там кого-нибудь знаете? — в свою очередь спросила она.

— Почти всех. Но его, пожалуй, не знаю.

Женщина помолчала. Потом негромко и просто ответила:

— И хорошо, что не знаете. Может, и впрямь переменится человек.

Коридор неожиданно наполнился голосами. Захлопали двери. На кухню в полном сборе ввалился экипаж Ушарова. С ними был и Блинов. Лицо хирурга распухло от долгого сна, под глазами нависли мешки. Рокотов постучал пальцем по часам на руке.

— Ушак, ровно два.

Ушаров повернулся к женщине:

— Пойдемте с нами в столовую. Мы вас славным обедом угостим.

Блинов понимающе осклабился, подморгнув Ушарову.

— Пойдемте! — настойчивее предложил Ушаров, не удостоив хирурга взглядом.

— Спасибо, — ответила она и покачала головой. — Не хочу есть. Посижу лучше здесь.

Надежде Петровне Тюриковой действительно не хотелось есть. А последний раз она ела сутки назад — еще в Хабаровске.

Пурга бушует в Северном. Ломится в дом Опотче.

Ася Николаевна открыла глаза. Комната была красной — от раскаленной плиты. Потому что спать уже совсем не хотелось, Ася Николаевна поняла, что уже день. Не утро, а день.

Она вытянула из-под одеяла руку, посмотрела на часы, которые так и не сняла перед сном. Часы стояли. Она негромко, вполголоса окликнула Опотче. Ответа не последовало. Тогда она приподнялась на кровати, осмотрелась. Опотче в комнате не было.

Обрадовавшись, что он, вероятно, вышел в сени, она поспешно встала, оправила смявшиеся брюки, взяла с табуретки валенки, сушившиеся у духовки, надела их. Валенки были горячие, ноги сразу попали в тепло. Потом повернула выключатель, но электричество не зажглось. Увидев на столе лампу, догадалась, что оборвало электропроводку: Опотче приготовил лампу.

Ася Николаевна зажгла лампу. Умылась. Поискала глазами зеркало, чтобы расчесаться. Складное зеркальце стояло на столе рядом с бритвенным прибором. Помазок был еще мокрым. Выходит, он недавно брился, Опотче.

«Где же он?» — подумала Бабочкина.

Прошло порядочно времени, как она хозяйничает в комнате, а Опотче не появляется. Ася Николаевна толкнула дверь в сени. Из сеней на нее глянула пустая, ледяная темнота. Пол был завален снегом, в снегу застыли глубокие следы. Сомнений не было: Опотче ушел, Бабочкина закрыла дверь. Стояла у порога, силясь сообразить, куда он мог отправиться в пургу.

Ходики на стене, как назло, тоже не шли. Стрелки остановились: маленькая — на двойке, большая — на двенадцати. То ли они замерли на двух ночи, то ли на двух дня. Ася Николаевна качнула маятник. Ходики весело затикали, отсчитывая минуты неизвестного времени.

«Как в сказке — чем дальше, тем непонятнее», — подумала она.

Неожиданно она вспомнила ночной разговор за стеной. Вот где Опотче — у соседей! У соседей сейчас тихо, ребенок не плачет, уснул, наверное. Что он, Опотче, прячется от нее, что ли? Во всяком случае, гоняться за ним по соседям она не собирается. Хочет он того или нет, но она дождется его в его собственной квартире. Правда, ведет он себя по меньшей мере странно. Вместо того, чтобы поговорить с нею о делах, он вчера предпочел весь день молча строгать копылья, а ночью отправился развлекать ребенка. Что ж, пусть развлекает, если ему это правится. Ей неплохо здесь и одной. Похоже, что, уходя, он даже позаботился о ней. Плита горит, у плиты — два полнехоньких ведра с углем. На стол выложены галеты, сахар, стоит чистая тарелка, на тарелке — ложка. Ешьте, мол, не стесняйтесь, ешьте все, что найдете. А найти не так-то трудно, особенно если ты изрядно проголодался.

Ася Николаевна подошла к плите, приподняла крышку, заглянула в кастрюлю.

«Трогательно, — чуть иронически подумала она. — И когда он варил?»

Мясо не только было готово, оно разомлело и отделилось от костей и так вкусно пахло, что закрыть снова крышку было невозможно.

Поев, она вымыла посуду. Ставя тарелку на полку, нечаянно задела локтем алюминиевую кружку, кружка упала на пол, закатилась под кровать. Пришлось извлекать ее оттуда кочергой. Только поставила кружку на место, как в стенку легонько постучали.

— Вы уже встали? — спросил за перегородкой женский голос.

— Да, — Ася Николаевна подошла к стене.

— Здравствуйте! — поздоровалась через стенку женщина. — А я все прислушиваюсь, встали вы или нет. Там Опотче вам записку оставил и передал, чтоб вы не волновались насчет собрания, он послезавтра вернется.

— Откуда вернется? — не поняла Ася Николаевна.

— Так он же уехал, — ответила женщина.

— Уехал?! Куда?!

— В тундру, на инвентаризацию. Там и муж мой.

— Не может быть! — не поверила Ася Николаевна.

— Уехал, — повторила женщина. Голос у нее был совсем юный, и, если бы Ася Николаевна не знала, что за перегородкой живут только трое: молодой зоотехник Горохов с женой и грудным сынишкой, она бы подумала, что с ней разговаривает девчушка-подросток. Вероятно, женщина подошла ближе к степе, потому что голос ее вдруг стал гораздо громче.

— Сейчас уже не страшно, — говорила она, — ветер к сопкам повернул, он погонит оленей в спину. А вот ночью я так испугалась за Опотче. Я уже думала — он погиб, когда за молоком пошел.

«За молоком? За каким еще молоком?»

И вдруг Ася Николаевна вспомнила: ей снился какой-то разговор о молоке. Или это не во сие было?

— За каким молоком? — в ту же минуту спросила она.

— Разве вы не слышали? — удивилась женщина. — Сережка так плакал. Он у нас искусственник, мы его сухим молоком кормим, а молоко кончилось. И Опотче пошел за молоком. Но если бы вы знали, как я боялась за него. Завмаг живет в конце поселка. Опотче вернулся уже под утро. Я даже не знаю, как благодарить его. Теперь Сережку сутки не разбудишь.

Женщина умолка. Молчала и Ася Николаевна. Больше ей не о чем было спрашивать и нечего было сказать этой женщине. Она спокойно спала в то время, когда Опотче, рискуя жизнью, доставал молоко соседскому Сережке. Она, видите ли, принимала все за сон…

— Вы меня слышите? — донеслось из-за перегородки.

— Да, — ответила Ася Николаевна. И спросила: — Который сейчас час?

— Три, — ответила женщина. И опять заговорила об Опотче. — Он просто удивительный человек, поэтому его и уважают здесь так. А муж мой просто преклоняется перед ним.

Записку Ася Николаевна нашла на столе. Она лежала, придавленная пачкой галет. Записка была протокольно сжатой.

«Да, товарищ Бабочкина, — с грустью подумала она. — Вы отдохнули, насмотрелись снов, а в это время вам приготовили поесть. Кушайте на здоровье. Что ж вам еще делать?»

Она подошла к ходикам, перевела стрелки, подтянула гирю. Пальцы стали черными — обычное явление в квартирах, где сутками топят углем. Поискав глазами тряпку и не найдя ее, Ася Николаевна достала из кармана брюк носовой платок, намочила его под рукомойником и вытерла ходики. Намочила еще раз, насухо отжала и сняла пыль с приемника. От приемника перебралась к этажерке, потом к полке с книгами. Чем больше чернел платок, тем больше было у нее желание навести в этой холостяцкой комнате чистоту. Хотелось взять щетку, окунуть ее в мел, пройтись щеткой по стенам. Хотелось до блеска вымыть полы, погрузить в мыльную пену, отутюжить занавески. Хотелось сделать что-то очень хорошее, такое, что заставило бы улыбнуться Опотче, такое, что обрадовало бы его. Письма, которые она собиралась проверять, ее сейчас нисколько не заботили. Быть может, они не вымышлены. Но они не имели никакого отношения к тому, что сделал Опотче этой ночью.

Стоило только хорошенько поискать, и в доме все нашлось: и мел, и щетка, и тряпка, и ведро. Ася Николаевна засучила рукава и взялась за работу.

Еще вчера она удивилась обилию книг у Опотче. Ими были заставлены все самодельные полки, не считая журналов и тоненьких брошюр на этажерке. Снимая с обложек пыль, она рассматривала книги. Юрий Рытхэу, Джек Лондон, Гюго, Стендаль, сказки Пушкина… Книги стояли вперемежку, авторы их не выстраивались, как в библиотеке, в алфавитном порядке. Только на верхней полке, где расположились книги В. И. Ленина, номера томов следовали строго один за другим. Среди вишневых переплетов белыми перьями торчали закладки.

Ася Николаевна взяла один из томиков, открыла страницу, где была закладка. Прочла обведенные красным карандашом строчки:

«Патриотизм — одно из наиболее глубоких чувств, закрепленное веками и тысячелетиями обособленных отечеств».

Поставила книгу на место, протянула руку к другому томику. Закладка отогнула семьдесят вторую страницу. Здесь целый абзац был схвачен красными скобками. Ей хорошо были известны эти ленинские слова: «Старому миру, миру национального угнетения, национальной грызни или национального обособления рабочие противопоставляют новый мир единства трудящихся всех наций, в котором нет места ни для одной привилегии, ни для малейшего угнетения человека человеком».

Видно, не раз и не два страницы вишневых томов заставляли задумываться Опотче. Видно, многое волновало его, когда он припадал к роднику ленинских мыслей.

Вот о чем думала Ася Николаевна, вытирая пыль с книжных корешков.

Неожиданно она наткнулась на толстую тетрадь в твердом переплете. Рядом была еще одна — такая же. На первой странице тетради было крупно написано: «Дневник». Глаза Аси Николаевны скользнули по строчкам первой странички:

«Если бы у меня была мать, она сказала бы, где я родился. Если бы был отец, он вспомнил бы, в какой день это было. Но их нет. Старик Арэ говорил, что место моего рождения — берег реки Койнергиргин. Старик Арэ кочевал в одном стойбище с моими родителями. И еще говорил он мне: «Ты пришел на землю в страшный день. Было лето, но стало холодно, как зимой. Было солнце, но его проглотила нерпа. Ветер вырвался из капканов и принес снег. Зеленая трава стала белой. Река перепрыгнула через берег и набросилась на ярангу, где лежала твоя мать. Твоя мать ушла к Верхним людям в ту минуту, когда ты пришел на землю. Через год к Верхним людям ушел твой отец». Это я узнал от Арэ мальчишкой, когда настоящие пастухи еще не доверяли мне водить самому стадо».

Ася Николаевна не сомневалась: в ее руках невыдуманная, быть может, самая интересная из тех, что ей когда-либо встречалась, повесть. Но читать ее она не имела права. И она решительно поставила на место тетрадь.

…Заканчивая мыть пол, Ася почувствовала, что в комнате что-то изменилось. Но что? От удивления она даже перестала выжимать тряпку, огляделась по сторонам. Ах, вот что — необычная тишина! Не вздрагивает дверь, не звенит на полке посуда, не гудит в плите, не воет за окном. Все это куда-то пропало. Все это сменила тяжелая, глубокая тишина.

Ася Николаевна открыла двери. Двери поддавались туго, мешал снег в сенях.

Она протиснулась в образовавшуюся щель, плечом нажала на дверь.

Так тихо бывает, должно быть, в могиле. А на земле только тогда, когда кончается пурга. Со всех сторон к дому подступают сугробы: косые, прямые, круглые, острые. Валяются оборванные провода. Торчат из-под снега поваленные столбы, куски железа, углы ставен — угрюмые свидетели снежного разгула. А вокруг — ни звука, ни шороха.

— Ну вот! — вслух сказала Ася Николаевна. — Вот и все!

И посмотрела на часы — четыре. Четыре дня.

С чего же начать остаток неожиданно ожившего дня? Три неотложных дела у нее. Немедленно разыскать Асю Антонову, встретиться с теми, чьи подписи стоят под письмами об Опотче. Познакомиться в бухгалтерии с хозяйственной деятельностью колхоза. Начинать надо с Аси.

Но прежде всего она домоет пол.

Перед тем как отправиться в путь, Коля кладет на грудь под кухлянку пачку газет, подвязывает кухлянку кожаной веревочкой. Радиограмму он заталкивает в рукав кухлянки, под тугую резинку.

— Я пошел, — говорит он телеграфистке Кате Пеничейвыне, с которой сегодня вместе дежурит.

— Беги, — говорит Катя и так встряхивает головой, что в ее ушах начинают маятниками качаться красные сережки.

Но бежать Коля ничуть не собирается. Даже если бы очень хотел, все равно не побежишь, так как вся улица забаррикадирована сугробами.

Сугробы стоят вдоль и поперек улицы, под прямыми и косыми углами друг к дружке. Некоторые поднялись выше крыш, некоторые улеглись на крыши верхушками, некоторые со всех сторон окружили дома, будто заарканили их.

Коля выходит на крыльцо. С крыльца ему видна вся улица: в один конец и в другой. Видны люди, копошащиеся сейчас на улице. И хотя на дворе не очень-то светло, потому что месяц совсем тоненький, а электрические лампочки не горят, Коля безошибочно знает, кто и чем занимается.

Вон на столбе темная фигура. Это колхозный электрик Яша Умилик чинит оборвавшуюся проводку. Вон возле домика пекарни целая группа людей машет лопатами, раскидывая по сторонам снег. Это пекарь Юра Акилькак со своей семьей расчищает подступ к дому. Где-то справа скрытый сугробами урчит бульдозер. Тоже ясно: Миша Кергин прокладывает дорогу.

А вон прямо по сугробу поднимается на крышу человек с метлой. Этого человека, заведующего базой, Коля узнает за километр. От домика, где живет заведующий, идет женщина, Коля знает и ее. Она — корреспондент газеты. Вчера утром она приходила на почту, послала в свою газету радиограмму. Наверное, она пурговала у заведующего базой, а сейчас идет по своим делам. Возможно, даже снова зайдет на почту и даст в свою газету новую радиограмму.

Коля сбегает с крыльца и идет по улице в сторону моря. И не просто идет, а переваливает через сугробы. Поднимается и спускается, поднимается и спускается. Или обходит их стороной. Так он идет до самой аптеки. А у домика аптеки останавливается. Вернее, не у домика, а у большущего круглого сугроба, накрывшего домик. Домика нет, есть только дверь, от которой уже раскидали снег, и труба на макушке сугроба. Вокруг трубы топчется целая свора мальчишек и девчонок с санками. Они гогочут, как гаги во время весеннего перелета.

«Хорошо! — думает Коля. — Где другую такую горку в поселке найдешь?»

— Дай съехать, — просит он ребят, взобравшись на вершину горки.

— Хочешь на моих? — спрашивает Танечка Степанова, дочь учительницы Анны Ивановны, и дает ему свои санки.

Коля усаживается на санки, отталкивается рукой от трубы и несется вниз. За ним — кто на санках, а кто кубарем — катятся мальчишки и девчонки.

— Хочешь еще? — спрашивает Танечка, подпрыгивая перед ним, чтобы вытрусить снег из рукавов пальто.

— Нет, — говорит Коля. — Ты катайся, а мне некогда.

И он продолжает путь. Вот и кончился поселок. Кончилась земля. Дальше начинается море. То ли месяц побелел, то ли небо посветлело, то ли звезд зажглось больше, но воздух почему-то стал более голубым, более прозрачным.

С берега Коле хорошо виден танкер. Сейчас он черный-черный, и кажется, что до него совсем недалеко. Но это только кажется. Целый час пройдет, прежде чем доберешься туда. Вон сколько торосов торчит между берегом и кораблем. И хотя они красивы с виду, хотя они похожи сейчас на голубые, сверкающие комочки застывшей пены, по ним не так-то легко идти.

Да и спешить Коле вовсе не хочется. И если говорить честно, ему не очень хочется идти сейчас на танкер. А идет, потому что надо отнести газеты и эту самую радиограмму, которая лежит у него в рукаве и которую, наверное, ждет капитан. А если бы не эта радиограмма, он сел бы сейчас прямо на снег и сидел бы так долго, долго. Сидел бы и думал. Не потому что он вообще любит думать, а потому что…

Он так задумался, что едва не угодил ногой в лунку. Небольшая лунка предательски замаскировалась под тенью тороса. Коля вовремя отпрянул назад, но не пошел дальше, а присел на корточках у воды, бросил в лунку кругляшок льда. Кругляшок не пошел ко дну, а остался плавать на темной неподвижной поверхности.

Коля сидел у лунки, кидал в воду льдинки и думал. Не потому что он вообще любил думать, а потому что… Эх, и жалко, что еще не все в поселке знают, что случилось с ним, с Колей. А случилось с ним такое, точно он второй раз родился. И все началось с того, что он повез в больницу уголь. Не вспомни он об угле, никогда в жизни не узнал бы, что на земле есть человек, которого зовут Ясон Бараташвили. Вот если бы он, Коля, умел писать книжки! Он ничего бы не пропустил в этой книжке. Сперва он написал бы, как два человека в пургу ввалились в больницу. Нет, лучше начать с того, как доктор Юля Плотникова готовилась оперировать девушку со стройки. Коля помогал даже тащить в палату тяжелый стол для операции. Потом он помогал сестре Маргарите Сергеевне наливать в лампы керосин. А когда уже девушку хотели нести на стол, ввалились эти двое. Доктор Юля Плотникова испугалась, когда увидела, что у одного совсем белые щеки. Она терла спиртом ему щеки и все время говорила:

— Сумасшедший! Ты такой же сумасшедший, как и был! Это счастье, что ты жив!

А потом произошло то, чего Коля никогда не забудет, даже если пройдет сто лет. Вместо доктора Юли операцию делал человек с примороженными щеками. Все помогали ему, потому что всем, кто был в больнице, доктор Юля Плотникова дала белые халаты, всем завязала марлей лица, всем сказала: будете помогать. Коля держал над головой керосиновую лампу. Начальник ихнего аэродрома, который привел к больницу Ясона Бараташвили, и пожилой дяденька, который привез в поселок больную девушку, тоже держали лампы. Лампы освещали только часть стола и руки хирурга. Юля Плотникова подала хирургу тоненький блестящий ножик. Коля видел, как этот ножик дотронулся до тела. Но как только показалась кровь, Коля сразу закрыл глаза.

Открыл их, когда почувствовал, что в руках начинает качаться лампа. Больше он не закрывал глаз. Больше он не отрывал их от рук в тонких резиновых перчатках, которые мелькали над столом. Ох, как долго мелькали над столом эти руки! Коля очень удивился, когда позже услышал, что операция шла всего полчаса. Тогда ему казалось, что она длится целый день.

Все кончилось неожиданно. Девушка застонала. Хирург повернулся к ней и сказал:

— Почему мы стонем? Больно? Не верю, вам не больно. Все. Конец. Больше у вас нет аппендицита.

Девушку уже перенесли на кровать, а он, Коля, все еще не знал, что делать с лампой: держать над головой или нет? Не знал, пока возле него не очутился хирург.

— Спасибо, мальчик, — сказал он. — Молодец, мальчик. — И взял у него лампу. Да еще и подмигнул ему, да еще и улыбнулся. Вот тогда и заметил Коля, какие у хирурга зубы. Они были белее, чем самый молодой снег, и, наверное, могли светиться в темноте. Хирург сверкал этими зубами и говорил доктору Юле Плотниковой:

— Юлечка, Ясон очень хочет чаю. Крепкого грузинского чаю, какой заваривает бабушка Сулико.

Такой человек заслужил целый год пить самый крепкий, самый сладкий чай, И чай мигом сварили. Его пили все: начальник аэродрома, дяденька со стройки, доктор Юля, хирург Ясон Бараташвили, сестра Маргарита Сергеевна. Все пили чай, кроме него, Коли. Он просто сидел за столом и смотрел на хирурга. И правильно делал, потому что чай можно пить каждый день, а живого хирурга он видел первый раз.

Живой хирург рассказывал о Грузии, о своей больнице и о своей бабушке Сулико. Коля помнил по географии, где находится Грузия. Он помнил, что горы там повыше сопок, что на них растет лес и что в Грузии даже на горах живут люди. Но он никогда не думал, что люди в Грузии не такие белые, как русские люди. Он даже хотел спросить, у всех ли в Грузии такая смуглая кожа, такие черные глаза, как у хирурга? Но он не спросил об этом, решив, что и так все ясно.

Живой хирург рассказывал о винограде и о теплом море. О таких морях Коля читал в книжках. Тут ничего не скажешь — это хорошие моря. А вот насчет винограда он немножко сомневался: неужели есть ягоды вкуснее желтой морошки или синей голубики? Живой хирург ругал солнце за то, что оно сожгло ему недавно нос, и хвалил пургу за то, что она все-таки оставила целыми его щеки. Живой хирург громко хохотал и десять раз повторял одно и то же:

— Какой ты молодец, Юлечка! Какой ты молодец!

Доктор Юля тоже много смеялась и называла хирурга «мой Ясончик».

Эх, если бы Коля умел писать книжки! Он написал бы все, как было. И, возможно, только где-нибудь в конце немножко добавил о себе. О том, что уж очень хочется ему стать хирургом. И что с того, что надо долго учиться? Если сильно захотеть, то можно и учиться. Не так-то и много ему еще лет — всего шестнадцать…

Коля сидел у лунки, бросал в нее льдинки. Льдинки не уходили ко дну, они, как парусники, покачивались на воде.

Моторы рвут воздух. Воздушные струн взбивают над землей мелкие облачка снежной пыли. А серебристый красавец ИЛ-12 и не думает трогаться с места.

К самолету только что подали трап, так что даже самые нетерпеливые пассажиры еще не успели взобраться в машину. Самым нетерпеливым пассажиром оказалась та самая бабуся, которую Ясон Бараташвили самочинно вселил вместе с дочкой и внучонком в комнату двух Ась. Бабуся обвешана таким множеством узелков, что ей никак не справиться со своей ношей на узкой лесенке трапа. Бабуся всеми силами пытается преодолеть подъем, а узелки всеми силами норовят стащить ее вниз. В результате бабуся топчется где-то посередине трапа, заставляя топтаться на месте выстроившуюся за нею шеренгу людей.

Начинается обычная в таких случаях довольно энергичная перепалка:

— В чем там дело?!

— Гражданин, что вы стали, как пень?..

— А при чем здесь я?!

— Слушайте, нельзя ли быстрее двигаться?

— Не толкайтесь! Я вам не муж!..

— Ну что там, в самом деле? Околеешь здесь на морозе!..

— Вот уйдет самолет, будет номер!..

Вот так и переругиваются. Хотя каждый знает, что самолет без него не поднимется. Хотя каждый в душе понимает, что постоять лишнюю минуту на ядреном морозном воздухе после заточения в прокуренной гостинице — одно удовольствие. Что это укрепляет нервы, плюс закаляет организм. Каждый знает, каждый понимает и каждый тем не менее считает своим долгом подать голос недовольства.

А бабуся все никак не справится со своими узелками.

— Гражданин в белых валенках! — кричит Редька мужчине, стоящему на ступеньку ниже от бабуси. — Помогите женщине, или не видите?

Пассажир в белых валенках будто специально ждал этой команды. Свободной рукой он подхватывает несколько бабусиных узелков, и бабуся мигом устремляется вперед. Очередь качнулась, посадка вошла в свое русло.

— До свидания, товарищ Борода, — говорит Ясон Бараташвили Редьке. Он ставит на снег свой маленький чемоданчик, стягивает с правой руки перчатку, подает руку Редьке. Жмет его руку так, что Тарас Тарасович слегка морщится. — Вернусь домой, — говорит он, — расскажу о тебе всем друзьям. Они поднимут за тебя бокалы солнечной хванчкары. Расскажу о тебе своему другу Давиду. Он напишет о тебе песню и будет петь в своих концертах. А сам я напишу тебе большое письмо. До свидания, товарищ Борода.

— Да-а-а, — негромко тянет Тарас Тарасович. И еще раз тянет. — Да-а… Бывает же такое…

В следующую минуту Редька говорит:

— А я, признаться, думал, у тебя любовь.

Ясон шевельнул чернющими бровями, поднял их выше, еще выше.

— Думал, ты в нашего доктора влюблен, — видя, что его не понимают, объясняет Редька. — А любовь штука такая, что и в пургу пойдешь.

Теперь Ясон все понял. И он сказал:

— У меня есть бабушка Сулико и мама Марго. Есть три брата и три сестры. Есть много друзей, и среди них — Юлечка Плотникова. Но я не сказал тебе, что у меня есть жена Тамара и два сына. Я не сказал, что доктор Тамара и доктор Юлечка вместе зубрили анатомию и жили в одной комнате московского общежития. Я понятно рассказал, товарищ Борода?

Они еще раз пожали друг другу руки.

Уже когда моторы взвыли на полную мощь, когда машина задрожала, как норовистый конь, готовясь к прыжку в высоту, дверца самолета неожиданно открылась и показался Ясон.

— Товарищ Борода! — прокричал он Редьке. — Ты говорил: три дня пурга будет — получился день. Почему пурга нарушает расписание?

— Правильно нарушает! — крикнул ему с земли Редька.

Спустя минуту самолет задрал хвост и побежал по взлетной полосе, таща за собой длинную снежную шлею.

Редька побрел в городок. Его одолевал сон, глаза слипались сами собой. Тело ныло каждой мышцей, каждым суставом. Сильное напряжение, перенесенное сперва по дороге в больницу, а потом в самой больницу, когда шла операция, сейчас давало себя знать. Его мозг, глаза, слух, мышцы требовали одного — отдыха. Но идти к себе он не хотел. И не потому, что в опустевшей гостинице его встретит одинокая тишина, а потому, что нет уже в гостинице веселого белозубого грузина.

«Пойду в диспетчерскую, — решил Редька, — узнаю, когда ожидается Ушак».

Если у мужчины неожиданно начинает тоскливо ныть под ложечкой, ему лучше в это время быть на людях.

Обе Аси завтракали в гостинице. А точнее, пили чай с хлебом, маслом и колбасой. Ася Антонова пила чай вприкуску, похрустывая сахаром. Ася Николаевна пила внакладку, тщательно размешивая сахар ложечкой.

Они встретились час назад и вот-вот расстанутся. Ася Николаевна всю ночь просидела в правлении колхоза, изучая разные сводки и отчеты. Она еще долго пробудет в Северном, дождется возвращения Опотче, проведет отчетно-выборное собрание. Ася Антонова всю ночь проспала в гостинице и самое позднее через полчаса она улетает домой.

Ася, ничего не утаивая, рассказала о Тюрикове. Все до капельки. Даже то, как она до смерти испугалась его сжатых кулаков, его свирепого взгляда.

— Бедная моя Аська, — Бабочкина вдруг провела ладонью по Асиным волосам цвета спелой ржи. — Досталось же тебе.

— Чепуха! — ответила Ася, отправив за щеку толстый квадратик сахара.

— Убей меня, — помолчав, сказала Бабочкина, — но я не понимаю, зачем ему понадобилось писать гадости на себя? На других — понимаю, а вот на себя?

— Хитрый ход.

— Ход?

— Ну да. Приедут — разберутся, все окажется не так, а совсем наоборот. И он пожнет лавры героя.

— Чересчур сложный путь. Все равно что брать себя правой рукой за левое ухо.

— Ох, и обвел бы он за нос редакцию, если бы не та карточка.

— Жалко, что я не знала этого вчера, — заметила Бабочкина.

— Почему вчера?

— Потому что письма об Опотче тоже он писал. Сам поставил подписи и крестики.

Серые Асины глазищи вдвое увеличились.

— Как же вы узнали?

— Он сам рассказал.

— Сам?!

Старшая Ася смотрела на младшую.

— Ночью он нашел меня в правлении. Признался, что писал, не подумав. Хотел отомстить Опотче за то, что тот не продал ему собак для упряжки. Просил простить ему, никому не говорить.

— А о письме в редакцию сказал?

— Нет.

— Тогда это тоже какой-то ход. На что же он рассчитывал?

— Не знаю. Но когда я слушала его — верила. У него не ладится с семьей. Больше всего он боялся, чтоб о письмах не узнала жена. Вчера она как раз к нему прилетела.

Ася недоуменно смотрела на Бабочкину: что это она так разжалобилась? И голос будто не ее, пропали обычные волевые нотки. Мягкий какой-то стал голос у Бабочкиной.

— Я не знала, что вы такая добренькая, — упрекнула Ася. — Не хватало еще таким, как Тюриков, верить! Может, скажете, и писать о таких не надо: ведь Тюриковы не типичны? Нет уж, я его таким, как есть, покажу, чтоб другим неповадно было. С его гнилой философией и со всем прочим.

— Ты горячая, Ася, — сказала Бабочкина. — Это хорошо. Но тебе надо научиться верить людям и уметь их прощать. Я говорю не о Тюрикове, а вообще. Это мое мнение.

— Ах, опять мнение! — вспыхнула Ася и, чтобы досадить Бабочкиной, спросила. — Значит, председателя снимут?

— Почему снимут?

— Но ведь было мнение.

Ася Николаевна вдруг рассмеялась. Пожалуй, Ася Антонова впервые видела, чтоб Бабочкина так весело смеялась.

— Дуреха ты, Ася, — сказала Бабочкина. — Хочешь знать мое мнение об Опотче? Он отличный человек.

Младшая Ася пожала плечами.

— Не будем ссориться, — Бабочкина улыбнулась. — Пиши, что считаешь нужным, я не навязываю тебе свое мнение. А я сегодня сама побываю у Тюриковых, познакомлюсь с его женой.

Бабочкина встала из-за стола, потянулась к полушубку.

— Ты опоздаешь, уже без четверти десять, — сказала она.

— Сейчас, — ответила Ася Антонова, продолжая допивать чай.

Ася Николаевна надела варежки, доложила руку на выключатель.

— Ася!..

— Я готова! — Ася Антонова схватила с кровати меховую шапку с длинными ушами. Шапку она сунула под мышку, одной рукой проворно завернула вокруг шеи косу.

Щелкнул выключатель, комната погрузилась в темноту.

Позднее утро ничем не отличается от ночи. Вверху плывет развеселый задира-месяц, водят хоровод звезды, десятки фонарей освещают городок аэродрома. Электрический свет гонит иссиня-черную темноту к сопкам. И темнота вьет у их подножья плотные гнезда. Сопки стоят величественные и угрюмые, подпирая небо острыми пиками снежных вершин. В сравнении с ними домики на аэродроме кажутся вырезанными из картона, совсем игрушечными.

От гостиницы к взлетной полосе пролегла хорошо укатанная дорога. Будто и не было вчера лютой пурги, будто и не лежал весь городок под снегом, будто и не срезал ветер проводов, повергнув в темноту все дома. Словно и не было ничего этого. Словно и вчера озорно перемигивались над городком огни, весело скрипел под ногами снег, стелилась от гостиницы эта дорога.

Когда они подошли к самолету, посадка уже началась. Обе Аси удивились, что на грузовой самолет набралось столько пассажиров. Шесть мужчин, среди которых были и летчики, поднимали в машину кого-то на носилках.

— С кем это несчастье? — тревожно спросила Ася Антонова.

— Девушка со стройки, — ответила Ася Николаевна. — Вчера один пурговавший здесь хирург спас ее от смерти: оперировал гнойный аппендицит. Но оказалось, что у нее ко всему поврежден позвоночник. Месяц назад сорвалась с карьера и никому не сказала. Теперь появились боли. Решили забрать ее в районную больницу.

Как только носилки скрылись в машине, в дверях появился высокий летчик в расстегнутом коротком пальто на белой барашковой подкладке, в лакированных остроносых туфлях. Он подал обе руки молоденькой женщине в беличьей шубке и легко перенес ее по воздуху в самолет. Появился другой летчик, выбросил из самолета на землю невысокую лесенку. Потом из машины, не воспользовавшись лесенкой, выпрыгнул Редька. Он тотчас же заметил двух Ась и направился к ним:

— Неужели улетаете? — огорченно спросил он. — Так и не поговорили.

— Отчего же, поговорю! — сказала Бабочкина. — Я остаюсь.

— Вот это дело! — воскликнул Редька и в знак великого удовлетворения осторожно пригладил рукавицей свою шикарную бороду.

Пассажиры гуськом, друг за дружкой поднимались в машину.

— Что мне отвечать, если спросят, когда вы вернетесь? — спросила Ася у Бабочкиной.

Бабочкина молчала. Она не слышала Асю. Глаза ее были прикованы к морякам, грузившим в эту минуту в самолет чемоданы. Один подавал с земли, другой принимал, стоя в дверях самолета. Третий — он, вероятно, был их начальник — просто наблюдал за погрузкой. Улетал этот, третий, потому что он тут же поднялся по лесенке, наспех пожал двоим руки, и те двое отошли от трапа. Бабочкина шагнула к машине. Еще один шаг… Остановилась. Повернулась к Асе. Смуглые щеки заливала краска, глаза блестели.

— Ты что-то сказала? — растерянно спросила она.

— Что мне ответить, если спросят, когда вы вернетесь? — Ася никак по могла попять, почему так взволнована Бабочкина.

— Когда вернусь? — механически переспросила Бабочкина. — Не скоро. Я еще поеду к оленеводам в тундру после отчетно-выборного…

Бабочкина словно только сейчас заметила стоявшего рядом Редьку.

— Я сегодня до обеда буду в гостинице. Вот и потолкуем обо всем. — Потом она спросила его: — Откуда у вас моряки взялись?

— Танкер тут зазимовал, — ответил он. — Льдами прихватило. Теперь до июля простоит.

— Вот как, — сказала Бабочкина. И все сразу прозвучало в этом «вот как»: удивление, легкая грусть, ирония, раздумье.

— Мне пора, — сказала Ася, недоуменно глядя на Бабочкину. — Зайдете со мной в машину?

— Нет, ты иди, — ответила та. — Иди одна.

Ася вошла в самолет самой последней. Махнула рукой Бабочкиной. Ася Николаевна тоже помахала ей. Оба моряка, будто по команде, улыбнулись Асе и тоже замахали ей руками. Один послал ей воздушный поцелуй.

Ася Антонова поискала глазами, где бы ей сесть. Свободное место было возле моряка.

Едва она опустилась на широкую скамью, вытянувшуюся вдоль борта, как машина тут же легонько качнулась и побежала до земле.

Пропеллеры дружно таранят голубизну неба. Слабо подсиненный воздух бьется в стекла кабины. Самолет летит на юг — прямо на белый серпик месяца, зацепившегося за горизонт.

Одиннадцать человек — пять пилотов и шесть пассажиров — несутся по воздуху навстречу этому белому серпику месяца. Над ними — небо, под ними — громады сопок.

Сопки, сопки, сопки… Седые, изрезанные ущельями. Стройные и осевшие, с крутыми и оползшими боками, с острыми вершинами и с вершинами, обглоданными временем. И нет ни края, ни конца этим сопкам…

В пути всегда мечтается. Независимо от того, по каким линиям лежит этот путь: по воздушным, морским или железнодорожным, И если люди в пути не спят, они непременно мечтают. В пути их непременно одолевают разные думы. Тот, кто летал самолетом, подтвердит, что на высоте мечтается ничуть не хуже, чем в вагонном купе. Или в каюте корабля. Или в уютной «Волге».

Самолет летит на юг — навстречу бледному серпику месяца.

В кабине молчат. Каждый занят своим делом. Платон Ушаров ведет машину. Рядом в своем кресле сидит Саша Рокотов и строчит кому-то письмо. Письмо начал самопиской, а дописывает карандашом. Ничего не поделаешь: на высоте трех километров в ручке не держатся чернила. Штурман что-то колдует над картой. Бортмеханик чинит старенький высотомер, неизвестно откуда им добытый. Молоденький радист Митя Ветров тихонько вызывает на связь «Моржа».

Молчание прерывает Митя.

— Интересно, — говорит он, ни к кому определенно не обращаясь, — появится сегодня в эфире Аляска?

Ему никто не отвечает.

— Может, все-таки появится? — задает он снова столь же риторический вопрос.

— Митя, — не поворачиваясь и не меняя позы, говорит Рокотов, — заруби себе на носу. Мальчики из Америки вспоминают о нас только в циклон. Когда им кажется, что наша песенка спета. Тогда они дают нам свой пеленг, обещая за приземление виллы и девочек. Запомнил, Митя? Повтори.

Митя Ветров молчит, он больше ни о чем не спрашивает. Рокотов через плечо посылает ему последнюю фразу:

— Обменяться с ними комплиментами ты сможешь в следующую пургу. Вопросов нет?

Митя молчит. И все молчат. Каждый занят своим делом. Каждый занят своими думами.

Ушаров ведет машину, а из головы не выходит разговор с Юлей. Вчера он сказал ей все, что собирался сказать. Она не ответила ни «да», ни «нет». Она промолчала. Лучше бы она ответила «нет», тогда не было бы такой гнетущей неопределенности. Тогда было бы все ясно… И все-таки неопределенность лучше, чем «нет». Неопределенность — это надежда. Надежда на то, что… Впрочем, на что ему надеяться? Между ними пропасть в пятнадцать лет. Когда он учился летать, женщина, которую он любит, только родилась. Когда он учился летать в воздухе, она училась ходить по земле. Что ж, все правильно. Летчики раньше других выходят на пенсию. Через пару-тройку лет он тоже станет пенсионером. Да, все правильно… И все-таки неопределенность лучше, чем если бы она сказала «нет».

«В отпуск поеду в Крым, — решает Саша Рокотов. — Ох, и набултыхается мой Андрюшка в море». И Рокотов пишет в Омск отцу, что нынешним летом он обязательно поедет с женой и сынишкой в Крым.

«Эх, предложили бы они сейчас Ушаку посадку на каком-нибудь мысе Уэлса, — думает радист Митя Ветров. — Я бы им сказанул под первое число. Господа далекие, сказал бы я, господа, живущие за Беринговым проливом! Зарубите себе на носу: чихал я на вас с высокой колокольни! Поняли? Повторите!..»

Но есть в кабине человек, который ни о чем сейчас не думает, ни о чем не мечтает. Это хирург Блинов. Он спит. Примостился на своем чемоданчике с инструментом, уперся ногами в кресло Ушарова, привалился спиной к дверце — и спит. Возможно, он разозлился на всех: послали помощь оказать, проболтался столько в воздухе, а помощь его не потребовалась. Возможно, ему не правится, как относятся к нему вот эти ребята, летчики, особенно Ушаров?

Возможно, он разозлился на них за то, что они частенько обрывают его шуточки и считают, что на Север он потянулся за длинным рублем. Возможно, разозлился на все это Блинов и решил себе спать.

А за низкой дверцей кабины разместились пассажиры. В отличие от летчиков они не заняты сейчас никакими делами, Поэтому возможности мечтать и размышлять у них куда больше.

Рядом с Асей Антоновой сидит моряк. Напротив — пожилой мужчина в торбасах и кухлянке. Ася сразу определила, что ее спутник напротив — эскимос. У эскимосов лица крупнее, чем у чукчей, скулы круче, прямее нос. А если он эскимос, значит не оленевод, а охотник: летом бьет в море моржей и нерп, зимой ставит капканы на песца.

Эскимос-охотник и с отводит глаз от девушки, которая лежит на носилках, поставленных в проходе между скамьями. Глаза у Люси Ханановой закрыты, черные ресницы лежат на бескровных щеках. Но Люся не спит. Спать не дает тупая, ноющая боль. Ноет шрам, появившийся после вчерашней операции, ноет где-то в спине. Люсе ужасно надоело лежать не двигаясь, хочется повернуться на бок. Но стоит ей пошевельнуться, как боль усиливается, становится резкой и нестерпимой. Люся старается не думать о боли.

«И ничего со мной не случится, — мысленно говорит она себе, — полежу немножко в больнице, опять вернусь на стройку. Обязательно к Акинфову. Уже будет лето, поставим вместо палаток домики. Из больницы я им всем напишу. Сразу как прилепим, так и напишу. А Акинфов уже дома. Наверное, уже рассказал ребятам, как мне повезло в Северном с операцией…»

Иногда Люся открывает глаза. Тогда к ней склоняется женщина в беличьей шубке и вполголоса, но так, что все слышат, спрашивает:

— Ты что не спишь, Люсенька?

— Не хочу спать, Юля Павловна, — отвечает девушка. — Вы не волнуйтесь, мне хорошо.

Потом она снова сводит веки, а Юля Плотникова откидывается к стене и продолжает пристально смотреть на круглое окошечко, врезанное в противоположный борт самолета. Светлые глаза ее при этом то щурятся, то округляются, будто она все время с кем-то разговаривает. И она действительно мысленно разговаривает.

Прежде всего с заведующим райздравом Телегиным.

Да, она признает, она не имела права без его разрешения покидать больницу и готова нести наказание. Но, во-первых, она уже дважды просила такое разрешение, а он не отвечал на ее радиограммы. Во-вторых, вопрос, который она собирается ставить перед райздравом, — вопрос не праздный. В конце концов Телегину пора понять: их поселку нужен хирург. Не терапевт, а хирург. Лучше — и терапевт и хирург. Полтора года работы убедили ее в этом. И решение вопроса нельзя откладывать. Вот зачем она прилетела. Что касается ее, то она готова работать в любом другом месте, куда ее направят. Но лишь там, где нужен именно врач-терапевт. Где врач-терапевт не будет попадать в такое дурацкое положение, как попадает она.

И еще есть человек, с которым мысленно разговаривает Юля Плотникова. И этому человеку она говорит: «Ушак, милый Ушак! Я не могу вот так сразу сказать «да». Нельзя же так: раз — и уже жена. Я должна во всем разобраться. Я люблю тебя, но я должна разобраться, прежде чем ответить тебе. Ты тоже должен хорошо разобраться в себе… Потом уже будет поздно. Потом может быть плохо и мне и тебе…»

Внезапно молчание нарушил голос моряка.

— Девушка, вы живете в Северном? — обратился он к Асе.

— Нет, — говорит она, — а что?

— А вы не из райцентра? — снова спрашивает он.

Ася не успела ответить: в разговор вмешался мужчина в торбасах и кухлянке.

— Я живу Северный, — говорит он. — Двадцать лет живу. — И неожиданно для всех представился: — Охотник Умка, лечу районный центр. На большое собрание лечу, слово держать буду. Все охотники района будут знать, как мы песца берем, завидовать будут.

— Да? Это интересно, — подчеркнуто любезно кивнул моряк и тут же обратился к Асе: — Вы случайно не слышали такой фамилии — Бабочкина?

Ася повернулась к нему.

— Бабочкину? Да ведь я ее знаю. Она провожала меня на самолет. А вы с ней знакомы?

— Да, — ответил он. И уточнил: — Был знаком.

— Как же вы ее не узнали? — удивилась Ася. — Мы все время стояли возле машины. — И вдруг Ася вспомнила, как смотрела Бабочкина на этого моряка, когда он грузил свои чемоданы. И она сказала: — По-моему, она вас узнала, она смотрела на вас.

— Не может быть, — ответил моряк. — Она подошла бы ко мне, если бы узнала.

Асе потребовалось одно мгновение, чтобы все увидеть снова. Бабочкина рванулась к самолету. Остановилась. Повернулась к Асе. Щеки ее пылали, глаза блестели…

— А по-моему, — ответила Ася, — по-моему, она узнала вас, но не захотела к вам подойти.

Прошло несколько минут, прежде чем моряк снова повернулся к Асе.

— Скажите, она все такая же строгая, деловая и черствая?

То ли потому, что Ася уловила фальшь в его голосе, то ли потому, что этот моряк с первой минуты не понравился ей, но она сказала:

— Ничего подобного. Не строгая и не черствая. Вы ее просто плохо знали. — И отвернулась от него.

«Ничто не вечно под луной, — философски размышлял минуту спустя Ершов. — Напрасно я с ней не встретился. Пусть бы она меня выставила, но надо было встретиться. Теперь поздно. Точка. А все — мое проклятое малодушие… Она, конечно, выставила бы меня… Да, ничто не вечно под луной. Как и этот полет в металлической оболочке: через час приземлимся. Через два дня буду дома…»

И откуда было знать Ершову, что в это время Ася Бабочкина тоже думала о нем. Но думала не о том, что она его по-прежнему любит. Нет, у нее было достаточно времени — несколько лет, чтобы понять, что не тому человеку отдала она свою первую любовь, что человек этот давно и навсегда ушел из ее сердца. Другое тревожило ее. Почему он так постарел, почему таким желчным, испитым стало лицо, откуда взялась эта ранняя сутулость? Вот что взволновало ее, когда она неожиданно увидела Виктора Ершова.

«А ведь ему только тридцать, — с горечью думала она, возвращаясь вместе с Редькой в гостиницу. — Всего тридцать…»

Разные, совсем незнакомые люди летят в грузовом самолете из поселка, над которым день назад бушевала пурга. По-разному текут их мысли.

Самолет идет на юг. Таранят голубизну неба пропеллеры. Впереди, на горизонте, висит бледный серник месяца. Внизу беспорядочно громоздятся сопки…

В воздушном океане царит покой: ни бурь, ни циклонов. Чист воздушный океан: ни облачна в нем. Возможно, завтра он взбунтуется так же, как день назад. Но сегодня он тих и спокоен, этот океан.

Самолет идет на юг.

Домой История из жизни в двух частях

Романтик

Николай с вечера нахлестался: пил долго, уже не шло, но он через силу вливал в себя дерущий глотку спирт, ругался с Венькой, будто тот сидел рядом, а не удрал вчера из поселка, стучал по столу кулаками, а то, притихнув вдруг, плакал пьяной слезой, просил Веньку остаться, не бросать его здесь одного и нес что-то такое о святости мужской дружбы, о подлости измены, которую во веки веков не простит. И уже не помнил, как повалился в одежде и валенках на топчан.

К утру он проснулся от холода, оторвал от подушки чугунную голову, спустил на пол ноги, и на мгновенье все качнулось, поплыло в глазах: колченогий стол со следами вчерашнего, пустой Венькин топчан, выбеленное морозом окошко, припадавшее прогнившим подоконником к самому полу, — словом, качнулась и поплыла вся грязная покосившаяся хибара с пометенным вспученным полом, с закопченными стенами, с железной печкой у порога и одним промерзлым, в инее, углом. Голая лампочка, свисавшая с потолка на проводе, оплетенном сажей, ржавенько осветила все это.

Пошатываясь, Николай прошел к столу, взял кружку — хотелось пить. Отхлебнул из кружки и тут же, передернувшись, выплюнул, — оказался спирт. С брезгливостью выплеснул в угол остаток, поплелся к порогу, где стояло ведро с водой. Сверху ведро затянуло коркой льда, Николай кружкой разбил лед, жадно напился. И совсем замерз от холодной воды. Надел полушубок и шапку, сел на свой топчан и закурил. Папиросный дым не таял в промерзлом воздухе хибары, пластался над столом, заволакивал лампочку.

— Сволочь!.. — зло сказал Николай, имея в виду уехавшего Веньку. — Скоти-и-ина, — снова сказал он, но уже с тоской, обиженно.

У него были основания костерить Веньку. Венька втравил его в это дело, перетащил из Полярного сюда. Николаю неплохо было в Полярном: работал на стройке, зарабатывал, был бригадиром, его уважали. Венька сбил его с толку, а сам оказался хлюпиком, бабой, размазней. Только начали работать, Венька тут же скис: неделю ничего не жрал, его мутило и выворачивало, и он предложил все бросить, вернуться в Полярное. Николай не соглашался. Венька презрел большую деньгу и уехал…

— Черт с тобой! — вслух сказал Николай. — Не пропаду…

Честно говоря, ему было не легче, чем Веньке: и ему не по себе от этой новой работенки. Его тоже мутило, выворачивало, и кусок не лез в глотку. Но он не хотел отступать. Предстояли великие деньги, это был случай, фортуна, другого такого случая в жизни не жди. Три-четыре месяца — и он вернется с капиталом к жене и сыну, с тем, чтобы уж никогда не подаваться на Север. Ради этого можно было и сломить себя. А Венька — тряпка, Венька не смог…

Николай не протрезвел еще, хмель витал в голове, придавал решительности его рассуждениям. Вообще-то Николай пил редко: по праздникам да когда заваливалась черная хандра. Вчера, после малодушного побега Веньки, на него тоже напала хандра, и он нализался. Хорошо еще, что проснулся вовремя: четыре утра, пора выходить. Можно было бы и плюнуть, отложить все на завтрашнюю ночь и отоспаться, но он уже решил, что пойдет, поднялся, застегнул полушубок, набил карманы патронами, взял ружье, пнул ногой дверь в сени и оставил ее раскрытой, чтоб сени освещались лампочкой из комнаты.

В тесных сенях и одному-то было не повернуться. Под ноги Николаю попалась собачья шкура, он запнулся об нее, отшвырнул носком валенка к степе, — на кучу других собачьих шкур: черных, пегих, белых. Подтащил за веревку к дверям большие санки с бортиками, свалил на них два тяжелых мешка с окоченевшими тушами собак (в сенях было так же морозно, как на дворе), выволок санки за порог, бросил на мешки лом и, не заперев хибару, поволок санки к заливу.

В хибаре этой до приезда Николая и Веньки никто не жил из-за ее ветхости, наполовину сорванной крыши, обвалившейся трубы. Пряталась она в сугробах, на отшибе поселка, от нее до залива было рукой подать. Стоял зимний северный октябрь, залив сковал метровый лед, и прорубь, которую они с Венькой пробили, каждый день затягивало. Николай спустил санки с крутого берега к проруби, поработал ломом и вытряхнул в прорубь содержимое мешков. Он вернулся к хибаре, забросил в сени мешки и лом, взял ружье и рогатину и поплелся с санками в сторону поселка.

Ночь была светлая, морозная, с белесой луной и белесыми звездами. Поселок спал, разлегшись на пологой возвышенности, чернел домами, и только в стороне, где находились электростанция и горнорудный комбинат, посвечивали огни. Было три места, куда мог направиться сейчас Николай: заброшенный сарай на пустыре за поселковым гаражом, да двор продуктовой базы, да еще угольный склад, примыкавший к котельной электростанции. Во всех этих местах собирались на ночь своры бездомных собак, которые заполонили поселок и которых Николай с Венькой взялись уничтожить и тем самым очистить горняцкий поселок от собачьей скверны.

Николай решил направиться в заброшенный сарай: до него ближе и там наверняка нахлопаешь. Идею с сараем подкинул сам председатель поссовета Климов, дядька молодой, деловой и, в общем, стоящий мужик. Когда договаривались с ним насчет отстрела и толковали о цене: двести рублей (тогда ходили старые деньги) за голову, не считая шкуры, когда решали, что отстрел нужно вести только по ночам, дабы днем не вызывать неприятных чувств у населения, особенно у детей, когда все это обсуждали, тогда-то Климов и вспомнил о сарае. Есть, дескать, заброшенный сарай, можно договориться, чтоб столовая выбрасывала туда к ночи объедки, собаки учуют, и там их будет легко укокошивать. Венька тогда держался героем. Развалясь на стуле в председательском кабинете, он дымил в лицо Климову «беломориной» и, как заправский отстрельщик, хвастался, что за месяц изведет всех собак, пусть их будет «хоть пять тыщ». Он заявлял, что можно бы справиться и быстрее, если бы не сдирать с них шкуры, а просто отправлять в прорубь. Но какой же псих, — говорил Венька, — лишится живой копейки: за шкуры здорово платят, любой пушник оторвет их с руками. Климов морщился, слушая Веньку, и сам Николай брезгливо кривил губы, не представляя, как это Венька будет снимать шкуру с убитой собаки, а тот молол и молол языком. Венька ставил свои условия: требовал жилье, полушубки, валенки, ружья, патроны.

А теперь Венька постыдно сбежал.

— Герой! — бубнил Николай, которого все время не покидали мысли о Веньке. — Черт с тобой!..

Он вышел на пустырь. Осторожно, стараясь не скрипеть валенками по снегу, направился к сараю, одиноко темневшему на голом пригорке. Голубевшим под луной снег был густо испещрен цепочками собачьих лап, убегавших к сараю. Так было вчера, и позавчера, и всю последнюю поделю.

Только вчера, и позавчера, и всю последнюю неделю они пробирались к сараю вместо с Венькой. На полпути до него расходились, подкрадывались с двух сторон: Николай — со стороны распахнутых дверей, Венька — с тыла, где в стене было выломано несколько досок. Стоя на почтительном расстоянии от сарая, Николай вскидывал ружье и посылал в распахнутые двери два выстрела. Тогда туча испуганных собак, давя друг друга, визжа и лая, вываливалась из дверей, сплетенная в огромный клубок, и вываливалась из дыры в тыльной стене сарая, чтобы броситься наутек. И тогда надо было бить и бить из ружей в этот живой, воющий клубок. Потом они складывали добычу на санки, тащили санки к своей хибаре. Самым паршивым делом было снимать шкуры. Веньку начало мутить с первого дня. За неделю он стал зеленым, с ним случилась истерика…

«Герой!» — зло твердил про себя Николай. Но не столько злость, сколько обида прожигала его, — так нестерпимо было ему одному пробираться среди ночи к этому проклятому сараю.

Все он сделал, как и в прошлую ночь. Послал два выстрела в распахнутые двери и, когда в дверях появился этот огромный, воющий клубок давящих друг друга собак, он стал бить и бить по нему из ружья, быстро выхватывая на кармана полушубка патроны и загоняя их в ствол. Когда все смолкло, Николай повесил на плечо ружье, поволок санки к сараю, стал подбирать и складывать на них добычу. И удивился, как много он настрелял одним заходом — ничуть не меньше, а пожалуй, больше, чем в прошлые ночи с Венькой.

Он решил заглянуть в опустевший сарай — не осталось ли там? Шагнул под темную крышу, включил фонарик и сразу же вскрикнул от острой боли, пронзившей ногу. Той же ногой он отбросил от себя наскочившего на него большого рыжего пса, прижался спиной к степе и выставил рогатину. Ружья он снять не мог — руки его были заняты фонариком и рогатиной, да он и не подумал в этот миг о ружье: пес снова с рыком подступал к нему, обнажив клыки. Рыжий взвился в прыжке, но отлетел прочь от удара рогатиной. Опять кинулся на Николая и опять отлетел прочь. Когда он ринулся на него снова, Николаю удалось всадить ему в пасть рогатину, однако здоровенный пес дернулся с такой силой, что Николай не устоял на ногах. Он выронил фонарик, тот погас, но рогатины Николай не выпустил. Их жуткая схватка в темноте длилась несколько минут. Из последних сил Николай все-таки подмял под себя пса и обеими руками вцепился ему в шею. И когда пес захрипел, а потом и вовсе обмяк, Николай откатился в сторону и еще долго не мог отдышаться и найти в себе силы подняться на ноги.

Он нащупал на земле фонарик, включил его, и тот неожиданно стрельнул пучком света. Рыжего пса, которого он только что душил, в сарае не было: он ушел через дыру, куда вели кровавые следы. Луч фонарика наткнулся на лохматую собаку, лежавшую в луже замерзшей крови, и Николай все понял. Они в Венькой раза три встречали в поселке дородного рыжего пса, бродившего в паре с лохматой белой лайкой. Новая профессия уже успела отложить на них свой отпечаток, заставляя приглядываться ко всякой встречной собаке, и потому Венька, узрев впервые эту парочку, изрек: «Глянь, какую мадмазель рыжий отхватил. Похоже, не бродячие, за хозяином живут». Выходит, Венька, ошибся: рыжий и его «мадмазель» тоже были бродяжками. Лохматую «мадмазель» он, видимо, уложил первым выстрелом, поэтому она и осталась в сарае. И рыжий не бросил ее. Когда же Николай вошел в сарай, пес пытался расправиться с ним. Николай поднял «мадмазель» за задние лапы, вынес из сарая и бросил на санки.

Он с трудом дотащил свой груз до хибары, с трудом втянул в сени тяжелые санки и вошел в свою берлогу. Он еле держался на ногах, по лицу его тек пот, смешанный с кровью, — как ни удачен был его поединок с рыжим, тот все же крепко хватил его когтями по щеке. Николай достал квадратное зеркальце и, глядя в него, промыл щеку спиртом. Рана была глубокая и рваная, сочилась кровью, и он заклеил ее куском газеты. Потом точно так же промыл спиртом следы клыков на ноге. Здесь укус был пустяковый — помешал валенок.

Покончив с этим, он вымыл спиртом руки, одним махом выпил стакан спирта, разбавленного на треть водой, бросил в рот корку черствого хлеба, валявшуюся среди окурков и рыбьих костей на неприбранном столе, вывернул лампочку, так как выключателя в хибаре не было, и, как был в полушубке, валенках и шапке, повалился на свой топчан.

«К чертям, все к чертям! — подумал он, еще не успев заснуть. — Надо сматываться… Назад в Полярное… Высплюсь и уеду… А лучше сразу домой. Да, лучше сразу домой… Завтра же…»

Если бы Анна Степановна Зинина, умершая год назад, увидела хибару, в которой жил на краю света ее младший сын Коленька, увидела его самого, немытого, нечесаного, заросшего, и узнала, какому делу посвятил себя ее любимец, если бы все это она увидела и узнала, то о ней случился бы столь сильный нервный удар, от которого она либо воскресла бы из гроба, либо умерла бы вторично.

Но что делать, если сто раз доказано, какую роковую роль может сыграть с человеком случай. Не будь его, и все сложилось бы иначе (бог знает как, но все-таки иначе!), и не пошла бы жизнь петлять вкривь и вкось да выкидывать замысловатые коленца.

Нечто подобное произошло и с Колей Зининым.

Жарким летним днем Коля Зинин, высокий, симпатичный, хорошо сложенный парень, ехал трамваем из института к себе в общежитие. Он сдал последний экзамен за третий курс строительного факультета, получил летнюю стипендию, вкусно пообедал в пельменной, в кармане у него лежал билет до Херсона, где жили его родители и куда он должен был через три дня отбыть на все лето: отдыхать, купаться в Днепре, отъедаться в родительском доме после студенческой жизни с ее беспорядочными делами, бутербродами на ходу и жидкими обедами, с ее веселым бездействием меж сессиями и бессонными ночами во время оных, с ее торопливыми радостями и быстрыми печалями. Короче, у Коли Зинина было превосходное настроение и все для него впереди было так ясно и безоблачно.

Покинув трамвай, он зашел в магазин, находившийся рядом с общежитием, выпить газированной воды. Было очень жарко. В этот магазин он заглядывал каждый божий день, знал в лицо всех продавцов и сам давно примелькался им. Он зашел в магазин, совершенно ничего не подозревая. В отделе «Пиво-воды» за прилавком стояла новая продавщица — молоденькая девчонка. Он мельком взглянул на нее, опять-таки еще ничего не подозревая, и попросил стакан газировки.

— С малиновым? — спросила новая продавщица.

— Нет, чистой.

— А я всегда-а-а с мали-и-иновым пью. Вку-у-усно, — сказала она, длинно растягивая слова.

Он посмотрел на девушку и только теперь по-настоящему увидел ее. Она была не просто хорошенькая, она была прехорошенькая. Золотистые волосы — и ярко-черные крупные глаза под узкими темными бровками. Ровный носик с тонко вырезанными ноздрями, точеная лебединая шейка и бледно-розовые щечки. И когда он все это увидел — и волосы, и глаза, и шейку, и носик, — он понял, что это ОНА.

Спустя полчаса Коля Зинин снова был в магазине и пил газировку с малиновым сиропом. Он не был застенчивым парнем и на сей раз заговорил с черноглазой продавщицей, как старый знакомый, и пригласил ее в кино. Она не удивилась притворно, не хмыкнула строптиво, как сделала бы другая, а только сдвинула темные бровки, на секундочку задумалась и сказала:

— Хорошо. Только на такой сеанс, чтоб я в одиннадцать была дома. Позже мама не разрешает приходить.

Через два дня Коля Зинин был по уши влюблен в Геру. Днем он торчал у прилавка, за которым она стояла, бродил возле магазина, заходил и снова выходил, нетерпеливо дожидаясь, когда у нее окончится рабочий день. Тогда они шли в кафе или в кино. Потом он провожал ее на трамвае в конец города, куда уже подступали этажи новостроек и где на кривых неосвещенных улочках еще толпились ветхие деревянные домишки с покосившимися заборчиками, садиками и палисадниками. В одном из таких домиков и жила Гера с матерью, а отец Геры давно умер. Они долго прощались у калитки, за которой время от времени незлобно потявкивала собачонка. Но как только часы на его руке показывали без пяти одиннадцать, Гера убегала в дом, а он возвращался к себе в общежитие и всю дорогу, и в общежитии, и во сне, и утром думал о ней.

Коля Зинин с легкостью сдал в железнодорожную кассу свой билет и забыл думать о поездке в Херсон. Когда через десять дней от летней стипендии остались рожки да ножки, он с той же легкостью, с какой распростился с билетом, расстался с двумя новыми костюмами, снеся их в скупку, и написал родителям, что тяжело заболел и что не может к ним приехать. Вскоре он получил из дому телеграмму: «Сынок, днями выезжаю. Мама», а также солидный денежный перевод. Он поскорей отправил домой срочную депешу: «Отложи приезд. Поправляюсь. Подробности письмом», и послал коротенькое письмо, в котором просил родителей не волноваться и не приезжать к нему, так как болезнь его оказалась не опасной, как считали сперва врачи, и он скоро приедет сам.

Свои послания он сочинял весело, не заботясь о том, как воспримут их отец и мать, ибо все, что не касалось сейчас его любви, не могло заботить его. С каждым днем он любил Геру все сильнее и спрашивал ее, любит ли она его.

— Не знаю, — отвечала она. И, подумав, добавляла, мило растягивая слова: — Наве-е-ерное, люблю-ю. Иначе зачем бы я с тобой ходи-и-ила?

Эти ее «не знаю» и «наверное» бередили ему душу и заставляли ревновать ее к тем парням, что откровенно заглядывались на нее и пытались завязать знакомство.

И тут ему пришла удивительно простая и прекрасная мысль: он должен жениться! И он сказал об этом Гере.

— Не знаю, — подумав, ответила она. — Как мама… Она, наверное, будет против.

— При чем же мама? Женимся-то мы с тобой! — горячо убеждал он ее. — Ведь ты меня любишь? Любишь или нет?

— Люблю, — отвечала она. — По-моему, люблю.

— Так при чем тут мама? Познакомь меня с ней, — настаивал он. — Давай вместе пойдем к ней и скажем. В конце концов тебе девятнадцать, а мне двадцать один!

— Нет сперва я скажу ей сама, — решила Гора.

На другой день, когда он зашел в магазин, она шепнула:

— Вечером пойдем к нам. Я все сказала маме, она хочет тебя увидеть.

И ранним вечером Коля Зинин, встреченный лаем маленькой пятнистой собачонки, чей голос он постоянно слышал за забором, простаивая в темноте у калитки с Герой, не без трепета вошел в незнакомый дом. Каково же было его удивление, когда вместо свирепой тигрицы, какой рисовалась ему Герина мать, его встретила совсем молодая женщина, невысокого роста, с девичьей фигурой, удивительно похожая лицом на Геру и казавшаяся вовсе не матерью ее, а старшей сестрой. Когда они вошли, она что-то готовила на кухне, но тут же стряхнула с рук муку, вытерла их о фартук и приветливо подала руку:

— Здравствуйте, Коля. Вот вы, значит, какой — покоритель сердец! Ну, познакомимся, я — Зинаида Павловна. — И сказала Гере: — Забирай его и комнату и накрывай на стол. У меня все готово.

Когда сели ужинать в тесной комнатушке (домик состоял из кухни да этой комнатушки) и включили свет, Зинаида Павловна при электричестве и вовсе превратилась в молоденькую девушку. Она держалась так просто, голос, жесты и движения ее были так молоды, что Коля невольно сравнил ее со своей мамой — его мать, имевшая пятерых сыновей, младшим из которых был он, выглядела бы рядом с Зинаидой Павловной старухой.

С Колей Зинаида Павловна обращалась, как с равным, и он быстро отрешился от неловкости, держался непринужденно.

— Теперь, ребята, давайте поговорим серьезно, — сказала Зинаида Павловна, когда они поужинали и Гера, убрав посуду, подала чай.

— Я знаю, Коленька, о вашем намерении жениться, — Зинаида Павловна по-хорошему улыбнулась ему. — Гера мне вчера сказала, и вот я все время думаю. Честное слово, я не против. Если вы любите друг друга, то это просто замечательно. Ведь правда же, вы любите друг друга?

— Конечно! — с чувством сказал Коля.

— Но где же, Коленька, жить и на что жить? — попросту спросила его Зинаида Павловна. — Вот вы оба подумайте и ответьте мне: где и на что? Неужели здесь? — Она скептическим взглядом окинула свою комнатушку, тесно заставленную старенькой мебелью, увешанную по стенам истертыми коверчиками, полочками с какими-то статуэтками и скляночками, горшочками с комнатными цветами.

— Нет, зачем же? — немедленно ответил Коля, понимая, что всем им жить здесь тесно. — Мы снимем комнату.

— А на какие деньги, Коля? У тебя стипендия, Гера получает гроши. Хотя она и кончила десятилетку, но что это за работа — ученицей продавца? — говорила Зинаида Павловна, дружески называя Колю на «ты». — Ребята, поймите меня, ведь это жалкое существование! А если появится ребенок? Для нормальной жизни нужны деньги, а их нет. Ты меня слышишь, Гера?

Было видно, что Гере весь этот разговор не по душе. Она сидела, потупясь, все время молчала и краснела.

— Деньги всегда можно найти, — ответил за Геру Коля.

— Где же, Коля? Где вы их найдете?

— Ну, заработаю, конечно, — Коля смутился от столь прямого вопроса Зинаиды Павловны. — Я могу работать и учиться. Ничего особенного.

— Ничего вы, Коля, здесь не заработаете, — вздохнула Зинаида Павловна, снова переходя на «вы». — Сейчас хорошие деньги платят только на Севере. Я не говорю о пройдохах и спекулянтах, эти везде умеют делать деньги. А если нормальный человек хочет заработать, то только на Севере. — И обернулась к дочери: — Гера, ты помнишь Толика, сына Пантелеевых? Носатый такой, некрасивый. Помнишь, его еще «дурачком» дразнили? А вот уехал на Север, через пять лет богачом вернулся. Тогда уж и женился, и то два года жену выбирал.

— Мама, что ты сравниваешь? Ведь он геолог, — пожала плечиком Гера. У нее была привычка, разговаривая, слегка передергивать правым плечом.

— Я никого ни с кем не сравниваю, просто вспомнила Пантелеевых, — ответила ей Зинаида Павловна. И, покачав энергично головой, сказала: — Нет-нет, так нельзя! Нельзя начинать с пустого места! Хотя, честное слово, Коля, вы мне нравитесь. Но подумайте, разве я не права? Вот скажите, как вы сами считаете: права я или нет?

Коля Зинин не знал, что ответить: его ошарашил такой поворот. Выходит, она против их женитьбы? Такое радушие к нему — и вдруг против? Что же делать? Нужно как-то убедить ее, — соображал он. — Гера молчит — значит, нужно ему. Гера надулась и сидит с каменным лицом…

— Конечно, вы правы, — волнуясь, сказал он. — Но собственно… собственно, я тоже могу поехать на Север! — неожиданно заявил он, хотя минутой раньше и не помышлял об этом. И стал говорить все быстрее: — Могу поехать на полгода или на год, даже на два… Вы меня не знаете, Зинаида Павловна! Я не боюсь работы. А через год я вернусь. Гера, как ты думаешь?.. В общем, я решил — еду! — с полным убеждением сказал он.

— Ну, если так… — в голосе Зинаиды Павловны звучало что-то похожее на удивление. — А ведь серьезно, Коля, почему бы не рискнуть?

— А как же институт? — недоуменно спросила Гера, переводя взгляд с матери на Колю.

— Ну… тут уж надо выбирать: или-или, — ответила ей Зинаида Павловна.

— А что институт? Институт не помеха, — решительно заявил Коля. — Переведусь на заочное. А лучше всего возьму на год академический отпуск.

— Вот сейчас вы оба рассуждаете разумно, — сказала Зинаида Павловна. — Коля уедет, вернется, сыграем свадьбу, и все будет по-человечески. Нужно только хорошенько обдумать, куда лучше ехать. По-моему, самое верное — завербоваться, это уже гарантия. Завтра я что-нибудь разузнаю у себя в мастерской, — обещала Зинаида Павловна, имея в виду шляпочную мастерскую, где она шила дамские шляпки.

Их разговор самым неожиданным образом был прерван появлением позднего гостя. Это был невысокий, начинающий седеть мужчина, пучеглазый, с толстым коротким носом, с укрупненными скулами.

— Матвей Софронович, познакомься с Колей, — сказала ему Зинаида Павловна и добавила: — Он собирается ехать на Дальний Север.

— Вот как? Это хор-р-рошо! — приподняв и опустив кустистые брови, произнес Матвей Софронович, шепелявя от того, что не имел двух передних зубов, и подержал в своей короткой твердой ладони руку Коли, который привстал из-за стола.

И больше ничего не сказал Матвей Софронович, а стал усаживаться за стол.

— Чай будешь? Я подогрею, — говорила ему Зинаида Павловна. — Молодежь уже уходит. Гера, проводи немножко Колю, подыши свежим воздухом. Но особенно не задерживайся.

И сразу все они, кроме Матвея Софроновича, повставали с мест, и Коля Зинин стал прощаться.

Поздний вечер уже опал на землю темнотой. Неполный месяц стоял высоко, белел Млечный Путь, и все небо от края до края разубралось звездами. Где-то в саду щелкал соловей, лениво перебрехивались собаки. Теплый, душистый воздух трепыхал и колыхался в ночи, и у Коли Зинина все трепыхало и колыхалось в душе. Он обнял Геру, притянул к себе:

— Ты меня любишь?

— Конечно…

— Поклянись!

— Ну, кляну-у-усь…

— Ты меня будешь ждать?

— Бу-у-уду…

Он поймал губами ее губы.

— Коля, не надо… Не уезжай…

— Нет, я уеду… Я уеду, — говорил он, целуя ее. — Твоя мама права, деньги нужны… У тебя щеки холодные… и губы…

— Не знаю… что-то холодно…

— Возьми мой пиджак… Такая ночь теплая…

Бог мой, чего не сделает любовь! Ровно через десять дней Гера провожала Колю на Север. Он завербовался в Магадан. В институте он выхлопотал академический отпуск, придумав тысячу свалившихся на него бед: смерть несуществующей бабушки, тяжелая болезнь отца, за которым он должен ухаживать, и еще, и еще нагородил всяких ужасов.

Блистал солнечный день, и все блистало вокруг: вокзальные окна, рельсы, бляхи носильщиков, поручни вагонов. Блистали золотистые Герины волосы, ее шелковая кофточка, ее глаза и губы. На Геру засматривались, оглядывались — какая красавица! Она ела вафлю возле вагона, куда Коля уже занес свой чемодан, и он в миллионный раз спрашивал ее:

— Ты меня любишь?

— Конечно, — отвечала она, подергивая плечиком. — Зачем бы я пошла тебя провожать?

Поезд тронулся. Гера помахала высунувшемуся из тамбура Коле, постояла немножко и пошла к выходу, не спеша доедая вторую вафлю и рассеянно поглядывая по сторонам изумительно красивыми черными глазами.

В день отъезда Коля написал домой небольшое письмецо:

«Милые, мамочка и папа! У меня все хорошо, даже сверх того — отлично. Обстоятельства сложились так, что я сегодня уезжаю в Магадан. Все подробности — почему это случилось и почему так спешно, сообщу с дороги или когда приеду на место. Главное, вы не волнуйтесь. В институте я взял академический отпуск, так что все улажено. В общем и целом, хочу стать самостоятельной личностью. Ждите писем. Желаю здоровья. Берегите себя. Целую. Ваш Коля».

Так Коля Зинин отправился на Север.

Прибыв в Магадан, он понял, что вербовщик, суливший золотые горы, нагло обманул его. На магаданской «бирже», куда из разных городов и городишек стекались завербованные, господствовала полная неразбериха. В грязном, заплеванном помещении «биржи», похожей формой постройки на конюшню или коровник, толкалась тьма народища. Курили, сморкались, харкали на пол, собирались группами, шептались. Все мечтали о хороших заработках, каждый норовил разузнать адрес большой деньги. Говорили о каких-то шахтах, вольфрамовых рудниках, золотых приисках, называли поселки с такими мудреными именами, что язык сломаешь. И все это было напрасным, потому что всем и всеми распоряжалась инспекторша, восседавшая в кабинете с отчаянно скрипевшей дверью. Под этой дверью выстаивали часами. Входили робко, вылетали стремглав, обзывали инспекторшу ведьмой, сучьей дочкой и еще покрепче.

Инспекторша гаркала басом, курила папиросу за папиросой и лаялась хуже любого мужика.

— Специальность есть? — вылупилась она на вошедшего Колю.

Специальности он не имел. Но он и не робел перед грозной инспекторшей, и с достоинством сказал, что хотел бы попасть к геологам.

— Какие тебе геологи? — было ему ответом. — В геологи от нас не посылают. Что делать умеешь, спрашиваю?

— Видите ли, я закончил три курса строительного института… — начал было он, но инспекторша оборвала его.

— Значит, на стройку. В Полярное штукатуры нужны. — Она уже писала что-то на его документах. — Бери свои бумаги, ступай к Свечкину, завтра отправка.

— Простите, я не хотел бы на строительство, — вновь сказал он с достоинством, так как уже прослышал, что строителям платят не ахти.

— Не хочешь — не надо. Гони назад подъемные, кати домой. Мы никого не задерживаем, — мирно сказала инспекторша. — Ишь, гусь — явился без специальности и подавай ему геологов! Фрукт!

Колю Зинина покоробило: с ним никогда еще столь грубо не разговаривали, и будь у него деньги, он швырнул бы их инспекторше и хлопнул дверью. Но денег у него не было.

— Валяй к Свечкину, — сказала инспекторша, прекрасно понимая его безвыходное положение, и гаркнула: — Следующий!..

Поймав, наконец, лысенького, плюгавенького Свечкина, бегавшего рысцой туда-сюда по «бирже») с прилепленной к губе сигаретой (за ним гурьбой бегали побывавшие у инспекторши завербованные), и выяснив, наконец, когда будет отправка в это самое Полярное, Коля Зинин покинул «биржу» и отправился в город на поиски столовой и промтоварного магазина. Во-первых, его мучил голод, во-вторых, нужно было срочно купить телогрейку и сапоги. Стоял июль, но тепла было всего восемь градусов, пиджак и сандалеты никак не согревали.

Он шел по улице, глядел по сторонам. Так вот он, значит, какой, Магадан — столица колымского края… Неуют и тоскливость разлиты в природе. Густой синий воздух, синие глыбы туч ворочаются над домами, будто хотят обрушиться на плоские крыши. Черные сопки сцепились в хоровод, плечом к плечу прильнули — стоят мертвые. И тяжелая сырость набилась в коридоры улиц, украшенных чахленькими лиственницами, похожими на елочки-заморыши. А на Чукотке, — так болтали на «бирже», — и того хуже: девять месяцев зима и ни деревца на сотни километров.

«Пусть!.. Ничего!.. Что я, трус? — взбадривал себя Коля. — Здоровый, сильный… Ерунда! Полярное так Полярное!..»

И оказалось, право же, что можно жить и на Чукотке. Захудалому приморскому поселку Полярное прочили судьбу крупного порта, а пока здесь все строилось: дома из дикого камня, пекарня, Дом культуры, причал, портовые сооружения и всякое другое. И все Полярное было набито строителями, как сельдями бочка. Слетелись со всех концов земли: и добрые люди, и так себе, и совсем отпетые. И с ними Коля Зинин.

У Коли был веселый нрав, он был общителен (студенческая жилка!) и потому легко вошел в новую жизнь и ничуть не унывал. Голая тундра кругом, да сопки развалились по горизонту, да море холодное месит черные волны у самого поселка? Не беда! Напротив, — интересно! Двадцать топчанов, один дощатый стол на всю компанию, сорок вонючих портянок, брошенных на грязные сапожищи, и храп на все голоса? Что ж такого — переживем! Снег в августе и первая пурга в сентябре? А чего ты, собственно, хотел, — ведь Север!

За месяц он стал заправским штукатуром: мастерок так и плясал в его руке, выгоняя по стенам квадратные метры. Еще через месяц его назначили бригадиром и бригаду поставили на внутреннюю отделку Дома культуры. Он получил первую получку и ахнул — две с половиной тысячи! На подобное он не мог рассчитывать даже после института: оклад молодого инженера — 800 целковых. Он прикинул и подсчитал: через год он уедет с баснословным капиталом: 30 тысяч!

А в общем-то было паршиво. Бани не было — мылись кое-как, а в основном не мылись. Столовой не было — сидели на консервах и галетах. Закрутили морозы — пошла отлетать штукатурка; со стен рушились пудовые пласты. Раствор замерзал под руками, становился каменным — не разобьешь. Бились так и эдак, но приспособились. Поставили посреди зала электродвижок (полы еще не были настланы), наделали для обогрева «козлов», безбожно расходовали энергию, поднимали «козлы» на леса, сушили стены.

Случалось, на Колю Зинина нападала тоска зеленая. Тогда хотелось кинуть все к чертям и податься назад: в институт, в свою комнату, где жили они втроем: он, Костя Малышев и Гришка Беззубов, все из одной группы. К Гере хотелось податься. Несколько раз он напивался. И тогда жаловался своему соседу по топчану, Веньке Зайцеву:

— Эх, Венька, Венька… Не знаешь ты, почему я здесь!.. И не узнаешь, не скажу!

А Венька понимающе отвечал ему столь же нетвердым языком:

— Все мы по тому по самому, ясно?.. По тому по самому… за деньгой, ясно?

Свою биографию Венька Зайцев мог уместить в три строки: «От роду 23 года, родителей не помню, рос в детдоме. Был осужден на пять лет. Недавно освободился. Работаю сварщиком на причале».

Венька — коренастый крепыш, рожа улыбчивая, горит веснушками. Когда его спрашивали, за что он сидел, Венька напускал на сбоя таинственность и нехотя ронял;

— Было дело под Полтавой…

Венька был пристрастен к картишкам, играл в очко. По вечерам уходил «в левый угол», — там у топчана Кузьмы Чмырева собирались картежники. Играл Венька, как сам говорил, с переменным успехом: сегодня сорвет банк, назавтра все спустит. Но однажды просадил Кузьме одним махом всю получку и перестал ходить «в левый угол». Кузьма зовет, другие зовут, а Венька посмеивается:

— Сказал — отрезал! От такого досуга без штанов останусь. Лучше дома посижу, радио послушаю.

«Дома» — это означало на своем топчане, а «радио послушаю» — это уже просьба к Коле, чтоб спел под гитару.

У Коли Зинина был хороший баритон, он неплохо играл на гитаре, и пел он с удовольствием. Случалось, вся топчанная братия, все двадцать человек подключались к Коле, когда он заводил дурашливую студенческую песенку «На полочке лежал чемоданчик», и получался такой хор, что дрожали дощатые стены барака. Бывало и так: возьмет Коля гитару, побренькает нехотя, нехотя помурлычет. А потом споет одну, другую, и пойдет, пойдет — настоящий вечер сольного пения начнется. Тогда и картежники бросают карты, и сони не спешат залечь на боковую.

Колю Зинина любили: за песни, за веселость. Все знали, что есть у него невеста, все не раз передержали в руках фотографию Геры и так захватали ее, что светлые Герины волосы стали на карточке черными, а на белой кофточке ярко отпечатался чей-то грязный палец. И приговор, естественно, был единодушным — красавица! Из-за Геры Венька Зайцев прозвал Колю Романтиком.

— Романтик ты, — сказал ему Венька, увидев впервые карточку Геры. — Пока ты здесь цемент лопатишь, она замуж выскочит.

И стал звать его Романтиком. С его легкой руки и пошло: Романтик да Романтик.

Гере он писал через день. Письма получались длинные, слова сами лились из-под руки на бумагу. О своей любви писал, о полярной ночи и поющих пургах, о лупах, которые здесь огромны, как шар земной, о северном сиянии, полыхающем в большие морозы. О том, что у него уже куча денег, что живется ему отменно и что не зря он сюда приехал. По этим письмам, восторженно-лирическим, невозможно было представить ни барака, где он жил, ни двадцати нар сопревших портянок, сохнущих по ночам у топчанов на валенках, ни мерзлой глины, которую он месил пудами, ни всей прозы его бытия.

Гера тоже писала ему, и письма ее отличались удивительным постоянством излагаемых новостей: она работает, иногда ходит в кино, иногда что-нибудь читает, а в общем, все у них по-старому, и Зинаида Павловна передает ему большой привет.

Домой он писал гораздо реже. Узнав, что он оставил институт и подался бог весть куда, его родители переполошились. Мама слала ему письмо за письмом, прося его опомниться и вернуться. Если он решил жениться на такой хорошей девушке, — писала она, — то они с отцом были бы только рады. Но зачем бросать институт, уезжать на край света? И так далее и так далее. Все четыре брата сочли своим долгом написать ему примерно то же самое. Он ответил лишь старшему брату Кириллу, ответил коротко и ясно: «Если ты, милый брат, никогда не любил, ты ничего не поймешь. А поэтому не берись судить меня». Брат ответил еще более лаконично: «Дурак! Вернись в институт!»

Когда отец и мать поняли, что упрямство его несломимо, он стал получать из дому посылки. В них был лук (от цинги!), шерстяные носки (от морозов!), малиновое варенье (от простуды!), носовые платки, нитки, иголки и многое другое, что вполне было кстати.

Коля заранее позаботился о подарках ко дню рождения Геры, приходившемуся на самый конец февраля, Коля телеграфом перевел в центральный гастроном и в ЦУМ по пятьсот рублей и пространно изложил свою просьбу: у девушки день рождения… по такому-то адресу… целиком и полностью полагаюсь на ваш вкус… не откажите далекому северянину…

Гера ответила ему телеграммой: «Коля, подарки получила, Очень довольна. Большой привет от мамы».

Это была ее первая телеграмма ему.

А в мае, когда еще сугробился снег, но полярная ночь уже ушла и солнце вовсю зарумянилось над тундрой, торопя приход весны, Коля получил вторую телеграмму от Геры: «Немедленно приезжай».

Он встревожился: что могло случиться, почему «немедленно»? Не зная, что и думать, он послал Гере телеграмму: «Объясни, чем это вызвано. Ничего не понимаю». В ответ ему принесли новую телеграмму: «Нужно срочно приехать, иначе все рушится. Зинаида Павловна».

Венька Зайцев, не задумываясь, разгадал загадку:

— Романтик ты, голова два уха! Говорил, уплывет твоя красотка! Тебе ее мать ясно пишет: «все рушится». Мотай, пока не поздно, раз сама мамаша вызывает.

Коля забегал по начальству. Отпуск ему еще не полагался, и все же его отпустили на десять дней, учитывая дальность дороги и вероятность нелетной погоды в пути.

Город наплывал на него сквозь трамвайные стекла зеленью деревьев, пестротой афиш, витринами магазинов и разворачивался, разворачивался перед ним, как в сказке. После однообразия белых сугробов, да голых сопок, да деревянных промерзлых бараков с уборными перед окнами здесь действительно все было сказочно-прекрасным: люди в летней одежде, с букетами сирени, пионов, ландышей в руках, книжные киоски на улицах, асфальт под ногами, голубая река и резной парапет моста, по которому бежал трамвай…

Радость и тревога попеременно перекатывались у него в груди. Радость — от того, что он здесь, в знакомом, почти родном городе, что скоро он увидит Геру, ради которой он готов на все, решительно на все, а тревога… тревога отчего-то тоже не покидала его и время от времени, не спрашиваясь позволения, сдавливала сердце.

Он сошел на знакомой, остановке. Вот его бывшее общежитие. Вот магазин… двери распахнуты… За прилавком «Пиво-воды» стоит пожилая толстая женщина… Нехорошее предчувствие обожгло его. Он спросил у этой женщины, как ему увидеть Геру.

— Она сегодня выходная, — ответила та, не без интереса разглядывая его. Видимо, ее удивило, что в такой теплый день на нем толстый свитер с засученными рукавами, кирзовые сапоги, а под рукой — телогрейка с воткнутой в рукав зимней шапкой.

Тогда он взял такси и поехал к Гере.

Все было на месте: домик о двух оконцах, глядевших сквозь палисадник на кривую немощеную улочку, калитка, наклонившийся забор, из-за которого ломилась на улицу цветущая сирень, пятнистая собачонка, с лаем кинувшаяся к нему.

— Тобик, Тобик!.. — послышался из сеней голос Геры.

Она вышла на крылечко в ярком, как вся эта весна, халатике, всплеснула руками и протяжно воскликнула:

— Ко-о-оля!.. Мама, Коля приехал! — сообщила она в сени.

И вся тревога, все опасенья разом скатились с него: Гера и Зинаида Павловна были рады его приезду. Он сразу это почувствовал.

— Ох, какой ты! Настоящий северянин! — говорила ему Зинаида Павловна. — Гера, брось в чуланчик его рюкзак… А мы тебя еще вчера ждали. Вам с Герой нужно завтра же расписаться. Наш дом идет под снос, мы можем получить две отдельных квартиры, но надо все быстренько оформить, — просто объяснила ему Зинаида Павловна.

И Коле Зинину стало все так ясно, что яснее не могло быть. Так прекрасно, что прекраснее тоже не могло быть. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Тогда… я умоюсь! Нет, лучше сразу схожу в баню.

В загсе учли, что он прилетел с Севера, и расписали их с Герой без всяких откладываний. Все было предельно скромно: в загсе распили бутылку шампанского; штатный фотограф пощелкал аппаратом, вручил квитанцию, сказал, когда приходить за карточками. Дома отметили событие обедом, длившимся с середины дня до вечера. Посторонних за обедом было двое: старый вздыхатель (так за глаза называла его Гера) Зинаиды Павловны Матвей Софронович и соседка Дарья Ефимовна, худенькая, седовласая женщина с чистыми голубыми глазами и тихой улыбкой, обиженная бездетностью.

Нужно сказать, что Коля Зинин не такой представлял свою свадьбу. Он хотел все сделать с размахом, шумно и весело, хотел, чтобы рядом были ребята из института — Костя Малышев, Гришка Беззубов, хохотушка Лена Пузыркина, староста их группы. Однако Зинаида Павловна рассудила иначе, и, поразмыслив, Коля счел, что она права. Устрой он такую свадьбу, он сразу сел бы на мель: его денежки разлетелись бы в пух и прах. А впереди — квартира. Нужны мебель, посуда, масса других вещей, необходимых для жизни. И с костюмом Зинаида Павловна была права. Уж коль он приехал бог знает в чем, то костюм ему, безусловно, нужен, и в кирзовых сапожищах в загс не пойдешь. Но зачем покупать сверхдорогие туфли и экстрамодный костюм, если вскоре он снова отправится в какую-то немыслимую дыру? Зинаида Павловна ни на чем не настаивала, она просто высказывала свои соображения, и Коля соглашался с нею.

После обеда Гера с Зинаидой Павловной взялись мыть посуду, Дарья Ефимовна придремнула в стареньком креслице, а Коля с Матвеем Софроновичем вышли в сад покурить и подышать воздухом цветущих яблонь. Яблони цвели рясно, весь небольшой сад и земля вокруг были усыпаны бело-розовым цветом.

Матвей Софронович расспрашивал Колю о Севере, и тот рисовал все в лучших красках. У Матвея Софроновича была привычка, слушая, все время покивывать головой и приговаривать: «Хорр-рошо!» или «Ты скажж-жи!» Водка, хотя выпито было крайне мало, ударила ему в лицо: он был красным — горели шея и уши.

— А медведи белые там по улицам ходят? — спрашивал Матвей Софронович.

— Нет, не — ходят, — отвечал Коля.

— Ты скажж-жи! А волки бегают?

— И волки не бегают.

— Ты скажж-жи!..

Матвей Софронович умом не отличался, был недалек и косноязычен, говорил «иффект», «лоно природы», «магазин», «итить», но сам себя он считал остряком. Выпивая рюмку, он отчаянно морщился, громко крякал, вскрикивал: «Фу-ух, и как ее пенсионеры пьют!» — и первым принимался хохотать.

Вскоре их позвали пить чай, с тортом, конфетами и засахаренным прошлогодним вареньем. Потом еще раз вымыли посуду, и все ушли, оставив молодых одних.

Дальнейшая неделя пролетела, как один день. Коля бегал насчет прописки, добывал нужные справки, провожал Геру на работу, встречал с работы. Потом они обязательно шли в кино. Потом ехали домой. К ужину непременно являлся Матвей Софронович, который, как оказалось (прежде Коля этого не знал), не был женат и с которым Зинаида Павловна месяц назад вступила в фиктивный брак, с тем, чтобы уж наверняка получить две отдельные квартиры, — так объяснила Коле Гера. Тогда же Коля в шутку спросил ее, почему бы Зинаиде Павловне на самом деле не стать женой Матвея Софроновича Кожемяки, раз он ее «старый вздыхатель».

— Раньше мама не выходила замуж из-за меня, — ответила Гера. — Не хотела, чтобы у меня был отчим. Но, по-моему, он просто ей не нравится, А вообще, я не знаю.

Подобные сообщения, вроде этого фиктивного брака Зинаиды Павловны с Матвеем Софроновичем, нисколько не занимали Колю. Он в одно ухо впускал сию информацию, в другое выпускал. Его волновало иное: дни бежали, близилось время отъезда, а уезжать ему не хотелось. Сперва он задержался на два дня, затем — еще на три, и в конечном счете набралась целая неделя. Каждый день он намеревался заглянуть к ребятам в общежитие, съездить в институт, и каждый день что-нибудь мешало ему заглянуть и съездить. На семейном совете было решено, что он пробудет в Полярном до получения квартиры, а это произойдет осенью или в середине зимы. Но встал вопрос, как быть с институтом: академический отпуск у Коли кончался первого сентября.

— Ерунда, переведусь на заочное отделение, — с присущей легкостью решил он. — Работаю на стройке, вполне по профилю.

Наконец настал день отъезда. Гера провожала его на самолет. Перед посадкой они стояли, облокотись на барьерчик, за которым с гулом взлетали и садились пассажирские авиалайнеры. Одной рукой Коля обнимал жену за плечи. Гера ела эскимо, разглядывала летное поле.

— Ты меня любишь? — спрашивал он.

— Глупый, ведь я твоя жена, — отвечала она и чмокала его в щеку холодными, в шоколаде, губами.

— Пиши мне часто, слышишь? — просил он.

— Хорошо, — обещала она.

Через полчаса он улетел. Все деньги, более двадцати тысяч, он оставил Гере, с собой взял — лишь бы хватило добраться до места.

На другой день, пересев в Анадыре из ИЛа на «Аннушку», он прибыл в Полярное и был приятно удивлен: снега здесь не стало, сопки оголились и сделались черными, тундра ярко зеленела, море вскрылось, и только у берега громоздились зеленоватые глыбы летающего льда да одинокие ледовые поля колыхались в угрюмом море. Словом, и в Полярном наступило лето с белыми днями и такими же белыми ночами, когда по светлому небу бродят в обнимку луна и солнце.

Коля показывал фотографии, запечатлевшие его пребывание в загсе, его поздравляли, опять в один голос называли Геру красавицей и откровенно завидовали ему. Венька Зайцев, дурачась, спрашивал, нет ли у Колиной жены сестры, такой же красавицы? Он, Венька, хоть сейчас же покатил бы к ней. А потом Венька, без шутовства, сказал:

— Эх, Романтик, до чего мне влюбиться хочется! Честно тебе скажу: я еще ни с одной девчонкой не целовался. Пять годков на курорте отбухал, соображаешь?

Бетонщик же Кузьма Чмырев высказался иным образом:

— А меня на смазливой девахе сам черт не женит. С такой не жизнь, а каторга в песках Сахары. С нее глаз не спускай, иначе враз скурвится, да еще ревнуй ее. От такой любви в два счета шкелетом станешь.

Родителям о своей женитьбе он не сообщил: они разволновались бы, узнав, что он прилетал с Севера, а к ним не заехал, даже не дал знать, что находится близко от них, — десять часов поездом. Он испытывал чувство вины перед ними: нужно, нужно было их проведать! Нужно было хоть на пару дней съездить с Герой в Херсон, познакомить ее с отцом и мамой! Он сам недоумевал, почему не сделал этого, и переживал по сему поводу. И решил он тогда, что уж если так случилось, то и не стоит им ничего сообщать. А когда он навсегда покинет Полярное, они с Герой немедленно отправятся в Херсон. К тому времени все уляжется и перемелется.

И вдруг, спустя недели три, из Херсона пришла телеграмма, подписанная старшим братом, жившим в Одессе: «Мама умерла. Похороны четверг. Ждем тебя. Кирилл». Коля пришел в ужас, не хотел верить. И разум, и сердце его сопротивлялись этой страшной вести: как, почему? Всего месяца полтора назад, перед отлетом к Гере, он получил письмо, написанное маминой рукой. В нем и намека не было, что она болеет. Наоборот, писала, что они с отцом здоровы, дома все благополучно…

Телеграмма пришла во вторник. До четверга оставалось два дня. Он не успевал. Вернее, он успевал, если бы вылетел тотчас же. Но у него не было денег. Правда, он мог запять: у того же Веньки Зайцева, у Кузьмы, у других. Хотя уезжавшим одалживали со скрипом (чего доброго, не вернется — плакали денежки!), но ему бы поверили. Однако радио передавало по всей Магаданской области плохую погоду: дожди и туман, он боялся застрять в дороге.

Словом, Коля метался. Венька Зайцев советовал лететь, сам предлагал деньги. Начальник стройучастка Селиванов, сочувствуя Коле, лично звонил на аэродром, узнавал насчет возможности вылета. Ответили, что магаданский аэропорт закрыт из-за тумана. И стало ясно, что лететь Коля не может.

В эту ночь Коля Зинин плакал, накрыв подушкой голову. Видел маму живую, представлял ее лежащую в гробу, и его душили слезы. Утром, опухший, с красными глазами, он поплелся на почту. Послал телеграмму: «Вылететь из-за погоды не могу. Убит горем. Сердцем и мыслями с вами. Коля».

Позже пришли письма от братьев. Коля узнал, что мама умерла скоропостижно, от разрыва сердца. Смерть подстерегла ее ночью, во сне. Братья просили его писать отцу: тот резко сдал, совсем пал духом.

Коля сразу же написал ему. Просил отца мужаться, крепиться, писал, что всем им в равной мере тяжело сейчас. Но что же делать, если такова судьба каждого человека, будь он гений или дурак, — уходить из жизни? Значит, нужно смириться с этой участью и найти в себе силы не предаваться отчаянию.

Лето промелькнуло быстро: было — и уже нет его. В сентябре Полярное снова по макушку погрузилось в снега. Вновь затарахтел в будущем Доме культуры электродвижок, вновь пошли в ход «козлы». Штукатурку вела лишь одна Колина бригада, дело двигалось медленно, работы было непочатый край. На всех объектах не хватало людей. Многие уехали из Полярного, вернее, удрали, не вернув подъемных, на их место прибыли новые. В Колиной бригаде не было никакого постоянства, а в их бараке, прозванном «топчанным салоном», половина топчанов пустовала.

Но Коля Зинин ни о каком бегстве не помышлял. Он стойко переносил морозы, свою нелегкую работу и свой барачный быт, зная, что все это временное и проходящее. С институтом он все уладил: перевелся на заочное отделение, получил программу и учебные задания на весь седьмой семестр. С учебниками тоже более-менее утряслось. В ответ на его просьбу Костя Малышев с Гришкой Беззубовым прислали ему несколько нужных книг, похищенных во имя прежней дружбы в библиотеке, о чем свидетельствовали жирные печати на титульных листах.

От Геры регулярно приходили письма. Зинаида Павловна тоже писала ему. Именно она держала его в курсе всех домашних дел. Из последнего ее письма он узнал, что они с Герой ездили смотреть новый дом и остались очень даже довольны: район хороший, дом девятиэтажный, с лифтом и лоджиями. Заселение обещают в марте, это уже твердо, а пока в доме идут отделочные работы. Еще она писала о себе: как ей надоело работать в мастерской, она совсем испортила себе глаза на этих дамских шляпках и с удовольствием бросила бы работу и сидела бы дома, занимаясь домашними делами.

И вдруг пришло от нее повое письмо, полное восклицательных знаков. Во-первых, Зинаида Павловна сообщала Коле (по секрету), что Гера готовится стать матерью. Во-вторых, и этому посвящалась основная часть письма, она просила его согласия, нет, просила даже его разрешения на покупку дачи. Такой удивительный случай, — писала Зинаида Павловна, — знакомая ее знакомой срочно продаст чудесную дачу вместе со всей обстановкой. Там и сад, и веранда, и летом в саду поет соловей. Главное же, главное, — сообщала она, — дача находится совсем неподалеку от их будущего дома: всего двадцать минут автобусом. По мнению Зинаиды Павловны приобретение дачи было бы невероятным счастьем для них. Вот почему, если он не против, они с Герой немедленно купят эту дачу, денег почти хватает. Разумеется, это те деньги, что он оставил Гере, и те, что прислал после. Не хватит всего тысяч десять, но это пустяки, — уверяла Зинаида Павловна. Можно договориться с хозяйкой дачи, и та потерпит. Ведь мебель покупать не к спеху, дом еще не готов, и уже ходят слухи, что заселение будет не в марте, как обещали, а гораздо позже: возможно, в июле, а то и в сентябре. И если он, Коля, до сентября останется в Полярном, то он, конечно же, еще заработает, и тогда вполне хватит на обстановку для новой квартиры, — рассуждала в письме Зинаида Павловна.

Коля не был против. Он только опасался, что владелица дачи не согласится ждать недостающую сумму, а потому занял под расписку у Кузьмы Чмырева десять тысяч и отправил Гере.

В феврале, в самый разгар лютых морозов, Зинаида Павловна поздравила его с рождением сына. Гера еще находилась в больнице, и Зинаида Павловна, во всем советовавшаяся с Колей, спрашивала его, согласен ли он, чтобы мальчика назвали Андреем, в намять о Герином отце.

Коля занял без всякой расписки у Веньки тысячу рублей и отправил их в центральный универмаг своего города, изложив в восторженных словах свою просьбу. Позже Гера написала ему по этому поводу: «Господи, какой ты глупый! Ведь я все приготовила заранее: пеленки, распашонки, чепчики. А тут вдруг приносят из ЦУМа такое количество. Куда теперь все это девать?..»

«Ничего, чем больше, тем лучше!» — посмеивался он, читая письмо. Рождение Андрюшки он отметил по всем правилам: ахнул всю получку. В одно из воскресений в «топчанном салоне» все ходило ходуном: пели, пили и плясали до утра. Коля со всеми целовался, всем клялся в любви и дружбе и свалился на свой топчан полумертвым.

Весну и лето 1959 года Коля Зинин провел в Полярном, работая на том же Доме культуры. И не рвался уезжать: нужно было расплатиться с долгами, и в первую очередь с прижимистым Кузьмой Чмыревым, которому Коля уже начал выплачивать долг по частям.

В августе, на смену коротенькому, хотя и зеленому, но вовсе не теплому лету, прискакала зима, закрутила над Полярным первая пуржишка, пока еще веселая и не злая, и дни пустились укорачиваться в свете, готовясь перелиться в долгую полярную ночь.

И вот тут-то Колю Зинина вновь подстерегла та самая случайность, не будь которой, все сложилось бы иначе. Бог знает как, но только бы иначе.

Однажды он приболел и не пошел на работу. Обметало горло, был жар, и он решил денек отлежаться и полечиться горячим порошковым молоком. Венька в этот день дежурил по бараку: мел полы, кочегарил печку, топил в ведрах лед — «делал» воду для питья. И, когда все сделал, побежал в медпункт раздобыть для Коли лекарства. Вернулся он с аспирином, но о нем вспомнил после. А вбежав в комнату, сперва потряс газетой, развернул ее перед Колей, шлепнул по ней рукавицей и сказал Коле с веселым придыханием:

— Во, Романтик, читай!.. Вот это повезло, так повезло! Да куда ты пялишься? Во где читай — объявление!

И Коля Зинин прочей взятое в рамочку (отчего-то в жирную черную рамочку, вроде бы похоронное) объявление: «Горняцкому поселку Террикон срочно требуются стрелки для отстрела бродячих собак. Оплата хорошая, по соглашению. Обращаться в поссовет».

Он ничего не понял в этом объявлении, главное, не понял, какое отношение оно имеет к сияющей Венькиной роже, и попросил Веньку объяснить.

— Ты что, Романтик, не смыслишь? — вылупился на него Венька. — Ты глянь, свежая газета! Да мы с тобой в этот Террикон двинем — озолотимся. Фордами станем, нет, этими самыми… Морганами, у которых банки свои! Ты только не трепи никому, а то каждый пожелает! А газетку я спрячу. Дай сюда газету!.. — Он вырвал у Кола газету и затолкал ее себе под матрас. — Шиш теперь узнают: одна газета на весь барак, а я скажу — видеть не видел!

Однако Коля опять-таки ничего не понял из этой запальчивой тирады и снова попросил Веньку пояснить. Венька сдернул с головы шапку, плюхнулся на свой топчан и, сияя всеми своими веснушками, пустился рассказывать. Сидел с ним в колонии один тип, а у типа был дружок на воле, так тот дружок отстрелом бродячих собак промышлял, и он, Венька, точно знает, что за это дело бешеные деньги платят. Значит, нужно им с Колей немедленно сниматься с места и катить в Террикон.

— Брось, — отмахнулся Коля. — Какие мы с тобой стрелки? И потом — собаки… Бр-р-р-р!..

— Ну, как знаешь, — Венька решительно натянул на голову шапку. И, вспомнив про аспирин, сказал: — На, жуй свои таблетки, а я потопал… Узнаю, где этот самый Террикон, и завтра ты меня только видел!

Он сделал, как сказал: взял да и улетел на другой день в Террикон, находившийся в семистах километрах от Полярного.

Коля Зинин подивился бесшабашности Веньки и подумал, что такие Веньки только из исправительных колоний и выходят: все им нипочем! А через несколько дней он получил от Веньки «молнию». Телеграмма была пространна, сокращений Венька не признавал.

«Срочно прилетай сюда, в этот самый Террикон, — писал Венька. — Дело верное и пахнет мильоном. Если будешь тянуть резину, вызову кого другого, хотя бы даже Кузьму или мало ли кого. Найду в два счета. Уже веду переговоры, и будет своя хата. Как прилетишь, жми прямо в поссовет, председатель Климов скажет, где я, а ты скажи, что мой напарник. Ему все одно, ему хоть десять человек давай, да нам какой смысл? Сами с усами, так что справимся. Даю тебе сроку ровно четыре дня. Закругляюсь и жму руку. Лети, не пожалеешь. Венька Зайцев. Постой, еще скажу. Дело верное, в сто разов лучше штукатурки. Еще раз Вениамин Зайцев».

Спустя три дня Коля Зинин полетел к Веньке.

Он не уехал из Террикона, как намеревался после побега Веньки, а махнул на все рукой, сцепил зубы и остался. И к Новому году покончил в поселке с собаками.

К тому времени он здорово поднаторел в своем занятии, и оно уже не казалось ему презренным и низким. У него появились свои секреты по части уничтожения собак, свои хитрости. Например, после той ночи, когда он отправился на промысел один, без Веньки, он понял, что вести отстрел таким способом, как вели они, слишком долгая морока. И на другой же день внес в это дело новшество. Он приволок к сараю лестницу, пропилил под крышей квадратную дыру, заделал проем в тыльной стене сарая, а снизу к входным дверям привязал длинную веревку. Благо, двери закрывались наружу, так что вся собачья орава, сбегавшаяся на ночлег в сарай, попадала в ловушку, стоило лишь сильно потянуть за веревку и захлопнуть двери. После этого оставалось спокойно стрелять по собакам в дыру, стоя на лестнице. В результате такой остроумной организации труда Николай резко увеличил добычу собак в сарае на пустыре. При отстреле собак, обитавших на захламленном дворе продуктовой базы, он прибегнул к иной уловке: соорудил из пустых ящиков и бочек некое подобие большой будки, накидал туда пакли, стружек и всякой ветоши, словом, устроил для них эдакое утепленное жилье. Собаки клюнули на это: набивались ночью в будку, и по ним удобно было стрелять.

За эти три месяца Николая уже все знали в поселке: одни понаслышке, поскольку именно он был причастен к ружейной пальбе, тревожащей по ночам зимний сон Террикона, а другие и в лицо, так как Николай Зинин появлялся то в магазине, то на почте, то заглядывал в поссовет, а то и забредал в новый Дом культуры поглядеть кино. И нельзя сказать, чтобы люди с должным пониманием относились к нему и к его занятию, которое Климов, оформляя их с Венькой на должность стрелков, назвал «благородной очистительной миссией». Люди просто-напросто сторонились его, брезгливо отступали в сторону при его появлении, фыркали и отворачивались, как будто от него исходило зловонье. Даже Климов на людях старался не замечать его. Еще в самом начале, когда они с Венькой только взялись за работу, Николай спросил Климова, как тот будет контролировать их: сам ли будет являться к ним в хибару, дабы воочию удостовериться в количестве убитых собак, или перепоручит кому другому, и Климов, неприятно морщась, поспешно сказал: «Сами, сами ведите учет. Будем считать, что мы друг другу доверяем!..»

Однако больше всего донимала Николая поселковая ребятня. Дети страшились его и, завидя издали его высокую фигуру в черном полушубке и стоптанных валенках, бежали прочь с криком: «Собачник, собачник идет!», а когда он проходил мимо, мальчишки похрабрее высовывались из подъездов или из. — за угла дома и прокрикивали вслед ему те же слова: «Собачник, собачник!..»

Но здоровый оптимизм уберегал Николая от возможности впасть в уныние или ожесточиться. Напротив, благодаря своему оптимизму, он довольно-таки скептически взирал на подобное отношение к себе жителей поселка. О взрослых он думал так: «Дурачье, лжегуманисты чертовы! Гнать палкой бездомную собаку и не кормить ее, — это, по их разумению, нормально. А укуси тебя бешеная собака, что ты запоешь?» Детям он мысленно говорил другое: «Глупцы вы ослоухие! Для вашей же пользы стараюсь! Бездомные псы заразу разносят. Да если их не трогать, они так расплодятся — по улицам не пройдешь! Что ж, по-вашему, пусть плодятся и дичают?..»

Короче говоря, Николай ни на что не обращал внимания, а честно делал свое дело, и к концу года все было кончено.

Но Рыжего он так и не убил. После схватки в сарае Рыжий долго не оставлял его в покое. Один раз пес подстерег Николая вечером, когда тот возвращался из кино, и Николай едва отбился от него. Однажды Рыжий появился под окном его хибары, принялся дико выть и скрести лапами мерзлый снег. Николай выстрелял из форточки, но не попал, и Рыжий убежал. Он стал опасаться Рыжего и даже днем, выходя за дверь, всовывал за голенище валенка острый нож с тяжелой костяной ручкой. Потом Рыжий пропал из поселка: скорее всего совсем одичал и убрался подыхать в тундру. Как бы там ни было, но до последнего дня Николай не обнаружил Рыжего среди убитых собак.

В первых числах января 1960 года он получил от поссовета очень крупную сумму, сдал на пушной склад последнюю партию шкур (шкуры тоже принесли ему немалый куш) и мог катиться на все четыре стороны. Но сразу выехать он не смог по причине навалившейся на поселок пурги. Пурги пошли косяком, с перерывами в сутки и меньше, и над Терриконом три недели сряду сшибались лбами ледяные ветры, переворачивая над домами груды сыпучего снега. Все ревело в природе, стонало поголосило страшными голосами.

Эти три недели Николай безвыходно провел в своей хибаре, отчаянно скрипевшей и хрустевшей под ветром всеми своими деревянными суставами. У него в достатке было консервов и макарон, а в печку он отправил все дерево, какое можно было сжечь: топчаны, стол, табуретки, санки, часть прогнивших половиц, полки, висевшие в сенях, и прочие ненужности. Все эти дни он читал запоем, растянувшись на матрасе возле печки и пристроив рядом свечу, так как пурга в первый же день безжалостно посрывала электропровода и выдула их вон из поселка. У него скопилось изрядное количество библиотечных книг, которые он собирался сдать в день отъезда (к ужасу молоденькой библиотекарши, «Собачник» был активнейшим читателем), и он сперва заново прочел «Войну и мир», включая последние философские главы, сквозь которые, правда, с трудом продирался, а продравшись, решил, что они есть ненужный привесок к хорошему роману, а потом взялся за Чехова и Куприна.

Пурга кончилась, но потребовалось еще несколько дней, чтобы расчистить бульдозерами улицы от несметных заносов и пробить дорогу к небольшому аэродрому за поселком. Тогда Николай Зинин положил на аккредитив свой капитал, вылетел в Хабаровск, а вечером того же дня снял отдельный номер в прекрасной гостинице прекрасного города на Амуре.

Целую неделю он блаженствовал в этом номере, наслаждаясь чистотой и всеми благами цивилизации: по два раза на день мылся в ванной, часто менял рубашки и галстуки (он накупил себе хорошей одежды), вкусно ел в ресторане, щедро раздавал чаевые. Ему было приятно ловить на себе предупредительно-услужливые взгляды дежурных по этажу, и внимательно-заискивающий взгляд швейцара, неусыпного стража ресторана, и оценивающие взгляды двух девушек, живших в соседнем номере, — по-видимому, они были не прочь покороче сойтись с ним. Скорее всего, все эти люди принимали его если не за министра, то за какую-то важную шишку, возможно, за молодого, однако уже преуспевшего ученого, который завалился с Севера (таков уж Север!) в затасканном полушубке и разбитых валенках и на глазах у всех превратился в элегантного молодого человека с хорошими манерами, сорящего налево и направо деньгами.

Потом он прилетел в Москву, опять поселился на несколько дней в гостинице, набил подарками два чемодана, в субботу сел в ночной экспресс, а утром в воскресенье подъехал на такси к девятиэтажному дому, с длинными, как огромные сосули, неоновыми фонарями у подъездов, с красными, зелеными и желтыми лоджиями, взиравшими на улицу, поднялся в лифте на пятый этаж, нажал кнопку звонка и попал в объятия Геры, Зинаиды Павловны и Матвея Софроновича (чуть позже он узнал, что фиктивный брак по обоюдному согласию они стали считать законным), а затем и маленького Андрюшки, которого Зинаида Павловна выхватила спящим с кроватки и стала пробуждать его возгласами:

— Андрейка, проснись, папа приехал!.. Смотри, это твой папа! Ну, поцелуй его, поцелуй!.. Обними папочку!..

Николай не извещал о своем приезде, тем неожиданней и радостней была их встреча. Его целовали, снимали с него пальто и шляпу, предлагали ванну с дороги, но тут же, забыв об этом, тащили из коридора в комнату — показывать квартиру, потом тащили в коридор и на площадку — показывать такую же квартиру Зинаиды Павловны. Его опять целовали, задавали вопросы и, не дослушав, задавали новые. Кончилось тем, что вскоре все они сидели за столом, поднимали рюмки за его приезд, за крепкую семью, за здоровье Андрюшки, за Север и тому подобное, ели домашнюю, стряпню и столичные деликатесы, привезенные Николаем, и всем было весело. Матвей Софронович, опрокидывая рюмку, опять изрекал: «Фу-ух, и как ее пенсионеры пьют!..» и первым принимался хохотать. Этот фокус Матвея Софроновича очень нравился годовалому Андрюшке. Едва раздавался басовитый хохот, как мальчонка начинал шлепать в пухлые ладони и заливался восторженным смехом. Он был красивый мальчуган, большелобый, румяный, кудрявенький, с крупными, как у Геры, черными глазами.

Николай задыхался от счастливого сознания, что он дома, что рядом Гера, что у него такой прелестный сын, такая славная, хлопотливая теща. Толстоскулый, краснощекий Матвей Софронович тоже безмерно правился ему.

— А медведи там белые по улицам ходят? — громогласно вопрошал Матвей Софронович, трубно сморкаясь в клетчатый, наглаженный платок.

— Нет, не ходят, — смеясь, отвечал Николай.

— А волки бегают?

— И волки не бегают.

— Ты скажж-жи!..

В общем, все радовало и умиляло Николая в собственном доме. Квартира казалась ему царским дворцом: две комнаты, газ, кафель, ванная, паркет, уборная отдельно. Правда, обстановка была плохонькая, по сути, ее и не было. Николай узнал даже облупленный комодишко, перекочевавший сюда из старого дома, — но какое это имело значение? Позже Гера по этому поводу скажет ему, мило растягивая слова:

— А, Ко-оля, все деньги дача сожра-ала. Такая морока с ней. Но мама с Матвеем помеша-а-ались на даче.

— А ничего дача? — спросит он.

— Так себе, — ответит она, привычно пожав плечиком. — Сам увидишь. Нужен хоро-о-оший ремонт. И мебели там никакой…

За столом просидели несколько часов, пока Андрюша не начал хныкать и тереть ручонками глаза. Гера унесла его в другую комнату, стала укачивать, а Зинаида Павловна вдруг «вспомнила», что их с Матвеем Софроновичем звали сегодня в гости и что это такие люди, к каким нельзя не пойти. Она заторопилась и увела Матвея Софроновича, хотя тот был не прочь посидеть еще и пропустить еще по рюмочке.

Когда дверь за ними захлопнулась, Гера вышла из спальни, сказала Николаю:

— Коля, ты тоже ляг поспи, у тебя глаза слипаются. А я Андрюшины мелочи простирну.

— Милая моя жена, какая сегодня стирка? Сегодня все на свете отменяется! — Он обнял ее и крепко прижал к себе.

Гера задохнулась в его руках.

— Ко-оля, не надо… Я серьезно… Там, знаешь, сколько накопилось, — говорила она, прерывисто дыша и желая освободиться из его рук. — А мне завтра… Ко-оля!.. Мне к восьми на работу…

— Дурочка, завтра ты бросишь работу и будешь сидеть дома, — отвечал он, целуя ее. — Ты знаешь, сколько я денег привез? Не зря же я из Полярного в Террикон перебрался.

— Ко-оля, не надо…

— Я привез… Ну, как ты думаешь, сколько? — весело спрашивал он. И назвал сумму.

Гера замерла в его руках. Крупные черные глаза ее тоже замерли, уставясь прямо в его глаза.

— Не может быть! — испуганно прошептала она. — Ты с ума сошел!..

Дачей Николай занимался сам. И вообще он сам занимался решительно всем, что касалось быта его семьи, и это доставляло ему удовольствие. Месяца два он хлопотал с устройством квартиры: покупал мебель, ковры, торшеры, переделывал проводку, подвешивал дорогие люстры, доделывал недоделки строителей, какие повсюду в большом количестве обнаруживаются в новых домах, и когда квартира, по словам Зинаиды Павловны, стала, как игрушка, он переключился на дачу. Дача, действительно, требовала крупного ремонта: нового фундамента, новой крыши, полов, крыльца, удлинения веранды и многих иных переделок. И тут ему крепко помог Матвей Софронович. Он работал механиком в одном стройтрестовском гараже и имел немало стоящих знакомых. Матвей Софронович свел с ними Николая, те в свою очередь свели его со своими знакомыми, Николай щедро угощал, платил не скупясь, и вскоре к его даче потянулись грузовики с кирпичом, глиной, щелевкой, листовым железом. Потом пришли рабочие: плотники, бетонщики, кровельщики. К концу мая все было закончено.

В этой двухэтажной даче, похожей на расцвеченный корабль, бросивший якорь среди зеленых деревьев, они прожили все лето. И было здесь чудесно. Во дворе росло с десяток фруктовых деревьев, на пухлых грядках, возделываемых Зинаидой Павловной, топорщились перья лука и чеснока, зеленели редис и салат, зрели помидоры; вдоль дорожек цвели и осыпались пионы и розы, на смену им распускались пышные георгины, у веранды ковром стелились голубенькие матиолы. А сразу за забором поднимался грибной сосновый лес, со двора в него вела узкая калиточка. В лесу пели птицы, стучали костяными носами дятлы, скакали белки. Желтогрудые синички обирали на яблонях гусеницу, залетали на веранду. Шишки, падая с медной сосны, стучали по крыше сарая, скатывались на песчаную дорожку во дворе. Выпадали шумные ливни, срывались грозы, зарницы полоскались в вечернем небе, — и было неизмеримо прекрасно жить на даче.

— Две полного счастья нам только коровы не хватает, — шутила Зинаида Павловна. — Чтоб и парное молочко свое. Что б к Сергеихе за ним не бегать.

На даче Зинаида Павловна расцвела, по-прежнему выглядела молодо, хотя было ей уже пятьдесят пять и этой весной она вышла на пенсию, покинула шляпочную мастерскую. Теперь она занималась Андрюшей, цветами и грядками. В Николае она не чаяла души и постоянно твердила ему:

— Клад ты, Коленька, настоящий клад! Повезло Гере, еще как повезло! Где такого другого мужа найти?

Гера соглашалась с матерью: да, у нее прекрасный муж, да, она счастлива с ним! Годив Андрюшу, Гера располнела, лицо ее округлилось, и стала она настоящей русской красавицей. У нее был спокойный характер, она никогда не раздражалась, не выходила из себя, так же, как, впрочем, никогда не предавалась безудержному веселью, не хохотала громко, не взвизгивала от восторга. Она нежно любила Андрюшку, часами не спускала его с рук, любила наряжать его. Она не оставила работу, как хотел бы Николай, более того — перешла из гастронома продавцом в обувной магазин «Каблучок» и хотела поступать на вечернее отделение в торговый техникум. Не суетливая, наоборот, несколько медлительная, Гера меж тем все успевала делать вовремя: не опаздывать на работу, хотя с дачи ей приходилось добираться двумя автобусами, которые не очень-то придерживались расписания, успевала накупить в городе нужных продуктов, а вернувшись на дачу, успевала поиграть с Андрюшей, сходить с мужем в кино, а вечером — посидеть над учебниками, повторяя за девятый и десятый классы. Правда, домом заправляла неугомонная Зинаида Павловна, имевшая, в отличие от дочери, весьма суетливый и даже крикливый нрав, так что Гера не занималась стряпней, стирками, ношением воды из колонки на улице и прочими хозяйскими делами.

Николай без памяти любил Геру, и ему казалось, счастье его безгранично и беспредельно. Он выполнял любое ее желание, не давал ей поднимать ведра с водой, не позволял выносить помои, сам мотался в город за продуктами, чтоб она не носила тяжелые сумки.

В августе Гера успешно сдала экзамены в техникум. Это было для всех для них праздником, и его по-семейному отметили. В сентябре стали поговаривать о переезде в город. Предстояло расстаться с роскошной дачей. А дача в самом деле была роскошна. Николай ухлопал на нее едва ли не весь свой капитал. Деньги, правда, еще были, но так как тратили их, ни в чем себе не отказывая, они могли быстро кончиться. А было еще немало такого, что хотелось бы сделать и приобрести и что требовало немалых затрат: купить машину, построить гараж, провести на дачу водопровод, оборудовать паровое отопление. На это денег не хватало, и Николай стал подумывать о том, не съездить ли ему еще разок на Север. Он совершенно определенно знал, что Террикон был не единственным поселком, терпевшим бедствие от расплодившихся собачьих орд. Такой напасти подвергались и другие северные селения, но и в тех, других селениях, отчего-то не находилось желающих вести отстрел собак. Со слов Климова Николай знал несколько таких поселков, можно было списаться с поссоветами и все выяснить.

Он не стал ничего заранее говорить домашним, а сказал лишь тогда, когда пришел ответ из Лысой Сопки. Его приглашали приехать, предлагали те же условия, что были в Терриконе. Николай изорвал на почте полученное на «до востребования» письмо, написанное на бланке поссовета, и, вернувшись из города на дачу, сообщил Зинаиде Павловне, что хочет на несколько месяцев отправиться в свои холодные края.

— Это же прекрасно, Коля! — немедленно одобрила она его решение. — Я знала, что рано или поздно ты поедешь. Какой дурак откажется от таких сумасшедших денег?

— Деньги-то сумасшедшие, да вы не знаете, как они достаются, — угрюмо сказал Николай. Ему хотелось, чтобы теща хоть для блезиру стала его отговаривать, но у нее не хватило на это ума.

Вошедший со двора Матвей Софронович, узнав новость, сперва удивился:

— Ты скажж-и-и! — протянул он. А потом похвалил: — Молодец. Будь я помоложе, сам махнул бы с тобой. Хоть бы разок живого белого медведя за хвост подержал. — И он захохотал.

Вечером вернулась с работы Гера. Только она и не обрадовалась, узнав, что он намерен уехать. И когда легли спать, она стала говорить ему:

— Не надо, Коля, зачем? Опять я одна останусь, мне скучно будет. — Она поцеловала его, что с нею редко случалось: Гера не любила нежностей. От природы она была холодновата, ласки Николая оставляли ее равнодушной, а порой (он это чувствовал) просто были неприятны ей.

А утром она сказала:

— Знаешь, Коля, если ты решил, то поезжай. Только пусть это будет последний раз, хорошо? — И спросила. — Ты опять на ту же стройку в Террикон поедешь?

— Ну, зачем на ту же? — ответил он. — Там полно новых строек. Долечу до Магадана, будет видно.

В октябре он улетел в Лысую Сопку, весной 1961 года вернулся. Той же осенью он списался с поссоветом поселка Ледовый, улетел в Ледовый и пробыл там до февраля 1962 года. В этих поселках было все так же, как в Терриконе. Он поселялся в заброшенных халупах на окраине, стрелял по ночам собак, люди сторонились его, дети страшились его и дразнили «Собачником», но он не обращал на все это внимания, честно делал свое дело, честно зарабатывал свои деньги, зная, что все это временное явление, что придет день, он уедет навсегда и никогда не вспомнит ни о Терриконе, ни о Лысой Сопке, ни о Ледовом.

За время своих поездок он ни разу не встретил никого из знакомых северян, если не считать минутной встречи в хабаровском аэропорту с Венькой Зайцевым.

Он прилетел из Ледового в Хабаровск и зашел в здание аэровокзала купить папирос в буфете. Багаж ему получать не требовалось: Ледовый он покинул с пустыми руками, а все нужные покупки ему предстояло сделать в Хабаровске, а затем в Москве. Зал аэропорта кишмя кишел народом, по радио беспрерывно передавали названия рейсов, и в этом плотном гуле людских голосов, заглушающем даже радио, Николай не сразу сообразил, что чей-то вскрик: «Романтик!» относится к нему.

Но тут же его с силой дернули за рукав полушубка, и Николай, оглянувшись, увидел сияющую веснушчатую рожу Веньки.

— Романтик, здоров!.. Как я тебя заметил, а?.. Глянул — он самый, понял?.. Ты куда и откуда?.. — Венька на радостях не переставал трясти Николая за борта полушубка.

— Здоров, Венька, здоров, друг! — отвечал Николай и тоже на радостях обнимал Веньку. — Домой лечу, только приземлился… Да что мы стоим? Пошли в ресторан, раз такое дело.

— Какой тебе ресторан? Нам посадку объявили!.. Ты познакомься, познакомься, это жена моя, Надя!.. — Венька подталкивал к нему девчонку в белой кроличьей ушанке, такую же улыбчивую, как Венька, и так же усыпанную веснушками.

— Мы в Крыму были, в Крыму, понимаешь? — торопливо объяснял Венька. — Вот бы на часок раньше прилетел — мы со вчерашнего тут загораем!.. А ты где сейчас работаешь?

— Да так, с геологами ходил…

— А мы с Надюхой на старом месте, в Полярном. Там, будь Спок, строечка развернулась!.. А она крановщица у меня, Надюха, на причале работает… Слышь, у нас уже первый пароход швартовался, продуктов навез — завались!.. — Говоря всё это, Венька то обнимал Надю, то дергал Николая за рукав полушубка, то пинал ногой свой чемодан, стоявший на кафельном полу с вышарканной на нем краской.

— Слышь, а ты тогда там остался? — Венька завращал глазами, давая попять, что Наде не нужно знать, где это «там».

— Да нет, я сразу уехал, — ответил Николай. И вдруг вспомнил: — Слушай, я ведь тебе долг не вернул. Тыща рубликов старыми, помнишь? — Николай уже расстегивал полушубок.

— Почему не помню? Факт, помню.

— Держи теперь новыми, — отсчитал Николай деньги.

— Давай, если богатый, — просто сказал Венька и заторопился: — Ну, бывай… Мы пошли, а то без нас «Илушка» отчалит…

Он подхватил свой чемодан, Надя забросила на плечо раздувшуюся авоську, и они побежали на посадку. Николай не успел еще сделать двух-трех шагов, как Венька снова очутился рядом, на сей раз без Нади и без чемодана.

— Слышь, Романтик, а ты своей жене сказал насчет Террикона? Ну, чем мы там занимались, сказал? — запыхавшись, спросил он.

— Не помню… А что? — ответил Николай.

— И не говори, — скривился Венька. — Слышь, не говори! Я Надюхе до смерти не скажу. И после смерти не скажу, понял? Иначе запрезирает, понял? — выдохнул Венька и пропал в толпе.

Так они встретились с Венькой и так расстались.

Николай вернулся домой и больше не ездил на Север.

Дома его ждали перемены: Гера порвала с матерью и Матвеем Софроновичем. Для Николая это было полной неожиданностью. Но, когда Гера все рассказала ему, он счел, что она поступила правильно. Оказывается, Гера сном-духом не знала, что у нее есть родная тетка, Акулина Гавриловна, старшая и единственная сестра ее покойного отца, о которой Зинаида Павловна никогда ей ничего не говорила, просто-напросто скрывала существование тетки. А та все-таки нашла Геру, приехала к ней, и от Акулины Гавриловны Гера узнала, что в смерти отца повинен никто иной, как ее мать. Герин отец, еще совсем молодой парень, работал на промтоварной базе, а ее мать в молодости была большая модница и требовала от отца все новых нарядов, и он в конце концов сделал крупную растрату. Товарищи по работе любили его и, узнав об этом, решили собрать деньги, погасить растрату и спасти отца от суда. Они и собрали деньги, но не полностью. Отец просил мать продать часть ее нарядов и дополнить недостающее, но та отказалась. Она убеждала отца, что ему ничего не будет, а если и осудят на год, то лучше ему отсидеть этот год, чем лишиться хороших вещей. Он любил ее и не стал настаивать. Его осудили на два года, в тюрьме он заболел и умер.

— После всего, что я узнала, я просто не могу ее видеть, она противна мне, — говорила Гера Николаю. — И потом — почему они с Матвеем должны сидеть на нашей шее? Ты еще не знаешь — они себе тоже купили дачу, через три дома от нашей. Дача — дрянь, но все равно — откуда, ты думаешь, у нее взялись деньги? Конечно, я дала. Как любящая дочь. Она мне голову прогрызла: я, видите ли, ей обязана, она меня растила, кормила! Хорошо, я не отрицаю: растила и кормила. Но теперь хватит, возврата не будет. Сколько можно! — спокойно и жестко говорила Гера, и, зная характер жены, Николай понимал, что примирения не будет.

Они превосходно зажили втроем: он, Гера и Андрюшка.

Год пошел за годом. У них все было: квартира в городе, дача за городом, «Победа», гараж, водопровод на даче и крупная сумма на сберкнижке. К концу 1963 года они сменяли за хорошую доплату свою двухкомнатную на трехкомнатную, полностью обновили мебель, и на том запросы их почти иссякли. Зимой они жили в городе, в мае перебирались на дачу и не покидали ее до октября. Гера закончила техникум и заведовала в «Каблучке» секцией мужской обуви, Николай, давно забросивший институт и не помышлявший больше о высшем образовании, заведовал хозяйственной частью в училище обувщиков, куда устроился благодаря связям жены. Он располнел, у него появилось брюшко, и вид у него был очень солидный. Даже близкие знакомые, не говоря уже о неблизких, звали его теперь Николаем Ивановичем, ибо звать такого представительного человека Колей или Николаем было бы неприлично.

С тех пор, как жарким летом 1957 года студент Коля Зинин сдал в железнодорожную кассу билет до Херсона, он не бывал в родном городе: отец его умер, когда он был последний раз в Ледовом, а братья жили в других городах, они не писали ему, и сам он не испытывал потребности писать им. Он жил своей семьей, жил счастливо, а братья жили своими семьями, и, видимо, тоже были счастливы и не нуждались в переписке с ним.

Иное дело — Гера и ее мать. Родные люди, живут рядом — и вдруг полный разрыв. Николай Иванович постепенно пришел к выводу, что это нехорошо. Сменив квартиру, они не виделись зимой с Зинаидой Павловной, но как только переселялись на дачу, встречи становились неизбежными. Неказистая, крытая дранкой дачка Зинаиды Павловны, с крошечным огородцем при ней и двумя вишнями, поскольку других деревьев сажать было негде, находилась в сорока метрах от их дачи, и не встречаться с Зинаидой Павловной и Матвеем Софроновичем, который, кстати, тоже вышел на пенсию и постоянно маячил на улице то с ведрами, то с молочным бидоном, то с бутылками пива в авоське, было невозможно.

Зинаида Павловна не раз, сталкиваясь с Николаем Ивановичем, хватала его за локоть и со слезами говорила:

— Коленька, да образумь ты ее! Как это можно, ну, скажи, как это можно? Сколько она будет меня игнорировать? Скажи мне, откуда такая черствость? Я ведь мать ее, ты понимаешь? Я ее вырастила!

— Что я могу сделать, Зинаида Павловна? — отвечал он. — Вот вы станьте на мое место и подумайте: что я могу в этом случае сделать?

— Зажралась она, барыней стала! Конечно — такие деньги! Сама машину водит: на работу — на «Победе», с работы — на «Победе»! — всхлипывала Зинаида Павловна. — Все это Акулина натворила… Ненавижу ее!

Матвей Софронович при встрече тоже поминал о ссоре Геры с матерью, но поминал по-своему.

— Ты скажж-ж-жи, до сих пор не помирятся! И кто их выдумал, этих баб? Адам их выдумал на нашу голову, святой Адам! — Он всхохатывал, крутил седой головой и приглашал Николая «пройтись» к пивному ларьку.

Несколько раз Николай пробовал говорить на эту тему с женой.

— Не вспоминай мне о ней, — отвечала Гера. — Зачем она мне врала? Говорила, что у папы туберкулез был и он у нее на руках умер. И о тете Акулине скрывала, боялась, что от нее все узнаю. А сколько наших денег к ней уплыло! Знать ее не хочу, — категорически заключала она и плотно сводила губы.

Иногда же, услышав от него первые слова о Зинаиде Павловне, Гера ласково просила, мило растягивая слова:

— Ко-оля, не надо. Ну, пожа-а-алуйста… Ты же знаешь, что я не злая, пра-а-авда? Ведь я ни капельки не злая. — И она, как котенок, терлась румяной щекой о его плечо.

Когда случалось бывать в компаниях, Гера всегда старалась представить мужа с лучшей стороны.

— Он у меня романтик, — говорила она. — Его так все и звали на Севере — Романтиком. Он столько раз летал туда, прямо к Ледовитому океану! Видите, у него шрам на щеке? Это он лед колол, и осколок впился. Зимой там воды не бывает, обыкновенным топором колют лед и топят воду. Коля, расскажи сам что-нибудь о Севере, — просила она его.

— Что же рассказать? Север есть Север, — отвечал он с видом бывалого северянина. — О нем не расскажешь, его нужно своими руками пощупать.

Ну, и рассказывал чего-нибудь такого — о рудниках да о стройках, или вспоминал какую-либо часто необычную историйку, случившуюся с кем-то в пургу, от кого-то когда-то услышанную.

В марте 1965 года Гера родила второго сына, Вову, а Андрюшка той же осенью пошел в первый класс. Из Вологды к ним приехала Акулина Гавриловна, оставшаяся после недавней смерти мужа одинокой вдовой, так как детей у нее не было. Это была спокойная женщина, с широким добрым русским лицом, с тихим голосом, — и она занялась домом и детьми, как занималась этим когда-то Зинаида Павловна, с той лишь разницей, что делала она все без шума, никогда не повышая голоса, словно ее и не было в доме.

Вот так спокойно и жили они, в полнейшем достатке, в полнейшем согласии и мире, до лета 1967 года, пока не случилась первая беда.

Июль пришел очень жаркий. Днем все раскалялось, ночи стояли немилосердно душные. На день окна на даче закрывали и загораживали шторами от солнца, на ночь все распахивалось, и звезды вместе с луной лезли прямо в комнаты. От духоты и воя поселковых собак людям плохо спалось, сон их был неглубоким и нервным.

В одну на таких душных ночей, когда на чьей-то даче тонко и протяжно завыла собака, Николай Иванович подскочил с кровати и, крича сонным, хриплым голосом: «Рыжий!.. Рыжий!..», подбежал к окну и стал сбрасывать с подоконника во двор горшки с цветами. Гера проснулась, разбуженная стуком бьющихся горшков, включила свет и увидела, что наделал ее муж.

— Коля, что с тобой? Зачем ты выбросил цветы? — Гера ничего не могла попять.

— Собака воет, — буркнул он и пошлепал назад к кровати. — Закрой окно.

— Ну и что? Они каждую ночь воют. При чем же цветы? — рассердилась Гера.

— Закрой окно! — раздраженно крикнул Николай Иванович и накрыл подушкой голову.

Геру поразило его непонятное поведение и раздраженный тон. Она закрыла окно, выключила свет и легла на свое место, с краю кровати, но больше не могла уснуть. Она тихо лежала и слышала, как сопит и хмыкает под подушкой муж, — он тоже не спал.

Затем случилась еще одна странность. Гера с Николаем Ивановичем ужинали вдвоем на веранде. Дети уже поели и ушли с Акулиной Гавриловной в лес поискать черники. Было около восьми вечера. Солнце еще не село, и на веранде стоял розовый полумрак от штор, закрывавших цветные стекла. Гера заметила, что муж перестал есть и каким-то странным, косящим взглядом уставился на нее.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила она.

Муж побледнел и четко сказал, не спуская с нее странно косящих глаз:

— Ты мадмазель, вот ты кто. Я это давно заметил, только молчал.

— Что еще за мадмазель? — пожала она плечом.

— А ты так можешь? — спросил он ее, вытягивая к ней бледное лицо с покрасневшим шрамом на правой щеке, и дважды гавкнул: — Гав, гав!.. — И снова спросил, впившись в нее остекленелыми глазами: — Ты так можешь?

— Коля, перестань дурачиться, — сказала Гера. — Что за глупые штуки? Ешь, и пойдем в лес. Ты ведь слышал: я сказала тете Акулине, что поужинаем и найдем их в лесу.

Николай Иванович резко тряхнул головой, потом виновато усмехнулся и стал пить чай.

Вскоре случилось и вовсе страшное, и тоже средь ночи. На сей раз вой собаки разбудил Геру. Она привстала, намереваясь пройти к окну и закрыть его, как вдруг обнаружила, что это воет во сне муж.

— Коля, Коля, проснись!.. — стала тормошить она его.

— А?.. Что?..

Николаи Иванович подхватился и сел на постели. Луна ярко светила, и Гера хорошо видела, как муж открыл глаза, как глаза его вдруг испуганно расширились, лицо перекосилось, И тут же он набросился на нее, стал рвать на ней рубашку, терзать и душить ее, хрипло выкрикивая:

— Ах, Рыжий!.. Сволочь!.. Загрызть меня хочешь?.. Не выйдет, не выйдет!..

Гера чудом вырвалась из его рук, выбежала из комнаты.

— Тетя Акулина, тетя!.. Андрюша!.. Спасите меня!.. — звала она на помощь.

Она запуталась в своей длинной, разорванной ночной рубашке и упала, не добежав до крутой деревянной лестницы, ведущей в нижние комнаты, где спали Акулина Гавриловна и дети.

Николай Иванович бежал за ней. Он успел включить свет, и он тоже кричал жалким, дрожащим голосом:

— Гера, Гера, прости меня! Я не знаю, что со мной было! Гера, милая!.. Прости!.. Вот, на колени встану!..

— Уйди, уйди!.. Не подходи ко мне!.. — Гера билась на полу в истерике.

Насмерть перепуганная Акулина Гавриловна уже поднялась к ним. Она вся тряслась и не могла взять в толк, что здесь случилось, видя лежавшую на полу Геру в изодранной в клочья рубашке и полуголого, в одних трусах, Николая Ивановича, который, стоя на коленях, почему-то просил прощения.

На той же неделе Гера встретилась с профессором Артемовым в его клинике. Высокий, средних лет профессор, смуглый, с широкими черными бровями и такими же черными, пронзительными глазами, внимательно выслушал Геру и задал ей несколько вопросов:

— Скажите, не наблюдались ли за вашим мужем какие-либо странности в детстве?

— Профессор, я не знала его в детстве, — ответила Гера.

— Возможно, что-то рассказывали его родители?

— Я не знала его родителей, — ответила она.

— А где работает ваш муж? Характер его занятий?

— В училище обувщиков. Он заведует хозяйственной частью.

— Ваш муж вспыльчив, бывает злым? Как он ведет себя в семье?

— Он очень добрый, профессор. До этого мы очень хорошо жили. Коля в душе романтик, любит Север. Он долго работал там на больших стройках. Вы знаете, ведь там очень тяжелые условия, но Коля ездил туда с удовольствием. Ему нравились трудности.

— Скажите, а эти собаки… Вы не замечали: возможно, он боялся собак? Возможно, в детстве его покусала собака? Он не говорил вам?

— Нет, его не кусали, иначе он бы сказал мне. А бояться мужчине собак — это же смешно! В нашем дачном поселке они всегда водились, кто на них обращает внимание? Просто в этом году они жутко воют по ночам. Я сама не могу спать. И у мужа все началось из-за воя. Я вам говорила, что он сорвался с кровати и выбросил во двор горшки с цветами. Уверяю вас, это что-то нервное, но его обязательно нужно полечить. Я вас очень прошу, профессор! — Гера волновалась, щеки ее пылали, глаза увлажнились. Она комкала в руках платочек и без надобности щелкала замком сумочки.

— Хорошо, — сказал профессор Артемов. — Привозите к нам мужа.

— Я? — удивилась Гера. — Как же я его привезу? Ведь он не согласится, он считает, что вполне здоров. А я боюсь его, профессор, и за детей боюсь. Нужно как-то по-другому. Я слышала, у вас есть свои методы… как забирать таких больных…

— Хорошо, сделаем по-другому, — согласился с нею профессор Артемов.

В начале августа Николая Ивановича поместили в психиатрическую лечебницу.

Без малого год он находился в больнице и покинул ее вполне здоровым. Сперва, по возвращении домой, жизнь в семье Зининых носила характер, заметно отличный от прежней жизни. Гера относилась к мужу настороженно, избегала оставаться с ним наедине, она помирилась с матерью и переселила к ней детей. Но прошел месяц, другой, вновь настала весна, вновь переехали на дачу, и, так как за Николаем Ивановичем не наблюдалось решительно никаких странностей, все мало-помалу стало возвращаться в прежнюю колею. Дети снова жили с родителями, Николаи Иванович работал в том же училище обувщиков, на той же должности заведующего хозяйственной частью, он был полон сил и энергии, по-прежнему горячо любил жену и детей. Он продал старую «Победу» и приобрел новую «Волгу». На работу они с Герой ездили на машине, оставляли ее во дворе «Каблучка», расходились по своим службам, а в конце дня, сделав нужные покупки, возвращались на дачу, и за рулем сидел то Гера, то сам Николай Иванович.

Теперь Зинаида Павловна по сто раз на день появлялась в их доме, убегала к себе на дачу и снова прибегала, она заметно постарела, сморщилась и поседела, но по-прежнему была хлопотлива, суетлива и криклива, однако все эти ее качества не мешали доброй Акулине Гавриловне мирно уживаться с Зинаидой Павловной. У обеих женщин была одна задача и одна цель: сделать все для того, чтобы Вова и Андрюша были ухожены и сыты, чтобы Гера и Николай Иванович тоже были ухожены и сыты. Оттого в доме никогда не кончались стирки и постирушки и без конца готовилась сытная еда.

В конце лета Гера опять начала замечать за мужем неладное. Он стал задумываться. Вернее, не задумываться, а происходило это так: Николай Иванович ни с того ни с сего вдруг сильно бледнел, взгляд его вперивался в одну точку, становился бессмысленным, и в это время он уже никого не замечал и не слышал. Длилось это не больше минуты, и когда Гера окликала его, он вздрагивал, говорил: «А?.. Что ты сказала?» — и виновато улыбался.

Однажды они возвращались на «Волге» из города. Гера вела машину, Николай Иванович листал свежий «Огонек». Впереди на дороге появился мальчик на велосипеде, рядом бежала белая собачонка. Занятый «Огоньком», Николай Иванович не глядел на дорогу, а когда бросил взгляд, то сейчас же вскричал:

— Дави их, дави!.. Это мадмазель!.. Дай я сам, я сам! Ах, сволочь!..

Он схватился руками за руль, плечом оттеснил Геру к дверце. Машина шла на медленной скорости, Гера успела нажать на тормоз, успела засигналить. Мальчик, услыхав гудок, оглянулся, испуганно сжался, увидев, что на него движется машина, и полетел с велосипедом в некрутой кювет. «Волга» тоже сползла носом в кювет, в трех метрах от мальчика. Мальчик выбирался из-под придавившего его велосипеда, собачонка бегала вокруг него и весело тявкала, повиливая хвостом. Николай Иванович уже не держался за руль, он был до невероятности бледен, лицо его затекало потом.

— Гера, что случилось?.. Что случилось?.. — бормотал он. — Не понимаю, ничего не понимаю… — Он хватал жену за руку, пытаясь поцеловать ее руку. — Ну, прости меня, прости!.. Не презирай меня, прости!..

— Перестань, перестань!.. Помоги мальчику!.. — отталкивала его Гера. Она еще не пришла в себя от испуга, лицо ее горело, и дышала она часто и громко.

Потом она резко отпахнула дверцу и выбралась из машины. Но мальчику уже не нужна была ее помощь. Увидев Геру, он проворно поднял с земли велосипед, быстро вывел его на тропку, вскочил на седло и, пугливо оглядываясь, помчался по тропе, проложенной в картофельном поле, к видневшемуся за полем селению, а за ним неслась белая собачонка.

Гера решила завтра же съездить к профессору Артемову и все рассказать ему. Но вечером того же дня произошло еще одно событие, избавившее Геру от необходимости встретиться с профессором.

Они поужинали рано, в седьмом часу. Пришли Зинаида Павловна с Матвеем Софроновичем. Стол накрыли на веранде, детей тоже посадили с собой, хотя обычно Вову и Андрюшу кормили отдельно. Николай Иванович за ужином молчал, почти не ел, и вид у него был удрученный. Когда убрали и вымыли посуду, у всех нашлись свои дела: Зинаида Павловна с Матвеем Софроновичем отправились к себе поливать огород, с ними убежал и старший сын Андрюшка, Акулина Гавриловна ушла за вечерним молоком к Сергеихе на соседнюю улицу, младший сынишка возился во дворе в песочнице. Гера вымыла голову и похаживала вдоль веранды, суша на вечернем солнышке волосы. У нее были длинные, роскошные золотистые волосы, и Гера, похаживая по дорожке, обрамленной цветущими георгинами, встряхивала мокрые волосы, поднимала вверх длинные пряди, подставляла их медным лучам. Все это время Николай Иванович оставался на веранде: сидел в плетеном кресле и читал все тот же свежий «Огонек».

Во двор вбежал Андрюшка, радостно вскричал:

— Мама, мама, смотри, что я принес! Смотри, какая собачка! Пусть она у нас живет, я ей сделаю будочку!

Он подбежал к Гере, держа на вытянутых руках крохотного кудлатого щенка, рыженького, с едва прорезавшимися глазами.

— Смотри, мама! — ликовал Андрюшка. — Давай дадим ему молочка, он сразу к нам привыкнет! Я его нашел на улице!

К ним подбежал Вова и стал подпрыгивать, желая дотянуться до щенка, и просить братика:

— Дай мне, дай мне! Я тоже хочу подержать!

Но тут с крыльца сбежал Николаи Иванович. Глаза его таращились, рот перекосился.

— Где ты взял эту мерзость? — крикнул он сыну неузнаваемо злым голосом. — Сейчас же убей его!

— Папа, посмотри, какой он хоро…

Андрюша не успел договорить. Николай Иванович с силой дернул его за руку, и Андрюша с плачем отлетел на морковную грядку. Щенок оказался на земле, Николай Иванович схватил его за загривок, и он вылетел на улицу, высоко взмыв над воротами.

— Коля, что ты делаешь?! Идиот, идиот!.. — истерично закричала Гера, бросаясь поднимать плачущего Андрюшу.

Вова тоже испуганно заревел, и весь двор наполнился плачем и криками.

— Где мое ружье?.. Где ружье?.. — не кричал, а просто-таки вопил Николай Иванович, безнадежно оглядываясь по сторонам. И унесся в дом, продолжая неистово вопить: — Венька, Венька, где ружье?.. Сейчас мы их, сейчас!.. Забивай доски, а я на лестницу!..

Сбежались соседи, примчались Зинаида Павловна и Матвей Софронович. Позвонили в клинику. Когда поздно вечером приехала зеленая машина и в дом вошли дюжие санитары. Николай Иванович встретил их с покорной улыбкой. Он давно утих, затравленно глядел на домашних, и в глазах его была жалкая виноватость перед ними.

— Простите, простите… — бормотал он, садясь в машину. — Простите меня… Зачем же презирать?.. Ведь это просто… просто «очистительная миссия»…

Еще дважды Николай Иванович выходил из больницы домой, но вскоре его вновь помещали в клинику, ибо рецедивы учащались и болезнь его прогрессировала. Последний раз его забрали в 1971 году и более не выпустили. Сперва Гера навещала его, Зинаида Павловна и Матвей Софронович тоже ездили к нему на свидания, но в последний год они перестали наведываться в клинику по той причине, что болезнь Николая Ивановича достигла той стадии, когда он перестал их узнавать, а видеть его самого было для близких несносной мукой: Николай Иванович совершенно лишился разума, и речь его представляла собой какое-то нечленораздельное мычание.

В один из морозных февральских дней профессор Артемов вел у себя в лечебнице показательный обход больных со студентами-практикантами.

Профессор Артемов и двое его ассистентов переходили, сопровождаемые толпой студентов, из палаты в палату, представляли студентам больных, излагали симптомы болезни и методы лечения. Потом профессор Артемов долго беседовал со студентами, разместившись с ними в небольшом зало, где обычно показывали фильмы выздоравливающим, отвечал на их многочисленные вопросы, и все это заняло у него полный день.

Когда, простившись со студентами, он подходил к своему кабинету, в коридоре навстречу ему поднялась со стула женщина.

— Здравствуйте, профессор, — ровным голосом сказала она и скупо улыбнулась. — Я давно ожидаю вас, Можно с вами поговорить?

— Пожалуйста, пожалуйста, — профессор отпер дверь и пропустил ее в кабинет.

Она показалась ему знакомой, но вспомнить, где он видел эту красивую женщину, он не мог.

— Присядьте, пожалуйста, — указал он ей на стул.

Женщина села, сняла перчатки, расстегнула верхнюю пуговицу котиковой шубки.

— Я вижу, вы меня не узнаете, профессор, — сказала она. — Я — Зинина, у вас почти уже три года безвыходно находится мой муж.

Теперь профессор узнал ее. Жена Зинина осталась такой же красивой, какой была семь лет назад, когда впервые пришла к нему, обеспокоенная странным поведением мужа.

— Да-да, я помню вас, — начал он и умолк, подыскивая слова, которые в какой-то мере смягчили бы удар от того, что предстояло ей сейчас услышать о муже.

Но она опередила его, сказав:

— Я знаю, профессор: мой муж больше не вернется домой.

— Да, вы правы, — сказал профессор, сочувствуя ей. — К сожалению, болезнь не поддается лечению. Ваш муж до конца своих дней останется в клинике.

— Я знаю, — сказала она. — Поэтому мне нужна от вас справка для суда.

Профессор понял, о чем идет речь.

— Насколько я догадываюсь, справка нужна вам для развода? — уточнил он.

— Да, — ответила Гера. — Я встретила человека и собираюсь замуж.

— Что ж, — сказал профессор, — это ваше полное право. Такую справку мы вам дадим. Вам придется обратиться за ней к доктору Иваницкому. Но сегодня его уже нет в клинике.

— Спасибо, профессор. Я зайду завтра. Вы даже не представляете, как мне его жалко, — все тем же ровным голосом сказала она. — Он был романтик, очень любил Север. И вообще — добрый человек.

Но профессору что-то не понравилось в этих ее словах. Смуглое лицо его стало предельно строгим, и он сухо сказал:

— Охотно верю. — И спросил: — У вас все ко мне?

— Да, профессор. Извините меня за беспокойство, — Гера поднялась. — До свидания и еще раз спасибо.

На улице, за высокой каменной больничной оградой, стояла Герина «Волга». Короткий зимний день угас, на дворе стемнело, с неба сыпался мелкий колкий снег. Гера открыла дверцу, села за руль.

— Ну и долго же ты, — зевнул сидящий в машине мужчина. Лица его в темноте нельзя было разглядеть. — Что-нибудь узнала?

— Узнала. Слава богу, все в порядке, — сказала она. — Этот профессор милый человек: завтра мне дадут справку.

Она обняла сидевшего рядом мужчину, тихо спросила:

— Ты меня любишь?

— А как ты думаешь? Зачем бы я таскался с тобой по психбольницам? — ответил он в темноте и снова сдержанно зевнул.

— Боже мой, как я люблю тебя! — прошептала она. Они посидели немного молча.

— Поехали, что ли? Чего здесь стоять? — сказал мужчина.

Гера включила фары и повела машину на дачу. Теперь она и зимой жила на даче, где было паровое отопление, ездила на работу на «Волге» и регулярно навещала Акулину Гавриловну и своих детей на городской квартире.

И снятся белые снега…

Мне часто снятся белые снега Чукотки. И пурги по ночам поют под окнами. И несутся с холмов табуны рогатых оленей, шумит в их ветвистых рогах растревоженный ветер. И сполохи северного сияния обжигают небо цветным огнем. И тяжелая волна отлива с хлопотливым гулом заглатывает во тьму холодного зеленого океана береговую гальку. И слышится неумолчный гомон — это в скалах над морем закипает птичий базар. Пронзительно вскрикивают гаги, гортанно гугукают бакланы, трубно кричат гуси-белоголовки.

Каждую зиму я решаю: придет весна, возьму билет на самолет — и туда, на берег Ледовитого, в село Медвежьи Сопки. Предвижу встречи, разговоры. «Ну, как живешь на материке? Мы думали, тебя солнце растопило, раз не едешь так долго!»

Но время идет, поездка откладывается. И все чаще снится мне Чукотка, белая земля России. Все чаще вижу я село Медвежьи Сопки, его людей, моих добрых друзей и знакомых. И, не злая, далеко ли, близко ли тот час, когда снова попаду туда, я хочу рассказать об этом селе и его обитателях.

Первым в Медвежьих Сопках просыпается Коравье. Коравье — это имя и фамилия, все вместе. Когда он родился, ни его мать, ни кто другой из родни знать не знали, что на свете живут люди, у которых есть имена и отдельные фамилии. Коравье — и хватит. Означает это — Олений дух. Имя дали неспроста. Дух священного Оленя должен был отпугивать от новорожденного злого духа Келлы — родного брата черта.

Теперь Коравье, когда-то самый малый человечек кочевавшего по тундре стойбища, стал самым древним жителем в селе Медвежьи Сопки. Как всякий старый человек, он не любил долго держать по ночам свои глаза закрытыми. Разные на то причины. То постель его из оленьих шкур затвердеет камнем — никак не пристроишься, не улежишь, как высоко не накладывай ворсистые шкуры. То подушка давит шею, хотя мох в ней свежий, пухлый — сам щипал в укромной низинке. То одеяло из шкуры молодого олешка неладно спутается в ногах…

Наворочавшись и накряхтевшись, Коравье поднимается. Он покидает постель как бы по частям. Сперва от подушки отрывается круглая и голая, как бубен, голова. Потом из-под одеяла высовываются худые костлявые плечи. Наконец показываются выгнутые колосом ноги.

Вот такой он, Коравье! Коричневое лицо потрескалось от морщин, широкий нос приплюснут, а в узких щелках раскосых век едва видны черные глаза-кружочки, да ресницы как будто присыпаны пеплом.

Посидев немного и отдышавшись, он тянется к одежде, лежащей рядом на полу. Одевается долго. Сперва натягивает меховые, вытертые на коленях и на задних местах штаны, потом торбаса и наконец кухлянку, совсем новую, густошерстную. На дворе лето, но Коравье не привык одеваться иначе. Это молодые носят всякие пальто да ботинки, а ему и летом в мехах не жарко.

Прошаркав по черным полам пустого дома, он выходит на улицу, и сразу задыхается, поперхнувшись утренним холодным воздухом.

Из сеней, поджав усохшую переднюю лапу, выползает сонная лайка. Пока Коравье прочищает кашлем горло, собака с хрипом зевает, широко растягивая беззубую розовую пасть, и, присев на задние лапы, молча смотрит туда, куда глядит Коравье, — на солнце.

Когда Коравье ложился спать, солнце висело над сопками почти на такой же высоте — три ладони от земли, но с правого края сопок. Теперь оно слева. Значит, солнце спало за сопками куда меньше, чем спал Коравье, и вышло на небо гораздо раньше того, как он вышел из дому.

— А-а, тоже много спать не умеешь, — сочувственно говорит солнцу Коравье. — Тоже стариком стало.

Глаза его лишь смутно различают очертания сопок, а солнце видится ему расплывчатым желтым пятном. И потому он продолжает говорить солнцу:

— Разве таким ты раньше было? Раньше ты сильное было, долго вверху каталось. Где теперь твоя сила? Думаешь, не видит Коравье?

И он не мигая смотрит на солнце, словно ожидая ответа.

Но солнце молчит.

— Ладно, молчи, если лень языком ворочать, — говорит ему Коравье. — Коравье сам видит.

Он вздыхает, отворачивается от солнца и, устав стоять, садится на каменную плиту возле дома, заменяющую скамейку.

Собака бредет за ним, с трудом вспрыгивает на камень, усаживается рядом с Коравье. Она стара. Шерсть на загривке свалялась. На плешивых боках проступают ребра, одно ухо оборвано, в хвосте запутались сухие колючки. Собака тяжело, с присвистом дышит, вывалив язык и раздувая мехами бока.

Село еще спит под светлым покровом солнечной ночи. Коравье знает, что двери в домах заскрипят не раньше, чем солнце поднимется еще на три ладони. Тогда будет шесть утра. А пока все спят.

Одному Коравье не спится. Может, если б была рядом живая душа, сказала ему: «Спи, Коравье, отдыхай. Я тебе подушку поправлю, одеяло подоткну. Спи», — если б кто сказал ему так, может, и не маялся бы он по ночам, не сверлили бы голову разные думы. Но Коравье в доме одни, как месяц в пустом небе.

Правда, есть у него дочка Кумлю, есть сын Рыпель, есть зять и невестка, и внуки есть. Но сын далеко, в райцентре живет, он человек ученый и большой начальник. Года три назад приезжал Рыпель в село по каким-то своим ученым делам, зашел к Коравье, посидел немного, подарил ему кисет для махорки, бисером расшитый, — невестка послала. Тогда был у них большой разговор. Завел его Коравье, он давно к этому готовился. Но сын рассердился, разговор оборвал и ушел от Коравье.

Конечно, Коравье понимает Рыпеля — нелегко выполнить сыну то, о чем он просит. Но ему, Коравье, тоже когда-то было нелегко, и он тоже долго уговаривал своего отца не ходить к Верхним людям, а остаться в стойбище.

Он и сейчас помнит, как это было.

Тогда пурги уже спрятались в сопки, весна поила водой землю, а солнце было не таким старым, как теперь, и сильно прогревало воздух. Однако в стойбище не радовались этому, потому что олени выбили копытами и съели весь мох, изголодались и озверели: сильные загрызали слабых, важенки накидывались на оленят, и надо было поскорей уходить на новые пастбища.

Но старый отец Коравье уходить не хотел. «Пошли меня к Верхним людям, — просил он Коравье. — Там я стану молодым и здоровым, получу богатые пастбища».

Он просил и плакал, как ребенок, и Коравье пошел к шаману. Они просидели с шаманом всю ночь, и тот решил: «Пусть уходит. Пусть станет молодым и здоровым».

Утром мать сварила на костре много мяса, вскипятила чай, и они — повеселевший отец, заплаканная мать и он, Коравье — сели есть. Они ели мясо и пили терпкий чаи до полудня и, наверно, сидели бы у костра до вечера и до следующего утра, если бы отец не сказал: «Надо кончать еду, надо уходить мне. Ты хороший сын, Коравье».

Мать выгнала из яранги собак, не дав им догрызть кости и долизать большой закопченный котел, а Коравье отправился познать себе в помощь молодого соседа-пастуха. Когда пришел пастух, входной полог плотно прикрыли, и в яранге стало темно. Мать села на шкуры, отец растянулся рядом, положил ей на колени голову. Коравье набросил на шею отца петлю чаата.

«Ты хороший сын, Коравье», — снова сказал отец и закрыл глаза. Мать громко заплакала, а Коравье с соседом стали тянуть за концы чаат. У Коравье дрожали руки, и он крепко сжал веки, чтобы не выпустить слезы…

Потом были похороны, и все стойбище шло за нартами, на которых везли в сопки отца. Его опустили в каменную нишу, обложили мясом убитого оленя и завалили камнями. Нарты разрубили на мелкие щепки, разбросали щепки вокруг могилы. А когда пришел вечер, люди стойбища свернули яранги и отправились со стадом в кочевье.

Коравье знал, что отец его, молодой и здоровый, водит сейчас оленей по Другой Земле, по богатым пастбищам, где растет высокий мох и сочный ягель. Ловко набрасывает на рога петли чаата, попадает первой пулей в глаз волка и легко вскидывает на плечо тяжелые туши нерп. Знал Коравье и другое — отец его никогда не встретится на этих пастбищах с матерью Коравье и не встретится никогда с женой самого Коравье, потому что женщины умерли своей смертью. Ведь нельзя стать здоровым и молодым, если уходишь к Верхним людям сам, надо, чтобы тебя послал туда твой сын. Можно, чтобы послали и другие родственники, но лучше всего, если это сделает сын.

Потому Коравье и хочет, чтобы к Верхним людям послал его сын Рыпель, а не дочка Кумлю. С Кумлю он об этом даже не говорит, хотя видится с ней чаще, чем с сыном. Кумлю с мужем пасут в тундре оленей и каждую осень подгоняют к селу большое стадо на забой.

Коравье совсем не понимает, почему мужа Кумлю перестали звать Выквиле, а зовут Бригадир, а Кумлю — не Кумлю, а Чумработница, как не понимает и того, отчего сын Рыпель именуется теперь. Степан Иванович. Но в конце концов Коравье все равно, как зовут по-новому его детей. И когда Кумлю и Выквиле являются в село, Коравье никогда не называет их по-новому, Коравье любит эти дни, когда они являются в село. Еще стадо не подошло к лагуне, еще где-то у дальних сопок шумят и постукивают друг о дружку рога бегущих оленей, а Кумлю и Выквиле быстрее оленей мчатся в село. Они забирают в интернате своих детей, его внуков, и все вместе приходят к нему. Коравье любит, когда они бывают все вместе, хотя дом тогда становится похожим на растревоженную лисью нору, наполняется криком и визгом, отчего у Коравье так шумит в голове, точно там летает семья оводов. Зато в такие дни внуки угощают его разноцветными сладкими палочками, завернутыми в красивые бумажки, и позволяют гладить их по стриженым головам.

Между тем солнце поднялось еще на одну ладонь и слегка пригрело лысую голову Коравье. Коравье поднялся и мелкими шажками засеменил к океану. Собака посидела еще на камне, не желая расставаться с погретым местом, потом свесила вниз морду, как бы примеряясь к высоте и прикидывая, не рискованно ли прыгать, и, решив, что рискованно, осторожно, боком, сползла с камня и побрела за хозяином, держа на весу усохшую лапу.

Океан начинается сразу за домом Коравье. Он начинается за каждым вторым домом села, потому что все село состоит из одной длинной улицы, вытянувшейся по берегу. Одной стороной улица повернута к океану, другой — к тундре.

Со стороны океана берег похож на круто выгнутое коромысло, унизанное домами. Они начинаются у самой воды, карабкаются вверх и опять плавно опадают к воде вместе с берегом.

Дома стоят далеко друг от друга, у них нет ни заборов, ни ворот, ни калиток. Один широкий двор сливается с другим, и все дворы густо забрызганы белыми ромашками — будто их специально сеяли. Широкая улица тоже заросла ромашками и грубой острой травой (подвод и машин в селе нет, и ничто не мешает буйству зелени). По улице в два ряда тянутся деревянные столбы, отбрасывая к домам нити проводов.

От всех домов, обращенных окнами к океану, сбегают к воде тропинки: то совсем пологие, то покруче, и там, где тропинки кончаются, уткнувшись в широкую полосу береговой гальки, лежат, задрав вверх просмоленные днища, вельботы.

У Коравье не было ни своего вельбота, ни своей тропинки. Когда он считал, что настало время поругаться с океаном, то спускался к воде по тропке соседа, усаживался на его вельбот и принимался за дело. С океаном у него были старые счеты — когда-то он забрал у Коравье старшего сына, Олеля. Коравье не мог простить этого океану и всякий раз, приходя к нему, говорил ему злые, недобрые слова. В ответ океан сердито шипел, громко всплескивал и этим еще больше разъярил Коравье.

Но сегодня океан был тихим. Ни одна морщинка не трогала его зеленоватого гладкого лица.

Коравье не нравился спящий океан. Когда он не плевался брызгами, не швырялся пеной, не о чем было с ним говорить. Что толку говорить без ответа?

Все-таки Коравье не удержался и сказал:

— Ну, спи, спи… Я еще приду к тебе. Покажу, как Олеля брать.

Услышав громкий голос хозяина, собака радостно заскулила, потыкалась мордой в его торбаса. Потом подпрыгнула, желая лизнуть в лицо, но не рассчитала сил. Упала на гальку, заскулила жалобно. Поднявшись, она поплелась к дому, поскуливая и виновато оглядываясь на Коравье, точно стыдилась не по годам проявленной резвости.

В дом они вошли вдвоем — сперва Коравье, потом собака.

Никакой мебели в доме не было, кроме деревянного корыта для еды. На полу, под окном, лежала неприбранная постель из оленьих шкур. Собака легла на шкуры и, повернув морду, наблюдала за Коравье. Она знала, что сейчас он ляжет возле нее, и сторожила тот миг, когда ей нужно будет отползти немного к краю и уступить ему часть постели. И она это сделала, как только Коравье направился к ней.

Он лег не раздеваясь. Есть ему не хотелось. Он уже давно не помнил, чтобы ему хотелось есть. Собака тоже привыкла обходиться без еды или довольствовалась, как и ее хозяин, самой малостью.

Вскоре они уснули — Коравье и его собака.

Первыми о наступлении утра извещают собаки. Будто по команде, они стаями вырываются из сеней и сараев, изо всех укромных и неукромных мест, где настиг их сон, и с визгом, лаем и рычанием начинают ошалело носиться по улице. Из каждого двора вываливает не меньше дюжины собак, не считая щенячьих выводков, которые тявкают ничуть не хуже родителей. Минут десять в селе стоит такой визг и гавканье, что кажется — воздух разорвется. Потом собаки выдыхаются, глотки их сипнут, они уже не носятся, как шальные, а похаживают, обнюхивая друг друга и лениво переругиваясь, пока не разбредутся по дворам.

Улица пустеет. Водворяется полная тишина.

И тогда из противоположных домов выходят две молодые соседки Коравье — Лидочка Ротваль и Зоя Нутенеут. Зоя Нутенеут на ходу застегивает портфель, а Лидочка Ротваль повязывает косынку.

Заметив Ротваль, Нутенеут торопливо поворачивает назад, к дому.

— Иди, не бойся, я все равно слышала! — кричит ей через дорогу Лидочка, поправляя просторную юбку на заметно округлившемся животе.

Нутенеут, не оглядываясь, исчезает в сенях.

В ту же минуту из сеней показывается ее муж — Андрей Еттувье, молодой красивый парень, клубный киномеханик, лет на пять моложе Нутенеут. Он по-бычьи поводит по сторонам патлатой головой и, засунув руки в карманы, вразвалочку выходит со двора.

— Опять жену бил? — кричит ему Лидочка.

Еттувье скалит белые красивые зубы и, подходя к ней, нагловато спрашивает:

— Тебя не спросил, да?

Глаза у него красные, веки вздулись, на лбу ссадина, — видно, крепко хватил с вечера. К тому же от него остро несет перегаром.

— Вот я на тебя пожалуюсь! — грозится Лидочка.

Он снова скалится, добродушно спрашивает:

— Кому будешь жаловаться, жене моей?

— Храбрый ты стал, Еттувье. Приедет милиция — быстро расскажу. Пускай тебя бьют. Тогда скажешь, хорошо или плохо.

Присвистнув, Еттувье говорит:

— Милиция не бьет. Я для них чужой человек, а жена — моя. Ты закон мало знаешь. А еще с русским летчиком гуляла.

— Дурак! — зло сказала Лидочка. — Бандит!

Но Еттувье только глуповато хохотнул и, насвистывая, пошел своей дорогой — к центру села. А Лидочка Ротваль воинственно подбоченилась, выпятив живот, и принялась кричать на всю улицу:

— Подожди, приедет милиция! Весь район будет знать, как жену бил! Тебя суд заберет!

На ее крик из окрестных домов стали выбегать женщины.

— Он Нутенеут опять бил! — кричала Лидочка, подтягивая сползавшую с живота юбку. — Надо к ней ходить! Пусть знает, что мы в район письмо напишем! Разве это муж? Это морж клыкастый!

Спустя минуту соседки, возглавляемые Лидочкой, шагали к дому Нутенеут, на ходу выясняя подробности ночного скандала между председателем их сельсовета Нутенеут и ее мужем.

Тяжелый живот не помешал Лидочке легко взбежать на крыльцо. Она толкнула дверь, нота оказалась запертой.

— Открывай, Нутенеут, мы с тобой говорить хотим! Открывай!

Женщины стали заглядывать и барабанить в окна.

— Выходи, Нутенеут! — припав к стеклу, пискляво призывала пожилая швея Гиуне. Она выбежала на улицу, успев натянуть на себя лишь юбку и кургузую безрукавку, которую стягивала обеими руками за борта, стараясь прикрыть могучую голую грудь. Безрукавка, не выдержав, затрещала, и в прорехе оголилась спина Гиуне.

— Нутенеут, выходи! — выкрикивала Гиуне. — Меня тоже один раз мой Аре бил! Я тебе расскажу, что я потом делала, чтоб он меня боялся! Слышишь, Нутенеут?

В доме тишина.

— Там пусто, а мы стучим, — догадалась одна из женщин.

— Я сама видела — дома она! — не сдавалась Лидочка и обиженно крикнула в занавешенное тюлем окно: — Если тебе стыдно, можешь прятаться! Пускай тебя бьет Еттувье, а мы на работу пойдем!

Потолкавшись еще немного под окнами, женщины не охотно покинули двор Нутенеут.

Ротваль, миновав свой дом, шагала рядом с Гиуне.

— Куда так рано идешь? — спросила Гиуне, по-прежнему сжимавшая на груди безрукавку, хотя теперь это было уже ни к чему: борта свободно сходились на груди за счет огромной прорехи на спине.

— В мастерскую иду, — ответила Лидочка. — Тапочки шить хочу быстро, мне бисер красивый из района почтальон привез. Одному человеку подарок надо делать.

— Летчику? — осведомилась Гиуне.

— Зачем мне летчик? — пожала плечами Лидочка. — Девушке из района подарок, я с ней знакомилась, когда на курсах швейных была.

— Это можно, иди, — разрешила Гиуне, хотя не она заведовала колхозной пошивочной мастерской, а Лидочка Ротваль.

Проходя мимо дома Коравье, Лидочка вспомнила, что забыла сверток с едой для старика. Еще вечером она сварила кусок жирной оленины, завернула в газету, собираясь утречком занести ему, и вот, пожалуйста, — началась вся эта история с Нутенеут, и она забыла о Коравье.

«Ладно, днем отнесу, — подумала Лидочка. — Все равно он еще спит».

Через час село окончательно пробудилось, и сто две жительницы его, начиная с шестнадцатилетней Леночки Илкей, что в переводе на русский язык означает Молния, и кончая восьмидесятидвухлетней старухой Рынтытваль, что по-русски значит Брошенная, заняли свои рабочие места: кто в конторе, кто в пошивочной, кто на звероферме, кто в собственном доме…

Да, в селе сейчас хлопочут одни женщины. Из мужского населения во всем селе находится лишь четверо: молодой пастух Ким, заглянувший из тундры на несколько дней домой, знакомые уже нам Еттувье и старик Коравье, да еще один старик — Пепеу, который вчера вернулся из районной больницы и, вконец напуганный и изморенный непривычной болтанкой в самолете, теперь крепко спит. Остальные мужчины ушли на моторных вельботах охотиться в океан, и никто не знает точно, когда они вернутся.

Так в селе пока хозяйничают женщины. И работу она выполняют женскую: шьют, варят на звероферме завтрак лисицам — будущим «чернобуркам», сортируют на складе пушнину, щелкают на счетах в конторе… И разговоры у них идут тоже чисто женские.

Леночка Илкей, то есть Молния, немножко проспала, потому что бегала среди ночи к вельботам провожать отца. Она примчалась в мастерскую позже всех, но в первую же минуту успела узнать все, что случилось с Нутенеут. Леночка сидела на полу возле двери, поджав ноги, шила кухлянку, а ушки держала на макушке. Впрочем, все швеи, все двадцать женщин, сидели, как и Леночка, на полу в большой комнате, насквозь пропахшей сырой кожей, и шили кухлянки, выполняя срочный заказ геологической партии, полученный недавно колхозом. Женщины орудовали иглами, отматывали с клубков нитки из оленьих жил и разговаривали, а Леночка тоже орудовала иглой к отматывала нитки, но молчала и слушала.

После того как история с Нутенеут была исчерпана, Гиуне, на которой вместо разодранной безрукавки был надет теперь какой-то допотопный китель, застегнутый на все пуговицы, Гиуне, не отрывая глаз от иголки и не глядя на свою заведующую Лидочку Ротваль, сказала:

— Ты слышала, Ротваль, одну новость? В районе теперь так делают, что можно ребенка не родить.

Лидочка повернула к ней смуглое плоское личико, привычным движением языка передвинула за щеку бисер, который держала во рту, и, усмехнувшись, ответила:

— Такую новость, Гиуне, давно все забыли.

— Тогда почему ты в район не едешь? Все знают, летчик твой назад не вернется, — сказала Гиуне.

— Зачем мне летчик? — весело ответила Лидочка. — Мне ребенок надо. Мне беленькие дети нравятся.

— Я твой летчик видала, — сказала пожилая швея с седыми мелко заплетенными косичками. — Он черный, как сопка, был.

— А дети русские все беленькие, — весело возразила Лидочка и чистосердечно призналась: — Я потом еще одного русского рожать буду. Мне два беленьких сына надо и еще дочка. — И мечтательно объяснила: — Они вырастут, в Москву поедут, я на самолет сяду, тоже в Москву полечу.

Тогда самая старая швея, у которой на лице было столько морщин, сколько трещин на земле, и у которой вместо гортани, казалось, была вставлена хрипящая трубка, заерзала в своем углу и прохрипела:

— Чаат брать надо, бить тебя надо. Твой летчик бросал тебя, — она хотела еще что-то сказать, но трубка отказала, и все последующие слова слились в свистящее шипение.

— Он меня не бросал, он меня любил. Я сама ехать с ним не хотела, — беспечно ответила Лидочка, сверкая узкими глазами, хотя про себя знала, что говорит неправду.

Потому неправду, что летчик этот (впрочем, он был не летчик, а шофер заправочной машины на аэродроме), летчик этот ни о какой любви ей не говорил, ничего не обещал, а просто иногда захаживал к ней, а потом уехал. Лидочке же хотелось, чтоб все было по-другому, так, как она читала в книжках. И так, как в книжках, она и рассказывала об этом летчике-шофере, от которого ждала ребенка, и очень хотела, чтоб ребенок был беленький и чтоб потом у нее был еще один беленький ребенок, и еще… Все это, по ее разумению, было вполне возможным, потому что ей всего двадцать лет, она окончила семь классов, училась на курсах шитья, неплохо зарабатывала и хорошо могла растить своих детей.

Нутенеут пряталась за печкой, когда соседки под окнами вызывали ее. Нутенеут была умная женщина, много училась — в семилетке, в школе колхозных кадров — и понимала, как это плохо, если председателя сельсовета бьет муж и об этом все знают.

Когда Нутенеут, окончив школу колхозных кадров, вернулась в родное село вместе с Еттувье, ей все завидовали. Редкая девушка могла мечтать о таком красивом муже, да еще киномеханике. Такие парни в Медвежьих Сопках не водились, и рассчитывать на то, что они сами явятся в село, было глупо. А потом Нутенеут перестали завидовать и начали говорить о том, что лучше бы она не привозила с собой Еттувье, пусть бы он лучше, выучившись на киномеханика, возвращался в свое село и нашел себе жену там.

Всему причиной был проклятый спирт. Когда Еттувье не пил, лучше не было на свете человека. Но как только спирт проходил к нему в желудок, Еттувье становился хуже зверя. Из головы его убегали все добрые мысли, и оставалась лишь одна-единственная мысль: почему она, женщина, — начальник в селе, а он, мужчина, — не начальник? Эта мысль выводила из себя Еттувье. Он кидался к Нутенеут с кулаками и кричал: «Думаешь, ты большой начальник, да? Не признаю тебя! Ты жена моя, и я буду тебя бить!» Глаза его наливались кровью, а кулаки — свинцом, и он бил ее этими свинцовыми кулаками по голове, по лицу, куда придется. Он бил, а она крепилась и старалась не кричать, боясь, что сбегутся люди и узнают, что у нее совсем не такой хороший муж, как они думают. Ей не хотелось, чтобы знали: может быть, Еттувье все же возьмется за ум. Он все-таки очень красивый муж…

Этой ночью кулаки Еттувье были такими тяжелыми, что она не выдержала и закричала. И Лидочка услышала. А если услышала Лидочка Ротваль — значит, услышало все село.

Обо всем этом Нутенеут думала, прячась за печкой. Наконец соседки убрались со двора, и Нутенеут вышла из своего укрытия. Она достала из портфеля, где хранились деловые бумаги и сельсоветовская печать, зеркальце и погляделась в него. Правый глаз был затянут синяком, словно на него поставили жирную печать.

Нутенеут встревожилась: как показаться председателю райисполкома Барыгину с таким лицом? Вчера Барыгин предупредил ее по радио, что едет к ним проводить собрание. Если бы она знала, что этой ночью Еттувье разбушуется, она бы сказала Барыгину, что уезжает в тундру. Но она пообещала ему оповестить и собрать народ, значит, хочешь не хочешь, надо идти в сельсовет.

Нутенеут порылась в шкафчике, нашла баночку с остатками крема «Освежающий». Густо смазав кремом вспухшее веко, она присыпала его пудрой «Кармен» (под смуглый цвет лица), поглядела в зеркальце и осталась довольна своей косметикой. Положив крем и пудру в портфель, Нутенеут выглянула в окно. На всей длиннющей улице не было ни души. Можно смело выходить из дому.

Дом, где помещался сельсовет, был самый крохотный в село — сени и комната. И самый заметный — над ним всегда висели красный флаг и вывеска на кумачовом полотнище по всему фасаду, как лозунг: «Сельский Совет трудящихся села Медвежьи Сопки».

Нутенеут сняла с дверей большой замок (в селе запирались только государственные учреждения: сельсовет, магазин и склад), повесила его на крюк в сенях и прошла в кабинет.

Здесь было прохладно, сыро, на полу валялись окурки и стекла разбитого графина — вчера его нечаянно разбил председатель колхоза Калянто, заходивший в сельсовет: хотел напиться, а графин сам собой выскользнул из рук. Калянто обещал принести графин из колхозной конторы, но ночью ушел со зверобоями на промысел, и сельсовет остался пока без графина.

Нутенеут взяла стоявший у порога веник, смела сор со стеклами в угол. Потом села за стол и принялась раскладывать на нем разные деловые бумаги — явится Барыгин, сразу поймет, что она работает.

На крыльцо кто-то взошел. Нутенеут подперла щеку ладонью, прикрыв замазанный кремом глаз, и склонилась над копией решения райисполкома.

Двери скрипнули. Вошел крепкий парень лет двадцати, в легкой кухлянке с откинутым назад капюшоном и в легких торбасах. У него было ярко-красное лицо, словно его долго терли кирпичом, под мышкой он держал стопку книг. Остановившись у дверей и потоптавшись немного, парень с достоинством сообщил:

— Это я пришел, Ким.

— Вижу, — ответила Нутенеут, не отрываясь от бумаги.

Парень опять потоптался, потом сказал:

— Так, значит… Работаешь?

— Работаю.

— Закурить можно? — почтительно осведомился он, сделав несколько шагов к столу.

— Кури, — разрешила Нутенеут.

Парень важно прошел к столу, положил книги, не спеша извлек из рукава кухлянки пачку «Прибоя» и, закурив, спросил:

— Видала, какие книжки Ким в библиотеке брал?.. Пастухам читать буду.

— Я вчера твои книжки видела и позавчера. Я думала, ты давно в тундру ушел, — сказала Нутенеут, не глядя на него.

— Сегодня пойду. Вчера голова болела, читал много. — Подумав, он предложил: — Хочешь, тебе могу читать?

— Но надо, я знаю, что ты хорошо читаешь, — поспешила ответить Нутенеут. — Ты в бригаде лучше читай.

— Это ясно, — с достоинством ответил он. — Я для того и агитатор.

Ким, к слову сказать, в книжках, кроме картинок, ничего не разбирал, потому что был неграмотный. Звание агитатора он присвоил себе самолично, и давно уже в селе, сперва в насмешку, а потом по привычке, звали его Ким-агитатор. Он гордился этим больше, чем грамотами и денежными премиями, которыми его награждали неоднократно как лучшего колхозного пастуха.

Всякий раз, приезжая из бригады в село, Ким нагружался в школьной библиотеке книгами, дня три расхаживал с ними по селу, чтобы все видели, по какому важному делу он пожаловал, и сообщал каждому встречному, что книги он уже обменял и ему пора отправляться в тундру просвещать пастухов. В тундре же он слыл великим грамотеем, так как бригада, где он пастушил, состояла из людей пожилых и неграмотных. Наслушавшись в селе радиопередач и собрав все местные новости, Ким пересказывал их пастухам слово в слово, сидя за раскрытой книжкой и перелистывая время от времени страницы. Его бригадиру однажды сказали, что Ким водит пастухов за нос, но тот не поверил и счел такое заявление клеветой.

Когда Ким впервые явился в школу за книгами, учительница, памятуя, что он ни дня не сидел за партой, отказалась выдать ему библиотечные книги. Тогда Ким отправился в правление колхоза, взял чистый лист бумаги, часа два пыхтел над ним, выводя прыгающим карандашом какой-то сложный узор, и, вручив свое творчество председателю Калянто, коротко сказал: «Разберись». Калянто долго изучал узор и наконец сдался: «Не понимаю, что такое», — сказал Калянто. «Жалоба, — ответил Ким и ткнул пальцем в бумажку: — Видишь, я на учительницу бумагу написал». И изложил свои претензии на словах.

Председатель попытался отделаться шуткой, да не тут-то было. «Не даст книжек — в тундру не пойду», — заявил Ким. Пришлось Калянто идти в школу. В результате переговоров Ким получил несколько растрепанных книжек. Месяца через два он снова явился в село, вернул учительнице в полной сохранности книжки и потребовал другие. С тех пор ему беспрекословно и в неограниченном количестве выдавали старые учебники, отжившие свой век задачники и прочую малопригодную для чтения литературу…

Посидев молча у стола и покурив, Ким потушил папиросу о загрубелую коричневую ладонь, спрятал окурок в карман, так как пепельницы в кабинете не было, потом солидно сказал:

— Так значит… Пойду я. — И не шелохнулся.

— Слушай, Ким, — вдруг сказала Нутенеут, поднимая на него левый глаз, а правый плотнее зажимая ладонью. — Я хочу тебе дать одно общественное поручение. Ты можешь сейчас выполнить?

— Как агитатор? — подумав, спросил Ким.

— Как агитатор.

— Можно, — снова подумав, ответил Ким.

— Обойди все дома, пошивочную, контору и всем скажи, что Барыгин едет, собрание будет. Пускай в клуб собираются.

— Можно, — повторил Ким, поднимаясь, и потянулся за книжками.

— Пусть книжки лежат, вернешься — заберешь, — сказала Нутенеут.

— Нельзя, — ответил Ким, беря книжки и водворяя их под мышку. — Я за них расписался, значит, отвечаю.

Он не спеша двинулся к двери, но у порога обернулся, спросил:

— Когда приказать в клуб собираться?

— Вечером, — ответила Нутенеут.

— Вечер большой. Ты говори точно час.

— Я откуда знаю, когда он приедет?

— Кто тогда знает?

— Никто не знает. Барыгин не сообщил.

— Как я говорить могу? — удивился Ким.

— Так и говори — вечером.

— Ты Еттувье вызови, прикажи радиолу на улицу ставить, когда приедет. Все слушать будут, сразу придут. Я так скажу.

— Ладно, так и говори. Как радиола заиграет, пусть сразу собираются.

Ким ушел. Нутенеут снова поглядела в окно на океан. Ничего не видать: ни катера, на котором приедет Барыгин, ни колхозных вельботов.

Зато на улице, видневшейся из другого окна, появились люди. Продавщица Павлова (она же и завмаг), одетая в телогрейку и повязанная серым пуховым платком, открывала магазин. Сняла засов, толкнула внутрь двери, обитые снаружи лоскутами железа от консервных банок, но в магазин не вошла, а присела на крыльцо в ожидании покупателей.

Павлова была тучная женщина, в летах, и работала в магазине давно, уже года четыре, после того как сняли бывшего завмага Омрылькота.

История же с Омрылькотом до сих пор была свежа в памяти жителей села. Попал он в завмаги случайно: как наглядный пример выдвижения в торговлю национальных кадров. Говорят, сам Омрылькот отчаянно отбивался от почетной должности, ссылаясь на отсутствие опыта и слабые познания в арифметике, но товарищ, специально присланный из райпотребкооперации утрясти этот вопрос, все же уломал его. А месяца через три из района нагрянула ревизия и, нагрянув, обнаружила растрату в тридцать тысяч рублей старыми деньгами. Омрылькот предстал перед судом. И тут судьи столкнулись с прелюбопытнейшим фактом. Суть его заключалась в том, что растрата совершилась не по злому умыслу завмага, а напротив — по доброте его сердца. Всем, кто навещал магазин с пустым карманом, но был не прочь нагрузиться товарами, Омрылькот безотказно выдавал все, на чем задерживался глаз безденежного покупателя, не заботясь при этом о том, кто и сколько ему должен. Добрая половина села отправились тогда на вельботах в райцентр в качестве свидетелей по делу. Свидетели чистосердечно признались, что не раз получали в магазине без оплаты разные товары. Судьи бились с этим делом два дня, наконец махнули рукой, отпустили с миром Омрылькота, после чего он благополучно вернулся к прежней профессии пастуха, а освободившееся место заняла жена сельского фельдшера Павлова. При Павловой тоже были ревизии, но никакой растраты ни разу не обнаружили.

У соседнего с магазином дома тоже появились люди. Сперва Нутенеут увидела вышедшую из сеней жену Пепеу — старуха волочила за собой оленью шкуру. Расстелив шкуру на солнечном бугорке, она вернулась в дом и снова появилась на крыльцо вместе с Пепеу. Она хотела поддержать мужа и помочь ему сойти с крыльца, но он отмахнулся от нее, довольно бодро поковылял к шкуре и улегся на ней, подставив солнцу лицо.

Это был тот самый Пепеу, который вчера вернулся на самолете из районной больницы. Целый год Пепеу маялся животом, высох до костей и уже серьезно собрался к Верхним людям, но фельдшер Павлов не пустил его туда: вызвал из райцентра санитарный самолет, и сопротивлявшегося Пепеу водворили в больницу.

Заболел же Пепеу сразу после суда над Омрылькотом, где проходил главным свидетелем. Очутившись в зале суда, он сперва долго не мог взять в толк, чего от него хотят, а поняв наконец, сказал так: «Мой дом магазин два шага стоит. Я магазин много ходил, много товар брал. Омрылькот много товар давал, Омрылькот продовца хороший». На вежливый и вполне доброжелательный вопрос молоденькой заседательницы, может ли он, Пепеу, припомнить, какие получал товары без денег, и согласен ли возместить их стоимость, Пепеу заявил: «Где Пепеу много деньга-бумажка возьмет? Пепеу деньга-бумажка не нада. Пепеу магазин ходить нада, товар брать нада».

Больше его ни о чем не спрашивали, а стали спрашивать других, его же попросили отойти от судейского стола и посидеть в зале. Пепеу страшно обиделся на то, что ему, старику, которого следует уважать и слушать, не позволили много говорить, а позволили говорить молодым, и, вернувшись домой, слег и заболел. Каждому, кто являлся навестить его, Пепеу скорбно сообщал, что пришла ему пора собираться к Верхним людям, раз молодые перестали его слушать и уважать.

«Все теперь врачи могут, — подумала Нутенеут, наблюдая за Пепеу. — Его хоронить думали, а он как молодой олень бегает».

С полчаса Нутенеут неподвижно сидела за столом, глядя на улицу. Однако больше никто не появлялся. Нутенут вздохнула и не спеша стала искать в ящиках стола общую тетрадь, в которую записывались все исходящие и входящие бумаги, — на случай, если Барыгин поинтересуется работой сельсовета.

А в это время Ким-агитатор шагал по улице в другой конец села. Он решил начать обход с той стороны и шел теперь мимо домов, не считая пока нужным встречаться с их хозяевами.

День разгорался жаркий, безветренный, какие редко выдаются на побережье. В высоком чистом небе висело сухое щекастое солнце. Выпив из воздуха всю влагу, подаренную ночью океаном, солнце добралось до земли и достало уже до тех мест, где по дворам дозревал закопанный в ямах копальгын.

Копальгын — деликатес чукотской кухни. Но сначала копальгын — это морж. Когда морж средней упитанности и среднего веса доставлен во двор зверобоя, семья его и все желающие помочь принимаются копать яму: вглубь — насколько позволяет вечная мерзлота, в длину и ширину — в зависимости от размеров моржа. Неразделанного моржа — в шкуре, с требухой — сваливают в яму и засыпают землей. Так начинает готовиться копальгын. Остальное — дело времени, солнца и дождей. То, из чего раньше состоял морж, должно хорошенько перепреть в прочной оболочке шкуры. Готовый копальгын с наслаждением будет съеден хозяевами, родственниками и соседями.

Ким шел по селу, солнце красно сияло, припекая землю, и запах вызревавшего копальгына становился все резче. Ким с удовольствием съел бы сейчас добрый кусок, если бы не поручение Нутенеут, не позволявшее ему задерживаться. И все-таки он задержался — стало жарко, кухлянка прилипла к спине. Он положил книжки на травянистый бугорок, стянул через голову кухлянку, взял ее под одну руку, книги — под другую и пошел дальше, позволяя солнцу припекать крепкую голую спину.

Вскоре он очутился в конце села и свернул в крайний дом. В доме никого не оказалось. Обойдя безрезультатно дворов десять, он, наконец, обнаружил в одном из домов живую душу — Коравье. Коравье спал на шкурах у окна. Рядом с ним спала собака, зарывшись мордой в его кухлянку.

— Эй, Коравье, вставай! — сказал Ким, радуясь, что хоть старика застал.

Сперва его услышала собака, вытащила из-под кухлянки морду, приметала, зябко отряхнулась. Потом закряхтел Коравье.

— Пошла! — Ким прогнал со шкур собаку и сел возле Коравье, примостив рядом кухлянку и книжки.

Собака безропотно побрела к плите, улеглась там и мутными глазами уставилась на людей, словно приготовилась слушать, о чем они поведут речь.

— Тебе, Коравье, сегодня в клуб ходить нада. Собрание будет. Барыгин едет, — сказал Ким. — Про другие земли расскажет. Как другие люди живут. Когда радиола музыку начнет, ты в клуб ходи. Тебя сельсовет зовет.

Коравье, помаргивая глазами, безучастно глядел на Кима, шамкал запавшими губами и молчал.

— Так, значит, — Ким догадался, что старик со сна плохо понимает его. — Ты знаешь, кто я? — спросил он и сам ответил: — Агитатор.

Но и эти слова не возымели действия на Коравье. Он продолжал что-то пришептывать, взгляд его рассеянно блуждал по стенам и углам комнаты.

— Ты, Коравье, на собрание приходи, — снова сказал Ким. — Потом кино без денег будет, Барыгин из района едет. Знаешь Барыгина? Он в том доме, где твой Рыпель, работает. Он главный начальник.

Услышав имя сына, Коравье оживился, глаза блеснули.

— Рыпель долго не едет.

— Приедет, — успокоил его Ким. — Хочешь, книжку тебе хорошую почитаю? Я читать буду — ты слушать.

Коравье ничего не ответил. Ким раскрыл книжку потолще, на обложке которой значилось: «А. В. Перышкин. Курс физики, часть П. Учпедгиз, 1950 г.», прокашлялся и, внимательно глядя на первую страницу, где излагались основные понятия криволинейного и вращательного движения тел, солидно заговорил:

— Вчера далеко от нашего села собирался один важный пленум, — «читал» Ким, передавая услышанное по радио в последних известиях. — Много людей говорили важные вопросы. Скоро в бригады пришлют новые палатки. Электричество сделает теплые печки, и будет в бригаде радио. В бригаде нада вести культурную работу. Нада баня, нада много зоотехников местного населения. Тогда копытка[1] не будет трогать оленя, и все задачи заготовки мяса и пушнины выполним быстро…

Он продолжал «читать», переворачивая страницы учебника, а Коравье молча сидел, прикрыв веки, и тихонько раскачивался в такт его словам, положив на колени сухонькие руки с погнутыми в суставах пальцами.

— Конец, — сообщил Ким и взглянул на старика. — Понял, какая книжка?

— Мой Рыпель тоже книжки знает, только он плохой сын, — после долгого молчания сказал Коравье, не поднимая век.

— Ладно, я пойду, — Ким вдруг спохватился, что засиделся у старика. Напомнил: — Не забудь мой приказ в клуб ходить.

Выйдя от Коравье, Ким вдруг понял, что неправильно ходит. Нельзя было начинать с этого конца улицы. На другом конце — звероферма, пошивочная, контора. Там весь народ, там сразу всех увидишь. Он спустился к океану и берегом поспешил на другой конец села — путь берегом был короче.

Спустя полчаса Ким уже стоял в проходе длинного барака зверофермы, и обступившие его молодые работницы наперебой говорили ему:

— Ким, ты сколько книжек прочитал — сто или тысячу?

— Ты сам собрание делай! Здесь делай. Мы слушать будем, лисички будут.

— Ким, ты когда жениться будешь? Почему не женишься?

Женщины галдели. В клетках, подвешенных вдоль стен, бегали, сидели, поскуливали лисицы. В нос бил удушливый запах гнилого мяса и прелой шерсти. А Ким, посмеиваясь, стоял среди женщин и отвечал по порядку на все их шпильки:

— Много книжек читал. Может, сто читал, может, больше.

— Я собрание делать не умею. Барыгин умеет.

— Рано жениться. Скоро в армию пойду.

Он понимал, что женщины подтрунивают над ним, но не обижался — что с них возьмешь, женщины есть женщины. Так, отшучиваясь от их колючих словечек, он и покинул звероферму.

Не доходя до пошивочной мастерской. Ким столкнулся с Гиуне — она шла с ведром к ручью за водой. Он остановил ее, обстоятельно рассказал о собрании, о приезде Барыгина и о том, по какому сигналу надлежит собираться в клуб. Поручил объявить об этом швеям и пошел в контору.

К его великому удивлению, там было пусто. На столах все разложено: бумажки, счеты, линейки — и нигде никого. Ким вышел на крыльцо и увидел вдалеке, возле магазина, толпу народа. Думая, что это приехал Барыгин, он поспешил туда.

Однако люди собрались не у магазина, а у дома Пепеу, и никакого Барыгина среди них не было. Ким подошел поближе и увидел в центре толпы самого Пепеу. Задрав к подбородку подол сатиновой рубашки, под которой скрывалась еще одна рубашка, белая (никогда раньше Пепеу рубашек не носил), и выпятив голый живот с красным продольным рубцом. Пепеу возбужденно выкрикивал:

— Видали, какой крепкий? — Он хлопал себя рукой по животу. — Это шов называется! Доктор три часа шил. Я спал тогда, как морж, ничего не слышал! Можно трогать, теперь не болит! Трогай, трогай, не бойся! Такой крепкий шов волк возьмет — зуб поломает!

— Можно трогать, — разрешила жена Пепеу и первой дотронулась пальцем до рубца, разделявшего сверху донизу живот Пепеу.

Все принялись осторожно ощупывать рубец. Ким тоже провел по нему пальцем. Рубец был твердый как камень, — значит, действительно крепкий. Потом все стали трогать рубец по второму разу и по третьему, а гордый Пепеу продолжал объяснять:

— Болезнь такая, язва называется. Доктор одну маленькую кишку резал, потом живот шил. Думаете, как живот шьют? Иголкой шьют, жилой оленя шьют.

Тут Ким, который запамятовал было о своем поручении, вспомнил о нем и громко сказал:

— Прячь свой живот, Пепеу, уже все видали! Сегодня Барыгин из района едет, собрание будет, потом кино без денег. Надо всем на собрание в клуб идти.

— Я кино не хочу смотреть! — возмутился Пепеу. — Я хочу дальше говорить, как меня доктор лечил!

Но у женщин внезапно пропал интерес к животу Пепеу и к тому, как его лечили. Они стали расспрашивать Кима о собрании и о том, какое будет кино.

— Еттувье радиолу громко поставит. Как поставит — надо всем идти, — объяснял Ким.

— Я радиолу слушать не хочу, у меня голова болит! — снова возмутился Пепеу, рассерженный невежливым поведением Кима. — Я про больницу говорить хочу!

Быть может, интерес к животу Пепеу возобновился бы, но в это время из магазина вышел Еттувье. Из кармана его брюк торчала фляга, а в флягах, как известно, держат спирт.

— Кто тебе сказал — я радиолу поставлю?! — крикнул он Киму, услышав его последние слова. — Ничего ставить не буду!

— Тебе Нутенеут так приказала! — прокричал в ответ Ким.

— Она для меня не начальник! Я сам себе начальник! — сказал Еттувье и пошел к клубу.

Ким тоже пошел, но в другую сторону — в сельсовет, к Нутенеут, чтобы окончательно выяснить, по какому же сигналу собираться. Женщины вспомнили, что их ждут недошитые кухлянки в мастерской и бумаги на столах в конторе, и отправились дошивать и дописывать, так и не поняв, кому же верить — Киму-агитатору или киномеханику Еттувье.

После этого насмерть обиженный Пепеу заправил в меховые штаны обе рубашки с больничными штемпелями на подоле (прощальный подарок медперсонала), натянул на себя телогрейку и снова улегся на шкуру. Жену он прогнал в дом, чтоб не мешала ему лежать и думать.

В сельсовете Нутенеут не оказалось — кабинет открыт, но ни ее, ни портфеля нет. Ким вернулся на крыльцо и сел на ступеньки, решив подождать.

Солнышко разъярилось. Было градусов восемнадцать. Если учесть, что рядом лежал Ледовитый океан, — о другом таком знойном замечательном деньке можно было только мечтать.

Ким сидел на крыльце и ждал Нутенеут. Наискосок через дорогу лежал в своем дворе на шкуре Пепеу. Заборов не было, не было деревьев, и ничто не мешало Киму и Пепеу видеть друг друга. Они видели друг друга, и оба видели завмага-продавщицу Павлову. Должно быть, Павловой надоело одиноко томиться в прохладе полутемного магазина, ожидая покупателей, и она выбралась на солнышко. Потопталась на крыльце, потом села на ступеньку, открыла книжку.

Тогда Ким протянул руку к стопке своих книжек, взял верхнюю брошюру: «Овод — злейший враг оленей» и, раскрыв, где пришлось, склонился над строчками. Пусть Павлова видит, что он тоже понимает толк в книжках. И пусть видит старик Пепеу.

Прочитав все это, кто-нибудь может подумать, что Медвежьи Сопки — сонное доисторическое село, а люди в нем живут скучно и уныло. Ничего подобного! Здесь случаются такие события, вскипают такие страсти, что не придумаешь, как о них и рассказать, как о них поведать.

Ну, например, когда подгоняют на забой стада. Что тогда творится на берегу залива! Все село устремляется туда. И начинается! Свистят в воздухе чааты, с гиканьем носятся за оленями мальчишки, на все голоса перекликаются женщины. И стоит такой крик, что океан пристыженно умолкает, понимая, что ему, океану, не заглушить никаким плеском волн этого крика.

Или когда зимой на том же заливе устраиваются оленьи гонки. Надо видеть эту картину! Со скоростью ветра летят олени, высоко запрокинув ветвистые рога и едва касаясь копытами звенящего льда. Несутся нарты, высекая полозьями искры, несутся, стоя на нартах, каюры: в одной руке — поднятый остол, другая рука сжимает захлестнутую на запястье вожжу. И звенят в морозном воздухе голоса зрителей (а зрители — все село), подбадривающих каюров, и звенят голоса каюров, понукающих оленей. Один круг, другой. И уже упряжка фельдшера Павлова настигает нарты Еттувье. Олеин сходятся, идут ухо в ухо, рога в рога, дышат белым клубящимся паром. Олени летят и летят, все меньше кругов до финиша. А вокруг распласталась полярная ночь. Полыхают вверху луна и звезды. Или полыхает северное сияние, обжигая трепещущим цветным огнем гладкий лед, летящих оленей, лица, нарты, кухлянки. А кругов остается все меньше и меньше… И уже замерли в последнем напряжении ослепленные светом сияния каюры. И замерли зрители, чтобы в следующую минуту разорвать морозную тишину дружным приветственным криком, а потом продолжать веселье в селе, чествуя победителей.

Праздники умеют справлять в Медвежьих Сопках: с бубнами, песнями, танцами, переодеванием. А праздников этих, не известных жителям средней полосы, немало: праздник Молодого Оленя, праздник Утренней Звезды, праздник Белого Медведя, Кита, Байдары, Рогов, Удачи, Копья, Нерпы и так далее до бесконечности. Так что если бы жители Медвежьих Сопок отмечали все праздники, что столетиями копили им для веселья далекие и близкие предки, им некогда было бы и в гору глянуть.

Как-то осенью, года три назад, как раз в праздник Молодого Оленя, все руководство села срочно вызвали в район на какое-то совещание. Уехал председатель Калянто, уехала Нутенеут, уехали бухгалтер, счетовод, а с ними — фельдшер Павлов, воспользовавшийся попутным транспортом, чтобы решить свои дела в райздраве, а с Павловым его жена — завмаг и продавщица. Словом, осталось село на праздник без руководства. Не будь этого, вряд ли запала бы кому в голову мысль справлять торжество по древним обычаям. А так первому эта мысль пришла Пепеу. И Пепеу, несмотря на старые ноги, сбегал в бригаду (пятнадцать километров туда) и в тот же день вернулся (пятнадцать обратно), приведя на веревке молодого тонкошерстного оленя, резвого и жирного после летовки. Оставив оленя в доме под присмотром жены, Пепеу, опять же несмотря на старые ноги, обежал все село и каждому сообщил, что раз Калянто нет, и Нутенеут нет, и фельдшера нет, то теперь ничто им не помешает праздновать по-старому.

Заводилой и главным исполнителем церемониального обряда был все тот же Пепеу. Священнодействие совершалось на волейбольной площадке. Старики притащили каркасную нарту. Пепеу приволок на веревке упирающегося оленя. Церемония затянулась: сперва старики совещались, кому поручить почетное убиение оленя, потом оленя никак не могли подтащить к нартам — он лягался и бодался. Потом оказалось, что нож чересчур тупой и его надо было либо точить, либо искать другой. Пока посылали за ножом, пока снова подтаскивали к нартам оленя, пока кололи его, пока старики мазали себя и нарты кровью, что должно было способствовать счастливой жизни в будущем, пока Пепеу шептал заклинание, обращая лицо то на восток, то на запад (позже говорили, что никаких слов он при этом не произносил, а просто шевелил губами), — пока все это длилось, многие празднующие замерзли до того, что стали откровенно щелкать зубами. И, замерзнув, решили отмечать Молодого Оленя не по-старому, а по-новому и круто повернули к магазину, оставив на волейбольной площадке горстку перемазанных кровью стариков во главе с Пепеу.

Но на магазине висел замок. А какой же праздник, если магазин закрыт? Никакого бы праздника в Медвежьих Сопках не получилось, если б положение не спасла Гиуне.

Дело в том, что у Гиуне были ключи. Ключи от базы, где лежали все товары, все продукты и напитки. Правда, они принадлежали не Гиуне, а новому заведующему базой Иванову, который только-только принял базу и временно поселился у Гиуне, так как семья у нее малая, а дом большой. Но теперь хозяйкой ключей могла стать и Гиуне, потому что ключи лежали в ее доме, на кровати Иванова, под его подушкой, а Иванов вместе с Калянто, с Нутенеут, с фельдшером Павловым и его женой, продавщицей и завмагом, уехал в район.

Гиуне сбегала за ключами, склад открыли. Позже вспоминали, что как раз в ту минуту возле Гиуне очутился Пепеу с окровавленным лицом и руками, точно после страшной битвы. Пепеу с Гиуне принялись за дело: отпускали спирт и закуски (всем поровну и по второму разу не давали). Потом базу открывали вечером, утром и снова вечером.

Когда руководство вернулось из района, веселье было в разгаре, и происходило это коллективное выпивание и закусывание не где попало, а в сельском клубе.

После праздника уже руководителям района пришлось ехать в село. Недостача на складе составила десять тысяч рублей. Гиуне вызвали в контору на беседу с Барыгиным. Но ее не очень-то винили: что возьмешь с неграмотной женщины? Виновата не Гиуне, а ее проклятое прошлое.

Винили Иванова — за ротозейство и безответственность. Дали выговор и предложили погасить растрату. По председатель Калянто рассудил иначе: «Растрату делал весь колхоз и колхоз должен отвечать», — сказал он и распорядился выдать из колхозной кассы десять тысяч Иванову наличными. Иванов внес деньги куда следует и поспешил убраться из села.

Вот какие истории случаются в Медвежьих Сопках. И напрасно кто-то думает, что люди здесь живут скучно и уныло. Просто сегодня такой день, небогатый событиями. Но день еще только разворачивается, — и кто знает, что может произойти.

А пока в селе — тишина. Даже собаки попрятались, как сквозь землю провалились. Словно и существует в Медвежьих Сопках одна-единственная собака, такая запаскуженная и дряхлая, что еле волочит ноги, плетясь за стариком Коравье.

Они идут уже долго, очень долго — Коравье и его собака. Пройдут шагов тридцать — остановятся, постоят, передохнут. Если собака отстает, Коравье оборачивается, говорит ей: «Идем, идем. — И качает головой. — Совсем старая стала…»

Острый, удушливый запах дозревающего в ямах копальгына не тревожит их: Коравье потому, что ему де хочется есть, а собака давно утратила нюх.

Уже три года Коравье не пускался в такую далекую дорогу — от дома до клуба. Он и сегодня остался бы дома, если б не парень с книжками, который сказал, что из района едет начальник. Рыпель тоже начальник, тоже может приехать. Приедет и не зайдет к Коравье, будет жить у председателя, как прошлый раз, и Коравье не увидит его. Поэтому старик сам идет туда, где живет председатель, чтоб увидеть сына Рыпеля и поговорить с ним.

— Иди, иди, старая, — зовет он собаку, снова останавливаясь и поджидая ее.

Он понимает, что собаке тоже тяжела дорога, в которую они пустились, и жалеет ее. Он всегда жалел собак, не бил их и не ругал, потому что знал — собаки защищают людей от злых духов. Если бить их, они не простят: когда человеку настанет время покинуть Эту Землю, собаки искусают его и не пустят его к Верхним людям. Жена Коравье Тынеут уже давно покинула Эту Землю, но никогда не попадет к Верхним людям, потому что била и ругала собак. Теперь Тынеут блуждает где-то по разным землям, и ее грызут собаки…

Во дворе бухгалтера Чарэ была протянута от дома к сараю проволока, на ней висело одеяло, кухлянки и полосатый матрац. Седая женщина, мать Чарэ, колотила палкой по матрацу, выбивая пыль, а дочка Чарэ, черненькая девочка лет десяти, в темном платьице, с пионерским галстуком на шее, колотила другой палкой по одеялу.

Увидев издали бредущих по улице Коравье и собаку, женщина удивилась, бросила в траву палку и пошла им навстречу. За ней побежала девочка.

— Ты куда идешь, Коравье? — удивленно спросила женщина, когда он подошел к ее дому.

— Это ты, Омранаут? — приглядевшись, узнал ее Коравье и, пошамкав запавшим ртом, сказал: — Я думал, ты давно к Верхним людям ушла.

— Зачем мне туда ходить? — слегка обиделась Омранаут. — Я еще не очень старуха.

— Ты совсем молодая, — сказал Коравье, продолжая приглядываться к ней. — Я тебя давно видел.

— И я тебя давно видела.

Коравье осторожно пригнулся и сел на траву, решив, вероятно, что настало время снова передохнуть. Омранаут тоже села на траву, а глядя на нее, присела и внучка. Собака легла у ног Коравье.

— Так куда ты идешь, Коравье? — снова спросила женщина.

— Я Рыпеля повидать иду, — пошамкав губами, ответил Коравье.

— Разве твой Рыпель в селе? — удивилась Омранаут.

— Мне с Рыпелем говорить надо, — помолчав, сказал Коравье.

— Совсем ты старый стал, все путаешь, — вздохнула Омранаут. — Рыпель твой в районе живет. Район далеко, полдня на вельботе ехать надо. Может, ты туда собрался?

— Мне с Рыпелем говорить надо, потому к Калянто иду, — повторил Коравье, глядя слезящимися глазами не на Омранаут, а на носки своих торбасов.

— Как с ним говорить будешь, когда он в районе живет? Зачем к Калянто идешь, если он на охоте? И Чарэ мой на охоте, все мужчины на охоте. — Омранаут усмехнулась непонятливости Коравье и предложила: — Пойдем в мой дом, картошкой угощать буду. Мой Чарэ в районе был, картошку сырую домой привез. Раньше я не любила картошку, теперь ем. Только ее хорошо варить надо. Вставай, Коравье, пойдем, — она поднялась с земли, помогла встать Коравье.

— Нет, Омранаут, мне Рыпеля видеть надо, спешить надо, — ответил Коравье.

Когда Коравье и собака отошли от дома Омранаут, девочка сказала:

— Я знаю, кто это. Это дед Коли и Саши. Они сейчас к отцу в бригаду поехали, а каникулы пройдут — назад в интернат вернутся.

— Пусть едут, — сказала Омранаут, продолжая глядеть на удалявшегося Коравье. Потом покачала седой головой, скорбно добавила. — Совсем глупый стал, если Рыпеля в селе ищет.

— А деду много лет? — спросила девочка.

— Много, — ответила Омранаут.

— Сколько? — допытывалась девочка.

— Как знаю, если считать не умею? — пожала плечами Омранаут.

— Ну, сколько? — не унималась внучка. — Сто или больше?

— Может, сто, может, больше, — рассудительно скапала Омранаут и, подняв с травы палку, пошла выбивать висевший на проволоке матрац.

Так вопрос девочки — сколько лет Коравье? — остался без ответа. И никто не сможет на него ответить, даже сам Коравье, даже тот, кто сосчитает чуть приметные зарубки ножом на дверном косяке в доме Коравье.

Впрочем, если хорошенько расспросить Коравье и внимательно его послушать, в зарубках можно как-то разобраться.

Если расспросить Коравье, он расскажет, что первую метку ножом он сделал на остове яранги богатого оленевода Лятыргина, когда жил у него мальчишкой и пас его оленей.

С тех пор как только уходила старая зима и наступало новое лето, Коравье оставлял на дереве острый след ножа. А когда вырос и поставил свою ярангу, то унес с собой и свои зарубки. Он аккуратно «переписал» их ножом на прутик тальника и еще раз «переписал» на остов своей яранги. Много раз пришлось ему потом «переписывать» эти метки, прежде чем легли они на дверной косяк его дома. Ну, а если спросить Коравье, где же кончаются те зарубки, что привез он из тундры, и где начинаются те, что появились уже в доме, он точно укажет пальцем место. Тогда каждый грамотный человек может посчитать: шестьдесят зарубок-лет жил Коравье в тундре, двадцать — в селе, и каждый грамотный человек может сказать, что Коравье восемьдесят лет. И это будет неверно. Ибо никакой самый разграмотный человек не сможет угадать, сколько же зарубок по хватает до той, которая считается первой.

Коравье забыл, где живет председатель Калянто, и забыл, где клуб. Дома похожи друг на друга, как морской окатыш, и он, наверно, дошел бы до пошивочной, а то и дальше — до зверофермы, если бы его не увидел Пепеу.

— Эй, Коравье, это ты?! — крикнул Пепеу, приподнимаясь со шкуры. — Иди сюда, я тебе живот покажу! Меня самолет привез!

Услышав голос Пепеу, собака вздрогнула, прижалась к ногам Коравье. По когда ноги Коравье развернулись и, путаясь в траве, побрели во двор Пепеу, собака последовала за ними.

— Это ты, Коравье?! — обрадованно переспросил Пепеу, поднимаясь навстречу подходившему Коравье и выдергивая из штанов рубашки с больничным клеймом. — Ты думал, я умирать буду? Пепеу не умирал, Пепеу доктор резал! Видал, какой живот стал? Этот красная линия — шов называется! — Он задрал к подбородку рубашки и выпятил живот.

Коравье безучастно глядел на живот Пепеу.

— Трогай, какой крепкий! Совсем не болит, — соврал Пепеу, потому что после того, как женщины порядком помяли ему живот, шов здорово ныл. Но Пепеу, не желая в этом признаваться, схватил Коравье за руку и, похлопывая ею по своему животу, продолжал хвастаться:

— Видал, какой крепкий? Язва больше нету. Ты слыхал такую болезнь, язва называется?

Такой болезни Коравье не слышал, как и вообще не слышал названий русских болезней, поэтому он равнодушно убрал свою руку с живота Пепеу и присел на шкуру. Пепеу устроился рядом, продолжая придерживать задранные к подбородку рубашки. Собака осмелела, ткнулась мордой в голый живот Пепеу и лизнула шрам. Пепеу стукнул собаку кулаком по хребтине. Та отпрянула от него и тихо заскулила.

— Зачем бьешь? — укорил Коравье.

— Зачем лезет? — ответил Пепеу и, почувствовав какое-то тягучее подергивание в животе, добавил: — Полезла — теперь болеть стало.

Но подергивание прошло, и Пепеу, успокоившись, спросил:

— Ты куда идешь, в магазин?

— Мне Рыпеля повидать надо, — пошамкав запавшим ртом, сказал Коравье. — Ты не видал, может, приехал Рыпель?

— Зачем тебе Рыпель? — удивился Пепеу.

— Говорить надо, — коротко объяснил Коравье.

— Хо-хо-хо! — засмеялся Пепеу, тряся головой. — Как с Рыпелем говорить будешь, как понимать его будешь? Рыпель много умных слов говорит. Я понимать его слова умею — ты совсем не умеешь.

После длительного пребывания в больнице и общения с врачами и больными, от которых Пепеу наслышался немало интересных, хотя и малопонятных вещей, он считал, что Рыпель ничуть не умнее его, а если кто и превосходит его теперь по уму, так это только доктор, который делал ему операцию. Поэтому Пепеу продолжал растолковывать:

— Когда с Рыпелем говорить будешь, меня зови. Я с ним говорить умею. Я все его ученые слова знаю. — И без всякого перехода спросил: — У тебя живот болит?

— Ноги болят, — подумав, ответил Коравье.

— Надо больница ехать, — авторитетно заявил Пепеу. — Там ноги хорошо режут. Я видал — одному человеку так резали, — он провел ребром ладони ниже колена. — Тот человек тоже умирать хотел, теперь прыгает, веселый шутка делает.

Коравье напряженно о чем-то думал, наморщив лоб, и молчал. А у Пепеу мысли прыгали в голове беспорядочно, и вопрос, который он собирался задать Коравье раньше, лишь теперь упал на язык. Пепеу спросил Коравье:

— Что Рыпелю говорить хочешь? Деньга-бумажка просить?

— Зачем мне бумажка? — ответил Коравье. — У меня другой разговор, важный.

— Какой важный? — Пепеу разобрало любопытство. — Зачем говорить не хочешь, тайну делаешь?

Коравье боком повернулся к Пепеу, зашевелил губами, собираясь что-то сказать, и, вероятно, сказал бы, если бы во дворе клуба кто-то не забил в чугунный рельс. Над селом полетели частые призывные удары: «Дз-з-зынь, дз-з-зынь!»

И сразу, откуда ни возьмись, появились собаки — туча собак. Туча с гавканьем и визгом понеслась, взбивая пыль, по улице к океану. Потом из конторы, из пошивочной, зверофермы высыпали женщины. Впереди бежала Лидочка Ротваль, на ходу поддергивая сползавшую с большого живота юбку.

— Ким, может, ты не слышишь? — крикнула она, пробегая мимо сельсовета. — Вельботы идут!

Угревшись на солнышке, Ким и не заметил, как вздремнул. Брошюра «Овод — злейший враг оленей» выпала из его рук и валялась в ногах. Удары о рельс разбудили его, но он еще не решил, как ему быть: бежать на берег встречать зверобоев или оставаться на месте и ждать запропавшую Нутенеут.

Ким потряс головой, прогоняя сон, и поднялся. Продавщица Павлова закрывала магазин на замок. Наискосок через дорогу стоял в своем дворе Пепеу, смотрел на бегущих к океану женщин. Рядом сидел на шкуре старик Коравье. Ким удивился, увиден Коравье, и сердито спросил себя: «Как я спать мог? Может, Нутенеут пришла, а я спал, не видал?»

Он открыл двери, на всякий случай заглянул в кабинет. Нутенеут не было. Ким взял в одну руку кухлянку, под другую — книжки и пошел к океану.

Вельботы выплывали из-за горизонта — десять едва заметных черных точек в золотистом, облитом солнцем океане. Точки медленно увеличивались, росли, и прошел целый час, прежде чем они стали похожи на вельботы. Теперь они приближались быстрее. Наконец, стало слышно глуховатое гудение руль-моторов и начали различаться фигуры людей на борту.

Вельботы шли тяжело, глубоко осев широкими корпусами в воду, и все понимали, что в корме и за кормой плывет богатая добыча.

Заслоняясь от солнца ладонями, женщины вглядывались вдаль, стараясь угадать, на каком из десяти одинаковых вельботов идет их муж, брат, отец или просто сосед.

Только Ким не глядел в сторону приближающихся вельботов. Он ходил по берегу и искал Нутенеут.

— Нутенеут не видала?.. Где Нутенеут делась? Нутенеут здесь не ходила? — спрашивал он то тут, то там.

И когда вельботы ткнулись носами в береговую гальку и на берегу началась великая суматоха, Ким все продолжал искать Нутенеут, пока председатель Калянто не заметил его здоровенную, оголенную до пояса фигуру, слоняющуюся среди занятых разгрузкой людей.

— Ким, почему помогать боишься? Может, у тебя торбаса дырявые? — крикнул ему Калянто. Он сбросил с плеча на гальку тяжелую тушу нерпы и, ожидая, пока подойдет Ким, стал вытирать подолом камлейки[2] заплывшее потом лицо — грубое, бурое, с облупившейся кожей на щеках и носу.

— У меня торбаса крепкие, — сказал, подходя, Ким. — Я Нутенеут ищу. Дело решать надо.

— Потом решишь, — сказал Калянто. — Иди на склад, кати две пустые тачки, надо быстро разгрузку сделать. Океан тихий, ночью опять будем выходить.

— Как пойдешь, когда Барыгин едет? — удивился Ким. — Собрание делать будет. Я всем приказал вечером в клуб приходить.

— Барыгин? — не поверил Калянто. — Тебе кто говорил?

— Нутенеут говорила.

— Ладно, сам на склад пойду, — сказал Калянто. — Ты книжки свои отдыхать ложи, нерпу носить надо. — И пошел не спеша по берегу, переваливаясь, как утка, на коротких ногах в высоких лохматых торбасах.

Не смея ослушаться председателя колхоза, Ким завернул в кухлянку книжки, положил кухлянку в расщелину высокого каменистого берега и пошел разгружать вельботы.

Туши нерп носят женщины. Бредут по холодной ледяной воде к вельботам, взваливают на плечо тушу — и опять по воде на берег.

— Ротваль, зачем тяжелую берешь? — кричит Лидочке ее мать.

— Ротваль, тебе нельзя тяжелую носить! — поддерживает ее Гиуне.

— Брось тяжелую! — кричит из соседнего вельбота бригадир Тынеску, Лидочкин отец.

— Пусть Ким-агитатор несет! У него сила большая! — снова кричит мать Лидочки.

— Я могу, — отвечает Ким. Он забредает в воду, легко снимает с Лидочкиного плеча тушу нерпы и, размахнувшись, швыряет ее, как бревно, на берег…

— Молодец, Ким! — смеется Лидочка, стоя по пояс в холодной воде, так что живота ее не видно. — Мне нельзя тяжелое носить. Мне сына рожать скоро надо. — И тут же возвращается к вельботу, вскидывает на плечо другую тушу, чуть поменьше.

Продавщица Павлова тоже работает на разгрузке. Но она в туфлях, а в туфлях в воду не пойдешь. Она стоит у самой кромки воды, подхватывает груз и относит его в сторону.

Бездельничают пока лишь собаки. Сотни три бурых, пятнистых, черных, дымчатых лаек, примчавшихся с визгом и гавканьем из села, густо обсели берег и, притихнув, сторожко следят за людьми, нетерпеливо вздрагивая и раздувая ноздри в ожидании той заветной минуты, когда женщины возьмутся за ножи, когда на гальку вывалятся звериные внутренности, и для них, собак, начнется веселое пиршество.

Мужчины выволакивают на берег моржа. Двадцать, а может, тридцать человек ухватились за концы буксирного каната и тянут изо всех сил, подбадривая друг друга возгласами. Тянут бригадиры, мотористы, стрелки, тянут фельдшер Павлов и бухгалтер Чарэ. Ким тоже забрел в воду и ухватился за хвост моржа. Всей своей тяжелой массой морж ушел в воду, на поверхности торчат лишь клыки да белеет брюхо. Складками спины он цепляется за донные камни. Нелегко вытащить этого моржа. Не скоро вытащат и девять других моржей, что полощутся в воде за кормой вельботов.

Непростое это дело — разгрузка морского зверя. И разделка. И перевозка в ледник и на звероферму. Хотя женщины уже взялись за ножи и вспарывают нерпам животы, хотя уже и тачки появились на берегу и лежат опрокинутые набок, готовые принять груз, но дай бог со всей этой работой управиться к вечеру.

За хлопотами, да еще потому, что примыкающий к селу берег вдается в океан мысом, никто не увидел приближения катера, на котором ехал Барыгин.

А вот Барыгин, стоявший на носу катера, издали заметил людей на берегу и пошел сказать об этом Рыпелю.

Рыпель сидел на бухте каната, смотрел, как машина взбивает за кормой пену. Пена была такая же белоснежная и легкая, как рубашка Рыпеля. Рукава рубашки закатаны, ворот расстегнут, на шее висит полевой бинокль. Вообще Рыпель одет с иголочки: туфли начищены до блеска, на брюках острые, как нож, складки, на коленях лежит новый бостоновый пиджак. Никогда не скажешь, что Рыпелю уже за сорок, — смуглое лицо моложаво, пышет здоровьем, и весь он — большой, здоровый, сильный.

— По-моему, зверобои недавно вернулись, разгрузка идет, — сказал Барыгин.

Рыпель поднялся, приставил к глазам бинокль…

— Да, только начинают разгружаться.

Рыпель говорил по-русски чисто, без акцента, только чересчур твердо, как бы с нажимом выговаривая слова да слегка раскатывал букву «р».

— Плохо, — сказал Барыгин. — Затянется это дело, а я должен к ночи вернуться.

— Плохо, — согласился Рыпель.

— Ты-то можешь остаться, а мне нельзя. Завтра сессия открывается.

— Нет, я тоже вернусь. У меня сводка о подготовке к пушному сезону не закончена. — Рыпель спрятал бинокль в кожаный футляр. — Пойду старшине покажу, где якорь бросить. — И ушел в рубку.

Барыгин остался на корме, закурил.

В последнее время, точнее — за последние три-четыре года, он редко выбирался из райцентра. Не то что десять — пятнадцать лет назад, когда не вылезал из командировок. Правда, тогда Барыгин был не председателем райисполкома, а всего лишь инструктором сельхозотдела, как Рыпель. А теперь заедает райисполкомовская текучка: заседания, совещания, сессии, прием посетителей. Одних бумажек за день подписать — рука устанет. И годы не те. К шестидесяти человек и на подъем становится тяжелее. За эти последние три-четыре года Барыгин крепко сдал. И чувствовал это. Появился животик, появилась одышка, пошаливало сердце. Он понимал, что дело идет к пенсии.

Однако в те редкие минуты, когда Барыгин размышлял о своем пенсионном будущем, он не видел в нем особых для себя перемен, связанных, скажем, с переездом «на материк». Мысль о том, чтобы покинуть эти края, не приходила ему в голову. Здесь он организовывал колхозы и гонялся по тундре за теми, кто укрывал в сопках оленьи стада, удирал на нартах со стойбища, когда богатый оленевод Энрыкай с сыновьями задумали его убить, тонул в океане на вельботе, затертом льдами, когда вез книжки для сельской библиотеки… И кем он только здесь не работал! И учителем, и заведующим красной ярангой, и бухгалтером в колхозе, и киномехаником, и инструктором райкома комсомола…

Он накрепко сжился с Чукоткой. Другие копили деньги, покупали «на материке» дачи, брали отпуск раз в три года, чтобы потом полгода жариться на крымском солнце или томиться в душных очередях сочинских столовых в перерывах между купанием. Кое-кто говорил ему: «С твоей зарплатой, Семен, такую бы себе дачу отхватил. В Сухуми — каменные, двухэтажные, от моря два шага. Сто пятьдесят тысяч», Барыгин с женой (она работала в Госстрахе) действительно получали много (с северными надбавками зарплата выходила двойная), но отпуск они брали каждый год. Сняв подчистую со сберкнижки деньги, улетали самолетом к сыну в Ленинград. Наступал месяц активного приобщения к культуре. Барыгины — старшие, младшие и наимладшие — носились по театрам, концертам, выставкам. Правда, вручив сыну остаток денег, Барыгины старшие улетали к себе на Север, весело и шумно провожаемые сыном, невесткой, двумя внучками и кучей новых знакомых. Часть первой же зарплаты жена несла в сберкассу, пополняя отощавшую книжку и готовясь к следующему полету в Ленинград. Для дач тысяч не оставалось, да и не нужны им были дачи…

Барыгин докурил папиросу, бросил за борт окурок. Поездка на катере освежила, взбодрила его. Вчера утром он еще не знал, что сегодня попадет в Медвежьи Сопки. Но днем первый секретарь райкома собрал экстренное заседание бюро. Пленум обкома партии, обсуждавший положение в сельском хозяйстве округа, закончился, секретарь предложил всем членам бюро разъехаться по селам и подробно ознакомить колхозников с решениями пленума. Тут же, в кабинете первого, начался торг — кто куда поедет. И Барыгин вспомнил о Медвежьих Сопках. Сто километров по воде — пожалуй, самая милая дорога…

Рыпеля Барыгин встретил в порту и удивился, потому что еще два дня назад подписал ему командировку в Медвежьи Сопки, где Рыпель должен был читать лекцию о вреде религиозных предрассудков. Оказалось, что в село в эти дни не было транспорта. Так они и поехали вместе, решив, что и собрание, и лекцию проведут одним заходом, чтобы дважды не собирать народ.

Ни на какой склад за тачками Калянто не пошел. Председатель колхоза спешил домой. Известие о том, что едет Барыгин, вынуждало его срочно принять меры. Человек от природы неповоротливый и медлительный, он шел теперь так быстро, что его короткие ноги, загнутые носками внутрь, цеплялись одна за другую и путались в траве. Он и не заметил сидевших во дворе Пепеу и Коравье, Зато Пепеу заметил его и крикнул:

— Эй, Калянто, куда так бежишь? Иди смотри мой живот! Меня самолет из района вез!

— Некогда! Спешить надо! — отмахнулся Калянто и пошел еще быстрее, подгребая траву носками торбасов.

Дома он проворно снял камлейку и кухлянку, надел темную сатиновую рубаху, а поверх меховую безрукавку. Хотел приколоть на безрукавку медаль «За трудовую доблесть», но медаль куда-то запропала.

Плотно задвинув на всех окнах ситцевые шторки, он отправился в сарай, извлек из кучи хлама в углу ржавый замок, вернулся к дому и повесил замок на двери. Ключ провернулся туго, со скрежетом. Калянто сунул ключ в карман меховых брюк. Теперь-то уж Барыгин не попадет в его дом. Ну, а если вернется жена, она догадается, что означает этот замок, и дождется, когда придет время его снять.

На душе у Калянто было неспокойно. Всякий приезд начальства выбивал его из равновесия. С виду он оставался, как всегда, спокойным, но внутри у него все переворачивалось, а голова отяжелевала от трудных мыслей. Барыгина же он опасался больше других. Калянто знал за собой такую пропасть больших и малых грехов, что был уверен: если б о них дознался Барыгин, его давно бы сняли с председателей и, может быть, даже потребовали назад медаль «За трудовую доблесть». Сам он своих грехов не стыдился, но перед такими людьми, как Барыгин, испытывал неловкость — и потому, что поступал так, как не следовало поступать, и потому, что приходилось скрывать это, и потому, что иначе сделать не мог.

У Калянто было две жены, и это был его первый большой грех. Одна из его жен, Репелетыне, была лет на пятнадцать старше его и жила с двумя взрослыми сыновьями в бригаде. Вторая жена была на десять лет моложе его, жила с ним в селе, и их сын Андрей бегал в седьмой класс сельской школы.

Когда Калянто, выезжая в тундру, попадал в бригаду, где жила Репелетыне и его взрослые женатые сыновья, он первым делом отправлялся к ним. В яранге становилось празднично. Все усаживались вокруг костра, ели много вкусной еды, пили много чаю, и он, Калянто, — много разговаривал со своей женой Репелетыне, совсем уже старухой, и много разговаривал со своими сыновьями: о том, как жили раньше, о том, как растут в бригаде олени, как прошел отел и какие в мире новости.

Если же случалось, что Репелетыне попадала в село, она тоже поселялась в доме Калянто, и его вторая жена стелила ей самые мягкие шкуры, угощала самой вкусной едой и обращалась с нею ласково и сердечно, как и сам Калянто. В селе все знали, что у Калянто две жены, что старшая жена ездит к нему в гости и что сам он ездит в гости к ней и взрослым сыновьям. Иначе Калянто поступать не мог. Он жалел свою старую жену, передавал ей с оказией в тундру крупу и сахар, галеты и чай, а иногда даже конфеты. И, честно говоря, не понимал, почему он должен отказаться от старой Репелетыне и забыть ее.

Выходило же, что он должен забыть, потому что двоеженство осуждалось. Слушая на районных совещаниях горячие речи ораторов по вопросам морали и быта, Калянто смущался и прятал в пол глаза. С одной стороны, он соглашался с ораторами, считая, что мужчине достаточно иметь одну жену и одну семью, а с другой — ему было совестно отказаться от Репелетыне. И получалось, что коммунист, председатель колхоза, Калянто вместо того чтобы бороться за мораль, сам нарушал ее. Было от чего чувствовать себя неловко на совещаниях и было от чего опасаться Барыгина.

Вторым его грехом был дом, на который он сейчас навесил тяжелый замок. Нет, Калянто был не против, чтобы люди ставили в домах кровати, стулья и столы и покупали разную посуду. Наоборот, он охотно снаряжал в райцентр вельботы за мебелью для магазина и не раз перед началом сеанса выходил на клубную сцену и говорил народу так: «Почему плохо мебель покупаете? Вы аванс хороший получили, а в магазине один стол уже два года стоит, скоро развалится. Надо купить стол, стулья надо купить. Магазин тоже план имеет, а план надо выполнять». После таких обращений мебель мгновенно разбирали, и Калянто снова снаряжал в райцентр вельбот. Но сам он мебели не покупал. Не потому, что жалел денег, — просто и он, и жена, и сын Андрей любили спать на полу и есть на полу.

Об этом его втором грехе в районе тоже не ведали. От разоблачения спасал замок. Он появлялся на дверях дома за несколько часов, а то и минут до приезда начальства, так что ни один еще начальник не переступил порог его дома и не узрел собственным оком, что дом пуст, как надутый воздухом нерпичий пузырь.

Но, повесив замок и оградив свой дом от появления Барыгина, Калянто полностью не успокоился. Он не очень-то поверил словам Кима-агитатора, будто Барыгин едет лишь за тем, чтобы провести собрание. Не прознал ли он про случай в седьмой бригаде? Если так, то Калянто всыплют по первое число. Могут и на бюро райкома вытащить. Но откуда бы ему узнать о том, что случилось в седьмой бригаде?..

А случилось это в начале апреля, когда дули пурги и тундру прихватил гололед. Да, тогда дули пурги, стеклом затянулись снега, а в стадах начался отел. И он, Калянто, поехал с бухгалтером Чарэ к Кривой Скале, где должны были телиться важенки седьмой бригады.

Калянто всякий раз плевался, вспоминая дорогу к Кривой Скале. Сто километров их гнала в спину пурга, еще сто километров голого скользкого льда, потом тридцать километров глубокого, по пояс, снега. До Кривой Скалы они добрались чуть живы. Потом двое суток бродили по расщелинам и низинам в поисках стада, да так и не нашли. Пришлось ехать дальше, в пятую бригаду — еще двести километров по такой же дороге, но уже без харчей. Три собаки дорогой пали, остальные еле дотянули до яранг. И лишь через две недели, вернувшись в село, Калянто узнал, что в седьмой бригаде погиб почти весь молодняк, а с ним и половина стельных важенок.

Он узнал это от самого бригадира Акачу. Тот бросил стадо и примчался на нартах в село сообщить эту страшную весть. Когда Акачу пошел в его кабинет, синий от мороза, сгорбленный, постаревший на десять лет, Калянто сразу понял, что случилась беда. Пошатываясь от усталости, Акачу подошел к столу, рухнул на стул и завыл. «Если мужчина плачет, значит большая беда, — сказал ему Калянто. — Что случилось? Говори».

И Акачу рассказал. Они были совсем близко от Синего Камня, когда налетела пурга, повалила оленей. Как раз тогда и начался отел. Молодняк замерз на льду, заметенный пургой, замерзли важенки, многие не успели отелиться. «Так, — сказал, холодея, Калянто, выслушав сбивчивую речь бригадира. — Почему же ты пошел туда? Разве ты забыл свой маршрут? И разве ты не знал, что Синий Камень — голодное место для оленей?» — «Знал», — тяжко вздохнул Акачу. «Так почему ты пошел к Синему Камню?»

Запинаясь и вздыхая, Акачу стал рассказывать. Пастух Турилькот видел плохой сон, он вызвался погадать на оленьей лопатке и узнать, стоит ли им идти к Кривой Скале. Погадав, они узнали, что надо идти к Синему Камню, иначе их ждет беда.

«Мы тебя снимем с бригадиров. Тебе нельзя доверять стадо», — твердо сказал Калянто. «Да, меня надо снять. Я плохой бригадир», — нагнул голову Акачу и снова зарыдал в голос.

В тот же день две упряжки вышли к Синему Камню.

На одних нартах — Акачу, на других — Калянто и бухгалтер Чарэ. Пурга улеглась, свежий весенний снег, задубелый на морозце, прикрыл гололед. В круглом голубом небе весело катилось круглое красное солнце, прогревало спину сквозь кухлянку, обещало близкое таяние снегов и теплое лето впереди. Но ни солнце, ни тепло не радовали Калянто. С каменным лицом ходил он по белой искристой равнине, считал каждый бугорок под снегом: большой — важенка, маленький — трупик олешка. Большой — маленький, большой — маленький…

Вечером всех пастухов с женами позвали в ярангу Акачу. Чарэ подвел итог: погибло пятьсот шестьдесят оленей. Двести десять важенок и триста пятьдесят оленят. Пастухи сидели, как на похоронах.

«Бригадира мы снимем, — сказал Калянто. — Снимем и в район сообщим. Пусть ему в районе суд делают».

И тогда вдруг разом завыли женщины — все до одной, кто был в яранге. Завыли так, что у Калянто заломило в ушах.

Он не выдержал — вышел из яранги, побрел к стаду, лишь бы не слышать надрывного плача. Его догнал бухгалтер. «Зачем будешь в район сообщать? — спросил Чарэ. — В других бригадах отел хороший, пошлем в район общую сводку. Зачем людей обижать? Они сами крепко страдают». Калянто долго думал. Потом сказал: «Пусть будет так. Скажи им, чтоб перестали выть и не болтали языками».

Они уехали с Чарэ в село, и ни один человек, кроме них, не узнал о беде в седьмой бригаде.

Теперь Калянто прикидывал так и сяк, и получалось, что Барыгин никак не мог прознать об этом случае.

«Нет, не знает Барыгин, — думал Калянто. — Если бы знал, давно прокурора прислал».

Укрепившись в такой мысли, Калянто передумал идти в ледник и повернул назад, к берегу. Уж лучше ему заняться разгрузкой, чем носиться туда-сюда по селу: за работой меньше ненужных мыслен в голову лезет.

Для полной характеристики Калянто следует добавить одну деталь: председатель колхоза был неграмотным, хотя не в пример Киму-агитатору, понимал толк в буквах и умел отличить написанные слова от беспорядочных закорючек, которые однажды подсунул ему Ким под видом заявления. Калянто довольно успешно осилил первый класс индивидуального обучения у Нины Павловны, учительницы местной школы, но дальше учиться не стал, потому что как раз в то время благополучно разрешилась проблема с его подписью.

Дело в том, что как ни силился Калянто одинаково выводить свою подпись на денежных документах, подпись всякий раз получалась не похожей на образец, хранившийся в районном банке, и банк частенько не принимал документы, из-за чего задерживалось поступление денег в колхозную кассу. Однажды вконец отчаявшемуся Калянто пришла счастливая мысль: попросить своего соседа, искусного костореза, изобразить его подпись на куске резины, наподобие колхозной печати. Резиновая подпись удалась на славу. С тех пор, уже лет пять, Калянто пришлепывал эту резину на все бумаги и горя не знал.

К чести Калянто нужно заметить, что неграмотность не мешала ему быть хорошим хозяином. Он держал в голове все стада, все вельботы и всех зверей, добываемых на земле и в океане. Калянто совершал в уме сложнейшие хозяйственные подсчеты и нередко ставил в тупик бухгалтера Чарэ с его арифмометром. Ни от какой тяжелой работы он не отлынивал, а впрягался в нее вместе с другими колхозниками: если шел на вельботе за морским зверем, то становился бортовым стрелком и по нескольку часов не выпускал из рук карабин; если ехал во время отела в бригады, то не спал сутками, как и прочие пастухи, принимая и обхаживая молодняк, а попадал зимой на охотничий участок — ставил капканы вместе с охотниками.

Вот каким был председатель Калянто. И если кто усомнится, что в природе существуют такие председатели, пусть приезжает в Медвежьи Сопки и познакомится с ним лично. Но пусть товарища, предпринявшего далекое путешествие на берег Ледовитого океана, не смутит замок на дверях председательского дома, если доведется таковой увидеть. Дожидаться Калянто под дверьми не стоит — все равно не придет. Стоит его хорошенько поискать в селе — на улице, в конторе, на складах, на берегу, и он найдется. Найдется и обрадуется любому гостю с материка. Покажет село, звероферму, пошивочную, возьмет с собой на морскую охоту и расскажет тысячу разных прелюбопытнейших историй. Не расскажет только о своих двух женах, о падеже оленей в седьмой бригаде и о некоторых других вещах, мало интересных приезжему человеку. В дом к себе тоже не позовет, по известной уже причине. Зато поведет в маленькую колхозную столовую, и бойкая девчонка Маша Рультына, выпускница районной кулинарной школы, досыта накормит их острым рагу из оленины и душистыми, прямо-таки тающими во рту оленьими языками. Не меньше возрадуется Калянто, узнав, что гость издалека собирается уезжать. По первому же намеку он снарядит вельбот, чтобы отвезти его по воде в райцентр, или отправится с ним на аэродром и останется там до тех пор, пока «Аннушка» не поднимет гостя в воздух и не унесет его с глаз долой за самые, самые дальние сопки…

А пока что Калянто возвращался на берег, и всевидящий Пепеу опять заметил его.

— Эй, Калянто! — крикнул Пепеу, привставая на колени. — Почему ходишь без дела? Иди, слушай, что Коравье говорит! Делай ему беседу — он меня понимать не хочет!

— Некогда! — крикнул Калянто. — Вельботы надо разгружать! Я вечером приду! Скажи старухе, чтоб чай крепкий готовила!

— У меня чай всегда есть, а спирт я теперь не пью! — громко сообщил Пепеу. — Доктор сказал, все болезни спирт делает! Доктор сказал, живот плохо заживает, когда спирт пить! — На сей раз Пепеу не стал задирать рубашки, чтобы хоть на расстоянии похвалиться Калянто своим животом, а лишь приложил ладонь к шраму и громко осведомился: — Ты план по моржу хорошо делаешь? Сколько сегодня взяли?

— Десять моржей, девяносто нерп! — прокричал, удаляясь, Калянто. — Жди, Пепеу, вечером приду!

— Хорошая добыча! — крикнул вслед ему Пепеу. Потом снова крикнул: — Говори моей жене, пускай домой идет! Мне по режиму второй раз обед давать надо! Пускай не забудет!

— Скажу! — не оглядываясь, прокричал Калянто.

— Ты моим словам плохо веришь — слушай Калянто, когда придет, — сказал Пепеу Коравье, возвращаясь к прерванному разговору. — Он скажет, почему Рыпелю нельзя к Верхним людям тебя послать. Теперь закон новый есть: закон Рыпеля в суд поведет, суд в тюрьму посадит. Ты слыхал, что я тебе говорил? — Увидев, что глаза у Коравье закрыты, Пепеу потормошил его за рукав.

Коравье слегка дернул лысой головой, приоткрыл на мгновение глаза, но веки его снова тут же тяжело опали.

— Почему молчишь, если я вопрос задавал? — Пепеу сильнее подергал Коравье за рукав, опять спросил. — Слыхал, как я тебе беседу делал?

Теперь Коравье открыл глаза пошире, насколько позволяли узкие морщинистые веки, и, пошамкав сперва губами, сказал:

— Я спал, ничего не слыхал.

— Я говорил — доктор в районе беседу делал. Там воздух лежит, — Пепеу показал рукой в небо. — Там земля нету. Там птица летает, самолет летает. Зачем тебе к Верхним людям, если там воздух лежит?

— Надо ходить, — вздохнув, ответил Коравье. — Мне давно надо.

— Глупый ты человек, Коравье, — Пепеу тоже вздохнул. — Я совсем не хочу к Верхним людям ходить. Что там делать буду, когда живот заболит? Доктор говорил, там района нету, больницы нету, быстро умирать надо. Может, ты хочешь умирать, я не хочу.

— Я тоже не хочу, — подумав, ответил Коравье. — Я к Верхним людям собрался. Рыпель — сын мой, должен отца слушать.

— Посмотрю, как послушает! — хохотнул Пепеу. — Лучше Рыпелю прикажи, пусть тебя в район везет, пусть доктор ногу режет, починяет хорошо. Будешь как молодой олень бегать.

Коравье вдруг встревожился, заелозил на шкуре, оглядываясь по сторонам.

— Где собака делась? — спросил он. — Куда убежать могла?

— Разве не знаешь, куда собаки бегут, когда на берегу моржа разделывают? — ответил Пепеу. — Я даже здесь слышу, как свежей печенкой пахнет. Придет твоя собака, где денется. Хватит нам с тобой старыми языками болтать, спать надо. Сейчас в больнице мертвый час идет, доктор спать приказывает. — Пепеу, покряхтывая, стал укладываться на шкуре.

Глядя на него, Коравье тоже прилег, пристроил голову на бугорке, выпиравшем из земли под шкурой.

Старики умолкли и вскоре уснули. Солнце висело прямо над двором Пепеу, и ни одно облачко, ни одна тень не мешала ему хорошенько прогревать старые кости двух стариков.

Берег звенел голосами людей, криками чаек и бакланов, лаем собак. Обнаглевшие чайки в бакланы бесстрашно подлетали к женщинам, хватали клювами нерпичьи внутренности, вырывали их из лап зазевавшихся собак. Женщины отмахивались от птиц, швыряли в них камнями, а собаки кидались за ними и остервенело лаяли вслед улетающему неуязвимому противнику. На залитой кровью гальке возвышались груды разделанного мяса и нерпичьих шкур, валялись желудки, плавники, хвосты. Собаки и птицы растаскивали внутренности, мужчины грузили мясо на тачки, толкали их впереди себя к леднику. Тачки шли трудно, врезаясь узкими колесами в гальку.

Прежде чем спуститься к воде, Барыгин задержался на мыске и с минуту стоял, глядя на разгрузку. Не раз видел он такую картину. Во всех приморских селах после удачной охоты стоит такой же рев на берегу, так же ошалело мечутся птицы, отмахиваются от них женщины, так же грузнут в гальке колеса тачек и так же рычат, огрызаются собаки, пока не насытятся и не разбредутся по дворам.

Барыгин пошел вниз по узкой тропке, обросшей высоким тальником, и на повороте чуть не наскочил на собаку, волочившую в зубах требуху. Собака бросила свою ношу, шарахнулась в сторону и, запутавшись в кустах, пугливо уставилась на Барыгина слезящимися глазами.

— Иди, иди, не бойся, — миролюбиво сказал ей Барыгин, переступив через грязную, вывалянную в земле требуху.

Видно, добыча досталась собаке с боем: она трудно, хрипло дышала, разодранный бок кровоточил, кровь сочилась и из передней усохшей лапы.

— Ступай, не бойся, — снова подбодрил ее Барыгин, уходя. У поворота он оглянулся: собака задом карабкалась вверх по тропе, волоча зажатую в зубах требуху.

Барыгин шел по сыпучей береговой гальке, мимо вельботов, мимо снующих взад-вперед перекликающихся людей, мимо оголенных до пояса женщин, роющихся окровавленными руками во внутренностях нерп, мимо мужчин, разрубающих моржей топорами, мимо насытившихся уже собак, нехотя догрызавших кости.

Обнаружить Калянто или Нутенеут среди стольких людей было трудно. К тому же в глаза остро ударяло солнце, вода под его лучами отсвечивала десятками зеркал, и все лица расплывались в лоснящемся мареве.

Вдруг какой-то рослый парень в меховых брюках, без рубашки, бегом кативший к вельботу порожнюю тачку, бросил тачку и пошел навстречу Барыгину, растягивая в улыбке широкий рот.

— Трастуй, товарыш Барыгин, — по-русски заговорил парень, протягивая руку. — Я тебя сразу узнал, портрет твой на плакат видел. Я все село объявление говорил: собрание твой слушать будем.

Ким-агитатор действительно узнал Барыгина по портрету. Весной проходили выборы в местные Советы. Ким возил в бригаду плакаты с портретами кандидатов и хорошо запомнил лицо председателя райисполкома.

Барыгина тронуло открытое радушие парня.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил он, пожимая Киму руку. — А на какой час собрание назначено?

— Когда ты час скажешь, тогда назначать буду, — степенно ответил Ким. — Тогда Еттувье радиола быстро ставит, музыка играет, все быстро клуб ходят.

— Ловко придумали, — сказал Барыгин.

— Я придумал, — солидно сообщил Ким. — Я тоже собрание слушать пойду. Хотел бригада назад ходить, пастухи книжка новый читать ждут. Теперь собрание оставаться буду.

— Значит, ты не зверобой?

— Зачем зверобой? Я пастух. Агитатор. Бригада номер два.

— Ну, а как у вас дела в бригаде? — спросил Барыгин. — Далеко отсюда стадо?

— Пять часов ходить надо. Далеко раньше было.

— Ну, а прирост хороший получили?

— Такой прирост нигде нет, — похвалился Ким, снова расплываясь в улыбке. — Это седьмой бригада всех олешка на отеле пурга забирала. Мы свои олешка хорошо стерегли, мы свой не теряли. Калянто премия давать будет.

— Постой, в какой, говоришь, бригаде оленей потеряли? — насторожился Барыгин.

— Седьмой бригада терял, — охотно объяснил Ким. — Акачу маршрут старый менял. Когда маршрут менял — падеж был.

— И большой падеж, не знаешь?

— Большой. Половина стада пропал.

— А ты не путаешь?

— Зачем путаю? — обиделся Ким. — Когда говорю, точно знаю. Вот смотри, как она будет делать? — показал он глазами на старуху, проходившую мимо них к воде.

Это была старуха-швея, у которой на лице лежало столько морщин, сколько трещин на сухой земле. Старуха важно прошествовала мимо них, прямо и ровно держа костлявую спину. Зачерпнув в котелок воды, она медленно побрела назад. Метрах в десяти от Барынина и Кима лежала неразделанная нерпа. Старуха склонилась над нерпой, что-то тихонько шепча, трижды плеснула водой из котелка: сперва на хвост нерпы, потом на розоватое отверстие в боку, куда попала пуля, потом на запрокинутую морду.

Ким насмешливо выпятил губу и что-то сказал старухе по-чукотски. Старуха вздрогнула, оглянулась и быстро проговорила в ответ таким странным голосом, что Барыгину показалось, будто вместо гортани у нее вставлена хрипящая металлическая трубка. Прохрипев и просипев, старуха презрительно отвернулась, присела подле нерпы и начала вспарывать ей ножом брюхо. Барыгин неплохо понимал по-чукотски, но слов старухи не разобрал.

— Видел теперь? Это предрассудок есть: нерпа водой поливать, духов шептать, — объяснил Барыгину Ким. — Акачу тоже предрассудок делал: оленья лопатка гадал, маршрут менял, стадо терял. Это религия есть, крепко бороться надо. Понимаешь?

— Понимаю, — серьезно ответил Барыгин, уяснив, наконец, связь между старухой и бригадиром Акачу.

Ким, конечно, сном-духом не знал, что выдает Барыгину тайну, которую Калянто держал под тремя замками. Если бы председатель предупредил Кима, он ни за что не развязал бы язык. Но, во-первых, Ким не подозревал, что случай в седьмой бригаде — тайна. Какая тайна, если в тундре каждый пастух знает? А во-вторых, уж очень хотелось Киму похвастаться Барыгину и своей бригадой, и премией, обещанной Калянто за то, что хорошо провели отел.

— Ты мне точно час говори, когда радиола ставить, — сказал он Барыгину. — Я сельсовет пойду, Нутенеут скажу, Еттувье предупреждать буду.

— А председатель здесь?

— Председатель разгрузка ведет. Идем, покажу.

Но Ким не сразу пошел. Он направился к камню, где лежали его книжки и кухлянка, взял под одну руку книжки, под другую кухлянку и лишь тогда не спеша двинулся за Барыгиным. Когда он догнал Барыгина, тот уже сидел на камне, поодаль от вельботов и людей, и разговаривал с Калянто.

— Решил, когда начинать будем? — подходя, спросил Ким Барыгина.

— Решил, — улыбнулся Барыгин. — Вот Калянто говорит: часа за три управятся, часа два на отдых. Значит, в восемь вечера начнем. Радиолу можно за полчаса включать.

— Так, значит… Пойду, — подумав, решил Ким. Он медленно повернулся и пошел вверх по тропке в село.

Солнце перевалило за середину неба, упало книзу, — скосило лучи, и всякая неровность земли отбросила от себя темную короткую тень. Тени вельботов лежали неподвижно, тени людей перемещались, складывались вдвое и распрямлялись. Даже камушки покрупнее обросли крохотными тенями.

Барыгин и Калянто сидели на большом плоском камне, в тени изгрызенного весенним льдом берега. Барыгин расспрашивал председателя о колхозных делах. Калянто отвечал неспешно, через паузы, и казалось, прежде чем произнести какую-то фразу, он несколько раз повторял ее мысленно.

Они сидели, вели неторопливый разговор, а у воды по-прежнему работали люди — все село. Но ритм работы приугас: не было уже той задорной переклички голосов, не так проворно мелькали руки женщин и не так часто взблескивали острые ножи над горбатыми спинами моржей. Собаки покинули берег, куда-то пропали чайки и бакланы. И не было уже прежнего веселого гама с шуточками, с крепкими русскими словечками, с лаем собак и ошалелым криком птиц. Все как бы притомилось, притихло, обмякло: и люди, и солнце, и воздух, и океан.

В первое мгновение, когда Калянто увидел Барыгина, у него похолодело внутри. И потом, когда уже поздоровался с Барыгиным и обменялся первыми словами, этот противный холодок все еще хватал за сердце. Но Калянто не подал виду, наоборот, он широко улыбнулся, как улыбался всякому гостю, и, пожимая Барыгину руку, сказал:

— Ждем тебя, знали, что едешь. Совсем наше село забыл. Я думал, никогда не приедешь.

Он сказал это и с противным холодком под сердцем ждал, что ответит ему Барыгин: если знает про седьмую бригаду, значит, сразу скажет, если не скажет — значит, ничего не знает. Барыгин сказал, тоже широко улыбаясь:

— А я взял да и приехал. Давно по берегу хожу, смотрю ваши трофеи. Много настреляли. Десяток таких ходок, и на зиму хозяйство кормами обеспечено. Правильно?

Холодок под сердцем растопился — Барыгин ничего не знал. Уж кто-кто, а Калянто не раз видывал председателя райисполкома в гневе. В гневе он не улыбается, и голос у него такой быстрый и веселый не бывает. И Калянто, успокаиваясь, ответил:

— Когда океан тихо лежит, ветер спит — вельбот пустой не бывает. Мы пять часов стреляли, могли больше взять, да мотор на вельботах слабый, большой груз не тянет.

— Сам тоже ходил? — спросил Барыгин.

— Все мужчины ходили, — ответил Калянто и вдруг спросил. — Может, ты голодный, обедать хочешь? Пойдем, я тебя угощать буду.

— А что у тебя на обед сегодня? — улыбаясь, спросил Барыгин.

От этого вопроса Калянто снова ощутил под сердцем знакомый ледок.

— Зачем у меня? — поспешно ответил он. — У нас столовый хороший есть, повар хороший Маша есть, учился, как обед вкусно делать. Там обед попробуем. У меня жена здесь работает, сын работает, некогда обед делать. Потом тоже столовый пойдут.

— Да нет, я пока есть не хочу, — ответил Барыгин и предложил: — Давай присядем, председатель, расскажешь свои новости.

И вот сидят они вдвоем на камне под обрывом. Барыгин слушает, устремив глаза на облитый солнцем океан, а Калянто рассказывает и смотрит прямо на носки своих мокрых сморщенных торбасов. И получается, что дела в колхозе идут лучше не надо: приплод в стадах растет здоровый, крепкий, оленей после отела намного прибавилось, моржей и нерп настреляли столько, что в леднике уже не хватает места. Амурские лисицы растут, не болеют. Моржовое мясо пожирают за милую душу. На будущий год от «чернобурок» хорошего дохода можно ждать…

Барыгин смотрит на зеленоватый океан, слушает Калянто и думает о том, скажет или не скажет председатель о седьмой бригаде, о падеже оленей, о бригадире Акачу. Ему самому хочется спросить о седьмой бригаде, вопрос так и вертится на языке, но он подавляет это желание и говорит о другом:

— А в «Красном луче» беда: не выживают черно-бурые. Третий год заводим, и гибнут. Председатель наотрез отказывается новых брать. Ферма прекрасная пустует. В сто пятьдесят тысяч одно строительство обошлось. В чем дело, не поймем.

— Ты наш фельдшер Павлов спрашивай: он важный секрет знает, — отвечает Калянто. — Он трава в тундре рвал, больным лисицам давал. Как поели десять дней — бегать начали. Трава витамин большой держит. Весна была — вся школа этот трава собирала, лисиц кормили.

— Да ну?! — удивляется Барыгин. — А что за трава?

— Такой мелкий листочек, — подняв крохотный камушек, показывает Калянто. — Как зовут, не знаю. Ты фельдшер спрашивай, он этот витамин придумал. Пускай брошюра пишет, всем колхозам посылать можно.

— Обязательно спрошу Павлова, может, в самом деле трава лечебная.

Барыгин твердо помнил, что в отчетной сводке колхоза по отелу ни о каком падеже оленей, тем более массовом, не упоминалось. Он сам просматривал сводки всех хозяйств перед тем, как отправить сводные данные в облисполком, и, судя по сводке, отел в Медвежьих Сопках прошел хорошо.

«Скрыли, конечно. Калянто скрыл. Вот тебе и лучший председатель!»

Калянто умолк и сидел, по-прежнему сосредоточенно разглядывая носки сморщенных торбасов.

— Что замолчал, председатель? — повернулся к нему Барыгин.

— Что говорить могу? — развел руками Калянто. — Все новости тебе сказал.

«Нет, брат, не все, — подумал Барыгин. И вдруг решил: — Ладно, я тоже сейчас не скажу. Посмотрю ваши бухгалтерские книги, потом поговорим».

Барыгин встал.

— Ну, раз новости все, пойдем и мы поработаем. Неудобно сидеть, когда другие потеют, — сказал он, снимая пиджак. — В воду не пойду — сапоги промокнут, а нагружать тачки смогу.

— Это можно, — ответил Калянто, трудно поднимаясь с камня.

Только теперь он почувствовал, до чего устал: ноги задубели — не выпрямишь, мышцы в плечах свело, ноют кисти рук. А кроме всего, Калянто хотелось спать. Как-никак, а за последние трое суток поспать ему пришлось часов шесть, не больше. Каждую ночь выходили на охоту, потом разгрузка, разделка, — и опять готовь вельботы, чисть карабины, точи гарпуны, собирайся в океан.

Барыгин положил на землю портфель, бросил на него пальто и пиджак, придавил сверху камушком и широким, крупным шагом пошел к вельботам, закатывая на ходу рукава теплого свитера, в котором издавна ездил в командировки.

За ним, переваливаясь как утка, устало брел Калянто, цепляясь носками торбасов за гальку.

Они сидели на крыльце у Нутенеут — Рыпель, Ким и сама Нутенеут. Из дома доносилось пьяное всхлипывание и крики Еттувье, требовавшего, чтоб его развязали.

Все получилось неладно. Не застав дома отца, Рыпель зашел к Нутенеут узнать, куда мог деться Коравье и не случилось ли с ним каков беды. Услышав от Нутенеут, что она недавно видела Коравье, он успокоился и остался у нее обедать. Нутенеут не только была соседкой отца, Рыпель с ней когда-то учился в школе колхозных кадров. Еттувье достал к обеду флягу со спиртом. С этого все и началось. Подвыпивший уже Еттувье после первой рюмки совсем захмелел, после второй начал крошить посуду на столе. Рыпель пригрозил отправить его в милицию. Тогда Еттувье бросился на него, пришлось отбиваться. Нежданно подоспевший Ким помог связать буяна…

Наконец причитания в доме стихли.

— Он теперь долго спать будет, — сказала Нутенеут, вытирая мокрые глаза.

Рыпель и Ким ничего не ответили ей. А что отвечать?

Рыпель понимал, что напрасно задержался у Нутенеут и ввязался в драку с Еттувье. Как работнику райисполкома в драку ему ввязываться не следовало.

Нутенеут понимала, что ее семейная тайна, которую она так старательно прятала в стенах своего дома, теперь уже ни для кого не тайна. Но, как ни странно, сейчас ей было все безразлично. Она даже знала, что ответит Барыгину, если он спросит о муже: «Да, — ответит она, — он пьет и дерется. Клуб у него запущен, аппаратура грязная, фильмы показывает когда захочет. Если хотите, переведите меня в другое село, если хотите — снимите с председателя сельсовета. Я уеду и с Еттувье жить не буду. Устала, больше не могу».

Ким же понимал все случившееся по-своему. Он видел, что солнце все острее косит лучи, день идет к вечеру, приближается собрание, а Еттувье спит связанный, и неизвестно, как быть с радиолой, которая должна созвать народ. Потом будет лекция, а после лекции ему надо отправляться в бригаду. Он и так уже сидит в селе два дня, и в эти дни кто-то из пастухов недосыпает, стережет вместо него оленей. Никто, конечно, ему ничего не скажет: пастухи сами послали его в село за новыми книжками, но задерживаться ему дальше никак нельзя.

— Еттувье будить надо, развязать надо. Пускай радиолу ставит, — решительно сказал Ким.

— Какую радиолу? — не понял Рыпель.

— На собрание людей звать. Я так всем говорил, — объяснил Ким.

— Не надо, — сказала Нутенеут. — Я ключ от клуба возьму, сама радиолу включу.

— Умеешь? — недоверчиво покосился на нее Ким.

— Умею.

— Пускай спит, — решил Рыпель. — Я тоже с радиолой справлюсь.

— Тоже умеешь? — снова удивился Ким.

— Я все умею, — усмехнулся Рыпель. И добавил: — Надо нам, пожалуй, к Барыгину идти.

— Как с таким глазом покажусь? — грустно спросила Нутенеут.

— У тебя бинт есть? Завяжи глаз, никто не догадается. — посоветовал Рыпель.

Нутенеут поднялась и пошла в дом.

— Так, значит, — решительно сказал Ким и тоже поднялся. — Я литературу в доме оставил, забрать надо.

Он тут же вернулся и снова уселся на крыльце, положив на колени кухлянку и книжки.

— Что у тебя за книги? — поинтересовался Рыпель.

— Пастухам читать буду, — солидно сообщил Ким. — Ночью в бригаду идти надо, нельзя задерживаться.

Рыпель взял одну книжку, удивленно спросил Кима:

— Ты что, физику им читаешь?

— Все читаю.

— Ну и как, понимают? — улыбнулся Рыпель.

— Почему не понимают? — недовольно ответил Ким, уловив в голосе Рыпеля насмешку. — Думаешь, ты один хорошо понимаешь, другие плохо понимают?

— Думаю, ты сам в них ничего не понимаешь, — сказал Рыпель и спросил: — Ты сколько классов окончил?

— Зачем мне классы кончать? Я скоро в армию пойду, там классы кончать буду.

— Эх, Ким, Ким! — вздохнул Рыпель. — Хороший ты парень, только учиться тебе надо. У вас ведь красная яранга есть, учитель в тундре живет. Бывает он в вашей бригаде?

— Учитель пускай ребят учит, — возразил Ким. — Как он может всех учить?

— Всем учиться не обязательно. Например, старикам. А тебе надо.

— Мне тоже не надо, я сам больше учитель знаю, — обиделся Ким. — Твой учитель приедет — его мало слушают, я книжку принесу — все пастухи слушают. Три дня читаю — слушают, десять читаю — слушают.

— Да-а… — Рыпель задумался, потом сказал. — Я поговорю в районе, у нас там курсы есть, двухгодичные, вроде школы для взрослых. Общежитие дают, питание бесплатно. Поедешь на курсы?

— Можно ехать, — подумав, согласился Ким.

Они шли по улице к центру села. С берега возвращался народ. Женщины несли на плечах завернутое в нерпичьи шкуры мясо, мужчины — руль-моторы, весла, гарпуны, пустые канистры. Все здоровались с Нутенеут и многие участливо спрашивали:

— Ты почему глаз завязала?

— Что у тебя с глазом случилось?

— Это меня овод покусал, когда утром на работу шла, — объясняла Нутенеут.

Так она отвечала тем, кто, по ее мнению, не знал истинной причины, зачем ей потребовалось перевязать глаз. Увидев же идущую навстречу вместе с матерью и отцом Лидочку Ротваль, Нутенеут резко свернула в сторону, словно неожиданно решила зайти в дом, мимо которого проходила. Но было поздно, Лидочка Ротваль крикнула ей:

— Эй, Нутенеут, зачем убегаешь? Скажи лучше, почему на берег не пришла? Почему твой Еттувье дома сидит? Может, вы работать на разделке не умеете?

Нутенеут вздрогнула, выпрямилась, потом быстро пошла навстречу Лидочке, оставив позади Кима и Рыпеля.

— Зачем ты кричишь, Ротваль? — сказала она, останавливаясь прямо перед Лидочкой. — Ты же слышала, что было ночью. И знаешь, что сделал Еттувье. Так зачем тебе хочется, чтоб знало все село и все село смеялось надо мной! Я не думала, что у тебя такой злой язык.

Мать Лидочки и отец ее, бригадир Тынеску, тоже остановились и слушали Нутенеут.

— А что случилось ночью? — спросил Тынеску.

— Он бил ее, а она позволяет, — бойко ответила Лидочка, Она поправила груз на плече и, выставив вперед круглый живот, зашагала дальше, насмешливо бросив Нутенеут: — У меня тоже муж был, летчик, ты его знаешь, но он меня никогда не бил!

— Я свою жену тоже никогда не бил, — рассудительно сказал Тынеску. — Твоего Еттувье прогонять из села надо.

— Он хуже моржа злого, — добавила мать Лидочки, и они отправились своей дорогой.

Смуглое лицо Нутенеут стало багровым, словно и Лидочка, и ее мать, и ее отец, бригадир Тынеску, больно отхлестали ее по щекам. Она не нашлась, что им ответить, и пристыженно молчала.

Подошли Ким и Рыпель.

— Спешить надо, разгрузка кончилась, — деловито сказал Ким. И деловито спросил Нутенеут. — Ключ взяла в клуб ходить или забыла?

— Взяла, — вздохнув, ответила Нутенеут.

На собрание сходились медленно, и Рыпелю пришлось больше часа дежурить у радиолы, ставя разные пластинки. К радиоле подключили выставленный в окно динамик, и она так орала на всю улицу, что собаки с испугу попрятались.

Рассаживались в зале долго. Наконец расселись, и все пошло, как положено.

Как положено, Барыгин выступал, стоя за трибуной, — неокрашенной, топорно сбитой, но все-таки трибуной. Как положено, на сцене за столом сидел президиум: председатель Калянто, бригадир зверобоев Тынеску, его дочь Лидочка Ротваль — заведующая пошивочной мастерской, Рыпель — как представитель райисполкома, Ким — как представитель оленеводов, жена Павлова представляла в президиуме торговлю. Здесь же сидели Нутенеут и еще человек десять колхозников. Бухгалтер Чарэ вел протокол, а счетовод Оля Омрай, закончившая прошлым летом с похвальной грамотой семилетку, была за переводчика, так как не все в зале понимали по-русски.

Барыши читал решение пленума не спеша и громко, чтобы слышали в задних рядах. Рядом стояла Оля Омрай, теребила пуговку кофточки и внимательно разглядывала плакаты на стенах, будто впервые их видела.

Впрочем, разнообразие тематики плакатов в самом деле заслуживало внимание. На одном листе бумаги смеялось солнце, плескалось голубое, с белой окаемкой море, по воде несся желтый катер и надпись внизу горячо призывала совершать прогулки по Черному морю на катере. На другом листе сидела огромная зеленая муха, растопырив черные лапищи, и надпись строго предупреждала о том, что мухи разносят заразу. Рядом белозубая женщина с обворожительной улыбкой советовала хранить деньги в сберегательной кассе (должно быть, в той, что находилась в райцентре), возле женщины дымным пламенем догорал лес (ни леса, ни даже одиночки-деревья на Чукотке не растут), и мужчина с мужественным лицом, целясь указательным пальцем в облако дыма, категорически требовал беречь лес от пожара. Были плакаты, призывающие пешеходов переходить улицу на зеленый свет, а пастухов — убивать волков, были цветные и черно-белые, а всех вместе их было такое множество, что можно было беспрерывно разглядывать до утра.

Разглядывать беспрерывно Оля Омрай не могла. Когда Барыгин дочитывал до конца печатную страничку, Оля отрывала глаза от плакатов и быстро пересказывала ту же страничку по-чукотски, по-прежнему теребя пуговку кофточки. Потом Барыгин читал дальше, а Оля дальше разглядывала-густо оклеенные плакатами стены.

Словом, все шло, как положено. Даже лучше, чем положено, так как в зале стояла прочнейшая тишина: никто не шептался, не кашлял, не скрипел скамейками — ни молодые, ни пожилые, ни старики, ни дети. Правда, чем ближе выступление подходило к концу, тем плотнее слипались глаза у слушателей, а отдельные несознательные личности даже умудрились заснуть, убаюканные монотонным, хотя и громким голосом докладчика.

Шум возник, когда началось массовое переселение на пол. Старуха, у которой на лице было столько морщин, сколько трещин на земле, хрипло вскрикнула со сна, очумело огляделась, сползла со скамейки вниз и стала умащиваться на полу. Дремавшая рядом Гиуне последовала ее примеру.

— Ох, спина болит! — громко сказала она, усаживаясь возле старухи.

В зале разом застучали скамейки, все заговорили и, как по команде, пересели на пол.

Барыгина ничуть не смутило такое поведение слушателей. Он отпил воды из стакана и, подождав, пока стихнет шум, сказал:

— Я понимаю, товарищи, вы устали сегодня, поэтому усаживайтесь поудобнее. Скоро будет перерыв, отдохнете перед лекцией. А сейчас я перейду к освещению вопроса, связанного непосредственно с проблемами развития оленеводства и условиях Заполярья, и мер, которые принимаются для улучшения быта пастухов в кочевых бригадах. Так что прошу послушать.

Он умолк, кивнул Оле, и та быстро перевела его слова. В зале снова залегла плотная тишина.

Говоря о неполадках в оленеводстве, о падеже оленей от болезней, от непродуманно выбранных маршрутов кочевья, Барыгин косился на Калянто. Но лицо Калянто оставалось непроницаемым. Председатель колхоза сидел за столом, устало подперев рукой щеку, и узкие глаза его неотрывно и, казалось, равнодушно глядели на выцветшую кулису.

Барыгина так и подмывало привести еще один пример, хорошо известный Калянто, но он не стал этого делать, подумав, что лучше приберечь его для лекции, с которой выступит после него Рыпель. Там речь пойдет о религиозных обрядах, предрассудках, суевериях, и случай в седьмой бригаде как раз будет к месту. Кроме того, Барыгин решил в перерыве начистоту поговорить с Калянто.

Наконец Барыгин закончил, Оля перевела его последние слова, Барыгин залпом выпил стакан воды, потом стакан воды выпила Оля. Никто ни в зале, ни в президиуме не шевельнулся.

— Ну что же, может, включим свет и перейдем к вопросам? — спросил Барыгин, так как за окнами немного стемнело.

— Надо включать свет и задавать вопросы! — эхом повторила за ним по-чукотски Оля.

Стулья за столом президиума задвигались, задвигались и скамейки в зале. Кто-то протяжно зевнул, кто-то с хрустом потянулся.

Ким встал, прошел за кулисы, щелкнул выключателем. На сцене загорелись две лампочки. Вернувшись к столу, он зябко передернул плечами (в президиуме он так и сидел оголенным до пояса), снял со спинки стула свою кухлянку, натянул через голову, потом громко сказал:

— Может, вы не слышите, что надо лампочку зажигать? Зажигайте лампочку и налипайте говорить свои вопросы!

— Я много раз зажигаю, лампочка портилась, менять надо! — тенорком прокричал от дверей старик Пепеу и для убедительности пощелкал выключателем на степе.

Пепеу явился в клуб одним из первых, как только его разбудила музыка радиолы. Он хотел привести с собой Коравье, но тот крепко спал, несмотря на орущую музыку, и Пепеу не стал тревожить его. Живот у него совершенно не болел, за время доклада он успел вдоволь подремать и теперь чувствовал себя удивительно бодро.

— Эй, Гиуне, хватит спать, буди Этынкай, я свой вопрос задавать буду! — крикнула Лидочка Ротваль спавшей у холодной печки Гиуне.

Но тут подал голос старик Пепеу.

— Я первый хочу свой вопрос делать! — крикнул он от дверей.

— Подожди, Пепеу, я уже говорить начала! — замахала на него рукой Лидочка.

— Я тоже свой вопрос давно придумал! — сказал, поднимаясь Ким.

Эта перепалка сняла сонливое настроение. В зале оживились, задвигались. Снова началось переселение, но уже с пола на скамейки.

— Товарищи, товарищи, давайте по порядку! — Барыгин был доволен переменой атмосферы в зале. — Пускай Пепеу говорит, будем уважать старость. Слушаем вас, товарищ Пепеу.

— Хорошо говоришь: старый человек всегда первым слушать надо! — живо отозвался Пепеу. — Я такой вопрос спрашивать буду: ты доктор Антона Филиппа знаешь?

— Знаю доктора Антона Филипповича, — ответил Барыгин.

— Тогда почему молчал свой беседа, как доктор Антона Филиппа операция делал? Как хороший председатель работу делал — говорил, как хороший бригадир оленя смотрит — говорил. Почему хороший доктор забыл говорить?

— А, вот в чем дело, — усмехнулся Барыгин. — Что ж, я могу сказать: Антон Филиппович — действительно прекрасный молодой хирург. А не сказал я о нем, товарищ Пепеу, потому, что сегодня речь идет не о медицинском обслуживании, а о задачах дальнейшего подъема оленеводства в нашем районе.

— Наш район доктор Антона Филиппа — умный человек! Ты не видел, какая доктор операция Пепеу делал? — Пепеу быстро направился к сцене, довольно резво перешагивая через пустые скамейки и задирая к подбородку свои рубашки с больничными штемпелями.

— Видал, какой шрам крепкий? Трогай рукой, теперь не болит! — говорил он Барыгину, очутившись на ярко освещенной сцене. — Здесь болезнь язва жила, теперь не живет! Доктор резал, потом крепкий нитка зашивал. Нитка шов называется! — похлопывал он себя по животу.

— Да, хороший шов, — серьезно подтвердил Барыгин.

Из зала наперебой требовали:

— Пепеу, смотри на нас, мы тоже видеть хотим!

— Эй, Пепеу, я тоже трогать хочу!

— Зачем спешишь? Все смотрите. Живот крепкий, совсем не болит. Пускай раньше Рыпель смотрит, Нутенеут смотрит, товарищ Барыгин смотрит, — гордо отвечал в зал Пепеу и направился к столу президиума, говоря: — Ты, Рыпель, Коравье больницу вези, говори доктор, пускай два нога ему режет. Зачем Коравье к Верхним людям ходить? Я знаю, когда говорю.

Но тут из зала кто-то крикнул:

— Пепеу, твоя Апкана говорит, ты больницу боялся, в окно удирал, тебя доктор ловил! Расскажи, почему боялся?

Чего-чего, а такой болтливости от своей старухи Пепеу не ожидал. Он даже присел от возмущения и схватился руками за голову. Дело в том, что из больницы он в первый день действительно убегал, и доктор действительно поймал его на причале, когда он шнырял там босой, в больничном халате, в поисках вельбота из Медвежьих Сопок.

— Подожди, старая, я тебе дома покажу, как языком пустые слова болтать! — сердито погрозил он пальцем пробиравшейся к выходу жене.

Зал снова загудел.

— Верно, Пепеу, лучше дома говорить будешь!

— Садись, Пепеу! Другие говорить хотят!

— Если вы знаете больше Пепеу, тогда я свои вопросы кончал! — вконец обиделся Пепеу, после чего повернулся спиной к залу, прошел к столу и важно уселся на пустой стул, оказавшийся в президиуме.

— Я буду свой вопрос спрашивать, но пускай раньше Ротваль спрашивает, она первой хотела, — поднялся Ким. Однако дожидаться, пока заговорит Лидочка, не стал, а сразу же обратился к Барыгину. — Ты сказал — скоро в бригады палатки новые привезут, яранги больше не будет. Ты сказал — палатка воздухом надувать надо, палатка тепло хорошо держит. Я вчера такую речь по радио слушал, позавчера слушал. Пастухи меня спрашивать могут: когда точно палатки привезут? Ты мне точно говори.

И только он умолк, как Лидочка Ротваль крикнула в зал:

— Эй, Гиуне, слушай! Этынкай, слушай!

— Одну минуточку, — остановил ее Барыгин. — Я объясню товарищу насчет палаток.

— Нет, раньше я спрашивать буду, — не согласилась Лидочка и, обхватив ладонями свой тугой живот, заявила: — Я ребенок рожать скоро буду. Может, мальчик, может, девочка рожать буду. Почему плохо, если у меня ребенок будет? — в упор спросила она Барыгина.

— Почему же плохо? Наоборот, хорошо, — ответил он, несколько смущенный столь откровенным вопросом, никак не относящимся к его докладу.

— Этынкай, ты слышала? Я тебе говорила: хорошо, когда у меня будет русский ребенок! Гиуне, скажи ей мои слова, она не поймет по-русски! — обрадованно вскричала Лидочка, энергично размахивая руками. — Мой летчик меня на материк звал. А мне зачем ехать? В своем селе жить буду. У меня еще много русских детей будет!

Гиуне прошептала что-то на ухо старухе Этынкай. Та живо поднялась с пола и, став на колени, принялась что-то кричать Лидочке по-чукотски хриплым, кудахтающим голосом. Лидочка громко захохотала и стала по-чукотски кричать что-то в ответ старухе.

Барыгин хотел остановить женщин, поднял руку, собираясь объяснить Ротваль, что иметь ребенка от летчика, который любил ее и с которым она сама не захотела покинуть село, — не грешно, а плохо другое — что Ротваль хочет иметь много детей, от разных мужчин. Во всяком случае, так он понял ее.

Но сказать он ничего не успел, в зале поднялся неимоверный шум. Бухгалтер Чарэ стучал карандашом по графину с водой, Калянто что-то громко кричал в зал. Рыпель в чем-то убеждал фельдшера Павлова, жена фельдшера что-то доказывала бригадиру Тынеску, Лидочкиному отцу. Барыгин никак не мог разобраться во всей этой зычной, прерывистой мешанине чукотских слов.

К Барыгину подошел вспотевший Калянто.

— Надо перерыв делать, успокаивать всех немножко, — сказал он осипшим голосом. И тут же, страдальчески морщась, крикнул в зал, по уже не по-чукотски, а по-русски: — Я сколько раз кричать буду, что тихо сидеть надо! Может, вы на забой оленя пришли, а не в клуб собрание делать?

Но никто не слушал председателя. Страсти кипели. Все орали и переругивались, пока не вмешался Рыпель. Он вышел на край сцены и сказал своим могучим басом:

— Тихо! Я вас долго слушал и понял, о чем вы спорите. Теперь послушайте меня и поймите, что я скажу.

После этих слов зал притих. Когда наступила полная тишина, Рыпель заговорил:

— Одни говорит — плохо, если чукчанка рожает ребенка от русского, другие говорят, что это хорошо. Я тоже считаю, что хорошо. По-моему, ничего нет плохого, если у Ротваль будет ребенок от русского. Ты, Гиуне, кричала, зачем ей белый ребенок? Но кто знает, будет он белый или темный, если у него мать чукчанка? Лучше всего, когда он будет здоровый и сильный. Но тебе, Ротваль, надо все-таки выходить замуж, иначе получится уже плохо.

— Зачем мне замуж ходить? — мгновенно отозвалась Лидочка, обращаясь не к Рыпелю, а к Барыгину. — Вот у нашей Нутенеут муж ость, да? А зачем такой муж? Все знают, как Еттувье бьет Нутенеут! Почему не говоришь, что это плохо? Он ее неделя назад бил, раньше бил, сегодня опять бил. Мой летчик меня не бил, а я за него замуж не ходила. Тебе Гиуне объяснять хотела, как делать, чтоб Еттувье не бояться, — обернулась она к Нутенеут, у которой на глазу красовалась ослепительно белая повязка.

— Такой муж хуже волка! — крикнула Гиуне. — Такой муж прогонять сопки нада! Он тебе глаз бил, теперь повязка делать нада!

Приумолкший было зал опять взорвался.

— Зачем Еттувье дома сидят, собрание не ходит? — крикнула Гиуне. — Пусть Нутенеут скажет!

— Еттувье полный фляга спирт нес! Я сам видал! — фальцетом сообщил старик Пепеу.

— Гиуне хорошо говорит — прогонять Еттувье из села надо! — стукнул ладонью по столу отец Лидочки Ротваль. — Пускай другой киномеханик шлют!

Барыгин взглянул на Нутенеут. Она сидела, опустив голову.

«Да, дело неладное, — подумал Барыгин. — Надо принимать какие-то меры».

Калянто спрашивал Нутенеут перед собранием, почему у нее забинтован глаз, и поверил, будто ее укусил овод. Он обернулся к Нутенеут, собираясь спросить ее, правда ли все это, но, посмотрев на ее печальное лицо, все понял без слов.

«Как не знал раньше? — с досадой подумал он. — Все село знает, председатель не знает».

Между тем зал продолжал бурлить, и Лидочка Ротваль требовала, чтобы Еттувье привели в клуб.

— Мы будем ему вопрос задавать, пускай он отвечает, почему так делает? — в десятый раз настаивала она.

А старик Пепеу в десятый раз сообщал:

— Еттувье полный фляга спирт нес! Доктор Антона Филиппа говорил: глупый человек спирт пьет!

Рыпель снова попытался восстановить порядок:

— Тихо! Слушайте меня! Я вам все объясню. Я вам расскажу, как надо поступать с Еттувье!..

Неизвестно, удалось бы ему и на сей раз утихомирить зал, если бы в эту минуту с улицы не донеслись гулкие частые удары о рельс. Тревожные густые звуки ворвались в зал, и на секунду стало пугающе тихо. Потом люди бросились к выходу, опрокидывая скамейки, застревая и толкаясь в узких дверях.

Видя, что в дверях образовалась пробка, Калянто раскрыл окно и выпрыгнул во двор. За ним той же дорогой выбрались фельдшер и Рыпель. Барыгин тоже спрыгнул с подоконника во двор. Люди бежали к океану, а какой-то сгорбленный старик все садил и садил толстым железным прутом, похожим на кочергу, по рельсу, подвешенному на веревке к перекладине между столбами. Возле старика вертелась, держа на весу усохшую лапу, собака.

Рыпель, пробегая, узнал собаку — сперва собаку, потом — отца. Он хотел свернуть к нему, но, увлеченный общей тревогой, пробежал мимо.

Сельсовет стоял на самом краю обрыва, поэтому Коравье не рискнул спуститься к воде, а присел на верху уступа — отсюда хорошо было видно все, что происходило у воды и на воде. Он пришел сюда после того, как содрал ладони, стегая железным прутом по рельсу. За ним приплелась собака.

Был час отлива. Океан у берега волновался, то наступал с уханьем на гальку, то, сжимаясь, пружинисто откатывал ее назад, смывая отбросы, оставленные зверобоями после разделки. По вымытому берегу бегали, размахивая руками, люди. А вдалеке, в растревоженном океане, тонул и кричал Еттувье.

Когда Коравье проснулся во дворе Пепеу, разбуженный криками Еттувье, голос у Еттувье был не такой слабый и испуганный, как сейчас. Наоборот, он был громким, веселым и крепким, потому Коравье и проснулся. Он увидел, что собака его притащила с берега нерпичью требуху. Ее здорово покусали другие собаки, и Коравье стал журить ее за то, что она ушла одна, забыв, что ее, старую и слабую, всегда обижают молодые сильные собаки.

— Глупая, глупая, — говорил он, поглаживая рукой ее разодранные бока. — Зачем от Коравье уходила? Разве ты сильная? Тебе нельзя биться с молодыми собаками.

Собака подтянула принесенную требуху к Коравье и, присев на задние лапы, смотрела на него мутными, полинялыми глазами, тихонько повизгивая и постукивая по земле хвостом.

— Кто тебе говорил, что Коравье есть хочет? Коравье много ел сегодня: жена Пепеу хорошо кормила, — отказался Коравье от угощения и, трудно поднимаясь со шкуры, продолжал: — Надо идти смотреть, почему Еттувье громко кричит, что на воде делает.

Он проковылял через дорогу, обогнул домик сельсовета и увидел на воде лодку и Еттувье (кто знает, как он сумел развязаться!). Лодка качалась и кренилась с боку на бок, потому что качался стоявший в ней Еттувье. Он размахивал руками, притопывал ногами, хохотал и кричал на весь океан;

— Эй, Рыпель! Что, повез меня в милицию? Ха-ха-ха! Я твою милицию не боюсь, Барыгина не боюсь! Я своей жене не подчиняюсь! Никому не подчиняюсь!

Еттувье орал по-русски, и Коравье не понимал, о чем он кричит, но сразу догадался, что Еттувье пьян, потому и вышел в океан не на вельботе, не на моторке, а на лодке, в которую не рискнет сесть ни один зверобой.

Видя, что лодка вот-вот опрокинется, Коравье крикнул:

— Еттувье, иди назад! Зачем пьяный в океан ходишь?!

Ему казалось, он кричит громко, на самом же деле слабый, надтреснутый голос его потонул в шуме убывающей воды, не долетев до Еттувье.

— Иди назад! — снова строго сказал Коравье, напрягая голос и воображая, будто Еттувье слышит его. — Зачем хочешь, чтоб океан тебя забрал?

И вдруг случилось то, чего не предвидел Еттувье: лодка опрокинулась, и Еттувье полетел в воду, пронзительно и коротко вскрикнув. Коравье тоже испуганно вскрикнул и заспешил прочь, не решаясь оглянуться. Страх его был так велик, что он не помнил, как очутился во дворе клуба и откуда в его руках оказался ржавый стальной прут, похожий на кочергу…

А теперь Коравье сидел на высоком обрыве, откуда хорошо были видны тонущий Еттувье и суетившиеся у воды люди. Опрокинутую лодку уносило в океан. Она то погружалась — в воду, то выпрыгивала на поверхность, и вместе с нею то исчезала, то снова показывалась голова Еттувье. Когда голова показывалась, Еттувье что-то выкрикивал жалобным, захлебывающимся голосом. Коравье знал, что еще немного, и ледяная вода сведет судорогой руки Еттувье, руки сами собой отпустят лодку, и дух Келлы заберет Еттувье к себе.

Так было, когда океан забирал его старшего сына Олеля.

Коравье никогда не забудет ту ночь. Ветер нежданно пригнал к стойбищу большие голубые льдины, на которых крепко спали моржи. Целое стадо молодых откормленных моржей принес ветер голодным людям стойбища, и все мужчины бросились тогда к байдарам, заряжая на ходу винчестеры, а все женщины побежали в тундру за хворостом, чтобы поскорей разжечь жаркие костры и поскорей начать топить жир.

Олель был метким охотником, он первым уложил моржа и, взяв его на буксир, повернул свою байдару к берегу. Коравье ждал сына на берегу, готовясь помочь ему пришвартовать байдару и убитого моржа. Вдруг он заметил, как разбуженный выстрелами здоровенный морж грузно плюхнулся со льдины в воду и пошел наперерез байдаре Олеля. Коравье успел крикнуть сыну, чтоб тот бросил весла. Но было поздно. Морж скользнул под днище байдары и, тряхнув спиной, подбросил байдару в воздух. Олель вскрикнул так же пронзительно и коротко, как вскрикнул Еттувье, когда под ним опрокинулась лодка. И тогда сразу закричали все зверобои и в испуге бросились к берегу, со всей мочи налегая на весла. На берегу заголосили женщины, запричитал и забил в бубен прибежавший шаман. Но громче всех слышался голос тонущего Олеля. Цепляясь руками за рваные края льдины и захлебываясь, Олель жалобно просил духа Келлы не забирать его к себе. И все люди кричали и просили Келлы не забирать Олеля, но никто не решался приблизиться к воде, зная, что сердитый Келлы заберет и их вместе с Олелем…

Теперь Коравье молча смотрел, как тонет Еттувье, слышал крики людей внизу под обрывом и знал, что дух Келлы вот-вот заберет к себе Еттувье. Напрасно люди просят его не делать этого. Коравье тоже плакал и просил не забирать Олеля, но Келлы никогда не слушает людей.

Но Коравье ошибался. Он не знал, что люди, суетившиеся внизу под обрывом, ни о чем не просили Келлы. Люди под обрывом просто растерялись, а вместе с ними растерялся и Барыгин, когда сообразил, что ни один вельбот нельзя спустить на воду, потому что ни на одном нет ни весел, ни мотора — зверобои разнесли их по домам. Но все остальные поняли это позже. Сперва же мужчины бросились к опрокинутым вельботам и потащили их по гальке к воде, не подумав, зачем нужно спускать на воду сразу все вельботы, чтобы спасти одного Еттувье, и зачем спускать вельботы, если на них нет моторов.

Нутенеут металась по берегу.

— Еттувье тонет! — кричала она, заламывая руки. — Мой муж тонет!.. Почему стоите, почему не спасаете Еттувье?!

Старик Пепеу, прибежавший вместе со всеми, спохватился первым.

— Глупые люди! Как без мотора вельбот ходить будет?! — крикнул он. — Надо бежать мотор брать, весло брать!

Мужчины бросились к своим домам, словно для того, чтобы спасти Еттувье, нужен был не один руль-мотор и не две-три пары весел, а по меньшей мере десяток руль-моторов и пар двадцать весел.

А лодку и Еттувье относило все дальше в океан, и голос Еттувье слышался все слабее и реже.

Калянто и еще несколько мужчин пытались увести Нутенеут, но сделать это было нелегко: она упиралась, кричала. Ее силой оттащили к каменистой пещере, вымытой океаном в отвесной стене берега, и двое мужчин остались держать ее, что-то говоря ей, а она продолжала вырываться.

Когда, наконец, прибежал рослый парень с руль-мотором на плече и мальчонка с веслами, Барыгин сам влез в вельбот, за ним — фельдшер Павлов, за Павловым — Рыпель, за Рыпелем — Калянто. Оставалось оттолкнуться от берега и завести мотор.

И тут произошло то, чего никак не ожидал Барыгин. Из толпы к вельботу бросилась женщина и, схватив Калянто за рукав, что-то закричала ему, задыхаясь и давясь словами. Глаза ее испуганно метались в узких раскосых веках. Калянто выругался и ударил женщину ладонью по руке.

— В чем дело? — раздраженно спросил Барыгин.

— Глупая жена у меня, — Калянто силился улыбнуться, но губы не слушались его, и улыбка получилась кривой. — Боится, что мы потонем. Вспомнила Келлы.

В тот же миг моложавая и миловидная жена Калянто обернулась к толпе и страстно прокричала:

— Нельзя пускать! Их заберет Келлы!..

И притихшая толпа вдруг охнула, крякнула, взвизгнула. Женщины бросились к вельботу, окружили его, забредая по пояс и по грудь в воду, уцепились руками за корму и борта и с криками потащили вельбот обратно на берег.

— Товарищи, что вы делаете! — Барыгин вскочил на бортовую скамью. — Ведь человек гибнет! Ваш товарищ!..

Растерянный Калянто, фельдшер и Рыпель тоже пытались что-то говорить. Их никто не слушал, и корма вельбота хотя и медленно, но все больше выдвигалась из воды на сушу.

Барыгин почувствовал полное бессилие перед этой толпой женщин. Он видел перепуганные лица, орущие рты, видел и понимал, что сейчас что бы он ни сказал, что бы ни сделал — все напрасно. Кто-то из них — может, старуха Этынкай, пришептывавшая днем над убитой нерпой, может, Гиуне, которая усерднее других тянула из воды вельбот, может, миловидная жена Калянто, может, еще кто-то вспомнил минуту назад о духе Келлы, и страх перед Келлы всех поразил, как столбняк. Темный, неосознанный страх, который веками жил в сердцах их предков, замутил сознание людей, и сейчас были бессильны всякие увещевания и разумные доводы.

И все-таки Барыгин пытался что-то сделать.

— Товарищи женщины! Никто никого не заставляет идти на вельботе! — напрягая горло, уже не говорил, а хрипел он. — Идут те, кто сам желает!

Его голос потонул в женском крике. Вельбот уже был вытащен на берег, и даже нос его не касался воды, но женщины продолжали волочить его дальше.

Мужчины вели себя странно. Они стояли плотной молчаливой стеной, словно их нисколько не касалось, что делают их жены, и эта мужская стена отступала назад, по мере того как вельбот продвигался по суше.

И вдруг на помощь пришел Ким. На сей раз руки Кима были свободны от книжек, и этими огромными ручищами он начал оттаскивать от вельбота женщин.

— Глупые женщины, зачем мешаете? Пока вы языками болтаете, Еттувье пойдет нерп кормить!.. Пусти руки, Гиуне! — приговаривал он, расталкивая женщин. — Я сам пойду за Еттувье!.. Никакого Келлы нет! Один предрассудок, религия!

Этого было достаточно. Мужская стена дрогнула, раскололась, и часть мужчин присоединились к Киму. Они бесцеремонно хватали женщин за плечи, за руки, отталкивали в сторону. Теперь уже кричали и ругались мужчины, и громче всех — Пепеу.

— Ты как знаешь, что Келлы нет? — наскакивал он на Кима. — Почему говоришь — Келлы нет? Я Келлы видал — ты не видал! Я зимой на море в трещину падал, меня Келлы забрать хотел, потом отпустил!

— Никакого Келлы нет! — с завидным спокойствием отвечал Ким. — Я в книжках читал, ты читать не умеешь!

— Пускай твои книжки дети читают! Я книжки читать не хочу! Доктор в районе про Келлы не говорил, доктор говорил: «Верхних людей нету!»

Меж тем мужчины волокли вельбот к воде, упираясь руками в корму и нажимая плечами на борта.

В суматохе никто не услышал постукивания мотора. И только когда лодка выскочила из-за поворота берега и мотор застучал сильнее, все увидели ее и сидевших в ней людей.

Моторка быстро скользила по воде, нацелив высоко задранный нос на далекое черное пятно в океане.

— Это моя лодка! Моя Ротваль поехала! — узнал свою лодку и свою дочь бригадир Тынеску.

В следующую секунду Тынеску был уже в вельботе, а через минуту вельбот, подхваченный десятками рук, плюхнулся, тяжело охнув, в воду. Калянто дернул за шнур, руль-мотор завелся с первого оборота.

Тынеску не ошибся. Когда люди побежали за веслами и руль-моторами, Лидочка Ротваль и Лена Илкей тоже побежали. Весла и мотор лежали в сарае. Лидочка распорядилась:

— Давай этот мотор брать, на лодке моторной сами поедем. Быстрей других Еттувье заберем.

Лодка стояла совсем близко — сразу за сараем, на берегу. Вдвоем они быстро управились. Лидочка завела мотор, села за руль, и лодка донеслась по океану, взбивая высокую тучу холодной водяной пены.

Вельбот не догнал моторку. Люди, оставшиеся на берегу, в тревожном молчании наблюдали, как моторка, уменьшаясь на глазах, приближалась к темному пятну, подсвеченному низким оранжевым солнцем, пока сама не превратилась в темное пятно и пока оба пятна не оказались рядом. Потом одно пятно совсем пропало, а другое стало увеличиваться и приближаться — моторка возвращалась к берегу. Сблизилась с вельботом, остановилась. Вельбот и моторка сошлись бортами, развернулись, и высокий борт вельбота закрыл от глаз моторку.

Когда Лидочка и Илкей, отогнав на место лодку, прибежали на причал, полуживой и окоченевший Еттувье лежал на брезенте под кручей. Еттувье откачали еще на вельботе. Теперь его раздели догола и растирали спиртом.

Все эти манипуляции не нравились Пепеу.

— Зачем спирт портить? — возмущался он. — Еттувье клизма делать надо! Доктор Антона Филиппа всем больной клизма делал!

Когда Еттувье открыл, наконец, глаза, бессмысленно повел красными белками и выдохнул остатки зеленоватой воды, фельдшер Павлов приказал:

— Прикройте его телогрейками, понесем в медпункт.

Все двинулись вслед. Все хотели знать, что будет с Еттувье и что вообще будет дальше.

Ким шел вместе со всеми, и под мышкой у него скова были книги. Очутившись рядом с Пепеу, он сказал ему:

— Так, значит… Ты говорил — Келлы есть. Как теперь говорить будешь?

— Ты Келлы не видал — я видал. Твои книжки не знают. Ты их в печку клади — огонь будет, — отрезал Пепеу.

Заметив впереди Лидочку Ротваль и Лену Илкей, Ким догнал их.

— Так, значит… Молодец, Ротваль. Ты тоже молодец, Илкей. Вы первые Еттувье спасли. Вам Калянто будет премию давать.

— Пусть дает, — не отказалась от такой посулы Лидочка. — Я чулки шелковые куплю и духи «Сирень» куплю. А ты себе что купишь? — спросила она Лену.

— Я тоже чулки куплю и «Сирень», — сказала Лена, которая во всем хотела быть похожей на Ротваль.

— Еще я своему ребенку куклу красивую куплю, — подумав, решила Лидочка Ротваль.

— Я тоже куклу куплю, — тут же отозвалась Илкей.

— Тебе зачем? — удивилась Лидочка.

— Пусть будет.

— Смотри, это кто там стоит? — неожиданно спросила Лидочка, взглянув вверх, на кручу.

Ким приставил к глазам ладонь.

— Коравье стоит, — узнал он.

— Коравье? — не поверила Лидочка. — Как мог так далеко ходить, если целый год дома больной сидит?

Вверху на круче действительно стоял Коравье. Он устал от долгого стояния и собрался уходить. Тем более что смотреть больше было не на что — берег внизу опустел.

Собака тоже поднялась и ждала.

— Идем, идем, — сказал ей Коравье. — Видала, как океан Еттувье забрал? Океан много охотников забрал. Олеля моего забрал. Ты это видать не могла. Ты тогда еще на землю не пришла.

Из-за слабого зрения Коравье многого не разглядел. Он потерял из виду тонущего Еттувье, как только отлив стал уносить его лодку от берега. Потом он закрыл глаза и вздремнул. А проснувшись, обнаружил, что народ расходится.

Коравье пересек улицу и опять приплелся во двор Пепеу, поросший крупными белыми ромашками, опустился на низкое крыльцо.

— Садись, — сказал он собаке. — Посидим немного — домой ходить надо…

Собака забралась на крыльцо, растянулась у порога.

И снова — пожалуй, в десятый раз сегодня — Коравье не заметил, как задремал, держа на весу голову. Голова его все ниже опадала на грудь, вздрагивая и подергиваясь. Особенно резко дернулась она, когда рядом раздался осипший голос Пепеу:

— Эй, Коравье, ты спишь, ничего не знаешь! Ротваль из воды Еттувье доставала, когда его Келлы забирал! Еттувье живой совсем остался! Медпункт теперь сидит, плачет много, прощенье просит!

Часто моргая слезящимися глазами, Коравье уставился на Пепеу. Со сна он плохо разбирал, о чем тот говорит.

— Надо домой ходить, — безотносительно сказал он и заерзал на крыльце, собираясь подняться.

— Зачем тебе домой? Сейчас старуха моя придет, ужин давать будет, — возразил Пепеу. — Калянто приходить обещал. Теперь Еттувье праздник делать будет, все село угощать!

— Как Еттувье угощать будет? — удивился Коравье. — Еттувье Келлы забрал.

— Ты разве не слышал. Я тебе говорил — Ротваль Еттувье из воды достала. Он теперь медпункт совсем живой сидит. Пепеу всегда говорил: не надо Келлы бояться! Пепеу лучше, чем книжка, знает!

— Зачем глупые слова говоришь? — ответил Коравье, поднимаясь с крыльца. — Я сам смотрел, как Келлы Еттувье брал. Тебя Келлы за такие слова к Верхним людям не пустит.

— Если ты лучше меня смотрел, уходи тогда домой, — обиделся Пепеу. — Я с тобой спор делать не хочу, мне спать надо. Когда ночь, в районе все люди спят крепко, а не глупый разговор делают.

Коравье, ничего не ответив, молча поплелся со двора.

— Собаку тоже зови! — сердито крикнул Пепеу и пнул ногой собаку. Та молча, как и ее хозяин, заковыляла прочь.

Пепеу сел на крыльцо. Он до того набегался и намаялся за этот вечер, что ноги стали тяжелыми, будто к каждой привязали по камню. И вдруг Пепеу вспомнил о своем животе, задрал рубашки, сперва оглядел багровый рубец, потом потрогал его пальцем, затем похлопал по нему ладонью.

— Хо-хо! — весело сказал он сам себе. — Совсем живот здоровый стал.

— Эй, Коравье! — весело прокричал Пепеу, напрягая сорванный на собрании голос. — Приходи завтра опять! Я тебе много других новостей расскажу! Я в больнице много новостей слушал!

Коравье не оглянулся.

— Ладно, если ноги болят, можешь не ходить! Я сам ходить к тебе буду! — великодушно решил Пепеу.

Ходики с петухом на циферблате, висевшие на стене председательского кабинета показывали половину второго ночи. Они еле тикали — ржавая гирька, к которой был прикручен проволокой камушек, опустилась до предела. Барыгин отошел от окна, потянул цепочку.

Ходики застучали громче и веселее.

Барыгин вернулся к окну, опять стал смотреть на закат.

Окно выходило в тундру. Тундра была ровная и белая, точно снегом заметенная, — от ромашек. Белая равнина убегала вправо, терялась у сиреневого горизонта, а слева, в той стороне, где лежал невидимый из окна океан, чернели сопки — за крайнюю садилось солнце, кроваво окрасив небо.

Барыгин молча смотрел на закат. Сесть ему было негде — все три стула были заняты. На одном сидел Калянто, внимательно разглядывая трещины и чернильные пятна на шершавом столе. Рядом примостился бухгалтер Чарэ, а поодаль, у железной печки, Рыпель застругивал ножиком карандаш.

Все молчали. Да и говорить было не о чем, потому что все уже было сказано. И разговор с Калянто о падеже в седьмой бригаде тоже состоялся. Но начал его не Барыгин, а сам Калянто. Когда Еттувье несли на брезенте в медпункт, Калянто, вздохнув, сказал Барыгину:

— Сам видишь, как крепко живет предрассудок. Боялись Еттувье спасать. А весной у нас много олешек погибло. Бригадир на оленьей лопатке гадал, маршрут менял — половина стада пропала.

— Я знаю, — сказал Барыгин.

— Я тоже думал, что знаешь, — согласился Калянто.

— А почему в сводках не показали, почему перед районом скрыли? — спросил Барыгин.

— Потому — стыдно, — объяснил Калянто.

— Ну что ж, зайдем в контору, потолкуем, — предложил Барыгин. — Бухгалтера тоже зови.

— Ладно, — кивнул Калянто и осведомился: — Лекцию Рыпель отменять будет или опять в клуб всех звать?

— Лекции не будет, — ответил Барыгин.

— Правильно, — сказал Калянто. — Отдыхать надо, скоро на охоту ходить. Когда охота идет — лекции зачем делать.

Никакого толкового разговора, как хотел бы Барыгин, в конторе не получилось. От Калянто и бухгалтера Барыгин узнал не больше, чем от Кима. Погадали в седьмой бригаде, изменили маршрут, загубили молодняк и важенок — вот и все.

— Ну, а почему все-таки не сообщили в район? — добивался Барыгин. — Факт преступный, а вы его скрыли. Ответственности боялись?

— Ничего не боялись, — ответил Калянто. — Я тебе уже говорил: стыдно было. Я тебе говорил: у нас предрассудки живут, а ты в районе ругаешь за это.

Рыпель возмутился:

— А что ж тебя благодарить прикажешь? От кого другого, а от тебя, Калянто, я не ожидал. И ты нам голову не морочь — стыд тут ни при чем. Очковтирательством с Чарэ занялись. Хотелось, чтоб колхоз первым в районе по отелу вышел, чтоб тебя как лучшего председателя хвалили. А слава твоя, выходит, дутая.

— Я так не хотел, — ответил Калянто, потирая сонные глаза. — Чарэ сводки всех колхозов по отелу из газет выписал — одинаково мы первые в районе получаемся, даже если наш падеж считать. Чарэ посчитал, я проверил.

— Оказывается, вы мудрецы, — криво усмехнулся Рыпель. — А где ваш Акачу? Бригадирит по-прежнему, с духами советуется, куда бы опять стадо повести?

— Акачу мы снимали. — зевнув, ответил Калянто. Поводил пальцем по трещине на фанерном столе и обратился к Барыгину: — Ты, Барыгин, меня тоже снимай. Я председателем быть не могу.

— Это почему же? — спросил Барыгин, не ожидавший от Калянто такого категорического заявления. Он рассчитывал, что Калянто будет оправдываться, каяться или как-то выкручиваться, но только не отказываться от председательского поста, которым, он знал, Калянто дорожит и гордится. Поэтому слова Калянто озадачили его.

— Потому — другой человек председателем стоять должен, — без всякого выражения в голосе сказал Калянто. — Мне давно председателем быть нельзя.

— Вот это самокритично, — усмехнулся Барыгин, решив, что Калянто наконец-то осознал свою вину. Он сразу подобрел в душе к Калянто и сказал: — Тебе бы давно признать свои ошибки, а то — снимайте. Час назад Нутенеут мне в медпункте сказала «снимайте», теперь ты — «снимайте». Может, и Чарэ то же самое заявит?

— Он зачем заявит? — ответил Калянто. — Чарэ считать хорошо знает, дело свое знает. Я считать плохо знаю, с религией бороться плохо получается.

У Барыгина окончательно прошла злость на Калянто. Злись не злись, а дела не поправишь, отел заново не проведешь, павших оленей не вернешь. Конечно, Калянто придется вызвать в райцентр, пропесочить на исполкоме, но лишиться такого хозяйственного, работящего председателя — на это он никогда не согласится.

— Нет, Барыгин, я Акачу снимал, ты меня снимай, — повторил Калянто. — Я председателем теперь не буду.

— Как это я тебя сниму? — Барыгин усмехнулся упрямству Калянто. — Собирай колхозное собрание, вызывай из тундры пастухов. Они тебя выбирали, пусть они и снимают.

— Собирать не буду, — ответил Калянто. — Они все мои ошибки знают — опять выберут, ты мои ошибки не знаешь, потому снимай сам, если приехал.

— И много у тебя ошибок? — с веселым любопытством спросил Барыгин.

— Много. За мои ошибки давно меня снимать надо. Ты сам так говоришь на сессии, на собрании говоришь.

Рыпель делал Калянто разные знаки, тщетно стараясь привлечь его внимание. При последних словах председателя Рыпель громко кашлянул и спросил:

— Что ты сказал, Калянто? Повтори, я прослушал.

Калянто обернулся к нему, и Рыпель, резко сдвинув брови и прикусив губу, отрицательно качнул головой. Калянто не понял знака и сказал:

— Ты, Рыпель, хорошо мои ошибки знаешь, Барыгин совсем не знает. У меня две жены есть: одна в тундре живет, другая в селе. У меня в доме никакой мебели нету: стол нету, стул нету, кровать нету. Мои две жены Келлы верят. Что могу делать? Как могу председателем быть? — Он повернулся к Барыгину и беспомощно развел руками.

Бухгалтер не сводил с Калянто глаз. Кивал головой, когда тот кивал, так же водил по столу ладонью, и когда Калянто умолк, Чарэ повторил его жест — беспомощно развел руками, словно и у него были такие же грехи, что и у председателя, хотя подобных грехов за ним не водилось: жена у него была одна, дом был набит мебелью, причем не той залежалой, которую разбирали в магазине по призыву Калянто, а выбранной в райцентре, — Чарэ специально ездил за ней на вельботе.

Услышав признание председателя, Барыгин отвернулся к окну и стал глядеть на закат. Потом подошел к ходикам, еще подтянул гирьку, опять возвратился к окну.

В кабинете долго молчали. Наконец Рыпель хрипловато сказал:

— Нет, Калянто, я этого ничего не знал.

— Разве жену мою Репелетыне не знал, когда в стойбище жил? — удивился Калянто.

— Репелетыне? — Рыпель на мгновение задумался, потом усмехнулся: — Да нет же, не знал. Я мальчишкой из стойбища ушел.

— Забыл, — с сожалением сказал Калянто. И грустно продолжал: — Репелетыне теперь старуха стала, болеет много. Моя жена Вуквуна ее в село зовет — ехать не хочет. Глупая женщина. Надо самому проведать ехать.

— Да-а, Калянто… — Рыпель прикусил губу, покачал головой. — Выходит, ты… Ну, как тебе сказать… В общем, неприятные ты нам вещи сообщил.

Барыгин оторвался от окна.

— Вот что, товарищи, — решительно сказал он. — Мне ехать надо, а вам спать. Будем кончать разговор.

— Да, надо спать, — согласился Калянто, широко зевая.

Чарэ тоже звучно зевнул, а Рыпель поднялся, взял свой портфель:

— Пойду на катер, скажу, чтоб к отходу готовились.

Он вышел, хлопнув дверью. Барыгин оглянулся на стук, сказал Калянто:

— А в океан не стоит сегодня ходить, пусть люди отдохнут.

— Надо ходить, — возразил Калянто, устало выбираясь из-за стола. — Вода тихо стоит. Когда такая погода будет? Лежбище моржа далеко — на вельботе спать можно. Я тебя провожать пойду, назад вернусь — утро будет. Тогда выйдем.

— Провожать меня не надо, дорогу знаю, — сказал Барыгин. — Вы мне лучше скажите: почему деньги на новый интернат жалеете? Интернат старый, в медпункте теснота, а заявок на строительство не даете.

— Не даем, — вздохнув, согласился Калянто и кивнул на Чарэ: — Он знает почему. Этот год вельботы новые надо, руль-моторы надо, звероферму достроить надо. Это деньги большие берет. Когда сделаем, интернат другой строить можно, целую больницу строить можно.

— Это когда же будет?

— Через два года будет, — подумав, сказал Калянто. — И добавил: — Когда другой председатель будет.

— Другой будет, когда выберут, — ответил Барыгин. — А пока тебе придется. Если на исполком тебя с Чарэ вызовем — не удивляйтесь. Акачу виноват, он человек отсталый, но вы больше виноваты — такие вещи скрывать нельзя. Вы скроете, другие скроют — конца не будет. Разве сам не понимаешь?

— Почему? Я понимаю, — Калянто снова кивнул на Чарэ. — Он тоже хорошо понимает.

Больше Калянто не заговаривал о своем снятии, и Барыгин не возвращался к этой теме.

Они вместе покинули контору, пошли по улице. Калянто не мог изменить давней привычке провожать каждого приезжего, а Чарэ просто было по дороге с Барыгиным, он жил в том конце села, где катер бросил якорь.

Присевшее за сопки солнце, казалось, втянуло туда же все тепло. Стало холодно, изо рта шел пар. Было светло, как и днем, но воздух приобрел стеклянно-голубоватый оттенок.

— Холодно, — сказал Барыгин и потер озябшие руки.

— Есть немножко, — согласился Калянто. — Два часа холод держится, потом солнце тепло даст.

Еще на берегу, когда несли в медпункт Еттувье, а потом и в конторе Калянто хотел спросить Барыгина, откуда тот узнал о случае в седьмой бригаде, да так и не решился. И лишь теперь спросил:

— Ты как про Акачу узнал? Мы это крепко в секрете держали.

— Я все знаю: и про Акачу, и про тебя, и про всех. На то я и председатель райисполкома, — пошутил Барыгин.

— Все знать не можешь, — сказал Калянто.

— Почему? Вот Рыпель, например, говорит: он твою Репелетыне не знает. А я знаю. Был когда-то в третьей бригаде, говорил с ней. Сынов твоих видел.

— Это когда ты в бригаде был? — недоверчиво спросил Калянто.

— Давно, — ответил Барыгин. — Лет десять назад.

— Почему мне не говорил? — удивился Калянто. — Почему не ругал меня?

— А зачем ругать? Я тебя за это ругать не имею права, — серьезно сказал Барыгин. — Я просто спросить тебя могу: где, например, сегодня твоя жена Вуквуна с сыном ночует, если дом на замке, а ключ у тебя в кармане?

От этого вопроса Калянто даже рот приоткрыл — до того он был неожиданным, и так долго собирался с ответом, что Барыгин снова спросил:

— Так где Вуквуна ночует?

— Разве ты видал, когда я замок вешал, ключ в карман ложил? — наконец недоуменно спросил Калянто.

— Видеть не видел, но знаю. Да ты не удивляйся, это все в районе знают. Если кто в Медвежьи Сопки собирается, его предупреждают: председателя дома не ищи, у него на дверях как раз к твоему приезду замок появится. Как думаешь, верно предупреждают? — усмехнулся Барыгин.

— Не знаю… Может, верно, — ответил Калянто, вконец смутившись.

Впереди на пустой улице маячила фигура. Похоже было, что человек топчется на месте.

Однако Коравье не топтался на месте. Он возвращался от Пепеу и шел так, как позволяли его больные старые ноги. Через каждые тридцать-сорок шагов Коравье садился на землю и отдыхал. Собака брела за ним, отдыхала вместе с ним и не всегда охотно и сразу поднималась, когда поднимался Коравье.

Коравье опять присел отдохнуть. К нему подошли трое. Сперва Коравье узнал своего соседа Чарэ, а потом и Калянто. Третий человек был русский, незнакомый.

Чарэ до того удивился, увидев Коравье, что, вопреки своей молчаливости, заговорил первым.

— Куда ты идешь, Коравье? Как ты сюда попал?

Коравье хотел рассказать, но за него ответил Калянто:

— Он у Пепеу был, теперь домой идет. Верно, Коравье?

Все это Калянто сказал по-чукотски и начал было переводить Барыгину, но Барыгин остановил его:

— Я понимаю. Если говорят не спеша, я хорошо понимаю.

Коравье показался Барыгину таким слабым и немощным, что он сказал Калянто:

— Надо отвести его домой. Где он живет?

— Совсем близко, пять домов пройти, — ответил Чарэ и подошел к Коравье: — Пойдем, Коравье, я тебе помогу.

Собака зло зарычала, торчком подняв разодранное ухо и ощетинив жидкую шерсть на загривке.

— Ишь, расхрабрилась! — усмехнулся Барыгин, узнав собаку, с которой столкнулся днем на тропинке.

— Сколько старику лет? — спросил Барыгин, когда, оставив Коравье и Чарэ, они пошли с Калянто дальше.

— Кто посчитать может? Может, сто, может, больше.

— Сто не может быть, — отчего-то решил Барыгин.

— Может, меньше, — не стал возражать Калянто и продолжал: — Ему в доме ремонт делать надо. Печку новую надо, окно ставить, крышу прибивать, Скоро зима идет.

— Он что, один живет?

— Один живет.

— Да, трудно. Значит, колхоз ему и продуктами помогает?

— Все помогают, еду носят. Когда Кумлю в селе бывает, ему хорошо. Кумлю хорошо за ним смотрит.

— А кто эта Кумлю?

— Дочка его. В бригаде с мужем живет, чумработница. Она хорошо за ним смотрит, только редко бывает. — Калянто помолчал и уже строго сказал: — А Рыпель совсем отца забыл. Я хотел говорить ему сегодня — некогда было.

Барыгин приостановился, спросил:

— Какой Рыпель?

— Твой Рыпель.

— Так этот старик — отец его?

— Отец. Это его дом стоит, — Калянто показал на дом, мимо которого они проходили.

— Так-так, — протянул Барыгин.

На краю села Барыгин попрощался с Калянто и по тропке, выбитой в ромашках, пошел к катеру. Ожидая его, старшина и моторист резались в карты. Из узкогорлой трубы над кубриком сочился молочный дымок — топилась «буржуйка».

— Рыпель здесь? — спросил Барыгин, поднимаясь по трапу.

— Тут, — кивнул на кубрик старшина. И сказал: — Мы вам кулеша оставили, горячий еще.

— Спасибо, потом, — отмахнулся Барыгин. Есть ему не хотелось, хотя последний раз он ел дома, утром, перед тем как выехать в Медвежьи Сопки. Несколько раз за день, особенно вечером, он испытывал острое чувство голода, потом оно проходило, и он забывал о еде.

— Будем трогаться? — спросил старшина.

— Подождите, — ответил Барыгин, направляясь в рубку, а оттуда — в кубрик.

В крохотном кубрике было жарко — в «буржуйке» пламенел уголь. Рыпель сидел на узкой койке в трусах и майке (костюм его, рубашка и бинокль висели на металлическом крюке) и надувал резиновую подушку, собираясь улечься спать.

— Ух, жара! На кой черт они так топят, — сказал он Барыгину, завинчивая на подушке колпачок.

Барыгин бросил на тумбочку портфель, присел на свободную койку. Он все еще видел немощного, неухоженного старика на дороге и, взглянув на сытое, одутловатое лицо Рыпеля, на его мускулистые голые плечи, почувствовал, как нарастает в нем неприязнь к инструктору.

— Советую кулеша попробовать, — сказал ему Рыпель. — Он не очень, правда, но червячка заморить можно.

— Я думал, ты в селе останешься, — не обратив внимания на его слова, сказал Барыгин, все больше закипая в душе.

— Опять народ собирать? — удивился Рыпель. — По-моему, Калянто прав: когда идет охота — не до лекций.

— Я не о том. Ты скажи, почему к отцу не зашел? — строго спросил Барыгин.

— Как не зашел? Заходил, не застал дома. Потом к Нутенеут заглянул, там Еттувье драку завел, пришлось задержаться.

— А я твоего отца видел, — жестко сказал Барыгин. — По дороге встретил.

— Да? — Рыпель широко улыбнулся, блеснув крепкими белыми зубами. — Я, когда ехал, думал, отец болеет, а он молодец — по селу бегает. Еттувье в воде увидел — тревогу поднял.

Барыгин, щурясь, внимательно посмотрел на Рыпеля: не понимает он его, что ли? Или притворяется, что не понимает? Притворился же, что не знает старой жены Калянто.

— По-моему, ты стыдишься отца.

— Это есть, — улыбаясь, кивнул Рыпель. — Мы друг друга не понимаем. У него ко мне одна просьба: отправить его к Верхним людям. Ну, что ему на это скажешь? Я, конечно, его не обвиняю, но и говорить нам не о чем.

— А помочь ты ему можешь? — сердито спросил Барыгин. — Или вам с женой двух зарплат не хватает?

— Зачем ему помогать? — усмехнулся Рыпель. — Он привык жить, как жил, по-другому не будет. Ты этого не понимаешь, психологию его не понимаешь. Его психологию никто не переделает.

— Да-а, брат… Оказывается, ты забыл, каким сам был и какая у тебя была психология. — Барыгин иронически подчеркнул последнее слово.

— Почему забыл? Я все помню. — Рыпель снова широко улыбнулся. — Совсем дикий человек из тундры пришел. Читать не умел, писать не умел, двух слов сказать не мог.

Именно таким помнил Барыгин Рыпеля, когда нечесаным пастушком, не видевшим в глаза ни мыла, ни полотенца, его привез в райцентр из тундры лет двадцать пять назад друг Барыгина, учитель Коля Семенихин. Привез, чтоб поместить в школу-интернат, Коля Семенихин давно погиб на войне, где-то под Оршей, а Рыпель давно перестал быть мальчишкой…

— Да-а, — Барыгин неожиданно вздохнул, вспомнив Колю Семенихина, помолчал и сказал: — Психология психологией, а человек все-таки человеком.

— Понимаю твой намек, — беспечно ответил Рыпель, играя улыбкой. — Но у меня своя точка зрения: когда изменятся люди — их психология изменится сама собой.

— А когда они изменятся?

— Не скоро. Через сто или двести лет, — ответил Рыпель.

Сколько Барыгин знал Рыпеля и сколько Рыпель вместе с ним работал, они никогда до этого не касались в разговорах, в основном деловых и конкретных, такой темы. И сейчас Барыгин, к своему недоумению, обнаружил, что, сталкиваясь ежедневно нос к носу с Рыпелем, он по сути совершенно не знал его.

«Откуда у него в голове эта ересь? — поразился Барыгин. — Ждать двести лет, пока якобы все само собой не изменится! Хорош!»

— Вот что, Рыпель, — сказал он. — Одевайся, останешься в селе. На два месяца. Пойдешь по бригадам, пойдешь на промысел, наведешь порядок в клубе, поможешь отцу. Будешь работать, читать лекции. Даже старикам. Да, да, стариков будешь убеждать во вреде религии. Мы не можем ждать сто-двести лет. Ты в кабинете засиделся, от жизни оторвался, потому и голова чепухой забита. Вернешься — представишь подробный отчет о том, что сделал.

— Могу остаться, — ответил Рыпель, передернув крепкими плечами.

— Вот так, — жестко сказал Барыгин. Он взял портфель и, не взглянув на Рыпеля, вышел из кубрика.

…Пройдя по берегу метров двести, Рыпель оглянулся. Катер уже покинул стоянку. Барыгин сидел на канатной бухте, из-под ладони, защищаясь от косых утренних лучей, смотрел на село. Рыпель не спеша пошел дальше. Сегодня он переночует в конторе, а завтра будет видно. Он злился на себя за необдуманный разговор с Барыгиным. Всегда лучше молчать, когда говорят начальник, всегда лучше соглашаться с ним. А теперь вот торчи тут. Отца, конечно, надо было навестить, нехорошо получилось. Но два месяца сидеть в этой дыре?!

Село спало под белым покровом солнечной ночи.

Час назад, едва только Калянто проводил на катер Барыгина, да вернулся домой, да забросил в сарай ржавый замок с дверей, да натянул на себя вместо безрукавки кухлянку, — едва успел Калянто сделать все это, как над селом разнеслись певучие, густые удары о рельс, сзывавшие на берег зверобоев. И зверобои покинули дома, взвалили на плечи руль-моторы, весла, канистры с горючим и тихо двинулись по белым ромашковым дворам к колхозному причалу.

Десять вельботов легли да воду носами к горизонту и ровной шеренгой ушли в океан, оставляя за кормой широкие белопенные борозды. А жены, дочери, тетки, племянницы, соседи — все; кто провожал зверобоев, подносил им весла, моторы, гарпуны, — тут же разошлись по домам.

Село опять уснуло — второй раз за эту маятную ночь. Уснули дома, занавесив газетами и платками прозрачные окна, уснули белые ромашковые дворы, уснули в домах люди, уснули по сараям, по сеням, на крышах у печных труб собаки.

Одному Коравье не спалось в этот час. Может, если б была рядом чья-то живая душа, сказала бы ему: «Спи, Коравье, я тебе подушку поправлю, одеяло получше подоткну, окна занавешу», — если б сказала ему так живая душа, может, и не кряхтел бы он, не ворочался на своей жесткой постели из шкур, может, и не сверлили бы его голову всякие думы.

Но Коравье в доме один, как месяц в пустом небе. И он не любит по ночам держать долго глаза закрытыми. Тем более что днем он хорошенько выспался, невзначай попав к Пепеу.

Наворочавшись и накряхтевшись, Коравье поднимается. Прошаркав по черному полу, выходит на крыльцо.

Из сеней, поджимая усохшую лапу, вылезает собака. Пока Коравье прочищает кашлем горло, собака с хрипом зевает, широко раскрывая беззубую пасть. Присев на задние лапы, она поворачивает морду и смотрит мутными глазами туда, куда смотрит Коравье, — на солнце.

Когда Чарэ привел Коравье домой, солнца не было, оно провалилось за сопки, и над сопками висел лишь его пышный багровый хвост. Теперь сопки снова выпустили солнце на небо, и оно удрало от них на две ладони вверх.

— Что, поспало, отдохнуло? — спрашивает у солнца Коравье. — Теперь опять будешь жаркий день делать?

На улице, за домом, слышатся тихие голоса, короткий смешок. Собака настораживается, рваное ухо ее дыбится.

Из-за дома выходят двое.

Глаза Коравье узнают молоденькую соседку Илкей и парня, который приходил к нему вчера с книжками.

Ким тоже видит Коравье, останавливается, говорит ему:

— Коравье, ты почему не спишь?

— Зачем спать, когда солнце уже не спит? — отвечает Коравье.

Какое-то время Илкей и Ким стоят возле умолкшего Коравье, потом Илкей говорит:

— Мы пойдем, Коравье, мы вельботы провожать ходили. Надо поспать немножко.

Коравье молчит, смотрит узкими глазами в сторону сопок, утратив всякий интерес к Киму и Илкей. И те уходят.

— Ты не забыла, что я тебе говорил? — спрашивает Ким, беря Илкей за руку. Книжки он оставил дома, руки у него теперь свободны.

— Я забыла уже.

— Я тебе говорил, чтоб ты моей женой стала, — напоминает Ким.

— Тебе в бригаду надо, — хитровато смотрит на него Илкей. — Ты говорил: ночью пойду.

— Теперь вечером пойду.

— А где твои книжки? — тихонько смеется Илкей. — Понесешь в бригаду?

— Надо нести, — степенно отвечает Ким.

— Ты ведь читать не умеешь.

— Не умею, — признается Ким.

— Зачем носишь?

— Когда новости пастухам говорю и в книжку смотрю, тогда больше верят. Когда без книжки — плохо верят, — серьезно объясняет Ким.

— Тогда сам читать учись, — смеется Илкей.

— Это можно, — соглашается Ким.

Он замечает Коравье. Старик вышел из-за сарая и идет во двор Илкей. За ним плетется собака.

— Коравье к тебе идет, — говорит Ким.

— Он на берег идет, он всегда по нашей тропе на берег ходит, — отвечает Илкей. Потом говорит: — Мне в дом ходить надо, спать надо.

— Ладно, уходи спать, — говорит Ким. И добавляет: — Я потом в мастерскую приду.

А Коравье уже спустился пологой тропкой к океану, прошаркал по мокрой гальке к опрокинутому вельботу, кряхтя и вздыхая уселся на низкую корму. Собака несколько раз обошла вокруг вельбота, вытягивая шею и поджимая грудь, готовясь к прыжку, но, решив наконец, что на вельбот ей не запрыгнуть, вернулась к Коравье и улеглась у его ног.

Солнце продвинулось еще на одну ладонь вверх, краем глаза заглянуло на береговую полосу, оторочило воду золотистой каемкой. Каемка продвигалась к вельботу и вскоре коснулась вытянутых ног Коравье, йотом колон, лица. Наконец солнце добралось до его лысины, прикрыло ее своей теплой ладонью.

Коравье сидел, обратив лицо к океану, смотрел на воду.

Сегодня, как и вчера, океан был притихшим, молчаливым. Такой океан не нравился Коравье. Разве поругаешься с ним, когда молчит его вода?

Но сидеть и просто смотреть на океан Коравье не мог. Уж слишком велика была его обида, гораздо больше, чем вчера, когда он тоже приходил ругаться с океаном. И Коравье тоскливо сказал ему:

— Эх, ты… Зачем так плохо делаешь? Еттувье отпускал вчера, Олеля моего забрал… Зачем Олеля тоже не отпускал, когда тебя просил?

Все, что случилось с Еттувье, не укладывалось в его голове. Ночью океан забрал Еттувье, и Коравье сам видел, как это произошло. А когда он возвращался от Пепеу, дух Келлы, подкравшись сзади, громко крикнул ему голосом Еттувье:

— Эй, Коравье, ты почему не спишь, почему гуляешь? Может, на свидание ходил?

У Коравье с испугу затряслись руки и остановилось сердце.

— Ты что согнулся, живот болит? — снова услышал он тот же голос, и перед ним вырос Еттувье.

Окажись Еттувье один, Коравье решил бы, что это Келлы переделался в Еттувье и пугает его. Но рядом с Еттувье стояла Нутенеут, держала мужа под руку и что-то говорила Коравье, а что — он не мог понять с перепугу. Нутенеут схватила Коравье за руку.

— Спасибо, Коравье. Если бы не ты, все так и сидели бы в клубе. Спасибо, Коравье. Если бы не ты, Еттувье утонул бы.

И теперь, сидя на опрокинутом вельботе и глядя на океан, Коравье думал: как могло случиться, что Келлы не забрал Еттувье и не забрал Ротваль?

— Эх, ты!.. — с обидой сказал он океану. — А если бы Коравье пошел на байдаре за Олелем, ты бы его скоро забрал. Знаю — хотел забрать Коравье… Что, может, не хотел?

Он умолк и, подавшись вперед, выжидательно замер.

— А-а, молчишь!.. — погрозил он пальцем. — Что сказать можешь, когда Олеля забрал? Олель хороший сын был, Рыпель — плохой сын. Коравье надо к Верхним людям ходить — Рыпель не пускает. Почему не пускает?..

Когда он говорил, собака поднимала морду и, преданно заглядывая ему в глаза, сторожко слушала его. Когда умолкал, клала голову на его мягкий торбас, дремотно опускала веки.

Тревожное смятение не покидало Коравье. Он думал о сыне Олеле. Когда океан забирал Олеля, на берегу лежало много байдар и суетилось много мужчин. Каждый мужчина мог вскочить в байдару и погнать ее к льдине, за которую цеплялся тонущий Олель. Коравье тоже мог прыгнуть в байдару. Может, тогда Келлы и отпустил бы Олеля и не тронул бы Коравье? Отпустил же он Еттувье и Ротваль.

— Эх, ты… — снова сказал Коравье океану. По щекам его покатились слезы, растекаясь в глубоких морщинах. Он поднялся и пошел прочь от океана.

А село спало. Спали дома, люди в домах, белые ромашковые дворы, спала вся выгнутая коромыслом улица. В вечном покое спали за околицей три сопки. Не спало только солнце, весело и румяно поднимаясь над сопками.

В дом они вошли вдвоем — сперва Коравье, потом собака. Коравье лег не раздеваясь. Собака уткнулась мордой в теплую шерсть его кухлянки.

— Спи, — сказал ей Коравье. — Скоро Рыпель приедет… Коравье всегда знает, когда сын приедет. Тогда будет Коравье к Верхним людям ходить, будешь одна в доме оставаться…

Он закрыл глаза.

И они уснули — Коравье и собака.

Таким помнится мне село Медвежьи Сопки — длинная улица вдоль океана. Такими помнятся Калянто, Лидочка Ротваль, Ким, Пепеу и Коравье, Еттувье, и старуха Этынкай, и Нутенеут, что по-русски значит Земля, и Лена Илкей, что по-русски значит Молния. Такими мне запомнились Барыгин и Рыпель. С тех пор прошло немало лет. В Медвежьих Сопках, наверно, многое изменилось. Не знаю, жив ли еще Коравье и как здоровье Пепеу. Не знаю, сына или дочку родила Лидочка Ротваль, и как там поживают Ким-агитатор и Лена Илкей…

Как-то недавно мне попалась на глава небольшая заметка в одной из центральных газет:

«На Чукотке стоит полярная ночь, дуют пурги. Охотники села Медвежьи Сопки успешно ведут зимний отлов песца. Хотя до конца сезона еще два месяца, годовой план по пушнине уже выполнен. Председатель колхоза Калянто в беседе с нашим корреспондентом выразил уверенность, что план добычи будет перевыполнен вдвое. Лучше других идут дела в бригаде, возглавляемой опытным охотником Тынеску».

И снова я решаю: вот придет весна, возьму билет — и прямо туда, на берег Ледовитого, в Медвежьи Сопки…

А пока мне снятся по ночам белые снега Чукотки. И пурги поют под окнами. И несутся с холмов табуны оленей, шумит, путаясь в ветвистых рогах, растревоженный ветер. И сполохи сияния обжигают небо разноцветным огнем. И тяжелая волна отлива с гулом заглатывает во тьму холодного океана береговую гальку. А вдоль океана крутым коромыслом выгнулась улица — белые ромашковые дворы, сбегающие к воде тропинки и дома, дома, глядящие окнами на океан и на тундру…

И я даю себе в последний раз торжественную клятву: что бы ни случилось, но в этом году — непременно.