И в горе, и в радости

Крон и Рея (продолжение)

Первая дочь, Галина, далась молодой матери тяжело. Марта рожала трое суток и родила ребенка «с варежку», как высказалась молодая, но знающая акушерка. Акушерка была Марте задушевной подругой, и, если бы не ее забота и находчивость, не вырвались бы мать с младенцем из прохладных, нежных объятий безвременной смерти. Впрочем, роженица не высказала особой радости, когда ее оповестили, что жизнь дочери вне опасности. Казалось, она вполне равнодушна к ребенку и заботится о нем только по обязанности.

«У молодых-то оно всегда так, потом пообвыкнется, привяжется к малютке», — успокаивал себя Леонид Андреевич, словно много мог знать о психологии молодых мамаш. Он был вполне счастлив и доволен, почувствовав себя отцом. Правда, ему бы хотелось мальчика… Ну ничего, Марта совсем молодая, он тоже еще долго будет в силах… Обзаведутся и пацаном. Девчонка тоже хорошо, будет помощница матери.

А Марта в помощницах нуждалась. Через год после их свадьбы колонию расформировали, но Морозова власти не обидели. Памятуя его заслуги, его хозяйственную сноровку, назначили председателем колхоза. Пост не маленький, что и говорить, и ответственность велика. Но Леонид Андреевич не испугался, повел себя как и пристало партийцу. Принял хозяйство в свои руки, и Марта стала председателевой женой. А это — всем пример и мужу помощница, а как быть, если к тому же еще и свой дом вести надо, и младенец присмотра требует? Кое-как, однако, перебились. Соседки помогали молодой председательше, но все равно сюсюкаться с дочуркой ей было некогда. Так и выросла Галина неприласканной. Да так, может, и лучше было — для жизни. С ранних лет стала помогать Марте по хозяйству. Никакого дива тут, конечно, нет — так все сельские дети и делают. Но Галина, считай, весь дом на себе тянула и умела еще какой-то особенный уют в нем наладить.

После Галины родилось еще две дочери, но они появились на белый свет недоношенными и умерли обе от пупочного сепсиса, не прожив и месяца.

В деревне сочувствовали молодой матери, но та по младенцам особенно не убивалась. Вообще же она была не то чтобы тихая или забитая — Морозов бывал крут в гневе, по жену любил и напрасно не обижал, — но какая-то равнодушная. Со спокойными серыми глазами, неопределенной кроткой улыбкой, мягкими волосами и мягкими движениями, она выглядела образцовой женой, матерью и хозяйкой.

В 1955 году Марта снова забеременела. Леонид Андреевич весь этот год находился в делах и разъездах. Времена после смерти лучшего друга всех колхозников поменялись круто, но Морозову линия, взятая партией, нравилась. На новом пленуме ЦК в 1953 году приняли новую программу, по которой списали все недоимки по сельхозналогу с колхозов и совхозов, сам налог снизили в два с половиной раза, стали больше поставлять в село техники и дали наконец селу долгожданной самостоятельности. По крайней мере, сроки уборки и посевов, да и что сажать позволили определять в районе. Свободы стало больше, но и ответственности прибавилось. Нужно было учиться работать по-новому. Леонид Андреевич побывал даже в Болгарии, для обмена опытом. Всякий раз, уезжая, наказывал Марте беречься и втайне лелеял мысль о сыне, прикидывал, какой дорогой подарок сделать жене, если на свет появится долгожданный наследник. Но сделал такой подарок, о котором никто и помыслить не мог.

Ехал из Москвы и купил на вокзале газету — до поезда оставалось два часа, нужно было занять время. Много тогда публиковалось объявлений о поиске пропавших в войну людей. Дети искали родителей, братья сестер. Пробегая глазами колонки, Леонид Андреевич споткнулся о знакомую фамилию: Челобановы. «Майя Челобанова ищет свою сестру Марту Челобанову, пропавшую в 1942 году…» У Морозова закружилась голова, впервые в жизни. К чести его надо заметить — он ни на секунду не задумался о том, стоит ли рассказывать жене о ищущих ее родственниках. Позвонил с телефона-автомата, обстоятельно объяснил, в чем дело, рассказал, где Марта живет. Долго потом улыбался, вспоминая захлебнувшийся счастьем женский голос в трубке, — был он похож на голос Марты, только моложе и звонче…

Впервые за много лет Марта засмеялась и заплакала — одновременно.

Младшая сестричка Майя, которую Марта помнила несносной, веснушчатой егозой с торчащими тощими косичками и вздорным характером, за эти годы успела выйти замуж за профессора и вернуться в Ленинград, но зазнаваться не стала — приехала навестить сестру. У председателева дома остановилась невиданная машина — черпая и блестящая, как галоша. Из нее выпорхнула городская штучка, по моде одетая, в пышном платье, в перчатках, при лаковой сумочке и в лаковых же туфельках. Завитая, надушенная чудесными какими-то духами… Муж-профессор солидно шел следом. Сестры обнялись. Леонид Андреевич смотрел на Марту — и не узнавал ее. Вот она какой могла бы стать, если бы не деревенская житуха, если бы не постоянные беременности и роды, если бы не это вечное равнодушие в серых усталых глазах! Сестра навезла Марте подарков, и она теперь с радостью перебирала их. Ткань на платье, пестрый креп-жоржет. Куда она, дуреха, пойдет в таком платье? Коров доить? С золотой бисерной сумкой только в театр ходить, а какие в деревне театры? Додумалась сестрица!

В желтой коробочке, выстланной шелком, лежали флакон духов, коробочка пудры, футлярчик губной помады. Марта понюхала духи, поднесла к лицу пуховку и, взглянув в зеркало, снова затряслась в рыданиях.

Однако и у Морозовых нашлось чем похвастаться. Помимо богатого деревенского угощения, конечно. Профессор во весь голос восторгался и свежим воздухом, и близостью реки, и ароматами деревенского вечера, но прямо-таки застыл в изумлении, увидев в светлой горнице на комоде часы. Те часы, что откопал когда-то в подвале несчастный Юрка Рябушинский и сдуру презентовал понравившейся девчонке. Так они и стояли с тех пор, никому глаз не мозолили, потому что Леонид Андреевич стал уж и забывать историю их появления, а Марта, может, и помнила, да никому не говорила.

— Позвольте, но… Это же потрясающе! Майечка, посмотри, какая прелесть!

Часы были сняты с комода и подвергнуты тщательному изучению, причем профессор не прекращал присвистывать и охать.

— Да ты скажи, свояк, золотые они, что ли? — решил поддержать беседу Леонид Андреевич.

— Золотые? Нет. Фигура бронзовая, изображает Крона, пожирающего младенца.

— Чего это он его пожирает? Людоед?

— Один из греческих богов, — ответила за профессора Марта. — Его мать предсказала ему, что он будет низвергнут одним из своих детей, и Крон всех их проглатывал при рождении.

— Так всех и сожрал? — полунасмешливо-полузаинтересованно осведомился Леонид Андреевич. Он был задет. Сколько лет стояли эти часы на комоде, шли исправно, время отбивали звонко. Сколько раз он, остановившись перед ними, развивал свои предположения о том, кто этот бронзовый старик, чем он таким непотребным занят и для какой надобности буржуи его к часам присобачили. Причем и вслух неоднократно высказывался — Марта своих познаний никак не проявляла. А при профессоре да при расфуфыренной профессорской жене — своей сестрице — разошлась!

— Один остался, — не спеша пояснила Марта. — Зевс был спасен и сам стал царем и отцом богов и людей.

— Значит, правильно Крону нагадали, — удовлетворенно заметил Леонид Андреевич. — Хотя как сказать… Кабы он поумнее был — не стал бы детей жрать, вот у сынка на него обиды бы и не было. Глядишь, при царстве бы остался… Правильно я говорю? Ну а для какой такой надобности его на часы поставили, ответь ты мне?

— Впоследствии в народе его стали рассматривать как бога времени, — пояснил теперь уже профессор — Марта то ли не знала ответа на этот вопрос, то ли просто погасла уже, задумавшись о чем-то своем.

— Вот оно что… Назначили, стало быть, — покачал головой Морозов.

Профессор снова стал восторгаться часами:

— Необыкновенно выразительное изображение! Я, конечно, не специалист… Но если механизм без специальной чистки, без реставрации продолжал столько лет функционировать, то…

— Если они вам так нравятся, Дмитрий Иванович, то позвольте их вам подарить, — заявила вдруг Марта.

Морозов усмехнулся:

— И правда, забирайте. У вас коллекция, вы разбираетесь, а у нас они только вот на комоде пылятся. Часов у нас полон дом — и будильник, и мои командирские. А нам пришлете из Ленинграда часы с кукушкой — гораздо веселее будет!

После долгих церемонных отнекиваний с одной стороны и простодушных уговоров — с другой заметно осчастливленный профессор часы все же принять согласился. Согласились и погостить в совхозе пару недель — попить молока, погулять на свежем воздухе. К тому же профессор оказался охотник до рыбалки.

— Только я тебе, свояк, компании не составлю. Послезавтра еду как раз на пару недель в столицу — наш Центральный комитет партии вызывает на конференцию. Надеюсь, побудете, пока Марта не опростается… Все и ей полегче будет.

Профессор затаил усмешку — хитер крестьянин по-прежнему, несмотря на все организации и реорганизации. Да и это правильно — гости должны чем-то отплатить хозяевам за гостеприимство. Хотя эти часики стоят даже того, чтобы год за них авгиевы конюшни чистить. Тем более что Майе предложенный Морозовым порядок понравился — она даже всплакнула на радостях. После долгой, в несколько лет — или длиною в жизнь, кто отмерит этот счет? — разлуки она рада была побыть рядом с любимой старшей сестрой, вспомнить детство, погибших родителей, рассказать ей о своей счастливой жизни, послушать ее жалобы.

Майе было чем хвалиться. Она осталась сиротой в эвакуации — через несколько дней после похоронки на старшего капитана Челобанова скоропостижно скончалась мать. По счастью, среди эвакуированных нашлись знакомые. Девчушку пригрели — она имела счастливый, живой нрав, с детства отличалась умением и желанием нравиться и к концу войны совершенно очаровала профессора Краснова. Краснов на фронт не попал, был эвакуирован в Омск вместе с университетом. Его знания в области археологии были нужны молодой стране даже в тяжелое военное время, его книги были переведены на все языки мира, а находки украшали многие музеи. Мировое светило влюбился в Майю по уши — тем более что, дожив до сорока лет, он как-то не удосужился влюбиться и завести семью. Сначала планировал удочерить шуструю девчушку, но к концу войны Майе исполнилось уже шестнадцать лет, и жизнь, как часто бывает, расставила все по своим местам.

Майя вернулась в свой родной город уже профессорской женой. Молодой профессорше пришелся к лицу и особнячок на Черной речке, и свое новое положение, и красивые платья, и драгоценности…

«О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…»[4] — бормотал профессор, наряжая жену, как новогоднюю елку. Ему нравилось считать себя старым, заслуженным и умудренным. Ни капли не умаляя личных заслуг профессора, все же стоит напомнить, что многим, ох как многим Дмитрий Иванович Краснов был обязан своему отцу, который… Но не будем, не будем злословить. Профессор был умен и добр, обожал жену и только несколько печалился из-за отсутствия детей. Впрочем, и это он надеялся со временем поправить — знакомый дипломат недавно привез из одной малоразвитой страны одно могучее средство, которое в ближайшее же время должно было помочь.

Леонид Андреевич уехал совершенно успокоенным. Его сердце не предчувствовало беды, и тем тяжелей оказалось испытанное потрясение, когда при возвращении он узнал — ребенка нет, мальчик родился мертвым. Все вокруг сочувствовали председателю и его жене. Деревня — такое дело, ничего не скроешь, даже если рожала в районном роддоме, а Марта и родила в деревне, но парнишка и недели не прожил. Председательше сочувствовали, ее сестру, городскую фифу, осуждали — даже не побыла с сестрой после похорон младенчика, умотала в тот же день в свой Ленинград, только ее и видели. Кому охота гостить в доме, до краев наполненном скорбью? Все уже, отдохнули, свое получили — отъезжающий профессор бережно держал в руках часы с Кроном, как ребенка.

Жизнь шла по-прежнему. Галина Морозова, старшая и пока единственная дочь Леонида Андреевича, вышла замуж рано, едва успев перешагнуть порог совершеннолетия. Из родной деревни она никуда не подавалась — к учению девушка оказалась неспособной, еле дотянула до восьмого класса, а там пошла на ферму работать. Правда, замуж вышла на редкость удачно. Витька Богушев был завидным женихом — отучился в городе на агронома и вернулся в родной колхоз, теперь он представлял собой сельскую интеллигенцию. Парень был видный, многие на него заглядывались. А Галина и из себя была не красавица, и во лбу не семи пядей. Только работа у нее в руках горела, то, на что другие тратили целый день, она улаживала за полчаса, и все у нее выходило лучше — и пироги пышнее, и сливки гуще, и рукоделия фасонистее. Леонид Андреевич ждал от нее внуков. А тут Марта на старости лет снова забеременела.

— Люди смеяться будут, — равнодушно-ласковым тоном говорила она мужу.

— Ничего… Лишь бы парня родила, лишь бы поскребыш наш жил.

За месяц до срока Марта полезла зачем-то в погреб и оступилась. К вечеру ее опоясала боль. Местная акушерка только покачала головой и велела Леониду Андреевичу везти жену в город, пока не поздно. Побоялась принять на себя ответственность за немолодую роженицу и преждевременного ее ребенка. Совет оказался дурным — в городском роддоме, куда под утро привез стонущую жену Морозов, его строго выбранили и тут же увезли Марту в операционную.

— Кесарево сечение, — бормотал Морозов, сидя в полутемном коридоре, где остро пахло хлоркой и страхом.

Морозов почувствовал неладное, только когда его пригласили зайти к жене. Раньше никогда не только не звали — не пускали, когда хотел зайти. Лицо жены на зеленой клеенчатой подушке показалось ему незнакомым. И голос был чужим:

— Девочка…

— Вот и хорошо, — пробормотал Леонид Андреевич, стесняясь своего страха и жалости.

— Авророй назовем, — потребовала Марта.

— Как? — удивился Морозов. Но жена не ответила. Она дышала слабо, словно понарошку, лицо было серым, нос заострился. Леонид Андреевич потянулся погладить Марту по слипшимся волосам, но дрогнул и руку отвел, вздрогнув от прокатившего по спине холодка. — Ты выздоравливай, — неловко сказал он.

— Устала я, — прошептала Марта. — А…

Она не договорила, словно и в самом деле сраженная какой-то страшной усталостью.

Леонид Андреевич привез жену домой в тот же день. Через три дня ее похоронили. Малышку из роддома позволили забрать только через месяц. За ней съездила Галина — Леонид Андреевич после похорон занемог.

Морозову было уже шестьдесят. Бодрый и крепкий мужик, властный председатель, в одночасье согнулся и сник. Дом без хозяйки, да еще грудной младенец на руках. Жениться? Да кому он, старый пень, нужен? А если б кто и согласился… Леонид Андреевич представить не мог в своем доме чужую женщину. Четверть века прожил с Мартой, ни разу на другую не посмотрел. Да и не до того было.

Он так привык к Марте, что ему все время казалось, что она где-то рядом. Он даже голос ее слышал — тихий, шелестящий, жалобный какой-то.

— Леонид, обед готов.

— Иду, Марта, — отвечает он спросонок.

Нет никого. Тишина.

Взяла к себе сестра Галина. Старику с ребенком ни за что не управиться. Аврорка оказалась голосистой — горланила трое суток напролет, словно оплакивала мать и свое будущее житье-бытье. Спасибо, соседка посоветовала положить ее в овчину — дедовское средство подействовало. Девочка успокоилась, убаюканная животным теплом пахучего густого меха. К трем месяцам малышка совершенно выправилась, набрала вес на козьем молочке — никто бы и не сказал, что недоношенной родилась.

Галина сестренку не обижала, но и не баловала — сыта девочка, одета, ухоженна, чего еще надо. Аврора росла понятливой, живой и веселой. Рано стала помогать по хозяйству. Делала все на совесть, как большая. Многие бытовые мелочи в доме Галины стали делаться как бы сами — крошек на столе не оставалось, сор с полу выметался сам собой, молоко в кошкином блюдце никогда не переводилось. Аврора вечно возилась то с больным теленком, то с хилым цыпленком. Ей было шесть лет, когда она упросила сестру посадить в палисаднике цветы — собирала семена и черенки по всем соседям. Агроном расщедрился для председателевой дочки. Привез из города черенки невиданных каких-то роз.

В деревне цветами никого не удивишь, растут и растут себе в палисаднике. Но на Авроркины цветы водили даже приезжих посмотреть.

В семь лет Аврора, как полагается, пошла в школу. Галина отвела ее за руку в первый класс, а домой девчонка не вернулась. Прямо из школы пошла к отцу и сказала ему:

— Я, папка, у тебя теперь буду жить. Галина говорила: как я стану большая, буду тебе помогать. Вот я выросла, в школу пошла, теперь буду за тобой ходить.

Леонид Андреевич растерялся совершенно. Попытался погладить дочь по голове, но она уже возилась у плиты, гремела кастрюлями.

Так и стали жить, старый да малый. Аврора (которая, как только пошла в школу, велела звать себя Сашей) оказалась хорошей хозяйкой. Управлялась и с уроками, и со стряпней. Леонид Андреевич вышел на пенсию, сам занимался скотиной. Он пришел в себя после смерти жены, в глазах снова появился блеск, походка стала легкой. Он души не чаял в дочери, настоял, чтобы девочка после школы ехала в Ленинград, поступать в институт. Рассчитывал на помощь жениной родни, припоминал вежливого и обходительного профессора… Но бумажка с адресом, которая вроде бы хранилась где-то у жены, потерялась невозвратно. А сам он — за возрастом и многими хлопотами — забыл и фамилию сватьев. Делать нечего, пришлось Авроре-Александре поступать в институт без протекции. Леонид Андреевич хвастал соседям, как маленький, кому только не показал дочкино письмо, где подробно описывались удачно выдержанные приемные экзамены. Казалось бы, тем горше должно было быть его разочарование, когда спустя два года Аврора вернулась к родным пенатам. Вернулась с приплодом — еле вылезла из автобуса, толкая впереди себя тяжелое брюшко. Леонид Андреевич, надо сказать, тут был на высоте — принял дочь как ни в чем не бывало и все толковал соседям, как рад дождаться внуков. Но не дождался — мозговое кровоизлияние сразило его в одночасье.