И заплакал палач...

7

О днях, которые потекли за этим, могу сказать только одно: они были самыми восхитительными в моей жизни. Присутствие Марианны в пылающем раю Кастельдефельса наполняло каждую минуту волшебным очарованием. Она оказалась необычайно мягкой и нежной. Можно даже сказать, что все эти две недели прошли буквально в сплошных поцелуях. Мы ездили на бычьи бега, в ночные рестораны на побережье, окруженные деревьями с порыжевшей листвой, вспыхивающей в ночи тысячей разноцветных лампочек. Облазили все леса вдоль побережья до самого Ситжеса.

Мне казалось, что Создатель предначертал мне вместе с этой женщиной начать новую жизнь. Она возникла из ночи, и теперь я ревниво опекал ее. Мы не были любовниками. Наши ласки оставались чистыми, а в страстных порывах мы всегда боялись переступить последнюю черту, полностью вкусить любовь. Конечно, подспудно мы желали этого, но в то же время и страшились.

Объятия будут потом. Я знал, что они принесут нам ощущение полноты счастья, но и разрушат то неповторимое, что возникло между нами. Мне необыкновенно повезло: благодаря ей я снова обрел юношескую невинность. Я как бы заново родился вместе с ней. Она открыла передо мной новые возможности, и это был бесценный подарок.

В «Каса Патрисио» нас наконец-то приняли за своих. Я думаю, всех там так растрогала наша любовь, что они даже простили нам всю ее непристойность. Вопрос об установлении личности Марианны понемногу отошел для меня на второй план. Я даже стал бояться, как бы однажды утром не заявился кто-нибудь и не протянул бы к ней руки, не позвал бы по имени… С кем переехала она через границу? С родителями? С друзьями? С любовником?.. С мужем? У нее не было обручального кольца, но само по себе это еще ничего не значило.

Хотя вела она себя не как замужняя женщина. Я просто не мог представить ее в роли чьей-то жены… По поведению Марианны не было заметно ничего такого, что могло бы указать на прежнюю жизнь, да и вообще я не любил думать об этом.

Но муж или родители, друг или любовник, ясно было одно: она приехала сюда с кем-то вместе, и эти люди сейчас, наверное, разыскивали ее. Они наверняка обратятся либо во французское консульство, либо в полицию, а там их выведут на Кастельдефельс… Однако пока ничего не происходило, и как я вам уже говорил, потекли спокойные, безоблачные дни.

Я закончил ее портрет. С художественной точки зрения он получился великолепным, но все-таки чем-то мне не нравился. С этим портретом творилось что-то непонятное. Мне удалось так точно передать выражение лица Марианны, что характер ее лучше читался по портрету, чем по живому лицу. И в искоса брошенном взгляде сквозило что-то такое, от чего становилось не по себе. В нарисованном взгляде сверкнуло нечто, абсолютно противоположное всей ее натуре. Напряженный, внимательный взгляд, такой пристальный, что делалось неуютно.

Чтобы, избавиться от этого ощущения неловкости, я положил полотно в картонный переплет и засунул в багажник машины, но все же время от времени подходил посмотреть на него в беспощадном свете дня. И каждый раз в меня буквально вонзался неприятный режущий взгляд. Если бы портрет не был так хорош, я, думаю, с удовольствием уничтожил бы его.

Оригинал же, напротив, успокаивал в заставлял забыть обо всех моих волнениях. В зрачках Марианны, конечно, таилось то же самое выражение, но оно так на меня не действовало. Даже наоборот, внушало покой, и я не уставал любоваться нежным, лучистым взглядом.

— Я люблю тебя, Марианна…

Она чуть-чуть краснела. Я целовал непослушные завитки на висках и обнимал ее за безупречную трепещущую талию.

Все в ней приводило меня в восторг: пылкое оживление на корридах — лицо розовело, рот приоткрывался, она с жаром что-то выкрикивала… то, как она подолгу сидела, задумавшись, возле меня, пока я рисовал… а иногда ложилась на песок и брала его пригоршнями в руки. Она смотрела, как сквозь сомкнутые пальцы струится тоненькая золотая нить, которую разносит, как дым, налетающий порывами морской ветер.

Иногда Марианна вскакивала и бежала посмотреть на картину. Ей нравилось, как я рисую, и в ее суждениях угадывался редкий ум. Она, как и я, нутром чувствовала эти удлиненные формы, эти яркие цвета. Вникала в поэзию моих полотен… Это был такой замечательный зритель! Как-то раз после сиесты я рисовал на пляже, стоя лицом к морю и к нескольким купальщикам. Марианна только что вышла из воды и загорала на огромном полосатом разноцветном полотенце. Дул легкий бриз, и от воды очень сильно пахло морской солью. Вдруг я услышал надтреснутый голос папаши Патрисио:

— Сеньор француз! Сеньор француз!

Никак он не мог запомнить мое имя. Я обернулся. Увидел, что он стоит возле террасы и машет каким-то белым квадратиком.

— Senior Frances! Senior Frances!

Я отложил палитру. Горло сдавила тревога. Прекрасная Марианна дремала под слепящим солнцем, от которого поблескивали камешки и кусочки ракушек.

— Почта!

До этого я ни от кого не получал писем. Наверное, это по поводу Марианны… Тяжело ступая, я двинулся к «Каса Патрисио». Как будто почувствовал угрозу, понял, что кто-то посягает на мое счастье.

Старик глядел на меня. С некоторых пор, когда он говорил со мной, на лице его появлялась какая-то злая усмешка. Видно, никак не мог взять в толк, отчего это мазила влюбился до потери сознания в девчонку, которую сам же и задавил.

— Correo!

— Grades.[8]

Я вздохнул с облегчением. Письмо было из Парижа. Знакомый конверт — из Галереи. Я вскрыл его ногтем и стал читать.

Сначала, как только я понял, о чем речь, то очень обрадовался. Брютен, директор галереи Сен-Филип сообщал, что одному американскому меценату понравились мои картины, и через два месяца в Филадельфии собираются устроить мою выставку. Это означало, что я на пути к славе! Или, по крайней мере, что скоро разбогатею! Брютен просил меня срочно вернуться в Париж, чтобы ехать в Соединенные Штаты, потому что «молодой возраст и симпатичная рожица здорово помогут рекламе»…

Я повернулся к пляжу. Марианна стояла перед мольбертом. Она неподвижно глядела на картину, склонив чуть-чуть голову вправо.

Всю мою радость словно ветром сдуло. Что с ней станет? Нам придется расстаться. Через границу не пропустят человека с неустановленной личностью. Я вдруг понял, что очарование, в котором мы прожили эти дни, было лишь мечтой. Счастье наше оказалось иллюзорным, ненастоящим.

Так не могло продолжаться вечно. Марианне было просто необходимо занять в обществе какое-то место.

Я подошел к ней. Горячий песок обжигал голые ступни. Было больно, но приятно. Марианна смотрела на прилипшую к полотну бабочку с голубоватыми крыльями. Одно из них увязло в свежей краске, и бедняжка отчаянно дрыгала лапками, словно призывая на помощь.

Марианна осторожно взяла ее большим и указательным пальцем. А потом дернула, и оторванное крыло так и осталось на полотне. Она раскрыла ладонь и взглянула на искалеченную бабочку. Та закружилась у нее в руке, волоча за собой, как шпагу, оставшееся крыло.

От такой жестокости я даже растерялся.

— Зачем ты это сделала, Марианна?

Она вздрогнула. Видно, не заметила, как я подошел. На мгновение я увидел в ее глазах тот самый огонь, как на портрете, от которого мне становилось не по себе. А потом взгляд ее прояснился.

— Но ведь она же испачкала твой пейзаж, Даниель!

Я ничего не ответил. Письмо все еще было у меня в руке.

— Это… насчет меня? — спросила она.

— Нет. Предлагают ехать в Соединенные Штаты с выставкой…

— А ты не хочешь?

— Хочу, конечно… Но только вместе с тобой…

Она не сразу поняла. Подскочила от радости и бросилась мне на шею.

— Возьмешь меня с собой?

Я опустил голову.

— Нет?

В голосе прозвучала тревога.

— Без документов, Марианна, в Америку не пустят…

— Ах, да, конечно…

Она отстранилась. Красивое лицо стало таким грустным, что у меня защемило сердце.

— Понятно, — прошептала она.

И отвернулась. Легла на полотенце. Она лежала на животе, зарыв лицо в песок.

— Понятно, — опять пробормотала Марианна, на этот раз будто бы себе самой.

Я присел на песок рядом с ней.

— Не волнуйся, уж я установлю, кто ты, раз так надо.

Она не пошевелилась.

— Слышишь, Марианна? Теперь я начну действовать… Узнаю твою фамилию…

— Узнаешь, Даниель?

— Узнаю, узнаю… и очень быстро, ведь время не терпит… Я стал собирать вещи.

— Подожди меня здесь, к ужину вернусь…

— А куда ты поедешь?

— В Барселону!

— Можно, я с тобой?

— Нет, лучше я один, нужно еще подумать… С тобой ведь обо всем забываешь!

Она поцеловала меня. Сладкий как ягода, женский поцелуй. Я подумал, что больше не смогу жить без нее. Если не удастся раскрыть эту тайну, выяснить ее личность, что ж, откажусь от поездки в Штаты… Если ее не будут выпускать из Испании, поселюсь здесь! Я был готов на любые жертвы, лишь бы сохранить ее.

— Хорошо, Даниель. Буду ждать тебя.

Она легла обратно на раскаленный песок. И устроилась поудобнее, как для долгого ожидания.

8

Я думал всю дорогу от Кастельдефельса до Барселоны. Первым делом надо будет зайти к консулу, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь способа увезти Марианну во Францию. Там легче установить ее личность. Во-первых, потому что она — француженка, и во-вторых, потому что средства для этого там намного совершеннее, чем те, которыми располагают испанские власти.

Однако консул огорчил меня еще больше, чем в первый приход. Доводы его были, конечно, разумны. Границу без документов пересечь нельзя. Разве что незаконным путем. Если бы я решился на это, Марианну могли бы арестовать и интернировать до тех пор, пока не будет установлена ее личность.

Я сказал ему, что можно было бы сделать официальный запрос испанскому правительству, изложив этот необычный случай. Поскольку Марианна явно была француженкой, я не видел причин, по которым ей могли бы отказать в праве вернуться на родину.

Важный чиновник отрицательно покачал головой. Можно, конечно, сделать запрос, но ответа придется ждать очень долго. Это рискованно. К тому же, нет никакого смысла привлекать к Марианне особое внимание, ведь положение у нее не из лучших… И наконец, что немаловажно, даже если предположить, что с испанцами будет все в порядке, придется уламывать и французов тоже, ведь на самом-то деле у нас не было никаких весомых доказательств того, что Марианна — француженка.

— Но все-таки, господин консул, нельзя же так и оставить эту женщину, не установив ее личности!

— Сообщите ее приметы во Францию! Может быть, она значится в списках пропавших без вести…

— Ладно, спасибо…

Недовольный, я ушел. Ну что, в конце концов, можно было ожидать от органов, которые принято называть «властями»? Случай с Марианной скорее напугал как французские, так и испанские власти. Приходилось самому искать выход из положения.

Я оставил машину в тени у тротуара и уселся на открытой террасе кафе. Мимо, подобно расплавленному асфальту, текла густая толпа. Припекало. Рубашка прилипла к телу.

Мне стало трудно дышать. Болело горло, наверное, поднялась температура… В кармане шуршало письмо от Брютена. Это оно в мгновение ока разрушило мое счастье. Заставило взглянуть в лицо суровой действительности.

Я заказал пива и закрыл глаза. Вообще-то исчезают люди нечасто. А еще реже их потом не находят. Не находятся люди только по двум причинам: либо они уже умерли, либо исчезли сознательно!

Потеряв память, Марианна оставила где-то в обществе пустое место, и это место можно было бы найти.

Я залпом проглотил пенистое пиво. От него пить захотелось еще больше. Заказал еще.

Казалось, вот-вот явится нужная мысль. В мозгу что-то вертелось, щелкало, как радиоприемник, когда ловишь какую-нибудь станцию.

У меня был хороший ориентир. Ее одежду покупали в Сен-Жермен-ан-Лэ. Если она одевалась в городке, находящемся так близко от Парижа, значит, по всему жила либо там, либо неподалеку. Я вспомнил, что Сен-Жермен входит в департамент Сена и Уаза и подумал, что наверняка паспорт для поездки в Испанию Марианне выдавали в префектуре Версаля.

Я встал и протянул официанту пять песет. С террасы я заметил возле кафе магазинчик, где продавались фотоаппараты. Раньше я никогда фотографией не интересовался, но теперь жизнь распорядилась иначе…

Выйдя из магазина, я заметил у газетного киоска слепого нищего. Он играл на скрипке, а в раскрытый футляр у его ног прохожие доброхоты бросали какую-то мелочь.

Это напомнило мне ночь, когда началась наша история. Я и раньше часто вспоминал о раздавленном на асфальте скрипичном футляре. Но до сих пор никаких ассоциаций между скрипкой и Марианной не возникало.

Да, сейчас я, как видно, ухватился за путеводную нить. Последние дни Марианна прожила в обстановке полного покоя. Ничто не тревожило ее ум, ни разу не пытался я извлечь ее прошлое из затуманенной памяти. Может быть, теперь пришло время поработать в этом направлении. Ведь истину, ту самую, которую я старался отыскать, Марианна носила в себе. Надо было вытащить ее на свет божий.

Я прошел мимо кафе и углубился в грязный переулок, который вел к кварталу с сомнительной репутацией. В «проклятом» квартале можно было найти все, что угодно: проституток, лекарей, делающих аборты, торговцев наркотиками, старьевщиков, бакалейщиков, продавцов, торгующих чучелами крокодилов.

Я почти сразу же нашел лавочку со струнными инструментами, и хозяин, почти не торгуясь, за тысячу песет уступил мне вполне приличную скрипку…

И вот наконец, нагруженный всей этой поклажей, я отправился брать приступом прошлое Марианны.

9

Пока меня не было, все эти несколько часов она так и не сходила с места… Я застал ее в той же позе, как и перед моим отъездом. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, подложив под голову вытянутую руку. Пальцы Марианны утопали в песке, а кожа покраснела.

— Заработаешь солнечный удар! — крикнул я.

Она села. Во взгляде появилось какое-то недоверие.

— Это ты, — шепнула она. — Это ты, Даниель?

Голос ее прервался.

— Конечно, я, сама видишь, дорогая, это я… ты что, удивилась?

— Я боялась, что ты не вернешься!

— Ну что за глупости!

— Да-да, теперь, когда я на тебя смотрю, то понимаю, что это была глупость…

Я поцеловал ее в благодарность за этот испуг, свидетельствовавший о привязанности. Мне не хватало ее тела… Я крепко прижал ее к себе… Она была вся горячая… И рот так обжигающе горяч… Мной овладело безумное желание. Она была нужна мне сейчас же. Опасность, угрожавшая нашей любви, заставляла искать наиболее полного счастья…

— Идем!

Я потащил ее к «Каса Патрисио».

В этот час, между обедом и ужином, Техеро бездельничал на террасе, развалившись в кресле и закинув ноги на стол. Он читал любовный роман. На обложке виднелся какой-то гнусный зеленоватый рисунок…

Техеро взглянул на нас поверх книги, и в его потемневших зрачках я увидел отражение своего желания. Он сразу понял, что я собираюсь делать и для чего тащу Марианну в дом. Лицо его, с которого обычно не сходила улыбка, на этот раз осталось серьезным. В нем даже проглянула какая-то тоска.

В доме мистер Джин расхаживал по столовой со стаканом в руках. Наверное, опять предавался воспоминаниям о своих приключениях в тропиках… Он даже не заметил, как мы зашли в комнату.

В моей каморке, конечно, тоже было душно, но все-таки попрохладнее, чем на пляже.

Марианна растянулась на постели.

— Хорошо здесь…

Я снял насквозь промокшую от пота рубашку.

И сел рядом с ней на красное покрывало… Она глубоко вздохнула. Я положил руку ей на грудь, и она взглянула на меня. Бесконечно глубокие глаза. В них, как в бокале шампанского, вспыхивали золотистые искорки.

Я хотел прошептать: «Я люблю тебя».

Но не смог. Словно стальная рука сдавила горло. Я слышал, как билось сердце, наполняя всю комнату глухим стуком.

Но она и так поняла.

— Я тоже люблю тебя… Ты никогда меня не бросишь, Даниель?

— Никогда!

— Обещаешь?

— Клянусь…

— И все-таки, ведь ты не можешь увезти меня отсюда?

— Если не смогу, то сам останусь…

— Но ведь тебе надо возвращаться во Францию?

— Поеду продлить визу, но даже если придется сменить гражданство, все равно останусь с тобой.

Я потянул за лямку купальника. Он был весь в песке, песок посыпался на покрывало. И светлые волосы тоже были засыпаны песком.

Я поцеловал ее. Губы Марианны стали солеными от морской воды. Вся ее кожа стала соленой. Купальник скользнул вниз. Грудь ее была твердой, как мрамор.

— Ты меня хочешь? — шепнула она.

— Только тебя, Марианна. Ты для меня — весь мир…

Я снова потянул за купальник. Он прилип к телу, и, чтобы высвободиться, ей пришлось изогнуться. Зеленый купальник напомнил мне кожу змеи, которую она сбрасывает во время линьки. Я провел рукой по изящному изгибу бедра. И медленно погладил плоский, упругий живот. Но вдруг от ужаса весь похолодел. Меня как будто холодной водой окатили. Я наклонился взглянуть на то, что было у меня под рукой. Шрам… Он сказал мне больше, чем любое медицинское заключение: такие шрамы остаются от операций при родах.

Я был просто поражен. До сих пор, когда я думал о людях, которые где-то ждали Марианну, мне представлялись родители, любовник… Я и не подозревал, что это может быть ребенок…

— Что с тобой? — выдохнула она.

Наверное, выглядел я не лучшим образом, потому что она даже привстала, опершись на локоть. Левый сосок коснулся моей щеки.

Я прикрыл глаза.

— Ничего, Марианна, я люблю тебя…

Я овладел ею в каком-то исступлении, как самоубийца, пытающийся избавиться от непереносимой боли.

10

От безумных объятий мы как будто потеряли сознание и, когда наконец пришли в себя, то увидели, что солнце уже ушло от маленького окошечка, и небо, как обычно в этих местах перед наступлением ночи, стало сиреневого цвета.

Она в изнеможении, без сил лежала на постели, длинные волосы прилипли к щекам, рука, как сломанная ветка, свесилась с кровати. А я чувствовал, что потерял всякую волю. Мною, обессиленным, опять овладел страх. Ведь именно страх я почувствовал прежде всего, обнаружив, что Марианна была матерью. Это был животный страх потерять ее. Если память вернется к ней, она вспомнит о своем ребенке. Материнский инстинкт возьмет свое, и я перестану для нее что-нибудь значить. Если мне удастся установить ее личность, муж заберет ее к себе… В общем, что бы я ни предпринял, исход окажется для меня роковым. Я сам ковал оружие, способное погубить меня.

— О чем ты думаешь, Даниель?

— Мне так хорошо, — соврал я, — что даже думать ни о чем не хочется…

— Но ведь люди всегда думают о чем-то или о ком-то.

— А о ком думаешь ты?

Вопрос прозвучал, как настоящий крик души. Она положила руку мне на грудь и чуть поскребла ногтями кожу.

— О нас, о нашей любви… Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал…

— А что?

— Глупость, конечно, но ты сначала обещай…

— Обещаю.

Она умолкла.

— Ну говори же!

— Даниель, если ты когда-нибудь захочешь меня бросить, сначала убей меня!

Мне стало не до смеха. Искренняя любовь всегда соседствует со смертью. Любовь ведь — это прежде всего жажда абсолюта, а что может быть абсолютнее, чем смерть?

— Обещаю…

— Спасибо. Понимаешь, ты для меня все. ВСЕ! Наверное, никогда еще мужчина так много не значил для женщины. Это как любовь собаки к хозяину.

— Не говори так.

— Но ведь это правда, Даниель! Ты только представь себе, что произошло!

Она стукнула себя по лбу.

— Как-то утром я проснулась… Я взрослая женщина. Я думаю, существую и в то же время я — ничто… То есть, существо без памяти, без семьи, без имени…

Я взглянул на шрам и буркнул:

— Замолчи!

— Но, Даниель, когда-то же надо об этом поговорить…

— Ну говори!

— Самое потрясающее, — сказала она, — это то, что я уже сложившийся человек, образованная… относительно, конечно, то есть я хочу сказать, что знаю то, что все знают… И в то же время я совершенно новая! Меня зовут мадемуазель Безымянная! Приехавшая Ниоткуда. А родилась я три недели назад на барселонской автостраде. Ты один мой создатель, мой отец, мать, брат, любовник…

— И ты об этом все время думаешь?

— А как же! Не лежать же мне просто камнем на пляже!

Она думала обо всем этом. Но все-таки и в мыслях называла себя мадемуазель Безымянной, а не мадам… Она и не подозревала, что у нее может быть ребенок.

— И еще одно я хочу тебе сказать, Даниель…

— Что?

— Я не хочу знать, кто я такая. Не хочу узнавать других людей, кроме тебя. Прошлое меня не волнует. Главное — это настоящее! Ну, и еще немного будущее.

Я прижал ее к себе. Подступившие рыдания перехватили горло.

— Спасибо, Марианна, за то, что ты здесь, и за то, что так меня любишь. Давай оставим в покое твое прошлое…

Мы помолчали. И оба думали об одном и том же: как быть с документами? Проклятые метрики, которые люди требуют друг от друга! Номера, этикетки… Их вешают себе на шею, чтобы определиться, примкнуть к какой-то группе…

— Послушай, Марианна, я, кажется, придумал!

— Ага.

— Сделаем тебе фальшивые документы… Можно же и так, а? У гангстеров они всегда фальшивые. Заплачу подороже, и готово!

— Ты думаешь?

— Да. Только здесь это, наверное, не получится. Ведь я не говорю по-испански. Меня могут одурачить. Вот слетаю в Париж и улажу там все.

— А меня оставишь здесь?

— Всего на несколько дней, пока не сделаю все, что надо! Она не противилась. Понимала, что это был единственный выход, ведь покончить с ее двусмысленным положением стало просто необходимо.

— Только так и надо сделать. Сфотографирую тебя на документ…

— А потом?

— Потом… Подожди… Когда у меня будет паспорт, самое трудное — проставить в нем въездную испанскую визу. Без нее не удастся получить выездную.

Вдруг я расхохотался.

— Какой я идиот! Ведь все так просто! Когда переезжаешь через границу, надо пройти таможенный контроль и проставить визы в паспортах, а тем временем таможенники осматривают машину. Проставлю визы не в одном, а сразу в двух, как будто ты едешь со мной. Только нужно взять машину, иначе не получится… Обидно, конечно, выйдет дольше на два-три дня, зато игра стоит свеч.

— Как хочешь…

Я поцеловал ее. Я был счастлив оттого, что так придумал. По моей задумке вместо спутницы у меня будет ее тень. Некто, существующий лишь благодаря мне!

— Пойдем, пока еще светло, я тебя сфотографирую.

Чтобы не идти через весь дом, мы вылезли в окошко. Позади, за домом, была пристроена небольшая терраска. Туда еще падали последние солнечные лучи уходящего дня. Я настроил объектив так, как советовал продавец, чтобы получился крупный план.

И истратил всю пленку, снимая ее под разными углами. Потом можно будет выбрать самые лучшие…

— Поеду, как только фотографии будут готовы! — объявил я, закрывая фотоаппарат.

— Тогда лучше бы они никогда не были готовы!

— Ну послушай, милая, ты же знаешь, что это необходимо. Обещаю тебе, мы расстанемся ненадолго. Поеду всего на неделю!

— А что я буду тут делать все это время?

— Будешь ждать. У тебя уже есть свои привычки, комната, пляж… Тебя здесь знают.

— Ладно.

Сердце екало при мысли о том, что придется оставить ее здесь одну. Ведь я тоже иногда думал: «А что будет, если ее не окажется на месте?»

Но изо всех сил гнал от себя такие предположения. Ничто в мире не могло разлучить нас. Я во что бы то ни стало дойду до конца.

Она отправилась к себе надеть юбку. Я купил ей много ярких вещей. Они ей очень шли. Когда мы гуляли по Барселоне, на нее оборачивались все мужчины. Испанцы обычно ведут себя со своими женщинами очень сдержанно, зато с иностранками они — настоящие ловеласы.

Когда Марианна вернулась ко мне в комнату, я лежал на кровати, подложив руки под голову и разглядывал трещину на потолке.

— Ой, что это? — шепнула она.

Я повернулся к ней. Марианна наконец-то заметила у изголовья скрипичный футляр.

Наступил самый волнующий момент. Я даже не дышал, словно боялся спугнуть лунатика, который может упасть, если его разбудить.

Марианна наклонилась и взяла в руки черный футляр с поблескивающим в темноте округлым брюхом.

Она открыла его и ласково провела пальцем по струнам.

Чтобы не смущать ее, я полузакрыл глаза. Марианна вынула инструмент, взяла смычок… По тому, как она прижала скрипку к подбородку, я понял, что передо мной отличная музыкантка. Движения ее были точны и гибки. Марианна потрогала струны смычком и стала настраивать… А потом на мгновение сосредоточилась и вдруг с удивительной точностью заиграла концерт ре минор Чайковского. Мною овладело неведомое до сих пор чувство, нечто среднее между восхищением и огорчением.

Откинув голову и прикрыв глаза, она сосредоточенно играла. Обрамляя скрипку, вниз спадали длинные волосы…

Я слушал и переживал незабываемые минуты. Меня охватило настоящее волнение. За оконным переплетом появилось ошарашенное лицо Техеро. В глазах его застыло какое-то благоговение.

Закончив один фрагмент, она сразу же перешла к серенаде Моцарта «Маленькая ночная музыка», и в уши мне как будто полилось огромное небо.

Казалось, музыка обязательно должна была пробудить в ее бедной, лишенной памяти голове хоть какие-то воспоминания… Ведь она играла наизусть, мысленно видя перед глазами партитуру. Как же можно, в таком случае, не вспомнить, хотя бы частично, то место, где учили ноты и учителя, который преподавал игру?

Вдруг посреди отрывка она неожиданно остановилась.

— Продолжай! — взмолился я.

Марианна грустно покачала головой.

— Дальше не помню…

— Но ведь ты уже столько сыграла!

— Я играла просто так… А потом какой-то черный провал. Все спуталось.

Она стала укладывать скрипку в футляр.

— Она твоя, Даниель?

— Нет… твоя! Я купил тебе ее сегодня в Барселоне.

— Почему вдруг? Как ты мог знать, что я играю на скрипке?

Я не знал, что ответить.

— Послушай, Марианна, когда я на тебя наехал, у тебя под мышкой был футляр со скрипкой.

— У меня?

— Да. Инструмент рассыпался от удара… И я хотел подарить тебе другой, чтобы…

— Подумал, что от этого у меня в голове что-нибудь прояснится?

— Я… Да, наверное, так и рассчитал…

Она села возле черного футляра и погладила его пальцами. А потом задумалась.

— И правда, — прошептал она, — я вспомнила…

Я прикрыл рукой глаза. Хотел узнать и в то же время боялся. Она молчала, и я крикнул:

— Давай, говори!

— Что говорить, Даниель?

— То, что вспомнила.

Она приложила руку козырьком ко лбу.

— Вижу окно… С вышитыми занавесками… А шпингалет, как разинутая львиная пасть… За окном тихо качается толстая ветка…

— А дальше?

Я схватил ее за запястье и даже встряхнул, а когда отпустил, рука у нее стала совсем белой. Я взял эту руку и поднес ее к губам.

— Ну скажи, Марианна, что еще ты видишь?

— Больше ничего.

— Как? Эта музыка заставила тебя вспомнить только окно?

— Да. Я играла перед этим окном.

— Ну постарайся!

— Нет… Ничего не выйдет, говорю тебе, у меня как будто все мозги цементом залило. А потом я же сказала тебе, что не хочу вспоминать.

Лицо Техеро за окном исчезло. И мы отправились в деревню, чтобы отдать проявить фотопленку.

11

Фотографии вышли отличные, и следующей ночью я уехал. Чтобы избежать горького расставания, улизнул, когда в «Каса Патрисио» укладывались спать.

А Марианне написал письмо и попросил мамашу Патрисио его передать, а заодно заплатил вперед за нас обоих. В письме я советовал Марианне, как держать себя в «Каса Патрисио», ну и, конечно, писал всякие безумные вещи, которые каждый влюбленный готов кровью начертать для возлюбленной.

Машина была уже на дороге, я нарочно отвел ее туда после последнего купания, пока Марианна переодевалась у себя в комнате. И, как только пробило два, вылез в окно и побежал к автомобилю.

Я открыл дверцу и вздрогнул. На переднем сиденье меня ждала Марианна. Ее глаза как-то странно блестели в темноте.

Марианна улыбалась мне.

— Я знала, что ты уедешь этой ночью, Даниель…

— Откуда?

— Ой, да это же так просто! Я видела вечером, как ты выводил машину из загончика. И поняла, что ты хочешь уехать, не попрощавшись, чтобы мы не плакали… конечно, ты прав… но я не буду плакать… Я только хотела сказать тебе перед отъездом одну вещь…

Я сел в машину. Я уже привык к тому, что в машине она всегда была рядом со мной и положил руку ей на плечо.

— Что ты хотела сказать, солнышко?

— Даниель, я вот тогда из-за скрипки вспомнила разные вещи…

— Ну?

— Так вот, я хочу, чтоб ты знал… когда мы вдвоем, мне это ничего не напоминает. Я уверена, что до тебя не любила ни одного мужчину. Никогда, Даниель! Надо, чтобы ты об этом знал. Может быть, у меня кто-то и бывал, но я не любила, это точно… Понимаешь?

Я прижался головой к ее груди и в темноте заплакал сам. Ее слова потрясли меня до глубины души.

Она обхватила меня за голову и заставила поднять глаза на нее. Тихонько поцеловала в глаза. И прошептала:

— Езжай!

В ту минуту я понял, что ее уже нет рядом. Я хотел было позвать, но потом передумал. Мне было стыдно за свою слабость.

Я увидел, как легкая фигурка появилась из темноты под соснами и побежала вдоль лунной дорожки на песке. Вскоре она исчезла позади «Каса Патрисио», и я почувствовал себя бесконечно одиноким в этой машине. Рядом шумело море, и кружились ночные бабочки.

Я встряхнулся и повернул ключ зажигания. Привычные движения обычно успокаивают, гасят отчаяние.

Колеса прокручивались в густом песке. Я вышел и подложил под них сосновые ветки. С большим трудом удалось вырвать машину из сыпучей массы. И я поехал к пустынной автостраде, на которой такой же ночью все для нас и началось.