Идиоты. Пять сказок

Необходимая оборона

Вечером 14 сентября 2001 года Виктор Радек (названный в честь Виктора Хары, чилийского певца, убитого военной хунтой, которого мать Виктора обожала в молодости) сидел со своей подругой Наташей на диване роскошного номера в отеле «Кемпински» и в сотый раз смотрел по телевизору кадры, на которых самолеты врезались в здания Всемирного торгового центра. Потом выступал американский президент, клялся, что расплата придет. Потом — интервью с Бен Ладеном, где он заявлял, что священной войной хочет спасти исламский мир.

— Если он и дальше будет так спасать свой мир, скоро его совсем не станет, — сказала Наташа.

Виктор рассеянно кивнул. На завтра был назначен концерт, а он никак не мог решить, должны ли они выступать.

Он плохо представлял себе, чтобы завтра они пели «Любимая, давай еще немного выпьем».

Некоторое время они молча смотрели Бен Ладена, пока не зазвонил телефон. Виктор встал и подошел к письменному столу.

— Радек.

— Господин Радек, это администратор. К вам пришли.

— Кто?

— Ваша мать. Соединяю.

— Подождите!

— Да, слушаю вас.

Виктор помедлил. Потом сказал:

— Вероятно, это — плохая шутка. Моя мать умерла.

— Простите, что?

— То, что слышали.

— Мне очень жаль, господин Радек, но я не мог…

— Ничего.

Виктор положил трубку. Когда он обернулся, то увидел перепуганное лицо Наташи.

Врач сказал, ей надо больше двигаться. Врач, конечно, идиот. Кто ей без конца советовал соглашаться на операцию? А теперь, через три месяца после операции, она все еще не может без костылей.

«Такой сложный процесс выздоровления требует времени, госпожа Радек. Попробуйте подойти к ситуации не так пессимистично».

Подойти, очень смешно, когда она едва в состоянии двигаться! И чему их только учат! А еще «мерседес» у входа и вилла в Целендорфе! Если бы она давала такие советы своим клиентам, сегодня у нее не было бы даже мопеда. Но врачам все нипочем. Они могут советовать и ставить диагнозы, как им вздумается, а вечером все равно поедут домой на «мерседесе». Не то чтобы у нее был плохой автомобиль. «Вольво». Но она его заслужила. И кроме того, марка автомобиля ей конечно же совершенно безразлична. Во всяком случае, не за это она боролась всю свою жизнь. Да, боролась!

Фрау Радек в нерешительности остановилась перед входной дверью, возле которой висели ключи. Ну так взять машину или идти пешком? Даже если врач — идиот, может, немного движения действительно пойдет ей на пользу. Кроме того, при ходьбе у нее будет возможность еще раз спокойно обдумать все, что она собирается сказать Виктору. Как раз в связи с нападением на Америку. Все-таки будет война. Война! Какой ужас! Весь мир в опасности! Значит, и Виктор. И она. На фоне этого все остальное делается таким мелким. И потом, в городе никогда не найдешь места для парковки.

Она не взяла ключи от машины, повернулась к шкафу и надела пальто. Итак, пешком. Конечно, ей будет больно. И люди будут глазеть. Вон идет хромая старуха. Ну и пусть глазеют. На людей она никогда не обращала внимания. А они ведь всегда глазели. Например, тогда в 72-м, когда она открывала магазин «Бандьера росса» в Шарлоттенбурге: стоило ей только повесить вывеску над входной дверью, тут же появился первый сосед:

— И что это значит?

— Красное знамя.

— Ага. И что, сегодня это покупают?

— Это магазин пластинок.

— А я подумал… Название немного сбивает с толку.

— Ничего, скоро о нас все узнают.

— Чего-нибудь классического у вас, вероятно, нет? Понимаете, я люблю классическую музыку.

— Есть.

— Но, пожалуйста, не русскую. Она для меня слишком печальна.

— У нас не только русские композиторы. Кроме того, у нас вы можете заказать все, что угодно.

— Тогда хорошо. Но вот название… я бы еще раз подумал. Понимаете, это же символ, а значит, ничего общего с пластинками не имеет.

Так оно и пошло в первые месяцы, изо дня в день. И это еще было ничего. Четыре раза ей разбивали витрину, семь или восемь раз бросали в магазин бомбы с вонючей смесью, годами снова и снова пачкали фасад. А эти туристы из Нюрнберга, или Пассау, или еще откуда-то! Стоят, качая головами, перед большой красной звездой из неоновых трубок и во все горло возмущаются, мол, разве «такое» не должно караться законом, особенно если вспомнить Берлинскую стену и ежедневную угрозу ввода русских войск. Но все это не могло ее сломить. Двадцать восемь лет она держала «Бандьера росса», и левые по всей Германии знали ее магазин. И все еще его помнят. Часто на улице почти незнакомые люди говорят ей, как жаль, что «Бандьера росса» больше нет, а на его месте — сотый магазин итальянских деликатесов. А ведь у нее было преимущественное право на аренду, но итальянец, да и не итальянец, кстати, а сириец, просто больше заплатил. Разве ее вина, что сегодня больше нет молодых людей, у которых достанет мужества и нравственного чувства, чтобы держать политически ангажированный магазин пластинок?

Правда, это раньше люди заговаривали с ней на улице. А в последнее время почти что нет. Ну это и понятно, с ее костылями: беда кажется заразной.

Приволакивая ногу и тяжело обвисая на костылях, фрау Радек спустилась по лестнице. В парадном она заглянула в почтовый ящик. Одна реклама. Как быстро ее забыли. Раньше она специально давала только адрес магазина, чтобы почтовый ящик не лопнул. Множество маленьких фирм, выпускавших пластинки, музыканты, которым она помогала, а некоторых и открывала (в конце семидесятых — начале восьмидесятых у авторов песен со всего мира был даже собственный лейбл «Бандьера росса»), организаторы концертов, Дом всемирной культуры — все они засыпали ее приглашениями и благодарственными письмами. А теперь… Она такой никогда не была. Она никого не забывала и до конца заботилась обо всех. Например, о Маргарите, последней своей служащей. Ну ладно, магазин ей оставить она не могла, хотя Маргарита этого и хотела. Маргарита — такое робкое, мечтательное создание. А для магазина нужны деловые качества — ухватить, вырвать, добиться. Уже через три месяца, самое позднее, Маргарита перестала бы справляться, а от этого она должна была оградить и Маргариту, и магазин. Неужели дать своему любимому детищу под конец обанкротиться, как какой-то овощной лавочке? Кроме того, у Маргариты не было ни пфеннига, чтобы внести аванс. Но зато она много сделала для будущего Маргариты, проводила с ней целые вечера, приглашала ее выпить и втолковывала, что если хочешь чего-то добиться в жизни, то надо бросить наконец своего друга, который воображает себя музыкантом, а сам только принимает наркотики и произносит высокопарные речи. Она дошла даже до того, что привела в пример собственного сына.

— Посмотри на Виктора. Послушай его музыку. Его тексты. И хоть я и мать, но должна сказать: искусство приходит благодаря труду, а этого Виктор никогда не понимал. У него есть талант, согласна, но одного таланта мало… Он говорит, что это панк-рок, что-то вроде «Тоте хозен» — ну-ну. Я знаю, как начинался панк-рок, тогда, когда появились первые пластинки из Англии. Так вот, это совершенно другое! Потому что он мало работает.

— Это в панк-роке-то?..

— Да, и панк-рок — тоже искусство, а искусство не для лентяев.

— Но, мне кажется, Виктор имеет успех и зарабатывает много денег…

— Пока да. Но подожди, мода изменится. Вот тогда он никому не будет нужен со своими песнями, вроде «Любимая, давай еще немного выпьем» или «Прошу, никогда не причесывайся». И это шлягеры. А темы! Никаких амбиций, ничего. И потом, разве в сорок лет еще поют такое, под два аккорда? Да они все от него отвернутся! И он сразу же поймет что почем! Ну, иногда еще какой-нибудь концерт в Дармштадте или Ройтлингене, а так — будет жить на страховку и просить милостыню.

— Да, конечно, но… Он ведь делает то, что любит, правда?

— То, что любит! Делай то, что любишь, когда состаришься и станешь никому не интересен.

— Но как же можно заранее… То есть если все время так думать, то…

— То что? Тогда не прячешься от реальности и ко всему готов — все просто. Но я вовсе не собиралась говорить о своем сыне.

— Да ты часто о нем говоришь.

— Потому что я беспокоюсь. Только поэтому. Он же ничего не хочет слышать. Он думает, что так будет всегда: успех, деньги, и плевать на то, что говорит мать…

— Я не знаю, но… Ну, я была бы рада, если бы мой парень хоть раз наплевал на то, что говорит мать…

— Ладно, я ведь не так часто вижу твоего друга. Но впечатление, какое он производит… Во всяком случае, ты должна ему помочь добиться большего.

— Ох, думаю, мне совсем не хочется этого. Я, в конце концов, его подружка, а не… Понимаешь, любовь и помощь, мне кажется, это все-таки разные вещи.

— Да нет, особенно, когда любишь. Да и вообще. Всем нужна помощь. И совет. Я всю свою жизнь всем помогала.

Когда фрау Радек отошла от почтового ящика и собралась выйти из парадного, какая-то машина загородила дорогу. Шикарный «опель», это соседа с пятого этажа. Причем безработного. Он специалист по компьютерам, уволен три месяца тому назад. Но продолжает ездить на своем шикарном «опеле»! Наверно, это для него важнее всего. Вот начнется война, тогда он попляшет. Цены на бензин и вообще.

— Эй!

Молчание. В машине никого. Ну и как ей протиснуться? Ведь ей и двигаться-то трудно.

— Эй! Я не могу пройти! Машина загораживает дорогу!

Сзади в подъезде стукнула дверь.

— Эй!

— Да, да! Уже иду!

Господин компьютерщик! Безработный, но всегда делает вид, что ужасно занят и торопится. И машину оставляет прямо перед дверью, чтобы все ее видели. Кожаные сиденья, CD-плеер, обтянутый кожей руль — все они, мужчины, такие!

Специалист по компьютерам спустился. Лиловый костюм, уложенные феном волосы.

— А, это вы.

Фрау Радек кисло улыбнулась:

— Вы же видите, мне сейчас трудно двигаться. — Она приподняла костыль. — Так что, пожалуйста, когда вы в следующий раз будете ставить машину, не откажите в любезности, вспомните обо мне. На пять метров подальше, этого достаточно.

— Я торопился.

По его лицу фрау Радек видела, как он ругает ее про себя. Он ее терпеть не может, потому что она видит его насквозь. Одинокая старая корова, едва ходит, и вот, как нарочно, именно она видит его полную заурядность. Молоденьким свистушкам, которых он иногда приводит к себе, он еще может морочить голову, но ей достаточно один раз посмотреть в его завистливые, холерические глаза эгоиста, чтобы понять: в данном случае она имеет дело просто с особенно неприятным экземпляром расы мужчин. А про эту породу она знала все, да еще как! И никогда не сдавалась! И не уступала! Даже отцу Виктора, которого она по-настоящему любила. Но в конце он оказался всего лишь мужчиной, которому требовалось больше внимания, участия и похвал, чем целому детскому саду. И тут ей пришлось выбирать между работой и Виктором, с одной стороны, и полной упреков, ревности и алкоголя любовью — с другой. А чтобы Виктор понимал, почему у них нет так называемой нормальной семьи, она всегда ему говорила, даже когда он был совсем маленьким:

— Я оставила отца только ради тебя, только ради тебя! Разве это ничего не значит?

И что Виктор надумал, когда решил, что вырос?

— Большое спасибо, но я бы предпочитал не слышать так часто, что мои родители расстались только из-за меня.

А все из-за «чувства вины»! Наверно, этот психологический бред ему внушила его тогдашняя подружка. Она была вся такая: вечно мнется-жмется, отнекивается, сто раз откажется, пока наконец-то решится сказать:

— Я думаю, я выпью вторую чашечку кофе, если, конечно, еще что-нибудь осталось в кофейнике.

Но к счастью, с ней все быстро кончилось. Хотя Виктор так тосковал и совсем не мог готовиться к экзаменам на аттестат зрелости. И она даже попыталась спасти их отношения. Специально поехала домой к этой девушке и объяснила ей, что с молодыми людьми всегда так: им нужно набраться впечатлений, они хотят себя испытать, поэтому не надо так расстраиваться только из-за того, что Виктор спит и с другими, это всего лишь физиология. Ну ладно, позднее выяснилось, что дело было совсем в другом и что девушка до этого ничего не знала об изменах Виктора, но факт-то остается фактом: она хотела помочь им обоим, хотя девушка даже не очень ей нравилась. Разве ей могло прийти в голову, что в наши дни молодые люди так старомодны в сексуальном отношении? Девчонка прямо-таки бросилась на нее и с криками выпроводила из квартиры — а она-то как раз подумала: «Может, мы не так уж и ладим, но все-таки мы обе — женщины, так что какая-то солидарность вполне возможна». Дело в том, что ей очень хотелось кое-что узнать о жизни Виктора. Он уже тогда скрытничал с ней. Но нет, никакого намека на солидарность. А значит, этим молоденьким девчонкам нечего и удивляться, что мужчины так плохо с ними обращаются.

«Опель» тронулся с места, фрау Радек крикнула с видом победителя:

— Большое спасибо! — и поковыляла к выходу. Она все еще в силах постоять за себя. И хотя все ее бросили и даже родной сын с ней не разговаривает, она не позволит им так быстро про себя забыть!

Она повернула направо в направлении Байеришер-плац и решительно двинулась в путь. С Виктором уже давно стало трудно. Можно довольно точно сказать — с тринадцати лет. Пубертатный период, переходный возраст, все понятно. Виктор до сих пор из него так и не вышел. А ведь до этого все было просто замечательно. Когда на выходные он приезжал домой, они так чудно проводили время, а раз в месяц она ездила с ним в интернат, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Разговаривала с учителями и одноклассниками, что-то улаживала. А улаживать было что! Например, никто не знал, какой Виктор чувствительный и ранимый. И какой талантливый и умный. Ей пришлось все это объяснить другим мальчикам и девочкам. Правда, Виктор говорил, что ему это неприятно, но ее девизом всегда было: выкладывать все начистоту и смотреть правде в глаза. Виктор тосковал по дому — ну что ж, поговорим и об этом. Но из интерната уходить он не хотел. Она ведь ему предлагала. Позднее он как-то сказал, что очень ей благодарен за то, что в девять лет она отдала его в интернат и он смог так рано отдалиться от нее, а это он, видишь ли, понимал уже и тогда, несмотря на тоску по дому. Конечно, задним числом можно придумать себе все, что угодно. Но факт остается фактом: чтобы оплачивать интернат, ей приходилось работать день и ночь. Это же был не просто какой-то интернат, это был самый современный и лучший. Какие только знаменитости там не учились! Все всегда поражались, когда она упоминала название и говорила, что и ее сын там. И было из-за чего: дочь почтового служащего и поломойки, а теперь ее сын в таком интернате. Это она тоже любила рассказывать. А почему бы и нет? Ей было чем гордиться. И все было замечательно до… ну да, до пубертата. Вдруг Виктор потребовал, чтобы она больше не заезжала за ним в интернат. Ну, он ее плохо знал! Она не позволила, чтобы он запретил ей заботиться о его благополучии. Вдруг он начал стыдиться матери! Это ее-то: легендарную «левую» хозяйку магазина пластинок, которая была на «ты» со многими знаменитыми музыкантами, которую любили клиенты, увлеченную и открытую всему новому, более молодую, чем многие молодые люди. Наверно, Виктору казалось остроумным, что он обращался с ней как с самой обыкновенной матерью. А ведь, по крайней мере, в душе она была моложе, чем все его подружки, которые в то время уже стали у него появляться. Вспомнить хотя бы эту, с фотографией лошади. Фотография лошади! Тут уж она просто вынуждена была вмешаться. Ее сын все-таки не идиот. Разве она не повесила ему на стену портреты Анжелы Дэвис и Че Гевары, когда он только научился ходить? Ладно, положим, ей не надо было звонить родителям этой девочки с фотографией лошади. Но разве она могла знать, что те сразу же устроят скандал? «Этот интернат — бордель!» Ну да, они же зубные врачи. Во всяком случае, многие из одноклассников Виктора были бы рады иметь такую мать. Проблема была вот в чем: Виктор не понимал, что мать — его лучший друг. И до сегодняшнего дня не понимает. Она же единственный человек, который по-настоящему думает о нем. Все эти люди, что сейчас вокруг него крутятся, им же нельзя доверять. И никто из них ему правды не скажет. Они видят успех, деньги — как Маргарита. (Какое счастье, что она не оставила ей магазин!) А того, что рифмы плохие, тексты иногда даже реакционные, что музыка нарушает все правила композиции, а вся манера поведения группы — чисто подростковая, этого никто не осмелится сказать.

Фрау Радек пересекла Байеришер-плац. В одном из ожидавших у светофора автомобилей она увидела импресарио, с которым раньше несколько раз работала. Нет, махать ему она не станет. Он ведь даже приударял за ней одно время. Толстый мужлан! Ну и пусть, пусть он ее увидит: хромая, но с гордо поднятой головой. В «БМВ»! Это при том, что он никогда ничего не мог. Наверно, всё его связи в сенате. Она с ним почти не имела дел. «Мужской клуб». Или подойти, наклониться к окошку и спросить: «Что, высоко взлетел, купил „БМВ“»? Что-нибудь эдакое — наглое, остроумное, как ей всегда было свойственно. И потом весело: «А мы можем себе позволить только „вольво“». Должен же он знать, что такое «вольво».

Но тут загорелся красный, и фрау Радек пришлось остановиться на островке безопасности, глядя на проезжавшего мимо импресарио.

И вот к таким людям Виктор прислушивается. Взять, к примеру, фирму, выпускающую его пластинки. Большая, успешная, известная — все так. И против некоторых музыкантов, заключивших с ней договоры, она ничего не хочет сказать. Правда, среди них никогда не было Боба Дилана, или Рэнди Ньюмана, или замечательной Джоан Байез, но все-таки. Но что они делают с Виктором? Они просто эксплуатируют его нынешнюю популярность, вместо того чтобы — как она сама раньше делала с музыкантами, выступавшими под маркой «Бандьера росса», — заботливо помогать ему расти. Постоянная критика, иногда вмешательство в творчество, когда это необходимо, и все под девизом: лучше никакой пластинки, чем плохая. А за это поддержка при всех условиях, даже когда дела шли не блестяще. Взять хоть того румына, как его звали? Когда прошла мода на цыганский джаз, она нашла ему место управдома. Ну да, иначе бы ему пришлось возвращаться в Румынию. Но от недостатка неблагодарности этот мир не погибнет. Румын со своими новыми песнями, которые вообще ничего общего не имели с теми, что принесли ему успех, просто перешел в другую фирму. Примитивная, ритмически совершенно невыразительная, при этом ужасно китчевая крестьянская музыка — или что-то вроде нее. Он просто с ума сошел. И она это поняла и конечно же не могла дать ему аванс на провал. Ну зато новая фирма, естественно: выпустим немедленно, им ведь дела нет до музыканта. А потом началось настоящее падение. Диск разошелся с фантастическим успехом, и румын стал играть только китч. Это же настоящая драма! Теперь его диски продаются во всем мире, у него концерты в Америке и еще Бог знает где. А художник? Умер. И опять-таки: а благодарность? Где там! Или она слишком многого требует: упомянуть в интервью, откуда он, собственно, взялся и кто продавал его первые диски?

Фрау Радек доковыляла до парка на Байеришер-плац и решила немного передохнуть. Она села на скамейку и стала наблюдать за стайкой бритоголовых юнцов, пивших пиво и горланивших что есть мочи. Война их, кажется, совсем не беспокоит. Главное, что-то произошло. Если снять очки, то их не отличишь от группы Виктора. Да и от их пения. А ведь она ему предлагала: присоединяйся к «Бандьера росса», лучшего производителя и менеджера, который будет готов выпускать сколько угодно твоих пластинок, тебе не найти, а параллельно получишь приличное образование в консерватории. Не захотел. Даже когда она открыла ему глаза на истинное положение дел: что он катится в пропасть, что у него, двадцатилетнего необученного музыканта без диплома, нет никаких шансов, что он даже ноты читать не умеет, что он — не гений и никто не ожидает появления именно такого автора, что мир и жизнь жестоки, что повсюду враги и завистники и что самое позднее в тридцать, когда пройдет обаяние молодости, он окажется на улице без средств и будущего. И, строго говоря, она была права. В тридцать лет он оказался, по крайней мере как художник, без средств и без будущего. Правда, не совсем на улице, но позвольте ей усомниться в том, что эти роскошные отели, в которых его всегда поселяет фирма, полезны для неустоявшегося характера. Поэтому он и думает, будто что-то собой представляет и может полностью отказаться от советов и помощи своей матери. При этом: кто лучше ее знает этот бизнес? Двадцать восемь лет! Уж она-то понимает, о чем говорит. И желает сыну только добра. В отличие от шефа его фирмы звукозаписи. Вот потому ей и пришлось написать этому шефу честное письмо. То, что Виктор после этого прекратил всяческие с ней отношения (правда, их и до того было немного), конечно, оказалось для нее ударом, но чего не сделаешь, чтобы защитить своего сына от опасности. Причем в письме не было ничего особенного, разве что парочка совершенно нормальных замечаний, вполне допустимых в музыкальном бизнесе на руководящем уровне, где все когда-то имели друг с другом дело. И поэтому она была так разочарована, что шеф фирмы звукозаписи рассказал Виктору о письме. Что, больше вообще никому нельзя доверять? И все эти волнения только потому, что она, заботясь о карьере сына, посоветовала пока не выпускать больше дисков Виктора, ведь в музыкальном отношении они настолько плохи, что скоро его репутация будет окончательно испорчена. Ну а что делать, если это правда! А она-то уже навоображала себе, как все будет прекрасно: как они поедут с Виктором куда-нибудь в деревню и она будет помогать ему вернуть уверенность в себе, как они потом где-нибудь сядут вдвоем и наконец-то спокойно поговорят обо всем, что было между ними не так за последние годы, как затем они начнут вместе работать над новым диском. Кстати, тогда Виктор на какое-то время расстался бы с этой Наташей. Ужас, что за баба! Только потому, что ее муж больше не захотел разговаривать со своей матерью, она тоже вдруг начала еле цедить по телефону. Надо же, оказывается, сегодня еще бывает такое. Ни намека на самостоятельность и женскую солидарность. Ну и как такая женщина может помочь Виктору? Надо думать, он ей кажется гением, даже когда насвистывает «Маленького Гансика». Но при этом настолько бессердечна, что не сообщала ей ничегошеньки о сыне: спросите его сами. К тому же и глупо! «Спросите сами», когда он с ней больше не разговаривает.

Фрау Радек поднялась со скамейки и побрела дальше. Выйдя из парка, свернула на какую-то улицу. Она была здесь полгода тому назад, когда смотрела однокомнатную квартиру, вскоре после того, как Виктор купил себе дом в Париже. Потому что, так ей тогда взбрело в голову, ей больше не нужны были ее пять комнат. Она ведь может занять две или три комнаты в доме Виктора и будет лишь изредка наезжать в Берлин. Это было сразу после того, как Виктор позвонил. Почти два года ничего, и вдруг:

— Я слышал, ты закрываешь магазин?

Вот видишь, подумала она, ты никогда не хотел этого признавать, но это не просто какой-то магазин, это — «Бандьера росса», и все говорят о том, что он закрывается. Но ответила она иначе:

— Что, теперь тебе грустно? Мог бы еще успеть заглянуть.

— Мне не грустно. Я просто спрашиваю, что ты собираешься делать без магазина.

— Обо мне не волнуйся. У меня тысяча планов. Может, выучусь играть на гитаре и запишу собственный диск…

Она рассмеялась, хотя на самом деле говорила всерьез.

— Ну-ну… — только и сказал Виктор, но она знала, что это произвело на него впечатление. В конце концов, это тоже кое-что значит: старуха, которая всем покажет, как надо работать. Особенно что касается текстов, тут у нее было несколько идей. И мелодий — что ни говори, двадцать восемь лет ежедневного общения с музыкантами и покупателями; конечно, она знала лучше любого другого, что нужно, чтобы люди подхватили песню. Виктору еще придется с ней считаться. Может, поэтому он так сдержанно отреагировал. Так сказать, сильный конкурент.

— Ну, тогда все хорошо. Я думал, ты обанкротилась.

— Обанкротилась? Я? — Она снова рассмеялась. — Ты был бы доволен!

— Что? Нет. Собственно, мне это совершенно безразлично. Вот только Наташа подумала… А, все равно.

У него был утомленный голос. Вероятно, из-за Наташи. Она и впрямь утомляла. Поэтому он, наверно, и позвонил: не знал, что делать дальше со своей жизнью. А к кому обращаешься в таких случаях? Разумеется, к тому, кто тебе ближе всех. Но все равно: она не даст ему так быстро закончить разговор, ведь он не давал о себе знать почти два года.

Она сказала как бы вскользь:

— Я думала, может, мое банкротство стало бы для тебя наконец-то победой надо мной, о которой ты, кажется, мечтаешь много лет.

— Ах да. — Казалось, Виктор отодвинулся от телефона. — Ну, не знаю, если ты еще не передумала разговаривать с ней…

— Ну-ну, не надо сразу же заканчивать разговор! Виктор! Пора перестать убегать от своих проблем!.. Виктор!

— Алло?

А этой что надо?

— Привет, Наташа! Давно мы не разговаривали. — Все очень дружелюбно. Перед ней она просто обязана сохранять достоинство.

— Ну да, все так сложно.

Сложно? Что сложного в том, что она и Виктор поссорились? Такое бывает. Но эта вот бабенка, наверно, думает, что мир перевернулся.

— Ох, я Виктора знаю немного дольше, чем ты… Все совершенно нормально.

— Ага. Во всяком случае, у тебя, видимо, все не так уж плохо.

— Плохо? С чего бы это?

— Из-за магазина. Это же твой магазин.

— Но, дорогая, моя жизнь так богата, магазин был только одной важной ее частью. Но есть еще много другого, не менее важного, и у меня наконец появится для этого время. Не знаю, можешь ли ты это понять.

Тут Наташа вздохнула. Она это любит. И всегда так страдальчески. Больше всего хотелось ей сказать: «Побольше оптимизма, деточка! Побольше энергии. Посмотри на меня. С твоими вечными страданиями ты Виктора надолго не удержишь, это я могу тебе обещать».

— Я стараюсь, — ответила Наташа. — Виктор тебе рассказал, что мы купили дом в Париже?

На мгновение у нее перехватило дыхание.

— …Что вы сделали?!

— Что ты кричишь? В чем дело?

— Купили дом?! В Париже?! А кто будет за него платить?!

— Ну… Он уже оплачен.

— Уже оплачен!

Ради Бога… Виктор! Так вот почему он позвонил: «Мы купили дом в Париже». Ей просто смешно. У кого же были на это деньги? У этой кровопийцы, что ли? С ее крошечным адвокатским жалованьем? Адвокат по делам беженцев. Ну, значит, они кое-что зарабатывают! Наверняка больше чем достаточно, чтобы покупать дома в Париже!

— А потом?

— Что потом?

— Когда денег больше не будет? Париж ведь очень недешевое место! И кроме того, когда вы расстанетесь, кому будет принадлежать дом?

— Слушай, я ведь хотела тебя пригласить на пару дней. Попробуй, может, получится установить хотя бы наполовину цивилизованные отношения. Но раз так…

Вот снова, нет у нее ни сердца, ни сострадания!

— Я — мать и все-таки имею право беспокоиться за своего сына! Как-никак речь идет о будущем Виктора!

— Да пожалуйста. Просто подумай, может, ты… может, ты приедешь к нам как-нибудь на уик-энд. Запиши телефон.

Ну да, и, прежде чем поехать тогда в Париж, она присмотрела однокомнатную квартиру.

Фрау Радек дошла до Тауенциен. Что здесь творится! Магазины переполнены. Мир сплошного потребления. Людям теперь интересно только покупать. Даже в такое время. Про Нью-Йорк, видно, никто и не думает. Фрау Радек тяжело передвигалась на костылях по направлению к Гедехтнис-кирхе[1] и бросала горькие взгляды на тех, кто нес особенно много пакетов. В Париже было так же. Потребление, потребление, потребление. Наташа, например. Раньше ей это не так бросалось в глаза, но в Париже… Ни на что другое совсем не способна, только покупать. Таскала ее из одного магазина в другой, чтобы найти туфли получше. Потому что она якобы пожаловалась на боль в бедре. Во-первых, она не жаловалась, а во-вторых, что понадобилось через три месяца? Операция. И ей еще пришлось выслушивать, что она жаловалась. После сотого магазина она миролюбиво попросила:

— Давай лучше посидим в каком-нибудь спокойном кафе и обсудим, как жить дальше. — И услышала в ответ:

— Нам с тобой обсуждать нечего.

А еще уверяла, что хочет найти для нее туфли поудобнее. Это был чистый расчет. Посмотри, Виктор, как я забочусь о твоей матери. А на самом деле в первую очередь она сама примеряла обувь. Наверняка только поэтому и пошла с ней по магазинам. А Виктору пришлось делать вид, что ему надо работать. С тех пор как она приехала, ему все время надо было работать. Наверно, Наташа каждый вечер устраивала ему сцену: не смей объединяться с матерью против меня! Хотя дом был не маленький (для нее нашлось бы даже три комнаты, но ей столько и не нужно), все-таки она уже слышала ссоры. Не смогла разобрать, о чем именно шла речь, но по меньшей мере два раза Наташа требовала, чтобы Виктор был немного полюбезнее. Наверняка он дал ей почувствовать, насколько в данный момент она мешает. Ну да, ведь это Наташа начала вечером тот спектакль. Причем до этого все было спокойно. За ужином она даже похвалила дом, хотя и заметила:

— Это, конечно, не совсем Париж.

Дело в том, что дом находился в пригороде, очень красивом, но все-таки не в Париже.

— Да мы и хотели жить за городом. Но не совсем в деревне… И тут мне кто-то рассказал про это место, и я сразу влюбился в дом, — ответил Виктор.

Почему он так старательно подбирает слова? Здесь ведь все свои. Более или менее. Может, он боится своей Наташи? Ревность?

— Ну да, ну да, я просто подумала, если бы мне пришлось пожить у вас подольше — вы же знаете, у меня что-то с бедром — и мне понадобилось бы к врачу, а он наверняка в Париже…

Чего они так уставились?

— …Но все равно: Париж действительно прекрасен. И я хотела бы еще раз поблагодарить тебя, Наташа, за сегодняшнюю чудную прогулку.

Да, она современная женщина, не какая-нибудь отсталая деревенщина. Не давала ни малейшего повода для ссоры.

— Я рада, — произнесла Наташа.

— Во всяком случае, это город, к которому я могла бы привыкнуть.

Но так как никто не произнес в ответ ни слова, а у нее тоже есть гордость, она завела речь о музеях, выставках и других достопримечательностях, которые ей хотелось бы посетить в Париже.

И тут завязался вполне милый разговор. Потому что она знала намного больше. Оба, казалось, совсем не интересовались городом, на окраине которого жили.

— Что-о? Вы этого не знаете? — то и дело вырывалось у нее. А что скажешь, если они ничего не знают. К сожалению, они выпили много вина, а Наташа его плохо переносит.

Наконец она снова вернулась к интересовавшей ее теме и просто, нагло и напрямик спросила:

— Итак, сколько комнат вы решили мне отвести?

Тут Наташа встала и без всяких обиняков заявила:

— Ну, об этом вам лучше поговорить наедине.

Нет, каково? А она думала, эти двое — пара. А все вместе они — что-то вроде семьи. Разве она не провела целый день с Наташей? Не покупала с ней туфли? Почти как с подругой. А теперь? В любом случае ей казалось неправильным обсуждать это только с Виктором. Он и так в тот вечер был немного странный. Наверно, из-за вина.

— Но, Наташа, пожалуйста, останься. В конце концов, это касается нас всех.

— Мне еще нужно позвонить. Кроме того… У меня нет больше желания служить тебе буфером только потому, что ты боишься разговаривать с Виктором наедине.

Произнесла эту чушь и исчезла. Кажется, ничего безумнее ей в жизни слышать не приходилось. А Виктор стал каким-то зловещим. Теперь он пил только воду, словно боялся потерять контроль над собой. Начала она вполне дружелюбно:

— Итак, Виктор, над чем ты сейчас работаешь? Мы еще совсем не говорили об этом.

— Скажи, ты ведь на самом деле не думаешь, что можешь пожить у нас подольше?

— Что?

— To, что ты сейчас говорила, что это значит?

— Виктор, пожалуйста, не в таком тоне!

— Ты приехала на три дня. И это уже кое-что после двух лет. Давай посмотрим, как мы поладим, и, может быть, когда-нибудь ты еще раз к нам заедешь.

— Может быть, когда-нибудь? Виктор, я — старая женщина. Ты же видишь, я уже и сейчас с трудом хожу.

— Тогда постарайся вести себя так, чтобы каждую минуту не появлялось желание выкинуть тебя в окно.

— Ты будешь учить меня правилам хорошего тона? Я сейчас умру от смеха!

— Не возражаю.

— …Виктор, возможно, сейчас ты не понимаешь, но если ты не одумаешься, то попадешь в беду.

— Ну да.

— Ты не можешь вот так просто оттолкнуть мать.

Тут он в отчаянии потер лоб. Наверно, внезапно что-то понял. Но потом:

— Все, о чем я тебя прошу, — это просто быть дружелюбной и до некоторой степени любезной, хотя бы как здешние соседи. И только. Большего я не хочу. Давай разговаривать о погоде и том, что посадить в саду, а может, ты испечешь пирог или еще что-то. А все остальное — забудь. — Он встал и молча начал собирать посуду.

Говорить о погоде, испечь пирог — за кого он ее принимает? Она, которая двадцать восемь лет держала «левый» магазин пластинок… Но внезапно ей расхотелось даже думать об этом. Вот до чего дошло: ее собственный сын не признает всего, чего она добилась в жизни, чему она научилась, что она узнала, он видит в ней просто глупую старуху. Но это не может быть правдой.

Виктор поставил посуду в мойку и пошел к двери.

— Было бы хорошо, если бы ты поняла, что я тебе сказал. Доброй ночи.

И оставил ее одну. Как всегда. Она тихо сказала двери:

— Доброй ночи.

В ответ ни слова.

Господи, как ей было грустно! Она чувствовала себя униженной. И обманутой жизнью. Если бы кто-нибудь мог ее сейчас видеть — от одной этой мысли она заплакала. Человек, которого она любила больше всех на свете, для которого она все сделала, которому она готова была все отдать, — этот человек, ее сын, хочет выкинуть ее в окно… Вот тебе наука: сколько ни старайся, сколько ни желай добра, в конце концов все равно получишь только презрение и смерть. Потому что она наверняка скоро умрет. Она просто не хочет больше жить. Ничего не хочет. Пожалуй, только вина. На столе стояла еще полная бутылка. Теперь уже не важно. Даже если она напьется. Все равно это никого не волнует. Один ты приходишь в этот мир, один покидаешь его. И это называется, побывала в гостях у сына и его подружки в Париже! Чего она только не напридумывала в самолете. Совместный завтрак на Елисейских Полях, лодочная прогулка по Сене, интеллектуальные беседы, взаимопонимание, уважение, планы, дружба с Наташей… Да и пирог можно было бы испечь, почему нет, если бы все остальное получилось, как ей хочется? Если бы, например, Виктор смог ей простить… Конечно, у нее есть свои недостатки. Она слишком любит главенствовать и привыкла резать правду-матку. Но ведь ей всю жизнь приходилось бороться, а это накладывает отпечаток, становишься жесткой, Виктор должен был понять. И потом, он мог бы улыбнуться в ответ на тот или иной ее промах. Как это бывает у друзей… Но нет, что за бред — разве она считает себя жесткой? С этой девкой она была сама мягкость и обходительность. А как они сами обходятся с людьми? Она здесь всего второй вечер, а они просто оставили ее одну на кухне. На этой кухне с отваливающейся штукатуркой, в каком-то пригороде Парижа! Не будем вспоминать, что это ее сын и псевдоневестка, да ни один, пусть даже не очень близкий знакомый не стал бы так себя вести. Собственно, надо было немедленно уйти. А если поехать в город? Она ведь может позволить себе шикарный отель. То-то они удивятся. Пять звезд или шесть, или сколько их там бывает. Почему нет? Разве она этого не достойна? Или не может себе позволить? Именно так она и поступит: вызовет такси, уж с этим она как-нибудь справится, а завтра утром совершенно спокойно позвонит:

— Я хотела немного больше увидеть Париж, не хотите ли заехать пообедать у меня на балконе? Вид отсюда просто фантастический.

И, строго говоря, примерно это она и сделала.

Фрау Радек ковыляла через площадь перед Гедехтнис-кирхе. Скоро она доберется до отеля «Кемпински». Хорошо бы еще немного посидеть вон на той лавочке. Чуть-чуть отдохнуть, собраться с мыслями — ведь для разговора с Виктором ей надо как следует сосредоточиться. В самое ближайшее время начнется настоящая война, пора наконец им прекратить свою. Если только он уже не ушел. Час тому назад она звонила администратору, тогда сын был еще в номере. Конечно, Виктор удивится. Он никогда не хотел верить, какие у нее хорошие связи в музыкальном бизнесе. До сих пор. Поэтому для нее было пустячным делом выяснить, в каком отеле он остановился. Кто это к ней обращается?

— Нет, у меня нет лишней марки!

Да тут полно маргинальных типов! Так, теперь надо еще раз вспомнить все, что она собирается сказать Виктору. Во-первых, разумеется, что она очень сожалеет, да что там, сожалеет, она до сих пор просто в полном отчаянии. Ведь могло произойти что-нибудь ужасное! К счастью, пострадали только кухня и три комнаты на том же этаже. Ну и конечно, чуть было не пострадала Наташа, но кто мог подумать, что она посреди ночи решит звонить по телефону. Ну ладно, Наташа якобы была пьяна и поэтому слишком поздно заметила огонь у себя под ногами, но тогда она лежала бы в коме. Не важно, об этом она говорить не станет. Отравление угарным газом — это отравление угарным газом. И все-таки: она не сделала ничего плохого. Она просто ушла из кухни, забрала свои вещи и отправилась ловить такси. Конечно, там горели свечи, и, может, она и вправду, проходя мимо, немного толкнула стол, она ведь была в такой ярости, но она ничего не заметила, тем более запаха. А если и заметила, то не отдала себе отчет, в том смысле, что не подумала: «Пожар». Самое большее, что пришло ей в голову, это: «В воздухе пахнет бедой». Но об этом она и так все время предупреждала.

Когда фея опустилась на скамейку рядом с ней, фрау Радек как раз думала о том, что ее страховки хватило ровно на возмещение ущерба, так что с этой точки зрения…

— Добрый день. Я — фея и пришла, чтобы выполнить одно ваше желание.

— Что? — Фрау Радек невольно повернула голову.

— Я — фея и пришла…

— Фея?

Что за бред? Фрау Радек с ног до головы осмотрела существо перед собой. Одна из этих маргиналок? Правда, платье чистое, но что это? На ней нет туфель? Да и вообще из-под платья ничего не видно. Босиком, что ли? Наверно, из какой-нибудь секты. Вот только этого ей не хватало.

— Хотите меня одурачить? Я хоть и старуха, но еще не выжила из ума. И марки для вас у меня тоже нет. И вообще, видит Бог, я сейчас занята гораздо более важными проблемами.

— Нет-нет, я действительно фея, а вы действительно можете назвать одно желание. Правда, исключаются желания по следующим статьям: бессмертие, здоровье, деньги, любовь. — Фея говорила медленно и все время улыбалась. Она первый день работала феей и боялась сделать что-нибудь не так.

— Это все исключено? А что же остается?

— Все, что разрешено. Если, например, вы хотите посудомоечную машину…

— Посудомоечную машину? Вы шутите? Я двадцать восемь лет держала «левый» магазин пластинок и до того всегда работала, и знаете, что я вам скажу? Всю свою жизнь я мыла посуду руками.

— Я просто привела пример.

— Тогда вам следует лучше обдумывать свои примеры. Потому что это был не пример, а оскорбление.

Она немного разозлилась. Но это даже хорошо. Надо выпустить пар, тогда с Виктором она сможет быть сдержаннее.

— Я ведь только хотела… — попыталась исправить свою ошибку фея. Но продолжить ей не удалось.

— Во-первых, никогда нельзя чего-то только хотеть. Во-вторых, мне показалось, вы — фея? Тогда вы, наверно, хоть немного должны разбираться в людях. Предлагать такой женщине, как я, посудомоечную машину — значит надсмеяться над всей моей жизнью. Как будто я не заслужила более важного желания.

— Понимаю, — сказала фея. — Мне очень жаль. Просто пожелайте того, чего вы хотите.

— Конечно, а вы что думали? Что я пожелаю того, чего вы хотите? Вы меня смешите.

Фея предпочла промолчать. Она неподвижно парила в воздухе рядом с женщиной в толстых черных очках от солнца и надеялась, что желание этой клиентки скоро будет выполнено.

— А почему вы вообще пришли ко мне?

Фея объяснила ей систему и предположила, что в последнее время фрау Радек чего-то сильно хотела.

— Разумеется, у меня были самые разные желания. Это ведь единственное, что нам осталось.

— Ну, вот видите. А теперь одно желание будет исполнено, если вы мне его назовете.

— Ага.

Фея немного удивилась, насколько естественно, как что-то само собой разумеющееся, восприняла женщина непредвиденный подарок и даже, казалось, пришла от этого в плохое расположение духа. Но она еще почти не знала, как обычно реагируют люди. Например, сегодня утром один клиент от счастья разрыдался, а под конец пожелал лишь, чтобы его подружка три дня тому назад опоздала на самолет в США. Тоже забавно.

— И оно действительно будет исполнено?

Понятно, фрау Радек не совсем верила тому, что ей тут рассказала босая девица, но с другой стороны: если все так, то было бы глупо упустить такой шанс. И как раз сегодня. А терять ей все равно нечего. И над желанием не надо долго думать. Оно уже много лет одно и то же: чтобы Виктор понял, кто ему ближе всех на свете, кто действительно хочет ему помочь.

— Если оно соответствует правилам.

— Хорошо, тогда слушайте внимательно: я хочу, чтобы мой сын наконец понял, что я для него значу.

Фея тихонько вздохнула от облегчения. Это можно.

— Ваше желание исполнено.