Иезуитский крест Великого Петра

Вместо предисловия

Эта книга писалась на протяжении пятнадцати лет. Ее задача – показать тайные силы и скрытые пружины той борьбы за власть, которая велась в России на протяжении первой половины XVIII века.

Всегда немного трудно начинать рассказ свой о том или ином событии, заинтересовавшем тебя. Мыслей много, не знаешь, на которой из них остановиться, с какой начать. Все важными кажутся, каждую боишься упустить. Действительно, начать ли повесть свою об одном из важнейших событий царствования Петра Великого с рассказа о Немецкой слободе, сыгравшей большую роль в становлении личности этого человека, или повести начало с Патрика Гордона, генералаиезуита, за которым много темного находили современники, а может быть, с родственника его Лефорта или Менезия – первого иностранца, приближенного к Петру Первому отцом его царем Алексеем Михайловичем? Или с того начать, как пробудился интерес к этому событию. Тоже ведь не простая вещь. Помнится, с детских лет Петр Великий был моим кумиром, и образ его, созданный великолепной игрой Николая Симонова, был на многие годы главенствующим в моем представлении, как и облик царевича – жалкого, трусливого, недалекого, – такого, каким видел его режиссер фильма и актер Николай Черкасов, замечательно сыгравший эту роль.

С чего проснулся интерес? Скорее всего, случайно. Да да, как ни странно, именно так. Собирая материалы к биографии нашего выдающегося русского живописца И. И. Шишкина, изучая круг людей, его окружавших, однажды я добрался и до художника Н. Н. Ге. Известна мне была, как, впрочем, и многим из нас, с детства картина его «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». Все мне было ясно: и сюжет, и композиция. Неясно было одно: из головы у меня не шла заметка, не знаю где прочитанная, что автор погрешил против истины и написал место действия неверным. Где читал заметку, я не мог вспомнить, но в памяти эта информация хранилась, и, прежде чем идти дальше, надо было найти источник. Как же описывать реальное, не зная истины. Я принялся искать источник. Но он, увы, не находился. А ведь был он, было сообщение, что автор шел от лукавого и летний дворец никак не мог быть местом допроса, да и сам допрос не был таким безвинным, как изображен на картине. Царевича пытали, били плетьми. Где же об этом написано? И здесь я взялся ругать себя за то, что положился на память, обычно не подводившую меня и подведшую на сей раз. Я решил доискаться до истины, а пока у меня под руками была статья критика В. Стасова, в которой читал нечто близкое к тому, что я искал.

«Картина г. Ге представляет сцену из жизни Петра: он допрашивает в Петергофе, в маленьком дворце своем Монплезир, сына своего, царевича Алексея, вороченного из бегства его в Австрию и Неаполь. Грозный царь, уже начинающий седеть, сидит у стола, на котором лежат письма, уличающие царевича в его интригах и изменнических сношениях. Перед ним стоит сын его, притворно или искренне кающийся, – длинный и тощий, настоящая фигура тупого, узкоголового дьячка, – несмотря на его черный бархатный наряд. Отец и сын одни, – никого больше в этой низкой комнате… Но какая драма тут совершается! Точно две крайние противоположности людские сошлись с разных концов мира. Один – это сама энергия, непреклонная и могучая воля, великанкрасавец в преображенском кафтане и высоких военных сапогах – весь волнующийся и поворотивший свою чудесную, разгоревшуюся голову к этому сыну, этому неразумному, этому врагу, вздумавшему стать ему на дороге. Гнев, упрек, презрение – все тут горит во взгляде у него, и под этим взглядом словно поникла и упала бесцветная голова молодого преступника, не смеющего глядеть прямо на грозного судию. Он ничтожен, он презренен, он гадок в своей бледности и старообрядческой трусости». (К слову, облик царевича – жалкого и ничтожного – таковым трактуется и до нынешних времен. Приведу как образец характеристику, даваемую критиком Э. ГомбергВержбинской: «…в уютном зале маленького петергофского дворца Монплезир Петр один на один вел допрос своего сына и наследника, ставшего его врагом и предателем родины. Множество чувств боролось в душе Петра, но гнев уже уступил место горечи и презрению к этому безвольному, уклончивому трусу, не смеющему даже поднять глаза».) Но дальше у В. Стасова: «Возвратимся, однако же, еще раз к картине г. Ге. Мы старались высказать, как она кажется нам важна и примечательна, как много мы видим в ней таланта и успеха. Но, тем не менее, мы считали бы неуместным, если б умолчали здесь о том, с чем не можем согласиться в этой картине и что в ней кажется нам, до некоторой степени, неудовлетворительным.

Это – самый взгляд художника на его сюжет, на его задачу. Нам кажется, что г. Ге посмотрел на отношение Петра к его сыну – только глазами первого, а этого еще мало. Есть еще взгляд истории, есть взгляд потомства, который должен и может быть справедлив и которого не должны подкупить никакие ореолы, никакие слова. Что Петр I был великий, гениальный человек – в этом никто не сомневается; но это еще не резон, чтобы варварски, деспотически поступать с собственным сыном и, наконец, чтоб велеть задушить его, после пыток, подушками в каземате (как рассказывает г. Устрялов в своем VI томе). Царевич Алексей был ничтожный, ограниченный человек, охотник до всего старинного, невоздержанный, не понимающий великих зачинаний своего отца и, может быть, старавшийся посвоему противодействовать им. Но что такое было это противодействие? Это была соломинка, брошенная поперек дороги грозно шагающего льва. Она ничего не могла сделать, она была ничтожна и бессильна. В чем упрекал Петр I своего сына, чего он хотел с него? Он упрекал его в слабости, в недостатке энергии, в нелюбви к занятиям; но чем же несчастный Алексей был виноват, что таким родился? Как же мог он себя переродить? Чего хотел Петр от своего сына? – Чтоб он сделался таким же, как он сам, вторым Петром. «Да я не могу, да я не хочу, – со слезами отвечал бедный Алексей, – возьмите вы от меня корону, я не на то родился, чтоб нести тяжесть ее; она не интересна мне, дайте мне покой, оставьте меня жить помоему, вдали ото всего, была бы только подле меня моя Афросиньюшка и мог бы я быть подальше от войны, от солдат, от всего этого чуждого мне величия и власти». Но нет, Петр ничего не хотел слушать и, подстрекаемый Екатериной и Меншиковым, продолжал все больше и больше преследовать несчастного ограниченного своего сына, наконец, вынудил его, своими жестокостями, даже бежать, потом воротил в Россию такими обещаниями помилования, которых затем не исполнил… Как нам тут быть на стороне Петра? Даром, что он великий человек, даром, что Россия ему всем обязана, а всетаки дело с Алексеем – одно из тех дел, от которых история с ужасом отвращает свои глаза. Мы понимаем, что свидание отца с сыном может служить сюжетом картины; но оно должно быть взято глубже, чем на этот раз случилось. Не только царевич Алексей, но и сам Петр являются тут глубоко трагическими личностями. (К этой фразе я потом не однажды возвращался, но о том позже. – Л. А.) Тут перед нами два человека, из которых один другого не разумеет, один ничего не понимает в натуре другого, и оба хотят, всякий посвоему, переделать дело. Один хочет покоя и бездействия, другой – беспредельной энергии и деятельности. Пусть бы каждый при своем и оставался, или пусть бы, по крайней мере, каждый требовал, чтоб другой не мешался в его дело! Так нет, понадобилось преследование и смерть… Мы не отрицаем, чтоб этого не было на свете, чтоб этого никогда не случалось. Но делать из этого апофеозу силы, представлять торжествующую силу точно будто бы жертвой, потому что ее не понимает и не сочувствует ей тот, кто ни понимать, ни сочувствовать не может, – понашему, это неверно, это не отвечает требованиям художества.

Еще раз повторяем: сцена Петра с сыном могла быть взята сюжетом для картины, но иначе. Впрочем, если б даже стать на точку зрения самого Петра, то и тут есть чтото, в чем бы мы упрекнули живописца. Петр был не такой человек, чтоб довольствоваться негодованием, упреками, горькими и благородными размышлениями. У него мысль была тотчас же и делом, а нрав его был жесток. Значит, на допросе сына он был либо формален и равнодушен, либо гневен и грозен до бешенства. Средняя же нота, приданная ему живописцем, по нашему мнению, вовсе не соответствует его натуре и характеру.

Все это мы говорим по поводу картины г. Ге потому, что глубоко ценим талант этого художника и его превосходную (во всех других отношениях) картину, и желали бы, чтоб будущие его произведения не давали никому повода к замечаниям и этого рода».

Упреки весьма существенные по отношению к художнику, если учесть, что В. Стасов работал над статьей о малолетнем императоре Иоанне Антоновиче и был хорошо знаком с документами, касающимися русской истории и царского двора.

Желание узнать больше привело к запискам современников и трудам русских историков и писателей: А. С. Пушкина, Н. М. Карамзина, И. Е. Забелина, Н. Г. Устрялова, С. М. Соловьева, Н. И. Костомарова, М. П. Погодина, Н. Я. Чарыкова, Д. А. Толстого, Ю. Ф. Самарина, М. О. Кояловича, Я. К. Грота, И. И. Голикова, Г. В. Вернадского, С. Князькова, Дм. Цветаева, В. Вилимбахова, М. А. Алпатова, С. М. Троицкого, Л. А. Никифорова, А. М. Панченко и многих других, на которых я и буду ссылаться. Некоторые сведения почерпнуты из книг А. Г. Брикнера, К. Валишевского, X. Баггера, Ж. Губера.

Мне представляется, что современному читателю важно знать причины исчезновения с политической арены Алексея Петровича и сына его – малолетнего государя Петра Алексеевича. С кончиной Петра II пресеклась русская ветвь Романовых. И позже, за исключением государыни Анны Иоанновны, на российском престоле не было ни одного русского человека.

Думается, представленные в книге документы, хранящиеся в архивах Испании, Франции, Ватикана, позволят нынешнему читателю поиному взглянуть на ход далеких от нас событий, да и современные события понять несколько иначе.