Игла бессмертия

Глава 10

Тихон и Колька не спеша шли к дому исправника, и, хотя путь у них был общий, двигались они по-разному. Слуга приезжий, считай, столичный человек, преисполнился собственной важности: расправил плечи и задрал бороду, отчего плохо видел дорогу под ногами и не раз уж вляпался в разный сор, которого хватало на улицах. Слуга местный знал наперечёт все лужи и смрадные кочки на дороге, а потому вниз тоже не смотрел, а всё зачем-то старался заглянуть в глаза своему спутнику. Однако этого долго не удавалось сделать, но вот, угодив в очередную ямку, Тихон так оступился, что чуть не растянулся во весь рост.

— Твою ж мать! — выругался Тихон.

— Под подол да в самую сердцевину! — поддакнул Колька и поддержал гостя за локоток.

— Что ж это у вас разор-то кругом? Куда дворник смотрит?

— Дворник? Это кто ж такой будет?

— Да вот человек, что за улицами смотреть приставлен.

— Этакого у нас отродясь не бывало.

— А кто ж убирает, песок подсыпает?

— А никто, разве что о прошлом годе барин солдату Прошке приказал к господской ансамблее улицы подмести. Но Прошка-то колченогий, едва-едва одну улицу осилил, — с готовностью поддержал разговор Колька.

— Нехорошо, — заключил Тихон, рассматривая испачканные сапоги.

— Истинно, истинно нехорошо. Ежели вы, ваше степенство, за сапоги беспокоитесь, то я их вам сей же час вычищу.

— Как же ты будешь чистить?

— Как барину чищу, так и вам. Ей-ей, будут лучше прежнего! — заверил Колька и начал расписывать своё умение:. — Сначала соломой ототру от дерьма и глины, потому как этого добра всегда, что на сапоге, что на подмётке полно. Затем пройдусь везде смоченной тряпицей, потому как крошево травяное тоже убрать требуется. Дальше так: возьму ложку топлёного сала, да пол-ложки свечного воска, да четверть ложки сажи. Да не абы какой, а берёзовой! Смешаю и стану натирать — от носка к каблуку, от носка к каблуку, да с чувством.

— Что ж, я гляжу, ты в этом деле суть разумеешь.

— А как же. А вашенские сапоги-то хороши, они до Москвы могут дойти и обратно, ежели правильно за ними глядеть, — веско рассудил Колька, почесав на ходу одной ногой другую. Сам-то он был обут в истрёпанные лапти.

За разговором и до дома исправника дошли, Колька отпер калитку и почтительно позволил гостю войти первому.

— Вы, ваше степенство, отобедать не желаете? А то уж скоро полдень.

Тихон, ни разу в жизни не отказавшийся от дармовой еды, отобедать пожелал, каковое волеизъявление выразил основательным кивком.

— Тогда пожалуйте в дом, вот сюда, да, — указал Колька, а затем гаркнул так, что почтенный гость чуть не присел: — Марфа! Марфа! Обед гостю барина!

Пышная и подвижная Марфа тут же показалась из-за угла дома и оглядела Тихона.

— Доброго здоровьичка, — поздоровалась она с гостем и, обращаясь к Кольке, добавила: — Ишь, гость барина… Гляди, ежели опять шельмуешь…

— Да вот те крест! — Мужик широко перекрестился. — Так и сказал батюшка наш: «Вот, милейший, возьми гривенник да передай Осипу». Так что он тут по делу.

— А что за дело к Осипу?

— А это уже не твоя забота!

— Опять, что ли, тебя парить?

— Сказано, не суйся, а лучше дай человеку перекусить!

— Накормить, конечно, накормим! Пожалуйте за мной, не знаю, как вас величать.

— Тихон Лазаревич.

— А я — Марфа, здешняя ключница.

— А по батюшке?

— А батюшка мой — Александр Фёдорович, потому зови просто — Марфа.

Тихон несколько стушевался от такой прямоты и пошёл вслед за ключницей, а Колька побрёл на конюшню.

Внутри дом выглядел получше чем снаружи, видна была женская рука, которая везде проявит заботу: где расстелет чистые половички, где повесит вышитые занавески.

— Садись здесь, Тихон Лазаревич, здесь же и барин сидит, когда Кольку секут.

Вид из окна открывал взору только часть стены да ворота, куда как раз прошёл провинившийся.

Тихон присел на краешек широкого кресла, поставленного перед круглым столиком. Чувствовал он себя не в своей тарелке, он вроде бы и гость, и следить должен по поручению здешнего хозяина, но уж больно дело выходило вздорное: тут и барская байстрючка, и порка его же крестьянина, да ещё и обед. Такое сложилось ощущение, будто позвали его в гости, а за столом вместо покойной беседы началась ссора или поучение какое.

Но пироги с мясом и грибами, а также широкая чашка чаю, что споро появились перед Тихоном на круглом столике, отвлекли от мятущихся мыслей. А румяная корочка, пропитанная маслом, и богатая начинка вовсе заставили его на краткий срок позабыть зачем он здесь.

Но вот раздался первый крик, и очередной кусок застрял у наблюдателя в горле. Тихон закашлялся и посмотрел на конюшню. Через несколько мгновений снова крик, а после долгий стон.

«Что ж, впредь будет умнее», — неуверенно подумалось гостю. Он не раз видел наказания, они случались дома — в деревне, секли и в городах, и почти всегда вид экзекуции вызывал чувство удовлетворения от свершившейся справедливости. Напакостил — получи.

Но сейчас проступок Кольки казался пустяшным по сравнению с воплями от получаемого воздаяния.

А когда от ударов затряслась соломенная крыша конюшни, надзиратель и вовсе забеспокоился. Во-первых, от порки частенько отдавали богу душу, а от таких сильных ударов и подавно, но Тихон не хотел при этаком присутствовать. А во-вторых… во-вторых, Колька обещался начистить ему сапоги! Это последнее и, в общем-то, неважное обстоятельство подвигло наблюдателя к действию. Тихон, не дожевав куска, влил сверху остатки чая и поспешил к конюшне.

— Фтой! Фтой! Офип, офлобони! — мычал гость барина и дёргал ворота.

Он неожиданно так разволновался, что стал толкать и тянуть изо всех сил. Внутри что-то хрустнуло, и створки распахнулись!

Картина, открывшаяся Тихону, заставила его остолбенеть. Колька, голый по пояс, держал за ноги тушку курицы с отрубленной головой и поливал её кровью свою рубаху, а Осип — здоровенный битюг в кожаном фартуке — примерялся ударить кнутом столб, подпирающий крышу. Тут же рядом, на пне, был расстелен рушник, на котором стояла бутыль в плетёном чехле, пара кружек и немудрящая закуска.

Участники порки, увидевши Тихона, тоже на миг замерли. Первым опомнился Колька, он опрометью бросился к воротам и запахнул их, приговаривая на ходу:

— Не выдайте, дяденька, не выдайте!

— Не выдай, друг, — пробасил Осип, разводя руками.

Тихон сначала молчал, пораженный увиденным, потом начал жевать, потом жестом попросил запить, и ушлый Колька поднёс ему кружку с бражкой.

— Эк, — крякнул Тихон. — А ты все ж таки шельмец, Колька. Не зря тебя барин наказывает.

— Ей-богу, в этот раз зря! А в другие-то, в прошлые-то разы, я все получал сполна. Осип, скажи!.

— Да, бывало, получал сполна.

— Да вы присаживайтесь, ваше степенство, — подсуетился казнимый. — Выпьем ещё по чарке, всё равно последний удар остался. Осип, давай.

Осип развернулся и умело махнул кнутом. Раздался свист, удар, и сразу заголосил Колька. И так у него это натурально вышло, что Тихон даже улыбнулся.

— Тебе бы в театр поступить.

— В театр? Это как же?

— Это дом такой, где люди на забаву дурачатся.

— И где же такой дом?

— В столице, в Москве, говорят, есть.

— Ну, далеко… Нет, мне у барина хорошо живётся — от овса кони не рыщут, а от добра добра не ищут.

Рядом мялся Осип, робко поглядывая на гостя. Бог знает, что дальше станется, то ли по чарке выпьют, то ли вскорости придётся уже самому к столбу становиться. Не то чтобы он боялся порки, а скорее опасался самого факта наказания. «Нехорошо это, от людей стыдно», — тяжело вертелось у него в голове.

Тихон и сам не знал, что делать, ведь, с одной стороны, он за тем и был послан, чтобы проследить. Стало быть, службу он свою справил, шельмовство на свет вывел и должен все рассказать. С другой стороны, поднимать крик и бежать доносить ему совсем не хотелось, что-то в душе противилось этому, казалось бы, благому делу.

Размышления Тихона уловил Колька.

— Хорошо всем у нас живётся: и мужик, и барин довольны. Так зачем же беспокоиться? Ваше степенство, ещё по чарке?

«И ежели уж здесь так заведено, что и барин не смотрит на казнь, — подумалось Тихону, — то, стало быть, огорчаться он и не захочет. А тем паче если все, кажется, здесь довольны, то и подавно».

— Что ж, наливай, пожалуй.

По всему выходило сегодняшнему дню пропадать.

Возвращался Тихон в дом Прасковьи уже затемно. Хлебное вино, что продавали в казённом кабаке, нагрузило голову тяжким бременем, отчего её мотало из стороны в сторону, а за ней и её хозяина. Может, он и вовсе заплутал бы или завалился где в канаву, но будто маяк кораблю светила Тихону любезная сердцу хата. Никудышный надзиратель спешил, бубня себе под нос то нежные словечки, то последние ругательства. Первые предназначались для его хозяюшки, последние для недавних собутыльников.

— Остолопы, болваны… уф… бестолочи сиволапые. Прасковьюшку мою, душечку, лапушку ведьмой назвать! И как у них не… ик… ик… как у них не отсохли их поганые языки!

Под вечер, когда кабатчик уже прикидывал, не кончились ли у загулявших мужиков деньги, Тихон рассказал новым друзьям о своей зазнобе. Из лучших чувств, по возможности, возвышенным слогом, живописал он красоту и добрый нрав своей квартирной хозяйки.

— Други, а какую королеву, какую прелестницу, какую… ик… усладу глаз получил я в вашем славном городишке!

— Это о ком же ты? — осведомился Колька. — Не об Акулине ли, с Воловьей улицы?

— Не-ет, не угада-ал, — пьяно растягивая рот в улыбке, ответил Тихон. — А нрав у ей каков? Всё подаст, всюду услужит. Я ей говорю, барин хворает, а она мне сразу настойку целебную. Вот жена достойная, вот примерная хозяйка!

— Да ты о ком… ик… поёшь-то?

— О Прасковье. Све-ет… ик… оче-ей, — затянул Тихон нараспев слабым басом, — мои-их!

Осип с Колькой переглянулись, и простодушный палач капитан-исправника заявил:

— Да она ж ведьма!

— Что?!

— Истинно говорит, — подтвердил Колька, выпучив для убедительности глаза, — как есть ведьма, тебе всякая баба в Боброцске скажет.

— Да что вы понимаете?! У ней крестик на шее висит… ик… да и не может быть такой шеи у ведьмы!

— Ну да, она и в церковь ходит, а только болтают про неё неспроста! И что поп её алкает, а попадья проклинает! И что свечи она жжёт до глубокой ночи — с чёртом чаи распивает! А с мужиками-то нашими она неприветлива, хотя уж три года прошло, как муж сгинул! Это где ж такое видано? — Колька говорил с жаром, будто не в первый раз обвинял в этом пригожую горожанку.

— Муж пропал давно? Постой, постой… нет, это вздор всё!

— Говорят, что не пропал он, а ведьма его в пса превратила за то, что он ей колдовать не давал и крепко рукою учил.

— Не смей, Колька, про неё гадости говорить! Да что я тут с вами… — Тихон резко встал, его тут же повело в сторону, и он завалился на бочку с водой, специально установленную в углу для вразумления клиентов.

Отфыркавшись, Тихон принял гордый, как он считал, барский вид и, не удостоив помогавших ему встать собутыльников ни словом, ни взглядом, вышел.

— Дубины стро… стор… стоеросовые… ик… лапотники кривобородые! — костерил приятелей обиженный в лучших чувствах Тихон, пока не добрался до нужного дома.

— Здравствуй, свет мой, Тихон Лазаревич, — проворковала Прасковья, оглядывая своего постояльца. — Заждалась тебя, думала уж, соколик мой где-то себе другое гнездышко сыскал.

Путь от кабака до дома был тернист и труден, и не раз и не два обнимал столичный гость дорогу, но каждый раз поднимался. От этого наряд его, конечно, в красоте не прибавлял, а сапоги, действительно славно вычищенные Колькой, обросли грязью в палец толщиной. Однако ж это Тихона не смущало, и на нежные слова он порывался ответить, но в голове, да и во рту образовалась такая каша, что ложкой не разгребешь.

— Миф… миш… мифшлочка моя… ик…

— Гляжу, утомился ты, соколик, но от этого есть верное средство. Ты сядь пока в сенях.

— Фо-от, — глупо и счастливо улыбаясь, протянул Тихон и поднял вверх палец, — а они… эх…

Прасковья быстро принесла кубышку с мутной тягучей жидкостью.

— Испей, соколик, враз легче станет.

Тихон приложился и сделал большой глоток. Несусветная горечь поначалу чуть было не выпрыгнула наружу, но буквально по прошествии пары минут страдалец почувствовал себя гораздо лучше. Он все ещё был пьян, но его уже так не шатало.

— А теперь, Тихон Лазаревич, пожалуй в баньку, умойся и возвращайся ко мне, ведь с вечера тебя жду… истомилась вся… — проговорила Прасковья глубоким грудным голосом, от которого и дряхлого старца кинуло бы в жар.

Со всей поспешностью выполнил постоялец наказ хозяйки и через четверть часа уже снова стоял в сенях. Из-за неплотно прикрытой двери яркой полосой лился жёлтый свет, а слух дразнили знакомые напевы.

«Псалмы?» — с удивлением подумал Тихон.

Он открыл дверь и вошёл, жмурясь после дворовой темени. А когда глаза привыкли, то не поверил им.

Изба преобразилась: печь исчезла, не было и в помине бревенчатых стен и квадратных окошек — белый камень и стрельчатые окна с мозаикой от пола и до высокого потолка. На стенах висят иконы в богатых окладах, золотые семисвечники плавят воздух и густо дымят ладаном — так, будто и не тонкие свечи горят, но языческие костры пышут. Пол устлан пушистыми коврами, а впереди, как будто в отдалении, на низком ложе возлегает женщина в золотом одеянии. Вокруг ложа на круглых столиках разной высоты разложены в подносах нарезанные яства — колбасы и окорока, дыни и арбузы.

Тихон в одной исподней рубахе до колен стоял столбом, потеряв и дар речи, и способность двигаться, он лишь переводил взгляд, да немного мотал головой.

Женщина плавно, грациозно поднялась и сделала пару шагов к нему.

— Что, Тихон Лазаревич, молчишь? Иль не по нраву? Подойди и приголубь свою милочку.

Но Тихон не мог сдвинуться с места, и поглядеть в глаза Прасковьи тоже не мог. Оттого стал разглядывать иконы, а там… свальный блуд, неуёмный пир, бабы на мужиках верхом скачут, меж собой любятся.

Тихон от стыда не знал, куда взгляд деть и перевёл его на хозяйку, на её одеяние — и понял, что его нет. И плечи, и тяжёлые груди, и покатый живот были только выкрашены золотою краской, с нанесённым поверх тёмно-красным узором, а на бёдрах, на двух тесёмках, висела лишь узкая багряная накидка.

— Ну же, Тихон Лазаревич, покажи, кто ты, барс или котёнок?

Неимоверным усилием воли барс поднял взгляд и сразу утонул в изумрудно-зелёных глазах. Он сделал неуверенный шаг, но оступился и упал на колено.

— Что ж, Тихон Лазаревич, так мне тоже любо, — сказала Прасковья и лёгким движением поставила ему на плечо ногу, затем надавила, и любовник упал навзничь.

Псалмы запели громче, а ведьма, улыбаясь, встала над самой его головой.

Проснулся Тихон резко и сразу: вот только что он то вздрагивал, то постанывал, разметавшись по постели, а вот уже сидит и оглядывается по сторонам. Изба. Никаких окон до потолка, никаких похабных икон, никакого ладана. На всякий случай слез с кровати и потрогал каменный бок печи — да, твёрдый и чуть тёплый. Стены деревянные, он даже выдернул из щели между брёвнами щепотку мха — осмотрел, понюхал, разве что на зуб не попробовал. Да нет… приснилось.

Огляделся — на столе стоит чугунок с кашей.

— Ну и со-он…

Тут дверь отворилась, и вошла Прасковья — в платке, в рубахе и юбках. Ничем не напоминала она ту ночную дьяволицу.

— Доброе утро, Тишенька. Вот я тебе молочка принесла парного.

— А-а-а… кхм, кхм, благодарствую.

— Как почивалось, котик мой ласковый?

— Благодарствую… должно быть, хорошо? — пролепетал Тихон и уловил острый взгляд хозяйки. — Очень, очень хорошо. Вот только сон мне снился странный, будто бы в церкви я…

— В церкви? Добрый сон, значит — что плохого может случиться в церкви?

— Так-то оно так…

— Садись, любый мой, я тебя кашкой попотчую.

Тихон сел, а Прасковья подала тарелку, наложила каши, сдобрила её маслом, солью, а после встала едоку за спину и начала руками его поглаживать с головы по плечам, с головы по плечам и пришёптывать на ухо:

— Тишенька, котик, котик мой.

Тихон ел, смущаясь. Всё ж непривычно вела себя хозяюшка, хоть ему было и приятно.

— Оставайся в Боброцске, котик, будешь у меня жить, молоко вместо воды пить.

— Да как же я останусь? Барин-то мой уедет.

— Вишь, не уехал же, ты ему ещё моего отвара дай, он и останется. Ты мне, Тиша, очень по сердцу пришёлся, да и Полкаша скучает.

— Полкаша? Это кто же?

— Пёс мой, один он мужчина в доме, а ты бы ему компанию составил, котик.

Тихон поперхнулся.

— Что ты, какую компанию?

— Не бери в голову, Тиша, это я так, про себя подумала. Ты кушай, котик, я тебе сметанки к обеду сделаю.

Мысли и страхи вскружились в голове Тихона:

«Котик? Неужели?»

— Я… мне… благодарствуй за угощение, нужно спешить к барину, он уж меня хватился, поди.

— Отвар мой возьми, в сенях стоит.

— Д-да, конечно.

Мушкетной пулей вылетел Тихон из хаты и бросился к дому капитан-исправника.

— Колька, Осип! — кричал вчерашний надзиратель, тарабаня в ворота.

— Кого там чёрт принёс?! Чего шумишь?!

— Это я — Тихон! Открой скорее, поговорить надо!

Колька отворил калитку.

— Ну? Потерял чего?

— Как звали Прасковьина мужа?

— Ты что, не протрезвился? Откуда я помню?

— Вспоминай давай, а то и я кое-что вчерашнее припомню, — не на шутку разозлился Тихон.

— Ладно, ладно, не ярись. — Колька вышел, затворив калитку. — Что ж, я всех упомнить должен? Он-то был не из наших, не из боброцских. Кажись, Полканом кликали.

— Полканом?! — От изумления Тихон даже подался назад, он хоть и ждал такого ответа, а всё ж надеялся на обратное.

— Вроде бы так, а что?

Но новый знакомец не ответил.

«Полканом, Полканом, Полканом», — стучало в голове столичного слуги ещё долго, пока он, потерянный, бродил по улицам.