Игла бессмертия

Глава 6

В день ассамблеи, пока господин готовился к приёму, Тихон со всей прилежностью занялся исполнением поручения, а именно сбором сведений о ведуньях и прочих, каковых считают ведьмами. Для этого, выйдя с постоялого двора, он пятернёй пригладил волосы и бороду, расправил рубаху и травой протёр замечательные свои сапоги. Однако ж, немного поразмыслив, сими приготовлениями не удовлетворился — вернулся и достал из поклажи чёрную жилетку дорогого аглицкого сукна — переоделся да нацепил от пуговицы до кармана серебряную цепочку, пусть часов к ней у него и не было.

В наилучшем расположении духа, широко расправив плечи, направился он обратно по улице и, как частенько с ним случалось, начал воображать. Мнилась ему встреча с давешней прелестницей: и ждут его, и всё ко свиданию готово — накрыт стол, а приветливая хозяйка подносит ему рюмку вина. Увлёкшись манящими картинами, уже на подходе к заветному двору он не заметил слегка припорошенной пылью коровьей лепёшки и с размаху вступил в неё. Чертыхнувшись и сразу попросив у Господа прощения, Тихон кое-как обтёрся и шагнул к забору.

— Эгей, хозяюшка! — звонко крикнул ловелас, отворяя калитку. — Выходи гостей встречать!

Однако вместо приятной женщины откуда-то из-за малиновых кустов на зов вышел огромный лохматый пёс, явно родственник тех самых зверюг, что отгоняют волков от стад на выпасе.

«Эгей!» — хотел было снова крикнуть Тихон, да вздох застрял в горле.

— Эээ…

Кобель не кидался, не рычал и вовсе никак не выставлял напоказ своего рвения, как это делали многие его сослуживцы по всей улице, но только спокойно смотрел на пришельца. Тем не менее для гостя стало очевидно, что дальше раскрытой калитки ему хода нет, и победительный его настрой несколько поутих.

— Кто это ко мне пожаловал? С добром ли, с худом ли? — донёсся приятный женский голос.

Хозяйка вышла из низенького сруба бани и не спеша пошла к Тихону.

— С добром, с добром! — сказал он. — Доброго тебе здоровья на многие лета!

— И тебе того же.

— Как тебя звать-величать?

— Прасковьей нарекли.

— А я Тихон Лазаревич.

— С чем же ты пожаловал?

— Я нынче из Петербурга, проездом, — подпустил Тихон себе на щёки барской пудры, — так не скажешь ли, где в вашем городке лучший ночлег?

— Переночевать-то тебя всякий пустит, под порогом не оставит. А лучший не знаю где — своим хозяйством живу.

— Стало быть, и у тебя можно? — заглянул Тихон в глаза хозяйке.

— Отчего ж нельзя? — улыбнулась та в ответ. — Лавка да овчинный тулуп найдутся.

— Вот славно, вот благодарствую.

Собрался было уже Тихон шагнуть вперёд, но кобель чуть рыкнул и приподнял край верхней губы, показав внушительный клык.

— Одно меня, Тихон Лазаревич, тревожит, — продолжила хозяйка, будто не заметив действий пса. — Буде паче чаяния муж мой сегодня домой возвернётся, то как бы он дурного об нас не подумал.

— Муж? А, что, разве ты замужем? — опешил Тихон, отчего-то никак такого не предполагавший.

— А как же! Не видал разве ты на мне кички? — ответила женщина и показала на свой головной убор. — Или в стольном граде бабы уж кичек не носят?

— Муж, стало быть, — совсем погрустнел Тихон и вздохнул.

— Муж, муж, что ж такого?

С этими словами Прасковья ласково взяла гостя под руку и повлекла на двор. Кобель, увидав такой поворот, потерял к происходящему интерес и ушёл обратно в кусты.

— Ты мужчина видный, степенный — обязательно он худшее подумает. Потому уж не взыщи, а я с тебя, соколик, за постой возьму деньгами. Тебе, столичному жителю, не накладно выйдет, а мне спокойнее — в случае чего барыш хозяину представлю.

— Во сколько же встанет постой?

— Калита[7] не похудеет — алтын да полушка, вот и вся пирушка.

Сказавши это, хозяйка приобняла гостя за левое плечо так, что коснулась грудью его правой руки, взглядом своим поймала потухший взор Тихона, отчего тот немного приободрился.

— А что, не желаешь ли ты, Тихон Лазаревич, попариться с дороги? В бане помыться — заново родиться.

— Коль предлагаешь, то конечно.

— Тогда будь добр, помоги — наколи дровишек.

Тихон снял кафтан и парадную жилетку и принялся помогать: сначала шли дровишки, за ними закоптившийся дымоход, а чтоб зря не спускаться — прохудившаяся крыша, после — покосившаяся дверь, а ещё ножи, топоры, косы и прочая железная утварь, которую требовалось поправить или поточить. А что же? Русский мужик ко всякому делу приучен, потому как если нет лишней копейки, то остаётся только поплевать на руки да браться за работу.

Пока суть да дело — и банька поспела. Кликнула хозяйка Тихона париться, выдала ему мыло, веник, рушник, чистую рубаху, а сама ушла и дверь за собой затворила. Хоть и поостыл Тихон, пока трудился, а всё ж теплилась в нём надежда на другой приём. Делать нечего, стал он мылиться, париться, а как уж собрался выходить, тут дверца в баню и отворилась, и нагая хозяйка скользнула внутрь.

— Что, Тихон Лазаревич, не поможешь ли ты ещё, не попаришь ли меня? А то зазря жар пропадает.

— А как же муж? — глупо моргая, спросил герой-полюбовник.

— А что же он? Люди-то и хлебом делятся, неужто он жены пожалеет? Нет, скупцом он никогда не был.

С этими словами чаровница прильнула к Тихону всем телом: тяжёлыми грудями, тёплым животом, округлыми бёдрами и сама в губы поцеловала. Пришлось гостю ещё попотеть.

А после баньки был и стол, и рюмка вина, и мягкая перина, и снова жаркие объятия.

Устав от любовных трудов, Тихон возлежал челом на пышных персях Прасковьи, когда ему вспомнился наказ барина.

— Голубушка, скажи, а нет ли в вашем городке ведьм или гадалок? — спросил он сонно.

— Ведьм? Всякое болтают, люди бывают завистливы и злы, — ответила Прасковья и после недолгой паузы, улыбнувшись, добавила: — Кто и меня так кличет.

И в глубине её глаз блеснул зелёный огонёк. Однако ж Тихон этого уже не заметил, он сладко спал.

Утро следующего дня застало барина и слугу в разных местах и разных состояниях. Тихон посапывал на перине, а Воронцов, упавши ночью с лавки, спал на полу общей залы трактира; старушка стряпуха, услыхав шум, заботливо укрыла постояльца одеялом да подвинула поближе порожнюю кадку.

— Тихон, — простонал Георгий, проснувшись. — Ти-ихо-он!

Но голос его был так слаб, что никто не отозвался.

— О-о-о…

Голова разламывалась на части. Желая облегчить свои страдания, болящий осторожно сжал её руками, но, видно, в разломы не попал, так как боль лишь усилилась, к тому же его замутило.

— О-о-о… Ти-и-хон…

— Отведайте, барин, рассолу с ледника — первое средство недобрым утром, — послышался откуда-то со стороны ног голос старушки.

Сухая костлявая рука, показавшаяся дланью самой смерти, тихонько приподняла хрупкую голову и поднесла к губам горлышко кувшина. Холодная солёная жидкость показалась истинной амброзией, и Воронцов даже смог сесть.

— Уф… Спасибо, мать!

— На здоровье, барин, на здоровье. Ванюшку отослала за слугой вашим, скоро придут.

— Который час?

— К серёдке уж день повернул.

— Да-а…

Завершение ассамблеи терялось в плотном тумане, из которого островками выплывали разрозненные эпизоды. Здравицы и прочие тосты совершенно сразили его вчера, пусть он и не пил водки, ограничившись лишь французскими винами.

— Ушицы пустой не изволите? Тоже помогает. Или рюмку хлебного вина?

— Нет-нет, лучше принеси воды и вели седлать лошадей.

— Сделаю, барин, все сделаю.

Спустя полчаса явился хорошо выспавшийся и довольный как кот Тихон.

— Здравствуйте, барин, на все времена! — звучно поприветствовал он хозяина.

Слова ударили по вискам, и Георгий сморщился.

— Говори тише, набат пожарный. Собирай вещи, выезжаем.

— Да как же это, ваше высокородие, — как всегда в волнении, слуга повысил хозяина сразу на два ранга, но говорить стал шёпотом, для большей тишины ссутулив плечи. — Вон, с лица вы спавши, хвораете, да разве можно так в дорогу?

— Сам дурак, что на ассамблею поехал — самому и расхлёбывать. Давай не артачься, а собирайся.

— Обернусь тогда до Прасковьюшки — вещички свои заберу.

На лёгких рысях Тихон побежал обратно, а за два двора до заветного дома шаг сбавил и приблизился степенно.

— Уже вернулся, свет мой, Тихон Лазаревич? — с поклоном встретила гостя хозяйка.

— Нет, голубушка, уезжаю я, проститься забежал.

— Как же так?

— Барин торопит, сей час — собираться, второй — отправляться…

— Зачем же он так спешит?

— Дело государево, да и… вправду спешит, уж я ему пенял, да без толку, — пожаловался столичный гость. — Вот и теперь, после ассамблеи нездоров, ан всё равно погоняет.

— А что ж за дела такие?

— И не спрашивай, душенька, дела тёмные. — Полюбовник склонился к уху Прасковьи и важно прошептал: — Нечистая сила! С нею барин мой борется.

— Батюшки, как интересно. И ты с ним, Тихон Лазаревич?

— Я? Я-то нет, куда мне…

Прасковья улыбнулась и погладила кавалера по голове, будто любимого кота.

— Говоришь, похмелка его ласкает? Есть у меня доброе средство, обожди тут, Тихон Лазаревич.

Хозяйка юркнула сени, на бегу прибрала порожний горшочек, и в избу. Внутри отворила лаз и по длинной приставной лестнице скоренько сошла в тёмный подпол, оказавшийся и выше, и шире светлицы. Стены его были увиты толстыми корнями так плотно, будто бы сверху рос непролазный бор; в щелях и завитках их были рассованы кубышки, горшочки, туески и даже несколько стеклянных пузырьков. Кабы хозяюшка запаслась лучиной или каганцом, то по углам пещеры можно было б разглядеть всякие вещи: и лошадиный хомут с колокольцами, и витой канделябр, и венец на крышу в виде резной бараньей головы, и даже наковальню. Главной же достопримечательностью мог бы считаться расположившийся точно под проёмом лаза большой чугунный котёл на тонких кованых опорах в виде куриных лап. Таких он был размеров, что, казалось, положи туда трёх баранов — всех за раз сваришь.

Но нынче владелица не уделила всему этому внимания и припала к корням-полочкам. Замерев на мгновение и закрыв глаза — хотя вокруг и так не было ни огонька — она стала метаться вдоль стены и ощупывать вместилища своих зелий и порошков. Из-под закрытых век, просвечивая сквозь кожу, показалось зелёное свечение. В тот же миг волосы ведьмы распустились и стали помогать: разбившись на подвижные пряди, касались то одной кубышки, то другой; даже гашник с передником и подолом платья зашевелились, завились и потянулись к стене, стараясь пособить хозяйке.

Если бы простодушный Тихон взглянул сейчас на свою зазнобушку, то, пожалуй, не избежал бы медвежьей болезни.

Поиск много времени не занял, и нужные кубышки и туески повисли вокруг, нанизанные на ветви волос. Прасковья стала открывать крышечки и шумно, широко раздувая ноздри, вдыхать запахи. Воздух в подполе не был затхлым, а, наоборот, источал свежесть сырой земли, какая бывает на только вспаханном поле после дождя, и потому каждый сторонний дух чувствовался особенно остро. Какие-то порошки она ссыпала в горшочек щедро, какие-то отмеряла щепотками, сопровождая каждое движение неразборчивым бормотанием. В конце действа залила смесь водой, и снадобье было сотворено.

Легко, будто девчонка, взбежала колдунья по лестнице, да так быстро, что косы её едва успели заплестись и уложиться обратно под кичку.

— Вот — питьё нутро наладит и похмелку враз отвадит, будет барин попивать да оставит поспешать.

— Эк ты складно сейчас проворковала, голубушка. Поднесу ему, поднесу, вижу, что с душой ты о нём печёшься.

— Любопытно мне стало на твоего барина поглядеть. Ты поспешай, дружочек, а как господин поправится, тотчас и возвращайся ко мне.

И Тихон поспешил, да так, что совершенно позабыл, зачем приходил. Добежав до трактира, он застал Воронцова уже умывшимся, одевшимся и почти ожившим.

— Забрал вещи? Выезжаем.

— Э-эм… Вот, Георгий Петрович, выпейте снадобье, Прасковьюшка моя сотворила, от хвори враз избавит.

— Уже твоя Прасковьюшка? Ловок, хват, ну да мне уже легче.

— Ан всё ж испейте, она старалась.

— Так что же, она знахарка?

— Нет… гм… не знаю.

— Я ж просил тебя разузнать.

— Я-а-а… спросил у неё.

— И что же?

— Не… не п-помню.

Видок у слуги был, как у побитой собаки.

— Занятно. Дай-ка питьё.

Воронцов взял горшочек, откупорил и поднёс к носу.

— Запах приятный, но уж больно много туда намешано, — сказал он, чуть потрясывая кубышку и с сомнением разглядывая содержимое.

Послышался звук шагов, и Воронцов отвлёкся, а в следующее мгновение в трактир вошла племянница князя.

— Здравствуйте, Георгий Петрович.

— Доброго здоровья, Катерина Сергеевна, — поклонился кавалер.

Найдёнова подошла к столу и села, за ней прошла сопровождавшая её гувернантка и встала у стены.

— Простите мне мою смелость, Георгий Петрович. К сожалению, на балу я не смогла получить толику вашего внимания и потому решилась на визит.

— Я к вашим услугам, мадемуазель. — Воронцов опустился на лавку рядом, расположившись напротив собеседницы полубоком.

Гостья, казалось, смутилась и опустила взгляд на перчатки, которые теребила в руках.

— Я… я бы хотела узнать о придворной жизни. Вы, офицер лейб-гвардии её величества, должно быть, часто видите государыню.

— Да, случается, — офицер улыбнулся, — но я не светский лев, мадемуазель, а караулы и обходы дворца хоть и позволяют видеть императрицу, но лишь мельком. Правда, она каждый раз здоровается и с офицерами, и с солдатами, иногда спрашивает о здоровье, но и только.

— О, это чрезвычайно интересно! Но здесь душно.

Воронцов смутился, решив, что речь о запахе, оставшемся от его вчерашних похождений.

— Георгий Петрович, не согласились бы вы составить мне компанию на прогулке?

— Да-да, конечно! — Он был рад избежать конфуза.

В конце концов, небольшая прогулка не задержит надолго.

Спускаясь с крыльца, Найдёнова будто бы запнулась, ухватилась за подставленную руку и больше её не выпускала.

— Благодарю вас. Прогуляемся вдоль реки. — Барышня указала на здание дворянского собрания и добавила: — Удобная тропинка начинается сразу за «большим домом».

Тихон и гувернантка вышли следом и тенью двинулись в двух-трёх шагах позади.

— Большой дом? Откуда такое название?

— Мужики прозвали, а все подхватили. Как вам наш городок?

— Очень хороший, уютный, — ответил Воронцов, обходя лужу.

— Ха-ха, — невесело проронила спутница. — Не лукавьте, Георгий Петрович, за ним нет присмотра, он предоставлен сам себе.

— Хмм, — затруднился с ответом кавалер.

— Здесь всем управляет мой дядя, вы знали?

— Нет.

— Колосков ничего не делает без его позволения, да и вообще ничего не делает.

— Гм, какие смелые суждения у юной мадемуазель.

— У дурочки, вы хотели сказать?

— Нет, ни в коем случае. Но…

— Женщинам не положено высказываться о неустройствах государственных, это дело мужчин, — с грустью продолжила барышня.

Она смотрела перед собой, и разговор шёл будто бы отвлечённо. Беседующие и их провожатые уже вышли на широкую тропу, бегущую по высокому, покрытому травою речному берегу.

— Вы преувеличиваете.

— Нисколько, cette inégalité[8], ведь у нас нет даже права выбрать себе спутника — мужа выбирает отец или брат, или… дядя.

— Таковы наши традиции, и, потом, отец не пожелает своему чаду злой доли. Скорее, напротив.

— Отец — быть может, а если вашу судьбу берётся определять дальний родственник, к тому же человек жестокий и алчный, даже страшный? — Найдёнова посмотрела на спутника, надеясь поймать взгляд Воронцова.

— Что ж, его выбор тоже не обязательно обернётся трагедией и тому есть немало примеров.

Воронцов рассуждал теоретически и даже небрежно, ему хотелось уже выехать, и взгляда он попросту не заметил.

— Как вы можете так говорить? А если тебя обещают, как прибавку к контракту, как награду за работу, словно вещь, красивую игрушку?

Найдёнова говорила всё ещё негромко, но с силой и возмущением. В глазах девушки вот-вот должны были появиться слёзы, когда Воронцов повернулся к ней.

— Простите… Я — осёл! Вам грозит несправедливость? — очнулся он и остановился.

— Не останавливайтесь! Агнес заметит и всё доложит князю!

— О!

— Да тише же! Не привлекайте внимания! Дядя, он… он имеет власть надо мной и пользуется этим.

Воронцов шёл теперь скованно, слушая и опасаясь сделать лишнее движение, а Найдёнова рассказывала свою историю.

— Моя матушка скончалась, когда мне было семь лет, и до пятнадцатилетия меня воспитывала тётка, женщина добросердечная, но скупая до низости. За матушкиным наследством, крохотной деревенькой в четыре двора, она глядела плохо — выжимала из крестьян барщину, и ко сроку моего вступления в права все разбежались, остались только пустые избы. Конечно, она была счастлива отправить меня к своему двоюродному брату, князю Борису Константиновичу, якобы для поиска подходящей партии. — Катерина Сергеевна глядела на реку, будто бы разговаривая сама с собой. — Но на ярмарку невест я не попала, ведь никакого поиска не было и нет. Мне тяжело говорить вам это, сударь, ведь мы, по сути, чужие люди, но я принуждена. — Барышня всё ещё не смотрела на спутника. — Князь располагает мною всецело, то есть как своей дворовой девкой… Я не княжеского рода, но дядя всем говорит обратное, затем лишь, чтобы поднять мою цену. Поверьте, недалёк тот день, когда я отправлюсь «погостить» к кому-нибудь из его торговых партнёров. Моё падение тогда будет окончательным.

Найдёнова замолчала, и спутники шли какое-то время в тишине. Воронцов не представлял, чем он может помочь. В голове вертелся только поединок. Но дуэль… Даже если дуэль и сойдёт с рук, и его не повесят, то она точно поставит крест на дальнейшей карьере — Шешков не простит огласки.

— Это бесчестно, я… — начал Воронцов, так и не придя к какому-нибудь решению, просто молчать дальше означало признать себя то ли трусом, то ли мерзавцем.

— Понимаю, что не вправе обременять вас просьбами, — перебила его Найденова, и голос её, до того уверенный, сделался слабым и просительным. — Но я не прошу многого, только передайте мои слова её величеству, она женщина, она поймёт. А больше мне не у кого искать защиты…

От этих слов Георгий готов был провалиться сквозь землю. Его не просят быть спасителем, только курьером — какое гнусное облегчение!

— Я непременно передам вашу просьбу государыне, — вымученно проговорил он.

— Благодарю вас.

Найдёнова вновь подняла взор на кавалера, и на сей раз взгляды их соединились.

«Удивительно большие глаза», — подумалось Воронцову.

Казалось, если поглядеть в них подольше, то тёмный янтарь зрачка расширится, и ты провалишься в этот тёплый, манящий омут с головой. Лицо спутницы не было канонически красивым, скорее милым и симпатичным, но очи… они делали весь облик незабываемым, и Георгий впервые подумал о княжне как о привлекательной женщине, из-за которой, при других обстоятельствах, можно было бы и на дуэль вызвать.

— Когда вы возвращаетесь в Петербург?

— Не знаю, я ещё не начал того дела, за каким прибыл.

— Зачем же вы приехали?

— По государеву делу, подробностей поведать вам не могу — служба.

— Конечно, я понимаю. Мне пора возвращаться, пойдёмте к трактиру.

— Могу ли я чем-то ещё служить вам, Катерина Сергеевна? Право, я чувствую себя так, будто не подал руки утопающему.

— Не корите себя, Георгий Петрович, ведь нельзя же помочь всем. А чувство ваше выдаёт в вас благородного человека, и я этому очень рада. — Девушка впервые улыбнулась.

— Быть может, вам стоит отправиться в Петербург со мной? История из первых уст всегда звучит громче. А пока я завершу свои дела, вы могли бы подождать меня в Воронеже.

— О нет, вы не знаете князя, он не отпустит меня, и вы подвергнетесь опасности. Нет и не уговаривайте. Разве что, если вам не противно моё общество, то давайте и завтра предпримем прогулку — для меня выезд в город это глоток свежего воздуха.

— Ну что вы, Катерина Сергеевна, ну что вы. Мне очень приятно беседовать с вами. Однако дело требует моего скорейшего отъезда. Это и в ваших интересах — чем скорее я исполню свой долг, тем раньше смогу поведать её величеству вашу печальную историю.

Молодые люди уже были на площади, когда дверь трактира отворилась и оттуда вышла барышня — давешняя прелестница с ассамблеи и тоже в сопровождении пожилой компаньонки. Она начала спускаться и что-то говорила спутнице, а когда увидела гуляющих — остановилась в явном недоумении.

Найдёнова всю прогулку шла с Воронцовым под руку, а заметив девушку, взялась за него и второй рукой, и более в сторону трактира не смотрела.

— Жаль, что вы не можете остаться, Георгий Петрович. С вами я чувствую себя под защитой. Прощайте.

— Прощайте, Катерина Сергеевна.

Найдёнова отстранилась и прошла в ожидавшую её коляску, а Воронцов ещё какое-то время смотрел ей вслед. На душе у него было тягостно оттого, что он не приложил всех сил для помощи, а отделался полумерами.

Подойдя к крыльцу, он постарался приветливо улыбнуться гостье.

— Здравствуйте, сударыня!

— Сударыня?! Ну, знаете, ну, знаете… сударь! — только и сказала разгневанная кокетка.

Губы её сомкнулись в тонкую линию, а лицо пылало румянцем. Не проронив больше ни слова, барышня стремительно удалилась.

По возвращении в трактир голова у Воронцова, кажется, разболелась пуще утреннего. А на столе всё так же стоял горшочек, который принёс Тихон.

— Поможет, говоришь? — спросил он сам себя. — Ладно, попробуем.

Он приложился к краю и сделал большой глоток.