Игра в игру

Глава 4. Ваше Сиятельство

Вдоволь накупавшись, мы с женой потопали прямо через поле, где нас застал июньский грозовой дождь. Невозможно было отделаться от ощущения игровой природы, вроде бы, грозного явления. Одну сторону неба настолько плотно заштриховало дождем, что она из светло-серой превратилась в темную; другая же сторона сияла слегка затонированными просветами. Над нами было два неба. Но скоро две половинки затянуло роскошно серым драпом, который хамелеонисто менял цвет. Представление началось.

Раздался крепкий ядреный хруст первых раскатов грома. Палевая муть небес оскалилась клинками молний, и вновь добродушно, но со скрытой угрозой, зарычал гром. Молнии исчезли.

Дождь, главный солист на этом празднике жизни, прихотливо меняя темп и ритм, веселил, а не вселял тревогу. Он словно танцевал, время от времени предоставляя себе заслуженную передышку. И за ним хотелось наблюдать и аплодировать его коленцам. То припустит, часто перебирая толстыми каплями (у зрителя захватывает дух!), то перейдет на мелкую чечетку, давая понять, что праздник продолжается, участников просят не расходиться.

Когда небо слегка побледнело от усталости, оттуда, словно из прохудившихся мехов, вновь яркими жемчужными подвесками стали высыпаться гроздья молний. Одна, вторая, третья, еще и еще. Потом ломаные линии молний стали напоминать мелькающую ослепительную улыбку, по которой легко было восстановить череп сиятельного монстра, этакого брезгливого старца, скрывавшегося в тучах. Потом опять волной ливня обрушилась джига дождя.

– Сияйте, сияйте, Ваше Сиятельство! – радостно крикнула жена и расхохоталась в ответ грому небесному. Наверно, ей также почудился сиятельный старец. Неудивительно: мы с женой прожили двадцать лет, нам часто грезилось одно и то же. – Смотри, вот он, Громовержец!

Вдруг из-под дождевой завесы коротким предательским выпадом, сопровождавшимся веселым рычанием (все это выглядело несколько театрально), выскользнуло тонкое лезвие молнии. И этот стальной стилет уверенно угодил как раз в жену. Это я сейчас восстанавливаю события, тогда же я ничего не успел понять. Стилет – это последнее, что я увидел; последнее, что я услышал, был негромкий хлопок бутафорского ружья (театр, театр!). Я упал и потерял сознание. Потом сознание ко мне вернулось, но я утратил зрение, слух, обоняние, способность ощущать, чувствовать. Нет, кое-что, пожалуй, я все же ощущал: я бесстрастно представлял себя персонажем морга.

Постепенно, трудно сказать, в какой последовательности, ко мне стали возвращаться мои законные пять чувств и усиливалось прорезавшееся шестое. Когда дело дошло до того, что я открыл глаза, борясь со звоном в ушах, я увидел, что надо мной хлопочет хозяин Тила. Я вздрогнул: он показался мне владыкой Аидом, хозяином трехглавого пса Цербера. В его ошалевших зрачках отражались наши с женой белые лица. Да, да, лица и тела наши были белыми, словно вымазанными отблесками молний. Мои руки и ноги были холодными, у жены, как я понял из возгласов людей, тоже. Нас положили на мокрую землю, не приятно холодящую, а забирающую остатки тепла. Потом нас присыпали землей, прикопали, чтобы из нас ушел электрический заряд. Потом вызвали скорую. Течение времени я не ощущал. Быстро все делалось или медленно – решительно не могу вспомнить. Время остановилось.

– Откапывайте! – хмуро сказал врач, блестя очками в золоченой оправе. – Его надо в теплое, согреть. Ох, уж эти нетрадиционные народные методы… Вы же его чуть не придушили, благодетели. Рано ему еще в землю. А ей уже все равно…

Я все понял. Но испытать трагедию сил уже не было. Мне тоже было все равно – но как-то тоскливо все равно. Я побывал в царстве теней, мрака и печалей. Кажется, видел тень ужасной горгоны Медузы. Так себе: копия театра теней кабуки.

Когда я чувствами и разумом закрепился на этом свете, когда я вернулся к жизни, мне все стало представляться в новом свете – в трепещущем свете затянувшихся магниевых всполохов, мертвенных и беспощадных. Окружающие меня предметы стали казаться мне декорацией, дневной свет – подсветкой, люди – массовкой, а я – главным героем и зрительным залом одновременно. Вся трагикомедия разыгрывалась для меня.

Прошел месяц – ничего не изменилось. Зал, правда, стал реагировать на тонкую игру героя. Я ничего не мог поделать с этим дурацким ощущением. Именно тогда я окончательно понял: те, кто серьезно относятся к жизни, начинают играть; не играют только те, кто не понимает, что они играют. Последние играют исступленно и самозабвенно. До полной гибели всерьез.

И еще. Я не мог отделаться от ощущения, что и мы с женой заигрались. Переиграли. Где-то не соблюли баланс. Доказательств у меня пока не было, только, повторяю, ощущение. Но и оно изрядно отравляло жизнь. К моему постоянному, как бы отдельно от меня живущему чувству вины перед женой прибавилось еще одно отягощающее обстоятельство: вольно или невольно я оказался причастен к смерти Электры, оказавшись в ненужное время в ненужном месте. Я вместе с ней в неурочный час покинул берег озера (а ведь можно было задержаться еще хотя бы на полчаса, хотя бы на четверть часа! да что там – на минуту!), мы вместе смотрели на дождь, на небо, вместо того, чтобы бежать, вместе упали на мокрую землю. Я мог бы оказаться на ее месте, под ударом стилета, наконец.

Не знаю, кому адресовать претензию, но, право же, не стоило так нелепо и беспощадно отбирать у меня на глазах дорогую мне жизнь. Это был неудачный эксперимент, и вряд ли кому-то он прибавил лавров. Жена моя оказалась из сплава платины и титана, и она приняла на себя всю сокрушительную мощь удара, а я, мягкая податливая деревяшка, только обгорел. Feriunt summos fulgura montes? Молнии ударяют в высокие горы?

Где тут мораль?

На губах ее застыла улыбка: именно такой я запомнил ее навсегда. За ней осталось последнее слово. Она не выглядела обугленной или изуродованной, она не была испуганной. Она была неживой. Молния отняла у нее жизнь. Где логика, где смысл? Если это был урок мне, то я совершенно его не усвоил.

Зря старались, Ваше Сиятельство. Гм-гм.

Через час после гибели моей жены Электры и моего благополучного возвращения с того света (Гермес, проводник душ умерших, тактично удалился, прихватив с собой лодчонку Харона) утомленное солнце, Гелиос как таковой, как ни в чем ни бывало, оповещал мир о смене настроений, разгоняя свою ослепительную колесницу по параболе в сторону Запада. Post nubile – Phoebus. После туч – Феб.

Разве можно воспринимать такой мир серьезно?