Играл на флейте гармонист

Предисловие издателя

Современный читатель почти никогда не читает Предисловия, но мы, посоветовавшись с редакционной коллегией, все-таки решились на написание этого краткого, очень краткого предисловия лишь только для того, чтобы случайный читатель заинтересовался этой повестью и не бросил читать ее в самом начале.

Рукопись этой повести мы нашли совершенно случайно в архиве редакции и, судя по входным данным, принесли ее нам более пятидесяти лет тому назад. Сведений об авторе в архиве мы не обнаружили и, понадеявшись на собственное понимание содержания повести, решили изложить в предисловии, весьма сжато, основные идеи публикуемого произведения.

Понятие «Полифоническая повесть», вынесенное в название, с нашей точки зрения, означает многоголосие мнений персонажей повести и разнообразие стилей. Здесь мы видим и прозу, и стихи, и воспоминания детства главного героя, и его противоречивые сны.

Автор не дал имени главному герою, называя его в повести «Он», и это, как нам показалось, явилось символом того, что любой одаренный от природы незаурядный человек не может найти свое место в обществе, построенном на идеологическом и физическом насилии. В повести в виде снов главного героя приведены размышления о добре и зле, о правде и лжи.

На наш взгляд, пытливому читателю будет интересно проследить за приключениями героя. Кроме того, публикуемая повесть будет интересна и профессиональному историку, изучающему периоды развития и угасания тоталитарных обществ и государств.

Глава первая. Осень

Он родился под шум дождя. Когда это было? Наверное, летом или осенью, но он точно знал, что это было зимой. Зимой в этой местности дожди бывают редко. Откуда он это взял? – «Родился под шум дождя». Кто это ему сказал? Он этого не знал. Он знал только одно, что родился под шум дождя. Что кроется в этом смысле? – Родиться под шум дождя. Спать под шум дождя даже приятно. Сидеть у камина под шум дождя – приятно. И приятно в тепле, в кресле смотреть в окно, а там шумит дождь, а ты читаешь умную книгу или пишешь стихи:

Написав эти строки, он поставил многоточие и подумал:

– Странные стихи, что-то в них есть незаконченное и бессмысленное.

Старичок живенько двигался по тротуару, семеня короткими ножками. Казалось, что он торопится куда-то, по шаткости походки и часто моргающим глазам было видно, что он, двигаясь, быстро устает.

Он пристально посмотрел на старичка, на секунду встретившись с ним взглядом, подумал: – Странный старик. Устал, но торопится. Зачем это ему? Какие такие срочные дела у него могли быть? Сиди дома и наслаждайся чем-нибудь.

Старик внезапно остановился, как-то нервно задрожал, руки затряслись, маленькие глазки округлились и уставились на него:

– Что вы себе позволяете, молодой человек? Кто вам это разрешил? Вам это так не пройдет! Я буду жаловаться в «КБХ»! – Он быстро, быстро выпалил эти слова, еще более и более распаляясь:

– Я ветеран «Второй Главной»… Награжден… Сам «Верховой» мне пожал руку. А вы тут себе такое вытворяете.

Старичок своим визгом стал собирать вокруг себя прохожих, которые, видя его нервное состояние, уже с некоторой враждебностью поглядывали на них обоих.

Он понял, что надо что-то предпринять, чтобы прекратить это, и закрыл глаза, вспомнил Фари, и старичок сразу замолчал, чуть встрепенулся и засеменил дальше по своим делам.

Чтобы снять напряжение от случившегося, он продолжил:

Опять что-то незаконченное, непонятное. Надо бы рассказать об этом Фари, она недавно стала работать в этом «Комитете безопасности хозяйства», которым пугал старик.

Фари чуть рассеянно слушала его:

– Он, наверное, испугался твоего взгляда. Чем-то ты его сильно напугал. Что-то плохое про него сказал.

– Да ничего плохого я ему не говорил.

Он вспомнил несколько эпизодов своего детства. В доме был длинный коридор с комнатами по обеим сторонам. Пацаны-мальчишки играли в войну. А самое сложное в этой игре – это разделение на «наших» и «не наших». Никто не хотел быть «не нашим». Разными способами проходило деление на «наших» и «не наших». Мальчишки даже применяли считалку:

В то время, сразу после «Второй главной войны», все мальчишки, как правило, играли в войнушки. Бегали друг за другом, выслеживали друг друга с деревянными ружьями, пистолетами, сделанными своими руками из где-то случайно добытыми кусками фанеры. Бегали и изображали стрельбу: трах, трах, та, та, та. Ты убит, нет, ранен.

В доме, во дворе, жил «бабушкин» кот – здоровый котище с ободранными ушами и коротким хвостом. Хвост и уши кот потерял как-то зимой, отморозив их, сидя всю ночь на дереве, спасался от бездомных, голодных собак. После этого случая кот из домашнего превратился в дикого уличного, помоечного. И после какой-то его очередной выходки – кот стащил что-то из съестного, дядя Вася-инвалид убил его на глазах у мальчишек.

Схватил кота за задние лапы и с размаху ударил головой об угол дома. «Бабушкиного» кота было жалко.

А для дяди Васи-инвалида, за его деньги, мальчишки покупали в «керосинке» денатурат. Денатурат был в бутылке со страшной этикеткой, на которой изображался череп и кости и имелась надпись: «Яд». Но дядя Вася его пил. В те времена пили не только денатурат.

Он любил осень. Осенью происходили быстрые изменения. Менялась погода. Надо было собираться в школу. Встречались повзрослевшие дворовые друзья. Дни становились короче. Менялось все: одежда, небо, даже еда.

Фари тихо сказала:

– Почитай мне что-нибудь про осень. Это у тебя получается печально и грустно.

Она чуть наклонила голову, прикрыла глаза, как будто приготовилась слушать. Но на самом деле ее мысли, наверное, были где-то далеко.

Он монотонно, почти без выражения прочел:

– Ты можешь мне сказать, что там у вас такое страшное в «КБХ»?

Она вернулась из своего далека, улыбнулась:

– Ты дурачок, мой мальчик. Ничего у нас страшного нет. А ты здорово научился рифмовать, может быть, станешь поэтом.

Он вспомнил – как он познакомился с Фари. Вообще-то, ее полное имя Фарида, но все называли ее Фари.

Серенький день. Моросило. Редкие прохожие попадались ему навстречу. Он заметил ее еще издалека. Она не очень торопясь шла ему навстречу, не обращая внимания на моросящий дождь. На одно мгновение они встретились глазами.

– Какая красивая женщина? – подумал он.

Она поравнялась с ним, остановилась, взяла его за руку и просто без всяких объяснений пошла рядом. Они о чем-то говорили, она c восторгом – какой он хороший. Он что-то бормотал ей в ответ и читал свои первые неумелые и глупые стихи:

Он помнил – она хвалила его первые стихи. Они встречались каждый день. Потом с промежутками в два, три дня. Потом раз в неделю. Теперь они встречались раз в месяц, когда уж совсем соскучились.

Он проснулся очень рано, еще не рассвело. Неспешно собрался в свою контору. Там его уже ждали дела, бумаги, сотрудники-подчиненные. Не глядя никому в глаза, он буркнул несколько раз: «Здрасте, здрасте» и скрылся у себя в кабинете. Работа хоз-руководителя не очень-то его обременяла. По нынешним меркам хозяин-руководитель мог несколько месяцев не появляться у себя на рабочем месте.

Контора его занималась услугами по ликвидации изжоги. Сегодня был третий день, и вечером, по графику, он и его сотрудники приобретали еду в закрепленном месте. Он получил несколько видов еды на целую неделю. Объединенное правительство только недавно, несколько месяцев назад, ввело это новое правило получения еды. Народонаселение уже к этому успело в основном привыкнуть. Жалоб на еду было мало. А если где-то, кто-то и был недоволен, то для этого и существовали конторы разных услуг и профилей. В особых случаях «КБХ» применял веерные мягкие задержания.

В его школьном детстве с едой было не очень хорошо. После «Второй главной войны» еды на всех не хватало. За едой стояли очереди, а особые товары выдавались по специальным правилам. В школе мальчишки бегали вечно голодные. Среди пацанов процветала поговорка: сорок восемь – просим.

Если кто-то ее выкрикивал, то тот, у кого была еда в руках, обязан был с крикнувшим поделиться. Но на случай нежелания делиться существовала поговорка: сорок один – ем один.

Если это кричалось раньше, чем «Сорок восемь…», то уж можно было едой не делиться.

Он хорошо усвоил это правило. И старался либо не держать еду открыто, либо сразу делиться.

Это помогало ему быть нормальным пацаном среди всей ватаги сверстников. Не заводилой, но не последним в делах. Да и делиться надо было честно – большую часть еды отдать, чтобы не считали тебя жмотом. Сначала было и грустно и жалко делиться, но, постепенно привыкнув это делать, стало не так печально. Появилось некоторое чувство собственного достоинства и мужественности, уважения к себе – не обращать внимания на эти «сорок восемь» и не бояться их.

Когда он впервые заметил за собой эту странную особенность – передачу своих мыслей другим?

Припомнился тот урок в школе, когда учитель, прочитав по журналу его фамилию, произнес – три. Ему сразу стало нехорошо, обидно, волнения захлестнули. Сначала его бросило в жар, потом накатила такая жалость к себе, что думать о чем-то другом, кроме этой оценки «три», было невозможно. Это была его первая «тройка» на фоне «пятерок» и «четверок». Он считался «твердым хорошистом».

Он долго сверлил глазами, полными тоски, учителя, пока тот продолжал что-то читать по классному журналу. И вот учитель на минуту отвлекся, встретился с ним взглядом, на несколько секунд отвел глаза в сторону и, как-то вздрогнув, как будто что-то вспомнил, произнес: – Прошу прощения, – и, снова назвав его фамилию, выдавил из себя: «четыре».

Потом был старичок-ветеран, Фарида – все они реагировали на его мысли. Он уже это понимал, но не знал, что с этим делать?

Она тихо лежала, закрыв глаза. Он догадался, что она не спит, повернулся к ней и стал сочинять слова, складывать их в строчки, рифмовать про себя. Иногда, машинально, он шептал, подбирая рифму:

Она продолжала тихо лежать, только маленькая слезинка скатилась по ее щеке. Он шепотом спросил:

– Фари, что с тобой, что-то случилось? – Он помолчал и добавил: – Что-нибудь дома, на родине?

– Там сейчас война, – тихо прошептала она.

И снова наступила тишина. Он знал, что Фари не местная, а откуда она – он толком не знал.

– Надо бы ее об этом расспросить, – подумал он, – и еще надо бы попробовать на ком-то свои способности. – На этом мысли его стали путаться и он задремал.

Зал был полон до отказа – партер, амфитеатр, ярусы и даже галерка. Все курили, почти все, у кого-то дымились папиросы и сигареты, трубки попыхивали терпким сизым дымком. Кое-где виднелись самокрутки и «козьи ножки». Дым стоял сплошной стеной. Партер был виден еле-еле. Галерка определялась только по шуму людей, как единая вибрирующая масса серо-голубых фигур. Президиум на сцене попыхивал в основном дорогими трубками. Оратор на трибуне что-то говорил об истоках «дымизма». Говорил эмоционально, периодически руками акцентировал свои мысли и слова, кидая в зал твердые фразы. Зал реагировал единодушно криками – долой, правильно, у….у, в зависимости от подсказок докладчика.

Он сидел за столом президиума с краю и не курил. Глаза слезились от дыма. В горле першило. Ошарашенно оглядываясь, он пытался вслушиваться в слова докладчика и одновременно читать лозунги, висевшие в зале на серо-голубом фоне: «Дымисты всех стран, объединяйтесь», «Учение дымизма вечно…», «Дымизм ум, честь и совесть нашей эпохи».

Кроме больших растяжек-лозунгов, в зале иногда, видимо, по чьей-то команде, поднимались и опускались небольшие плакаты с лозунгами помельче, которые из-за дыма ему трудно было прочесть.

Оратор под грохот рукоплесканий закончил свою речь. Овации, крики, гул и топот обрушились на сцену, пока он покидал трибуну и легкой походкой двигался в его сторону.

– Готовы, батенька, пора, действуйте решительно, – было видно, что он с удовольствием слушал реакцию зала и, наклонясь к нему, продолжил, четко выговаривая слова: – Вы у нас, батенька, первый раз, знаете, это сложно в первый раз. Я здесь вам набросал тезисы. Возьмите.

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака с десяток листов бумаги, исписанной мелким почерком, и положил их перед ним на стол. На первом листе бегущей строкой было выведено одно слово: «Доклад» и дальше в скобках: «Дымизм и современность».

– Вы у нас, батенька, идете как сочувствующий. Это архиважно. Бывают попутчики. Это уже не хорошо. Он ведь, попутчик-то, шел, шел и свернул в правый, а то и левый уклон. Вот ведь как бывает, вся партия идет твердо правильным курсом, а попутчик то сюда, то туда, а то и вообще. Вы, батенька, меня понимаете? Вы еще у нас не курите, это временно, это пройдет. Я твердо уверен – вы, батенька, наш. Наши у нас дымят. Ненашистов мы выявляем и мягко ликвидируем. Я думаю, с вами у нас ошибки не будет. Мне о вас говорил наш старейший партиец-ветеран, он у нас с товарищами начинал наше дело. Пора, батенька, пора.

Оратор ладонью, твердо оперся на доклад:

– Вам, батенька, хочу дать несколько советов: во-первых, не читайте доклад как пономарь, отрывайтесь от текста, во-вторых, четко бросайте в массы два, три слова, не больше, наши члены не любят длинноты, в-третьих, кидайте фразы-слова в зал, в разные его места: в галерку, в партер, вправо, влево, в первые ряды – уже туда не забудьте, обязательно, – там у нас сидят ветераны. И последнее – в докладе выделены лозунги, призывы – так вы их резко и громко, желательно с некоторой истеричностью, это архиважно, выкрикивайте в массы. И не забудьте дать время массам отреагировать.

Он поднял его из-за стола и легонько, но настойчиво подтолкнул к трибуне. Зал неистовствовал. Все встали. Президиум, стоя, изо всех сил бил в ладони. Председательствующий тщетно пытался призвать к тишине. Он махал руками, постоянно звонил в колокольчик над головой, звон которого даже ему не был слышен.

Добравшись до трибуны и не зная, что ему делать, он скосил глаза в сторону президиума. Предыдущий оратор, присев у краешка стола, что-то быстро записывал в синюю тетрадь.

– Предводитель или Вождь, – подумал он и полностью повернулся лицом к залу. Перевернул первый лист доклада. Прочел про себя первую строчку и, вытянув в зал руку, чуть-чуть ее приподняв, развернул ладонь в сторону центральной ложи. Зал неожиданно замер. Шум, гам, аплодисменты, овации резко прекратились. Наступила щемящая тишина. Присутствующие, несколько секунд постояв, стали усаживаться на свои места. Даже клубы дыма замедлили свое движение и начали понемногу рассеиваться. Проступили более отчетливо контуры зрительного зала, лица людей и предметы интерьера.

Когда зал был готов к его речи, он сквозь редкий скрип кресел и глухое кашлянье первых ветеранских рядов произнес, резко выкрикивая слова:

– Наши противники, оппортунисты и ренегаты утверждают: «Нет дыма без огня и нет огня без дыма». Нет, отвечаем мы. Вы не правы. Не понимаете важность текущего момента. Нет! Нам с вами не по пути!

В зале одобрительно загудели. В разных местах партера раздались возгласы: «Да, правильно! Позор оппортунистам!»

Он покосился на президиум – Предводителя не было за столом, он исчез. Ему стало как-то сиротливо одному на трибуне – одному с глазу на глаз с полным залом. С большим волнением он быстро пробежал глазами следующий абзац и четко, акцентируя окончания слов, озвучил текст:

– Мы, товарищи, должны жестко поставить этому заслон. Наш устав говорит следующее: «Осуществление нахождения дымиста, единолично и (или) более одного, независимо от того с кем и когда осуществляет нахождение дымист, в том числе с членом (членами) других партий, партийных групп и (или) иных общественно-политических объединений, организаций в местах данной и (или) иных местностей во время прохождения закрытых и (или) открытых съездов, сходов, демонстраций и митингов, независимо от их направленности, тематики, вопросов, лозунгов и (или) художественного оформления, запрещается и подвергается общественному закрытому и (или) открытому осуждению и (или) иным мягким ликвидациям».

После этой фразы зал сначала насторожился, потом, видимо, удивился тому, как ему удалось это проговорить, и тут началось. Народ повскакивал с мест. Раздались аплодисменты, крики, гул, топанье ног. Зал бесновался.

Он еще несколько раз останавливал беснование зала, уже более уверенно и твердо, выбрасывая вверх и вперед правую руку с открытой ладонью. Доведя доклад до конца, он уже спокойно прошел к своему месту в президиуме. Председатель дал знак рукой кому-то наверху. Зазвучала музыка. Зал запел гимн:

Зал пел стоя. В президиуме все открывали рты, видимо, не зная слов. Он тоже не знал слов и активно, пытаясь попасть в незнакомый текст, открывал рот:

Она внимательно смотрела на него:

– Ты был у них, дымушников?

– Это был сон, – приоткрыв глаза, ответил он.

– Нет, это не сон, – утвердительно прошептала она. – От тебя пахнет дымом.

– Дым, дымисты, дымизм, – крутилось у него в голове. – Неужели весь этот шум, гам, какая-то чушь и чепуха были наяву?

– Это опять мои странные способности, – подумал он.

– Имей в виду – дымистов не очень-то одобряет объединенное правительство. Они шумят и дымят чересчур много. Будешь с ними общаться, тоже станешь неодобряемым. И потом, все они мелют какую-то чепуху, а их вождь, по мнению нашей конторы, служит не только дымистам. Все у них вранье и сплошная чушь.

Он слушал ее и понимал:

– Она, конечно, права. Надо бы присмотреться к этому всему балагану. Поймать бы их Предводителя на лжи.

Само собой сложилось:

Он вспомнил, что в конторе их называли иногда, пренебрежительно – «дымнюками».

– Просто ты не любишь их, – сказал он, – поэтому тебе они не нравятся, кажутся плохими.

– Я люблю только тебя, мой мальчик и еще я люблю. – она закрыла влажные глаза, – но там сейчас война.

В детстве среди пацанов процветала шутливая игра в «баламута».

Самое, самое начало осени. Зелень еще яркими пятнами радует глаз, желтизны почти не видно. Только кое-где, на березках, мелькают бледно-желтые листочки-капельки. В садах бросаются в глаза яркие яблоки, радостно светятся на солнце, переливаясь от ярко-зеленого до ярко-красного цвета.

Утром на рассвете уже прохладно. Бегать в школу в одном пиджаке на рубашку зябко. А днем, когда солнце поднимается высоко, – выходишь из помещения, – жарковато. Веселым гамом ребятня вываливается на улицу. Портфели выставлены в две кучи – вот и ворота. И можно прямо на еще зеленой траве погонять старый, потрепанный кожаный мяч. А можно идти вдоль берега озера и смотреть в воду – как рыбья молодь снует туда-сюда, нагуливает жирок. Небо чистое-чистое, настроение – блаженствующее, счастливое. Пацаны взахлеб, перебивая друг друга, рассказывают летние истории: как на рыбалке поймали огромадную рыбищу, как грибов собрали немерено – около ста штук белых всего за час, спасли массу народа от пожара. Историй имелось множество – лето было длинное. Кое-кто вдруг расскажет что-то такое, что явно «тянет» на фантастическое вранье. Он – рассказчик и сам чувствует – что-то не то сказал. И окружающие с улыбкой и нарочито выпученными глазами, хором кричат: «Не может быть, ты баламут». И шутя, не злобно, в ритм стучат по спине баламута, приговаривая:

«Баламуту» надо было назвать, выбрать одно из трех слов, каждое из которых имело свое продолжение:

– Если выбирался «Дуб», то произносилось: «Тяни нос до губ». И шутливо, легонько, не больно тянули кончик носа вниз.

– Если выбрался «Орех», кричали: «На кого грех?» И «Баламут» указывал – кому следующему подставлять под кулаки свою спину. А когда выбиралось «Пшено», следовала такая кричалка: «дело было решено и поставлена печать, чтобы снова начинать», и все начиналось сначала. Так шутили только с новенькими, да и то только в самом начале ребячьих разговоров.

А праздник начала осени продолжался. Уроков задавали мало. Ответственность за «хвосты» – не выученные, не сделанные задания еще не давила. Все еще было где-то там впереди, далеко, – дожди, слякоть и первые морозы.

А бывало, осень наступала дождями и холодом, но веселость пацанов не уменьшалась, перемещалась под крыши в укромные места, но уже без беготни и футбола.

Он вспоминал, и слова цеплялись друг за друга, складывались в строчки и целые фразы:

– Но что я могу сделать для нее, – подумал он. – Там сейчас война. Я могу ее остановить? Один? Могу ли я кого-то защитить, спасти, хотя бы кого-то одного? Что я могу? Что я умею?

Он лежал и смотрел в потолок:

– Что-то надо делать, нельзя так лежать. Это не конструктивно. Это бесполезно. Это, в конце концов, тоскливо и грустно – как мокрая осень.

– Все, – сказал он сам себе. – Завтра я займусь делом. Завтра. А что сегодня? Что? – И он снова заснул.

Прямоугольный зал был полон народа. Балкон шумел, набитый до отказа. На сцене расположился президиум из нескольких человек. Председательствующий знаком руки предложил всем встать, и зал запел:

Гул от единоголосия стоял страшный. Четкие ряды поющих, где-то внизу, выглядели даже несколько угрожающе. Все в синих плащах. На балконе царила та же атмосфера. Прозвучал припев:

Зал ревел в едином порыве.

Он робко оглядывался, сидя во втором ряду президиума, и читал лозунги на синих растяжках:

– «Дождисты всех стран, соединяйтесь!»

– «Дождизм – ум, честь и совесть нашей эпохи».

Предводитель стоял сзади, положив левую руку ему на плечо. Иногда он наклонялся к нему и быстрым, четким шепотом комментировал события, происходящие в зале:

– Вы, батенька, всматривайтесь и прислушивайтесь. Очень архиважно понять основное в движении масс, тогда линия вам вполне будет ясна. Вот, батенька, видите, какой энтузиазм? Какой порыв? Все в единстве устремлены в соответствии с генеральной линией.

Он слушал зал и Предводителя, поглядывая по сторонам, и только сейчас стал понимать, что это помещение – бассейн без воды. Слушатели сидели рядами на дне. Балкон представлял собой трибуну для зрителей.

Предводитель продолжал шептать ему на ухо:

– Высшее проявление энтузиазма масс – фанатизм. Вам это архиважно понять. Это, батенька, простая и понятная диалектика. Фанатизм легко управляем. Задается линия – ориентир, так сказать, цель. Конечно, она должна быть не очень понятной, но обязательной, архиважно, обязательной для масс и их передового отряда – партии.

Он лихорадочно соображал:

– Этот Предводитель «дождистов» говорит так же, как «дымист».

Мелькнула сумасшедшая мысль:

– Это одно и то же лицо.

Зал закончил петь. Партийцы с шумом рассаживались на свои места. Где-то сверху зашумело – пошел мелкий, прохладный дождь. Партийцы все как один раскрыли синие зонты. Картина стала еще более странной. В этом было что-то и смешное и пугающее – ровные ряды зонтов на дне бассейна.

– Фанатизм масс – вот архинеобходимое нам состояние, – шептал Предводитель. – И вы, батенька, в этом нам должны оказать огромную помощь. Вы, я вижу, немного озадачены, то есть удивлены. Но из этого мы с вами, батенька, не должны делать жупел. Нам это не подходит, нас с вами массы не поймут. Вы видели, как в энтузиазме бегут бизоны? Да и не только они. Вот возьмите – оленей. Они пробегают десятки, сотни километров к цели, которую иногда посторонний наблюдатель и не видит. Он не только не видит цели, он вообще не понимает – зачем этот бег? Кому это нужно? Но мы с вами, батенька, не сторонние наблюдатели. Мы находимся в гуще, так сказать, внутри процесса. И наша с вами сверхзадача видеть эту цель, а проще, если хотите, твердо знать, что мы ее видим.

Он уже плохо соображал, но шепот продолжался и продолжался, все убыстряя темп.

– Чувствуете вы, наш дорогой товарищ, чувствуете, что силы стихии перерабатываются, преобразуются у вас в энергию, энергию движения. Хочется, чертовски хочется увидеть эту цель, большую, огромную, как счастье, радость миллионов. Миллионы, вы чувствуете, батенька, как бурлит все вокруг, шумит дождь, под ним единение, единый порыв. Ура, товарищи! Ура!

Шепот прекратился. Рука с плеча исчезла. В зале стало зябко. От бассейна повеяло плотной сыростью. Он очень удивился, увидев пустой зал и сам себя, стоящим одиноко у края воды.

– Нет, это точно был сон, – подумал он, – это определенно был сон, не может же все это исчезать и появляться ниоткуда.

Он открыл глаза. Фари что-то колдовала на кухне.

– Доброе утро, проснулся? – сказала она, не оборачиваясь.

– Ты вчера был у этих «зонтиков», пришел весь мокрый до нитки.

– Не «зонтиков», а «дождистов», – ответил он, стараясь быть равнодушным, – похоже, это был все-таки не сон, – прошептал он, рассматривая ее легкие и точные движения. Она готовила ему завтрак.

Гибкая и стройная, Фари бесшумно двигалась по кухонному пространству.

– Фари, ты очень красивая, – сказал он, любуясь ее фигурой, длинными черными прядями волос, правильным восточного типа лицом, особенно большими, немножко грустными глазами.

– С «дождистами» общаться немножко можно, – скромно сказала она, разливая питье в чашки, – их негласно поддерживает правительство.

Отпивая мелкими глотками утреннюю жидкость, он безразлично спросил:

– Зачем? А «дымисты»?

– Точно не знаю, но думаю – и те и другие существуют для равновесия. Правительство у нас мудрое, держит их под контролем. Все равно надо быть внимательным и осторожным. Заметят твои способности, быстренько возьмут в оборот. Будешь на них работать до изнеможения.

– А правительственная партия? Она-то зачем? – спросил он.

– Наверное, для официальных, открытых церемоний, – ответила она. – Ты совсем глупенький, уже большой мальчик, а знаешь так мало. Сидишь там у себя с изжогами и ничем не интересуешься. Надо интересоваться, хотя эта дребедень уже многим надоела.

Он сел в угол вагона городского пумпеля. До конторы езды было не более получаса. Через пару остановок в вагон ввалилась толпа одинаково одетых парней. Ребята, скорее всего, уже чем-то или кем-то до этого «разогретые», продвигались вдоль сидений с пассажирами и хором, ритмично выкрикивали:

И выкрикивая последнюю строчку, они плевали по сторонам. Проделав эту «процедуру» несколько раз, они сгрудились в центре вагона, громко разговаривая и смеясь. Пассажиры стали осторожно возмущаться, но в целом общий испуг сковал всех, и ответной активной реакции не последовало. А хулиганы наглели с каждой минутой. Теперь они заставляли пассажиров разучивать их «стихотворение».

Он сидел, делая вид, что его эта ситуация никак не касается, хотя внутри что-то закипало и приходилось опускать глаза, не показывать раздражения, дабы еще более не провоцировать парней. Тем более, что многие уже нажали тревожные кнопки. До следующей станции оставалось еще минут десять.

Когда хулиганы стали задирать пожилого мужчину, заставляя его стоя декламировать похабные стихи, он не выдержал, встал и медленно, но уверенно пошел навстречу хохочущей группе. Они все обернулись в его сторону. Их раскрасневшиеся, хохочущие лица, обалделые от наглости глаза с удивлением уставились на него.

Через несколько секунд все преобразилось – хулиганы ползали на четвереньках, затирая кто руками, кто платками и шарфами грязь и следы их пребывания в вагоне. Некоторые от испуга начинали выть и плакать. Другие просили прощения у пассажиров. Изумленные, ранее оскорбленные люди начали делиться на обвиняющих и сочувствующих. Послышались голоса, особенно пожилых женщин:

– Что же так? Так же нельзя. Это ведь дети несмышленые.

Вагон остановился. Дежурные задержатели появились в дверях и с большим изумлением наблюдали за происходящим. Старший крикнул:

– Зачем нас вызвали? Здесь, по-моему, нужны «белые халаты».

Он быстро переоформил заявку – появились врачи и санитары, и они уже энергично выводили хулиганов, а некоторых и выносили из вагона. Не дожидаясь окончания этого действия, он выскользнул на платформу и через полчаса входил через запасной вход в свой кабинет.

– Неудачное начало дня, – подумал он, располагаясь за рабочим столом.

Обработав несколько документов, он обратил внимание на лист бумаги, отличавшийся от всего остального, чем он до этого занимался. Это был красочный, цветной лист – письмо. Он внимательно прочитал текст:

– «Уважаемый, – дальше следовали его имя и фамилия. – Управление при Комитете безопасности хозяйства имеет честь пригласить Вас для осуществления собеседования, – далее стояло: число, время и адрес. – Просим Вас иметь при себе подлинники документов личного значения, одну смену белья и еду в расчете на десять суток. Не исполнение данной просьбы карается законом», – следовал номер и дата принятия закона и подпись начальника управления.

– Быстро все-таки меня вычислили, – подумал он, – надо что-то предпринять.

Он вызвал секретаршу.

– Все обработанные мною сегодня документы вернуть в «необработанное состояние». На это письмо, – он указал ей на цветной лист, – подготовить такой ответ:

«Не имеется возможности оповестить хозруководителя о Вашей просьбе. Однако, когда он, по плану через полтора месяца прибудет в контору, он будет незамедлительно оповещен о Вашей просьбе. С уважением, и так далее…» – он закончил эту фразу и добавил, – меня здесь не было. Вы все поняли?

Она кивнула головой.

Глава вторая. Зима

Он шел по мокрому тротуару и размышлял: – В вагоне они начали первыми, то, что он сделал с ними, – это был ответ. Сила на силу. Но что-то его мучило, что? Подсознательно он понимал, что насилие порождает только насилие. Хорошо ли это? И как быть в таких случаях? Отойти в сторону? Быть равнодушным? Быть слабым, трусом? Нет ответа…

А сейчас, прежде всего, надо было исчезнуть. Он раздобыл инструменты – снял браслет с его следящей системой. Браслет был выброшен в водяной поток. Когда браслет засекут, то его скорей всего вынесет в залив, а там, надеялся он, ничего не найдут. Возможно, ему повезет и он будет считаться либо погибшим, либо пропавшим. Все было исполнено быстро – он торопился.

Старый дом стоял тих и угрюм. Жильцов было немного. На окраине молодежи жилось скучновато, поэтому здесь обретались пожилые люди да старики из той эпохи, когда вещи еще были важны. На чердаке, к его великой радости, он нашел почти все, что ему нужно: старую хромую кровать, шкаф без дверей, какую-то мебельную рухлядь и кучу полезных вещей для благоустройства скромного быта. Здесь можно было бы остановиться надолго. Почти все проблемы были решены. За несколько недель он зарос, появилась борода, усы, длинные волосы. Одежда несколько поистрепалась. Он раздобыл клюку и стал похож на старика. А чтобы не выдавали молодые глаза, он разжился чуть затемненными очками. Единственное о чем он тужил, – это отсутствие возможности общаться с Фари.

Он запечатал стихотворение в конверт, на котором написал: «Моей Фари». Потом подумал немного, повертел конверт в руках и сжег его.

Этого пацана не очень-то любили в классе, да и фамилия у него была какая-то колючая и рычащая на букву «Р». И любил этот «Р» подкладывать ему и его другу, сидящим впереди него за партой, острые кнопки на скамью. Садиться на них, если не заметишь, со всего размаха неприятно и больно. И решили они с другом поколотить этого «Р». На перемене в коридоре как-то начинать драку неудобно, и друзья решили наддать «Р» после уроков по пути домой.

Они плелись за ним по дороге, не решаясь приблизиться. Что-то их сдерживало. Что это было? Страх, робость, неумение драться или маловато нахальства. Наверное, всего по-немногу. Они шли за ним и тихо шептались, намечая план действий – то ли подбежать и дать ему пенделя у следующего поворота, то ли крикнуть ему, чтобы он остановился или начать задирать его словами, чтобы появился повод для драки. Так, пытаясь подбодрить друг друга на какие-либо действия, они прошли уже более половины пути домой. Они уже мечтали, чтобы он остановился и напал на них первым, тогда, думали они, уж будет повод надавать ему тумаков. Но этот «Р», так и не оборачиваясь, добрался до своего дома, а они в растерянности остановились, отложив свою затею на будущее.

Потом была учеба. Потом пришла зима. Эта идея «побить его» как-то рассосалась и забылась. И скорее всего, они не умели нападать первыми.

Вокруг происходили какие-то события. Иногда он почитывал газеты, брошенные на улицах, иногда видел плакаты и рекламу. Наблюдал небольшие демонстрации групп каких-то жителей, требующих реформы выдачи еды и отмены веерных задержаний. Но по мере усиления холодов уличная жизнь затихала, перемещаясь в клубы, рестораны, кафе и прочие заведения, созданные для увеселения граждан. Днем он осторожно передвигался пешком по городу, а в темное время старался быть на чердаке, опасаясь внезапных браслетных проверок. Однажды, сумрачным вечером он все-таки попал под это веерное задержание – когда, как во сне, видишь опасность – вот она рядом, а убежать от нее не можешь, хочешь проснуться, но еще более деревенеешь и со страхом ждешь своей участи.

Дежурные единой цепью с «удержателями» наперевес уже прошли вдоль улицы, оставляя за собой лежащих в разных позах «подвергнутых». Он с силой вжался в тесный стенной проем. Лицо ощутило колючую и холодную поверхность бетонной ниши, а спина… А спина, дрожащая от ожидания задержания, чуть выступила наружу. Сзади к нему как приклеился еще кто-то холодный и такой же дрожащий. Потом этот кто-то обмяк и с тихим стоном отвалился от него. Он еще несколько минут стоял не шевелясь. Постепенно вокруг все затихло. Он приоткрыл глаза – уже стало совсем темно, улицу освещали тусклые фонари. Рядом с ним лежал незнакомец в странной позе – на животе лицом вниз с распластанными руками и ногами. Он нагнулся к нему и прислушался – незнакомец дышал и пытался что-то шептать, затем он пошевелился, с трудом перевернулся, встал и округлившимися от страха глазами оглядывался по сторонам. Незнакомец увидев его, приложил палец к губам, показывая, что следует молчать, нельзя говорить, по крайней мере, громко. Чуть позже он пришел в себя и тихо-тихо, но торжественно, запел:

Он не стал ждать окончания песни незнакомца и, озираясь по сторонам, зашагал к себе.

– Интересно, о чем он пел? О «дымистах» или «дождистах», а может быть. есть еще и правительственная. – так, размышляя о случившемся, он добрался до своего чердака.

Он проснулся от ощущения, что кто-то смотрит на него. Было еще темно, и слабый свет от слухового окна еле-еле освещал его жилье. На тумбе сидел крупный кот и не мигая смотрел на него. Кот хотя и выглядел большим, но по его виду ощущалась безмерная голодность. Тело было худосочное, шерсть торчала кое-как, уши оборваны, то есть кот был корноухий и в придачу без хвоста. Вылитый «бабушкин кот», которого он помнил с детства. Но тот кот погиб от инвалида, а этот пристально смотрел на него, то ли от того, что не ожидал встретить здесь человека, то ли это место он занимал ранее и с наступлением холодов вернулся к себе. А здесь торчит эта, неизвестная ему, бородатая личность. Они оба поняли, что надо как-то налаживать отношения или разойтись.

«Надо бы накормить голодного», – подумал он, и вытащил из ящика остатки вчерашней еды. Кот осторожно обнюхал предложенное и понемногу, как бы нехотя, не торопясь, стал есть. Из этого следовало, скорее всего, что кот когда-то был аристократом, но по неизвестным обстоятельствам обнищал и теперь бедствует.

Недельки через две кот отъелся, выправился, округлился и стал даже привлекателен, а отсутствие ушей и хвоста придавали ему некоторое сходство с рысью, только серого цвета с темными полосами по бокам. Кот где-то шлялся по ночам и приходил только под утро поесть и полдня отсыпался. Есть он стал много и быстро, уже не стесняясь объедаться от пуза. С едой возникли проблемы – им на двоих уже не хватало, а без браслета получать ее всякий раз было рискованно. Вид его – затрепанного старикашки – каждый раз выручал, по небрежности выдавальщиков проверки и отметки в получении еды не проводились. Он подумал, что надо бы что-то предпринять – хотя бы сделать какую-нибудь имитацию браслета, вроде муляжа и махать им перед носом выдавальщиков.

По утрам, когда кот наедался и укладывался у него в ногах, они немножко разговаривали, каждый на своем языке и, казалось, даже понимали друг друга. Он читал ему тихо, нараспев стихи, а кот урчал и жмурился, слушая его.

Он встретил ее случайно на узкой заснеженной улочке. Она энергично шла навстречу по узкой тропинке неочищенного тротуара. Он узнал ее сразу еще издалека и хотел было незаметно прошмыгнуть мимо, но глаза их встретились.

Она остановилась, изумленно глядя на него.

– Это ты, мой… – она запнулась на этой фразе, он в этом виде был неузнаваем.

– Да, Фари, это я, – пробурчал он, не зная что дальше делать и говорить.

Наступила пауза, неудобная для обоих, и это длилось почти минуту.

– Ты один? – спросила она.

– Нет, я с… – он вовремя спохватился, про кота он говорить не хотел.

– Да, почти один, – добавил он. – А ты?

– Я тоже почти одна, – как-то чересчур уверенно ответила она. – Где же ты живешь?

– Да так. Там у знакомых, – ответил он.

Она чуть улыбнулась понимая, что он лукавит.

– Тебя искали, – сказала она. – Как долго тебя не было.

– Да и сейчас меня нет, – сказал он, заметив, что она машинально потянулась к тревожной кнопке.

– Не волнуйся, – добавил он. – Вас уже, наверное, всех проверили на детекторе, второй раз проверять вряд ли будут.

Она опустила руки и с грустью внимательно осмотрела его с ног до головы.

– Ты стал совсем другой, – сказала она.

– А ты все такая же красивая, – ответил он.

– Ты сможешь вернуться? – спросила она.

– Это вряд ли, ты же знаешь, из моего состояния вернуться нельзя, – ответил он.

Они уже так разговаривали несколько минут и, казалось, продолжать это было бессмысленно.

– Если хочешь, я сотру эту встречу из твоей памяти? – спросил он.

– Ты уже научился и это делать? – спросила она.

– Да так уж получилось само собой, – сказал он, – похоже, я и мысли умею читать.

– С такими способностями. С таким даром ты сбежал. Зачем? Почему? – с волнением сказала она. – Зачем?

– Я не хотел работать на вас, – он спохватился и поправился, – работать на них.

– Да, я понимаю, – сказала она.

– Прощай и прости, – сказал он.

– Прощай, – ответила она.

И они продолжили свой путь не оборачиваясь.

– Она стала совсем чужой, – подумал он, – да и я уже не такой как был – специалист по изжогам.

Редкий в это время года солнечный день. Подмораживало. Он бесцельно, как обычно, бродил по улицам и незаметно оказался в центре, где в целях безопасности старался часто не появляться. Здесь жизнь проистекала активнее и быстрее, чем на окраинах.

Какой-то неприятный осадок остался у него после случайной встречи с Фари. Чувство вины не покидало его: – Он ее бросил, убежал, поэтому и виноват.

Но оправдывая себя, он вспомнил ее более-менее спокойное поведение при встрече и говорил сам себе: – Не очень-то она была грустна и жалости, и любви ко мне я не заметил.

Потихоньку день клонился к вечеру. В одном из переулков он услышал дикие крики не человека, скорее всего животного. Это походило на стоны и завывания. Приблизившись, он увидел небольшой фургон с надписью «Зверовоз», а рядом с ним двух серых мужчин, держащих в сетке орущего кота. Сдавленный сеткой кот хрипел и завывал на весь квартал. По ушам-огрызкам, отсутствию хвоста и окраске он узнал в нем своего чердачного «друга».

– Это мой кот, – твердо заявил он ловцам, – куда вы его?

– Известное дело, в зверинец, – спокойно ответили ловцы.

– А потом? – спросил он.

– Потом нам неизвестно, может быть искоренят, а может быть еще что-то, – нехотя ответили ловцы.

– Отдайте его мне, – сказал он.

Ловцы, которым стоны и крики кота порядком надоели, ответили:

– Да забирайте! А документ у вас на него есть?

Он сделал вид, что ищет этот документ в карманах пальто. Но ничего не найдя, ответил:

– Наверное, оставил дома.

– Нет, без бумаги кота отпустить не можем, – ответили ловцы. – Вы же должны знать, что по последнему предписанию управления надо иметь при себе подлинники всех документов личного значения.

Кот затих, как будто понял, что решается его судьба.

Он еще раз порылся в карманах, достал оттуда случайный обрывок обертки от еды:

– Вот это годится? – и протянул бумажку одному из ловцов.

– Это удостоверение на кота, – добавил он и пристально посмотрел на ловцов.

Повертев бумагу в руках, ловцы ответили:

– Эта бумага годится.

Они высвободили кота из пут, а тот, обезумев от страха, кинулся в проулок и исчез в наступающей темноте.

Немного постояв в недоумении, ловцы переглянулись и, не понимая, что они здесь делают, спохватившись, сели в фургон и укатили восвояси.

Он подумал:

– Зачем коту понадобилось забираться почти в центр? Может быть, у него здесь были старые друзья и подруги, а может быть, когда он был аристократом, здесь он обретался, то есть жил в полном достатке и с комфортом.

На следующее утро кот на чердак не явился. Не появился он и через день. Недели две он каждое утро ждал его прихода, но кот не появлялся. Наверное, он снова вернулся к скитаниям и голодному существованию. Кота было жалко.

Пацаны привязали доверчивому коту к хвосту пустые консервные банки. Кот сначала флегматично смотрел на это безобразие, но когда стал двигаться, ему это не понравилось. Для пацанов от вялого кота эффекта было мало. Они начали пугать кота для придания ему стимула к бегу. Кот побежал, все загремело. Банки застряли в какой-то расщелине. Взрослые спасли кота. А пацанам было выдано наказание каждому, что полагалось в семье за такие проказы. В дальнейшем такие шутки во дворе находились под запретом. В этой проказе он принимал пассивное участие, но попало за это ему серьезно.

В то утро, выбравшись на воздух, он обнаружил на улице бригаду рабочих, монтирующих на фасаде дома мемориальную гранитную плиту. Из разговоров стало ясно, что торжественное открытие мемориала запланировано на середину дня. Пока он бродил по своим знакомым местам, доска была уже установлена и он застал финал торжественного мероприятия.

На стене дома у входных дверей красовалось плита с барельефом бородатого с усами лица в профиль. Ниже находилась надпись: «В этом доме жил и работал выдающийся музыкант». Далее следовало его имя. Внизу текста крест на крест изображались две флейты. Судя по годам, время проживания и работы выдающегося музыканта было недолгим. И можно было предположить, что маэстро был уникальным человеком, если в неполные сорок лет стал таким знаменитым.

Внизу под плитой прямо на снегу лежало несколько букетиков цветов. Участники мероприятия уже потихоньку расходились. У доски круглый человечек что-то эмоционально объяснял скромно одетой женщине с миловидным лицом.

– Мы обязательно это сделаем. Это наш долг перед маэстро, перед вами. Наш банк, как старейший на этой территории, непременно профинансирует этот центр. Я вас настоятельно прошу подготовить обращение и собрать подписи, – тараторил круглый человечек.

– Да, конечно, мы постараемся. То есть я постараюсь. Мужа многие знали, они подпишутся обязательно, – отвечала миловидная женщина.

– Нет. Всех подписей не надо, пожалуйста, только жильцов вашего дома. Это важно. Центр будет рядом, прямо здесь. Обращение нам поможет все действия согласовать с администрацией, – продолжил круглый человечек.

Он внимательно наблюдал за происходящим и обнаружил, что круглый человечек нагло обманывает миловидную женщину, а та, в свою очередь, знает, что ее обманывают. Это открытие поразило его – что-то здесь нечисто. Но что-либо более подробно узнать об этом ему не удалось. Человечек быстро попрощался и, ускользая от его взгляда, направился к своему лимузину. А миловидная женщина тихонько прошла мимо него, чуть скосив глаза в его сторону, и в ответ на его молчаливый вопрос-недоумение, как бы здороваясь, кивнула ему головой. Теперь он хоть кого-то знал в этом доме.

Сегодня он проснулся очень поздно – в чердачное окно уже заглянуло зимнее солнце. Сами собой сложились строчки:

Резкий неприятный запах ударил в нос, да так сильно, что его затошнило. Этот запах ему был знаком – кисловато-резкий от немытого годами тела, нестираного белья и одежды. Это был запах «СС». Так сокращенно в быту называли социальных странников, а точнее бездомных.

В центре города их практически не было, но на окраинах «СС» можно было встретить частенько. Правительство и административные органы ими практически не занимались, видимо, из-за их безобидности с политической точки зрения.

Он огляделся, внизу прямо на теплоизоляции лежало существо в грязной, страшно замусоленной одежде. Прическу, если это можно было назвать прической не стоило и описывать, за отсутствием таковой. Заскорузлые руки с черными от грязи ногтями торчали в разные стороны. Существо похрапывало и чувствовало себя в чердачном тепле очень счастливо. Кроме дикого запаха, он ощутил еще и перегар от приличной порции нулевого тоника. Первая мысль, которая пришла ему в голову, это был вопрос – как «СС» попал сюда? Сам он с большим трудом, путем наблюдений и использования своих способностей, получил коды для открывания входных дверей дома. Скорей всего, «CC» пустила сюда сердобольная старушка, пожалев его из-за сильных холодов, а может что-то еще помогло ему.

Среди горожан существовала поговорка: «Если встретил ты "СС" – убегай из этих мест». За одним потянутся другие.

Стараясь не дышать глубоко, он быстро собрался и выскочил на воздух. Мороз освежил его, и теперь ему представилась возможность поразмышлять о сложившийся ситуации.

Во-первых, он лишился более-менее комфортного жилья, да еще в самый разгар зимы. Во-вторых, почему он не использовал свои способности и тихо, мирно не избавился от пришельца? В-третьих, теперь он сам стал почти «СС», и если что-либо не придумает, в ближайшем будущем может опуститься до уровня настоящего бездомного. Эти три пункта волновали его так сильно, что история, связанная с установкой памятной доски, отошла на второй план.

Покрутившись по родному кварталу и немного промерзнув, он заглянул в местную забегаловку, где за столиками отогревались редкие посетители. В основном здесь попивали тоник от первого до самого слабого номера. Наливали по недельному лимиту, очень строго, и без браслета здесь, как говорили завсегдатаи, – «не катило». Ему захотелось спокойно посидеть и отдышаться, пришлось повнушать, и ему налили полную кружку среднего номера.

– Почему ты не прогнал пришельца? Почему? Слабак. Чего тебе это стоило? Это ты мог сделать легко и просто. – Такие мысли кружились в его голове. – Почему? Ты не хотел насилия? Да, не хотел. Но человек этот никчемный, да и насилие это, можно сказать, слабенькое, слабенькое. Нет, для «СС» это сильное насилие, причем внесистемное, негосударственное. Ниже его на социальной лестнице никого нет. Пришелец внесистемен. Вот. Вот это и помешало тебе.

День подходил к концу. Рядом за соседним столиком присел старичок. Он сразу узнал его – это был тот старичок-ветеран, награжденный и еще что-то сделавший важное. Ветеран попивал легонькое из последних номеров и смотрел на него, не веря своим глазам, – этот заросший человек, не очень опрятно одетый, был похож на того нахала, которого он встретил в самом конце лета.

Улыбаясь как можно более дружелюбно, он подошел к ветерану.

– Здрасте, у вас можно присесть? – сказал он.

Ветеран, еще не веря своим глазам, с недоумением кивнул головой.

– Добрый вечер. Вы, кажется, узнали меня, – сказал он, присаживаясь рядом с ветераном, – помните, летом я был не прав и хочу извиниться за тот случай.

Старичок-ветеран понемногу приходил в себя, изумление его постепенно сменилось на любопытство.

– Я действительно вас сразу-то и не узнал, да и время прошло, уже почти полгода, – сказал старичок.

– Вы так сильно изменились, полагаю, с вами произошло что-то?

– Да, события были такими стремительными, что иногда казалось, что это происходит не со мной, – ответил он и продолжил:

– Бывают в жизни такие обстоятельства, что приходится выбирать между принципиально разными вариантами. Я выбрал то, что вы сейчас видите.

– И что теперь? – с любопытством продолжил вопрос старичок.

– Теперь, находясь в легкой депрессии, пытаюсь, как видите, снять стресс средним номером, – ответил он.

Старичок тактично кивнул, а он в свою очередь спросил:

– А вы, я смотрю, тоже поднимаете настроение?

– Эх, хе, хе, – крякнул старичок. – Тоже, только врачи обеспокоили меня. Настаивают перейти только на «Вассер-дринк», а я, знаете, люблю это дело в пределах нормы, конечно.

– Вы, мне помнится, обладали некоторым даром, способностями. Не они ли вас привели сюда? – спросил старичок.

– В некотором роде да, – утвердительно ответил он.

– А все-таки, я прошу прощения, какова ваша история? Хотя бы вкратце. Если можете, то расскажите, – заинтересовался старичок.

Он, немного разогретый тоником, коротко рассказал о себе, за исключением приглашения из Комитета и перехода на нелегальное положение. А чтобы у старика не было дополнительных вопросов, мотивировал свой отход от дел усталостью и глупостью молодости.

Старик похоже поверил ему, тем более, что он ему немножечко повнушал, а заодно попросил его объяснить свое падение настроения.

– Да это долгая история, – начал старик, – всего и не объяснишь. Как-то гадко и глупо вокруг. Если присмотреться – дурость прет из всех мест, как бы не старался улучшить ситуацию, – продолжил старик:

– Вот возьмите молодежь, воспитание идет по всем направлениям. Ан нет – грубость и неуважение ко всему у них на каждом шагу. Казалось бы, и по партийной линии – и «дымисты» и «дождисты» везде и всюду, а толку почти ноль. Сегодня иду спокойненько с товарищами, делаем встречным пацанам правильные замечания, а они в ответ нам свою «речевку».

– Да такую обидную, что настроение вмиг сразу исчезло. А товарищи всем сердцем болеют за общество. Все для него, и такое получить в ответ.

Старик разволновался, руки его стали подрагивать. Он уже с трудом отпивал мелкими глотками свой тоник:

– И как прикажите в этой ситуации делать добро, приносить счастье? Да и что такое счастье? Вот вы, относительно молодой человек, счастливы? Вы как его понимаете – это счастье?

Он уже было хотел изложить старику свое понимание счастья. Но тот и не требовал ответа и все более волнуясь продолжил:

– Мне мой старый друг говорил: «счастье это свобода, достаток и здоровье». А это опять все сводится к деньгам. Боролись с ними уж много веков и пищу стали раздавать, ан нет, без денег никак и счастья никакого нет.

Старик закашлялся и долго не мог остановиться, пока не проглотил пару таблеток.

– А я так думаю, что счастье совсем в другом, – продолжил старик. – Счастье – это осознанная необходимость делать людям добро. Добро надо делать. Вот в чем счастье. И не надо ждать награды. А некоторые еще говорят, что счастье в любви, так то оно и есть – в любви и добре. А без добра счастья нет, а так только одна видимость. Посмотрите-ка на странников – они счастливы? В некотором роде, да. Попивают свой нулевой тоник, сами его делают. Сами и пьют, и тем счастливы. Никому не мешают, друг другу делают добро…

Старику с каждой минутой становилось все хуже и хуже. Руки его дрожали и ослабели настолько, что не могли держать кружку, лицо его побелело, кое-где проступила синева, он говорил все тише и тише:

– А вообще-то все пустое. Все. Не на кого опереться. А вам надо действовать, у вас дар, делайте добро, делайте – это единственное, что имеет смысл.

Ветеран затих. Его голова склонилась на грудь, руки безвольно, как плети, опустились.

Он бросился к нему, чуть тронул за плечо, старик стал крениться на бок. Он поддержал его и машинально нажал кнопку на его браслете.

Врач появился через несколько минут, обследовав старика, он заметил:

– Уже поздно. А кто нас вызвал? – обратился к нему врач. – Вызов сделан после наступления смерти. Вам придется проехать с нами и дать объяснения как свидетелю.

Эта перспектива его совершенно не устраивала.

– Меня здесь и не было, – твердо и четко он произнес эту фразу три раза, глядя врачу прямо в глаза.

Врач вызвал помощников – старика на носилках вынесли наружу. За ними вышел и врач, совершенно забыв о своих вопросах и требованиях.

Посредине ангара горел большой костер. Дрова, сложенные шалашиком, давали яркие и длинные языки пламени. Вокруг костра на ящиках сидело человек десять странников. Один из них, наверное старший, выделялся тем, что сидел, опираясь на толстую суковатую палку. Яркое пламя неровно освещало грязные одежды сидящих и их давно не мытые лица.

Он тихо подошел ближе и поздоровался. Старший за всех ответил:

– И тебе здравия желаем, – и добавил: – Братия, новоявленный прибыл. Принимайте, братия.

Ему кто-то подал пустой ящик и разместил его поближе к огню.

– Замерз, странник? Давно ли с нами брат? – спросил старший.

– Недавно, вот только сегодня, – ответил он.

– Имеешь к нам требы? – снова спросил старший.

– Да нет, только вот погреться бы, – тихо ответил он.

– Грейся, грейся, брат. У нас тут тебя никто не обидит, – сказал старший. – Братия, причастим новоявленного.

– Да, да, конечно, ты как всегда прав, Предстоятель, – раздались голоса сидящих.

– Матушка, плесни-ка ему «нулевочки», – обратился старший к существу неопределенного пола и возраста.

Матушка что-то прокряхтела в ответ, в руках у нее появилась помятая кружка и замызганная, стеклянная банка с непрозрачной жидкостью.

– Полкружечки «нулевочки». – Рука матушки протянула ему кружку.

– Не бойся, брат, выпей, это тебя согреет, – сказал старший.

Он, стараясь не дышать, залпом проглотил содержимое.

– Вот и хорошо, брат, а теперь расскажи нам свою историю, – попросил старший.

Жар от костра и «нулевка» разогрели его, тело расслабилось. В голове исчезло напряжение дня, и он неспешно рассказал, как попал сюда.

– Это ты правильно сделал, что не возгневался на странника, того, который на чердаке. Гнев – это последнее дело. Хотя воздастся ему по делам его, – выслушав его, произнес старший.

– В тебе, брат, смирение уже есть, а вот любви ты еще не обрел, – добавил он.

– Да, да, любви нет, мало любви, – поддержали его остальные.

– Там, в миру, – старший махнул рукой на стены ангара, – мало любви. Чего только там нет. Вот уже и мягкие задержания стали применять, а любви нет. Матушка, ведь нет любви, – он чуть коснулся ее рукой.

Матушка очнулась от полудремы и согласно закивала головой:

– Нету, нету, голубчик ты наш, Предстоятель наш любимый.

Около ее ног расположился незаметно появившийся кот. Его кот, без ушей и хвоста.

– Вот Батюшка – Предстоятель и наш «Кардинал» вернулся. Намаялся бедный по морозам-то бегать.

Он смотрел на кота, и кот заметив его, уставился не мигая прямо ему в глаза, как будто что-то спрашивал, ты ли это, хозяин чердака?

Они довольно долго наблюдали друг за другом, пока глаза их не заморгали, стали закрываться, сон сморил и того и другого. Сквозь сон он услышал.

– А вы, я смотрю, батенька, все сопротивляетесь, что-то ищете, когда уже все было и все будет тоже. Надо, батенька, действовать, действовать надо. Вы уж решитесь, уж право, батенька, пора.

Он стоял на вершине холма, мягкими изгибами спускавшегося вниз к озеру. На берегу, внизу виднелась небольшая деревенька, скорее хутор с несколькими ветхими хатками, покрытыми серо-желтой соломой.

Закатное летнее солнце уже зацепилось за кромку дальнего леса. Он знал, что это – родина его предков.

Высокое теплое небо опускалось к востоку темной тучей полной влаги. Редкие крупные капли дождя уже слегка прибили пыль на еле проглядывающей сквозь траву тропинке. А вдали уже ровно шумела стена дождя. Он смотрел и чувствовал себя частичкой всего, что видел. Мысли его витали от горизонта до горизонта. Пролетев на север, он встретил ледяные поля холодных морей, на юг – теплые воды океана.

На востоке, где шумел дождь, можно было затеряться в таежных сопках, на западе раскинулись многочисленные поля, перелески, старинные города и поселки. Поднявшись над землей, он увидел всю планету. Эта грандиозная картина дополнялась далекими звездами, галактиками и необъятной темной бесконечностью.

Солнце покраснело и уже наполовину скрылось за горизонтом. Он смотрел на большие камни, раскидистые кусты и понимал, что здесь когда-то были дома. Остатки яблоневого сада виднелись на пригорке. Когда-то, давным-давно здесь жили люди, может быть его прапрадеды. А до них целые поколения трудились на этой земле, передавали опыт и традиции в будущее. Что он от них получил? Только это – чувство родины. Было немножко грустно и торжественно – он потомок такой длинной цепочки поколений.

Сквозь шум дождя, ему казалось, он слышит звуки музыки. Мягкие, открытые звуки то затихали, то звучали громче, как бы обволакивая все вокруг. За звуками рояля послышалась флейта, к ним присоединилась скрипка. Тихо и задумчиво музыка уводила куда-то вдаль, внезапно возвращаясь, и вновь уплывала за озеро, за хаты за лесом, за самый дальний солнечный лучик.

Стена дождя приблизилась настолько, что прохладная влажная водяная пыль накрыла его. Но опасения вымокнуть до нитки не было. Он знал, что дождь остановится рядом, но его не накроет, пока не зайдет солнце. Хотелось, чтобы оно остановилось или хотя бы замедлило свой уход. Но оно ушло, и тут же дождь, как ни странно, затих, туча слилась с потемневшим небом у горизонта. Наступила чуткая, темная летняя ночь.

Он открыл глаза, пора было идти. Идти не хотелось никуда. Костер почти погас, виднелись остатки серо-красных углей. Стало холодно. Он поежился, огляделся. Вокруг никого не было. Старший и его компания исчезли. Надо было что-то делать, действовать. Находиться в ангаре не было смысла. Оставалось только одно – пойти и выгнать «СС», занявшего его место на чердаке. И он, превозмогая апатию, решился.

В детстве он был счастлив много раз. Одно из счастливейших мгновений почти совпало со страшным случаем возможного собственного утопления.

Лето, жаркий день. Мальчишка и девчонка плещутся у берега озера. Песчаное дно круто уходит в глубину. Незаметно ребята, играя, все дальше отдаляются от берега. И вот под ногами уже нет опоры. Девчонка, хлебнув воды, с испуганными глазами хватается за руки мальчишки, который еще тоже не умеет плавать.

Как они выбрались на берег, они помнили плохо. Помнили только, как сидели на теплом песке, откашливаясь, дрожа от страха и холода, с синими губами. И чуть отдышавшись и согревшись на солнце, почувствовали себя счастливыми, что не утонули.

В озере живописного пригорода большого города за каждый сезон тонуло несколько человек. Толпы отдыхающих в жаркие выходные дни вваливались в озеро, до того с изнеможением отдохнув на берегу под солнцем с закуской и разнообразными напитками.

Утопленников доставали, они лежали синими на берегу, чуть накрытые какими-то тряпками. Потом их увозили санитары. Мальчишки и девчонки утопленников боялись и с приличного расстояния поглядывали на их голые ноги, торчащие из-под рогожек. Представить себя на месте утопленника было страшно.

Чердак был закрыт на замок. Кодов он не знал, ждать посетителей не хотелось. Медленно спускаясь, на лестнице он увидел на одной из дверей табличку со знакомой фамилией. Он подумал:

– Хорошо бы она открыла дверь.

Дверь неожиданно открылась.

– Я вас жду – Дари, позвольте вас так называть, уж простите меня за такую назойливость и фамильярность, но маэстро тоже звали Дари, а вы чем-то неуловимым так похожи на него, – она отступила от двери, приглашая его войти.

– Дари, – подумал он, – пусть будет Дари. Тем более, что его давно уже не называли по имени.

Квартира маэстро была обставлена старинной мебелью. В шкафах виднелось много книг. Отдельный большой шкаф был отведен для двух десятков флейт.

– Я полагаю, что вам надо привести себя в порядок и отдохнуть, – она показала ему ванную комнату и добавила: – Вашу одежду, с вашего позволения, я заменю, маэстро как раз был ваших пропорций.

Судя по всему, маэстро был выдающимся музыкантом и помимо музыкальной деятельности занимался общественной работой. Одна из комнат квартиры представляла собой большой архив документов, связанных с исполнительской деятельностью самого маэстро, его коллег и историей их творческой работы.

Вдова сразу как-то расположила его к себе, причем особых усилий к этому он не прилагал, и это его несколько удивило. Уютная теплая обстановка вполне его устраивала. Он даже не стремился выходить на улицу. Размышлять на тему – как это все у него удачно складывается – не хотелось.

Миловидная хозяйка ненавязчиво создала ему комфортные условия, не мешала ему целыми днями бездельничать и анализировать прошлые события. Ему беспрепятственно разрешалось пользоваться библиотекой и рыться в архивных документах. Хозяйка с утра уходила, как она говорила – по делам. И он наслаждался одиночеством, книгами и документами.

Отношения с хозяйкой сложились почти доверительные, дружеские. Вечером за ужином она рассказывала ему о жизни с маэстро, о его работе и почти ни о чем его не спрашивала, как-то странно, не проявляя любопытства – кого она пустила в дом? Он думал, что это результат его воздействия, и не задавал себе лишних вопросов. Он замечал, что с каждым днем все более и более нравится ей. И только предельно вежливые обращения на «вы» не позволяли ей проявить себя слишком откровенно. Так продолжалось несколько недель.

Как-то незаметно для себя он научился детально ориентироваться в документах, и однажды вечером она предложила ему разобрать архив, который представлял собой несистематизированные связки бумаг, сложенные в разных шкафах.

Когда он пошел в школу и уже хорошо научился читать, считалось для всех правильным пользоваться какой-либо, помимо школьной, библиотекой. Тот, кто этого не делал, попадал в категорию не очень хороших мальчиков и девочек.

Он записался в ближайшую местную библиотеку. А какую книгу взять в библиотеке, он не знал, спрашивать стеснялся и очень долго, проходя мимо здания библиотеки, корил себя за то, что просто боится туда зайти. Уже потом, будучи постарше, он знал, что ему надо читать. Эти книги ему и покупали. А в эту библиотеку после записи он больше так и не зашел. Эта детская история заложила в нем трепетное отношение к любым библиотекам. И уже будучи взрослым, роясь в каталогах больших библиотек, он всегда вспоминал эту историю и упрекал себя за свою детскую стеснительность.

Неразобранных архивных связок было не очень много, и начав сверху, уже через несколько дней он понял, что маэстро не очень ладил с административными властями. Не очень-то ладил – это еще мягко сказано, он, разобрав несколько писем и обращений, понял, что в отдельные периоды эти отношения были почти враждебными. Дело доходило до прямых угроз и запугиваний со стороны Комитета безопасности.

Однажды за вечерним чаем он спросил хозяйку:

– Вы знали, что у вашего мужа были проблемы с администрацией?

Она внимательно посмотрели на него, отвела глаза в сторону и тихо спросила:

– Вы, Дари, что-то нашли в документах?

– Да, – ответил он.

– Я полагаю, я уверена, что нам надо объясниться, если вы не возражаете, то я бы хотела, чтобы вы называли меня «Сандра». Так называл меня маэстро. Вы согласны?

– Конечно, да, согласен, – ответил он.

– Итак, – продолжила Сандра, – вы уже знаете, что Комитет постоянно требовал от мужа работать по их программам, а маэстро не считал нужным быть не свободным, подстраиваться под кого-то, тем более, что его мораль принципиально отличалась от их пропаганды и идей. Он вообще не терпел никакого насилия. Его творчество было, как бы вам это сказать, ничем не ограничено. Все только для слушателей, и если слушатель не воспринимал его, он искал новые формы, звуки, чтобы все-таки найти в нем, в слушателе какой-либо отклик. А они, я имею в виду комитет, предлагали ему свой репертуар и пытались использовать его в своих официозах. Я старалась, как могла, ему помочь, поддержать его, – на глазах у нее выступили слезы, – да мои заботы ему не помогли, – она виновато улыбнулась и промокнула пальцами веки.

Несколько минут они сидели молча.

– А что было дальше, Сандра? – спросил он, когда она немного успокоилась.

– А дальше, дальше… он погиб. Как-нибудь я вам об этом расскажу, – она решительно встала. – Спокойной ночи, Дари, – и вышла из столовой.

Несколько дней они почти не общались, только утром и вечером обменивались общими фразами. Все бумаги он почти разобрал, подготовил опись-каталог и теперь в целом картина ему была ясна, кроме одного – что значило в словах Сандры «он погиб»? Из бумаг следовало, что маэстро скоропостижно скончался от сердечного приступа. В старых газетах были описаны его похороны, довольно пышные, с активным участием административных начальников. Почитание маэстро стало традиционным, вот и памятная доска на доме, установку которой он застал, была тому подтверждением.

Зима клонилась к окончанию. Солнце стало появляться чаще. Он иногда выходил на улицу, бесцельно бродил по знакомым местам, дышал морозным воздухом и все более грустил, как ему казалось, от безделья и отсутствия цели в своем существовании. Сандру он больше ни о чем не спрашивал, она ничего ему больше о маэстро не рассказывала. Их беседы касались в основном погоды, официальных новостей, критики действия властей и поведения отдельных жителей города, которые случайно им встречались. С соседями по дому он почти не виделся, стараясь этих случайных встреч избегать. А она похоже также не очень-то любила с ними общаться.

В его детские зимы существовало общественное правило – прекращать занятия в младших классах школы при морозе двадцать пять и ниже градусов. Объявления об отмене занятий делались по радио. Многие мальчишки с нетерпением ждали утром такие объявления, чтобы с радостью схватить санки или лыжи, бежать на заснеженные горки кататься. Через некоторое время, краснощекие, они бежали домой, иногда не замечая обморожений, за которые родители их журили и срочно лечили кто как умел. У него тоже были такие случаи со щеками и кончиком носа. Зимние детские забавы были разнообразны и веселы. Самая, пожалуй, редкая из них – стряхивание инея с деревьев, потому что большой иней был редким явлением. И не каждая зима давала его. Но были такие красочные дни, когда все вокруг было пушистым и белым от снега и инея. На больших деревьях инея особенно было много. Сильно с разбегу ударив ногой, подошвой ботинка, по стволу дерева, особенно березы, можно было вызвать снежную лавину и человек, находившийся под ней, оказывался весь в снегу.

А прыжки в снежный сугроб с крыш сараев доставляли мальчишкам особое удовольствие. Такие прыжки по своим ощущениям напоминали прыжки в воду с обрыва. Да! Еще немало развлечений имелось длинной зимой. Теперь зимы стали значительно короче и скучнее. Разве что, праздник новогодний рассеивает эту скуку.

– Дари, вы не носите браслет? – заметила она однажды. – Это опасно, как вы не боитесь быть таким смелым?

– Да это у меня получается как-то само собой, я уже давно без него. Уже почти привык, – ответил он, потирая то место на запястье, где должен находиться браслет.

– Если хотите, я дам вам браслет маэстро, правда он не работает. Его мне оставили как память о муже, – сказала она, – его можно использовать как имитатор, и у проверяющих меньше будет вопросов, – добавила она.

– Спасибо, – ответил он, – я так мало сейчас бываю в людных местах, что мне он сейчас не очень-то и нужен. Но все равно, спасибо вам, Сандра, за заботу обо мне. Вы очень добры.

Он знал, что браслет чужого человека, не сданный в соответствующие органы, является одним из тяжких преступлений. Закон в таких случаях предельно строг.

– А вы позволите мне на него посмотреть? – спросил он.

– Да, конечно, – она вышла в другую комнату и быстро вернулась со шкатулкой.

– Он здесь, – она подала ему шкатулку, предварительно открыв крышку.

По сути своей браслет был сломан, перекушен каким-то инструментом, но, судя по индикатору, еще мог работать некоторое время. Встретив его вопросительный взгляд, она сказала:

– Мне вручили его после гибели маэстро, вот в таком виде.

– Странно, но он еще работает, – сказал он, возвращая шкатулку Сандре.

– Я в этой электронике ничего не смыслю, – сказала она немного смущенно. – Вы, Дари, уже знаете, я всю жизнь занималась только музыкой.

– Да, я понимаю, его снимали, конечно, не при вас, то есть не в вашем присутствии, – сказал он весьма равнодушно.

Эта тема ей была неприятна, и было заметно, что Сандре хотелось поговорить о чем-либо другом.

– Я прошу прощения, – сказал он. – но все таки, что означает ваша фраза: «он погиб»? По документам это был сердечный приступ. Вы, дорогая Сандра, считаете, что ваш муж, – он остановился, подбирая нужные слова, – скончался по другой причине?

– Да, Дари у меня есть веские причины не доверять официальным данным. Во-первых, он никогда не жаловался на сердце, во-вторых, был молод и крепок, ему не было еще и сорока, и в-третьих, в тот трагический вечер, после концерта его вызвали и увезли в департамент наставлений, и больше я его в живых не видела, – она сильно разволновалась, губы ее дрожали, она еле сдерживала слезы.

Ему очень хотелось чем-нибудь утешить эту симпатичную женщину, и он ничего путного не смог придумать, как сказать:

– Успокойтесь, дорогая Сандра, время все лечит.

Он поцеловал ей руку. Сандра была ему благодарна. В этот вечер они долго не расставались. Обсуждая, что можно предпринять – отомстить? Забыл? Бороться? Как мстить? Как бороться? С кем? Ничего конкретного, кроме фантазий не получалось. И у него, имея такой дар, выходило что-то мелкое, одномоментное и главное – злобное. Получалось только одно – забыть или простить. Но это-то и было самым сложным.

А потом Сандра сильно простудилась и долго, недели четыре, болела. Он ухаживал за ней. Приходилось и кормить, и подавать лекарства, встречать и провожать докторов, добывать еду. Пришлось надеть сломанный браслет, кое-как залепив перекушенную часть. При высокой температуре Сандра иногда бредила, что-то бормотала непонятное, то ли о нем, то ли о маэстро, часто повторяя одни и те же слова – «не трогайте его, не трогайте». Дежуря у ее постели, в полудреме ему во сне часто приходил ветеран-старичок со своим извечным вопросом:

– Что такое счастье? Какое оно? Бывает ли счастье без горя? Бывает ли горе без счастья? – И уходил по-старчески кряхтя куда-то далеко, куда ему самому хотелось бежать. Но как бывает во сне, что-то хочется сделать, а не можешь, наблюдаешь и не можешь пошевелиться, пока не проснешься.

В тот день зимняя погода преподнесла сюрприз – с утра шел густой, мокрый снег, к обеду превратившийся в мелкий, моросящий дождь. Низкая облачность дождевым туманом окутала все вокруг. Было мрачно и сыро. Серые тени пешеходов монотонно продвигались по тротуарам.

Он, накрывшись капюшоном, торопливо шагал в очередной раз за едой. Привычка остерегаться слежки и опасных случайных встреч выработала в нем правило – оценивать как можно дальше вперед трассу движения и осматриваться каждые пятьдесят метров пути. Казалось, что в такую погоду можно было ослабить бдительность, но он знал, что это ошибка, и продолжал двигаться в привычном ритме.

У самой двери пункта выдачи еды чья-то твердая рука опустилась сзади ему на плечо, и он услышал:

– Прошу предъявить браслет для проверки.

Дверь перед ним открылась, на пороге обозначились двое одинаково одетых, крепких мужчин. Он мгновенно догадался, что сзади и спереди работают опытные профессиональные ребята. Решение необходимо было принимать быстро. Он приподнял левую руку, показывая свой браслет, и одновременно мысли его сконцентрировались только на одном:

– Они не должны меня видеть, меня здесь нет.

Рука на его плече ослабла и исчезла. Он увидел, что эти двое у двери, оглядываясь вокруг, как-то странно ощупывают руками воздух. Плавно, чтобы никого не задеть, он боком приблизился к стене и, прижавшись к ней спиной, стал медленно отодвигаться от задержателей. Старший из них отправил двоих назад в помещение, а тех, что были сзади, направил в разные стороны вдоль тротуара. Сам же по спецфону стал тихо докладывать кому-то о случившемся. Последнее, что он услышал, находясь от старшего уже в метрах пяти, это слово:

– Отбой, – старший вопросительно повторил его дважды.

Завернув за угол, он энергично зашагал к дому и подумал:

– Похоже, еды он сегодня не достанет.

Сандра уже немножко вставала, потихонечку поправлялась. Взволнованно встретив его, она спросила:

– Дари, что-то случилось? Ты так быстро вернулся?

Сегодня она была как-то особенно симпатична. После болезни лицо ее стало еще более утонченным. Только печальные серые глаза говорили о какой-то глубокой грусти, не проходящей уже долгое время.

– Сандра, у меня сегодня пытались проверить браслет. Мне повезло, я вывернулся, – ответил он. – А по сути, была вероятность быть задержанным со всеми последствиями, из этого вытекающими.

Она искренне испугалась.

– Что же теперь? Что же теперь нам делать? – она сказала «нам», и ему стало ее бесконечно жаль.

– Что делать, что делать… – повторил он, уже зная ответ и, стараясь успокоить ее, равнодушно сообщил:

– Мне придется перебраться на чердак. Находиться у вас очень опасно.

– Очень жаль, что так получилось, – сказала она, – это я во всем виновата и этот дурацкий браслет. Зачем я только оставила его у себя? Теперь и с ним надо придумать, что делать? Они вас, наверное, вычислили по браслету. И все-таки, дорогой

Дари, что вы такое натворили? Почему оказались на чердаке? Вы позволите мне быть такой любопытной? Я раньше никогда, вы знаете, не задавала вам таких вопросов. Да и теперь, вы вправе не отвечать мне, если сочтете не нужным давать мне ответ.

Она села в кресло и покорно стала ждать. Он внимательно смотрел на нее, пытаясь прочитать ее мысли, – она думала только о нем и иногда он слышал один и тот же мотив грустной флейты с фортепиано. Выдержав длинную паузу, он сказал:

– Браслет, как улика, нам не нужен. Но остается одна очень важная и сложная проблема – детектор. Вы, Сандра, знакомы с этой штукой?

– Да, – кивнула она, – я умею его обманывать. Когда погиб маэстро, меня проверяли. Я им вместо мыслей подавала одну из моих любимых мелодий.

– А что вы скажите по поводу браслета? – спросил он.

– Нам надо что-то придумать очень правдоподобное, – ответили она, размышляя вслух. – Потерян, но как? Похитили. Когда? Как? Дари, у вас есть какие-либо идеи?

Идей было маловато.

– Зачем надо было выносить браслет из дома? Для того, чтобы его потерять? Глупо. Зачем он нужен похитителям, если он сломан и чужой? – он задавал себе вопросы и не находил ответы. Дурацкое состояние ощущается, когда задачу надо решить, а решения нет.

– Что обычно делают в таких случаях? Делают вид, что задачи вообще не было. То есть ничего не надо делать. Положить браслет на место в шкатулку, – он восхитился и испугался наглости такого предложения и некоторое время не решался об этом ей сказать.

– Мы положим его обратно в шкатулку, – несколько торжественно объявил он.

– Дари, а что я отвечу им на их назойливые перекрестные вопросы? – изумилась она.

– Ответ может быть только один – браслет в шкатулке, а что там у вас случилось в системе, в этом вашем электричестве я ничего не понимаю, – произнес он твердо и окончательно.

Теперь он, наконец-то, успокоился, удобно расположился в кресле рядом с Сандрой и не спеша рассказал ей свою историю. О своих способностях он говорил вскользь, как бы не обращая на них внимания, пытаясь не пугать ее своим даром. В тот же вечер он перебрался на чердак.

Он лежал на голом, грязном матрасе, и мысли уже который час не давали ему заснуть:

– Чего или кого он боится? Зачем прячется? Вот уже почти полгода он скитался, нелегал. И что дальше? Превратиться в социального странника? Сдаться комитету? – Ответа он не находил. Сомнения, нерешительность не давали ему успокоения. – Не с кем было это обсудить. Все вокруг чужое, опереться не на кого.

Сон свалил его внезапно, тревожный, неглубокий. Шорохи и какие-то звуки до утра не давали ему расслабиться. Чуть забрезжил рассвет. Он открыл глаза. Кардинал сидел напротив и не мигая смотрел на него. Было видно, что он голоден. Впалый живот и ребра, проступающие по бокам, указывали, что он голодает уже несколько дней. Кот несколько раз облизнул свой нос и в ожидании еды продолжал смотреть на него не мигая.

Неожиданно послышались шорохи у двери, кто-то снаружи пытался ее открыть. Послышались голоса:

– Открывайте, проверка департамента, – жесткий мужской голос повторил требование. В дверь стали твердо и ритмично стучать.

Он быстро встал и, еще не зная, как ему действовать, оглядываясь, машинально отходил от двери в дальний угол чердака. Кот, опередив его, прошмыгнул к стене и, как бы приглашая его идти за собой, вертел головой, указывая, куда им надо стремиться. В стене, обшитой грубыми досками, имелась щель и, отжав пару досок, он оказался в узком помещении со старой деревянной лестницей, ведущей вниз. Через минуту они с котом оказались на улице и быстро растворились в сером зимнем утре.

Он шагал по тротуару уже несколько минут. Погони не было. Кот незаметно исчез. Бесцельно бродить по городу ему не хотелось, он сел в вагон городского пумпеля и решил проехать несколько остановок, спокойно обдумать сложившуюся ситуацию. А ситуация требовала кардинального решения.

Его опять вычислили. Сандра? Это Сандра, подумал он. Но это все потом. Главное, что дальше?

Вагон был почти пустой. Под мягкое покачивание думалось хорошо. Мысли не путались как накануне:

– Что он может? Внушать другим свои мысли, заставлять людей действовать, как он хочет. Он может быть невидимым для других. Он обладает сверхспособностями.

Имея такой дар, он до сих пор прячется и трусит. Стыдно, молодой человек, стыдно, – говорил он сам себе, – я сверхчеловек!

Он вспомнил, что говорил ему ветеран в ту последнюю их встречу:

– Надо сделать добро. Надо делать добро. В этом счастье. Даже когда кажется, что это зло. Иначе его дар никому не нужен, даже для себя он не нужен.

Он встал и решительно двинулся к выходу. Двери вагона открылись, и милая седая старушка вкатила в вагон инвалида на коляске, юношу лет шестнадцати. Он машинально взглянул на мальчика, чуть коснулся его головы и сразу увидел, понял причину его недуга. Старушка испуганно посмотрела на него, когда он ладонями рук пытался что-то сдвинуть поверх головы инвалида. Мальчик-юноша чуть вскрикнул и осторожно поднялся из коляски. Старушка ойкнула и бросилась к юноше. Они настороженно и удивленно смотрели на него, а он, дождавшись следующей остановки, быстро вышел и не оборачиваясь спустился вниз по лестнице к тротуару одной из центральных улиц города.

Во двор, где ватага пацанов играла в свои мальчишеские игры, выходил мальчик постарше ребят года на три-четыре. Он не мог участвовать в их играх из-за болезни. У него был поврежден позвоночник, и все его туловище было зажато в плотный корсет. Он стоял прислонившись к стене дома и наблюдал за играми других. Иногда мальчишки, зная, что он не может бегать и вообще быстро двигаться, задирали его, цапали за одежду, дразнились, увертываясь от его ответных действий. Когда уж очень сильно они его обижали, он с большим трудом неуклюже приседал, поднимал камень и пытался попасть им в обидчика.

Это было давно, в далеком детстве. Он вспомнил, какое злое лицо было у обиженного, а у мальчишек, задиравших его, появлялся страх. Они боялись его камешков. Он тоже его побаивался, хотя сам его никогда не задирал и тайно его жалел. Но мальчишеская стайная солидарность не позволяла ему с ним подружиться.

Номер гостиницы ему понравился, здесь было удобно и уютно. Поселиться здесь ему не стоило большого труда. Его легенда состояла в том, что все, кто его размещал в гостинице, считали его работником аппарата южного города и сообщать о его проживании ввиду его особой миссии никому из органов не должны.

Полдня он смотрел на большой экран и сначала жадно, а потом машинально поглощал свежую информацию о событиях в данной местности. Мелькали лица и слова, слова, слова. Похоже все и вся готовились к каким-то важным выборам. Граждане в залах, студиях, на площадях и улицах слушали ораторов. Несколько раз промелькнул на экране Предводитель. О чем он говорил, ему было не очень понятно. Представители объединенного правительства объясняли суть реформ, которые они проводят и собираются проводить. Незнакомые лица, представляющие какие-то замысловатые объединения, ругали друг друга и все вместе ругали правительство.

Понять, кто прав, было невозможно. Журналисты и политологи так запутанно и неконкретно что-то объясняли, что уже через час он обалдел от всего и тупо смотрел на мелькание картинок, оторваться от которых ему удалось с большим трудом. И все же из любопытства он решил побывать у «дымистов» и не откладывая это мероприятие вышел из гостиницы.

В центре города, где до этого он бывал редко, кипела жизнь. Граждане двигались по тротуарам плотными встречными потоками. Сплошные ряды магазинов и ресторанов освещались яркими витринами, заманивали к себе клиентов. Публика всюду выглядела респектабельно. А он на фоне этого блеска некстати выделялся своей скромной одеждой. Это его беспокоило. Он подумал:

– Только что сделал доброе дело и тут же обманом поселился в гостинице, а сейчас, скорей всего, опять же обманом постарается переодеться во что-то шикарное, чтобы слиться с толпой. А как же перейти к массовому добру?

Так размышляя, переодевание он оставил на потом после «дымистов», там шикарность была не нужна, он с любопытством кружил по улицам. К «дымистам» он попал только вечером. Собрание уже подходило к концу. Гимн был уже пропет. Председатель, обращаясь в зал, довольно быстро решал какие-то не очень важные оргвопросы.

Глава третья. Весна

– О! Наконец-то, батенька, вы и добрались до нас. Ждем, ждем, а как же без вас. Что-то долгонько, батенька, вы, долгонько. Будем работать. Дело будем делать. Архиважно именно сейчас вам включиться в борьбу. Дел просто громадное число. Выборы, батенька, выборы. Мы тут уже заканчиваем, но это ничего, я вас сейчас выпущу. Вот центральный вопрос, вы его усильте, пожестче, резче, рельефнее. Массы надо зажечь, еще и еще, – он торопливо подталкивал его к трибуне. – Вот вам тезисы, пробежитесь, народ еще не остыл, самое время, – Предводитель сунул ему несколько листов. На первом он прочел крупно напечатанный текст: «Голосуйте за него, принесет он Вам добро».

Зал монотонно гудел после гимна. «Дымисты» уже собирались расходиться. Он встал на трибуну и громко произнес:

– Граждане «дымисты», вы думаете, что от вас что-то зависит. Нет, ровным счетом ничего. Этот ваш «дымизм» сплошной обман, мираж, пустой звук. Вы – абсолютная пустота.

Зал от неожиданных слов затих. Кое-где послышались отдельные голоса:

– Что он говорит? Кто он такой?

– Вас обманывают эти пустозвоны, – он махнул рукой в сторону президиума и Предводителя, – в сущности «дымизм» вреден всем вам вместе и каждому по отдельности.

– Эко, Батенька, вас занесло, – услышал он сзади, почувствовал резкую боль в шее и провалился в темноту.

Он лежал на чем-то жестком с открытыми глазами и не знал – где он и сколько времени здесь находится. Вокруг стояла кромешная темнота. И чем больше он пытался что-то разглядеть, тем сильнее темнота окутывала его. На ощупь стало ясно, что лежит он на железной кровати, стоящей на бетонном полу. На четвереньках он обследовал пол во всех направлениях. Комната его, скорее камера, была не более десяти квадратных метров со стоящей посередине кроватью. Стены – гладкий бетон без дверей и окон. И никаких признаков внешнего движения и шума. Сколько времени провел он здесь и сколько еще проведет? – Он не знал, и от этого становилось жутковато. Единственное, что могло его успокоить, это внутренняя дисциплина поведения, которую еще надо было выработать.

Сколько раз он прошагал вокруг кровати и вдоль стен? Его счет сбивался уже несколько раз, да еще этот тревожный сон на жестком. Он никак не мог определиться со временем. И только по чувству голода и жажды можно было примерно понять, что в камере он провел уже несколько суток.

Ожидание неизвестности – такая пытка может довести до сумасшествия. И когда он стал забываться, а по сути находился в полуобморочном состоянии, включился свет; ослепил его; твердые сильные руки подхватили его и куда-то понесли.

Его в течение суток приводили в порядок, и в конце концов он предстал перед человеком, сидящим за пустым столом. Простое незапоминающееся лицо с равнодушными глазами и тонкой полоской серых губ внимательно наблюдало за ним.

Сидящий за столом сухо спросил:

– Имя? Фамилия? Год рождения? Специализация? Род занятий?

Он на все вопросы отвечал медленно, то ли от усталости, то ли от заторможенности после темноты.

– В какой области собираетесь работать? – Этот вопрос привел его в замешательство.

– Я не знаю, – ответил он после некоторого раздумья.

– Мы вам советуем заняться подготовкой суперспециалистов, – голос прозвучал так, как отдают приказы, и после короткой паузы. – У вас есть вопросы, пожелания?

Он молчал.

– Тогда за дело? – Сидящий за столом встал и рукой указал ему на дверь.

Его провезли в закрытой машине двое крепких сопровождающих, и уже через полчаса он оказался перед мужчиной в белом халате, в кабинете, напоминающим скорее медицинское, чем административное помещение.

– Ну-с, батенька, теперь будем работать, – услышал он голос Предводителя.

– Это вы? – изумился он. – Это как же? Дымисты, дождисты, странники? Это все вы?

– Да. Работы много, коллега, – сказал Предводитель. – А теперь поговорим о вашей работе. С вашими обязанностями вы ознакомитесь на рабочем месте. Там же вы узнаете о нашем режиме. На первых порах, на время испытательного срока у вас будет третий допуск. Здесь дисциплина у нас весьма строгая, советую ее соблюдать неукоснительно. Суть вашей работы состоит в следующем, – и он перечислил три позиции: – Проверка на лояльность, обучение приемам воздействия, повышение волевой и психической устойчивости претендентов. Необходимые инструкции вы получите позже. У вас будет куратор – ваш прямой начальник. Вопросы есть?

Вопросов у него было много. Он даже не знал с чего начать. И неожиданно для себя спросил:

– А Сандра, кто она?

– Поскольку можно считать, что мы обо всем договорились, я дам такой ответ, – проговорил Предводитель и медленно продолжил: – Это наш спецсотрудник. Я думаю, вам этого будет достаточно.

Предводитель встал, показывая, что беседа окончена.

Он уже целый месяц трудился в Центре подготовки. Работы было немного и ничего сложного. Скорее всего, его на первых порах все проверяли и проверяли. Его куратор – лысый, невзрачный старикашка – каждый день приносил ему в кабинет список претендентов и с интервалом ровно в час заводил ему их по одному на собеседование. Он целый час общался с претендентом, заполнял на него анкету, и так весь рабочий день. Вечером по окончании работы куратор подводил итоги его деятельности. Потом он прогуливался по территории Центра, дышал воздухом, ужинал и ложился спать в своем небольшом номере. Общаться, кроме куратора, практически было не с кем.

Досуг его состоял из чтения специальной литературы для работы с претендентами. Доступ к внешней информации был закрыт. Проникновение за периметр, окружающий Центр, ему было запрещено.

Рифмовать, как это было раньше, ему почти не удавалось. Строчки получались какие-то банальные и серые, поэтому скучные и незапоминающиеся. Ну разве можно считать это достойным:

Как-то раз он пробовал подойти поближе к периметру, но окрик: «Вы вошли в запретную зону – покиньте ее в течение тридцати секунд», его остановил.

Пробовать, что будет дальше, он не стал. На утро куратор объявил ему выговор. Он учился ничему не удивляться, даже отсутствию браслетов у себя и у всех сотрудников центра, с которыми ему иногда приходилось встречаться. Видимо, система контроля была построена на каких-то иных принципах. Единственным его развлечением были беседы с претендентами, среди которых, как правило, преобладали идиотические экземпляры. По-видимому, до появления в центре их где-то специально отбирали среди массы желающих служить или работать в спецподразделениях. Правда, одно качество у них было на высоте – это здоровье и мускулатура.

Перед ним сидел коротко стриженый розовощекий парень лет двадцати с ослепительной улыбкой и идеально сложенной фигурой.

– Какие последние фильмы вам понравились? – спросил он претендента.

Парень гыкнул и молниеносно выпалил:

– «Злобные бабульки».

– И что же там вам понравилось? – он снова спросил претендента.

– Там так смешно, бабульки всем вредят, подбрасывают дохлых мышей и тараканов. Как бы, у них такая банда. Люди пугаются, – парень взахлеб, гыкая рассказывал содержание фильма, – а еще там есть хохмическая песенка. Ее теперь все поют, – и он запел, не попадая в ноты:

Он жестом руки остановил певца и пометил в анкете самый низкий уровень интеллекта. И тут ему пришла в голову оригинальная идея – заместить в памяти парня «Злобных бабулек» на «Арсения и Агафью». Этот старый фильм рассказывал о подвиге юноши и девушки, предотвративших катастрофу городского пумпеля еще тогда, когда первые поезда не были так напичканы электроникой.

Претендент затих, насупился и чуть не плача, скорбно произнес:

– Они погибли, они погибли. Почему? Зачем? Они должны были остаться в живых, – и он долго, минут пять, не мог успокоиться.

В анкете претендента он записал: «низкий уровень психологической устойчивости».

Вечером, при подведении итогов, куратор, обсуждая все его оценки претендентов, заметил:

– Вы применили какой-то оригинальный способ оценки интеллекта, не уверен, что ваш метод будет одобрен координатором, – и добавил: – Здесь на вашем месте я бы не стал новаторствовать, достаточно было использовать проверенные тесты.

Куратор нахмурился. Его сморщенное лицо выражало недовольство. Он пристально буравил его глазами. А ему внезапно пришла в голову крамольная мысль – он стал внушать куратору:

– Меня здесь нет, меня здесь нет. – И тут же получил резкий удар в лоб. Это было сделано так быстро и точно, что все мысли в его голове исчезли.

Не теряя сознания, он целую минуту приходил в себя.

Куратор выждал и жестко хриплым голосом объявил:

– О вашем проступке будет доложено Координатору с предложениями о наказании. А сейчас до вынесения решения я отстраняю вас от работы.

Он с испугом смотрел на куратора, ругал себя за идиотскую выходку и машинально про себя рифмовал, то ли чтобы взять себя в руки, то ли чтобы не расстроиться еще больше:

Куратор, видимо, прочел его мысли и немного смягчился, лицо его чуть-чуть разгладилось, и он проскрипел:

– По крайней мере, этот случай будет описан в вашем досье.

Уже поздно вечером, лежа в постели, он долго не мог заснуть. Он рассуждал:

– Даже имея такие способности ему отсюда не выбраться. Местная система не позволит мне освободиться. Уже то, что я знаю говорит о том, что контроль и охрана здесь на высоте. Слежка везде. Меня, похоже, наблюдают днем и ночью. Надо выработать какую-то линию поведения, дающую хотя бы некоторую надежду, хотя бы в отдаленной перспективе выбраться отсюда. Надо притвориться. Не сильно привлекать к себе внимание, но и не слишком выслуживаться, чтобы не стать подозрительным. А эти все кураторы и координаторы, следящие за мной, читающие мысли, как быть с ними? От них не спрячешься.

Он еще долго размышлял на эту тему и почти засыпая шепотом прочитал себе, а может и пропел известную детскую песенку, которую решил напевать про себя, когда кто-нибудь из этих попытается залезть ему в мозги:

На следующее утро он был вызван к Координатору. Предводитель-координатор сидел и листал какую-то папку с бумагами. Не поднимая головы, он предложил ему сесть на стул по середине комнаты и, выдержав довольно долгую паузу, дружелюбно обратился к нему:

– Что же это вы, батенька, так чудите. Это, голубчик, знаете, тянет на безоговорочное искоренение. Мне вас, батенька, искренне жаль. Работаете вы неплохо. Немножко лишне инициативны, а впрочем, неплохо, неплохо, что же мы с вами будем делать? – он снова углубился в чтение бумаг. – Вот и это еще, – он ткнул пальцем в папку. – Зачем вам, батенька, сдался этот периметр? Ну что вы там искали? Глупость безмерная. – Он еще несколько минут перелистывал бумаги. Вздыхал, кхекал, периодически поднимал голову и внимательно разглядывал его.

– Ну-с, батенька, что прикажите делать? Что молчите? Слышу, слышу какую-то детскую песенку. И это все что вы можете сказать?

Он понимал, что надо как-то ответить. Но как? Чтобы это выглядело убедительно, солидно и, главное, искренне. Все варианты выглядели либо наивно, либо очень глупо. И он решился ответить:

– Я, конечно, хотел бы освободиться от этого всего. Но если это невозможно, а это действительно невозможно, то я обещаю работать в центре нормально без эксцессов.

Координатор сосредоточился и равнодушно заявил:

– Вам продлевается испытательный срок еще на два месяца и объявляется выговор. Прошу приступить к работе, – и уже не так официально добавил: – используйте только разрешенные методики и тесты, никакой отсебятины. Здесь мы готовим не ученых, которые много думают и мало говорят, и не администраторов и прочих гражданских, которые много говорят и мало делают. Мы готовим воинов. Для нас важно: подчинение командиру, устойчивость к стрессам, преданность руководству.

Уже через несколько минут он снова сидел на своем рабочем месте и задавал простые вопросы:

– Вас обидел начальник. Ваши действия? – Не показали вида, что обиделись; громко возмутились; стали ждать его следующих действий. Прошу выбрать один из вариантов ответа.

Сидящий напротив него очередной претендент, задрав глаза вверх, после небольшой паузы, попросил повторить вопрос.

Он затаился. Работал и работал, без эмоций, монотонно обрабатывал претендентов. Заполнял анкеты. Отчитывался вечером перед старикашкой-куратором. Только там, где-то в подсознании, крутилась одна любопытная мысль – как за всеми этими претендентами, кураторами и такими как он спецами следят?

Браслетов ни у кого нет, а двери открываются только те, которые соответствуют допуску. «Чужие» двери при приближении мигают красным, запрещающим цветом. Расспрашивать об этом кого-нибудь было нельзя. Он экспериментировал – подходил к дверям сбоку, справа, слева, даже пробовал приближаться к ним спиной. Результат был один и тот же – двери срабатывали на любое его приближение и не срабатывали, если были «чужими». Самое простое объяснение: датчики знали каждого индивидуально с любой стороны. Об этом он думал постоянно, но разгадки пока не нашел.

Прошло еще некоторое время, и он стал тосковать, вспоминая свою прежнюю жизнь. И она ему нравилась все больше и больше. Даже скитания без дома были для него более радостными, чем прозябание в этом центре. А опасности нелегального существования уже казались не такими страшными.

Вспомнилась народная поговорка, которая пользовалась популярностью среди гражданских:

А весна брала свое. Становились все теплее и теплее. На лесных опушках, видневшихся за периметром, появились проталины. В низинах снег набух, стал темным.

Кое-где образовались большие лужи, и из них под горку потекли ручьи.

Впрочем, весной по сравнению с зимними забавами делать особенно было нечего, особенно ранней весной. Лыжи, санки, коньки – все было сложено в чулан до ноября-декабря. Велосипед еще не приведен в рабочее состояние из-за отсутствия сухих дорожек. Приходилось слоняться по еще редким проталинам посреди подсевших сугробов. После длинной зимы, после долгого хождения по снегу, утоптанному, вязкому, по снежной жиже, пройтись по твердой, только что оттаявшей земле было приятно и ново, и от этого становилось радостно – конец зиме.

Пацаны в этот период занимались техническим творчеством, а по сути, с точки зрения взрослых, хулиганили. Изготовлялись рогатки разных типов. У каждого их было не менее двух. Одна для метания мелких камушков, вторая для стрельбы проволочными пульками. От этой «забавы» страдали уличные лампочки, оконные стекла, стеклянные банки и бутылки и, конечно, вездесущие воробьи. Вторым «техническим художеством», весьма распространенным, являлось производство «пацанского», то есть примитивного оружия, где основным являлся гладкоствольный пистолет.

Он вспомнил, как одно из неудачных испытаний такого пистолета чуть не закончилось серьезными увечьями – при выстреле разорвало ствол пистолета. Повезло – осколки ствола и пуля никого не задели. Страх и последующая радость, что все обошлось, запомнились надолго.

Ранняя весна быстро проходила, и наступало новое время – время летних игр на свежем воздухе. А тут и учеба подходила к концу. Дел было по горло и в школе, и дома, и во дворе. Близились длинные, предлинные летние каникулы.

Очередной претендент не выглядел физически сильным – тонкая шея, худоба говорили о том, что его скорее можно отнести к интеллигенту, чем к накаченному спортсмену. Светлые волосы и мягкие черты лица производили приятное впечатление умного, думающего молодого человека. Он очень спокойно и уверенно отвечал на все вопросы тестов, как будто уже не первый раз здесь тестировался. Только иногда в редких паузах от интеллигента еле-еле слышалась какая-то песенка, которую он смог различить только после третьего исполнения. Это была очередная киношная белиберда:

Ему показалось это подозрительным – спокойно отвечать на вопросы и в то же время блокировать свои мысли этой дурацкой песенкой. Машинально заполняя анкету, он размышлял:

– Зачем претенденту такая маскировка? А может, это и не маскировка? Что вписать в анкету? Сделать вид, что он не заметил эту странность, могут обвинить в невнимательности. Записать эту странность в анкету – испортить жизнь этому парню. А вообще-то это все может оказаться проверкой для него самого. А этот претендент – подставка. – В конце концов, он вписал в анкету «рекомендуется дополнительное собеседование». Вечером, в конце рабочего дня он доложил о своих подозрениях куратору. Старикашка внимательно выслушал его и пробурчал:

– Завтра мы дадим вам ответ.

Засыпая, он вспоминал, как попал в центр.

– Вот вы попробовали делать массовое добро. И что из этого получилось? Ничего хорошего – попали, так сказать, «добровольно-принудительно» в центр. – Ветеран, попивая тоник, продолжил: – Зачем вы, кажется, не глупый человек, решили перевоспитать целую толпу дымистов? Посчитали себя сверхчеловеком? Это уже было. Были и сверхчеловеки, и боги, кого только не было. Были и чудеса, и заповеди, проповеди, и что в результате?

Он слушал Ветерана и понимал, что это не Ветеран говорит, это говорит он сам себе, а старик только утвердительно кивает головой.

– Вот вы же видите, ничего не изменилось. Человек не меняется, инстинкты остаются. Что правит миром? – страх, один только страх. Нам говорят: «миром правит любовь» – ничего подобного. Любовь – это лишь одна из разновидностей болезни, а страх – это сила, довлеющая над всеми, и только очень редкие люди живут без страха. Да и то, я думаю, что они больные люди.

Ветеран то приближался, то удалялся от него. Иногда ему казалось, что это вовсе и не Ветеран, а кто-то другой. Он понимал, что это сон, только сон. Он устал, хотел проснуться, но старик не уходил:

– Вот вы тоже под страхом ходите. Признайтесь – боитесь? Ведь боитесь? – Ветеран напирал и все более и более волновался.

– Боитесь, – утвердительно произнес он. – Боитесь мягких задержаний, а всего более искоренения. Сотрут половину мозгов. Что останется? Только детские воспоминания.

– Вот смотрите, – старик махнул рукой, – видите, видите, там ваш дом.

Он увидел себя стоящим на вершине холма, мягкими изгибами спускавшегося вниз к озеру. На берегу, внизу, виднелась небольшая деревенька, даже скорее хутор с несколькими ветхими хатками, покрытыми серо-желтой соломой. Закатное летнее солнце уже зацепилось за кромку дальнего леса. В траве веером полулежали – Предводитель, куратор, Фари и Сандра, и все внимательно следили за Ветераном. А Ветеран не унимался:

– Вам надо туда, домой. Там не будет страха, там вас ждут, ждут уже давно. Им, – он указал на полулежащих на траве, – туда не надо. Это не их дом. Они всего лишь шум, шум дождя. Дождь кончится и они как шум исчезнут, а вы останетесь.

А вдали уже ровно шумела стена дождя.

Он открыл глаза. До подъема оставалось, наверное, несколько минут. Уже щелкнуло реле, и спокойный ровный свет понемногу стал заливать весь номер. Наступал новый день в центре. Пора вставать. От ночного длинного сна немного болела голова.

Особой ясности в мыслях не было. Пока он приводил себя в рабочее состояние, рифмы мелькали сами собой:

Утром на рабочем месте куратор разрешил ему повторное собеседование с вчерашним претендентом. Более того, ему разрешили использовать неформальные приемы, то есть манипулировать сознанием испытуемого.

Претендент сидел напротив и спокойно ждал его вопросов. А он пристально, почти не мигая, смотрел ему в глаза и пытался докопаться до его скрытых тайных мыслей. Дурацкая песенка – «Мы веселые девчушки…» – мешала ему основательно. Пришлось полностью ее стереть вместе с идиотским кинофильмом. Молодой человек очнулся от спокойного ожидания в некотором недоумении. Что-то внутри его насторожило. По его лицу было видно, что он удивленно прислушивался к себе.

А он методично продолжал чистить мозги претендента. За «девчушками» он обнаружил идею во что бы то ни стало попасть в центр, получить доступ к оружию и мстить, мстить, мстить. Он понимал, что пора перейти к мысленной беседе с претендентом. А претендент уже догадался, что защита его разрушена. Спокойствие его покинуло. В его светлых глазах появились злые искорки.

Он мысленно спросил претендента:

– Кому и за что вы хотите мстить?

– Им. За гибель любимого человека, – зло, еле слышно, одними губами ответил претендент.

Со стороны это могло показаться странным, что два человека смотрят в глаза друг другу, и молча жестикулируют, и покачивают головами.

– Вы полагаете, что можете осуществить свой замысел в условиях тотального контроля и слежки? – мысленно спросил он и продолжил: – Даже если вы пройдете отбор и попадете в зону боевых действий, вернуться сюда будет очень сложно. Вы это понимаете?

– Да, я знаю, что сделать это сложно, но у меня есть план, – одними глазами, уже успокоившись, ответил претендент.

– Почему я должен вам верить? Я могу допустить, что вы провокатор и проверяете меня? – спросил он претендента и указательным пальцем сделал несколько круговых движений, намекая на то, что за ними могут следить и подслушивать.

– Потому что я еще на первой беседе понял, что вы их боитесь и не хотите с ними сотрудничать. Вы просто вынуждены это делать до поры до времени, – ответил претендент.

– Вы хотите сказать, что мы вторглись в тайные мысли друг друга и рискуем в равной степени? – спросил он претендента.

– Да, я думаю, что мы рискуем обоюдно. Но я могу ваши риски снизить в обмен на вашу лояльность по отношению ко мне, – ответил претендент.

– Интересно, что же вы можете мне предложить? – спросил он. – Какие гарантии вы можете мне дать?

– Я могу вам сообщить, где у вас, как и у меня, находится датчик контроля, – претендент как бы случайно коснулся правой рукой левого предплечья.

– Избавиться от него без посторонней помощи почти невозможно, – подумал он, делая знак претенденту о том, что он понял его.

– Да, – подтвердил претендент. – Но я думаю, на войне, где люди узнаются быстро, мне удастся найти помощника, чтобы выковырять этот микрочип.

Они расставались почти друзьями, мысленно обнявшись друг с другом. Он извинился перед молодым человеком за то, что стер его защитную песенку, а претендент, улыбнувшись, пропел ему другую:

Он тоже улыбнулся и подумал:

– Пока будет потребность в кинодребедени, до тех пор у него и у меня будут образцы для защиты своих мыслей.

В анкете претендента он записал: «Обладает высоким интеллектом. Рекомендуется дообучение на командные должности».

Вечером в своем номере он озадачился следующей мыслью: если этот парень раньше его избавится от чиповой опеки, да еще с оружием, то ему здесь придется туго, и остается надеяться, что в зоне боев он может оказаться раньше претендента.

Испытательный срок подходил к концу, и он знал, что ему предстоит еще стажировка на войне.

Она сидела напротив и буквально сверлила его глазами. Куратор хотя и предупредил его утром, что у него будет необычный претендент, в виде исключения это будет девушка, он немного опешил от неожиданности. Девушек он давно уже не видел, тем более, что ее поведение удивило не меньше, чем ее появление. Она сразу представилась:

– Меня зовут Агафья, а как зовут вас?

– Здесь не принято называть друг друга по имени, – ответил он, – и вопросы задавать это моя обязанность. Ваша обязанность отвечать на мои вопросы.

– Как хотите, – фыркнула она и стала вертеть головой, осматривая его скромный кабинет.

– У вас тут как в тюрьме, туда не ходи, сюда не ходи. Как вы тут живете? – протараторила она недовольно.

– Вы находитесь в центре подготовки, – заметил он, стараясь быть равнодушно-вежливым. – Здесь установлены определенные правила. Вас должны были с ними ознакомить.

Несмотря на ее трескотню, он стал задавать вопросы в соответствии с тестами, а она то не отвечала на них, то отвечала невпопад. В основном, когда надо было выбрать вариант ответа, капризничала:

– У вас тут очень мало вариантов, почти нечего выбирать. Я так не могу, мне нужно время для обдумывания. – И, в конце концов, она предлагала вариант ответа, абсолютно не относящийся к вопросу.

– Вы пишите, пишите, а там где у вас был второй вопрос, зачеркните ответ, я передумала. Надо записать… – И она предлагала новый вариант. Уже через полчаса такой работы он утомился сверх меры. Он старался быть спокойным и в моменты ее особенных выходок брал паузы и внимательно разглядывал ее, пытаясь понять – кто она? Почему она так себя ведет? Имечко ей дали Агафья, что означает хорошая, добрая. Видимо, родители не угадали – какая она вырастет. Хотя внешне она выглядела великолепно, просто красива и так жива по сравнению с некоторыми официальными красавицами под макияжем, что смотреть на нее, не прислушиваясь к ее словам, было приятно.

– Вы любите музыку? – спросила она как бы мимоходом, – особенно когда гармонист играет на флейте?

Он внутренне напрягся, но внешне выглядел спокойным и продолжил записывать ее последний ответ.

– Вам привет от Фари, – сказала она тихо.

Он оторвался от анкеты и вопросительно на нее посмотрел. Она еще раз тихо повторила:

– Вам привет от Фари, она хочет вам помочь выбраться отсюда.

Он насторожился:

– Ведь Фари работает на них. И зачем Фари нужен этот спектакль с этой девицей?

Он посмотрел на часы. Время на претендентку закончилось.

– Ваше время истекло, – настойчиво произнес он.

– Прошу вас прекратить разговоры и покинуть этот кабинет.

Она, не ожидавшая такого ответа, пожала плечами и спросила уже чуть громче:

– Так что мне передать?

– Передайте привет, – ответил он.

В анкете, в резюме, он отметил: «Склонна к провокациям». Вечернее подведение итогов с куратором в этот раз немного затянулось. Куратора заинтересовало его мнение об этой девице. И ему пришлось более подробно пересказать весь ход собеседования. Старикашка остался вполне удовлетворен его сообщением.

А весна подошла к тому моменту, что вот-вот готова была превратиться в лето. За периметром уже вовсю зеленела трава, на опушках появились первые цветы. Снег еще оставался кое-где в теневых низинах, но эти редкие его остатки были малы и незаметны. Природа готова была встречать лето. Почки на деревьях вовсю лопались на ярком весеннем солнце, и кое-где виднелись молодые зеленые листочки. Ему нравились эти перемены. Они предвещали перемены и в его жизни – до окончания его работы в центре оставалось три дня. А потом стажировка и в обязанности его войдут новые функции – обучение приемам воздействия, повышение волевой и психической устойчивости, а главное он выйдет из этих стен.

Новенькая девчонка пришла к ним в класс за месяц до начала летних каникул. Банальная история – ее родители поменяли место жительства, и ей пришлось поменять школу. Как только она вошла в класс, классная руководительница сказала:

– Познакомьтесь – новая ученица. Пришла к нам из другой школы, а зовут ее… – И она назвала ее имя и фамилию, стало ясно, что эта новенькая: во-первых, отличница, а во-вторых, опрятная и симпатичная девчонка.

Все с любопытством смотрели на нее, особенно девчонки, уже заранее ощущая в ней нового лидера, а соответственно и угрозу их сплоченному, сложившемуся сообществу. А мальчишки простодушно осматривали ее из юношеского любопытства, которое имеется у старших школьников к противоположному полу. По стечению обстоятельств ее посадили рядом с ним. И вместо его закадычного дружка, с которым они сидели за одной партой с самого начала учебы, появилась девчонка, да еще и новенькая. Поначалу он не знал, как с ней общаться. Опыта такого общения ни у него, ни у кого-то из мальчишек не было. Было простое мирное существование, в отличии от младших классов, где общение мальчишек и девчонок представляло собой скорее борьбу за выживание и свое место в коллективе.

Она сразу, как только выдалась пауза во время урока, тихонько спросила, не глядя в его сторону:

– Как тебя зовут?

Он ответил. И как-то незаметно у них завязалась дружба, но не явная, не напоказ. Иначе мальчишки и девчонки то ли от зависти, то ли от еще детской глупости «заклевали» бы их дурацкими шутками и задирками. Он, по-прежнему, мотался по двору с пацанами, играл в мальчишеские игры. А с ней обменивался, сидя за партой, незаметными для остальных знаками внимания. Пацаны, заподозрившие, заметившие в нем небольшие изменения, спрашивали:

– Ну, как девчонка?

На что он нарочито равнодушно отвечал:

– Нормально… обыкновенная… подсказывает мне на уроках. Отличница, – говорил он с некоторой иронией.

Как было тогда принято, чуть иронично относиться к отличникам. Их иногда называли «зубрилами».

Она ему все больше и больше нравилась. Они общались за партой, уже не стесняясь остальных. И одноклассники воспринимали их уже как друзей, хотя считалось, что эта дружба между мальчишкой и девчонкой является в некотором роде исключением.

А лето было уже совсем рядом. Стало довольно тепло, солнышко свело на нет последние теневые остатки снега.

Земля подсохла. На открытых лужайках расцвели сплошным ковром ярко-желтые одуванчики. Она любила одуванчики. Они напоминали ей окончание школы и начало больших каникул.

Он довольно часто провожал ее домой. Они подолгу разговаривали друг с другом. Болтали обо всем подряд, и похоже, у них было много общего в пристрастиях к разным делам.

В школе все шло своим чередом. Сдавались последние контрольные. Исправлялись последние, нежелательные оценки. Писались последние самостоятельные работы. До каникул оставалось три дня.

В этот раз, провожая ее домой, он взял ее за руку. Она чуть дрогнула от неожиданности, на мгновение даже растерялась, но потом ее слабая ладонь крепко и в то же время ласково обхватила его руку. И так крепко и, как казалось им, очень нежно, рука в руке, они добрались до ее дома.

Дом ее находился довольно далеко от школы. Пока они прошли несколько улиц и перекрестков, уже немного стемнело. Наступил прохладный весенний вечер. Пора было прощаться. Они несколько минут стояли напротив друг друга, не отпуская рук. И он поцеловал ее в губы, скорее прижался губами к ее губам и, испугавшись своего поступка, быстро отстранился от нее. Он с усилием поднял глаза и посмотрел на нее. В ее глазах были слезы.

– Прости меня, – прошептал он.

Она кивнула головой, улыбнулась и прошептала ему:

– Извини, меня так целуют в первый раз.

Он обнял ее и поцеловал как умел, долго, долго.

Домой он мчался как на крыльях. Этой ночью сон долго не приходил к нему. Ночь была так длинна, надо было дождаться утра, чтобы увидеть ее снова.

Утром, весь в волнении, он вошел в класс и сел за свою парту. Ее место пустовало. Математичка отметила в журнале отсутствующих и начала урок. Минут через пять в дверях появился взъерошенный пацан из его двора, опоздавший, и как-то подавленно попросил разрешения войти в класс. «Биссектриса», так звали за глаза математичку за ее худобу и длинный рост, скривилась, но разрешила опоздавшему занять свое место. Пацан стал перешептываться с соседями, и скоро весь класс шептался и тихо шумел. До него тоже донесли печальную весть – новенькую сбила машина такси и, кажется, насмерть. Класс гудел уже весь. «Биссектриса» грозно хлопнула линейкой по столу и прошипела: – Прошу тишины. Извольте пройти к доске, – она поводила ручкой по классному журналу и назвала его фамилию.

Он вышел к доске. «Биссектриса» продиктовала ему задачку и произнесла:

– Ну-с, молодой человек, извольте потрудиться.

Задача была не очень сложная, но ошеломляющая новость не давала ему сосредоточиться. В голове мелькали разные мысли: – Нет, не может быть, это вранье, – он вспоминал вчерашний вечер и от этого волновался еще больше.

Через две, три минуты, видя, что у него ничего не получается с решением задачи, «Биссектриса» хмыкнула и жестко заявила: – Вы не готовы, молодой человек. Прошу присесть.

Класс зашумел с некоторым возмущением из солидарности к нему, понимая, что сейчас – момент не для учебы. Математичка грозно оглядела учеников.

Неожиданно дверь в класс открылась и в ней появилась Завуч – старенькая, строгая, но считавшаяся справедливой учительницей. Класс замер, ожидая официальных новостей. Завуч очень тихо и печально объявила:

– Сегодня утром произошло трагическое событие – погибла ваша ученица, – и она назвала ее имя и фамилию.

Весь класс встал. Математичка тоже встала. Все ученики молчали и смотрели в пол. Завуч добавила:

– Сегодня я отменяю уроки в вашем классе, – и вышла в коридор.

Все стояли, не зная что делать, некоторые девчонки тихо плакали. Он собрал портфель и вышел из класса. По тропинке, через дыру в школьном заборе, он прошел к соседнему скверу, сел на скамейку и тупо, не моргая, уставился на лужайку, усыпанную только что распустившимися желтыми одуванчиками. Слезы лились по его щекам, но он их совсем не чувствовал.

Утром его вызвали к Координатору. Наступил последний день его испытательного срока. И уже через сутки он оказался в зоне боевых действий, ее сокращенно называли «ЗБД».

В бункере, куда привел его дежурный из штаба, находились человек десять военных спецов, сидящих за дощатым столом и уже изрядно, как ему показалось, разгоряченных нулевым тоником. Они угрюмо, ритмично постукивали железными кружками по столу и хриплыми голосами орали песню:

Дежурный нашел дневального, нечесаного и помятого спеца с заспанным лицом:

– Вот вам инструктор-стажер, подберите ему место.

– Что ж, местов полно, да два вчерась освободилась. Вчера двух братанов того, «чик-чик», – и он указал на две пустые дощатые койки, – занимайте любую, – пробубнил дневальный.

Он осмотрелся, глаза привыкли к тусклому свету и, как учил его Координатор, поприветствовал присутствующих:

– Слава «ОПРАВУ», – и махнул правой рукой с открытой ладонью.

Орущие песню на несколько секунд прервали свое занятие и, гыкнув, ответили ему на приветствие:

– Служу «ОПРАВУ».

Дежурный спросил у дневального:

– А как у вас тут сегодня?

Дневальный поскрябал ладонью небритую щеку и, кашлянув, пробормотал:

– Сегодня, кажись, этих «чик-чик» буде много. Капрал убег оформлять. Эти гады «черняки» закидали ночью «крокодилов» тьму, вот и будет тыгда много.

За столом продолжили песню:

Часть поющих, подустав, опустили головы на стол – песня прервалась. Оставшиеся нечеткими взглядами осматривали его:

– А, на новенького, стажер, значит, располагайся салага, отдыхай покуда, – заплетающимися языками они прохрипели и снова продолжали пение:

Дневальный где-то из темного угла достал старый матрац и подушку, кинув их на койку, грустно произнес:

– Устали братки, вот и отдыхають, поють.

Бетонный бункер был мрачен, сырость и плесень облепили все его стены. В углах грудой валялось оружие разных типов. Пахло потом, чем-то кислым, туалетом, и к этому «букету» добавлялся плотный запах «нулевки». Координатор на последнем собеседовании подробно дал ему все необходимые инструкции и наставления. Его последние слова ему запомнились особенно: «Там будет не просто, очень не просто, и опасно. Попытайтесь вжиться в новые условия. Но без этого, без того, что наши старики называли "понюхать пороху", дальнейшего продвижения у вас не будет».

Координатор довольно долго теоретизировал о свободе, но это он не очень запомнил – эйфория перемен его отвлекала.

И вот он здесь: «Надо быть внимательным, осторожным, все замечать, ничему не удивляться и главное приспосабливаться. Тем более, что торчать ему здесь придется не так долго, всего три месяца.

Глава четвертая. Лето

Душная и влажная атмосфера бункера, однотонный шум вентилятора усилил его сонливость и усталость с дороги. Долгий перелет сначала самолетом, потом «вертушкой» утомил его, да и горная дорога на вездеходе по тридцати с лишним градусной жаре не прибавила бодрости и сил. А в бункере было хотя бы не так жарко. Он лег, не раздеваясь, на койку и стал вспоминать и размышлять над словами координатора:

– «Вы будете воевать на стороне "белых". Белые – это наши. Белый – это цвет правды и справедливости. Объединенное правительство делает там все для наших ребят. Но "ЗБД" не санаторий. Наши враги очень сильны, мы их называем "черными", применяют весьма опасные и коварные боевые средства и вооружения. Правительство, кстати, военные патриотически приветствуют друг друга словами: "Слава ОПРАВУ", то есть Объединенному правительству, поддерживает боевой дух всеми возможными средствами».

Он задремал, и сквозь сон слова координатора лились монотонно не прерываясь:

– «Вы хотите быть свободным. Да… да – именно свободным, так сказать, физически. Но эта свобода не истинная свобода. Истинная, настоящая свобода должна быть в мыслях, в вашей голове. Человек по-настоящему свободен только тогда, когда он свободен в своих мыслях».

Орущие песню потихоньку затихли и разошлись по своим койкам. Дневальный с кем-то тихо переругивался по поводу матраса:

– На хрена тебе другой, шо энтот хужее. Бери шо дають. Смотри, братаны ужо дрыхнуть. Завтрева опять пойдешь в окопы, лучше спи, браток.

Координатор продолжил:

– «Вы, наверное, знаете из истории о камерах одиночках. Так вот, там бывали случаи, когда заключенный чувствовал себя свободным, хотя физической свободы у него не было. Мы для вас выбрали другой путь к свободе – путь, который надо пройти, будучи в системе; по всем ступенькам этой системы. Чтобы быть истинно свободным, надо изучить, прожить, если можно так сказать, внутри системы какой бы она ни была. Встать над ней и только, и только тогда истина свободы станет понятна. А вы хотели быть свободным вне системы, так не бывает…»

Он тревожно задремал под шум вентилятора, храп, стоны и кряхтение уснувших братков и проснулся оттого, что кто-то активно тряс его за плечо.

– Вставай, ну вставай же, инструктор, вставай «тощий зад». Капрал тебя требует, – хрипело лицо испуганного дневального.

Он оторвался от койки, повертел, потряс головой и направился за дневальным к выходу из бункера. Снаружи жара уже спала, хотя камни еще дышали раскаленным воздухом. В тени заходящего солнца, под скалой на корточках сидел грузный «спец» и разглядывал лежащего в неестественной позе бойца в чужой форме.

– Здорово, – прошептал сидящий, – это ты и есть новенький инструктор-стажер?

– Да, – ответил он и понял по знакам отличия и потертой форме, что перед ним Капрал, опытный специалист, навоевавшийся изрядно.

– Смотри внимательно, – Капрал ткнул пальцем в лежащего, – вроде дышит и смотрит, а ничего не соображает. Нам велено их всех допрашивать, составлять протокол и отправлять в тыл с охраной. Теперь этим займешься ты, стажер. Мне они – эти «чудики-черняки» надоели вот так, – и он провел ладонью по шее.

– Каждый раз одно и то же «тощий зад», протокол как под копирку: «Ничего не говорит. На вопросы не отвечает». Действуй, стажер, – Капрал резко встал и твердыми шагами двинулся к бункеру.

«Чудик-черняк» лежал на боку с прижатыми к груди коленями и согнутыми в локтях руками. Глаза его внимательно наблюдали за происходящим, а кулаки рук то сжимались, то разжимались.

Он внимательно посмотрел ему в глаза, поймал его немигающие зрачки и мысленно спросил:

– Кто ты?

Ответ, точнее обрывки мыслей, которые он успел прочесть, ошеломили его. Это был ребенок, развитием, пожалуй, примерно с год, еще не умеющий толком говорить. Как он на такой ступени развития мог воевать? Судя по его военной форме, он скорее напоминал младшего офицера, чем рядового бойца. Да и фигура его, и плохо выбритая физиономия говорили, что лет ему не меньше двадцати. Как такое могло быть? Но он вспомнил свои же слова – ничему не удивляться.

Дневальный стоял рядом и щурился от света.

– Вам, инструктор, как изделать? Прислать кого-то или вы тута сами управитесь? – спросил дневальный.

– Да… Я сейчас, быстро составлю бумагу, и можете его забирать, – ответил он.

Вернувшись в бункер, он доложил уже дремавшему Капралу, что все сделал и отправил «черняка» в тыл. Приехала кухня, и братки, позвякивая мисками и кружками, расположились ужинать. Он взял свою порцию и подсел к столу.

– Ну что, стажер, как там на северах? – спросил его один из сидящих, – тут у нас «тощий зад», народ интересуется – нет ли каких изменений в «ОПРАВЕ». А то, у нас, у кого как, контракты кончаются. Не хочется никаких продлений.

Он об изменениях ничего не знал и его больше ни о чем не спрашивали.

Летние каникулы сначала кажутся такими длинными-предлинными, что их начало всегда светло и радостно. Конечно, можно вообще ничего не делать. Слоняться по улице, гонять на велике по тихим местам, не думая об уроках, заданиях и контрольных. Ощущение свободы наполняет тебя через край. Радостное длинное безделье как предстоящее счастье, несказанно вдохновляет, и никаких планов – надо отдышаться от затяжной зимы и прохладной весны, а там посмотрим – как провести лето?

Обычно на лето в старших классах его отправляли в молодежный лагерь недельки на три-четыре. Подготовка к этому мероприятию занимала определенное время. Майки, трусы и прочая летняя одежда на всякую погоду набивались в рюкзак и небольшой чемодан, и всегда возникала проблема – места для всего не хватало. Приходилось жертвовать самым необходимым: второй парой резиновых сапог на случай проливных дождей, теплой одеждой на летние холода. Прибыв на место, все вещи разгружались, устанавливались палатки, устраивалась кухня. Почти целый день уходил на обустройство лагеря. Руководили всеми хозяйственными работами школьные учителя. Это, как правило, были учителя физкультуры и труда. Ближе к обеду всю команду прибывших школьников построили на открытой площадке, и начальник лагеря распределил обязанности на ближайшие несколько дней.

В школьном строю он стоял в первых рядах на правом фланге, то есть был долговязым и худоватым пацаном. И когда возникла необходимость кого-то послать на колку дров для кухни, учитель физкультуры, посмотрев на него с некоторым сомнением, спросил:

– Сколько раз ты можешь выжать пудовую гирю?

Он не знал, сколько раз он может ее поднять, тем более он эту пудовую гирю ни разу не видел и в глаза. Он на заданный вопрос ответил, пожимая плечами:

– Не знаю, сколько раз.

– Будешь у нас колоть дрова, – полуутвердительно сообщил физкультурник и перешел к следующим делам.

Таким образом, он оказался один на один с грудой здоровых чушек – не очень-то коротких бревнышек различных пород деревьев и тяжеленным колуном с металлической ручкой.

Лагерь был относительно большой. Обычно ребят туда прибывало человек по сто. На кухне находилось три котла, которые при приготовлении пищи поедали немало дров.

И вот он приступил к колке дров. Через час махания колуном руки его уже почти не слушались, а главное, пальцы уже не могли крепко держать ручку колуна. А перерыв в процессе колки ему почти не давали. Кухонные работники все время требовали новых и новых порций наколотых дров. Ближе к вечеру он уже не мог без боли двинуть ни одним из членов своего тела, и дровяной процесс прекратился. Из-за его «немощи» орава голодных ребят могла остаться без горячего ужина.

Видимо, из-за жалоб кухонных работников к нему явился физкультурник и, увидев плачевное состояние процесса приготовления дров, крякнул от досады, схватил колун и активно за несколько минут наколол несколько охапок поленьев. Заканчивая работу уже на глазах прибежавших работников, он заметил шутливо:

– Ты, наверное, колун замедленного действия.

Эта шутка, может с виду и невинная, но все-таки обидная – колун замедленного действия, сокращенно «КЗД» – распространилась по всему лагерю. И к нему с тех пор как прилипла – «КЗД».

– Вот «КЗД» идет… «КЗД», ты сегодня будешь колоть? – такими словами его стали дразнить и задирать. А он делал вид, что не обижается, потому что знал – начнешь обижаться, как-то нервно реагировать, злиться – будут дразнить еще больше. Он даже сам стал посмеиваться над собой:

– «КЗД» прибыл для выполнения задания Родины, – нарочито шутливо представлял он себя.

Так постепенно всем надоело обзывать его «КЗД», как-то незаметно его переделали на «маэстро колун», потом «маэстро», а уже через неделю вернулись к его обычному и привычному прозвищу – «длинный». Так закончилась его «карьера» кольщика дров.

Он проснулся от толкотни и шума. В бункере братки собрались по тревоге. Капрал рявкнул на него и велел быстро собраться:

– Будешь рядом со мной, стажер, – и всучил ему тяжелый автомат: – Ни шага от меня, а то ты у нас уже третий за полтора месяца.

Выскочив из бункера, братки пригнувшись энергично пробирались по ходам сообщения к основным позициям. В окопе в полный рост он оказался рядом с Капралом и еще одним бойцом, на вид тертым и бывалым. Они учили его военной жизни:

– Ты, стажер, вот что «тощий зад», каску не снимай, из окопа не высовывайся, сиди тихо.

– И вот еще, – добавил капрал, – старайся глаза не закрывать. Увидишь, что рядом упал камень, – замри и жди «фотографа», или еще какие камни появятся – это могут быть «крокодилы».

– Да, оно как рванет, «тощий зад», так и чик-чик может быть, – добавил бывалый.

Капрал, рассматривая в трубу позиции впереди, прошипел:

– Будет греметь, так ты рот открой, а уши зажми. Сегодня мы в атаку не пойдем. Сегодня что у нас – понедельник. Сегодня «черняки» попрутся, «тощий зад». Так мы им дадим, – и он затих, прильнув к окулярам.

Раннее утро разливалось приятной горной прохладой, солнце еще не появилось из-за гор. Тишина не предвещала грохота и шума. Даже не верилось, что здесь может быть война. Валявшиеся на дне окопа патроны, исковерканное оружие, какие-то железки, банки из-под тоника целенькие и смятые, обрывки бумаг и картона говорили о бурной жизни окопа. Но сейчас было тихо.

Где-то вдалеке еле слышно раздались одиночные выстрелы, что-то бухнуло и прокатилось эхом по ущелью. Какой-то неясный гул медленно, не спеша, нарастал над горами. Из окопа послышалась команда Капрала: «Приготовиться к бою». Над всей местностью почти внезапно раздался оглушительный грохот, ударные волны одна за другой опускались на землю. Он присел, зажал уши и закрыл глаза. Удары один за другим, наслаиваясь друг на друга, вдавили его в дно окопа. Пыль, дым и грохот не давали дышать и смотреть. В голове шумело, стучало в висках. Сколько прошло времени, он определить уже не мог. От грохота наступила глухота. Теперь он ощущал удары всем телом и не мог понять, что происходит, где он и сколько времени находится здесь? Чуть приоткрыв глаза, он увидел перед собой злобное лицо Капрала, который, видимо ругаясь, что-то кричал ему, но что, он понять не мог. Капрал стучал по своей каске, показывая ему и одновременно спрашивая: «где твоя?». Он ощупал руками дно окопа вокруг себя. Каска лежала рядом. С большим трудом, так как руки его плохо слушались, он нахлобучил каску себе на голову. Лицо Капрала исчезло. Удары стали чуть реже. Мимо него пробирались на четвереньках бойцы, не обращая на него никакого внимания. В воздухе пахло гарью и сильно першило горло. Рядом с ним упал браток без каски. Череп его был смят полностью. Из серо-кровавого месива, не мигая, на него смотрел один мертвый глаз. Они оба так и замерли друг напротив друга, он от страха, а мертвец уже навсегда.

Удары и грохот прекратились так же неожиданно, как и начались. Со стороны противника послышались крики – то ли «Ура», то ли «А…а», разобрать он не мог, в ушах стоял шум и звон, перепонки еще не восстановились и пощелкивали от любого движения. Из окопа справа и слева послышалась трескотня ручных пулеметов и автоматов. По его оценкам, это продолжалось несколько минут, а потом все затихло.

Солнце поднялось уже высоко. Жара проникла на дно окопа. Труп братка за ноги сволокли куда-то в сторону. Пыль и гарь начала оседать. Капрал вывел его из оцепенения:

– Вставай, стажер. Не ранен? Нет. Контужен? Ты слышишь меня, «тощий зад», а? – он заглянул ему в лицо и, видимо, довольный его видом, добавил: – Тебе работенка, стажер, есть отказник-дезертир. Допроси, в общем, займись делом, «тощий зад».

Когда он добрался до бункера, солнце уже зашло за скалу, день клонился к вечеру. В бункере так же было душно и сыро. В углу на стуле с завязанными за спину руками сидел дезертир. Глаза его бегали от предмета к предмету, и вся его фигура выражала страх перед неизвестностью. Он расположился напротив дезертира и, пытаясь поймать его бегающий взгляд, задал первый вопрос:

– Как вас зовут?

Дезертир никак не реагировал на его вопрос. Он еще несколько раз также безрезультатно повторил вопрос. Сзади послышался голос дневального:

– Он испужался, ведь первый раз. Новенький. Ну шо, дуралей? – обратился дневальный к дезертиру. – Ты шо так испужался? Каску надоть одевать с клапанами. На шо она тебе дадена? Я вот здесь сижу и то ее одеваю, а то у меня ухи больные. А без каски можно и чик-чик изделать. Где твоя-то? Чо молчишь?

Дезертир вышел из нервного оцепенения, чуть обмяк и стал потихоньку соображать – что с ним пытаются беседовать.

– Вот, так-то, и ладно. Хорошо, что жив. Судьба сберегла тебя сегодня. Возрадуйся, браток, – суетился дневальный, – надоть его бы развязать, – обратился он к инструктору.

Он в ответ пожал плечами и произнес:

– Вам тут виднее.

Дневальный не спеша распутал дезертира и аккуратно смотал веревку.

– Вот тепереча он и разговаривать могет, допрашивай его, инструктур, а я пойду, делов полно, – и дневальный зашаркал куда-то в темный угол бункера.

Он продолжил допрос. Несколько раз сделал попытку прочесть его мысли, но кроме страха перед грохотом он долго ничего обнаружить не мог.

– Откуда это у него? Дикий, животный, панический непреодолимый страх? – размышлял он. – Наверное, надо копать глубже, может это где-то из детства?

Он перебрал почти всю его память. И только в самом раннем детстве нашел причину испуга – сильный взрыв в доме, где жила его семья. Он без размышлений стер этот эпизод из его памяти, а заодно и первое его пребывание в окопе под грохот «хлопушек».

Он вышел из бункера. Вечер сумраком окутал горы. В недалеке, прямо на еще горячих камнях лежало четыре мертвых тела. Братков, видимо, сильно зацепило «хлопушками». У троих полностью были смыты головы, и узнать их было невозможно. А у четвертого была оторвана нижняя часть туловища. Рядом стоял Капрал и заполнял на планшетке какие-то бланки. Метров в двадцати у начала горной узкой дороги стоял грузовик. Когда Капрал закончил свою работу, санитары погрузили тела в машину. Водитель вышел из кабины, забрал бумаги и с некоторым облегчением – закончились его ожидания – выдавил из себя:

– Слава «ОПРАВУ».

– Служим… служим, – равнодушно ответил Капрал. Отвернулся от машины и водителя и, разглядев его в уже наступившем полумраке, произнес:

– А. стажер. С началом тебя. Вот видишь, ребята не сбереглись. Жалко. Трое от «хлопушек», а один по глупости от «крокодила».

Он доложил Капралу о дезертире.

– Хорошо, – устало ответил Капрал, – отдыхай, стажер.

И зашагал по направлению к бункеру.

– Странная война, странная, – подумал он и поплелся по каменистой тропинке вслед за Капралом.

В бункере было довольно тихо, братва, поужинав, дремала на койках. Дезертир после допроса спал лежа на полу, подложив ладони под щеку, и сладко улыбался во сне. У дальней стены, где висели календари с девицами разных видов, дневальный на одном из них тщательно зачеркивал сегодняшний день. И как художник у мольберта, отходил от стены, прищуривался, глядя на результат своей работы. Снова подходил к календарю, поправляя что-то в жирном крестике, который так любовно рисовал уже более минуты. Увидев, что за ним наблюдают, дневальный с удовлетворением сообщил:

– Осталося тридцать три дня, а потом домой. Конец моей контракте. – Он мечтательно закатил глаза и добавил: – Возьму все привилегии. Хатку изделаю. Дедов своих заберу из города и заживу ладно. А шо в городе-то, шум, да все не хорошо, грязно как-то живут и души-то грязные. – Он еще некоторое время бормотал что-то, пока не добрался до своей койки, основательно расположился на ней и затих.

Стажер плюхнулся рядом с ним на свое место, но сон не шел. Он «проигрывал» весь сегодняшний день, прислушивался к шорохам и тихим голосам усталых братков. Где-то у его изголовья шептались двое:

– Жалко того красавчика, как же его хоронить-то будут?

Нижней части вовсе нет.

– Да ничего, руки остались, голова, туловище, а низ… положить чего-нибудь. В форму оденут и будет красавец.

– Как же «крокодила-то» не заметили? «Фотограф», «тощий зад», виноват, не сканировал вовремя.

– А как тут сфотаешь. В окопе под мусором? Пропустил, наверное.

– Так надо было мусор-то убрать.

– А тебе охота-то мусор убирать? Неохота, вот и «фотографу» и Красавчику было неохота.

– Вы, батенька, хотите понять все сразу, и мир и войну. Это архисложная задача. Ведь наш мир, извините за каламбур, еще мира-то и не знал. Войну знал, без войны и жить-то не мог. Воевали все против всех. Вот покопайтесь в истории, да хотя бы нашей местности. С кем только не воевали, а уж друг с другом, ох! Как любили подраться. Голов положили. Кровушки пролили море, океан. И никто, пока еще не мог объяснить – для чего? И зачем? Даже вы с вашими способностями, с вашим даром не сможете, уверяю вас, батенька, остановить даже самую маленькую войну. А впрочем, двоих дерущихся вы остановить можете, и то только насилием или физически, или что-то в мозгах им почистить.

Предводитель исчез, но послышался голос Ветерана:

– Война – это страх. И у каждого этот страх свой личный, и пока миром правит страх, будет и война. Она этот страх и порождает и уничтожает одновременно, диалектически. Поизучайте страх, его природу, и вы, молодой человек, увидите, поймете, что я прав.

Снова появился Предводитель. И они благочинно, с терпением, выслушивая друг друга, продолжили беседу о войне и страхе. А он, наблюдая за ними, никак не мог понять – кто из них мудрее?

Он открыл глаза. В бункере было тихо и сумрачно. Из-под одеяла дневального послышался шепот. Прислушавшись, он понял, что дневальный молится, что-то просит у Бога. Жалуется и одновременно просит прощения.

– Он верит в Бога, – подумал стажер, – а во что еще здесь можно верить? Только в НЕГО.

Так прошло несколько недель. Каждый день была война. Один раз в неделю братки ходили в атаку. Оказалось, что это «занятие» было менее опасным, чем сидение в окопе под «хлопушками». В бронежилетах братки бежали до середины нейтральной полосы. А затем возвращались ползком по команде на исходные позиции. По субботам давали патриотическое кино, через раз показывали то «Подвиг Арсения и Агафьи», то «Хлопушку» – о том, как молодой браток-солдат обезвредил пятнадцать «хлопушек» и вывел из бункера всех бойцов целыми и невредимыми. В фильме о «хлопушках» боец в финале пел под гармошку патриотическую песню о родине. Там были такие слова:

Некоторые братки, просмотрев этот фильм уже более трех раз, сами сочинили слова к этой песне, но слова эти считались нехорошими.

Он уже обработал несколько дезертиров, новеньких бойцов.

Технология обработки у него была одна и та же, он стирал из памяти мешающие воевать, как ему представлялось, эпизоды.

Но с одними из дезертиров ему пришлось повозиться. Он, этот дезертир, побежал не от страха, он собирался пробраться домой, чтобы отомстить обидчику его семьи. Стажеру пришлось очень аккуратно внушать ему, что удрать отсюда ему никак не удастся, что нарушив контракт он в конце концов не получит никаких привилегий, и более того, может подвергнуться искоренению, что в этом случае ему уж никак не удастся отомстить. И вроде бы его работа не пропала даром – дезертир затих и мыслей к побегу уже больше не имел.

В детстве он жил с родителями недалеко от старинного кладбища. Ватага пацанов, его соседей, изредка забегали туда, то ли поиграть в прятки, то ли просто от безделья, из интереса. Но все попытки «освоить» кладбище как-то не очень получались, наверное беготня вокруг могильных крестов и надгробий не веселила, а лица, смотревших на них с фотографий умерших людей, заставляли останавливаться. От этого всего было как-то не по себе. Родители, узнав про их попытки слоняться среди кладбищенских могил, эти их занятия не одобряли. А особо «шутливые» взрослые или старшие ребята даже пугали пацанов «страшными» рассказами об оживших покойниках. Но как всегда бывает в таких случаях, то, что пугало, то и не могло не привлекать внимание подростков. Среди них начались разговоры и споры о возможности пройти все кладбище ночью, когда темно, не испугавшись могил и не поверив в эти «страшные» рассказы об оживающих по ночам мертвецах. Разговоры разговаривали, а на спор надо было отвечать делом. И вот однажды самый бесстрашный из мальчишек, кстати не лидер и не заводила, а обыкновенный «тихоня», вызвался вечером, когда уже в конце лета темнело относительно рано, пройти в одиночку все кладбище и тем самым доказать, во-первых, что он смелый, то есть повысить свой статус среди пацанов, а во-вторых, что ожившие по ночам мертвяки – это все сказки и вранье.

Кладбище было большое, со старинной церковью на вершине холма. Среди могил встречались старые со склепами и каменными статуями. И, конечно, в темноте это все представляло таинственный жутковатый вид. Поздние захоронения так уплотнили могилы, что тропинки и дорожки были довольно узкие, а в некоторых местах их переплетение напоминало лабиринты. Там-то и днем можно было заблудиться, не то что ночью в темноте. Для достоверности исполнения спора часть пацанов с «тихоней» пошла вокруг кладбища на другой его конец, а другая часть осталась в предполагаемом месте выхода «тихони». Отправив смельчака в его смелый путь, сопровождающие бегом вокруг кладбища присоединились к группе ожидающих его выхода.

Через некоторое время, когда по расчетам ожидающих «тихоня» должен был появиться, его было не слышно и не видно. Терпеливо выждав еще некоторое время, мальчишки забеспокоились – отправляться на поиски «смельчака» никому не хотелось. Разбежаться по домам означало предательство по отношению к товарищу. Да и если что-то с ним случилось, серьезных разборок с родителями не избежать. Мрачное ожидание длилось довольно долго. И, наконец-то, «смельчак» появился, растерянный, как-то поникший и главное без чувства гордости и радости победителя спора. Мальчишки, увидев эту странность, не очень-то активно его расспрашивали об этом «подвиге». И так, как-то вяло и почти молча разошлись по домам.

С тех пор во дворе и в школе «тихоня» стал еще тише и незаметнее. Его постоянная задумчивость была замечена всеми, и ребятами и учителями. А уже через пару недель «тихоню» родители забрали из школы – он чем-то заболел и долго лечился в специальной больнице. Мальчишки после этого случая старались на кладбище не ходить и там не играть, и споры о кладбищенских покойниках потихоньку прекратились.

А он еще долго помнил какой-то задавленный страх в глазах «тихони», когда мельком, изредка встречался с ним взглядом в школе или во дворе.

Раненый «черняк» лежал в тени почти без памяти. Левая рука его отсутствовала вместе с предплечьем, видимо, оторванная взрывом. Это ранение можно было считать смертельным, времени прошло много, «черняк» потерял изрядно крови и от этого находился в забытье. Он склонился над раненым для формального допроса и сразу узнал «черняка». Это был тот интеллигентный молодой человек со светлыми волосами и мягкими чертами лица, с которым у него состоялась доверительная беседа в центре подготовки. Правда, сейчас он был в чужой форме, весь помятый, в грязи и пыли. Промелькнули чередой мысли:

– Здесь что-то не то. Это не он. Не может этого быть. Это наверное двойник.

Он просто из формальности, машинально задал ему вопрос:

– Кто ты?

«Черняк» чуть приоткрыл глаза и мысленно назвал себя.

– Это был тот самый интеллигент, и имя совпало, – подумал он и постарался прочитать мысли раненого.

– Проклятые «беляки» изранили, и вот уже и датчика контроля нет, а что толку, я ранен, я ранен – не могу двигаться, не могу… – мысли «черняка» путались, затухали, становились нечеткими.

Он пощупал пульс «черняка», пульса не было. Еще несколько минут он читал отрывки его мыслей: какие-то лица, местности, и последнее, что он успел прочитать у почти мертвого – лицо улыбающейся женщины, целующей «черняка» в лоб. Потом был свет в течение нескольких минут, потухающий и превращающийся в полную темноту. Раненый «черняк» был мертв.

Он оформил протокол, сделав в соответствующих графах прочерки на заданные вопросы. Мертвое тело братки отнесли к машине. Работа его на сегодня была закончена, но не закончены были размышления о случившемся. Вопросов было хоть отбавляй, а ответы, а ответы были весьма странные. Если рассуждать логически, то этого «черняка» вообще быть не должно. Но он был, и были его мысли. Он гнал от себя самую крамольную мысль: «черняк» воевал против своих, а точнее свои воевали против своих. Если это так, если это правда, тогда одним разом объяснялась вся эта странная война – и отсутствие уже довольно долго военных успехов, и странные, никчемные атаки по расписанию, а главное пленные, ничего не соображающие, со стертой до детства памятью. Но ведь кто-то эту странную войну должен был организовать, вести, да так, чтобы все выглядело весьма натурально, и мысли участвующих в войне должны быть натуральными, правильными и патриотичными.

Вот для чего нужны были вживленные датчики – для правильных мыслей, а в чрезвычайных случаях для стирания памяти. У раненого «черняка» датчика уже не было и память осталась.

Сзади послышались шаги, братки возвращались от машины:

– Отнесли мы его, бедолагу. С таким ранением – как он дополз до наших окопов? Наверное, ничего уже не соображал. Начальство передаст его своим – «чернякам». Нам говорили, что в таких случаях мы обмениваемся убитыми, – и они поплелись отдыхать к бункеру.

Он еще некоторое время стоял, ошарашенный только что сделанным своим открытием, стоял и думал, что остался один на один со своим датчиком – чипом, зашитым где-то в левом предплечье. И как от него избавиться он пока не знал и ничего придумать по этому поводу не мог.

Оставалось ждать случая, ждать и ждать. Ведь не может быть, чтобы ему не повезло. Шел второй месяц его пребывания на войне.

Когда он спустился в бункер, праздник был в полном разгаре. Провожали домой дневального. Стол был плотно уставлен банками и кружками с тоником, миски с едой между пустыми и частично наполненными кружками выглядели даже как-то не очень уместно. Дневальный, уже изрядно навеселе, шатался вокруг стола, дружески похлопывал братков по плечам и спинам, радостно повторяя:

– Конец моей контракте, конец, – при этом он заглядывал в лица сидящих и пытался каждого поцеловать.

Нетрезвые голоса давали ему советы:

– Береги привилегии, не транжирь все сразу. Будешь умным, лет десять можешь ничего не делать.

– А как же, так и буде, только хатку-домик излажу. Стариков заберу. Завтра уже дома, – дневальный размечтался и нараспев произнес: – буду петь, песню душа просит, жалко гармонии нету, – и запел неожиданно чистым голосом:

Братки затихли, прислушиваясь и пытаясь подпевать повторы последних двух строчек:

А дневальный выводил уже следующие куплеты:

Песня заполнила весь мрачный бункер. Те братки, кто не подтягивал последние строчки, грустно и хмуро покачивались в такт песни. А дневальный не останавливаясь пел и пел:

Всеобщая грусть-тоска опустилась на братков. Даже веселящий тоник уже никто не отхлебывал. А голос дневального звучал все более надрывно:

– Тольки ветер подпевает,

Тольки вьется воронье.

Счастье в жизни не бывает,

А любовь одно вранье.

Песня кончилась. Наступила тишина. Несколько минут никто ничего не мог сказать. Каждый думал о чем-то своем, и все вместе, похоже, думали о войне, о дневальном – «дембеле». Понемногу братки отходили от глубокой грусти, и кто-то не очень уверенно и громко произнес:

– Ну ты браток, такую грусть «тощий зад» напустил, аж мураши по спине до сих пор бегают. Ребята, ну-ка рваните нашу окопную, для радости, – и под ритмичный стук кружки прокричал куплет:

Но никто окопную песню не подхватил, и снова наступила тишина. Прервал это оцепенение голос Капрала:

– Ну все, хорош гулять, завтра у нас атака по графику.

Братки потихоньку начали расходиться.

– С завтрашнего дня дневальным у нас будет… – Капрал указал на громилу с круглым, улыбающимся лицом, – помните, у нас традиция – дневалить тому, у кого «дембель» в скорости.

Новый дневальный вытянулся и гаркнул:

– Слава «ОПРАВУ».

– Служим, служим. – нестройными голосами братки отозвались на приветствие. Через полчаса уже почти все посапывали в койках, и только «дембель» еще долго с удовольствием что-то зачеркивал в своем календаре.

Где-то сбоку двое шептались, и до него иногда доходили отдельные фразы:

– А «дембель»-то еще не спит, радуется.

– Ага, завтра с утра в машину и домой и никаких тебе атак и «хлопушек».

– Да, домой. К своим.

– Да не к своим, а старикам.

– Да я и говорю – к своим, к старикам.

«Дембель», наконец-то, прошаркал к своей койке и долго устраивался, вздыхая и кряхтя, на ночлег. Шепот продолжился:

– А где свои? И где чужие? Кто это может сказать?

– Дома должны быть все свои, а не дома чужие.

– Там все чужие, свои здесь, а там, кроме близких, все чужие. Да и близкие сразу нас там не поймут.

– Да, там все чужое. Кому мы там нужны, да еще с привилегиями? Придется приспосабливаться, вживаться.

– То-то и оно. Здесь мы все свои, а там. – на этой фразе он задремал и шепота уже не слышал.

Ветеран как-то не уверенно и заикаясь шептал:

– А там, а там… а там все вранье, все вранье, – и указал худым пальцем в темный угол, где сидел на стуле Предводитель и грел руки над догорающим костром.

Рядом хлопотала матушка с банкой «нулевки» и чем-то недовольная ворчала:

– Предстоятель наш любезный, обманывать-то нехорошо будет. Нехорошо, батюшка. Нехорошо.

– А как же, матушка-то, быть? Неправда правду держит, подпирает ее. Да и правда у каждого своя.

– Как разобрать где она, эта правда-то?

– У вас там правды не найти. Врете. Ни шагу без вранья не можете сделать, – прошептал Ветеран и погладил рукой грудь у сердца.

– Вранье и наверху там, – ветеран рукой указал куда-то вверх, – и здесь среди, так сказать, народа.

– А вот, батенька, возьмите эту неправду, то есть, как вы выражаетесь, вранье и разложите ее, проанализируйте ее составляющие. Вот возьмите, батенька, врачебную неправду. Больной, скажем неизлечимый, а ему говорят: «Надо надеяться, будем бороться». Вселяют, так сказать, оптимизм. И правильно вселяют. Бывают же чудесные случаи.

– А-а-а, вы хотите сказать, что вранье во благо – полезное вранье, – прошипел Ветеран.

– Да, именно это я и хотел сказать, – ответил Предводитель. – Но не только. А возьмите-ка неправду во зло или по-простому «по злобе». Для одной стороны это зло, а для другой это благо. Это смотря с какой стороны смотреть. А уж на войне всегда сплошной обман противников.

– Но ваше правительство и все политики заврались уж чересчур, – стараясь подавить внезапный кашель, прохрипел Ветеран. – А с этой Вашей войной среди своих – просто махровое вранье, – продолжил он, глотая таблетки.

– А вы, батенька, как же хотели, без пропаганды никак нельзя. Надо же поднимать патриотический дух, должны быть примеры, примеры героизма, без них общество тускнеет, вырождается, теряет ориентиры. Нет, батенька, правда и неправда – это две стороны медали, а медаль это развивающееся общество, если хотите – государственность. – Предводитель отпил прямо из банки несколько глотков «нулевки», и матушка с банкой куда-то удалилась в темноту.

– Вот вы тута спорите – где правда, а где кривда, а я вам вот что скажу, – неожиданно прозвучал голос «дембеля».

– Нам, простоте от народа, все равно какая она, ваша правда, нас дергать не след так часто. То одно скажуть, то другое. А ты сиди и соображай где чего. И зачем нам эти перемены? Нам надоть, чтобы привилегии не менялись, а тыгда мы уж сами разберемся что к чему.

Ему показалось, что он проснулся под шум дождя. Шум вентилятора заглушал шепот нового и старого дневального. Он прислушался, «дембель» передавал дела, свое хозяйство новому дневальному.

Активность возвращалась в тело постепенно, даже рифмы как-то сами собой сложились неожиданно быстро:

– А энто кухня, – «дембель» погремел мисками и кружками, – еду как привозят, ты уж знаешь, а там матрасы да все для спанья. Ты энто все береги, а то разберут, не найдешь, «тощий зад», потом ничего. Капрал не любит непорядок. Он у нас мужик строгий, но справедливый, заботливый, «тощий зад». Ты его уважай, – продолжал свои советы «дембель».

Время было ранее, еще не рассвело, братки тихо посапывали. В предрассветной тишине он посмотрел на часы – до подъема оставался еще целый час.

– А куда это наш Капрал отлучается иногда по ночам? – спросил новый дневальный.

– А у него, кажись, здесь жена вроде, в госпитале работает, вот он и бегает к ней, – ответил «дембель», – говорят, ему из-за этого чой-то орден задержали. То ли за отлучки, то ли жена из местных.

– А орден-то за что? – снова спросил дневальный.

– Да вроде «за рвение, третьей степени», – последовал ответ.

– А здеся вот «тощий зад», для мытья, для бани, ну ты знаешь – баня приезжает раз в неделю, – продолжил «дембель».

– Ты эта, придут соседи из чужой роты меняться, так не торопись. Не дешеви. За матрас бери десять мисок, а за миску – пять кружек. Торгуйся, им надоть, пущай соображають. Но и не крохоборничай, жмотов у нас не уважають, – «дембель» бережно выровнял ряды мисок и продолжил «передавать дела»:

– А вот ишо, инструктора блюди, он ведь сверху послан, вон как мысли читает, как книжки, отгадывает все враз. Братки его прозвали «Фокус», да и Капрал его любит.

Братки потихоньку просыпались, среди них началось ленное движение и шорохи.

– Ну, кажись все, «тощий зад», – дембель закончил передачу дел, – будем прощаться, – и он по очереди подходил к браткам, пожимал руку, с некоторыми обнимался.

Видно было, что ему очень грустно и тяжко. Когда он подошел к инструктору, глаза его слезились:

– Ну, прощай, инструктор, удачи тебе.

– И вам удачи и счастья со стариками, – сказал он в ответ.

«Дембель» как-то странно и виновато улыбнулся и тихо ответил:

– А нету никаких стариков, один я, совсем один…

– А тогда зачем вы.? – изумленно спросил он «дембеля».

– А это так – мечта, без нее как же, без мечты-то? – «Дембель» поднял с пола свой мешок и вышел из бункера в наступающий рассвет.

В те времена, когда он в детстве обретался в летних детских, да и в юношеских лагерях, бывали лесные пожары. Особенно они свирепствовали в хвойных лесах в период жаркого и сухого лета. От чего эти пожары возникали, точно неизвестно. Поговаривали, от незатушенных костров, брошенных окурков и спичек, а то и от вредителей, специально поджигающих леса. В те годы очень много народа курило всякий табачный хлам, и это занятие, курение, так широко было распространено, что некоторое время даже считалось модным. Дошло до того, что школьники средних классов частенько курили, кто что достанет.

Правда, для совсем уж юных курение считалось неприличным, и за это взрослые их ругали и наказывали бывало весьма серьезно. Главным воспитательным инструментом того времени являлся ремень. Для мальчиков суровый из свиной кожи, шириной эдак в сантиметра три, а для девочек помягче, скорее яловый или хромовый и шириной гораздо меньше. В образцовых семьях этот инструмент висел не на самом виду, но так, чтобы подрастающее поколение могло видеть сей предмет как можно чаще для постоянного понимания неизбежности наказания за неблаговидный проступок.

В те далекие годы леса оберегали от пожаров путем прокапывания борозд и устройства просек для предотвращения распространения огня, а также вывешивания плакатов с просьбами: «Берегите лес», на которых рисовались условные елки и пожирающие их языки пламени. А из этих условных елок выбегали в страхе олени, лоси и другая лесная живность. Эти картинки не очень-то действовали на поджигателей, видимо, все эти плохие ребята и взрослые: разжигатели костров, курильщики и просто вредители, воспитывались в необразцовых семьях, а некоторые из них, может быть, были сиротами, потерявшими родителей после последней войны. Этих плохих сирот иногда называли трудновоспитуемыми, потому что они трудно воспитывались тогдашним еще слаборазвитым обществом.

Нынче этот процесс весьма цивилизован, а леса напичканы сенсорами, так что отдельные редкие нарушители пожарной безопасности быстро обнаруживаются и подвергаются в зависимости от тяжести проступка легким задержаниям или глубоким искоренениям.

Тушением пожаров занимались лесники, то есть работники, блюдущие за лесом. Но их было мало. К тушению особо больших пожаров привлекали разного рода административных людей и население, когда огонь подбирался на особенно близкое расстояние к жилым постройкам. А чем тушили? Смех и грех, забивали кромку огня березовыми вениками, потому что средств пожаротушения было маловато. Видимо, тогда считалось, что огонь в конце концов сам потихоньку затихнет и погаснет. Тем более, что дожди в этой местности были частыми. А жаркие, сухие лета были редкими. В то лето горело изрядно. Их лагерь поднимали на тушение довольно часто, правда только одних мальчишек.

Машина промчала их сначала по шоссе несколько десятков километров, потом по лесной, грунтовой дороге еще полчаса, и вся тушительная бригада во главе со школьным учителем оказалась на лесной поляне, одним краем примыкавшей к большому лесному болоту, поросшему тонкими сосенками. Болото дымилось вовсю, кое-где был виден огонь, но благодаря тому, что было безветрие, сильного огня не было. Дымище сизым, плотным покрывалом накрыло и лес и болото. Видимость была слабоватая, уже метрах в ста что-либо разглядеть было трудно. Послеобеденное солнце еле пробивалось сквозь пелену дыма. Першило в горле и немного слезились глаза.

Бригада пацанов приступила к тушению. Наломали веников и хлестали ими по кромке огня, добиваясь его полного погашения. Машина ушла в лагерь за следующей партией юных пожарников. Появившийся мрачный и черный от копоти лесник в фирменной одежде выдал краткие устные инструкции по пожаротушению и удалился на другой участок леса. Через пару часов тушильщики почернели от гари и весьма утомились. От огня было жарко, и результаты тушения не радовали. Там, где казалось, все было потушено – снова появлялся огонь. Беготня от одного места к другому выматывала. Прошло еще несколько часов борьбы с пожаром. Бригада уже на несколько километров удалились от места высадки из машины. Солнце садилось, его слабо пробивающийся сквозь дым диск завис над горизонтом. Бригада в результате коллективных обсуждений сообразила, что пора выходить к месту сбора, а ориентиры в дымном лесу были потеряны. Решение – куда идти? – принималось коллегиально и поэтому четкого направления движения обнаружено не было. Бригада хором на счет: «три, четыре», крикнула несколько раз: «АУ… АУ». Прислушались. Где-то за болотом отозвались: «АУ…АУ». Двинулись в ту сторону по болотным кочкам, обходя наиболее опасные, мокрые места. Минут через тридцать, выйдя на это «ауканье», выяснили, что это была не их компания. Чужие ребята из другого лагеря встретили их, но помочь ничем не могли. Их место расположения находилось очень далеко от лагеря заблудившихся. Наступило неприятное прозрение – они заблудились вместе с учителем, тоже городским жителем, совершенно не соображающим, что делать в таких случаях в лесу поздним вечером. Стали хором соображать: что делать? Куда двинуться? Пока еще совсем не стемнело, по старым следам по болоту двинулись назад. Через те же полчаса «пожарники» оказались на том же месте, на опушке леса, откуда час назад пошли на «ауканье». И здесь всем, наконец-то, повезло – буквально в десятке метров нашлась та лесная дорога, по которой их привезли на пожар. Хмурой радости от этого события не было предела, молчаливое, угрюмое ликование проступало даже через сильный голод и жажду, даже через обиду за то, что их самоотверженных тушителей лесного пожара бросили в темном лесу.

– Как они могли так с нами поступить, – раздались стройные голоса мальчишек, – нас бросили голодных. Это нечестно, не по-товарищески.

Делать нечего, Двинулись, уже в полной темноте, гуськом по грунтовой дороге, почти на ощупь, к шоссе.

Мрачная и уже не ликующая колонна бурчала негромко, скорее для поддержания ослабевшего духа:

– Вот вернемся, им стыдно будет, что так с нами поступили.

Но каждый из бурчащих понимал, что до возвращения еще очень далеко, и неизвестно, в ту ли сторону они идут в темноте, и что их искать, конечно, будут, но только когда найдут? Скоро ли? Может, к утру? Итак, полумолчаливая, процессия добралась до шоссе. Стало ясно, что направление они выбрали правильное, но впереди были еще десятки километров пути – это обстоятельство совсем не радовало. Ночное шоссе тихо пустовало. В полной темноте ярко сияли звезды. Свет, доходивший от них, слабо освещал путников, в среднем темпе шагающих по обочине. Встреча со вселенной погасила все разговоры и ворчания. Молчаливая колонна ребят уже прошла не один километр, когда вдали показались огни приближающейся машины.

– За нами или просто встречная? – у всех промелькнул один и тот же вопрос. Огни становились все ближе и ближе. Встречная машина к всеобщему облегчению оказалась своей. Довольные тем, что за ними пришла машина, и одновременно недовольные своей усталостью, пережитыми волнениями, бригада взгромоздилась в кузов и все, наконец-то, тронулись домой в лагерь, к теплу, воде, еде и всем тем первоочередным удовольствиям, без которых никакие пожары никогда не потушишь.

Трясясь в кузове, пацаны оправились от всех волнений, стали активно, наперебой предлагать способы хотя бы мелкой мести всем тем, кто, по их мнению, их почти бросил в лесу. Наиболее интересной оказалась идея кого-нибудь из ребят вынести из машины в виде раненого на пожаре. Этим «раненым» был назначен самый щуплый и поэтому самый легкий, удобный для носки пацан. В лагере их ждали, машину окружили мальчишки и девчонки. «Пожарники» молча спустились на землю, открыли задний борт и на руках вытащили «раненого», подняли его на плечи и молча, не спеша понесли к палаткам.

– Что с ним? Что случилось? – раздались обеспокоенные голоса встречавших.

– Деревом зашибло. Головой повредился, – как можно более мрачно ответили несущие.

– Его к врачу, в больницу надо, – наперебой заголосили девчонки, – срочно!

– Лесной пожарник сказал, что ничего страшного, к утру отойдет, у них таких случаев штук несколько за сезон случается, – уже не очень мрачно ответили несущие.

«Раненый» наверху то ли от этого диалога, то ли кто-то из несущих его пощекотал немного, видимо, стал давиться от смеха, еле сдерживаясь. Сверху послышалось невнятное «хрюканье».

– А чего это он у вас там хрюкает? – спросили встречающие.

– А это у них, стукнутых, бывает от удара, это нам пожарник объяснил. Если к утру хрюкать не перестанет, то придется вести в больницу, – ответили не очень уверенно несущие.

– А еще он сказал, пожарник этот, что если сильно будет хрюкать, его надо в землю зарыть, чтобы огонь и дым из него вышел, – несущие уже сами еле-еле сдерживали хохот.

Перспектива зарывания в землю «раненого» насторожила, и хрюкать он перестал. Кто-то из встречающих, не поверив в это наглое вранье, заметил:

– Врете вы все. Как это зарыть в землю? Ерунда какая-то. Чушь!

Но нашлось и другое мнение: одна «отличница», волнуясь, сказала:

– А я слышала, что их ударенных молнией зарывают, чтобы электричество все вышло.

Завязался спор – надо зарывать или нет? Кто-то спросил:

– А чего это вы там в лесу не зарыли, чтобы срочно вылечить?

– А как же в лесу-то зароешь, уже темно, потом попробуй найди его, он же не гриб какой-то, – ответила бригада несущих.

Сверху послышалось:

– Не надо меня зарывать, отпустите, я уже не хрюкаю.

– Вот видите, мы же говорили, что отойдет, вот уже и говорить стал нормально, – ответили снизу, – сейчас уложим в постель, будем наблюдать часик, если не хрюкнет, значит выздоровел окончательно.

– Отпустите, ребята хватит шутить, я есть хочу и пить, – «раненый» стал сильно ерзать и брыкаться.

Несущие с волнением заметили – что-то у него все-таки с головой:

– Все есть и пить хотят, но не брыкаются, терпят, а этот ударенный вон как забрыкался.

Толпа встречающих все увеличивалась. На шум подходили ребята из всех палаток. Уже снаружи толпы было совсем не понятно, что там внутри происходит. Подошли старшие – учителя и, пробравшись в середину, быстро навели порядок. «Раненый» был отпущен, стало как-то и не смешно. Встречавшие поняли, что все это был розыгрыш, и тихо разошлись. А бригада «пожарников» быстро помылась и подалась на кухню, аппетит у всех был зверский.

Сегодня утром он уговорил капрала пустить его в атаку. По инструкции стажер в атаку не ходит, но поскольку прямого запрета не было, а «уговорить» капрала ему не стоило труда, то у него по плану получился особенный день – первая атака, эта дурацкая атака по графику. Конечно, он волновался. Неизвестность всегда волнует, а тут все-таки война, стреляют, но побывать на войне и не ходить в атаку ему казалось как-то не совсем по-мужски, и перед братками не хотелось выглядеть «лялечкой», трусишкой.

Рассвет уже занялся вовсю, верхушки скал, видные из окопа, окрасились в ярко-оранжевый цвет. Братки готовились к атаке.

По традиции, то есть по правилам, атака начиналась после обстрела позиций «хлопушками» и «крокодилами». Все, ходившие в атаку не в первый раз, без напутствий и лишних разговоров уже были готовы к ней. Единственным новичком сегодня был он. Капрал тщательно его проинструктировал, лично экипировал всеми средствами защиты.

И вот началось. Гул и грохот, к которому он еще никак не мог привыкнуть, снова, как всегда, вдавили его в дно окопа. В этом гуле исчезали все обыденные мысли, словно мощный стотысячный оркестр рождал какофонию незнакомых звуков. Канонада закончилась. Братки по команде бросились на бруствер. Он чуть зазевался и в шеренге наступающих бежал немного сзади. По бокам он расслышал крики «Ура» и сам заорал что есть силы. Бег братков скорее напоминал что-то среднее между быстрым шагом и медленным бегом – средства защиты были весьма тяжелые, не позволяли быстро двигаться. Со стороны противника началась беспорядочная стрельба. Братки остановились и залегли, и он с размаху плюхнулся на пригорке. Потом был сильный удар по голове, он потерял сознание и только как сквозь сон почувствовал, что его тащат за ноги, опускают в окоп и снова уже за руки и за ноги несут куда-то.

– Эй, стажер, очнись, да очнись же, «тощий зад», – скорее прочел он мысли капрала, чем услышал его голос.

– Контузило его, вон как шлем помяло, – чей-то голос донесся сбоку, – эти гады «черняки» «тощий зад», похоже, из «пчелки» саданули.

– Да бросьте… из «пчелки», запрещена ведь. Уж год как конвенцию подписали, – возразил капрал.

– Подписать-то подписали, а инструктора из нее точно шибанули, – утвердительно произнес кто-то из братков.

Он открыл глаза. Братки обступили его, лежащего на койке в бункере, уже освобожденного от всей экипировки. Капрал склонился над ним и внимательно осматривал всего с ног до головы.

– Очнулся «тощий зад», – обрадовано произнес капрал, – как ты, стажер? Слышишь меня?

Он хотел сказать, что все в порядке, но не все буквы сложились в слова и получилось какое-то дребезжащее мычание.

– Точно контузило, – констатировал капрал, – будем в госпиталь отправлять, – а сам подумал: – Ну, теперь влепят мне за стажера, в отпуск не пустят, а то и привилегии какой-нибудь лишат.

– Не бойтесь, капрал, все будет в порядке, – попытался он ответить капралу, но опять получилось что-то не очень внятное, но он эту мысль твердо довел до капрала, и тот не очень уверенно ответил:

– Да… может быть, может быть.

Уже смеркалось, когда его погрузили в машину. Капрал лично проконтролировал его отъезд, пожал руку и сказал на прощание:

– Лечись, стажер, выздоравливай, хороший ты парень, да только тихий.

Машина, дребезжа по каменной горной дороге, уже почти в ночь добралась до госпиталя. Его на носилках доставили в помещение. Переодели во все госпитальное и уложили в палате, где лежало человек десять таких же как он раненых. Из разных мест доносились кряхтение, храпы и стоны. Заснуть было сложно. У него сильно болела голова, шум в ушах не давал расслабиться. Он долго лежал с открытыми глазами, и ему казалось, что он уже давно, давно здесь лежит, ничего не слышащий, не видящий и не чувствующий.

Они оба сидели на дне окопа прямо на серых камнях и, похоже, беседовали уже не один час.

– Вот вы, батенька, говорите: «надо делать добро». Я не возражаю. Но если будет вокруг нас одно добро, как мы узнаем, что это – добро? С чем сравнить? Может, есть эталон или эталоны добра? Так укажите, научите, так сказать, просветите нас злых, делающих зло и добро одновременно. Я, отнюдь, не против добра, я только хочу сказать: «не бывает добра без зла, не бывает. Ибо сказано: "не делай добра, не получишь зла"».

Ветеран, видимо устав от витиеватой логики Предводителя и глядя куда-то в сторону, прошептал:

– О! Велико ваше заблуждение. Не ведаете главного. Добро изначально заложено во всем, это потом оно может превратиться в зло, если пустить все на самотек, так сказать, по инерции. Эдак можно перейти ту грань, за которой к добру возврата нет. А посему надо быть ежеминутно, ежесекундно настороже. – Ветеран в конце повысил голос и закашлялся, достал коробочку с таблетками и одну из них положил себе на язык:

– Я вот, по молодости, дуралей был страшный, веселостью буйной отличался. Сколько всего натворил, не пересказать, а как почую, что дальше нельзя, дальше зло черное, так отступал и тем спасался от гадости разной. На то и запреты еще, их «табу» называют. Без них уж давно бы скатились в яму помойную.

– Э, батенька, это вы такую мысль заложили, что не все позволено, что во имя какой-либо великой цели делается, что-то и переступить нельзя, – Предводитель примерил каску, снял ее и указательным пальцем поковырял облупившуюся краску.

– Эдак мы с вами истину не найдем, – продолжил он, – эдак каждый будет стоять на своем до бесконечности. А как же тогда с вашей диалектикой? Где одно вытекает из другого, дополняет друг друга, развиваясь. Вот, батенька, возьмем мысленный эксперимент проведем. На прямой линии с одной стороны расположим абсолютное, чистое добро, а на другом конце – абсолютное, самое что ни на есть, самое зло. Что мы с вами, батенька, имеем? А имеем, так сказать, шкалу – на концах по сто процентов зла или добра, по середине смесь из половины добра и половины зла, ну и так далее. Вот так, батенька, и с человеком, намешано в нем и того и другого, а чего-то абсолютного нет и никогда не было. И в среднем в нас того и другого колеблется около середины.

Они на минуту затихли, прислушиваясь к чему-то.

– Видать, «хлопушки» летят, – сказал Предводитель.

– Да, пожалуй, нам пора, – поднимаясь, ответил ему Ветеран.

Он открыл глаза. Большие женские глаза смотрели прямо на него. Белая шапочка прикрывала густые черные волосы. Красивые, немного пухлые, чувствительные губы что-то говорили, и по губам он понял:

– Ну-с, как наши дела? Что нас беспокоит?

Сзади за докториной стояли еще несколько человек в белых халатах. И один из них, заглядывая в папку, что-то тихо говорил докторине. Пощупав его пульс, она со своей бригадой двинулась дальше между койками. За окнами занимался рассвет. Первый его рассвет с контузией.

Дня через два шум в ушах и головные боли почти прошли. Осталось восстановить слух, да и речь его была еще не отчетливая. Он уже вставал и гулял по территории госпиталя. Между процедурами от безделья деваться было некуда. Он садился на садовую скамейку под тенью громадного южного дерева и размышлял о своем житье-бытье.

Она ему понравилась сразу. Вид ее чем-то напоминал ему Фари, такая же смуглая кожа, черные брови и глубокие черные глаза. При каждом ее появлении у его койки во время утренних обходов они успевали переброситься несколькими мысленными фразами. Он мысленно спрашивал ее: «Как дела? Хорошо ли она отдохнула сегодня ночью?» А она, немного смутившись и отбросив этот официальный докторский тон, так же мысленно отвечала ему, что вчера она долго не могла уснуть, вечером в госпитале было много работы, и потом она думала о нем, о его способности читать мысли и передавать свои. Он видел, он чувствовал, что ей он не безразличен, и ему очень хотелось сблизиться с ней, но тревожные воспоминания и его уже привычная настороженность останавливала его. Он размышлял:

– «Может быть, она такая же, как Сандра? В принципе да, ответ был утвердительным. Но ведь Сандра была специально приставлена к нему и разрабатывала, как говорится, только его по индивидуальному заданию. А эта докторина здесь работает давно, похоже, она из местных, а он уже знал, что местные недолюбливают центр из-за древних конфликтов. Если докторина и является агентом, то работает не только и не столько по нему. Вывод напрашивался только один – надо получить о ней как можно больше информации. А самое главное это то, что она врач и ради этого стоит рисковать, потому что только такой специалист сможет избавить его от микрочипа-датчика. И тогда он будет свободен».

Наступил вечер, прохлада опустилась в госпитальный садик. Южные звезды сияли. Воздух, этот целебный воздух, лечил гораздо лучше, чем нахождение в душноватых помещениях госпиталя, где пахло незнакомыми, резкими запахами лекарств, дезинфекцией, ранеными и больными.

Сюда привозили братков со всей зоны боевых действий белой армии, а персонал госпиталя, как обычно, состоял в основном из местных. У них у всех в отличие от братков имелись браслеты. Отсутствие браслетов у воюющих вызывало некоторое раздражение и отчуждение у медперсонала по отношению к военным. Но к нему она относилась как не странно не настороженно, а весьма дружелюбно. Даже можно было сказать – с некоторой симпатией. Он был не такой как все – молчалив, но не угрюм, умница, но не кичился этим. Причем его скромность, граничащая с некоторой застенчивостью, как-то располагала к нему собеседника и ее в том числе.

Она остановилась возле него и тихо спросила:

– Опять вы здесь? Не спится? В палате душно, я уже начальству много раз говорила – нужны кондиционеры или хотя бы вентиляторы. Все обещают.

Он медленно, растягивая слова и стараясь выговаривать все буквы, тихо, почти шепотом ответил:

– Да… никак не уснуть. Такая красивая ночь. Вы опять никуда не спешите? Почему?

– Мне некуда спешить. Живу одна. Никто меня не ждет, – ответила она грустно.

Он подвинулся к краю скамейки:

– Тогда посидим вдвоем, если вы не против.

Она села рядом. Без белого халата и шапочки она выглядела еще привлекательнее, только усталые глаза говорили о ее уже совсем не девчоночьем возрасте.

– О чем же мы будем с вами говорить? – спросила она вполне официально и стараясь быть равнодушной.

– Не знаю, – ответил он, – может быть о звездах. Смотрите, какая красота.

Они оба посмотрели вверх, в эту бездну и, как обычно в таких случаясь, ощутили себя маленькими песчинками в этом огромном непостижимом пространстве. Минуты две они сидели молча, физически ощущая присутствие друг друга, боясь нарушить то первое волнительное ощущение, когда не безразличный тебе человек сидит так близко рядом с тобой.

– Вы любите стихи? – спросил он ее.

Она не сразу ответила, повернулась к нему лицом и сказала:

– Я не очень-то в них разбираюсь. Да и на родном моем языке не так их и много. Воспитывалась я в здешних суровых местах, где стихи не были на первом месте.

– Мы сможем быть друзьями? – спросил он снова.

– Друзьями? – удивилась она. – Зачем друзьями? Мы такие разные, так далеки друг от друга. Хорошими знакомыми – да. А друзьями? Я не знаю. Получится ли это у нас?

– Вы думаете, мы не сможем найти общих интересных тем для общения? – он с каждой фразой говорил все лучше и лучше. Речь восстанавливалась неожиданно быстро.

– Общие темы… у меня почти всегда одна тема – медицина. Училась я там далеко на севере, а потом вот направили сюда. А вы? Я очень мало вас знаю, – она осторожно посмотрела на него, и было видно, что сейчас она просто любопытная молодая женщина.

– Вот и попался ты, умник, – подумал он, – придется искренне о себе что-то сказать, иначе разговор прервется.

И он, стараясь не утомить ее подробностями, рассказал почти все о себе. Единственное, о чем он умолчал, – это его желание избавиться от микросхемы и стать абсолютно свободным. Она слушала молча, не перебивала его, и даже, казалось, иногда плохо его слушала, думая о чем-то своем. Время летело быстро, уже было далеко за полночь. Тишина обволакивала все вокруг. Ночные бабочки и цикады затихли. Он замолчал и несколько минут она ни о чем его не спрашивала. Он случайно коснулся ее руки, и ее рука осталась на месте. Она, как бы очнувшись, сказала: – Вы удивительный человек. Простите, но мне пора. Уже поздно, а у меня завтра ранний обход.

Они оба встали со скамьи. Она как-то нерешительно пожала его руку, а он неожиданно поцеловал ее в щеку. Она вздрогнула, то ли от ночной прохлады, то ли от поцелуя, внимательно посмотрела ему в глаза, грустно улыбнулась, вздохнула и сказала: – До завтра.

На следующее утро она чуточку дольше задержалась у его кровати и дала указания помощнику с папкой:

– Дня через два можно будет выписать инструктора.

При этом она открыто и весьма дружелюбно ему улыбнулась. Следующий день прошел как обычно: процедуры, прогулки, отдых. Он активно пытался говорить вслух, и это выглядело со стороны весьма странно. Молодой мужчина ходит по кругу и что-то медленно бормочет себе под нос.

Наступил вечер, и он снова оказался на знакомой скамейке. В этот раз он ждал ее дольше, чем в прошлую их встречу.

– Добрый вечер, – она поздоровалась и присела на скамейку рядом с ним. – Вы хотели в прошлый раз прочесть мне стихи? Я готова их послушать, если у вас есть желание их читать. Он медленно нараспев, прочитал:

Она прижалась к нему. Становилось прохладно – конец лета, и ночи зябкие предвещали окончание жары.

– Да, война без побед, – вздохнула она, – эта долгая война оставила меня одну, почти одну.

Он обнял ее за плечи, и они долго сидели не разговаривая.

Забрезжил рассвет. Они уже знали друг о друге почти все. И самое главное, она знала, что им надо делать.

Госпиталь еще спал, в лаборатории она хирургическим щупом быстро вытащила ЧИП и аккуратно положила его на марлевый тампон.

– Вот и все, – сказала она, указывая на эту удивительную вещь.

На марле тускло поблескивал маленький, не более миллиметра шарик.

– Ты его выбросишь? – шепотом спросила она.

– Нет, – возразил он, – его нельзя выбросить просто так, иначе меня сразу начнут искать.

Она крепко прижалась к нему, обняла и уткнулась лицом ему в плечо:

– Ты должен стереть себя в моей памяти.

– Да, – ответил он.

– Мы больше никогда, никогда не увидимся? – ее голос дрожал, и он чувствовал, что она еле сдерживает слезы.

– Я не знаю, я не уверен, – прошептал он ей в ухо.