Игрок

Пролог

— Это антидепрессанты? — слабо спросила Маргарита.

Кот подпрыгнул на стуле от обиды.

— Помилуйте, королева, — прохрипел он, — разве я позволил бы себе предложить даме антидепрессанты? Это чистые транквилизаторы!

Кавер на Булгакова, «Мастер и Маргарита»

Жен

Надо сказать, отстойные новости никогда не бывают своевременными. Невозможно вовремя получить извещение о штрафе за превышение скорости или обнаружить стрелу на колготках. Подобная пакость настигает тебя в аэропорту или перед собеседованием, нажимая кнопку «режим цейтнот» и превращая планы в сплошное месиво. Но если бы все проблемы были такими мелкими и ограничивались неделей поиска новой должности и отпуском не в той стране, где было задумано… В моем случае все в разы сложнее.

Главой нашей муниципальной больницы является доктор Павла Мельцаева, которая не далее, как на прошлой неделе, настолько впечатлилась успехами своего ординатора в области нейрохирургии, что с легкой руки на две недели выслала в отделение кардиологии. И поэтому сегодня я должна ассистировать на операции по замене митрального клапана, о которой еще вчера вечером имела очень смутное представление. Пришлось поправлять положение бессонной ночью в компании учебников, а затем — в пять утра — бежать на профилактическое обследование, где выяснилось, что восьмилетняя ремиссия закончилась, и операция на сердце нужна не только абстрактной пациентке, но и мне самой. А ведь я была уверена, что время еще есть…

Думаю, белка, которая бежит в колесе тоже не теряет надежд на то, что однажды выберется из своей западни, окажется на воле и вдохнет полной грудью, но только все без толку. Колесо-то в клетке… Половина ординатуры за плечами, а ко мне вернулось все многообразие превентивных мер, тяжелейших реабилитационных периодов и, конечно, трансплантационная очередь. И вчерашние проблемы вдруг стали такими смешными и незначительными. Незнакомая операция? Незнакомый временный руководитель? Я вас умоляю. Мир застыл, отдалился, мы с ним как два колеса на одной оси — вроде и связаны, но в такт не попадаем. Старый кошмар, о котором я почти позабыла, вернулся: для нормальных людей время течет одним образом, для меня — другим, — и только в паспортах цифры одинаковы.

— Я сегодня делал ринопластику [операция по коррекции носа], — говорит кто-то из коллег по ординатуре, но я даже не пытаюсь понять, о чем речь. Это кажется неважным.

— Тебе везет, а я удаляла кисту через задний проход! — И это тоже.

Собственная жизнь мне кажется чуждой. Вещи в ординаторском шкафчике, окружающие люди и вообще все это место. Я едва осознаю, что происходит вокруг, но пришла на работу, на автомате переоделась в форму и теперь механически завязываю тесемки непритязательного голубого чепца, прячу под него непокорные черные кудри. Всю жизнь с ними воюю за бесценные минутки, но и отрезать не могу решиться.

— Все равно круче, чем у Принцесски не будет. Пересадка митрального клапана под чутким руководством доктора Горского, — слышу со стороны и даже не сразу догадываюсь, что речь обо мне. Мрачнею. Ужасно хочется, чтобы все окружающие исчезли и оставили меня в покое — и без них слишком многое навалилось, — но спорить нет никакого желания. Тороплюсь уйти, не отвечаю.

— Ты что обиделась? — спрашивают у меня и, видимо, в попытке извиниться хватают за плечи. Мягко, но настойчиво вырываюсь.

— Все в порядке.

В интернете можно встретить сборники самых употребляемых слов, но данная фраза — негласный рекордсмен всех времен. Нас с самого детства учат не разговаривать с незнакомыми и не ныть, не жаловаться. Мы запрограммированы отвечать «все в порядке», даже когда это не так. От нас ждут именно такого ответа, и он, как обычно, срабатывает — ко мне теряют интерес.

До операции осталось двенадцать минут, и тридцать три секунды, я направляюсь к лестнице, чтобы привычно спуститься по ступенькам в операционную, но вспоминаю, что сердце теперь снова придется беречь как зеницу ока и сворачиваю в сторону лифтов.

— Готова к операции? — спрашивает у меня доктор Горский, который так же, как и я, дожидается лифтов.

Как можно подготовиться к операции на сердце ребенка? Девочке всего пятнадцать, с ней ничего не должно было случиться в столь юном возрасте. И с ней, и со мной. Смотрю на Владислава Горского и пытаюсь понять, о чем меня спросили.

— Я пытаюсь, — отвечаю невпопад и сразу понимаю, что оплошала. Меня спрашивают о бессонной ночи над учебниками, а не о том, насколько проблемная пациентка досталась. Надо было сказать, что я готовилась и все знаю. Вот какие слова свидетельствуют о нормальности.

Результат себя ждать не заставляет:

— Что с тобой? Ты какая-то несобранная. — Его брови сходятся к переносице, он пытается понять причину такого странного ответа, но догадаться невозможно, ведь я ему о своей болезни не говорила. Я вообще никого из коллег не посвящала в свои проблемы.

— Все в порядке, — повторяю, как мантру.

Ему не хватает смелости настоять, а мне это только на руку. К счастью, двери лифта открываются. Уже набившиеся внутрь люди посматривают на вновь прибывших волком, только у каждого из них ноги и сердца в наличии, и почему они терпят грубое вмешательство в личное пространство совершенно незнакомых людей, в то время как лестница девственно пуста, — загадка века. С удовольствием подставляю гневным взглядам спину.

Орел. Наказанная

— Красивая женщина. А чем она занимается?

— Да так... По торговой части.

— Чем же она торгует?

Из к/ф «Красотка»

Жен

Мне выпадает орел.

Когда я вхожу в операционную, бригада уже полностью готова. Осталась я одна. Мне на руки надевают перчатки, помогают завязать тесемки хирургического платья… а я не могу оторвать глаз от девочки на столе. Я должна ее разрезать. Горский даже скальпель протягивает, и в любой другой ситуации не грех было бы запрыгать от счастья, но сейчас даже прикоснуться к инструменту страшно. Я чувствую, что стану кромсать… саму себя. А вдруг у меня дрогнет рука? Или я заражу ее своими проблемами? Нет конечно, я не заразна, просто фаталистка.

— Доктор Елисеева? — удостоверяется в моей готовности кардиолог.

— Удачи нам всем, доктор Горский, — отвечаю.

— Ей удача понадобится куда больше. Начинаем.

Забор тканей сердца уже произвели, и в заполненном льдом лотке лежит частичка свиного сердца, которая вскоре перекочует в грудь девочки. Обыкновенная процедура, недостаток которой лишь в том, что через несколько лет пациентке понадобится еще как минимум одна операция. А, значит, у нее тоже будет своя дата, до которой идет отсчет. Моя, например, — двадцать третье марта.

Я заношу скальпель и делаю первый надрез. Кровь так и рвется в образовавшийся проем, будто не могла дождаться момента освобождения. Но черта с два сбежит — мстительно стираем бинтами. И так везде и всегда. Бьешься за права, точку зрения отстаиваешь, а затем находится пакостный доктор, который корректирует твои попытки на удобный ему манер. Горский, например, уже берется за пилу. Совсем чуть-чуть, и мы увидим сердце девочки. Я этого и хочу, и не хочу. Потому что оно слабое и больное, но несравнимо более здоровое, чем мое собственное. Есть что-то жуткое в том, что настолько сильный и жизнеспособный орган может отказать в любой момент. А что после? Реанимация? Отказ от реанимации?

— Она не подписывала отказ от реанимации? — спрашиваю.

— Доктор Елисеева… — Горский смотрит на меня так, будто я с Луны свалилась… — Я бы объявил, если бы подписала.

Интересно, а мне решимости хватит? В день восемнадцатилетия я взяла комплект документов на отказ от искусственного поддержания жизнеобеспечения, но он так и остался лежать на полке, в синей папке, между анатомическим атласом и пособием по хирургическим швам. Мама бы пришла в ужас, если бы узнала об этих бумагах, но в медицинские учебники ее нос не суется никогда. Святое ей трогать не разрешаю. Пусть лучше кондомы в моей спальне пересчитывает, если угодно, только не алтарь… На самом деле перепрятывать от нее компромат бывает забавно, но совсем не весело, когда таковой все-таки находится. Например, если она найдет бумаги на отказ от реанимации, уверена, не посмотрит на мой возраст и гражданские права, уничтожит документы, а потом возьмется за ремень.

Только дело в том, что при по-настоящему хреновых картах сколько ни блефуй, факт остается фактом. Ни одна из моих операций не проходила без осложнений, и без реанимационных мер шансы выжить нулевые. Просто… у меня было двадцать шесть лет, чтобы смириться с мыслью о том, что на тот свет я отправлюсь не так, как хочу. И почему бы просто не выбрать момент, не прекратить воевать с ветряными мельницами? Достаточно поставить закорючку в графе подписи. А потом перестать грызть ногти и бояться. Только мама этого не поймет.

Распиливая ребра, доктор Горский мурлычет незамысловатую песенку. Говорят, когда делаешь что-то слишком часто, мозг перестает фиксироваться на деталях, и пока ты на автомате совершаешь знакомую последовательность действий, можешь заниматься совершенно посторонними вещами. Я, например, зачем-то пытаюсь на слух определить музыкальные интервалы между звуком пилы и его голосом. Интересно, в операционной хоть кто-то думает о пациентке? Разумеется, я уже помогала кардиологам, но сегодня все в разы сложнее, и когда я пытаюсь соотнести происходящее с личностью девочки, которую успокаивала вчера, что-то замыкает и переключается на меня саму. Будто это меня оперируют.

Мне стоило отказаться от операции. Горский вовсе не обязан следить за тем, чтобы все его подчиненные были в состоянии делать свою работу. А моя адекватность под огромным вопросом. И у нас не оркестр, где неверно взятая нота грозит всего лишь ядовитой обзорной статьей в критическом журнале.

— Вам нравится? — внезапно спрашивает Горский, улыбаясь мне. На это указывают морщинки вокруг глаз. Под маской движения губ не видно, но и без них не составляет труда догадаться о настроении человека. Это я выяснила в тот день, когда еще в студенческие годы вынуждена была стоять в морге напротив парня, отношения с которым были болезненно оборваны не более двенадцати часов назад. Итог: больше я с коллегами не сплю, кем бы они ни были.

— Что?

— Вы передвигаете отсос в такт мелодии. Подпевайте.

Какого черта?

— Слова незнакомые, — отвечаю. Я не вру, все что он проговаривает кажется мне сущей бессмыслицей. Нет, однажды мой наставник-нейрохирург заставил меня исполнить «Аве Мария» за право подержать отсос, но чтобы добровольно…

Решка. Однажды в темноте ночи

— Код синий, код синий! Скорее, мы теряем его!

— Электроды! Заряжаю на двести! Разряд...

— Черт, не сработало! Три миллиграмма настроения внутривенно!

Жен

Мне выпадает решка.

Спрятав монету в карман и набравшись решимости, подношу к носу и губам маску, а затем толкаю дверь операционной. Этот лоскут утешает едва ли не больше, чем расстояние, отделяющее от стола. Обозначенная парочка — лучшие помощники в попытке скрыть от коллег то, что я в совершеннейшем смятении. Хирургическая ординатура порой напоминает мне гонку, в которой каждый неаккуратный поворот может привести к сходу с трассы, а уж отказ от участия и вовсе заставит конкурентов улюлюкать от восторга. Я так часто приходила к финишу первой, что мое сегодняшнее поведение тянет на маленькую местную сенсацию, и последствия настигнут. Можно даже не сомневаться. А я вывернула руль, и лечу кувырком навстречу всем опасностям, которые ждут с распростертыми объятиями.

— Доктор Горский, вы были правы. Я не могу сегодня вам ассистировать. Прошу прощения, — стараюсь заставить голос звучать уверенно и сильно, хотя внутри все дрожит и волнуется. Ветер сменился, и семибалльные волны недовольства собой треплют крошечную, сбившуюся с курса шлюпку.

— Надеюсь, у вас есть причины, доктор Елисеева, — весьма спокойно воспринимает мой отказ Горский. Хотя, возможно, его гнев мне точно так же не виден за налобным фонарем, как ему — мое отчаяние за маской.

— Да. — Боже, что я несу? Нет-нет-нет, умоляю, забудьте, возьмите меня на операцию, не дайте разрушить собственное будущее! Монета, я ведь поставила его на монету, и все происходящее теперь значит не более чем каприз взбалмошной избалованной девицы! К горлу подкатывает горечь, и очень хочется плакать.

— Все в порядке? — чуть хмурится он, вглядываясь в ту часть лица, которая открыта. Мне очень хочется спросить, что же можно сегодня там увидеть. Вы заметили сходство с другими своими пациентами, доктор? С девочкой на столе, которой уже подарена искусственная безмятежность? Или для того, чтобы его узреть, все-таки нужно усыпить и разрезать?

Едва заметно качаю головой.

— Побеседуем после операции. Вы свободны. Да, и найдите мне другого ординатора.

Из операционной я буквально выскакиваю, не переставая удивляться своему смешному упрямству. Глупая, глупая девчонка. Отдаю в руки других людей собственное будущее... Свое. И девчушки. Ассоциации — штука сложная. Только мы видим малейшее сходство — сразу начинаем искать в этом судьбу, а то и звоночки сверху. Я сравниваю себя с ней, тут даже дара ясновидения не нужно...

— Неужто испугалась, Принцесска? — спрашивают у меня, отрывая от невеселых мыслей. Знакомимся: Леонид Архипов, ординатор, закрепленный за отделением общей хирургии, но давно мечтающий подвинуть меня в нейро, а ныне – всего лишь проходящий мимо. И, прости Господи, какая ж то жалость! Нет, он не плохой парень, совсем наоборот; мы даже пару раз зависали вместе после особо сложных дней, выплескивая друг на друга все свои беды и невзгоды и никогда впоследствии этим не пользуясь, но, дьявол, здоровую конкуренцию никто не отменял. И он — последний человек, которого я хотела бы встретить. Однако первый, кто нужен девочке на операционном столе, потому что зануден настолько, что знает назубок все операции.

— Подменишь меня у Горского? — спрашиваю.

— Постой, там реально пересадка митрального клапана, и ты предлагаешь ее... мне?

Думаю, объяви я ему о том, что у меня с минуты на минуту может сердце встать, так бы не удивился.

— С какой стати? — Ну да, неоперабельный случай. В смысле, он полагает, что у девочки неоперабельный случай, и я решила подшутить, отправив его зашивать пациентку... Вот только это не пациентка неоперабельна, а сам Архипов. Сколько можно мяться у дверей и перепроверять на предмет паршивости коллегу?

Приступ внезапной злости быстро сменяется прежней апатией. Мы с миром отторгаем друг друга. Он, точно паразита, окутывает меня коконом равнодушия и получившуюся кисту прилепляет к койкам постоперационных пациентов, на которых я выменяла великолепную, блистательную пересадку митрального клапана... Теперь ставлю капельницы и записываю в карты уровни кислорода в крови...

Решка на монетке, точно загодя, усадила меня в инвалидное кресло. Кажется, будто обе ноги перебиты, но, честно говоря, здоровой себя мнить тоже не слишком умно. День подыгрывает: он спокоен, полон привычных запахов медикаментов, тучами сгущающихся грустных мыслей и попыток свыкнуться с собственным малодушием. День игры в «а что, если». И главный вопрос: «а что если я так и не смирюсь, и мне придется отказываться от операций каждый раз»? Бессмысленное занятие. Мы никогда не получаем ответов на свои вопросы. Есть некая особенная форма издевательства над человечеством в том, что нельзя просчитать, сколько карт осталось в уготованных нам колодах. А потому правильных ответов просто не существует. Говорят, решай сердцем. Ну и как же тогда поймать за хвост вожделенную мифическую объективность, за которой все и всегда гоняются? Журавль в небе…

Сегодня отделение интенсивной терапии спокойно, однако это не значит, что завтра пресловутый «синий код» не будет звучать каждые две минуты. Мечтаю и молю, чтобы состояние блаженной неги продлилось как можно дольше... Часы. Винтик к винтику, и ни одной реанимации. Есть какая-то невероятная прелесть в том, что планы работают. В том, что усилия по их созданию не пропадают понапрасну. В том, что не все сделанное бесполезно и в скором времени потеряет свой смысл.

Орел. Человек по имени Счастливчик

Терпеливо, как щебень бьют,

Терпеливо, как смерти ждут,

Терпеливо, как вести зреют,

Терпеливо, как месть лелеют —

Буду ждать тебя (пальцы в жгут —

Так Монархини ждет наложник)

Терпеливо, как рифмы ждут,

Терпеливо, как руки гложут.

Буду ждать тебя (в землю — взгляд,

Зубы в губы. Столбняк. Булыжник).

Терпеливо, как негу длят,

Терпеливо, как бисер нижут.

Скрип полозьев, ответный скрип

Двери: рокот ветров таёжных.

Высочайший пришел рескрипт:

 — Смена царства и въезд вельможе.

И домой:

В неземной —

Да мой.

М. Цветаева

Кирилл

Вокруг меня толпа людей, и все кричат, спорят, доказывают собственную правоту. Только без толку. Когда же они поймут, что отталкиваться от человеческого фактора в моем деле невозможно, и перестанут тратить столько времени на ерунду? Или причина в том, что нас с пеленок учат совершенствоваться в ораторском искусстве? Что ж, умение говорить — несомненный плюс, вот только когда за красивыми речами совершенно ничего не стоит, они — пустая балаболика, не стоящая выеденного яйца.

Отрываю взгляд от очередного отчета и беззастенчиво смотрю на лежащий рядом мобильник. Горячий спор уже два часа как длится. Что они пытаются доказать, если нам друг от друга нужны только цифры? Им — деньги, мне — успешные исходы. Они не смогли подтвердить заявленный процент выживаемости, я не могу продолжить финансирование. Все. Вопрос закрыт. Выпустить на рынок более дорогой продукт, который качественно уступает существующим и проверенным аналогам? А толку? Прибыль — это чудесно, но не такой же ценой! На сделку со своей совестью идти не собираюсь.

Они ничего не теряют. Я их финансовый ангел [частное лицо, которое производит инвестирование на безвозмездной основе, и получает прибыль только в случае успеха предприятия]. Да, полагал, что проект того стоит, но не выгорело. Лучший вариант — разойтись по-хорошему. Так о чем вообще спорить? Бросаю документы на стол и вижу, как несколько человек вздрагивают.

— Итак, — перекрикиваю стоящий в конференц-зале гвалт. — В указанные сроки план реализован не был. Дальнейшее финансирование работ считаю бессмысленным. За сим вопрос закрыт.

Однако, это было бы слишком просто. Они не могут сдаться без новой попытки.

— Нам нужно всего лишь время! Проведены огромные работы, и мы почти у цели. Расхождение всего лишь пять процентов... — бросается ко мне самый словоохотливый из собравшихся.

Он, кстати, даже не специалист, просто стратегически выгодный персонаж. Щуплый мужчина, около пятидесяти, в очках в роговой оправе, совсем не красавец, но доверие вызывает одним лишь своим видом. Судя по последней информации, его наняли недавно, причем, подозреваю, ради сегодняшнего выступления. Умеет убеждать, жестикулирует безупречно, но о препарате почти не говорит. Маркетолог, судя по всему, притом плохо разбирающийся в фармакологии. К счастью, меня с детства учили не поддаваться на пустые провокации и отличать пять процентов товара на рынке от пяти процентов в области здравоохранения, поэтому, стряхнув с ушей всю навешанную лапшу, перехожу к сухим фактам:

— В прошлый раз мы пошли на уступки в виде двух процентов. А сейчас должны сдать позиции уже на пять? Помилуйте, именно такую вероятность постоперационных осложнений мы имеем уже сейчас. Больше скажу, вы просите меня вложить деньги в разработку дорогостоящего препарата, качество которого не соответствует заявленным в проекте требованиям.

— Нет, вы неправильно поняли! Мы все еще дорабатываем продукт. Вы же видели прогноз...

— Нет, я видел другое. В попытке ликвидировать опасные побочные действия препарата, вы не просто не смогли удержать прошлый скромный результат, но опустили планку еще ниже. Простите, дальнейшие исследования считаю крайне спорно обоснованными и в дискуссии смысла не вижу. Однако, желаю удачи в будущих разработках. Приятного дня.

И пока оппоненты не успели оправиться от шока и броситься грудью на амбразуру, выскакиваю из зала в надежде, что преследовать в коридорах посчитают ниже своего достоинства. Нехорошо подставлять оставшихся там моих людей, но, если останусь с ними, — переливать из пустого в порожнее будут в десять раз дольше.

В лифте на меня с интересом посматривают. Еще бы, заметки о семье Харитоновых печатаются достаточно часто, чтобы узнавали в лицо. Наконец двери открываются на первом этаже, и, сопровождаемый звучащими отовсюду пожеланиями приятного дня, я направляюсь к выходу. Залезаю в машину, тянусь за телефоном, чтобы сообщить отцу об исходе встречи, и только тогда обнаруживаю, что оставил его на столе в конференц-зале. Слишком спешил скрыться от маркетолога. Черт! Перспектива вернуться в место с жаждущими денег и крови акулами, заставляет поежиться.

Решка. Явился миру братец-кролик

— Верите ли вы в Бога? — спросил прокурор Нафтулу.

— Пусть в Бога верит тот, кто выиграл двести тысяч, — ответил старик.

Исаак Бабель

Сантино

Как там в Священном Писании? Сначала было слово? Так вот, уверяю, х*рня все это. Сначала были стены. Без них не вышло бы ничего и ни у кого. А как иначе? Только обретая их, ты получаешь возможность построить собственный мир. Например из зеленого сукна, шестигранных кубов и летающих карт.

От летящего кирпича непросто увернуться. Это я к тому, что индустрия развлечений точно охотится за мной. Но если представить ее в виде цирковой арены, то раньше я всегда был, скажем так, клоуном. А хотелось, чтобы клоуны подчинялись мне. Да и кому ж не хочется? Но только теперь, оказавшись в другом городе, и утратив последние ниточки, связывавшие меня с прошлым, получил возможность реализовать задуманное. Нет, я ничуть не придумаю оправдания лени, говорю именно об обстоятельствах, которые выше нас и выше всего в нас, о невыносимых путах, утратив которые хочется орать так, чтоб окна повылетали к чертям собачьим. Потому что больно. Но оно пройдет. Однажды обязательно.

Мое казино пока не открыто, но по сравнению с проделанной работой остались такие крохи, что я уже сейчас чувствую себя властелином надушенной, вульгарно разодетой толпы. Другие сюда ходить не будут. Не позволю. Открою двери только надменным ублюдкам в шелках, мехах, золоте и бриллиантах. Только инопланетянам.

Вспомнив о девушке, касаюсь пальцами красноватого шрама на подбородке. Когда пришел в больницу снимать швы, мне сказали, что хирург постарался на славу — даже следа не останется, разве что на руке. Перспектива заиметь парочку шрамов меня совсем не беспокоит, но... ай да инопланетянка. Не пожалела сил на парня, которого встретила ночью. Сам бы я не стал распинаться ради незнакомца. А она — запросто. Причем, никто даже и не просил об этом. Часто о ней вспоминаю. Чаще, чем нужно. Зацепила, да; но что толку вариться одному, если она даже имени моего узнать не попыталась?

Не могу сказать, что, переспав с ней, изменил каким-то своим принципам, но я не сторонник секса на одну ночь. Халтура потому что. Единственная его прелесть в свежести партнера, а о качестве и настоящем удовольствии можно забыть. Понятия не имею, что толкает на спонтанную связь женщин. Ключом к их наслаждению является доверие, а какое может быть доверие к человеку, которого ты встретил всего пару часов назад? Инопланетянка, к примеру, не предупредила меня о том, что поверх сердца ей поставили автограф хирургической сталью. Не доверилась, справедливо рассудив, что не мое это дело... И ведь не мое. Правда, не мое, но вдруг в какой-то момент захотелось, чтобы было иначе. Думаю, виновата Полина... Дьявол. Нет. С Полиной у инопланетянки ничего общего. Они из разного теста, и внешне ничуть не похожи. Роднить их могут только шрамы. Но людей со шрамами масса. У меня, например, тоже есть. И что? Себя же я с синеглазой представительницей иных цивилизаций не сравниваю...

— Милое местечко, а что дальше? — раздается голос от дверей, отрывая меня от болезненного разговора с собственным подсознанием.

Оборачиваюсь, уже готовясь вышвырнуть любителя ходить по гостям, но обнаруживаю, что в дверном проеме стоит чуть ли не мальчишка. Высокий, худой, одетый по последней моде на небрежность и с серьгой в одном ухе. Врежешь такому, да и убьешь ненароком. А ведь парень даже с инстинктом самосохранения не знаком:

— Что молчишь, Сантино? Я спрашиваю, ты больной или как? — интересуется он, приближаясь.

— Проваливай, пока я тебя пинком не отправил за дверь, — сообщаю, подавляя нехорошие предчувствия.

Он знает, кто я. И явно не из дебилов, которые нападают на улице. Слушок прошел. Хотя, с чего бы ему не пройти? Навряд ли я такой страшный, что у троицы неудачников случился приступ коллективной амнезии во избежание.

— Попытайся, — фыркает парень и подходит еще ближе. — Но лучше не быть упрямым ослом и выслушать. В порядке разнообразия.

Молчу. Вроде, не дурак парень, может, что дельное имеет сообщить. Однако...

— Знаешь, мне действительно здесь нравится. И будет очень досадно, если подобное заведение не откроется. Только... где девочки будут?

— Какие, на хрен, девочки? — мрачнею, примерно представляя, куда клонит товарищ.

— Эй, чего обижаешь? Какое же может быть развлечение без стриптиза? — очень реалистично оскорбляется парень. — Кстати, я Ян, — добавляет он совершенно дружелюбно, но руку не протягивает. Эге, видимо, все-таки опасается. — Да не артачься, я пришел с предложением, — миролюбиво продолжает парнишка, подходит к столу для бильярда; наклоняется, проверяя, видимо, на ровность, а потом цокает языком и распрямляется. И что же ты, приятель, там обнаружил, а? — Ладно, забей. Короче, есть у меня папа. Точнее, мама тоже есть, а еще тьма дерьмовых родственников, но дело только в отце. Хотя нет. В брате еще.

— Ты не торопись, у нас весь день на рассказ о твоем генеалогическом древе. Только дай за подушкой сбегать.

Ян ничуть не обижается, хмыкает, достает из кармана фляжку и делает приличный глоток.

Орел. С легкой руки все возможно, даже кругосветка

В это холодное лето мы будем играть в слепых. Мы руками закроем друг другу глаза, узнавая лица наощупь, кончиками пальцев, запоминая их не красивыми, а тёплыми, не умными, а живыми. Мы будем узнавать истории чужих судеб, осторожно проводя губами по причудливым линиям на руках. Мы будем слушать. Мы научимся слышать.

Аль Квотион. Запчасть Импровизации

Кирилл

Когда я в очередной раз просыпаюсь, боль уже вполне терпимая. По крайней мере, не хочется заставить кого-нибудь что-нибудь вколоть, лишь бы снова отключиться. И, судя по запаху, со мной все та же девушка. Начал узнавать ее духи и шаги. Думаю, так работает инстинкт самосохранения: заставляет любым способом удостоверяться, что ты в безопасности... Девушка-врач говорит, что пока конечности на растяжках превращают меня во что-то вроде морской звезды, операции не видать, как своих ушей, но только я начинаю спрашивать о сроках, как она превращается в глухонемую. Поначалу здорово раздражало, а вот теперь уже скорее забавляет. Кстати, в этот самый момент она привычно скрипит ручкой в медкарте. И приветствует тоже дежурно:

— С пробуждением. Как себя чувствуете? — Она — доктор... Елисеева. Вот, наконец-то запомнил.

Морфий достаточно долгое время путал мне все извилины, заставляя задавать ей одни и те же вопросы. Как ее имя? Кто она такая? Где я? В курсе ли родители? Она каждый раз терпеливо отвечала, не забывая отшучиваться, что больше повторять не станет. А я грозил ее мучить, пока она не вернет мне зрение. Но, к несчастью, память у меня восстановилась быстрее. И не вставить по этому поводу шпильку было бы преступлением:

— Знаете, не очень: я до сих пор не имею чести вас созерцать.

Мое лицо сильно пострадало, и губы настолько плохо слушаются, что едва узнаю собственный говор. Еще один повод для беспокойства, хотя именно он отчего-то кажется наименее важным.

— Нужно время, — твердит, точно попугай.

— Вы отлично справляетесь с этой фразой, — киваю. — Но, может быть, в порядке разнообразия или... вторника сделаете исключение и скажете, как есть?

— Отличная попытка выведать день недели, — смеется моя мучительница.

Чтобы я не мог предъявить ей в качестве обвинения цифру, она не только не называет дат, но и медсестрам запретила, а поскольку это не правило, а что-то вроде игры, те слушаются охотно и беспрекословно. Обычно в таких случаях отлично срабатывает подкуп, но у меня чуть ли не впервые в жизни с собой ни копейки!

— Слушайте, прошло уже достаточно времени, хватит меня мучить!

— На вас здание упало. В данном случае слово «достаточно» не работает.

После таких вот безжалостных выпадов я отбрасываю сомнения в том, что она полноценный врач. Не раз говорила, что является хирургическим ординатором, но я не так мало знаю о медицинском образовательном процессе, чтобы не понимать — хирургическим ординаторам место в операционной, а не у постели пациента. Скользкая история. И с какой бы я стороны ни пытался устроить к данной теме подкоп — везде глухая стенка. Не знаю почему, но это меня ничуть не раздражает, только раззадоривает. Наверное, если бы ко мне приставили мямлю, я бы потребовал ее сменить тут же. А с этой особой и поспорить не прочь. Ладно, не время об этом.

— Что это у вас в руках? Газета?

— Да, решила попытаться разгадать сканворд, но засыпалась на вопросе про романы Донцовой. Неужели у кого-то хватило времени их все прочитать?

— Вы удивитесь, но у кого-то хватило времени их все написать. Лично меня больше пугает именно эта мысль. — От звука ее смеха и сам пытаюсь улыбнуться, но губы совершенно не слушаются. — Ну? Где я сейчас? — спрашиваю с интересом.

— Ммм... кажется, в Индонезии, — отвечает она, шелестя страницами.

— И как же, по мнению родителей, меня туда занесло?

Понятия не имею, как им удается кормить газетчиков такой чушью, но пока у больничной койки журналистов нет — пусть развлекаются.

— Хм, думаю, идейным вдохновителем вашего туристического маршрута выступает Андрей Николаевич. Не удивлюсь, если через несколько дней вы окажетесь в Антарктиде, в рамках, скажем, самого кругосветного путешествия в истории. Ну или подхватите неизвестный науке вирус и пожизненно останетесь в больнице на Гоа. У Капранова весьма специфическое чувство юмора. И, судя по всему, вашим родителям его урезонить не удается.

— Передайте ему, что я за больницу на Гоа, — сообщаю я девушке.

— Вам нравится на Гоа?

— Не особенно, — пытаюсь вспомнить подробности прошлогодней поездки туда. Было весьма грязно... — Но в Антарктиде точно хуже.

На некоторое время повисает молчание, а потом я пытаюсь завязать разговор снова, потому что иного занятия у меня нет. Я бы с удовольствием почитал. Да даже Донцову, но и этого сомнительного удовольствия ныне лишен. Что ж, в таком случае несчастный, обиженный руководством больницы собеседник отнюдь не лишний.

— Как вас зовут? — спрашиваю.

Решка. Сказание о навязчивых идеях

Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.

Льюис Кэрролл. Алиса в стране чудес

Жен

О покере, Арсении по паспорту и прочих сюрпризах минувшего дня я вспоминаю отнюдь не сразу. Поначалу понять не могу, почему плечи замерзли, а ногам ужасно жарко... Только когда натыкаюсь на кого-то теплого и большого, начинаю осознавать, что с моей головой что-то качественно случилось. Ночую в компании человека, которого совсем не знаю...

Осторожно поворачиваюсь и смотрю на Арсения; он спит раскинувшись на кровати и заняв чуть ли не все место. Перед ним я испытываю некоторый трепет. Сильное лицо и тело под стать. Именно так, не наоборот. Я вам не о пошлости вуайериста говорю, а об ощущениях, испытываемых в обществе этого мужчины. Именно мужчины, ему порядка тридцати, и все — от характера до мировосприятия — уже полностью сформировано; не вдруг подвинешь. Например границы в отношениях он расставляет правильно и совершенно осознанно. Отчего же это подкупает...

По дрожанию ресниц понимаю, что он проснулся.

— Объяснишь, что я здесь делаю? — спрашиваю.

— Ты так с таким отчаянием звала меня в постель, что утренний секс превратился в жизненную необходимость.

Его руки смыкаются у меня на спине. Они горячие поверх прохладной кожи. Наверное, открыта форточка; но, чтобы поверить, нужно отвернуться, а я не хочу. Он ведь тоже смотрит.

— Не могла я.

— Еще как могла.

— А вдруг я теперь против, что будешь делать? К кровати привяжешь?

— Слушай, что ж у тебя за проблемы с воображением? Связать снизу, сверху, сзади, спереди, плеткой для уюта приласкать...

— Ну если это туго, то я уж и подумать боюсь, откуда у тебя познания, выходящие за рамки кожаного обмундирования.

— Вот и не думай. Я же о твоих отличительных особенностях догадок не строю. — Как ни удивительно, о моем шраме он высказывается предельно корректно.

Одеяло сползло, и холодный ветер, плетьми бьющий по коже, оставляет на ней мурашки, которые хочется разгладить, растереть ладонями. А почему бы и нет? Кладу руки поверх его груди. Это ощущение приятное настолько, что хочется застыть на всю жизнь и просто чувствовать. Как мое тепло вытягивает его холод, заставляя кожу доверчиво разгладиться, как его палец скользит вдоль моего позвоночника, как прогибается матрац, когда он наклоняется, чтобы коснуться языком моей шеи.

— Душ, — предупреждаю.

— Решила переубедить меня насчет своей фантазии? Что ж, это определенный прогресс.

— Ты все готов переврать?

— Только ради экономии ресурсов.

Но это не более чем отмазка, учитывая, сколько времени мы льем воду понапрасну. И вылезать ужасно не хочется. Возможно потому, что это означает скорый уход в серую реальность. Разве кому-то хочется променять полного неожиданностей мужчину на одинокую квартиру, в которой каждый уголочек знаком? Нет. И даже когда чудеса фантазии сдаются на милость будничной усталости, вылезать из-под душа я отказываюсь, как и он — покидать маленькое помещение ванной. Стоит, прислонившись к раковине, даже не попытавшись воспользоваться полотенцем, отчего на пол натекла уже полноценная лужа, а я сижу на коленях и намыливаю волосы. Медленно, с наслаждением. Кстати, в расходе ресурсов меня более не упрекают — наверное потому, что девушка в душе — та самая ужасная банальность, которая по приоритетам выше несчастных обитателей Африки.

— Ты вызовешь мне такси? — спрашиваю, наконец смывая душем пену с шеи.

— Да.

Ну вот и все, закончилась сказка. И я не в обиде. Точнее, было бы все, и я была бы не в обиде, если бы не телефонный звонок, во время которого Арсений успевает сказать только «алло», а затем морщится.

— Что-то случилось?

Но мне уже не отвечают — оборачивают полотенце вокруг бедер и покидают душную комнатку. Хорошо это или плохо, я разбираться отказываюсь; пользуюсь передышкой и просто заканчиваю утренний прием душа. Но если надеялась, что Арсения покоробит от мысли, что гости обнаружат свидетельства его нечестивости в виде разбросанной по всей квартире одежды, и он сложит вещи в спальне, позволив мне одеться, то очень ошибалась. Не живет этот парень с общественным мнением дружно — все, пардон, через задницу. Не «останься, Жен, на вечер», а «хрен уедешь, инопланетянка», не «задержись», а «фиг принесу одежду».

Но не только он умеет играть грязно, и потому я решительно выхожу из спальни, обрядившись в безразмерную футболку, которую вчера так отчаянно стягивала с его тела. Выхожу — и готовлюсь к неуютному знакомству. Однако, как выясняется, делать невинные глаза не перед кем, потому что в дверном проеме до боли знакомая спина Яна.

Стоя вне зоны видимости брата, я не могу разобраться в том, что чувствую и как себя вести. С одной стороны, он у меня не святой, с другой — мне не очень нравится мысль, что он будет знать о моих похождениях. Все-таки младший брат, а я в одной лишь футболке парня, с которым, по мнению Яна, познакомилась лишь вчера. Отличная бы вышла реклама азартных игр: «я не только ручку позолочу, но и кроватку согрею». Вот черт...

Орел. Как перетягивали Рашида

Кто оставляет крохи еды, которые соблазняют вас? Притягивают к человеку, о котором вы никогда не думали раньше. Этот сон. А потом — еще сны. Целая вереница снов.

Английский пациент. Майкл Ондатже

Кирилл

В тот день в мою палату вместо Жен входит Капранов. Я знаю, что это значит: серьезный разговор. При маленькой идеалистке некоторые вещи попросту не обсудишь, а ведь оно необходимо. Я легко узнаю Андрея Николаича по походке. У него каблук на одном ботинке стоптан и стучит иначе.

— Поговорим, Кирилл Валерич? — слышу щелчок замка.

Эта больничная дверь запирается, думаю, чаще, чем кабинет любого из врачей. Он всегда так ко мне обращается, но не из уважения, а каприза ради. Видимо, меня тоже этим заразили, недаром же я зову своего доктора Жен Санной. Мог бы ее просто по имени называть, да так забавно звучит… и вообще, сама она вся Жен Санна. Деловитая, суровая временами…

— Поговорим, Андрей Николаич, — отвечаю в тон.

— Послезавтра вам снимут последнюю растяжку и сразу же сделают операцию. Завтра мы сообщим пластическим хирургам, как вы выглядели, и обман будет раскрыт. Я буду настаивать на проволочках при удалении гематомы, но все поймут. И взбесятся. Вы понимаете к чему я?

К тому, что он рассчитывает на новое место работы.

— Это вам родители обещали?

Что врать? Я догадывался.

— Местечко под солнцем, а точнее в вашем исследовательском центре и... группе исследования рака мозга. Если этого не будет, боюсь, я не смогу пойти на обман начальства.

У меня есть отличный шанс быстро прозреть. А также оставить людей без должных выплат и каждый раз, когда отец подожмет губы, гадать, не из-за моего самоуправства ли.

Признаться, я не привык отступать от планов. С детства учили, что, раз надо — значит, надо. Родители не ставили ультиматум, они дали мне право на звонок. Они предложили план, намекнули, что ситуация придала бы нам ореол романтики, и самоустранились. Решать мне.

— Не переживайте, Андрей Николаич, каждый причастный получит... причитающееся. Никто не останется без внимания. — Набираюсь решимости. — Мне понадобится телефон. Не могли бы вы, пожалуйста.

К счастью, номер, который нужен, я помню назубок. Амнезия? Как же. В конце концов, он принадлежит главе исследовательского центра Харитоновых, и созваниваемся мы часто. К тому же, это помогает мне держать сокровище в узде — переманенный Мурзалиев стоил нам целое состояние; думаете, после такого я готов ему позволить кинуть и нас тоже? Нет, конечно. Хочет, чтобы вокруг него попрыгали — будем прыгать, не убудет; к тому же, он того стоит.

— Добрый день, Рашид, — говорю. — Это Харитонов-младший.

— Кирилл? Наконец-то. Где вы? — тут же откликаются. — И что за бред о кругосветном путешествии в газетах пишут?

— Послушайте меня очень внимательно. Никому о моем звонке не сообщайте, это очень важно. Пока. Я в больнице, пострадал в результате обрушения здания. Но информация должна оставаться в секрете еще несколько дней.

— В какой больнице? Где вы?

— Это неважно. — Не могу сказать, что не доверяю Рашиду, но если он начнет наводить справки — правда всплывет тут же.

— Что от меня нужно?

— Место в исследованиях рака мозга.

— Группа укомплектована, но, если это необходимо, — сделаю. Кто?

— Андрей Капранов. — Пара секунд уходит на размышление, а затем добавляю. — И посмотрите, на всякий случай, ординаторские вакансии. В нейрохирургии.

— Для Жен Санны Елисеевой? Кирилл, вы умом повредились? Считаете, она согласится работать на меня? На вас?

— Вы с ней знакомы?

— Скорее с ее болезнью, исследование по которой я кинул три года назад, когда продался вам с потрохами. Вы не знали?

Знал ли я? Евгения Александрова Елисеева — дочь Александра Елисеева? В смысле того самого Александра Елисеева? Человека, у которого я перекупил Рашида, разорвав контракт, неустойка по которому стоила нам немалой решимости?

В голову начинают стучаться весьма безрадостные мысли. Алексу принадлежит крупнейший кардиоцентр страны, и вкладываемые туда суммы, поговаривают, астрономические, но точных цифр никто не называет. Даже мы со своими связями не пробились. Не для газетного пиара сделано, а для своих. Но для Жен? Для моей сиделки?! Вот бы узреть подсказки на лице Капранова — мне не хватает глаз, как никогда прежде.

Не может этого быть, да ошибка же. Слишком она спокойна. Разве что не знает, как мы прокатили ее отца, ее семью и ее саму.

— Ваш лечащий врач — Андрей Капранов? Он отличный хирург; вы не потеряете, перекупив его. Девушку тоже пристроить можно, но вы бы поговорили с ней сначала.

— Она точно дочь Александра Елисеева?

Решка. О пиаре и сигарах

Человек и денежка

Жили друг для друга,

Для людей ведь денежка —

Лучшая подруга.

Человек для денежки —

Сущая потеха.

Если нету денежки,

Нету и успеха.

Пусть помята денежка,

Пусть совсем порвалась,

Главное, чтоб денежка

Быстро не кончалась.

Человек без денежки

Выживет едва ли.

Рождены ведь денежки,

Чтоб без них страдали.

Как люблю я денежку,

Как по ней скучаю,

И ласкать, как девушку

Страстно обещаю.

Приходи ж бумажная

В злате и безналом,

Пусть совсем продажная,

Было бы навалом.

С просторов интернета

 Сантино

С самого детства я был мрачноватым и замкнутым ребенком, слишком рослым и слишком неуживчивым, чтобы меня выбрали для усыновления. Единственным человеком, о котором я заботился за всю свою жизнь, была Полина, потому о семье представление у меня весьма специфическое.

Пожалуй, я становился свидетелем родственных отношений лишь однажды. Да, на моем пути встречались совершенно нормальные, обычные люди, но в том-то и дело, что такие не рассказывают каждому прохожему о своих родных. Обыденным вещам уделяется не так уж много внимания. Вы встаете по утрам, кофе варите, душ принимаете, зубы чистите, надеваете одежду… Так делают все, отклонений минимум, так с чего бы вам делиться впечатлениями от процесса с каждым встречным? Разве что у вас кошка спрыгнула с балкона, кофе сбежал, а в ванной обнаружился потоп. Вот что достойно внимания. И с семьей то же самое.

Первый и единственный случай счастливого общения папашки и ребенка на моей памяти и в интерактиве приравнивается именно к утреннему апокалипсису. У режиссера высокохудожественных фильмов, в которых я (скажем так) снимался, была дочь (может и есть, конечно, но я бы не поручился, а все потому что Ариша та еще потаскушка). Мы ее ненавидели. Все. За то, что эта девица обладала уникальным талантом срывать съемки одним лишь телефонным звонком. Как только группа слышала знакомую мелодию, камеру выключали и шли курить, ибо не нашлось еще просиликоненной шлюхи, которая могла бы переорать нашего режиссера без рупора. В общем, текли и минуты, и денежки, гримеры пользовались случаем подпудрить наши натруженные тела, а потом, когда разговор заканчивался, стажеры с помощью главного вершителя общечеловеческих судеб — игры «камень-ножницы-бумага» — решали, кто сегодня тот несчастный, который поедет доставать Аришу из очередного притона. Я не вру. Каждый гребаный раз так и было. Только эта имбецилка встречала татуированного амбала с венерическим букетом, как превращалась в нимфоманку без шанса на выздоровление.

Однажды папочка привел свою Аришу на площадку и чуть ли не на поводке (устал следить за чадушком, не иначе), и мы имели честь познакомиться. На вид обычная девка, таких в московском метро через одну: ногти внушающие ужас, джинсы заниженные, куртка едва грудь прикрывает, почки на улице, выпрямленные волосы в конском хвосте, серьга-кольца в ушах, — ничто даже, вроде, и не предвещает, что она может превратить в ад чью-то жизнь, но сам удостоверился, что с головой у этой особы не все ладно. Дело в том, что дите впечатлилось зрелищем и решило усугубить знакомство с камерой и актерами единственным возможным способом. Ну а что ей тут сидеть без дела? Перекроим сюжет на троих, она не побрезгует. Честно? Я как представил, чем эта девица может меня заразить даже дистанционно — струхнул не на шутку. Благо, папаша считал, что это мы угрожаем здоровью ненаглядной, и больше мы Аришу… не видели.

И при таком благоприятном опыте общения отцов и детей, я вдруг попадаю на семейный ужин Елисеевых, за который у меня теперь просят прощения.

— Да ладно, Александр Сергеевич, и не такое видали. — Собственно, что еще сказать человеку, в машине которого я сижу для того, чтобы договориться о сумме ссуды? Он извиняется для проформы, но не похоже, чтобы особенно переживал по поводу выноса сора из избы. С другой стороны, мне его переживания ни к чему, а он ничего не должен и подавно. Пляшем дальше.

Мы едем в казино экзаменовки ради. Разумеется, давать деньги абы под что Алекс не согласен. Я его понимаю и немножко страшусь вердикта. В конце концов, пусть подпольные игорные дома этот человек и не держит, спорю, толк знает. Тут вам не Ян, у которого один стриптиз на уме.

Алекс человек дотошный, и мне приходится унимать раздражение, пока я отвечаю на массу мелких и каверзных вопросов, но, надо отдать ему должное, он советы дает очень и очень дельные. Правильно говорят про то, что две головы лучше одной. Кстати, с тремя это уже не работает, потому что тогда начинается выпендреж и перетягивание одеяла. Это, кстати, опять про Аришку и тройнички.

Орел. О женской кровожадности

Прощают только недостойных мести.

Эдвард Оболенский

Жен

У меня много родственников. Очень много. И не просто людей, которые числятся в генеалогическом древе, а тех, кто никогда не оставит в беде. Это прекрасно. Но и не очень. Потому что за неравнодушие нужно платить. Скажем, свободным доступом в квартиру. В результате, можно обнаружить множество сюрпризов.

К примеру, кузину, развалившуюся на диване и почитывающую журнальчик с Харитоновым на обложке. Дьявол, сегодня я так устала, и после пресс-конференции мне бы подумать о мотивах его поступка, но ведь нет, допрос с пристрастием не дремлет. А уж когда завтра откровения нашего недобитого мецената напечатают, ммм! Вот это, надо сказать, перспективка! Обзавидуешься.

— Мне кажется, или я раздала ключи непозволительному количеству людей? — спрашиваю у кузины.

— И все не тем, — цокает она языком, многозначительно постукивая пальцем по глянцевой физиономии Кирилла.

Кстати, на фото все кудряшки на месте. А он хорош. Неужели еще чуть-чуть и станет таким же красавчиком, как раньше? Был Счастливчик, стал Красавчик, ну не безупречный ли экземпляр?

— Вот только дома мне его еще не хватало! — указываю на журнал.

— Ты лечишь Харитонова! — восклицает Ви, спуская ноги с дивана на пол и устремляя все свое гипертрофированное внимание на меня. — И скрывала это!

— Только ты не начинай, ради Бога. Меня в больнице скоро распнут в назидание всем врунишкам мира, — говорю раздраженно, стягивая с шеи непривычный шарф, ведь мой любимый, шелковый, французский, забрали. Конфисковали самым наглым образом! И я за него даже не билась.

Поверить не могу, что не воспрепятствовала изъятию милой сердцу вещи, на которую, почти нарушая правила хирургического отделения, брызгала духами, чтобы зарываться носом, стоя в утренних пробках.

— Но ты врала! — тыкает Ви в меня пальцем с ужасающе длинным красным ногтем.

— Я скрывала информацию. Важную? Возможно. Но тут у нас Чук и Гек: никто ведь не спросил, не Харитонов ли у меня на больничной койке поселился. Я упомянула, что пациент важный, это уже больше нуля.

— Железная логика, — цокает языком Ви. — Этому ты тоже у Харитонова научилась? Он-то самый что ни на есть положительный! Гляди, — Ви поднимает журнал к глазами и вглядывается мелкие буквы. — Он любит белых пушистых кроликов, зеленый цвет и больных раком детишек.

Не выдержав, морщу нос:

— Пошло, пошло и пошло! — сообщаю.

— Ты права. Но, как пиар-менеджер, я разве что к кроликам могу придраться, хотя... пока Харитонов молод, можно и поперчить. Вот только я не думаю, что на самом деле он кролика от больного раком ребенка отличит.

Чуть не сгибаюсь пополам от хохота. Не ожидала от этого дня уже ничего приятного, но, судя по всему, визит Ви — не такая плохая идея. И насмешит, и еду разогреет. Запах, кстати, божественный! Окончательно сдавшись на милость низменным инстинктам, иду на кухню.

— А, знаешь, ты не права. Харитонов не такой уж сухарь, — говорю, доставая тарелки.

— Да вообще прелесть. Жаль, что женат.

Новость ударяет с такой силой, что посуду приходится ловить. Спасибо хоть не разбила, а то ползать и собирать осколки было бы совсем унизительно. Но блин, женат?! На ком? Почему я никогда ничего о мадам Харитоновой не слышала? Где эту особу носит? Хотя, возможно, это моя вина? Я так отчаянно избегала мест, где плотность Харитоновых выше одной штуки на палату, что могла пропустить и не такое! А со мной... ха, с чего бы Кириллу говорить о жене со мной? Одни лишь наркоз-выкрутасы не позволили бы нам начать задушевные беседы о личной жизни... Вот с матерью — пожалуйста, но именно этой женщины я сторонюсь. Выходит, услышать о супруге Кирилла я и не могла. Окей… Только почему же она не пришла?

Заметив скрестившую руки на груди Ви, чуть не начинаю стонать в голос. Прокололась точно по нотам! И если раньше допроса только опасалась, то теперь с лихвой подтвердила все подозрения.

— Рассказывай, — велит кузина.

— Нечего рассказывать. Я не дура, а круглая дура! Привязалась к пациенту. Боже, не могу в это поверить. Подумала, что это отличный обмен: не сидеть в палате терапевта годами, а просто покормить с ложечки Харитонова. Ви, я даже представить не могла, что могу выйти за рамки профессиональных отношений... И вот, пожалуйста, роняю тарелки, потому что он, видите ли, женат. Боже, я совсем опустилась...

Ви издает тихий смешок, а затем в тон отвечает:

— Слушай, я почти уверена, что дело не в симпатии, а в жалости. Ты же с самого детства каждую драную псину обливала зеленкой, превращая в неоновое чудище! Уверена, только он выздоровеет и станет более ли менее симпатичным — остынешь. Но в целях успокоения могу кое-что рассказать тебе — скучному, не почитающему свет своим присутствием докторишке — о Вере Рихтер, которая занимается большой наукой в Германии, пока Кирилл Харитонов облагодетельствует фармацевтов здесь. Не думаю, что их отношения спустя столько лет еще живы.

Решка. Теряя контроль

Отдай себя миру, и не жди ничего взамен, то, что должно произойти, обязательно произойдёт, вне зависимости от обстоятельств.

Нвер Симонян

Сантино

За день до открытия Ви плачет в туалете. Уже пятнадцать минут там сидит. Пришла несчастная, хлопнула дверью и теперь вся в позе, но ревет навзрыд. У меня радар на воющих девчонок, они раздражают на генетическом уровне. Честно пытаюсь не сорваться и дожидаюсь ее около дверей сортира. Не собираюсь устраивать прилюдные спектакли — мне здесь дополнительные шоу ни к чему.

Она выходит бледная, растрепанная, с размазанной тушью и помадой. Ради Бога, Пьеро бы удавился от зависти, глядя на эту маску вселенской скорби. Для меня старается? Ходит тут неделями хвостом крутит, глазками стреляет. Поверить не может, что не клюну на эти ужимки?

Какого ты опять поднимаешь на меня свои большие обманчиво невинные глаза, блонди? Волосы приглаживаешь, тушь со щек стираешь? Будто в толчке не было раковины и зеркала, чтобы этим заняться. Не разжалобишь, не надейся и сочувственно спрашивать о самочувствии тоже не стану, а то попа слипнется.

— Работать собираешься?

— Что? — переспрашивает не в состоянии поверить, что номер не прошел.

Или она ждала, что я размякну и стану ей рученьки целовать, лишь бы успокоилась? Ладно, шутки в сторону, попроси она — я бы с ней переспал, но она же пытается все выставить так, будто это мне надо, нос ни на минуту не опустила. Хотя, нет, не стал бы спать: мне не нужны неприятности с ее хахалем.

— Да что ты... да что ты, лимита, вообще обо мне знаешь? О таких, как я?

Быстро же она, однако, дошла до сути. Абсолютно по-хамски усмехаюсь:

— Лимита или нет, но ты именно мой толчок только что полчаса поливала соплями, и я тебя за волосы не вышвырнул — умойся, а затем не забудь трижды прополоскать грязный рот в знак благодарности. Или я не поленюсь найти намордник.

Ее рука взметается чуть не со свистом, чтобы залепить мне оплеуху, но черта с два достанет. Перехватываю запястье и без намека на жалость или колебания заламываю за спину. Разумеется, блонди кричит от боли, пытается вырваться, делая только хуже. Наверняка привыкла разводить показуху с отпечатками пятерней на щеках, но как до отпора дошло — сразу стушевалась.

— Не забывайся и не зарывайся. Под кулаки такие, как я, не подставляются, — шепчу ей в ухо. — И я бы соврал, сказав, что ни разу в жизни не бил девчонок.

Не горжусь этим, но в приюте не разбираешь. Стоит проявить джентльменство, и тебя поимеет каждый, кто доберется. Девки там — настоящие твари, и глазками похлопают, и слезу пустят, и нож к брюху приставят, стоит чуть на их жалкий вид отвлечься. Ревут, кстати, реальнее некуда. Механизм женских слез — точно такой же элемент давления, как и избиение. Так с чего бы мне относиться к истерикам с большим чувством? Бывает, конечно, что они заслуживают внимания, но уж точно не драмы Ви.

До двадцати лет я успешно косил от армии, обитая на съемной квартире и не считая своим долгом драть задницу за государство, которое не обеспечило мне нормальной жизни, но однажды по мою душу явились прямо на работу, и пришлось. Врать бессмысленно, служить сложно не было — бугай под два метра ростом с ублюдочными замашками волей-неволей вызывает опасения — и лезли ко мне разве что для виду. Как следствие, эдакий статус неприкосновенного заставил возгордиться пуще прежнего. Вернулся домой окончательно зарвавшимся; думал, что мне все нипочем, ничем не пронять, но однажды пришел с работы (с тогда еще нормальной, типичной работы, где никто никого не имел) и увидел, как за старым плюшевым креслом беззвучно глотает слезы Полина. Она вздрагивала от икоты, но не издавала ни звука. Ситуация в принципе дерьмо, но хреновей всего было понимать, что спряталась она от меня, чтобы я не видел ее в таком состоянии. Зарычал, отодвинул кресло и начал выцарапывать ее из угла. Думал, будет отбиваться, но у нее и на это сил не осталось. Даже волосы от слез намокли. Обвисла у меня в руках точно мешок с картошкой. Понятия не имел, что делать, дотащил до ванной, усадил и включил теплый душ. Думал, успокоится, согреется. До самого утра так просидела, ни слова не сказав. И я не ушел, боялся оставить, но не мог представить, что может сделать с человеком такое. Не зря.

— Пусти, — стонет Ви.

— Шагай, — вталкиваю ее в туалет, а затем насильно нагибаю над раковиной, подставляя лицо под струю воды.

Уж если Полине помогло, эту отрезвит в два счета. Но у Ви нет неразрешимых проблем, и она вовсе не обессилела от горя. Кричит и вырывается, затем вообще кашлять начинает, воды наглотавшись. Олицетворение беспомощности. Надо отпускать, пока не померла от собственной глупости. Но задыхается, кашляет, а все равно песню свою не прекращает:

— Какой же ты урод. Думаешь, что все знаешь?

— А ты думаешь, что тут кому-то есть дело до твоих проблем?

— Да пошел ты! — орет, вылетая из туалета, и бегом к выходу.

Короче, ответ ясен: работать она не собирается.

Жен