Иисус. Дорога в Кану

Глава 13

На следующий день работы не было. Был праздник, всеобщее ликование и вознесение благодарностей Господу. Те, кто любил выпить, выпивали, но большинство жителей ходили из дома в дом, чтобы поговорить о великом событии, которое для некоторых означало победу народа, для других — унижение правителя, а для людей постарше — волю Господа.

Иаков не мог усидеть на месте и поэтому дважды вымел конюшни и двор, а я, поскольку тоже не мог усидеть на месте, когда Иаков не сидит на месте, напоил и накормил ослов, сходил в огород посмотреть, насколько плохи там дела, и вернулся, решив, что лучше ничего не рассказывать об умирающих в сухой земле нежных ростках. Взглянул на холодное небо и подумал, не отправиться ли мне в Кану.

Разумеется, день был неподходящий, чтобы убедить Хананеля сделать что-то для кого-то другого. Его обожаемый внук был дома, и, разумеется, он должен ликовать и возносить благодарности, что и делает.

Но ждать я не мог. Что бы я ни делал, куда бы ни шел, передо мной возникала Авигея, одна в темной комнате. Я видел ее, лежащую на полу, ее погасший взгляд.

В маленькой деревне Кане, гораздо меньше Назарета, тоже было полно гуляк. Меня никто не заметил, так как люди собирались, чтобы выпить и поговорить, и даже перенесли полуденную трапезу на сухую траву под деревьями. Ветер был не такой холодный, чтобы этому помешать. Казалось, все забыли о засухе — они одержали славную победу над чем-то таким, чего боялись гораздо сильнее.

В доме Хананеля было многолюдно. Велись приготовления к празднованию. Мужчины деловито сновали, внося корзины с плодами. Я услышал запах жареного ягненка.

У двери я встретил старого раба, который приветствовал меня, когда я замешкался.

— Послушай, я не хочу беспокоить твоего хозяина в такой день, — сказал я. — Но, прошу тебя, передай ему от меня несколько слов.

— Конечно, я передам, Иешуа, но ты должен войти. Хозяин просто сияет от счастья. Рувим вернулся домой, живой и невредимый, сегодня утром.

— Скажи хозяину только, что я приходил и что я желаю ему радости в такой день, — сказал я. — И еще скажи, что, как и прежде, я жду от него решения. Ты сделаешь это для меня? Шепни ему при случае, это все, чего я прошу. Передай, когда сможешь.

Я ушел раньше, чем раб успел запротестовать, и не успел пройти половину пути до Назарета, как повстречал на дороге Иасона. Он был верхом — наверное, на той самой лошади, которую нанял, чтобы вернуться из Кесарии. Он тотчас же спрыгнул на землю и подошел ко мне.

Без всяких вступительных слов Иасон разразился тирадой.

— Этот человек просто дурак, так поступать с родной дочерью, запирать ее и морить голодом, желать, чтобы из-за такого… такой… она умерла!

— Я знаю, — ответил я и вкратце объяснил, что Хананель из Каны написал родичам Авигеи. — И теперь мы ждем ответа.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Домой, — ответил я. — Я не могу докучать ему, когда он празднует возвращение внука. Я передал ему весточку. Это все, что я мог сделать.

— Ладно, я как раз еду туда, чтобы пообедать с ними, — сказал Иасон. — Старик сам прислал за мной. Я прослежу, чтобы он не забыл.

— Иасон, будь мудр, — попросил я. — Он послал письма, в которых просит за нее. Не врывайся в его дом, как ураган. Радуйся, что он пригласил тебя.

Иасон кивнул.

— Прежде чем пойдешь дальше, я хочу, чтобы ты рассказал, что сделали разбойники, — сказал он. — Они бросили ее лицом на землю, так сказал мне дядя…

— Какое значение это имеет теперь? — спросил я. — Я не могу этого сделать. Я не могу снова переживать случившееся. Ты ступай. Придешь ко мне завтра, и я расскажу тебе, если тебе необходимо знать.

Поздно вечером домой вернулись Менахем с Шаби и почти все молодые люди, что уходили в Кесарию. В доме не утихали споры и попреки. Дядя Клеопа был вне себя от гнева на сыновей, Иосифа, Иуду и Симона. Они тихо стояли перед ним, слушая его отповедь. Судя по взглядам и улыбкам, которыми они обменивались, все трое были уверены, что им довелось принять участие в великом событии.

Иаков высек бы Шаби, но его жена, Мара, остановила его.

Я незаметно выскользнул из дома.

Перед домом Шемайи стояли Маленький Исаак и Яким. Они угрюмо смотрели на закрытую дверь. Молчаливая Ханна пришла с базара с небольшой корзинкой, наполненной фруктами и хлебом. Она взглянула на меня так, словно знать не знает, кто я. Постучала, явно условным стуком, дверь открылась, и я успел увидеть кислую физиономию старой служанки, прежде чем она снова захлопнулась.

Я пошел вверх по улице, спустился по другую сторону холма и направился к ручью. Воды в каменных чашах было теперь так мало, что пойма стала серой от пыли, как и все кругом. Время от времени солнечные блики вспыхивали то тут, то там, где вода еще текла, медленно, потаенно, в глубине.

Я подошел к каменной чаше и неспешно вымыл руки и лицо.

И отправился в рощу.

Я опустился на колени и помолился Господу за Авигею. Я знал, что заплачу, и не сразу понял, что это самое подходящее место для слез. Никто не увидит их здесь, кроме Господа. И я наконец зарыдал.

— Отец Небесный, как такое случилось? Как можно, чтобы девушка страдала, когда она невинна, и как могло произойти, что моя ошибка только ухудшила ее положение?

В конце концов меня охватило изнеможение, почти сладостное, потому что оно прогнало все тревоги, и я рухнул на мягкую подстилку из опавшей листвы.

Я подсунул под голову согнутую руку и мгновенно заснул.

Сон был неглубокий. Он походил на чудесное растворение в окружавших звуках: шорохе опадающих листьев, шепоте листвы над головой. Вскоре я уже не слышал биения собственного сердца. Сладостные ароматы витали кругом. В полусне я удивился, что в такую засуху какие-то ароматные цветы все еще растут на солнце и в тени где-то рядом.

Прошел час? Или больше?

У меня возникло тревожное чувство, как у человека, который должен до темноты успеть домой. Но я не был в этом уверен.

Я перевернулся на живот. Меня разбудило сразу несколько звуков, необычных для этих мест. Или дело в запахе? Это был густой и изысканный аромат.

Аромат дорогих благовоний.

Я не открывал глаз, не хотелось стряхивать с себя паутину сна: я боялся, что стоит только это сделать, и сладостное ощущение уже не вернется. А как замечательно было просто плыть по течению, стараясь понять, что это за волнующий запах. Но откуда-то издалека пришла мысль — где-то я уже слышал этот соблазнительный аромат… На свадьбе, когда для жениха и невесты открывают баночки с нардом![3]

Я открыл глаза. Услышал шорох одежды. Ощутил, как что-то тяжелое и мягкое опустилось на мои голые ноги.

Я поспешно сел, все еще сонный. Темная накидка лежала на моих ногах, а поверх нее тяжелое черное покрывало. Отличная шерсть. Дорогая шерсть. Я старался прогнать сон. Кто здесь и для чего?

Я поднял голову и увидел женщину, которая стояла передо мной в лучах солнца, под пологом древесных крон.

Ее волосы спадали роскошной волной. Золотая вышивка ее туники, затейливая и богатая, мерцала у горла и вдоль подола. От ее волос и одежды исходил упоительный аромат.

Авигея. Авигея в свадебном платье. Авигея с распущенными струящимися волосами, сверкающими на солнце. На свету я видел длинный плавный изгиб ее шеи, обнаженное плечо под золотой вышивкой. Ее туника была расстегнута. Руки, унизанные кольцами и браслетами, раскинуты в стороны.

Красота Авигеи блистала в густой тени деревьев, как будто она была таинственным кладом, открыть который можно только в тайне от всех.

И как только сон окончательно меня покинул, я понял: она здесь, со мной, и мы одни.

Всю свою жизнь я провел в многолюдных комнатах, работал, приходил и уходил вместе с остальными, с женщинами, среди которых были мои сестры, тетки, мама, дальние родственницы, дочери и жены мужчин. Скрытые от взглядов женщины, одетые, закутанные до самой шеи в покрывала, завернутые в одеяла и лишь время от времени мелькающие на деревенских свадьбах в роскошных одеяниях.

Мы были одни. Мужчина во мне знал, что мы одни, и мужчина во мне знал, что эта женщина может быть моей. И все бесконечные сны, мучительные сны и мучительные ночи, могут сейчас, наяву, завершиться объятием ее нежных рук.

Я вскочил. Потянулся к накидке и шерстяному покрывалу, которые она сбросила, и поднял их.

— Что ты делаешь? — сказал я. — Что за безумная мысль пришла тебе в голову?

Я набросил на нее накидку и прикрыл ей голову темным покрывалом. Я обнял ее за плечи.

— Ты не в себе. Ты этого не хочешь. Пойдем, я провожу тебя домой.

— Нет, — сказала она.

Она оттолкнула меня.

— Я ухожу, чтобы бродить по улицам Тира, — сказала она. — Я ухожу, чтобы скитаться по улицам. Нет. Не пытайся меня остановить. Если ты не хочешь для себя того, чего очень скоро будут добиваться многие мужчины, я ухожу прямо сейчас.

Она повернулась, чтобы идти, но я поймал ее за руку.

— Авигея, не будь ребенком, — шепнул я ей.

Глаза ее глядели горестно и холодно, веки трепетали.

— Иешуа, отпусти меня.

— Ты сама не понимаешь, что говоришь, — сказал я. — Улицы Тира! Да ты никогда не видела таких городов, как Тир. Это ребячество. Думаешь, его улицы и есть та грудь, к которой ты хочешь припасть? Авигея, ты пойдешь домой со мной, в мой дом, где живут моя мать и сестры. Авигея, неужели ты думаешь, что мы молча за всем наблюдали и ничего не делали?

— Я знаю, что ты сделал, — ответила она. — Это бесполезно. Меня признали виновной, но я не стану умирать голодной смертью под крышей того человека, который меня обвинил. Не стану!

— Тебе надо уехать из Назарета, — сказал я.

— Именно это я и сделаю.

— Нет, ты не понимаешь. Твой родственник, Хананель из Каны, разослал письма, он…

— Он приходил сегодня к нам, — произнесла она угрюмо. — Да, Хананель и его внук Рувим, они стояли перед моим отцом и просили у него моей руки.

Она отстранилась от меня. Ее трясло.

— И знаешь, что сказал мой отец этим людям, Хананелю из Каны и его внуку Рувиму? Он им отказал! «Думаешь, эта треснувшая чашка, — так он им сказал, — и есть горшок с золотом?!»

Она дрожала, переводя дух.

Я лишился дара речи.

— «Я не выставлю на продажу эту треснувшую чашку», — сказал он. Мой отец сказал… «Я не вынесу на рынок свой позор, чтобы ты купил его!»

— Да он лишился рассудка!

— Да, лишился рассудка, потому что его дочь Авигею трогали руками и она опозорена! Он хочет, чтобы она умерла в своем позоре! Он так и сказал Рувиму из Каны. «У меня нет для тебя дочери. Ступай».

Она замолчала. Она не могла продолжать. Она так сильно дрожала, что не в силах была выговорить ни слова. Я обнимал ее за плечи.

— В таком случае ты свободна от отца.

— Да, свободна, — повторила она.

— Значит, ты пойдешь со мной. Будешь жить под моей крышей, пока не уедешь отсюда к своим родственникам в Вифании.

— Как же, дом Каиафы примет униженную и опозоренную деревенскую девчонку, от которой отказался собственный отец, который целых два года прогонял всякого, кто осмеливался просить ее руки, который снова захлопнул дверь перед Иасоном и перед Рувимом из Каны, позабывшим о гордости и умолявшим его на коленях!

Она отстранилась от меня.

— Авигея, я тебя не пущу.

Она разразилась рыданиями. Я обнимал ее.

— Иешуа бар Иосиф, сделай это, — прошептала она мне. — Я здесь, с тобой. Возьми меня. Умоляю. Во мне нет стыда. Возьми меня, Иешуа, пожалуйста, я твоя.

Я заплакал. Я не мог остановиться, все было так же невыносимо, как и раньше, когда она являлась мне во сне, наверное, так же невыносимо, как ее собственные страдания.

— Авигея, выслушай меня. Говорю тебе, для Бога нет ничего невозможного, ты будешь в безопасности с моей матерью и моими тетками. Я отправлю тебя к своей сестре Саломее в Капернаум. Мои тетки отвезут тебя туда. Авигея, ты должна пойти со мной.

Она припала ко мне, и ее рыдания становились все тише и тише, пока я обнимал ее.

— Скажи мне, — произнесла она наконец едва слышным голосом, — Иешуа, если бы ты мог жениться, я стала бы твоей невестой?

— Да, моя красавица, — ответил я. — Моя чудесная, прекрасная дева.

Она посмотрела на меня, кусая дрожащие губы.

— Тогда возьми меня как блудницу. Пожалуйста. Мне все равно. — Она закрыла глаза, наполнившиеся слезами. — Мне все равно, все равно!

— Тише, не говори больше ничего, — произнес я мягко.

Я утер ей лицо краем своей накидки. Я оторвал ее от своей груди и поставил перед собой. Я завернул ее в покрывало и перебросил край ей через плечо. Я запахнул ее накидку, чтобы никто не разглядел под ним расшитой золотом туники.

— Я веду тебя домой как свою сестру, самую любимую, — сказал я. — Ты пойдешь со мной, как я сказал, и все эти слова и эти минуты останутся погребенными в наших сердцах.

Она вдруг лишилась сил, чтобы ответить мне.

— Авигея? — позвал я. — Посмотри на меня. Ты сделаешь так, как я скажу.

Она кивнула несколько раз подряд.

— Посмотри мне в глаза, — сказал я. — И скажи мне, кто ты на самом деле. Ты Авигея, дочь Шемайи, тебя оклеветали, жестоко оклеветали. И мы все исправим.

Она снова кивнула. Слезы высохли, однако гнев ее обессилил. Мне показалось, она сейчас упадет.

Я поддержал ее.

— Авигея, я попрошу старейшин собраться на совет. Я потребую у рабби, чтобы он собрал сельский суд.

Она посмотрела на меня, сбитая с толку, а потом отвернулась, как будто мои слова смутили ее.

— Этот человек, Шемайя, не судья своей единственной дочери.

— Суд? — прошептала она. — Со старейшинами?

— Да, — подтвердил я. — Мы вынесем все на их суд. Мы потребуем, чтобы они объявили, что ты невиновна, и ты отправишься в Капернаум, или Вифанию, или куда-нибудь еще, где тебе будет лучше.

Она подняла на меня взгляд, и в нем впервые за последнее время была уверенность.

— А это возможно? — спросила она.

— Да, — сказал я, — это возможно. Твой отец сказал, что у него нет дочери. Что ж, в таком случае у него нет власти над своей дочерью, а у нас, твоих родственников, эта власть есть, есть она и у старейшин. Ты слышишь, что я говорю?

Она кивнула.

— Забудь те слова, какие ты мне сказала, твоему брату, который знает, что ты невинное страдающее дитя.

Я прижал руку к сердцу.

— Господи, дай моей сестре новые силы, — прошептал я. — Господи, дай ей новое сердце.

Я стоял неподвижно, закрыв глаза, и молился, удерживая ее за плечо.

Когда я открыл глаза, ее лицо было спокойно. Она снова стала Авигеей, нашей Авигеей, какой была до того, как все случилось.

— Пойдем же, займемся этим делом, — сказал я.

— Нет, не надо старейшин, ничего этого не надо. Это только еще сильнее унизит отца. Я поеду в Капернаум, к Саломее, — сказала она. — Я поеду в Вифанию, поеду туда, куда ты скажешь.

Я снова поправил на ней покрывало. Попытался стряхнуть с него листья, но ничего не вышло. Она вся была в трухе из сухих листьев.

— Прости меня, Иешуа, — прошептала она.

— За что? За то, что ты напугана? За то, что ты одинока? За то, что обижена и оскорблена?

— Я люблю тебя, брат мой, — сказала она.

Я хотел ее поцеловать. Хотел снова привлечь ее к себе и поцеловать в лоб. Но я не сделал этого.

— Ты поистине дитя ангелов, — произнесла она печально.

— Нет, возлюбленная моя. Я человек. Поверь мне, я человек.

Она улыбнулась самой печальной всепонимающей улыбкой.

— А теперь ступай в Назарет впереди меня, иди прямо к нашему дому и позови мою мать, а если увидишь своего отца, разворачивайся и беги от него, убегай и кружи, пока снова не окажешься у нашего дома.

Она кивнула. И повернулась, чтобы уйти.

Я стоял и ждал, затаив дыхание, поспешно вытирая слезы и стараясь унять дрожь.

И вдруг я услышал из-за рощи ее тоскливый вскрик.