Иисус. Надежда постмодернистского мира

Вступление: христианское служение в эпоху постмодернизма

Итак, мы подошли к тому моменту, когда, после внимательного изучения исторической обстановки, читатель, вполне возможно, задается вопросом, много лет волновавшим автора этой книги; «Для чего все это? К чему корпеть над историческим образом Иисуса, жившего в первом веке нашей эры, нам, живущим в современном мире, который так разительно отличается от древности?»

Заключительным пунктом нашего исследования стало воскресение Иисуса. И именно с него я хотел бы начать две последние главы. Прежде всего я собираюсь сопоставить одну из самых известных историй, связанных с воскресением Иисуса, — рассказ Луки о двух учениках, направлявшихся в Эммаус, — с кратким анализом современной эпохи постмодернизма. Надеюсь, искры противоречий, вспыхивающие при столкновении столь несхожих реалий, лишь осветят наш путь. С этой целью я поместил свои рассуждения в контекст одного из наиболее трогательных и волнующих поэтических произведений Ветхого Завета, заключенного в рамки Пс. 41 и 42.

Позволю себе сначала обрисовать условия, окружающие нас в современном Западном мире. Мы живем на пересечении многих культур, которые каждый день, как гигантские волны, накатываются на нас со всех сторон. На социально–экономическом уровне два или три столетия назад мы перешли от аграрного общества к индустриальному. В результате резко изменились многие ценности и устремления, о которых раньше особо не говорилось. Многие из нас по–прежнему ощущают тягу к земле, к сельской жизни, а также разочарование от того, что это становится все менее возможным. Однако в настоящее время мы с огромной скоростью удаляемся от модернистского индустриального общества, переносясь в мир, где микропроцессоры играют более важную роль и приносят более высокие доходы, чем фабричные трубы. И политики, и промышленники оказываются затянутыми в борьбу двух бесконечно разных культур, в ходе которой принципы, регулирующие трудового деятельность и экономический рост, а также общественные ценности претерпевают коренные изменения.

Этот внезапный и пугающий переход неразрывно связан с начавшимся в последние годы необратимым движением от модернистского общества к обществу постмодернистскому. Это ярко просматривается в некоторых конкретных областях.

Во–первых, область познания и истины. Если в свое время модернизм утверждал возможность объективного познания мира, то постмодернизм напоминает нам об отсутствии такого понятия, как беспристрастное знание. Каждый из нас смотрит на вещи под определенным углом, что окрашивает восприятие мира. Каждый характеризует происходящее так, как ему удобно. Объективной истины не существует, равно как и объективных ценностей. Есть только предпочтения. Культурными символами этих революционных перемен стали плеер и мир виртуальной реальности, создающие атмосферу» для каждого отдельного индивидуума.

Во–вторых, вопросы, касающиеся человеческого самосознания. Модернизм предпочитал ставить на пьедестал отдельную личность, восхвалял всемогущее «я» — Декартово «cogito ergo sum» и распространенный девиз: «Я хозяин своей судьбы, кузнец своего счастья Постмодернизм же подверг деконструкции само понятие личности. Собственное «я» превратилось всего лишь в изменчивый символ, случайное временное сочетание противоборствующих сил и импульсов. И, когда реальность начинает рушиться на глазах у познающего, он сам тоже перестает существовать как цельная личность.

Третья область — история и повествование. В структуру модернизма всегда органически вплеталось определенное повествование, дающее объяснение существующего порядку вещей. Оно было пo своей сути эсхатологическим: «Мировая история постепенно продвигалась к тому моменту (или, по крайней мере, предвкушала его), когда промышленная революция и философия Просвещения окончательно выплеснутся на весь мир эпохой всеобщего благополучия. Но вот это Повествование с большой буквы (теперь это называется метаповествованием) само попало под суд современности, и та увидела в нем жестокую, империалистическую, корыстную сущность, принесшую невыразимые бедствия миллионам людей на индустриализированном Западе и миллиардов — во всем остальном мире, где по сей день безжалостно эксплуатируются дешевая рабочая сила и сырьевые ресурсы. Это повествование служило исключительно интересам западного мира, и модернизму было предъявлено обвинение в строительстве новой Вавилонской башни. Постмодернизм же, основываясь на примере этого метаповествования, бросает тень сомнения на всякое метаповествование вообще, как будто каждое из них служит лишь для поддержания авторитета власть имущих.

Разрушение реальности, расщепление собственного «я», смерть метаповествования — все это ключевые моменты в понимании сущности постмодернистского общества. Oнo без колебаний применяет принципы герменевтики подозрения» ко всему, что высоко ценилось в западном миpe со времен эпохи Просвещения. Компьютерная революция способствовала возникновению и процветанию мира, где создавать новую, кажущуюся реальность, жить в собственном мире и рассказывать свою историю, даже если она не связывается с повествованиями других, становится все легче и легче. В этом, по сути дела, и заключается смысл существования Интернета. Мы живем в условиях гигантского культурного, экономического, нравственного и даже религиозного рынка. Остается лишь взять всего понемногу и смешать в желаемых пропорциях.

Что же делать в этом водовороте общественных течений и конфликтов Церкви? Большая часть современных взрослых христиан получали образование, постигали основы веры и учились благовествовать словом и делом, живя в модернистском обществе, в период индустриализации. Правда, некоторые направления христианства сумели сохранить приверженность образу мышления и даже образу жизни, существовавшим до этой эпохи, и даже сейчас не имеют ничего общего с модернизмом, а тем более с постмодернизмом. Но большинство из тех верующих, кому уже за пятьдесят, привыкли обращаться с евангельских призывом к людям, считающим себя представителями модернизма, сторонниками прогресса, к свято верящим в то, что усердный труд и побольше старший приблизят наступление «золотого века» успеха и процветания. В богословском переложении эта мечта модернизма нашла выражение в особой форме пелагианства; «Напряги свои нравственные «мускулы», и твои усилия спасут тебя». А поскольку именно таким взглядам Мартин Лютер противопоставлял свое учение об оправдании верой, все это время мы продолжали проповедовать благодать и веру миру, состоявшему из убежденных пелагиан. Мы возвещали им духовное откровение, неоскверненное политическими и социальными нюансами.

Для начала все выглядит неплохо — встретив па улице пелагианина, просто дайте ему в руки томик Августина или Лютера. Однако немедленно возникают две проблемы. Прежде всего, сам Св. Павел под оправданием верой подразумевал нечто иное. Но это тема для отдельной книги. Во–вторых, с наступлением постмодернизма большинство наших современников перестали или скоро перестанут быть пелагианами. Микропроцессор заменил тяжелую технику, а люди отвергли всякое объективное знание в пользу мимолетных чувств и «желаний. Они предпочли беспорядочное смешение символов надменному «я» просветителей, опровергли древние метаповествования, оставив себе лишь множество взаимозаменяемых историй. Люди, живущие в этом мире, в нашем мире, не пытаются прилагать нравственные усилия. Для чего им это? К чему им стремиться? И кто такие «они»? Цели, мотивы, индивидуальность — все это подмыли зыбучие пески постмодернизма.

Столкнувшись с этим явлением, многие христиане пытались, и до сих пор пытаются, отрицать наступление постмодернистской эпохи, цепляясь за модернизм, в котором так комфортно себя ощущали и где, порой сами того не осознавая, проповедовали модернистское евангелие. Многие хотели бы повернуть время вспять в культурном и богословском отношении. Но это невозможно. В последних двух главах этой книги я призываю вас не бояться критического настроя постмодернизма. Ведь он неизбежен. Он явился как приговор самонадеянности модернизма, вынесенный изнутри. Наш долг осмыслить момент отчаяния в современном обществе с библейской и христианской точек зрения и найти выход из этого заколдованного круга. Вот почему я продолжала разговор о воскресении Иисуса и его встрече с учениками по дороге в Эммаус в свете произведения, известного нам как 41–й и 42–й Псалмы.

Пс. 41 — 42

Псалмы, которые мы называем 41–м и 42–м, в действительности составляют единое поэтическое произведения из трех строф. Каждая строфа оканчивается замечательным рефреном:

В этом псалме содержится прекрасная молитва, которого полезно было бы повторять каждому христианину, размышляющему о своем призвании:

Давайте вглядимся в эти строки, дабы по достоинству оценить их форму и содержание. Все стихотворение посвящено пребыванию в Божьим присутствии. Очевидно, его автор испытал эту радость в иерусалимском Храме. Он вспоминает волнение от близости с Богом, и сердце его наполняется острой болью и ощущением потери, потому что все это осталось в прошлом.

Итак, можно сказать, что стихи 2–6, выражаясь современным языком, написаны человеком в состоянии глубокой депрессии:

Он жаждет Бога, как лань жадет воды в пустыне. Глаза его денно и нощно наполнены слезами. Память о счастливых временах не облегчает его страданий. В отчаянии он обращается к своей душе: «Отчего ты так подавлена? Уповай на Бога, и я буду славить его».

Затем в стихах 7–13 он вспоминает, что значило для него находиться в присутствии Божьем:

Автор находится вдалеке от Иерусалима — в Иордане или на горе Ермон. Умом он понимает, что Яхве не оставил его и пo–прежнему слышит его молитвы, и все же ему кажется, будто он далеко. Враги подступили к нему, люди с насмешкой указывают ему на отсутствие видимых доказательств Божьего присутствия. Всей душой он желал бы вернуться в Иерусалим, где столь явственно ощущаются присутствие Бога и его благодать, где множество голосов сливаются в хвалебном хоре. И вновь он призывает душу свою уповать на Бога. Призыв к надежде не то же, что сама надежда, но для человека, не способного ни к чему иному, это лучше, чем ничего.

Затем, в Пс. 42, включающем в себя третью и заключительную строфу того же стихотворения, грусть псалмопевца обретает более четкие очертания: от дома Господня его отделяет не только географическое расстояние. Он окружен людьми, чей образ жизни целиком и полностью противостоит Богу:

Суди меня, Боже, и вступись в тяжбу мою с народом недобрым. От человека лукавого и несправедливого избавь меня, ибо Ты Бог крепости моей. Для чего Ты отринул меня? для чего я сетуя хожу от оскорблений врага? Пошли свет Твой и истину Твою; да ведут они меня и приведут на святую гору Твою и в обители Твои. И подойду я к жертвеннику Божию, к Богу радости и веселия моего, и на гуслях буду славить Тебя, Боже, Боже мой! Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога; ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего.

Враги псалмопевца жестоки и нечестивы. Он бессилен перед ними, и уже кажется, что даже Бог оставил его. Именно в этот момент, когда он чувствует себя совершенно подавленным, автор псалма произносит свою удивительную молитву, красной нитью проходящую сквозь все произведение (42, 3). Он просит Бога послать ему свой свет и свою истину, дабы они отыскали его в пустыне и привели домой, где он вновь сможет славить Бога. Находясь вдалеке от Иерусалима, он ждет, что Бог возвратит его в свой дом с радостью, подобно израильтянам, ведомым огненным столпом — таинственным символом присутствия среди них живого Бога. Мы нуждаемся в его свете и истине не только для интеллектуальных упражнений, но и тогда, когда, ощущая себя совершенно потерянными и удрученными, мы жаждем близости с Богом. И вновь псалмопевец повторяет свой рефрен: «Что унываешь ты? Уповай на Бога; я буду славить его, Бога — спасителя моего».

Теперь обратимся к Новому Завету, и пусть этот псалом, его язык и образы станут фоном или, быть может, музыкальным сопровождением для истории, которую мы собираемся исследовать, — историка о двух учениках, направлявшихся в Эммаус (Лк 24, 13–35).

Дорога в Эммаус

Если бы Лука был художником, перед нами было бы одно из его самых грандиозных полотен:

Прежде всего нам необходимо разобраться в событиях, описанных Лукой. Речь идет о первом пасхальном воскресении. Утром того же дня происходили странные вещи, и ученики теряются в догадках: «Что бы это могло значить?» На исходе дня двое из них отправляются домой в Эммаус. По дороге к ним присоединяется таинственный незнакомец и заводит разговор о происшедших событиях. Чтобы правильно оценить этот отрывок с исторической точки зрения, необходимо понять eгo главную мысль, заключенную в ст. 21: «А мы надеялись, было, — говорит один из учеников, — что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля». Так кто были эти люди, и о какой надежде идет речь?

Эти ученики жили внутри истории–повествования, причем Повествования с большой буквы. Оно складывалось из исторических событий, пророческих обетований и, разумеется, псалмов. А Фоном для всего этого служил Исход. Каждое последующее освобождение Богом своего народа от очередных завоевателей образовывало новый уровень повествования, и все они указывали в одном и том же направлении. Когда иноземный гнет становился невыносимым, Бог Израиля вмешивался и вновь даровал своему народу избавление. «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога; ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего».

Как мы уже убедились, большинство иудеев, живших в первом веке, верили, что конец изгнания еще не наступил. Великие пророческие обетования еще не исполнились. Израиль по–прежнему ожидал «избавления», которое на их языке явно указывало на Исход. Он стал великим моментом исполнения завета, который теперь нуждался в обновлении. Потому несложно представить, что именно в этой ситуации израильтяне повторяли вслед за псалмопевцем: «Суди меня, Боже, и вступись в тяжбу мою с народом недобрыми. От человека правого и несправедливого избавь меня. Пошли свет Твой и истину Твою; да ведут они меня. Что унываешь ты, душа моя? Уповай на Бога!» Итак, иудейские писания давали Иисусу и его современникам незаконченную историю. Последователи Иисуса надеялись, что он сам станет ее завершением. Однако этого не случилось.

Но как они себе это представляли? История мессианских и пророческих движений на протяжении веков, до и после земной жизни Иисуса, дает ясный ответ на этот вопрос. Требовалось немногое: праведность, ревностная любовь к Богу и Закону и воор1 ценное восстание. Остаток святых Израиля должен был с Божьей помощью поразить орды язычников. Так сказано в Писании, и именно так должно было случиться, когда наступит решающий момент, и Бог Израилев воцарится над всей землей. «А мы надеялись, было, что он есть тот, который должен избавить Израиля». Иудеи в точности следовали совету псалмопевца: «Уповай на Бога; ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего».

Посему распятие Иисуса нанесло сокрушительный удар по их чаяниям. Ведь такая смерть ожидала всех, надеявшихся освободить Израиль и убеждавшихся, увы, слишком поздно, что они ошибались. Дело не только в том, что, согласно Второзаконию, распятый на древе проклят Богом; и даже не в отсутствии па данный момент тщательно разработанного учения об искупительной жертве Иисуса. Распятие для иудеев уже в то время имело вполне определенное богословское и политическое значение. Оно означало, что изгнание продолжается, что Бог не простил еще грехов Израиля, а язычники по–прежнему правят миром. Их жажда свободы и Божьего водительства так и не была утолена. Обо всем этом необходимо !помнить нам, историкам, желающим понять хотя бы основную идею Дк, 24.

Сказанное выше объясняет недоумение и возмущение двух учеников. Они надеялись, что находятся на пути к свободе, но он оказался тупиком. По их словам, обращенным к таинственному незнакомцу, все знамения были налицо. Иисус Назарянин действительно был пророком «сильным в слове и деле». Бог благоволил к нему, и люди ему верили. Разве не его пришествие должно было стать кульминацией истории и часом спасения Израиля?! Как же они могли так заблуждаться? Он был казнен иудейскими начальниками гл правителями, а теперь странные рассказы о пропавшем теле и явлении ангелов внесли еще большее смятение в души учеников. Все это не имело ничего общего с их ожиданиями. Тревожные вести лишь усилили их горе и разочарование. Эти двое учеников вовсе не испытывают чувства вины за свое бегство, вопреки тому, что часто можно услышать в анализе пасхальных событий. Они огорчены, подавлены, возможно даже разгневаны. «Ты Бог крепости моей. Для чего Ты отринул меня? Аля чего я сетуя хожу от оскорблений врага?»

Незнакомец в ответ по–новому пересказывает повествование Израиля таким образом, чтобы показать, что через все его события, через все пророческие обетования и молитвы псалмопевцев проходит одна мысль, которую раньше они не замечали. Страдания Израиля в Египте стали до боли нестерпимыми, и тогда пришло избавление. Когда Израиль в бедствиях своих воззвал к Господу, он услышал их и послал им судей. Ассирийская армия пронеслась по стране и осадила Иерусалим. Но Яхве сам обратил ее в бегство в тот момент, когда город был уже практически взят. Бог и теперь не оставит Израиль, «сетуя ходящий от оскорблений врага». Он пошлет им свет и истину и поведет свой народ, подобно тому, как вел их в пустыне огненный столом.

И хотя вавилонянам, а вслед за ними и целой череде других языческих завоевателей, в том числе Риму, удалось завершить то, что не удалось сделать ассирийцам, пророки всё указывали на сгустившийся мрак, говоря, что только из него придет избавление Израиля. Из всего народа уцелеет лишь небольшой остаток, и из него восстанет Служитель Божий, подобный Сыну Человеческому., которому предстоит сразиться с чудовищами. Бушующие волны не поглотят спасенных, и огонь не поразит их, Невероятно, но спасение, дарованное Яхве Израилю, а с ним и всему миру, должно было прийти через ужасные страдания, за которыми последует окончание изгнания, прошение грехов, обновление завета и утверждение Царства Божьего.

Именно так следовало читать историю Израиля. Пророческое повествование достигло кульминационного момента. Ведь Писание никогда не было собранием разрозненных отрывков, доказывающих ту или иную идею. Так и суть этого повествования заключалась не в окончательном поражении всех врагов и последующем мировом господстве Израиля. Нет, в нем всегда говорилось о том, что Бог–творец, Бог завета осуществит свой замысел спасения мира через страдания и победу Израиля. «И, начав от Моисея, из всех пророков изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании». Речь шла не об отдельных отрывках, доказывающих его мессианство, но о цельном повествовании, о непрерывной сюжетной линии. Иисус открыл ученикам целый мир надежд и ожиданий, сосредоточенных на Израиле, передавшем миру божественные обетования, затем на «остатке» святых, призванном продолжить служение Израиля, и, наконец, — на истинном Царе Израильском, на плечи которого ляжет вся тяжесть ответственности за осуществление предначертанного избранному народу. Он стал слугой тем, кто сами должны были служить другим. Ради Израиля и всего мира он совершил то, что они не в силах были сделать сами для себя.

Медлительность сердец» и неверие учеников в пророческие писания свидетельствовали не только о духовной слепоте. Всю жизнь они жили не тем повествованием. Теперь, когда в их умы и сердца проникла истина, перед ними внезапно открылись новые, удивительные и захватывающие возможности. Что если ключ не подошел к замку, потому что они пытались открыть не ту дверь? Что если смерть Иисуса не отрицала его мессианство, а, напротив, неопровержимо доказывала его? Что если крест стал не очередным примером торжества язычников над народом Божьим, а его собственным орудием окончательной победы над злом? Что если имело так должно было закончиться изгнание? Быть может, грехи Израиля прощены и Царство Божье приблизилось к людям? Что если свет истины неожиданно осиял народ для того, чтобы вернуть его в присутствие Бога?

Как раз в тот момент, когда ученики начали проникаться пониманием сказанного, они добрались до дома и пригласили незнакомца остаться с ними. Тот спокойно взял на себя роль хозяина и, благословив, переломил хлеб. В ту же секунду они узнали его, но он исчез. Тогда все сказанное им в течение последнего часа обрело смысл: «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?» (ст. 32). Спеша поделиться своим свидетельством с другими, двое учеников немедленно возвращаются в Иерусалим, где их ожидает новость; Господь воистину воскрес и явился Симону! «И они рассказывали о происшедшем на пути, и как Он был узнан ими в преломлении хлеба».

Итак, что же произошло? Молитвы учеников были услышаны. Их надежды осуществились. Они вернулись на святую гору Божью и в обители его. Свет и истина привели их домой, и плач сменился песнью хвалы.

разумеется, все это время мы не просто пересказываем факты. Ведь «просто фактов» не бывает, особенно в историях, подобных нашей. Однако наше внимание было сосредоточено на самих учениках. Попробуем теперь понять замысел рассказчика.

Эммаус на полотне художника Луки

Прежде всего, Лука настойчиво убеждает читателей в том, что смерть и воскресение Иисуса стали удивительным исполнением библейских пророчеств. В каждом из ключевых моментов главы (ст. 7, 26 и далее, 44 и далее) он подчеркивает один и тот же факт: рассказанное им имеет смысл лишь в качестве кульминации истории, начатой Моисеем, пророками и псалмопевцами о Боге–творце, дарующем миру спасение через свой народ, Израиль. Теперь эту миссию Бог возложил на своего Помазанника, Иисуса. Здесь нам придется ограничиться лишь одним из свидетельств этой неразрывной связи.

То, как Лука поведал нам главную историю данной главы, невольно вызывает аналогию с Быт. 3. Мужчина и женщина в саду приступают к выполнению данной им задачи — нести образ Божий во вновь сотворенный мир, нести его любовь, заботу и мудрость всем существам. Но женщина отведала запретный плод и дала мужчине, и они ели, «и открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги» (Быт. 3, 7). Охваченные горем и стыдом, на пороге незнакомого им мира «терний и волчцев», они затеяли спор о том, кто виноват.

Лука объявляет, что ситуация поменялась. Если я правильно понимаю, двое учеников, о которых идет речь, были супружеской парой, Клеопой и Марией (ср. Ин. 19, 25). Жизнь среди терний и волчцев оказалась для них слишком сложной. Охваченные горем и стыдом они готовы были расстаться с последней надеждой. Выслушав удивительное толкование Иисусом Писания, они вошли в дом. Иисус взял хлеб и, благословив, преломил его. «Тогда открылись у них глаза, и они узнали его» (оригинальный греческий текст обнаруживает близкое сходство с Быт. 3, 7 в переводе Септуагинты). Таким образом эти ученики одними из первых стали соучастниками в возрождении мира. Неся в себе образ Божий, они явили его всепрощающую любовь и мудрое руководство — иными словам, Царство Божье — всему творению. В своем комментарии Эрли Эллис указывает, что трапеза в Эммаусе восьмая по счету в Евангелии, тогда как Тайная Вечеря была седьмой. Первая неделя окончена. Пасха положила начало новому творению. Настало время нового мироустройства. Изгнанию пришел конец — не только для Израиля, томившегося в фактическом и духовном вавилонском плену, но и для всего рода человеческого, изгнанного когда–то из райского сада. Новое устройство мира, возможно, не соответствует представлениям людей, однако им придется свыкнуться с мыслью о том, что оно стало реальностью. Им самим предстояло не только наслаждаться его благами, но и быть его посланниками в мире.

В новых условиях по–новому открывается нам и личность Иисуса. Обратите внимание, как Лука сопоставляет свой рассказ с одной из более ранних историй о посещении маленьким Иисусом Храма (Л)с 2, 41–52). Все жители деревни пришли тогда в Иерусалим на праздник Пасхи. По окончании торжеств родители Иисуса вместе с семьей и друзьями отправляются в обратный путь. Внезапно они обнаруживают, что Иисуса с ними нет. Они в панике. Родители в спешке возвращаются в Иерусалим и три дня проводят в поисках. Наконец они находят Иисуса в Храме. «Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему ?» — говорит он им. «Но они не поняли сказанных Им слова,

Вернемся к нашей истории. Праздник Пасхи на исходе. Двое учеников покидают Иерусалим. Три дня они провели в тягостном ожидании и теперь уходят из города. На этот раз Иисус идет с ними, оставаясь неузнанным. «Или вы не знали, — говорит он им, — что так надлежало быть?» Тогда глаза их открылись, они узнали его, и исполненные радости поспешили обратно в Иерусалим.

Построив композициею своего Евангелия таким образом, Лука представил нам своеобразное историческое переложение Пс. 41 — 42. В Лк. 2 перед нами предстают Мария и Иосиф, жаждущие Бога и не находящие его, стенающие вдали от Иерусалима. Двое в Лк. 24 также опечалены. Но внезапно их озаряет свет божественной истины, и Иисус открывается им в толковании Писания и в хлебопреломлении. Он возвращает их в Иерусалим, град Божий, где сбываются надежды и обетования. Последняя строчка Евангелия от Луки продолжает Пс. 42, 4: «Они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с великою радостью. И пребывали всегда в храме, прославляя и благословляя Бога». Где–то в пути их в буквальном и переносном смысле настиг свет Божьей истины и привел их обратно в его святое присутствие, туда, где надежда сменяется радостью, а печаль ликованием.

Но каким образом это произошло? Все дело в том, что Мессия сам принял на себя боль Израиля и всего мира, томившихся в юдоли страданий и слез. Он был унижен и подавлен, враги окружили его со всех сторон. В Гефсиманском саду Иисус произнес троекратный рефрен Пс. 41–42: «Душа моя скорбит смертельно», а на кресте воскликнул словами Пс. 41, 10: «Скажу Богу, заступнику моему; для чего Ты забыл меня?» Он стал олицетворением страдающего Израиля. Он отправился в изгнание вместе с Израилем, вместе с человечеством, когда–то покинувшим райский сад, вместе со всей Вселенной — дабы тем самым искупить пленников и вернуть им свободу. На кресте, в воскресении, в тишине пасхального утра Иисус стал живым воплощением Пс. 42, 3. В нем воссиял свет истины Божьей, когда в ответ на тысячелетние молитвы Господь послал его, дабы привести народ на святую гору, в обители свои, возвратить их из юдоли слез в край надежды и радости. Но где же в этой истории свет и истина Божьи? Разве не они, неузнанные, встречают учеников на дороге, открывая для них Писание и удивительным образом являясь им в хлебо преломлении? Разве не следует нам заключить также, что вечером страстной пятницы свет и истина Божьи, подобно огненному столпу, явились в Голгофской пустыне, за городскими стенами, за стенами сада, в обители слез, где, казалось, Бог навеки скрыл свое лицо от людей?

Последнее, что необходимо подчеркнуть в рассказе Луки, касается главного символа, тщательно воспроизведенного в самом сердце Эммаусской истории. Ученики узнали Иисуса, когда он взял хлеб, и благословив, проломил его (ст. 30 и далее). Несколькими стихами позже Лука в нескольких словах передает взволнованное объявление учеников. Они рассказали всем о случившемся с ними по дороге домой (как нам уже известно, речь шла об исчерпывающем толковании Писания, пересказе Божьей истории), а также о том, что Иисус открылся им в преломлении хлеба. Всякий имеющий уши не может не услышать сказанного. Ведь последний раз Иисус преломил хлеб на Тайной Вечере (22, 19). А свои первые впечатления о ранней Церкви Лука передает в следующих словах (Деян. 2, 42): «Они постоянно пребывали в учении апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах». «Преломление хлеба» оказалось в этом перечне только потому, что несло в себе особую значимость. Для своих первых читателей Лука, в качестве главных составляющих церковной жизни, связал воедино хлебопреломление с толкованием Писаний, слово с таинством, повествование с символом. Сердце наполняется теплом, говорит нам Лука, когда истинная история открывается нам в Писании, а Господь — в преломлении хлеба. Эти два явления неразделимы. Они взаимно истолковывают друг друга, свидетельствуя о новом мире и новом призвании, о Божьем Царстве и, более всего, о самом Иисусе — Господе Вселенной, чье пришествие в мир стало решающим моментом в истории Израиля.

Новое прочтение Лукой Ветхого Завета помогает нам поместить Пс. 41–42 в характерный христианский контекст. Место Храма, где Бог обещал пребывать со своим народом, постепенно и решительно занимает сам Иисус. А на смену храмовым богослужениям приходит преломление хлеба в его имя. Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься. Уповай на Бога — Слово, сделавшееся Плотью, на Бога, стенавшего в Гефсиманском саду и тщетно взывавшего к Отцу с Голгофского креста; на Бога, который неузнанным является нам на нашем пути, даруя свет и истину, ведущие нас на святую гору и в обители его, который готовит нам трапезу в виду врагов наших и открывается нам в преломлении хлеба. Уповайте на Господа, ибо мы будем еще славить его, спасителя и Бога нашего.

От Эммауса до берегов Дувра

Какую же связь имеет все это с христианским служением в эпоху постмодернизма? Позволю себе кратко обобщить все сказанное мной в начале главы. Нам пришлось лицом к лицу столкнуться с тем, что реальность далека от наших представлений о ней. Все, ранее именовавшееся бесспорными фактами, оказывается чьей–то пропагандой. Мы с удивлением обнаруживаем, что независимая личность, которая столь высоко ценилась в XVIII — ХХ веках в западном мире вообще, и в некоторых направлениях христианства в частности, разрушилась и превратилась в беспорядочное смешение противоборствующих сил и внутренних импульсов. На наших глазах постмодернистское мышление одно за другим опровергло всеобъемлющие повествования, определявшие модернистское {в том числе и современное ему христианское) мировоззрение. Мы оказались за огромным виртуальным «шведским столом», где можно пробовать все, что приглянулось.

Как же нам нести в этот мир Христово евангелие? Ведь нельзя просто «выплеснуть» на него истинное учение. Так можно либо сломать человека, либо навсегда его оттолкнуть. Но отсутствие такой возможности само по себе неплохо, поскольку служение благочестия никогда не подразумевало стремления бросаться догматами вероучения. Оно предусматривает более цельный подход. Наряду с тем, что со времен модернизма принято называть «открытым» изложением «истины», в благочестии должны быть задействованы традиции, символы и повествования. Мне приходит на ум наставление Св. Франциска своим ученикам, посылаемым на служение: «Проповедуйте евангелие всеми доступными средствами, — говорил он им, — а когда это совершенно необходимо, можно даже воспользоваться словами». Размышляя о способности символов выходить за пределы того, что можно выразить словами, я вспоминаю высказывание одной из величайших балерин в истории человечества. После ее великолепного выступления кто–то набрался смелости и спросил, что означал ее танец. Ее ответ был прост, но весьма многозначителен. Она сказала; «Если бы я могла описать это словами, мне незачем было бы выходить на сцену».

Я думаю, что если эпоха постмодернизма действительно ознаменовала собой смерть модернистского общества, многие из нас вскоре ощутят свое сходство с учениками, направлявшимися в Эммаус. Мы, западные христиане, столь глубоко проникнувшиеся идеями модернизма, потрясены вестью о его скоропостижной кончине. Давайте же прислушаемся к голосу таинственного незнакомца, возникшего на нашем пути, дабы разъяснить, почему все должно было произойти именно так. Пусть он расскажет нам о новом мире, в рождении которого мы призваны принять участие. В ответ на вызов, бросаемый нам постмодернизмом, мы не должны со слезами устремляться назад в объятия модернизма. Устами критиков–постмодернистов Бог выносит свой приговор безрассудным заблуждениям и эгоистичной самонадеянности модернизма. Посему, нам надлежит с молитвой трудиться над тем, чтобы стать частью возрожденного Богом нового мира. Мы с вами живем в ) условиях великого культурного перелома. Христианское служение в наше время должно стать средством, с помощью которого Церковь возьмет инициативу в свои руки и направит человечество на путь истины.

Итак, нам необходимо посвятить себя служению, которое отражало бы сущность христианства: в нас и через нас изливается любовь Божья во Христе. Если это происходит, значит наше служение не пострадало от нападок критиков — приверженцев герменевтики подозрения, — с предубеждением взирающих на всякое слово, претендующее на истинность. История о Боге, Израиле, Иисусе и мире должна звучать в наших устах истинным метаповествованием о целительной самоотверженной любви. Всей своей жизнью мы должны свидетельствовать о том, что мы воистину умерли и воскресли со Христом, и наше «я», распавшись на части, было вновь собрано воедино не идеями, которые навязывает нам мир, но Божьим духом.

Люди, нашедшие в повествовании самих себя и выбирающие направление своей жизни в соответствии с символами, имеют особое призвание. Оно является неотъемлемой частью истины, и мы лишь тогда способны понять Бога (насколько это вообще возможно), когда история, символы и повседневная практика находят достойное отражение в пашей жизни, когда мы вместе с псалмопевцем проходим путь от отчаяния к хвале и ликованию, когда мы печально бредем по дороге в Эммаус, но, внимательно вглядевшись в Писание, внезапно ощущаем огонь в своих сердцах. Преломляя хлеб, мы понимаем, что Бог незримо присутствует с нами во Христе, и почувствовав удивительный прилив сил, мы спешим поделиться благой вестью с ближними,

Итак, я убежден, что культурный кризис, охвативший современный западный мир, нельзя расценивать как временное явление, не заслуживающее серьезного внимания. Постмодернизм может зачастую находить нелепые и эфемерные выражения, однако критика самонадеянности, присущей индустриальному миру, в том числе и современному ей христианству, направлена точно в цель. Ни в коем случае нельзя делать вид, будто ничего не происходит, цепляясь за отжившую эпоху в любых ее проявлениях, поскольку признание справедливости подобной критики для многих равносильно содействию разрушительным силам. С таким же успехом двое учеников могли бы сделать вид, будто Иисус не был распят и злобные и жестокие римские солдаты не убивали его. Чтобы продолжать хранить в душе прежние мечты, им пришлось бы отвергнуть истину. Утверждение, что солдаты действительно убили Иисуса, отнюдь не предполагало одобрения их поступка. Оно означало лишь признание свершившегося факта.

Вместе с тем нельзя формировать христианское мировоззрение на основе самого постмодернизма. Наша задача — отыскать в современном обществе эквивалент воскресения. Путь назад к легким ответам модернизма закрыт для всех, будь то католики, протестанты, фундаменталисты или либералы. Нам остается лишь двигаться вперед — в мир, где Бог творит новую историю. Сохраняя верность символам смерти и воскресения, смиренным традициям благочестия, мы привносим их в контекст нового, многослойного общества, сами обогащаясь свежими мыслями и доводами, глубже проникая в суть вещей. О, бессмысленные и медлительные сердцем, чтобы познать замысел Божий! Разве не надлежало модернистскому пониманию христианства умереть, дабы явить нам свежий взгляд на истину, представляющую собой не набор доктрин и теорий, а личность обитающую в сердцах множества людей?

Когда же, наконец, мы осознаем, что место христиан — в передних рядах строителей мира, грядущего на смену постмодернизму. Экзистенциональная тревога, охватившая индивидуум 1960–х годов, в 1990–х годах охватила все человечество. Люди, не сумевшие найти опору в жизни в 1960–е годы, в 1990–х сформировали общество, лишенное прочного основания. Какой же должна быть реакция христиан на все это? Мы призваны нести в мир Божью любовь, прошедшую долиной смерти, чтобы вернуться к жизни. Постмодернистскому мировосприятию не хватает именно любви. Характерная для постиндустриальной эпохи герменевтика подозрения по сути полностью отрицает возможность существования созидательной животворящей любви. Ответ на это находится в смерти и воскресении Христа; Бог–Творец всего сущего открылся нам в жертвенной любви, которой не в силах коснуться тление герменевтики подозрения. Он явился нам в Личности, обретшей себя в самоотвержении, в Истории, повествующей лишь об исцелении и возрождении, и, наконец, в Реальности, понимание которой открывает новые горизонты познания возможность любить и быть любимыми.

Сейчас, на рубеже веков, мы можем поведать об этом обделенному любовью миру. Именно в этом, по моему убеждению, заключается наше призвание; рассказывать людям истинную историю и жить в соответствии с символами, являя ближним сущность христианства. Сегодня и мы сами, и наше служение в мире Божьем должны стать ответом на безмолвную молитву не одного смятенного псалмопевца, но целого рода человеческого, а с ним и всего творения: «Пошли свет Твой и истину Твою; да ведут они меня и приведут на святую гору Твою и в обители Твои», И когда нас самих озарит свет истины и удивительной славы Божьей, воплотившейся в Иисусе Христе, мы сможем дать ответ разочарованному миру и тому отрезку собственной души, который все еще пребывает в смятении; «Что унываешь ты, и что смущаешься? Разве не надлежало этому случиться? Уповай на Бога, ибо мы будем еще славить его, спасителя моего и Бога моего». Мы призваны нести миру эту весть не только словами, но и поведением, а также символическими действиями, в полной мере открывающими для нас целительную любовь Бога.

Возвращаясь к истории Эммауса, позволю себе закончить главу притчей. Действие ее происходит на фоне одного из величайших символов светской философии модернизма — стихотворения Мэтью Арнольда «Дуврский берег». В нем Арнольд уже в конце Х1Х века говорил о том, что так называемое «море Веры» опустело. Наступил отлив, и мы слышим лишь а(стенающий зов небытия» далеких вод, оставаясь в мрачной тьме, где по пророческому выражению Арнольда находится «гуща схватки первозданных сил».

Два атеиста по пути домой размышляют о происходящем в современном мире. Мечты о прогрессе и просвещении утратили свою привлекательность. Критический настрой постмодернизма положил конец прежнему миропониманию.

Продолжая свой путь по дороге, ведущей к дуврскому берегу, наши приятели оживленно спорят о том, как могли произойти подобные вещи. Почему повествования, в соответствии с которыми жили многие поколения людей, так нас разочаровали? Чем заменить далеко не однозначные символы нашей культуры? Что нам делать теперь, когда на всякой идее прогресса лежит клеймо «Вавилонской башни»?

В их разговор, оставаясь неузнанным, вступает Иисус. (К счастью, они не догадываются, кто говорит с ними. Ведь модернизм научил их вообще не доверять религии, тогда как эпоха постмодернизма восстановила в правах такое их множество, что Иисус оказался лишь одним из десятков модных гуру.) «О чем это вы рассуждаете, — спрашивает он собеседников, — и отчего вы так опечалены?» Один из них отвечает: «Неужели ты единственный, кто еще не осознал всю трагичность двадцатого века? Ницше, Фрейд и Маркс были совершенно правы. Мы восстали на битву за то, чтобы навсегда покончить с войнами, и с тех пор не видим вокруг себя ничего, кроме кровопролития. Мы приветствовали сексуальную революцию, и теперь повсюду распространился СПИД, а семьи распадаются невиданными темпами. Мы стремились к обогащению, но из–за необъяснимых экономических спадов половина земного шара оказалась парализованной долгами. Нам все доступно, но мы уже не помним, почему нам этого хотелось. Наши мечты потерпели крушение, н никто больше не знает, кто вообще такие «мы». Л теперь даже церковь предала нас, заменив духовное наставление проповедью вселенского политического равноправия».

«О бессмысленные, отвечал им Иисус. — Сколь медлительны ваши сердца, чтобы веровать всему, что заповедал вам Бог–Творец! Разве не слышали вы о премудрости его творения и о его замысле возрождения рода человеческого.' О том, что он сам пребывал среди людей в истинно человеческом облике? О его смерти, навсегда положившей конец господству зла? Разве не слышали вы о том, что он и сегодня продолжает Духом своим трудиться над созиданием новой человеческой семьи, где царят покаяние и прощение грехов, дабы свергнуть господство оружия, секса, денег и жажды власти?» И начав от Моисея и всех пророков и апостолов он изъяснял им сказанное о нем во всем Писании.

И вот наконец перед ними дуврский берег. После «отлива» модернизма море веры вновь наполнилось водами постмодернистского «прилива», доказавшего правоту высказывания Честертона о том, что, разуверившись в Боге, люди не теряют веры как таковой. Скорее они начинают верить во все и вся. На берегу стояла толпа голодных людей, вышвырнувших когда–то свой хлеб в отступающие воды модернизма и обнаружившие, что долгожданный прилив не принес им ничего, кроме жуков и камней. Двое путешественников неуверенно потянулись за корзинкой с едой, прекрасно осознавая ничтожность своих запасов. Иисус нежно взял ее из их рук, и, двигаясь вдоль берега, в считанные минуты накормил собравшихся. Тогда открылись у них глаза, и они узнали его. Но он стал невидим для них. И они сказали друг другу: «Не горело ли в нас сердце наше, когда он говорил нам на дороге о создателе и его творении, и о его победе над злом?» Тогда они поспешили рассказать друзьям о происшедшем на пути, и как он был узнан ими в преломлении хлеба.

По сути дела, это даже не история. Это пьеса, сцена из реальной жизни, Причем роль Иисуса предназначена для нас с вами. Именно в этом заключается христианское служение в постмодернистском мире. И если у кого–то возникает желание подробнее узнать, на чем оно основано или что конкретно оно означает на практике, в последней главе своей книги я попытаюсь, по крайней мере, указать верное направление.