Илион. Город и страна троянцев. Том 1

§ I. Детство и коммерческая деятельность: с 1822 до 1866 года

Если я начинаю эту книгу со своей автобиографии, то делаю это отнюдь не из чувства тщеславия, но из желания показать, что труд моей последующей жизни стал естественным следствием впечатлений, которые я получил в самом раннем детстве, и что, образно говоря, мотыга и лопата для раскопок в Трое и царских гробницах Микен были выкованы и заточены в той немецкой деревушке, где в раннем детстве я провел восемь лет. Я также считаю необходимым рассказать, как я получил средства, которые позволили мне на закате жизни осуществить великие цели, которые я поставил перед собою, будучи еще бедным маленьким мальчиком. Однако я льщу себя надеждой, что то, как я распорядился своей жизнью, а также то, как я использовал свое богатство, заслужило всеобщее одобрение и что моя автобиография может помочь распространить среди образованной публики во всех странах вкус к высоким и благородным занятиям, которые поддерживали мою отвагу в ходе тяжких испытаний моей жизни и которые станут отрадой на все оставшиеся мне дни.

Я родился 6 января 1822 года в маленьком городке Ной-Буков в Мекленбург-Шверине, где мой отец[5] Эрнест Шлиман был протестантским священником и откуда в 1823 году он был избран на ту же должность в приход деревни Анкерсхагена между Вареном и Пенцлином в том же герцогстве. Именно в этой деревне я и провел восемь последующих лет моей жизни; и мое естественное расположение к таинственному и волшебному переросло в настоящую страсть благодаря чудесам той местности, где я жил. Говорили, что беседку в нашем саду посещает призрак предшественника моего отца, пастора фон Руссдорфа; и как раз за нашим садом был пруд под названием Das Silberschälchen[6*], из которого, как считалось, каждую полночь поднималась дева, державшая в руках серебряную чашу. Еще в деревне был маленький холм, окруженный рвом, возможно доисторический курган (или так называемая Hünengrab)[7], в котором, как гласила легенда, в древние времена рыцарь-разбойник похоронил своего любимого ребенка в золотой колыбели. Говорили, что в руинах круглой башни в саду владельца деревни были погребены великие сокровища. Я так был уверен в существовании этих сокровищ, что каждый раз, когда я слышал, что мой отец жалуется на бедность, удивлялся, почему же он не выкопает серебряную чашу или золотую колыбель и не разбогатеет.

Кроме того, в Анкерсхагене был средневековый замок, стены которого имели толщину 6 футов, и в них был тайный проход; подземная дорога, якобы длиной 5 миль, выходила из замка и проходила под глубоким озером Шпек; говорили, что там водятся страшные привидения, и все селяне говорили о ней с ужасом[8]. Существовала легенда, согласно которой в замке некогда обитал рыцарь-разбойник по имени Хеннинг фон Хольстайн, которого в народе звали Хеннинг Браденкирль: его боялись по всей стране, ибо он грабил и захватывал все, что мог. Однако, к великому его неудовольствию, герцог Мекленбургский даровал охранные грамоты многим купцам, которым приходилось проезжать мимо его замка. Желая отомстить герцогу, Хеннинг смиренно попросил его оказать ему честь и посетить его. Герцог принял его приглашение и в назначенный день прибыл с большой свитой. Однако некий пастух, который был посвящен в план Хеннинга убить своего гостя, спрятался в подлеске у дороги за холмом, который отстоит примерно на милю от нашего дома, и стал ждать герцога, которому он открыл злодейский замысел своего хозяина, и герцог, конечно, немедленно вернулся. Поэтому, говорят, тот холм и называется Вартенсберг, или холм Стражи. Хеннинг, узнав о том, что план его провалился по вине пастуха, в отместку изжарил этого человека живьем на большой железной сковородке да еще и пнул его напоследок левой ногой, когда тот уже умирал. Вскоре после этого герцог явился с полком, осадил замок и захватил его. Когда Хеннинг увидел, что ему не спастись, он сложил все свои сокровища в ящик и зарыл их вблизи круглой башни в своем саду (ее руины все еще существуют), а затем покончил с собой. Говорили, что могила злодея в нашем церковном дворе отмечена длинным рядом плоских камней и из нее веками вырастала его левая нога в черном шелковом чулке[9]. И пономарь Пранге, и ризничий Веллерт клялись, что в детстве они сами отрезали эту ногу и использовали ее кость, чтобы сшибать груши с деревьев, однако в начале нашего века нога внезапно перестала расти. В своей детской простоте я, конечно, верил во все это; я даже часто просил своего отца разрыть могилу или позволить мне раскопать ее, чтобы посмотреть, почему же нога больше не растет.

Еще очень глубокое впечатление на мой ум произвел терракотовый рельеф с изображением человека на задней стене замка; говорили, что это портрет самого Хеннинга Браденкирля. Поскольку к нему не приставала никакая краска, то в народе считали, что он был покрыт кровью пастуха, которую нельзя было стереть. Считалось, что закрытый камин в зале был тем самым местом, где пастуха поджарили на железной сковороде. Хотя остов этой ужасной печи изо всех сил пытались уничтожить, тем не менее он все равно был виден; и это также считали знаком Провидения, которое не желало, чтобы сие дьявольское дело позабылось.

Я также верил в историю о том, как г-н фон Гундлах, собственник соседней деревни Румсхаген, раскопал курган близ церкви и обнаружил в нем большие деревянные бочки с римским пивом.

Хотя отец мой не был ни ученым, ни археологом, он горячо интересовался древней историей. Нередко он с восторженным энтузиазмом рассказывал мне о трагической судьбе Геркуланума и Помпей и, кажется, почитал тех, у кого были средства и время посетить эти раскопки, счастливейшими из людей. Он также рассказывал мне с восхищением о великих деяниях гомеровских героев и о событиях Троянской войны и всегда находил во мне горячего сторонника троянцев. С величайшим огорчением услышал я от него, что Троя была разрушена настолько, что исчезла, не оставив никаких следов своего существования. Следовательно, можно представить мою радость, когда в возрасте примерно восьми лет я получил в 1829 году от отца в качестве рождественского подарка «Всемирную историю для детей» доктора Георга Людвига Еррера[10], в которой была гравюра, изображающая горящую Трою с ее огромными стенами и Скейскими воротами, из которых бежал Эней, неся своего отца Анхиза на спине и ведя за руку сына Аскания. Я воскликнул: «Отец, вы ошибаетесь: должно быть, Еррер видел Трою, иначе он не мог бы изобразить ее здесь». – «Сын мой, – отозвался он, – этот рисунок – лишь плод воображения». Однако на мой вопрос, действительно ли древняя Троя имела такие огромные стены, как показано в этой книжке, отец ответил утвердительно. «Отец, – возразил я, – если некогда такие стены действительно существовали, то они не могли быть полностью разрушены; должны были остаться их большие руины, они просто скрыты под пылью веков». Отец утверждал обратное, и наконец оба мы согласились на том, что когда-нибудь я должен раскопать Трою.

Что бы ни лежало у нас на сердце, будь то радость или горе, всегда у нас на устах, особенно в детстве; так что с детьми, с которыми я играл, я не говорил ни о чем, кроме Трои и всех тех тайн и чудес, которыми изобиловала наша деревня. Надо мною постоянно все смеялись, за исключением двух маленьких девочек, Луизы[11] и Минны[12] Майнке, дочерей фермера в Царене, деревеньке, которая примерно на милю отстояла от Анкерсхагена; первая из них была старше меня на шесть лет, вторая – моя ровесница. Они не только не смеялись надо мною, но, напротив, всегда слушали меня с глубочайшим вниманием, особенно Минна, которая чрезвычайно симпатизировала мне и принимала участие во всех моих грандиозных планах на будущее. Между нами возникла теплая привязанность, и в нашей детской простоте мы обменялись клятвами вечной любви. Зимою 1829/30 года мы оба брали уроки танцев, то в доме моей маленькой невесты, то в нашем, то в старом замке с привидениями, где тогда обитал фермер г-н Хельдт, и там, с тем же глубоким интересом, мы созерцали кровавый бюст Хеннинга, страшный остов зловещего очага, тайные проходы в стенах и вход в подземную дорогу. Когда урок танцев проходил в нашем доме, мы или ходили на кладбище, которое было у наших дверей, чтобы посмотреть, не выросла ли снова наружу нога Хеннинга, или сидели в восхищении перед церковными книгами, написанными рукою Иоганна Христиана фон Шредера и Готтфридриха Генриха фон Шредера – отца и сына, которые занимали место моего отца с 1709 по 1799 год; древнейшие записи о рождениях, свадьбах и смертях, занесенные в эти регистры, имели для нас особое очарование. Иногда мы посещали дочь младшего пастора фон Шредера[13], которой тогда было восемьдесят четыре года и которая жила рядом с нами, чтобы расспросить ее об истории деревни или посмотреть на портреты ее предков; особенно мы любили портрет ее матери, Ольгарты Кристины фон Шредер, скончавшейся в 1795 году, отчасти потому, что мы почитали его шедевром, а отчасти потому, что он был похож на Минну.

Мы часто заходили и к деревенскому портному Веллерту, который был одноглазым и одноногим, и поэтому его прозвали Петер Хюпперт, то есть Прыгающий Петер. Он был неграмотен, но обладал поразительной памятью, так что мог повторить проповедь моего отца слово в слово после того, как слышал ее в церкви. Этот человек, который, если бы у него было университетское образование, мог бы стать одним из величайших ученых в этом мире, был полон остроумия и чрезвычайно возбуждал наше любопытство своим неистощимым запасом всяческих историй, которые он рассказывал с поразительным ораторским мастерством. Приведу лишь одну из них. Он рассказал нам, как, желая знать, улетают ли аисты на зиму, во время предшественника моего отца, патера фон Руссдорфа, поймал одного из аистов, которые строили свои гнезда на амбаре, и привязал к его ноге кусочек пергамента, на котором по его просьбе пономарь Пранге написал, что сам он, пономарь и портной Веллерт в деревне Анкерсхаген в Мекленбург-Шверине, смиренно просит владельца того амбара, на котором аист вьет свое гнездо зимой, сообщить им, как называется его страна. Когда он снова поймал того аиста весною, к его ноге был привязан другой кусочек пергамента, на котором стихами на плохом немецком был написан такой ответ:

Конечно, мы во все это верили и отдали бы годы своей жизни, чтобы узнать, где же находилась эта таинственная земля Святого Иоанна. Если этот и подобные ему рассказы и не улучшили наших знаний по географии, по крайней мере, они возбудили в нас желание знать ее лучше и разожгли нашу страсть ко всему таинственному.

Наши уроки танцев не принесли ни Минне, ни мне никакой пользы – то ли потому, что от природы у нас не было дара к этому занятию, то ли потому, что наши умы были слишком заняты важными археологическими изысканиями и планами на будущее.

Мы договорились, что, как только вырастем, поженимся и тогда немедленно займемся исследованием всех тайн Анкерсхагена; выроем золотую колыбель, серебряную чашу, огромные сокровища, которые спрятал Хеннинг, потом – могилу Хеннинга и, наконец, раскопаем Трою; мы не могли вообразить себе ничего приятнее, чем потратить всю нашу жизнь на то, чтобы откапывать реликвии прошлого.

Благодарение Богу, моя твердая вера в существование Трои никогда не покидала меня во всех превратностях моей насыщенной событиями карьеры; однако мне суждено было только на закате жизни и уже без Минны – или, скорее, вдали от нее – осуществить наши светлые мечты полувековой давности.

Отец мой не знал греческого, однако знал латинский и пользовался каждой свободной минутой, чтобы преподавать его мне. Когда мне было от силы девять лет, умерла моя дорогая матушка; это была невозвратимая потеря, возможно величайшая из тех, что могли выпасть на долю мою и моих шести братьев и сестер[14]. Однако кончина моей матери совпала с другим несчастьем, в результате которого все наши знакомые внезапно отвернулись от нас и отказались общаться с нами далее. Другие были мне безразличны, но больше не видеть семейство Майнке, вовсе расстаться с Минной – никогда снова не видеть ее – это было в тысячу раз болезненнее для меня, нежели кончина моей матери, о которой я вскоре позабыл под грузом подавляющего горя от потери Минны. Позднее в жизни я перенес множество различных несчастий в разных частях света, но ни одно из них никогда не причинило мне и тысячной доли той скорби, которую я почувствовал в возрасте девяти лет из-за расставания с моей маленькой невестой. Обливаясь слезами, один, я часами стоял перед портретом Ольгарты фон Шредер, вспоминая в своем несчастье счастливые дни, которые я провел в обществе Минны. Будущее казалось мне темным, и все таинственные чудеса Анкерсхагена и даже сама Троя на время потеряли для меня интерес. Увидев мое отчаяние, отец послал меня на два года к своему брату, преподобному Фридриху Шлиману[15], который был пастором в деревне Калькхорст в Мекленбурге, где в течение одного года я имел счастье иметь своим учителем кандидата Карла Андреса[16] из Ной-Штрелица; и под руководством этого великолепного филолога я продвинулся столь далеко, что на Рождество 1832 года я смог подарить своему отцу дурно написанное латинское сочинение о главных событиях Троянской войны и о приключениях Улисса и Агамемнона. В возрасте одиннадцати лет я поступил в гимназию в Ной-Штрелице, где меня поместили в третий класс. Однако именно в это время великая катастрофа постигла нашу семью, и, опасаясь, что у моего отца в течение нескольких лет не будет средств, чтобы содержать меня, я ушел из гимназии, пробыв там только три месяца, и пошел в «реальную школу» (Realschule) в том же городе, где меня поместили во второй класс. Весной 1835 года я перешел в первый класс, который я покинул в апреле 1836 года в возрасте четырнадцати лет, чтобы стать подмастерьем в небольшом магазине бакалейщика Эрнеста Людвига Хольца[17] в небольшом городке Фюрстенберге в Мекленбург-Штрелице.

За несколько дней до моего отъезда из Ной-Штрелица, в Страстную пятницу 1836 года, я случайно встретился с Минной Майнке, которую не видел более пяти лет, в доме г-на К.Э. Лауэ[18]. Я никогда не забуду этой встречи, моей последней встречи с нею. Она очень выросла, и теперь ей было четырнадцать. Она была одета в простое черное платье, и простота ее наряда, казалось, подчеркивала ее чарующую красоту. Когда мы посмотрели друг на друга, то оба разрыдались и упали друг другу в объятия, не в силах ничего сказать. Мы много раз пытались говорить, однако наши чувства были слишком сильны; ни один из нас не мог выговорить ни слова. Однако вскоре в комнату вошли родители Минны, и нам пришлось расстаться. Прошло много времени, прежде чем я опомнился. Теперь я был уверен, что Минна все еще любит меня. С той самой минуты я почувствовал внутри себя бесконечную энергию и был уверен, что неустанным усердием я смогу подняться в этом мире и показать, что я достоин ее. Я только молил Бога, чтобы она не вышла замуж до того, как я добьюсь независимого положения.

Я работал в маленьком бакалейном магазине в Фюрстенберге пять с половиной лет; первый год у г-на Хольца и потом у его наследника, превосходного г-на Теодора Хюкстедта[19]. Мое занятие состояло в том, чтобы торговать в розницу селедкой, маслом, картофельным виски, молоком, солью, кофе, сахаром, маслом и свечами; я должен был толочь картошку, чтобы гнать из нее виски, подметать магазин и т. п. Наше дело было настолько мелким, что все наши продажи от силы составляли 3 тысячи талеров, то есть 450 фунтов в год; мы считали необыкновенной удачей, когда удавалось в день продать бакалейных товаров больше чем на 2 фунта стерлингов. Конечно, здесь я общался только с нижними классами общества. Я работал с пяти утра до одиннадцати вечера, и у меня не было ни одной свободной минуты на учение. Более того, я быстро позабыл то немногое, что выучил в детстве. Однако я не утратил любви к учению; в самом деле, я никогда не терял ее, и, пока я жив, я никогда не забуду того вечера, когда в магазин зашел пьяный мельник. Звали его Герман Нидерхеффер. Он был сыном протестантского священника в Ребеле (Мекленбург) и почти закончил свое обучение в гимназии в Ной-Руппине, откуда его выгнали из-за плохого поведения. Не зная, что делать с ним, отец отдал его в учение к фермеру Лангерману в деревне Дамбек; и, поскольку и там его поведение было отнюдь не образцовым, он снова отдал его в учение на два года к мельнику Деттману в Гюстрове. Недовольный своей судьбою, молодой человек предался пьянству, которое, однако, не заставило его забыть то, что он знал из Гомера; ибо в тот вечер, когда он вошел в магазин, он продекламировал нам примерно сто строк поэта, соблюдая ритмическую каденцию стихов[20]. Хотя я не понимал ни одного слога, мелодичное звучание слов произвело на меня глубокое впечатление, и я стал проливать горькие слезы над своей несчастной судьбой. Три раза я заставил его повторить мне эти божественные стихи, вознаградив его за труды тремя стаканами виски, которые я купил за те несколько монет, что составляли все мое состояние. С той самой минуты я никогда не переставал молить Бога, чтобы Он Своей милостью даровал мне счастье выучить греческий.

Однако казалось, что у меня нет никакой надежды вырваться из того злосчастного и низкого положения, в котором я оказался. И, однако, как бы чудом я вырвался. Подняв слишком тяжелый для меня бочонок, я повредил себе грудь, начал харкать кровью и больше уже не мог работать. В отчаянии я отправился в Гамбург, где мне удалось найти место с ежегодной зарплатой 180 марок, или 9 фунтов стерлингов: сначала в бакалейном магазине Линдемана-младшего на рыбном рынке в Альтоне и потом в магазине Э.Л. Дейке-младшего на углу Мюрета и Маттен-Твите в Гамбурге. Однако поскольку я не мог делать тяжелую работу из-за слабости груди, мои наниматели нашли меня бесполезным; отовсюду меня увольняли, после того как я проработал только восемь дней. Видя невозможность найти место продавца в бакалейном магазине и подталкиваемый необходимостью найти любую работу, какой бы грязной она ни была, просто чтобы заработать себе на жизнь, я попытался найти место на борту корабля, и по рекомендации добрейшего корабельного маклера г-на Й.Ф. Вендта, уроженца Штернберга в Мекленбурге, который в детстве воспитывался с моей покойной матушкой, мне удалось найти место стюарда на борту маленького брига «Доротея», которым командовал капитан Симонсен; владельцами его были купцы Вахсмут и Кроогманн из Гамбурга; направлялся он в Ла-Гуайру в Венесуэле.

Я всегда был беден, но никогда еще не оказывался в такой отчаянной нищете, как в то время; мне даже пришлось продать свое пальто, чтобы купить одеяло. 28 ноября 1841 года мы оставили Гамбург при попутном ветре; однако через несколько часов ветер стал встречным, и, таким образом, нам пришлось простоять три дня в реке Эльбе близ Бланкенезе, пока 1 декабря ветер опять не стал попутным. В тот день мы прошли Куксхавен и вышли в открытое море, однако едва мы добрались до Гельголанда, как ветер снова стал западным и оставался таковым до 12 декабря. Мы постоянно поворачивали на другой галс, однако почти или совсем не продвигались вперед, вплоть до ночи с 11 на 12 декабря, когда мы потерпели крушение во время страшного шторма у берега острова Тексель, на банке, которая называлась De Eilandsche Grond. Избежав бесчисленных опасностей, после того как нас в течение девяти часов бросало по воле стихий в крошечной открытой лодке, вся команда, состоявшая из девяти человек, спаслась. Я всегда буду вспоминать с благодарностью Небесам тот радостный момент, когда нашу лодку выбросило прибоем на берег Текселя и все опасности были позади. Я не знал, в какую страну мы попали, но я понял, что это заграница. У меня было такое чувство, как будто бы на этой банке какой-то голос прошептал мне, что в моих земных делах настал прилив и что мне нужно лишь следовать за волной. Моя уверенность подтвердилась, когда в самый день нашего прибытия нашли и подобрали плавающим на волнах мой маленький сундучок, в котором было несколько рубашек и чулок, а также моя записная книжка с рекомендательными письмами в Ла-Гуайру, которые дал мне г-н Вендт – в то время как все мои товарищи и сам капитан потеряли все. Из-за этого странного события меня прозвали Ионой, и так меня называли все время, пока мы оставались на Текселе. Нас любезно приняли там консулы Зондердорп и Рам, которые предложили послать меня вместе с остальной командой через Харлинген обратно в Гамбург. Однако я отказался возвращаться в Германию, где я был так страшно несчастен, и сказал им, что я считаю, что судьба судила мне остаться в Голландии и что я хочу поехать в Амстердам, чтобы записаться там в солдаты, поскольку я был совершенно нищ и в тот момент не знал, как еще я мог бы заработать себе на жизнь. Итак, по моей настоятельной просьбе господа Зондердорп и Рам заплатили 2 гульдена (3 шиллинга 4 пенса) за мой проезд в Амстердам.

Теперь ветер стал южным, и небольшой кораблик, на котором я путешествовал, должен был остановиться на день в городке Энкхойзен, и нам понадобилось не меньше трех дней, чтобы добраться до голландской столицы. При этом переезде я страшно страдал из-за недостатка одежды. Сначала в Амстердаме судьба не улыбалась мне. Началась зима; у меня не было пальто, и я страшно страдал от холода. Мое намерение поступить в солдаты не могло осуществиться так скоро, как я воображал; и те несколько флоринов, которые я собрал в качестве милостыни на острове Тексель и в Энкхойзене, а также те 2 флорина, которые я получил от г-на Квака, мекленбургского консула в Амстердаме, были скоро потрачены в таверне господ Граальман в Рамскее в Амстердаме, где я остановился. Поскольку жить мне было совершенно не на что, я притворился больным, и меня забрали в больницу. Из этого ужасного положения спас меня уже упомянутый любезный корабельный маклер, г-н Вендт[21] из Гамбурга, которому я написал из Текселя, сообщив ему о кораблекрушении и о моем решении искать счастья в Амстердаме. По счастливой случайности он получил мое письмо в тот момент, когда обедал с многочисленной компанией друзей. Рассказ о постигшем меня несчастье возбудил всеобщее сочувствие, и для меня немедленно была организована подписка, в результате которой образовалась сумма 240 флоринов (20 фунтов), которую он послал мне через консула Квака. В то же самое время он рекомендовал меня превосходному генеральному консулу Пруссии в Амстердаме, г-ну В. Хепнеру[22], который добился для меня места в фирме г-на Ф.К. Квина[23].

В моем новом положении моя работа состояла в том, что я наклеивал марки гербового сбора на векселя и обналичивал их в городе, а также носил письма с почты и на почту. Это механическое занятие подходило мне, поскольку оно оставляло мне время, чтобы подумать об образовании, которым я до сих пор пренебрегал.

В первую очередь я позаботился о том, чтобы научиться писать разборчиво, и преуспел в этом после двадцати уроков у знаменитого каллиграфа Магне из Брюсселя. После этого, чтобы добиться повышения, я стал изучать современные языки. Моя ежегодная зарплата составляла только 800 франков (32 фунта), половину из которых я тратил на свои занятия; на другую половину я жил – достаточно бедно, конечно. Моя квартира, которая стоила 8 франков в месяц, представляла собой жалкий чердак без огня, где я дрожал от холода зимой и изнывал от жары летом. Мой завтрак состоял из ржаной каши, и обед никогда не стоил больше 2 пенсов. Однако ничто не подвигает человека к учению сильнее, чем нищета и определенная перспектива вырваться из нее с помощью неустанного труда. Кроме того, желание показать себя достойным Минны создало и развило во мне бесконечную отвагу. Я с необычайным старанием стал изучать английский. Необходимость научила меня способу, который очень облегчает изучение языка. Этот метод состоит в том, чтобы много читать вслух без перевода, брать по уроку в день, постоянно писать сочинения на интересные темы и исправлять их под наблюдением преподавателя, учить их наизусть и повторять на следующем уроке то, что было исправлено днем раньше. Память у меня была плохая, поскольку с детства я не упражнял ее ни на чем; однако я использовал каждую минуту и даже крал время для учения. Чтобы быстро добиться хорошего произношения, я дважды каждое воскресенье ходил в английскую церковь и тихо повторял каждое слово из проповеди священника. Я никогда не ходил по поручениям, даже под дождем, без книги в руке, заучивая что-нибудь наизусть; и я никогда не ждал на почте без чтения. Такими способами я постепенно укрепил свою память, и через три месяца я уже мог без труда прочесть по памяти своему учителю, г-ну Тейлору, на каждом ежедневном уроке, слово в слово, двадцать печатных страниц, прочтя их внимательно три раза. Таким образом я заучил целиком «Векфильдского священника» Голдсмита и «Айвенго» сэра Вальтера Скотта. От перевозбуждения я почти не спал и эти бессонные ночные часы использовал на то, чтобы повторять то, что я прочел предыдущим вечером. Поскольку память всегда гораздо больше сконцентрирована ночью, чем днем, я нашел, что эти ночные повторения полезны в самой высшей степени. Таким образом в течение полугода я выучил английский язык в совершенстве.

Затем я применил тот же метод к изучению французского, трудности которого также преодолел за шесть месяцев. Из французских авторов я наизусть выучил целиком «Приключения Телемака» Фенелона и «Поля и Виргинию» Бернардена де Сен-Пьера. Такое беспрерывное учение в течение года усилило мою память настолько, что изучение голландского, испанского, итальянского и португальского показалось мне очень легким, и, чтобы начать писать и говорить бегло на каждом из этих языков, мне понадобилось не более шести недель.

То ли от постоянного громкого чтения вслух, то ли от влажного голландского воздуха моя грудная болезнь постепенно исчезла в ходе первого года моего пребывания в Амстердаме и никогда более не возвращалась. Однако моя страсть к учебе заставила меня пренебрегать механической работой в фирме г-на Ф.К. Квина, особенно поскольку я начал считать, что она меня недостойна. Мое начальство не собиралось меня повышать; возможно, они считали, что человек, который не может работать в офисе прислугой, тем самым показывает свою неспособность к какой бы то ни было более высокой должности. Однако наконец, после вмешательства моих достойных друзей, Луи Штолля[24] из Маннхайма и Й.Х. Баллауфа[25] из Бремена, 1 марта 1844 года мне повезло получить работу корреспондента и бухгалтера в фирме г-д Б.Х. Шредера и компании в Амстердаме[26], которая наняла меня на зарплату 1200 франков (48 фунтов); однако, когда они увидели мое усердие, они, дабы поощрить меня, добавили еще 800 франков в год. Эта щедрость, за которую я всегда буду им благодарен, фактически послужила основанием моего благосостояния; ибо, поскольку я считал, что я могу стать еще более полезным, если выучу русский, я начал учить и этот язык. Но единственными русскими книгами, которые я смог достать, были старая грамматика, словарь и плохой перевод «Приключений Телемака». Несмотря на все свои усилия, я не смог найти преподавателя русского языка, поскольку, за исключением русского вице-консула, г-на Танненберга, который не согласился бы давать мне уроки, во всем Амстердаме не было никого, кто понимал бы хоть слово на этом языке. Так что я начал учить язык без учителя и с помощью грамматики за несколько дней выучил русские буквы и их произношение. Затем, следуя моему старому методу, я начал писать свои собственные рассказы и учить их наизусть. Поскольку никто не мог поправить мои работы, они, несомненно, были очень плохи; однако в то же самое время я старался исправить свои ошибки практическими занятиями, выучивая русские «Приключения Телемака» наизусть. Мне пришло в голову, что я стану быстрее продвигаться вперед, если у меня будет хоть кто-то, кому я смогу рассказывать о приключениях Телемака; так что за 4 франка в неделю я нанял одного бедного еврея, который должен был приходить каждый вечер на два часа, чтобы слушать мои русские декламации, в которых он не понимал ни слова.

Поскольку полы комнат в обычных домах в Голландии состоят из одинарных досок, люди в нижнем этаже могут слышать то, что говорят на третьем этаже. Таким образом, мои громкие чтения причиняли неудобства другим жильцам, которые жаловались домохозяину, и, изучая русский, я был вынужден дважды менять квартиру. Однако все эти неудобства не уменьшили моего энтузиазма, и через шесть недель я написал свое первое письмо на русском языке г-ну Василию Плотникову, лондонскому агенту крупных торговцев индиго, г-д М., П. и Н. Малютиных[27] в Москве, и оказалось, что я могу свободно беседовать с ним и с русскими купцами Матвеевым и Фроловым, когда они приехали в Амстердам на аукционы индиго. Закончив свое изучение русского языка, я начал серьезно заниматься литературой на языках, которые выучил.

В январе 1846 года мои достойные директора послали меня в качестве своего агента в Санкт-Петербург. Здесь, как и в Москве, в течение первых двух месяцев мои старания увенчивались полным успехом, который далеко превосходил самые горячие ожидания моих нанимателей и мои собственные. Как только я стал необходимым для г-д Б.Х. Шредера и компании в моей новой карьере и таким образом добился практически независимого положения, я поторопился написать другу семьи Майнке, г-ну К.Э. Лауэ в Ной-Штрелиц, описав ему все мои приключения и умоляя его попросить немедленно для меня руки Минны. Однако, к ужасу моему, месяц спустя я получил от него ответ, разбивший мне сердце, – она только что вышла замуж. В то время я считал это разочарование величайшей трагедией, которая только могла постичь меня, и некоторое время я совершенно не мог делать никакую работу и лежал больной в постели. Я постоянно вспоминал все, что произошло между мною и Минной в раннем детстве, все наши сладкие мечты и широкие планы, в окончательном осуществлении которых я теперь видел блестящий шанс для меня; однако как мог я думать о том, чтобы осуществлять их без ее участия? Затем я снова и снова горько обвинял себя за то, что я не попросил ее руки перед отъездом в Санкт-Петербург; но я снова вспоминал, что я не мог сделать этого, не подвергшись насмешкам, поскольку в Амстердаме я был всего лишь клерком, в зависимом положении, подверженный капризу своих нанимателей; кроме того, я отнюдь не был уверен в своем успехе в Санкт-Петербурге, где меня мог ожидать полный провал. Я воображал себе, что ни она не может быть счастлива ни с кем, кроме меня, ни что я не смогу когда-либо жить с другой женой, кроме нее. Почему же судьба оказалась такой жестокой, оторвав ее от меня именно тогда, когда после шестнадцати долгих лет борьбы за то, чтобы приблизиться к ней, я, казалось, наконец преуспел в том, чтобы получить ее? Со мной и Минной как будто случилось то, что бывает с нами во сне, когда нам снится, что мы преследуем кого-то и никогда не можем догнать его, поскольку, как только мы догоняем его, он снова ускользает от нас. Я думал, что никогда не смогу пережить несчастье потери Минны в качестве спутницы жизни; однако время, которое лечит все раны, наконец исцелило и мою, так что, хотя я годами горевал по ней, все же смог продолжать свои купеческие занятия без дальнейших перерывов.

В мой первый год в Санкт-Петербурге мои действия были уже настолько успешны, что в начале 1847 года я был записан в гильдию, как настоящий купец. Но, несмотря на свои новые функции, я остался в связи с г-дами Б.Х. Шредером и компанией из Амстердама, которые были моими посредниками в течение почти одиннадцати лет. Поскольку в Амстердаме я узнал все об индиго, мои деловые операции были почти исключительно ограничены этим товаром; и, пока мое состояние не превысило 200 тысяч франков (8 тысяч фунтов), я никогда не давал кредит никому, кроме первостатейных купцов. Поэтому сначала я должен был довольствоваться очень небольшими доходами, однако мой бизнес был совершенно безопасным.

Не слыша ничего от моего брата Луи Шлимана, который в начале 1849 года эмигрировал в Калифорнию, я отправился туда весною 1850 года и узнал, что он умер. Таким образом, случилось так, что я был в Калифорнии тогда, когда 4 июля 1850 года она стала штатом, и все, кто жил в ней, тем самым стали натурализованными американцами, я с радостью воспользовался возможностью стать гражданином США.

В конце 1852 года я основал в Москве дочернюю фирму для оптовой торговли индиго, сначала под руководством моего превосходного агента, г-на Алексея Матвеева, и после его кончины – под заведованием его слуги Ющенко, которого я сделал купцом 2-й гильдии, считая, что способный слуга может легко стать хорошим директором, в то время как из директора никогда не получится хорошего слуги.

Поскольку в Санкт-Петербурге я всегда был по горло занят работой, я не мог продолжать там свои лингвистические исследования, и только в 1854 году я смог выучить шведский и польский языки.

Божественное провидение чудесным образом хранило меня, и не однажды лишь случайность спасала меня от очевидно верного разорения. На всю жизнь я запомню утро 4 октября 1854 года. Это было во время Крымской войны. Русские порты были блокированы, все товары, направлявшиеся в Санкт-Петербург, пришлось везти в прусские порты Мемель или Кенигсберг, а оттуда переправлять по суше. Сотни ящиков с индиго, а также большое количество других товаров было таким образом переправлено г-дами Б.Х. Шредером и компанией в Лондоне[28] и г-дами Б.Х. Шредером и компанией в Амстердаме от моего имени двумя пароходами моим агентам, г-дам Мейеру и компании в Мемеле, чтобы последние послали их по суше в Санкт-Петербург. Я только что вернулся с индиговых аукционов в Амстердаме, чтобы присмотреть за своими товарами в Мемеле, и поздно вечером 3 октября прибыл в «Отель де Прюсс» в Кенигсберге, где, выглянув из окна своей спальни на другое утро, я увидел следующую зловещую надпись, выведенную большими золотыми буквами на башне соседних ворот[29], которые назывались Das Grune Tor[30*]:

Хотя я и не суеверен, эта надпись сильно подействовала на меня, и меня охватило что-то вроде паники, как будто бы надо мною нависло неведомое несчастье. Продолжая свое путешествие в почтовой карете, я с ужасом узнал на первой станции после Тильзита, что днем раньше весь город Мемель поглотил страшный пожар; когда я подъехал к городу, это, увы, слишком хорошо подтвердилось: город напоминал огромное кладбище, из которого почерневшие стены и трубы выступали, как надгробные камни, печальные памятники хрупкости всего земного. Почти в отчаянии я бежал среди дымящихся руин, пытаясь отыскать г-на Мейера. Наконец я нашел его и спросил, в безопасности ли мои товары; вместо ответа он указал на дымящиеся склады и сказал: «Там они и похоронены». Удар был ужасным: в ходе восьми с половиной лет тяжкой работы в Санкт-Петербурге мне удалось отложить лишь 150 тысяч талеров, то есть 22 500 фунтов, и все это теперь уже было потеряно. Однако, как только я со всей уверенностью осознал, что разорен, мне удалось взять себя в руки. Меня очень утешало то, что у меня не было никаких долгов: это было только самое начало Крымской войны, и, поскольку все дела были очень ненадежны, я покупал только за наличные. Так что я решил, что г-да Б.Х. Шредер и компания в Амстердаме дадут мне кредит, и я был вполне уверен в том, что мне удастся возместить эту потерю с течением времени. Вечером, собираясь уже уезжать в почтовой карете в Санкт-Петербург, я рассказывал о своем несчастье другим пассажирам, когда один из присутствующих внезапно спросил мое имя и, услышав его, воскликнул: «Шлиман – единственный, кто ничего не потерял! Я – главный клерк фирмы «Мейер и компания». Когда прибыли пароходы с его товарами, наши склады были забиты до отказа, и нам пришлось соорудить рядом со складом деревянный барак, в котором вся его собственность лежит в целости и неприкосновенности».

Внезапный переход от глубокой скорби к огромной радости трудно перенести без слез; на несколько минут я решился дара речи. Мне казалось, что это сон: я не мог поверить, что я один невредимым спасся от всеобщего разорения. Но это было именно так. Странно то, что пожар начался на каменном складе фирмы «Мейер и компания», на северном конце города, откуда из-за страшного ветра, который все время дул с севера, пламя быстро распространилось по всему городу; в то время как, под защитой того же самого ветра, деревянный барак остался невредимым, хотя он стоял лишь в нескольких ярдах к северу от склада. Таким образом мои товары сохранились, и я быстро продал их, и очень выгодно, снова и снова оборачивая деньги; я вел крупную торговлю индиго, красильным деревом и военными материалами (селитрой, серой и свинцом); и, поскольку капиталисты боялись вести крупные дела во время Крымской войны, я смог получить значительную прибыль и за год более чем удвоил свой капитал. В моих делах во время Крымской войны мне очень помогли огромный такт и способности моего агента и дорогого друга г-на Изидора Лихтенштейна, старшего партнера в фирме г-д Маркуса Кона и сына в Кенигсберге и его младшего партнера, г-на Людвига Лео, который переправлял мне все мои транзитные товары с поистине поразительной быстротой.

Мое желание выучить греческий всегда было велико, но до Крымской войны я не осмеливался взяться за его изучение, ибо боялся, что этот язык слишком очарует и отвлечет меня от моих коммерческих дел; а во время войны я был так занят работой, что не мог даже читать газеты, не говоря уж о книге. Однако, когда в январе 1856 года первые новости о мире достигли Санкт-Петербурга, я уже не мог сдерживать свое желание учить греческий и немедленно энергично принялся за работу, взяв в качестве преподавателя сначала г-на Николаоса Паппадакеса, а потом г-на Теоклетоса Вимпоса; оба были родом из Афин, где последний из них теперь архиепископ. Я снова верно следовал моему старому методу; однако, чтобы быстро приобрести словарный запас в греческом, который показался мне гораздо труднее, чем даже русский, я достал современный греческий перевод «Поля и Виргинии» и тщательно прочел его, сравнивая каждое слово с его эквивалентом во французском оригинале. Когда я закончил этот труд, я знал по меньшей мере половину греческих слов в книге, и, повторив эту операцию, я уже знал их все, или почти все, не теряя ни одной минуты на то, чтобы смотреть в словарь. Таким образом, мне потребовалось не более шести недель, чтобы овладеть трудностями современного греческого, и затем я занялся древнегреческим; за три месяца я выучил этот язык достаточно, чтобы понимать некоторых древних авторов, и особенно Гомера, которого я читал и перечитывал с живейшим энтузиазмом.

Затем я почти два года занимался исключительно литературой Древней Греции; в это время я с любопытством прочел почти всех классических авторов и множество раз – «Илиаду» и «Одиссею». Что касается греческой грамматики, то я выучил только склонения и глаголы и почти не терял своего драгоценного времени на то, чтобы овладеть ее правилами; ибо, когда я увидел, что мальчиков в течение восьми лет утомляют и мучают в школах утомительными правилами грамматики и тем не менее ни один из них не может написать ни буквы на древнегреческом без сотен страшных ошибок, я подумал, что метод, который применяют школьные учителя, должен быть неверен в принципе и что подробное знание греческой грамматики можно приобрести только на практике, – то есть внимательным чтением прозы классиков и заучиванием наизусть избранных мест из них. Следуя этому очень простому методу, я выучил древнегреческий так же, как я учил бы современный язык. Я могу писать на нем очень бегло на любую тему, с которой я знаком, и никогда не смогу забыть его. Я превосходно знаком со всеми его грамматическими правилами, даже не зная, содержатся они в грамматиках или нет; и каждый раз, когда кто-нибудь находит в моем греческом ошибку, я могу доказать, что прав я, просто прочитав вслух пассажи из классиков, где встречаются предложения, употребленные мною[32].

Между тем мои купеческие дела в Санкт-Петербурге и Москве продолжались с постоянным благоприятством. Я был весьма осторожен в своем бизнесе, и, хотя я получил суровые удары во время страшного коммерческого кризиса 1857 года, они не сильно задели меня, и даже в этом катастрофическом году мне в конце концов удалось получить некоторую прибыль.

Летом 1858 года я возобновил со своим другом, профессором Людвигом фон Муральтом[33], в Санкт-Петербурге мое изучение латинского языка, которое прервалось почти на двадцать пять лет. Теперь, когда я знал и современный, и древнегреческий, я нашел латинский язык достаточно легким и вскоре овладел всеми его трудностями.

Таким образом, я настоятельно рекомендую всем директорам колледжей и школ ввести тот метод, которому я следовал; избавиться от жуткого английского произношения греческого, которое не используют нигде вне Англии; сначала заставить детей выучить современный греческий с помощью профессоров-греков и начинать древнегреческий только тогда, когда они смогут бегло говорить и писать на современном языке, что едва ли может занять у них более шести месяцев. Те же самые преподаватели могут преподавать и древний язык, и, следуя моему методу, умные мальчики смогут овладеть всеми его трудностями за год, так что они не только выучат его как живой язык, но смогут и понимать древних классиков, и окажутся способными бегло писать на любую тему, с которой они знакомы.

Это не пустая теория, а факт, который, как известно, упрямая вещь, и к нему следует прислушаться. Жестоко и несправедливо годами навязывать несчастному ученику язык, о котором после окончания школы он, как правило, будет знать едва ли больше, чем знал, когда только начал учить его. Причинами этого жалкого результата, как правило, является своевольное и отвратительное произношение греческого, принятое в Англии; а во-вторых, используемый ошибочный метод, благодаря которому учащиеся привыкают полностью пренебрегать ударениями и считать их просто помехой, в то время как ударения дают огромное подспорье в изучении языка. Как было бы полезно для всеобщего образования и каким огромным стимулом для научных исследований послужило бы, если бы образованные молодые люди в течение восемнадцати месяцев могли полностью овладеть современным греческим и прекраснейшим, божественнейшим и наизвучнейшим языком, на котором говорили Гомер и Платон, и могли бы выучить его, как живой язык, так чтобы никогда не забывать! И как легко и с какими малыми расходами можно было бы произвести эту перемену! В Греции есть множество высокообразованных людей, которые прекрасно знают язык своих предков, вполне знакомы со всеми древнегреческими классиками и с радостью за умеренную плату согласились бы работать в Англии и Америке. Я не могу лучше показать, насколько знание современного греческого помогает ученику овладеть древнегреческим, чем приведя в пример такой факт: в Афинах я видел канцелярских клерков, которые, не чувствуя склонности к коммерции, оставляли банк, садились за учебу и за четыре месяца могли уже понимать Гомера и даже Фукидида.

По моему мнению, латынь следует учить не до, а после греческого.

В 1858 году я решил, что у меня достаточно денег, и пожелал уйти из коммерческой жизни. Я путешествовал по Швеции, Дании, Германии, Италии и Египту, где плавал вверх по Нилу вплоть до Второго порога. Я воспользовался возможностью выучить арабский и потом путешествовал по пустыне из Каира в Иерусалим. Я посетил Петру и объехал всю Сирию; таким образом, у меня была прекрасная возможность приобрести практическое знание арабского, более глубокое изучение которого я продолжил впоследствии в Санкт-Петербурге. Оставив Сирию, я посетил Смирну, Киклады и Афины летом 1859 года и уже собирался отплыть на остров Итаку, когда меня сразила горячка. В то же самое время я получил из Петербурга сообщение, что один купец, г-н Степан Соловьев, который разорился, будучи должным мне большую сумму денег, и с которым я договорился, что он выплатит мне эти деньги за четыре года с помощью ежегодных платежей, не только не сделал первой своей выплаты, но и подал на меня в коммерческий суд. Вследствие этого я спешно вернулся в Санкт-Петербург, и перемена климата исцелила меня от горячки; я быстро выиграл дело. Однако мой противник направил апелляцию в Сенат, где ни один процесс нельзя закончить меньше чем за три с половиной или четыре года; поскольку мое присутствие на месте было необходимо, я снова вернулся к делам, скорее против своей воли и с гораздо большим размахом, чем раньше. Мой импорт с мая по октябрь 1860 года был настолько велик, что составил сумму 500 тысяч фунтов. Кроме индиго и оливкового масла, я также в 1860 и 1861 годах занимался в основном хлопком, который дал мне большую прибыль, благодаря Гражданской войне в США и блокаде портов южан. Но когда хлопок стал слишком дорог, я оставил его и вместо этого занялся чаем, импорт которого по морю был позволен с мая 1862 года. Мой первый заказ чая к г-дам Д. Генри Шредеру и компании в Лондоне был на 30 ящиков; и когда я с выгодой продал их, я импортировал тысячу, и после 4 тысяч и 6 тысяч ящиков. Я также купил у г-на Й.Э. Гюнцбурга из Санкт-Петербурга, который решил отойти от дел, весь его запас чая по довольно низкой цене и в первые полгода заработал 7 тысяч фунтов на сделках с этим товаром. Однако когда зимою 1862/63 года в Польше разразилось восстание и евреи, пользуясь царившим там беспорядком, начали провозить огромное количество чая в Россию контрабандой, я не мог вынести такой конкуренции, поскольку я-то должен был платить большую пошлину на импорт. Таким образом, я снова ушел из чайной торговли, однако мне понадобилось много времени, чтобы продать с довольно небольшой прибылью те 6 тысяч ящиков, которые оставались у меня на руках. Однако моим основным товаром всегда оставалось индиго, поскольку этот товар я знал хорошо и г-да Джон Генри Шредер и компания в Лондоне всегда любезно предоставляли мне возможность приобрести высококачественный и дешевый товар; кроме того, я импортировал большое количество индиго прямо из Калькутты и никогда не доверял продажу индиго клеркам или слугам, как это делали другие, но всегда стоял на складе сам и показывал и продавал товар лично и оптом торговцам индиго. Так что у меня не было причины бояться конкуренции, и мой чистый доход с этого товара составлял в среднем 10 тысяч фунтов в год с 6 процентами ренты на используемый капитал.

Небо продолжало благословлять все мои купеческие предприятия чудесным образом, так что к концу 1863 года я был владельцем состояния, о котором никогда не осмеливался даже мечтать. Однако среди всей этой бурной коммерческой деятельности я никогда не забывал о Трое или об уговоре раскопать Трою, который я заключил со своим отцом и с Минной в 1830 году. Действительно, я любил деньги – но только как средство осуществления этой великой мечты всей своей жизни. Кроме того, мне пришлось снова заняться делами против моей воли и просто для того, чтобы чем-то заняться и отвлечься, пока продолжался этот утомительный процесс с купцом, который так напал на меня. Итак, когда его апелляция была в конце концов отвергнута Сенатом и я получил от него в декабре 1863 года последнюю уплату, я начал ликвидировать мое дело. Однако перед тем, как посвятить себя целиком археологии и осуществлению мечты всей моей жизни, я захотел еще немного посмотреть мир. Так что в апреле 1864 года я отправился в Тунис, чтобы исследовать руины Карфагена, и оттуда через Египет проследовал в Индию. Я побывал на острове Цейлон, в Мадрасе, Калькутте, Бенаресе, Агре, Лакхнау, Дели, в Гималайских горах, Сингапуре и на острове Ява; два месяца провел в Китае, где я посетил Гонконг, Кантон, Амой, Фучу, Шанхай, Тяньцзинь, Пекин и Великую стену. Затем я отправился в Иокогаму и Эдо в Японии, оттуда пересек Тихий океан на небольшом английском судне и прибыл в Сан-Франциско в Калифорнии. Наше плавание продолжалось пятьдесят дней, которые я употребил на написание своей первой книги – «Китай и Япония»[34] (La Chine et le Japon). Из Сан-Франциско я, через Никарагуа, перебрался в Восточные Соединенные Штаты, пропутешествовал через большинство из них, посетил Гавану и город Мехико и весной 1866 года обосновался в Париже, чтобы изучать археологию, отныне уже без всяких перерывов, кроме небольших путешествий в Америку.

§ II. Первые посещения Итаки, Пелопоннеса и Трои: 1868, 1870

Наконец я мог осуществить мечту всей своей жизни и на досуге посетить места, где происходили те события, которые всегда так сильно интересовали меня, и страну героев, чьи приключения радовали и утешали меня в детстве. Таким образом, в апреле 1868 года я через Рим и Неаполь направился на Корфу, Кефалонию и Итаку. Я тщательно исследовал этот знаменитый остров; однако единственные раскопки, которые я произвел там, были в так называемом замке Улисса, на вершине горы Ээт. Я нашел, что характер местности на Итаке вполне согласуется с описаниями в «Одиссее», и на следующих страницах я еще опишу этот остров более подробно.

После этого я посетил Пелопоннес и, в частности, осмотрел руины Микен, где мне стало ясно, что тот пассаж Павсания[35], в котором описываются царские гробницы и который теперь стал таким знаменитым, неправильно интерпретировали; и, вопреки общему мнению, этот автор считал, что гробницы находятся не в нижнем городе, но в самом акрополе. Я посетил Афины и из Пирея направился в Дарданеллы, откуда я прибыл в деревню Бунарбаши на южном конце Троянской долины. Бунарбаши вместе со скалистыми вершинами за ним, которые именуются Бали-Даг, до сих пор, в Новое время, почти по всеобщему мнению считались местом, где располагался гомеровский Илион; думали, что источники у подножия этой деревни – те самые, о которых писал Гомер[36], один из которых изливал теплую, другой – холодную воду. Но вместо всего лишь двух источников я нашел их тридцать четыре, и, возможно, их сорок; место, где они находятся, турки называют Кырк-Гоз, то есть «сорок глаз»; более того, я обнаружил, что температура всех источников одинаковая – 17° Цельсия, что равняется 62,6° по Фаренгейту. Вдобавок к этому расстояние от Бунарбаши до Геллеспонта по прямой линии составляет 8 миль, в то время как все указания в «Илиаде», как кажется, доказывают, что расстояние между Илионом и Геллеспонтом было очень кратким и едва превышало 3 мили. Кроме того, было бы невозможно, чтобы Ахиллес преследовал Гектора по долине вокруг стен Трои, если бы Троя стояла на вершине Бунарбаши. Я немедленно убедился в том, что гомеровский город здесь находиться не мог. Тем не менее я хотел исследовать столь важный вопрос с помощью настоящих раскопок и нанял нескольких рабочих, чтобы выкопать ямы в сотне различных мест между сорока источниками и самой высшей точкой холма. Однако у источников, а также в Бунарбаши и в других местах я нашел только чистую девственную землю и на очень небольшой глубине наткнулся на скалу. Лишь на южном конце холма находились какие-то руины, принадлежавшие очень небольшому укреплению, которое я – вместе с ученым археологом, моим другом, г-ном Фрэнком Калвертом[37*], вице-консулом США в Дарданеллах, – считаю идентичным с древним городом Гергифой. Здесь покойный австрийский консул, Г. фон Хан[38*], производил в мае 1864 года некоторые раскопки в обществе астронома Шмидта из Афин. Оказалось, что в среднем глубина, на которую уходят эти руины, не превышает полутора футов; и фон Хан, как и я, обнаружил только фрагменты эллинской керамики невысокого качества, относящиеся к македонскому времени, и ни одного фрагмента архаической керамики. Стены этой крошечной цитадели, в которой столько светил археологии признавали стены приамовского Пергама, ошибочно называли «циклопическими».

Итак, поскольку Бунарбаши дал отрицательные результаты, я затем осмотрел все возвышенности справа и слева от Троянской долины, однако мои изыскания не принесли никаких плодов, пока я не прибыл на место, где располагался город, именуемый у Страбона Новый Илион[39], который отстоит лишь на 3 мили от Геллеспонта и полностью соответствует как в этом, так и во всех прочих отношениях топографическим требованиям «Илиады». Особое мое внимание к этому месту привлекло господствующее положение и естественные укрепления холма, именовавшегося Гиссарлык, который образовывал северо-западный угол Нового Илиона и, казалось мне, отмечал место его акрополя, а также приамовский Пергам. Согласно измерениям моего друга, месье Эмиля Бюрнуфа[40*]