Илья Николаевич

Шли годы...

* * *

- Ваше превосходительство, может быть, все-таки отдохнешь?

Мария Александровна предложила мужу стакан свежезаваренного чая. Илья Николаевич, оторвавшись от работы, принял чай и жадно отпил глоток.

- Илюша, а ты знаешь, что время уже за полночь?

А он беспечно:

- Подумать только, куда мы с тобой, Маша, забрались - в генералы! Даже оторопь берет: пге-во-схо-дительство! Пгево... Даже выговорить толком не могу это пышное величание!

- А я горжусь! - И Мария Александровна приосанилась. - Горжусь твоим высоким чином и орденом горжусь. Свое, заслуженное... Но работаешь, Илья, сверх всякой возможности. Я извелась с тобой...

- Машенька! - Тут Илья Николаевич лукаво прищурился. - А ведь ты чуточку опоздала отрывать меня от стола. Я уже сам оторвался... - И он возгласил торжественно: - Финис коронат опус!

Мария Александровна, обрадовавшись, всплеснула руками:

- Закончил? Поздравляю. Только мне непонятно, зачем ты спросил крепкого чая, если работа закончена, - чтобы испортить себе сон?

Илья Николаевич повинно опустил голову.

- Прости, что не дал тебе спать. Но мне так недоставало тебя именно сейчас, в эти полуночные часы. Ведь завершился труд десятилетия - это наш с тобой совместный юбилей!

- Значит, посиделки? - улыбнулась Мария Александровна и принесла рукоделие.

Сели на кушетку, Илья Николаевич увидел лицо жены вблизи и с полной ясностью. И на нем - печать десятилетия, трудного, полного забот о куске хлеба и о детях. Вот этого самого десятилетия, юбилейного...

Усмехнулся иронии жизни. Но чтобы не выдать поднявшегося в нем чувства горечи, поспешил отвлечь внимание жены на себя.

- Маша, а ведь я старик!.. Полтина лет миновал, - сказал он уже в суровом раздумье. - Это я от одной старой чувашенки услышал. Взглянула на меня оценивающе и не ошиблась ведь. Как раз на будущий год мне - полтина...

- Ну что ж, и отпразднуем! - весело сказала Мария Александровна. - Но ведь я осталась послушать отчет, Илюша.

Илья Николаевич потрогал стопку листов на столе.

- Неужели все это читать? - Он сделал кислую мину.

- А ты расскажи самое для тебя важное. Это и мне будет интересно. - В руках Марии Александровны уже бойко поблескивал вязальный крючок. - Я жду цифр. - Она знала пристрастие мужа к математическим расчетам и в поощрение ему улыбнулась.

- Готова поскучать? Хорошо. Но до цифр еще надо добраться! А допрежь того - ну, никак не миновать Ермилу Мельника! Помнишь:

И чудо сотворилося

На всей базарной площади

У каждого крестьянина,

Как ветром, полу левую

Заворотило вдруг!

Он, посмеиваясь, продолжал:

- И несут и несут на сиротскую Ермилову мельницу, сиречь на школы, мужички наши столько медных пятаков, целковиков, лобанчиков, прожженной, битой, трепаной крестьянской ассигнации, что счет идет ежегодно уже на тысячи рублей серебром!

Мария Александровна даже вязать перестала. Она любовалась мужем, радовалась за него.

- С подписными листами, кажется, особо преуспевает госпожа фон Гольц? вставила Мария Александровна.

- Не только. Но и ее в числе других я уже неоднократно поощрял благодарностью в печати.

Особенной гордостью Ильи Николаевича стали новые школы. За десятилетие он построил 151 школьное здание. Учебный процесс в новых школах поставлен образцово; как ему и мечталось, зажегся свет маяков, столь необходимый для школ, что еще блуждают отягощенные грузом схоластических пережитков. Новые школы в огромной степени помогли Илье Николаевичу держать на уровне современных педагогических требований всю школьную сеть губернии.

Общее число школ за десять лет уменьшилось: было 460, стало 423. Однако разница в том, что цифра 460 была дутой, а теперь каждая из 423 и существует, и живет полнокровной жизнью.

В заботах об учителях Илья Николаевич проявлял не только здравый смысл начальника и организатора: "Больше людям дашь - больше с них спросишь". Нет, все, что он делал для сельского учителя, исходило прежде всего из движений его души, прекрасной в своих бескорыстных порывах.

"Вознаграждение учительского труда в среднем числе утроилось", скромно отмечает он в отчете за десятилетие. А ведь достижение - масштаба огромного. Мало того, Ульянов добился для учителя человеческого жилья на селе, права на отдых, на больничную помощь от земства. Заключив все это в скупую строчку: "Нельзя не признать, что в течение десятилетия все-таки достаточно сделано для улучшения быта учителей", Илья Николаевич тут же, зная, что отчет будут читать не только в округе, но и в министерстве, выдвигает перед правительством и общественными учреждениями целую серию новых настоятельных просьб.

Симбирский директор обеспокоен тем, что, как он пишет, "положение народного учителя ничем не обеспечено в будущем: не щадя сил, ни здоровья при исполнении своих нелегких обязанностей, он к концу своей нередко 30-летней службы остается без всяких средств". Следует учредить пенсии, и Илья Николаевич подсказывает ведомству, что обеспечить престарелых учителей можно без дополнительных источников средств, всего лишь путем упорядочения денежного земского хозяйства. Проект кладется под сукно, Симбирская губернская земская управа замышляет для своих служащих эмеритальную кассу; Илья Николаевич уже тут как тут со списком учителей. Эмеритальная касса это, в сущности, копилка на черный день: средства кассы образуются из отчислений от жалованья ее участников. Умрет человек на службе или вынужден по нездоровью выйти в отставку - касса выручает: накопленные деньги выдает в виде единовременного пособия семейству.

"К сожалению, - замечает Илья Николаевич, - проект этот пока не приведен к исполнению". Сын или дочь из семейства учителя, окончив местную школу, порой стремится продолжить образование. Но учитель, по наблюдениям Ульянова, "крайне затруднен" в этом.

И снова и снова Илья Николаевич взывает к министрам и земским деятелям...

- Машенька, - вдруг спохватился Илья Николаевич, - ты не устала?

- Кажется, Илюша, лампа устала.

В самом деле, свет в кабинете заметно сник, керосин в лампе выгорел.

- Знаешь, о чем я подумал? - сказал Илья Николаевич, зажигая свечу. Луке-то Лукичу так и не довелось пожить на настоящем учительском жалованье...

Мария Александровна прервала мужа, сказала строго:

- Но не расстраивайся, пожалуйста. Я знаю, чего тебе стоило пережить эту страшную весть...

Илья Николаевич опустил голову:

- Дело рук фон Гольца...

Будучи в Петербурге лейб-гусаром, фон Гольц, как выяснилось, знавался с "голубыми мундирами" (то есть жандармами). Обосновавшись помещиком, он не изменил своим симпатиям и в охотничьем азарте гонялся вместе с жандармами за политическими. Напав на след нечаевца Луки Лукича и обнаружив, что это один из любимых учителей ненавистного Ульянова, лейб-гусар возликовал вдвойне: и как удачливый охотник, и как супруг, делающий жене приятное для нее и оригинальное преподношение. В ее небесной голубизны глазах блеснули огоньки торжества: этот Ульянов будет знать, как соваться не в свое дело!

Конец лета 1884-го. Всей семьей Ульяновы возвратились из Кокушкина.

Отдохнувший, в отличном расположении духа Илья Николаевич пришел в свою директорскую канцелярию.

Первое, что он увидел на столе, была бумага, озаглавленная: "Правила о церковно-приходских школах".

- Так-с... - процедил он с огорчением. - Дожили, значит!

Церковно-приходские школы, не новинка. В Симбирске было две да шесть в губернии. Но вот на столе у Ильи Николаевича бумага из Петербурга.

Комитет министров, рассмотрев школьные дела, "мнением положил", что "духовно-нравственное развитие народа не может быть достигнуто без предоставления духовенству преобладающего участия в заведовании народными школами".

А вот и "Правила", в коих это мнение претворено.

"Ну что ж, - подумал Илья Николаевич философски, - умы человеческие в мнениях разошлись, но дело ведь решает жизнь, фактор объективный!"

Донесение из Сызрани... Илья Николаевич вспомнил с теплым чувством: там воплотилась его идея об учительских съездах. Нынешний 2-й инспекторский район.

"Нуте-ка, господин Аристовский, чем порадуете старика директора?"

А тот доносил, что приходится задерживать жалованье учителям, потому что в земскую кассу запустило руки духовенство из местного церковно-приходского училища.

Донесение из 3-го района. Уезды Алатырский и Буинский.

Инспектор Ишерский с возмущением описывает происшествие в селе Кошки. Волостной старшина и местный священник явились к учителю чувашской школы и потребовали, чтобы он освободил половину здания: есть, мол, указание, что в Кошках будет открыта приходская школа, а поместить ее негде. Учитель на это возразил, что в школе только комната-класс да его, учителя, жилье. На него заорали: "Никаких больше чувашских мерзостных языков! Россия православная и школе тут стоять православной!" Многое из учебных пособий поломано, а половина парт растащена. Перепуганные ребятишки на занятия не ходят. Учитель сидит запершись...

- Так-с... - гневно процедил Ульянов. - Что дальше? - И он стал выхватывать из почты бумагу за бумагой без всякого порядка.

В кабинет вбежала секретарь Полянская.

- Оставьте почту, оставьте... Илья Николаевич, миленький, вы на себя не похожи... Вам плохо! - Она подала воды, и директор трясущимися губами потянулся к стакану...

К концу года число церковно-приходских школ в губернии возросло с 8 до 22, частично за счет свертывания начальных училищ в системе министерства народного просвещения.

Протесты Ульянова оставались без последствий.

Тот же 1884 год. В один из осенних вечеров, после служебного дня, Илья Николаевич, как обычно, сел почитать газеты. Напоследок взял в руки местную земскую. Издавалась "Симбирская земская газета" раз в неделю, была заполнена ведомственными материалами, и читать тут, в сущности, было нечего; держал ее Илья Николаевич для справок.

Раскрыл "Симбирскую земскую газету" (это был номер за 21 октября), и в глаза бросилось одинокое объявление: "Продается сходно двухместная карета. Зад на рессорах". Это рассмешило Илью Николаевича. "Зад рессорный, мысленно пошутил он, - а в голове что?"

Однако в газете оказалась и статья, да пространная, в одном номере не уместилась. Названа: "Церковно-приходские школы". Вопрос злободневный, надо читать.

"Наконец сбылось давно ожидаемое всеми, кому дорога Россия, возвращение народной школы к ее первообразу... Церковь создавала и руководила народную школу. Так было сотни лет, так, даст бог, будет и на будущее время..."

Илья Николаевич поинтересовался, кто же это пишет: с большим апломбом, но не слишком грамотно. Авторской подписи не оказалось.

Отпала охота читать дальше. Но в тексте мелькнула фамилия Победоносцева. Держались упорные слухи, что именно он, Победоносцев, в прошлом профессор, а ныне первый в России царедворец, задумал насаждать церковно-приходские школы, чтобы вытеснить начальные, народные, подозрительные ему своим светским духом. А мнение Константина Петровича имело в правительстве вес окончательный.

В статье воскуривался Победоносцеву фимиам. А вот приведено и собственное его высказывание.

"Настоящее время, - поучал Победоносцев, - время критики. Вся наука ушла в критику... Критика стала до крайности самонадеянною, считает все постижимым для себя... Ввиду таких-то крайностей критического направления в современной науке следует старательно оберегать в себе веру, как средоточное начало истины... Сильна народная вера! Поэтому, приступая учить народ, следует заботиться не столько о том, чтобы сообщить ему знания, сколько о том, чтобы возгревать в нем эту веру, а средство к тому - в слове божием..."

Далее "Земская газета" от рассуждений общих перешла к местным симбирским делам: "Несколько лет тому назад в одном инспекторском отчете было рассказано по поводу инспектирования одной из лучших сельских школ..."

"Эге, это обо мне! - И Илья Николаевич быстро пробежал глазами следующие строки, улыбнулся: - Да, да, припоминаю... О микроскопе речь!"

Этот ценный прибор он приобрел как учебное пособие, сам же и демонстрировал его в школах, потому что не только для учеников, но и для самих сельских учителей микроскоп был в диковинку.

Одна из учениц после этого в сочинении написала:

"Когда мы смотрим простыми глазами, в капле воды ничего не видно, а когда посмотрим на нее в особый инструмент, называемый микроскоп, то увидим, что в капле воды есть змеи и гады".

Сочинение девочки-крестьянки было написано грамотно, мысли наивные, но изложены толково и самостоятельно, и Илья Николаевич, порадовавшись тому, что и женские школы в губернии наконец-то пошли в нормальный рост, привел сочинение в ближайшем же своем годовом отчете, как неплохой образец школьной работы.

Автор-аноним раскопал его и ударился в филиппику: "Скажите на милость, с какой целью было посвящать детей в таинства микроскопического мира? Вообразите положение мужика и бабы, родителей этой ученицы, когда она, с полным авторитетом, поведает, что они, глотая воду, глотают с нею разных гадов и змей! А инспектор доволен, - язвит аноним и заключает: - Весьма понятно при подобных условиях нерасположение нашего народа к новой школе".

- Ложь! - Илья Николаевич едва удержался, чтобы не порвать газету. Только на плечах мужиков да баб и держится наша новая народная школа! Семьдесят - восемьдесят копеек крестьянских в каждом школьном бюджетном рубле! А на пустое дело мужик гроша ломаного не даст! - И в новом приливе гнева: - Пачкун, вот пачкун! Пакостник из-за угла! - Илья Николаевич почувствовал слабость. Лег на диван. Ему не хватало воздуха. Расстегнул воротник, закрыл глаза.

Отлежавшись, сел, потянулся, зевнул и, складывая газету, опять увидел объявление о продаже кареты. "У кареты, следственно, зад рессорный, благоустроенный, а в голове - неважно что. Не так ли и у иных господ сочинителей?"

Глаза его смеялись...

Вот и святки. Осталась неделя до нового, 1885 года.

Илья Николаевич с утра отстоял в соборе новогоднюю архиерейскую службу, принял архипастырское благословение и только после этого, вздохнув, сел в санки. Высокое служебное положение обязывало его нанести визит губернатору, тому же архиерею, но уже в его покоях, а также всем губернским чиновникам равного с ним ранга, и к исходу дня он уже задыхался в своем генеральском мундире, испытывая крайнее неудобство от треуголки и шпаги.

Теперь он с наслаждением переоделся в домашнее.

С дружески распахнутыми руками вышел в гостиную, где Мария Александровна уже принимала Валериана Никаноровича и Гертруду Карловну Назарьевых. Отношения между семьями давно уже были скреплены чувствами искренней дружбы.

Дети, резвясь около елки, втянули гостей в хоровод. Потом с детьми осталась Мария Александровна и Гертруда Карловна, а мужчины пошли в кабинет обменяться новостями.

Сели, улыбнулись друг другу... Но тут же и помрачнели: в мыслях у обоих - гонения, обрушившиеся на народные школы. Назарьев видел, как тяжело переживает эту напасть Илья Николаевич, и страдал за него, бессильный помочь.

- Илья Николаевич, - сказал он, - отдохнуть бы вам! Не смею в крещенские морозы утащить вас в Назарьевку, я там сейчас, как медведь в снежной берлоге. Но дайте слово, что летом, даже еще весной, с первой песней соловья...

Ульянов, кажется, не слушал. От крыльев носа к кончикам губ глубокими бороздами пролегли морщины.

- Илья Николаевич! Ну послушайте же, что я скажу! - И Назарьев продолжал: - Отдых отдыхом, но этого мало. Вам надо серьезно поправлять здоровье. Хорошо бы вам за границу. В Швейцарские Альпы. Вот мы с Гертрудой Карловной недавно совершили чудесный вояж. Богатырем вернетесь, Илья Николаевич, послушайтесь меня!

- Да, надо бы... - отозвался Ульянов рассеянно. - Богатырского во мне маловато нынче.

Илья Николаевич улыбнулся, казалось бы, совсем не к месту. Но просияли и глаза. С душевным подъемом он заговорил на любимую свою тему - об учительских съездах.

Сейчас, в пору безвременья, съезды, по мысли Ульянова, должны были сыграть дополнительно новую, неоценимой важности роль. Надо сохранить кадры учителей народной школы, на выращивание которых положено полтора десятилетия; принять меры к сплочению учительства, чтобы оно выстояло, не дрогнуло перед испытаниями, не рассеялось кто куда; чтобы, когда жизнь отбросит в сторону Победоносцевых - не вечны же они! - уже на другой день в народных школах начались бы нормальные уроки...

- Все это, - говорил Илья Николаевич, - мы можем прекрасно осуществлять через съезды. В наших руках гибкий общественный аппарат, к нему и начальство уже пригляделось, да и мы ничем себя не скомпрометировали. Так что действовать и действовать!

- Да, да, конечно... - пробормотал Назарьев, чувствуя, что разговор приближается к критической точке. Но обратного хода уже не было.

- Кстати, Валериан Никанорович, вы не забыли, что в вашем Симбирском уезде учительский съезд пойдет первым в этом году? Вы, так сказать, открываете сезон, рекомендую исподволь уже готовиться.

Вот она, критическая точка.

Именно о съезде Назарьев боялся заговорить. Но деваться некуда, надо отвечать.

- Илья Николаевич! - он умоляюще поднял глаза. - Только вы не расстраивайтесь, прошу вас. Учительский съезд наш... Видимо, разрабатывается новое положение...

Ульянов потемнел и резким вопросом как бы вырвал у него внятный ответ.

- Запрещен?

- Да. Губернатор имеет указание.

Разговор прекратился. Илья Николаевич, морщась от сердечной боли, зашагал по кабинету.

Тягостное, гнетущее молчание.

В глубокой и непрестанной тревоге за здоровье мужа находилась Мария Александровна.

- Илюша, - говорила она, - скрепя сердце, но я примирилась с тем, что, прослужив двадцать пять лет, ты не пожелал выйти на пенсию, а только с еще большей горячностью устремился в свои школьные дела. Но через несколько месяцев, в ноябре, исполняется твоей службе уже тридцать лет! Что у тебя в мыслях? Неужели и дальше намерен служить, отклоняя пенсию? Но ведь это при твоем пошатнувшемся здоровье самоистязание какое-то... Нет, я этого не вынесу!

А Илья Николаевич отвечал ей мысленно: "Друг мой, я не только потерял бы здоровье, но тут же и захирел бы и погиб, облачись я в домашний халат..."

Друзья не допустили, чтобы Илья Николаевич остался одиноким в своих несчастьях. К нему шли единомышленники его и соратники, даже те, от которых он не ожидал сочувствия.

Счастливый тем, что происходит в его доме, Илья Николаевич приговаривал:

- Вот это дружина! Силушка по жилушкам переливается... Только спросу на нас не стало!

Друзья вспоминали о первых шагах симбирского инспектора. В передаче добрых уст эти шаги порой неумеренно превозносились. Илья Николаевич тотчас требовал пардону и, посмеиваясь, цитировал Салтыкова-Щедрина: "Был он пискарь просвещенный, умеренно-либеральный и очень твердо понимал, что жизнь прожить - не то что мутовку облизать!"

- Сказка какая-то... - вдруг с горькой усмешкой сказал Илья Николаевич. - Открывали какие хотели школы, ставили кого хотели учителями... Просто воображения не хватает, чтобы представить те благословенные времена!

Он встал, прошелся в волнении, но тотчас был замечен из кружка дам. Блеснуло пенсне - это Прушакевич сделала движение. Склонив по привычке чуть-чуть набок свою красивую голову, Вера Павловна несколько мгновений наблюдала за своим старым другом и наставником. Ульянов сделался учителем, потому что не мог им не быть; она также. Для него в этом - смысл жизни; для нее - тоже.

Вместе с нею гимназию кончила Вера Васильевна Кашкадамова, но только через пять лет подруги встретились на педагогическом поприще: Кашкадамову заинтересовали Высшие женские курсы в Казани, где она завершила образование.

Обе стали выдающимися педагогами-ульяновцами.

Между тем Вера Павловна, наблюдая в гостиной за Ильей Николаевичем, обнаружила, что он окончательно замкнулся в себе; среди людей, даже вступает в разговоры, а сам в душевном одиночестве. Обратила на это внимание сидевшей рядом Кашкадамовой, и подруги тут же решили взяться за хозяина, да с двух сторон сразу.

- Илья Николаевич, нам без вас скучно!

Подошел:

- Охотно присоединяюсь к компании. Только, увы... - он поклонился и с извиняющейся улыбкой, - даже две Веры не в силах поднять мою поколебавшуюся веру в человеческую добродетель.

- А это мы еще посмотрим! - сказала Кашкадамова.

- Это мы еще увидим! - в тон ей объявила Прушакевич, закуривая папиросу.

- Сажусь в цветник, - покорно согласился Илья Николаевич. - На исправление.

Прушакевич негромко, с чувством произнесла нараспев:

- "Жизни вольным впечатлениям душу вольную отдай..."

Это была строка из "Песни Еремушке" Некрасова - любимого Ильи Николаевича стихотворения.

Кашкадамова тотчас подхватила:

"Человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай..."

Что-то дрогнуло в лице Ильи Николаевича. Эти женщины своим чутким прикосновением к его душевным струнам едва не заставили его расплакаться: вот был бы конфуз... Однако вызов сделан, и, как в народных играх, надо без задержки отвечать. Илья Николаевич и откликнулся:

- "С ними ты рожден природою - возлелей их, сохрани! Братством, Равенством, Свободою называются они".

Он вдруг, легко вскочив, со словами "Простите, я сейчас" быстро вышел из гостиной и так же быстро вернулся. В руках у него была тетрадь в твердых корочках с медными, для прочности, уголками. Он предъявил тетрадь дамам.

- Я знаю ваш почерк, - сказала Прушакевич, - он четок, красив, но здесь в каллиграфии вы превзошли себя. Безусловно, просто превзошли себя!

- Вдохновило содержание, - застенчиво отозвался Илья Николаевич. Им была переписана "Песня Еремушке".

- А это что за автографы под "Песней"? - заинтересовалась Кашкадамова.

"Аня. 1875". "Саша. 1877". "Володя. 1881". "Оля. 1883". "Митя. 1885".

Илья Николаевич улыбнулся:

- Мой кучер Дунин как-то сказал об одиннадцатилетнем Саше: "Парень в разум взошел". Вот тут я и открыл мальчику высокий нравственный идеал "Песни Еремушке". А он впервые в жизни с удовольствием расписался. В разное время и другие мои дети "входили в разум". Отсюда и все эти автографы.

Женщины заинтересовались тетрадкой учителя - многолетней свидетельницей его дум, вкусов и привязанностей - и с его согласия стали ее перелистывать.

Но открылась дверь. На пороге Мария Александровна:

- Господа, милости прошу на чашку чая. Самовар на столе.

Директор

народных училищ

Симбирской губернии

30 октября 1885 г

№ 796

Его превосходительству

господину

Управляющему

Казанским Учебным округом

11 ноября сего года оканчивается срок первого пятилетия, на который я был оставлен на службе по выслуге мною 25 лет... Имею честь покорнейше просить Вашего ходатайства об оставлении меня вновь на службе на второе пятилетие.

Директор народных училищ

И. Ульянов

На ходатайстве резолюция, бездушная и циничная: "Представить к оставлению до 1 июля 1887 г." Попечитель согласился потерпеть Ульянова на службе лишь еще полтора года...

Анна Ильинична вспоминает:

"В декабре 1885 года, будучи на третьем курсе, я приехала опять на рождественские каникулы домой, в Симбирск. В Сызрани я съехалась с отцом, возвращавшимся с очередной поездки по губернии. Помню, что отец произвел на меня сразу впечатление сильно постаревшего, заметно более слабого, чем осенью... Помню также, что и настроение его было какое-то подавленное, и он с горем рассказывал мне, что у правительства теперь тенденция строить церковно-приходские школы, заменять ими земские. Это означало сведение насмарку дела всей его жизни. Я только позже поняла, как тягостно переживалось это отцом, как ускорило для него роковую развязку".

Скончался Илья Николаевич Ульянов 12 января 1886 года, работая над составлением годового отчета. Приехавший врач определил кровоизлияние в мозг. Было Илье Николаевичу от роду неполных 55 лет.

"...Живо запомнилась мне Мария Александровна, бледная, спокойная, без слез, без жалоб стоящая у гроба" (В. В. Кашкадамова).

К новому, 1886 году Илья Николаевич был пожалован одной из высших наград империи - орденом Станислава 1-й степени. Знак ордена - крупная сияющая звезда на левой стороне груди и широкая муаровая лента через плечо...

Несколько строк из обширного некролога, опубликованного попечителем в циркуляре по Казанскому учебному округу:

"...Все сослуживцы покойного, учащиеся в городских народных училищах, г. вице-губернатор, директор и многие учителя гимназии, кадетского корпуса и духовной семинарии и все чтители памяти покойного (а кто в Симбирске не знал и не уважал его) и огромное число народа наполнили дом и улицу около квартиры покойного. Высшие лица симбирского духовенства... совершили краткую литию. Гроб с останками покойного был принят на руки его вторым сыном, ближайшими сотрудниками и друзьями..."

В журнале "Новь" (уже независимо от попечителя округа) было сказано: "Он очень много потрудился на пользу народного образования, поставив его как в Симбирске, так и в губернии едва ли не лучше, чем оно поставлено в других местностях России".

Дом Ульяновых опустел: никого не видно, никого не слышно... Володя, мучаясь тоской, бесцельно бродил по комнатам. На рояле среди нот что-то блеснуло. Протянул руку - тетрадь отца с медными уголками на твердых корках. "Как она здесь оказалась?" И вспомнил: отец принес тетрадь в гостиную и показал Вере Павловне и Вере Васильевне.

Володя раскрыл тетрадь и увидел последнюю в ней запись: "Per aspera ad astra". "Через тернии к звездам", - перевел Володя с латинского.