Имажинали

Рашель Таннер Дамозель и королечек

Год от рождества христова 1430, Шинон. Положив руку на эфес меча, Катрин спокойно ждала у дверей тронного зала, не обращая внимания на взгляды, которые искоса бросали на нее стражники. Она привыкла к подобным взглядам. Мужчины вечно разглядывали со смесью восхищения и неприязни эту рослую женщину в солдатском дублете и шоссах^[1], которая держала длинный меч из закаленной стали так же непринужденно, как пастушка посох.

Пастушка — ей она была в другой жизни. До того, как англичане осадили Фэйзак и пригрозили сделать калек из всех защитников маленького укрепленного городка, если они не сдадутся без оговорок. Это был откровенно дурной тон. Вопиющее нарушение законов войны. Почти столетие уже англичане и французы понемногу воевали в промежутках между перемириями и договорами, но кой черт! мы же не варвары.

Оправляя плащ на широких плечах, Катрин с деланно рассеянным видом оглядела переднюю, напрягая восприятие. Четверо стражей стояли в уставной позе, но от них исходила аура безразличия и расхлябанности, от которой боевого командира коробило. Так рушатся королевства… То же самое клеймо выступало под внешней роскошью холла. Великолепие настенных гобеленов несколько портил их несвежий вид, и Катрин отметила потертости на резных дубовых панелях, почерневших от дыма. Свет попадал в прихожую из стрельчатых окон, витражи которых поблескивали следами потеков на стыках разноцветного стекла и свинцовых перемычек. У «королечка из Буржа», как его прозывали, были скверные слуги.

Один из стражников широко распахнул дверь и сам шагнул внутрь, на мгновение заслонив обзор Катрин, непринужденно переступившей порог. Вот он, ров со львами! Комната, в которую она вошла, была просторна по сравнению с приемной обычного каструма^[2], однако все же недостаточно — если соотнести ее со статусом владельца. В партере ожидал целый рой придворных, сверкая мехами, бархатом и яркими шелками. В глубине, покоясь на дубовом помосте, стоял инкрустированный самоцветами трон, весь светлый от нежно-голубой и золотой краски.

На троне сидел человек со скипетром в руке. Карл VII, король Западной Франкии, потомок прославленного Карла Великого. Белая горностаевая мантия доходила ему до пят, а рыжевато-русые волосы опоясывала украшенная драгоценностями корона.

Шагая по тронному залу, Катрин остро ощущала пристальные взгляды, и перешептывания вдоль своего пути. Она уловила два или три приглушенных смешка из-за прикрытия рук, унизанных кольцами, а какой-то толстяк, закутавшийся в целый рулон дорогих тканей (стоящих дохода с небольшой сеньории), уставился на нее с насмешливой наглостью. Однако — подумала она. Где же сдержанность, уважение и все те признаки доброжелательности, которые обычно демонстрируют придворные в присутствии своего сюзерена? Что-то было не так.

Катрин с детства научилась доверять своему «чутью», или, как его еще называют, острому глазу, позволявшему ей распознавать неуловимые детали, которые никто другой не замечал. Именно оттого люди прозвали ее «ведьмой». Ничто не ускользало от ее внимания. Она улавливала малейшие нюансы интонации, выражения лица, позы тела, а иногда даже чувствовала эмоции и мысли окружающих так ясно, как будто читала свиток. Она всегда знала, когда люди лгали ей. А эта комната была полна лжецов.

Она посмотрела на мужчину, сидящего на троне. У него было красивое, одухотворенное лицо римского императора с прямым носом, полными губами и высоким лбом, внушавшим доверие. Идеальное королевское лицо, подумала Катрин, слишком идеальное, чтобы так оно и было.

Определенно, что-то не вязалось в сцене. Что-то здесь было не так. Хотя глаза и фигуры были обращены к королю, в центре внимания находился не он.

Катрин резко остановилась. Король — не король! Наверняка эти благородные ублюдки решили подшутить над ней.

А где же король?

Разворачиваясь, Катрин отпустила рассудок вольно блуждать среди богато разодетого сборища, которое теперь молча наблюдало за ней. Не думая, просто впитывая тонкий геометрический узор, который расчертили в пространстве тела. Ожидая, когда появится господствующая схема. Снять покровы внешности, чтобы добраться до истины, записанной в сердцах человеческих существ.

Возле колонны, почти нарочито отделясь от своих сотоварищей, грустно улыбался какой-то человек. Когда Катрин встретилась с ним взглядом, в ее голове что-то щелкнуло. Это он! Она в этом была уверена. Она бросилась прямо к стройному медноволосому юноше, и в зале зашумел гул недоверчивых возгласов. Все взгляды обратились от симулякра на троне к молодому человеку в тени колонны. На нем был бархатный дублет ржаво-осенних тонов поверх тонкой синей шерстяной рубашки и коричневые кожаные панталоны, заправленные в высокие сапоги.

Катрин преклонила колено:

— Мой король, я отдаю тебе на службу свой меч и мечи моей роты.

Поднявшись на ноги, она посмотрела в голубые с золотыми крапинками глаза того, кто стоял перед ней. На его чутком лице проступила печаль:

— Значит, то, что рассказывают, — правда. Ты ведьма.

Ведьма. Опасное слово. При малейшем намеке на ненормальность паствы церковь незамедлительно начинала ее подозревать, и еще скорее — приговаривала. Катрин не могла объяснить, что ее прозорливость была лишь результатом обостренного сознания, никогда не отдыхавшего, бомбардировавшего ее мозг ощущениями и информацией. Она предпочла полуправду:

— Кто умеет распознать истинную королевскую власть, тем она видна сразу, мой государь.

— Моя мать, однако, говорит иначе.

Она опешила. Родословная короля была весьма деликатной темой. Поступившись своей скромностью, вдовствующая королева Изабо, вдова Карла VI, провозгласила urbi et orbi^[3], что ее сын — бастард.

— Ох уж эти матери… — сказала Катрин, с гримаской пожимая плечами.

В голубых глазах короля что-то блеснуло, и он улыбнулся слегка сдержанной, если не застенчивой, улыбкой. Вокруг них, стоя небольшими группками ровно на приличествующем удалении, приглушенно переговаривались дворяне, наблюдая за их перемещениями и безуспешно пытаясь угадать содержание их беседы. Молодой красавец в горностаевой шубе ерзал на троне, заметно смущаясь.

— Ты знаменита, капитан Бонавентура. По словам моих людей, ты каждое утро лопаешь на завтрак англичан и гадишь ими вместо картечи. Скажи мне, как девица попала в воины?

Вечно один и тот же вопрос. Как тупо.

— Враг не смотрит на пол, когда принимается убивать, мой государь. Мужчина или женщина, ребенок или старик — все одно. Так что я лучше встречу захватчика с мечом в руке, чем послушно буду ждать, пока придут и перережут мне горло.

— Странноватая жизнь для женщины. Разве ты не желаешь завести мужа, детей, дом?

— Нет.

— И ты никогда не скучала по любовным утехам?

Ты бы лучше о собственной заднице заботился! Катрин почти не уступала ему ростом, и ей не потребовалось поднимать головы, чтобы упереться своими искрящимися зелеными глазами во взгляд короля.

— Разве я похожа на женщину, которая презирает удовольствия жизни? — спросила она вкрадчивым голосом.

По лицу короля пробежала — и исчезла — тень шокированного выражения. Прекрасно.

— Надеюсь, тебя позабавил наш маленький маскарад, — обронил он, разминая пальцы. — Это была идея Жоржи.

Она повернулась, чтобы посмотреть, на кого глядел король. Толстяк в дорогой одежде и с лицом насмешника лицом теперь состроил плутовскую улыбку, которая претендовала на благожелательность, но плохо удалась. Внимание воительницы обострилось, когда в глазах толстяка мелькнула и исчезла вспышка незамутненной ненависти. Она никак не изменилась в лице, но поняла, что обзавелась смертельным врагом.

— Непохоже, что он особенно обрадован, — заметила Катрин.

— Он еще ревнивее моей жены, — сказал король с видом явной скуки. — Пойдем, поговорим в другом месте.

Он жестом пригласил молодую женщину следовать за ним налево от входа и открыл низкую дверь на лоджию. Бледное весеннее солнце пробивалось сквозь утренний туман и засыпало золотистыми отблесками балки каркаса и балюстраду. Внизу раскинулся маленький городок с шиферными крышами и фахверковыми фасадами.

— Они вьются вокруг меня, заискивают передо мной, но большинство из них не очень-то меня на самом деле любят, знаешь ли, — сказал король, откашлявшись. — Им просто нужны земли и пенсионы. Многие из моих вассалов без колебаний присоединились бы к моим кузенам в Бургундии или Англии, если бы им предложили условия лучше.

— Неважно, любят они вас или нет, главное, чтобы они вам подчинялись. Вы — король.

Его взгляд омрачила печаль, смешанная с гневом.

— Неужто?

— Конечно же!

— Моя собственная мать отреклась от меня. — Он сжал кулаки. — Бастард, сказала она, и она даже не знает отца, потому что вела разгульную жизнь.

Катрин подавила порыв протянуть руку и коснуться его, потому что, вот дерьмо! он был королем, и что-то в нем побуждало к сдержанности. Вместо этого она принялась шарить в мозгах, подыскивая разумно звучащие слова.

— Она лжет. Все знают, что англичане назначили ей роскошную пенсию в обмен на предательство. Простой народ считает вас своим единственным законным королем, мой государь. Им наплевать на сплетни ехидны и тем более на вражескую пропаганду.

— А если она не лжет? — Его голос исказился от тревоги. — Те, кто знал моего отца, короля Карла VI, сходятся на том, что его безумие мешало ему в плотских сношениях с женщинами.

— В таком случае, — хладнокровно заявила Катрин с полушутливой, полусерьезной улыбкой, — вам больше не стоит беспокоиться о возможности приступов слабоумия в будущем.

Ошарашенный король посмотрел на нее с выражением человека, который только что вытащил рыбацкую сеть и вместо рыбы обнаружил куропаток. На мгновение он замолк, уйдя в свои мысли; казалось, он тщательно взвешивал аргумент; затем пришел к заключению.

— У тебя интересный взгляд на вещи, капитан. — Он улыбнулся застенчивой улыбкой, от которой у молодой женщины зашевелилось в груди. — Приходи сегодня вечером ко мне на обед, ты будешь моим почетным гостем.

— Вы оказываете мне большую честь, мой король.

— Мне понравилось в твоей компании. Я говорил с тобой свободнее, чем доводилось когда-нибудь за всю мою жизнь.

В тот самый момент капитан Бонавентура решила, что, если только ему вздумается попросить, она пойдет за ним до самых врат ада.

— Господи, вульгарная крестьянка, — не таясь, вполголоса проговорил Жорж де ла Тремойль, наклонившись к своей жене Изабель, урожденной Дюплесси-Монпансье. — Умеет же Шарли увлекаться всякой деревенщиной.

Чад от шандалов, завиваясь, поднимался к сводчатому потолку банкетного зала, где на помосте был накрыт огромный стол. Вокруг стола в форме подковы собралось около шестидесяти гостей, и пажи наполняли их кубки тотчас, как только их опустошали. На стенах висели богатые гобелены. Плитки пола, усеянного остатками трапезы, покрывала сухая солома. Залу наполнял шум разговоров.

— Пусть развлекается, — ответила Изабель тем снисходительным тоном, который отводится у матерей для сына, застигнутого с рукой в декольте служанки. — Эта ему надоест так же быстро, как и остальные. В прошлом году у него на устах только и была, что эта Жанна из Домреми. — Маленькая сухощавая женщина аккуратно подхватила кусок мяса с общего блюда и положила его на свой хлебный ломоть^[4]. — За год до того была эта пророчица… Мария, как ее там… Не проходит и полгода, чтобы ко двору не явилась какая-нибудь помешанная и не объявила, что Бог ей поручил спасти королевство!

— Эта Жанна из Домреми^[5], что с ней случилось? — спросил Жиль де Бержерак, седовласый мужчина справа от Изабель де ла Тремойль.

— Кажется, англичане убили стрелой при осаде Орлеана. — Жорж де ла Тремойль, (Жоржи для близких) окунул жирные пальцы в чашу с душистой водой, которую ему подал паж, и вытер их о льняную скатерть, отороченную тесьмой с цветочным узором. — Очень неплохие лучники, эти английские подонки.

Пахло дымом, потом, вином и едой. Король сидел в центре подковы, в окружении своей жены Марии Анжуйской и капитана Бонавентуры. Обычно мрачная физиономия Карла резко оживилась, он смеялся, наклонившись к своей соседке. Мария хмурилась. Ее светлые глаза не отрывались от лица мужа. Бедная девушка природой не избалована, мысленно признал Тремойль, но ее невыразительное поведение пугливой мышки делу тоже не помогало. С уверенностью в себе, умом и чувством стиля быть привлекательной может любая женщина. Если цвет лица, как у простокваши, — его можно подправить; под слишком миниатюрную грудь можно что-то подложить.

— Наша королева была бы не прочь, если бы почетную гостью постигла та же участь, — усмехнулась графиня де Шомон.

Ла Тремойль одарил соседку слева благосклонной улыбкой.

— Терпение.

— Довольно, Жоржи, — сказала его жена с притворным упреком.

— По правде говоря, — продолжала графиня де Шомон, — я не понимаю, что король нашел в этой амазонке, ряженой в мужчину. Она же поистине из низов общества.

Сидевший через двух человек красивый юноша, который в то утро взял на себя роль короля, это услышал и возразил:

— Если ее прилично одеть и причесать, она бы выглядела не так уж ужасно.

— Срань господня! Дюнуа, это вино тебе в голову ударило, — усмехнулся ла Тремойль. — Эти здоровенные ноги, эти здоровенные руки, этот здоровенный рот… ффу… Положи даже ее голую мне в кровать, у меня от нее член ни на миллиметр не встанет.

Графиня де Шомон фыркнула. Изабель де ла Тремойль изобразила надутые губки: «Плохой мальчик!», но глаза у нее сияли от удовольствия. Двое дворян рядом разразились хохотом, обменявшись с толстяком взглядами полной мужской солидарности. Удовлетворенный Жорж осушил бокал вина и вкрадчивым голосом обратился к Бержераку:

— Сир Бержерак ведь со мной не станет спорить.

— Умм, — отозвался означенный Бержерак с набитым ртом.

В этот момент король постучал по своему кубку ножом и встал. Разговоры, смех и шутки за столом притихли.

— Мы, король Франции милостью Божьей, желаем воздать должное доблести капитана Бонавентуры. Ее ратные подвиги против английских захватчиков хорошо известны, ее успехи укрепляют славу и престиж нашего дома. — Он прокашлялся. — Я, увы, опечален великим несчастьем, которое претерпевает наше королевство. В эти времена смуты и смятения как никогда важно вознаградить наших верных слуг, тех, кто посвящает свои мечи и жизни защите своего сюзерена.

Карл сделал паузу, оглядывая собрание вельмож взглядом, который можно было бы истолковать, как лукавый. Жоржа де ла Тремойля, который застыл в своем кресле, охватило дурное предчувствие.

— Мы желаем, — произнес король неожиданно окрепшим голосом, — чтобы наша верная подданная Катрин Бонавентура, капитан роты, известной как «Топоры», с сего дня была произведена в дворянство и наделена феодом, баронством Буа-Куси, с передачей титула и привилегий ее законным потомкам. Заботясь о благе королевства, мы далее приказываем, чтобы баронесса Буа-Куси получила верительные грамоты, позволяющие ей действовать в качестве военачальника везде, где она сочтет нужным, и требовать поддержки нашей королевской армии. Мы приглашаем наших верных вассалов оказывать ей помощь, вместе со своими людьми.

Де ла Тремойль медленно выдохнул через ноздри, от его пухлых щек отлила кровь. Король решил все сам, не советуясь с ним. Это… крайне огорчительно.

С вершины орлеанских крепостных стен Мартин оглядывал линии оборонительных укреплений противника вокруг города. Довольно дырявые, кстати, линии. Несмотря на бастионы и форты, несмотря на городьбу с торчащими кольями, большие куски земли почти не охранялись, и повозки с припасами проскальзывали как по маслу. У англичан просто не хватало людей и материалов, чтобы охватить такую длинную стену.

И между тем никто ничего не предпринимает. Ждут. Чего? У меня такое ощущение, что я целую вечность морожу себе яйца на этих долбаных валах! Почти два года злобно пялимся с англичанами друг на друга. Два года вялой осады, с накатывающими время от времени волнами стычек. Слушая переклички осаждающих и осажденных по обе стороны крепостной стены, кажется, будто все давно перезнакомились.

Не то чтобы легкий свежий ветерок этим апрельским утром был совсем ледяным, но пока топчешься на месте и таращишься на этих английских собак, которые спокойненько засели себе в своих казармах (в тепле, заразы!), можно простудиться до смерти. Бррр! Мартин укрылся за выступом стены. Там все равно ничего не шевелилось. Он регулярно поглядывал на вражеские форты, просто для очистки совести. Еще два часа, а потом хороший суп и, может быть, объятия Матильды. Если она будет не против. Кто их угадает, этих женщин.

Мартин услышал торопливые шаги вдоль боевого хода, по деревянному настилу позади бойниц, и обернулся. Это, что-то возбужденно выкрикивая, подбегал Жак-сапожник, его товарищ по городскому ополчению. Трое дозорных, стоявших на страже на крепостной стене, столпились вокруг него.

— Приехала Ведьма!

Посыпались вопросы:

— Ты уверен? Когда? Ты ее видел? Ты ее видел собственными глазами?

Молодой сапожник перевел дыхание и кивнул.

— Ну да, говорю я вам. Она устроит, она этим шлюхиным детям устроит!

Жак был славным толковым пареньком с торчащими вперед передними зубами и веснушчатой кожей.

— Не вижу, что изменила бы одна женщина, — сказал, подходя, Мартин.

— Похоже, она с собой привела сотни солдат и рыцарей. Что ты на это скажешь, а?

— Ну, я скажу, что безделье кончилось.

Катрин бесцеремонно отпихнула стражника в сторону и ворвалась в донжон цитадели, в сопровождении Дюнуа и пятерых рейтар из ее роты, людей закаленных в боях и выглядящих внушительно.

— Чего? — рявкнул комендант Бусико, который не без удобства трапезничал, и резко встал. — Это кто такая?

— Капитан Бонавентура. Командир на службе его величества.

В комнату вбежали два стражника. Первый получил наручем по шее от Ретамёра и свалился на месте. В тот же миг Сурнуа схватил за правое запястье второго стражника и вывернул его, а затем крутанул вверх. Локоть захрустел, мужчина упал на колени.

— Думаю, ты вывихнул ему локоть, — прокомментировала Катрин тем же тоном, каким сообщила бы: «Славный сегодня денек».

Охранник нечленораздельно взвизгнул, а комендант яростно взглянул на незваных гостей:

— Вы с ума сошли! Я вас в цепи велю заковать на площади!

— Наверное, вы не совсем правильно меня поняли, комендант. Король поручил мне организовать оборону королевства. — Она достала из своего дублета свиток. — Вот пергамент с королевской печатью.

Сьер Бусико неохотно взял пергамент и развернул его. У коменданта, с его ростом где-то в метр семьдесят, был широкий трапециевидный торс солдата, не один год тянувшего армейскую лямку. Он носил кожаные шоссы, из которых выпирало пивное брюшко, и расстегнутую рубашку поверх седеющих волос на груди. Его раскрасневшееся лицо, увенчанное короной таких же седеющих каштановых волос, стало замкнутым, стоило ему увидеть геральдические лилии, оттиснутые на красном сургуче.

— Пусть даже так… — он восстановил самообладание. — Это не оправдание, чтобы тиранить моих людей и вламываться в мои двери.

— Я терпеливая женщина, сьер Бусико, — что правде не соответствовало. — Очень терпеливая. Однако не очень мудро было заставлять меня прождать целое утро, когда я попросила о встрече с вами. Я не для того прошла сквозь английскую блокаду, чтобы стоять у ваших дверей как первый встречный попрошайка.

— Обязанности по службе… — Он поскреб нос; на его лице отразилась тень смущения, что для него, видимо, было делом непривычным. — И у меня полно дел.

— Нетрудно видеть, — ответила Катрин, бросая выразительный взгляд в сторону еды.

Снова гнев красной волной прокатился по лицу офицера; у него раздулись ноздри, а дыхание стало хриплым. Он открыл было рот, затем остановился. Бусико глянул на Катрин, потом на пятерых рубак, потом на Дюнуа, потом снова на Катрин. Два брата Фоссойе, смуглые и коренастые, как быки, со скрещенными мускулистыми руками заблокировали дверь. Положив сапог на горло потерявшего сознание стражника, худой светловолосый Ретамёр наблюдал за окружающей обстановкой, теребя рукоятку метательного ножа.

Заговорил Дюнуа:

— Армия подмоги стоит лагерем позади английских позиций. Двести рыцарей и пятьсот пехотинцев. Мы собираемся уничтожить английскую армию, зажав ее между двумя фронтами — городским гарнизоном и выручающей армией. Тактика «наковальни и молота», если вы понимаете, о чем я. План простой, но он хорош. Нужно только скоординировать выход гарнизона с наступлением наших войск.

— Но не следует ли нам учесть состояние гарнизона? Разве мы не должны рассмотреть все варианты?

— То есть? — доброжелательно осведомился молодой красавец с профилем римского императора.

— Людям из городского ополчения далеко до настоящих бойцов. Торговцы, пекари, садовники, ремесленники… в регулярном сражении они и пяти минут не продержатся. Что касается моих солдат, то их не больше сотни, и многие из них слишком стары. Откуда уверенность, что мы можем победить? Если нет, то зачем рисковать потерей города из-за одной битвы?

Быть вполовину смышленым, думала Катрин, все равно что быть вполовину болваном. Не то чтобы доводы коменданта были надуманными, просто ужасно тенденциозными. Как и большинство профессиональных солдат, Бусико устраивал статус-кво, который обеспечивал ему приличное жалование и начальственный пост без сопутствующего риска. Неудивительно, что он воспринимает нас как смутьянов. Она прикинула, не придется ли прикончить его.

— Затем, что мы на войне, — спокойно возразила молодая женщина. — Есть время выжидать, и есть время действовать. Лучшей возможности не представится. Здесь и сейчас.

— Я несу ответственность за жителей этого города. По какому праву вы от них требуете идти на смерть?

— Вас заботят человеческие жизни, — согласился Дюнуа, бросив почти незаметный взгляд на Катрин, — и я уважаю вашу точку зрения. Она благородна. Но мы должны, как вы сказали, рассмотреть все варианты. Мы сражаемся, побеждаем, и англичане снимают осаду. Мы сражаемся, проигрываем, и враг продолжает осаждать Орлеан. Мы ничего не предпринимаем, и город в конце концов падет. — Он сделал паузу. — Вывод сам напрашивается.

Сьер Бусико опустил взгляд на свиток, скрепленный королевской печатью, подошел к окну, окинул взглядом раскинувшуюся внизу квадратную площадь и окаймляющие ее дома с деревянными и глинобитными фасадами.

— В наши дни, — вздохнул он, оборачиваясь, — трудно разобрать, что правильно. Но я верный подданный нашего доброго короля. Раз такова его воля, я уступаю его посланникам.

— Мудрое решение, комендант. А теперь пойдемте и дадим увидеть наше единство добрым людям Орлеана.

Пригласив Бусико следовать за собой, Дюнуа направился к двери.

Стоило им выйти из донжона, как к ним стал стекаться народ, и они оказались посреди густой пестрой толпы, которая с воодушевлением кричала и скандировала имя короля вдоль всей улицы. «Виват Ведьме!» смешалось с «Карл! Да здравствует король Карл!», люди показывали на Катрин пальцами и рассказывали о ее подвигах. К тому времени, когда они достигли плаца, толпа разлилась половодьем. Здесь были тысячи людей, всех возрастов и сословий; легко верилось, будто сюда собрался весь город. Люди там и сям размахивали разношерстным оружием: мясницкими тесаками, пиками, топорами лесорубов.

— Разделаем этих английских свиней! — голосил почтеннейший бюргер в хуппеланде на меху.

— На вертел, на ростбифы! — вопил другой со свирепым лицом, сжав кулаки.

В этой демонстрации воинственного пыла, как заметила Катрин, немалое участие принимали и женщины. Перед тавернами и магазинами, под сводами арок, даже застряв посреди нечистот, стекающие по центру переулков, орлеанцы встали людской стеной, волнующейся под голубым небом с перистыми облаками. Ошеломленный комендант Бусико щурился, глядя на жителей своего славного города с выражением человека, преследовавшего оленя и вдруг столкнувшегося с медведем. С гигантским медведем.

Катрин, окруженная пятью своими грозными телохранителями, ощущала накал толпы. Буйной, распаленной, переполненной гневом. Этот гнев был направлен на захватчика, но, не найдя выхода, в любой момент мог обернуться против городской стражи. Катрин увидела, как маячит кошмар любого профессионального солдата: смута.

Она взобралась на каменные ступени и замахала рукой. Ее приветствовали бурными овациями.

— Друзья мои! Вперед к победе!

Вновь рев толпы. Она сошла со своего импровизированного пьедестала и пробилась сквозь мужчин и женщин, заполонивших армейский плац. Враг стоит лагерем у нашего порога, а толпа горит желанием сражаться. Опасная комбинация.

— Я хочу, чтобы вы выехали сегодня вечером, — сказала она Дюнуа, когда они вернулись в цитадель. — Время поджимает. Мы атакуем на рассвете через два дня.

Встав за восточными воротами, войска ждали приказа об атаке. Катрин испытывала то неподвластное управлению чувство любви к своим товарищам по оружию, которое возникает непосредственно перед тем, как начаться битве и наступить хаосу. Она не знала большинства бойцов, но это не имело значения. В этот момент все они были ей братьями.

Катрин сделала глубокий вдох. В воздухе витали запахи города: горящих дров и стряпни, мочи и фекалий, навоза и вони ткацких чанов, пота под шерстяными одеждами. Наступал рассвет. Зубчатые стены пропускали бледно-розовые отсветы, падавшие на деревянные мостки, потерны и угловые башни. Не самое, конечно, традиционное время для атаки; Ведьма любила заставать врага врасплох.

Сжимая и растопыривая пальцы правой руки, в которую обычно брала топор, она наблюдала за ожидающими людьми — нервно напряженными, проверяющими оружие, попрыгивающими на месте, писающими (так уж страх действует на человеческий мочевой пузырь). Солдаты гарнизона под куртки из вареной кожи надели кольчуги, но городские ополченцы и добровольцы носили самодельную защиту. Разношерстные шлемы и щиты у тех, кому посчастливилось, несколько рубах, усиленных металлом… Все, однако, были вооружены пиками. Пойдет. По крайней мере, до тех пор, пока они оставались в резерве во втором ряду. В любом случае, если план сработает как надо, Дюнуа и его рыцари примут на себя основную тяжесть боя, атакуя врага сзади.

Катрин размяла мышцы, поделав махи руками. Она чувствовала себя живой. Остро чувствовала. Это было чудесно. Она никогда не любила жизнь так сильно, как в эти моменты, когда все ускорялось, когда кровь пульсировала под потоком лучистого тепла, а мир сверкал.

— Мне сдается, что ты хочешь поубивать их всех в одиночку, командир, — невозмутимо сказал Ретамёр.

Сознавая, что за ней наблюдают солдаты, Катрин разразилась смехом, радостным и звонким, хотя и не без легкой сумасшедшинки.

— Я вам оставлю немного.

Солдаты подошли ближе, чтобы послушать их болтовню. Одна хорошая шутка лучше сотни героических речей.

— Не уверен, командир, — сказал Сурнуа, подмигнув, от чего его рябое лицо пошло морщинами. — Ты таскаешь с собой целую скобяную лавку.

— Девушка не может оказаться чересчур осторожна, — промурлыкала Катрин.

Длинный меч закаленной стали, пропущенный в наплечную перевязь, бился о ее спину, не стесняя движений. Глефа с шестидесятисантиметровым острым лезвием устроилась в ножнах вдоль левого бедра, а к лодыжке крепился ремнями кинжал. Вдоль переда ее приталенного кожаного дублета выстроились куда более мелкие метательные ножи. Обоюдоострый боевой топор в ее руках был не менее смертоносен, чем выглядел. Никакого щита. В выборе между мобильностью и защитой Катрин всегда предпочитала мобильность.

— Говорят, вы никогда не проигрывали сражений, — рискнул осведомиться молодой ополченец со впалыми щеками и удивительно светлыми голубыми глазами.

— Не в этой жизни, — рассмеялась Ведьма. — Жалкие противники, надо сказать, эти склизкие английские псы, блудящие со свиньями! Они отъелись за наш счет, и стали жирными да мягкими. Как тебя зовут?

— Мартин.

— Ну, Мартин, не отставай от меня, и я тебе обещаю добрую жатву.

Вдруг со сторожевой башни раздался предупреждающий крик, и Фоконье взмахнул копьем с красными перьями.

Четверо людей подняли засов, и усеянные шипами ворота растворились. Катрин устремилась в проем и медленной рысью направилась к английскому лагерю. По бокам от нее таким же неторопливым шагом двигались ее рейтары, а за ними относительно стройно следовал гарнизон.

Вдалеке поднялось облако пыли. В неверном свете зари поблескивали доспехи и вспыхивали знамена. Земля затряслась от стука копыт, когда французские рыцари ринулись в атаку, с копьями в руках и опущенными забралами. В английских укреплениях царила суматоха: торопливо вооружающиеся фигуры, отрывисто жестикулирующие, беспорядочно разбегающиеся во все стороны тени. Чудо! Все шло по плану! Однако враг был не настолько глуп, чтобы безропотно позволить перерезать себе горло. Офицеры, которые узнавались по пурпурным табардам^[6], расшитым леопардами, наводили порядок, выкрикивая приказы, неразборчивые на таком расстоянии — Катрин в любом случае не разбирала их варварский язык, — но с видимым эффектом. Луки оказались разобраны, натянуты, и залетали стрелы. Вот споткнулся один человек с пробитым бедром, затем еще несколько. Большой тисовый лук, нанесший в былом столько урона, имел дальность двести метров, а хорошие лучники стреляли с частотой три стрелы в минуту.

Ровно дыша, все еще двигающаяся медленной рысью Катрин проверила, что ее люди держат плотный строй, и слегка ускорила аллюр. Ее мышцы приятно разогрелись; земля, выровненная долгой осадой, хорошо подходила для скачки. Они приближались к врагу. Расстояние: пятнадцать локтей. В один миг тяжелобронированные кони, несущиеся рысью с лязгом доспехов, столкнулись с задними рядами, растоптав отряд английских лучников. Ведьма попыталась оценить потери противника, но все происходило слишком быстро. Даже не заметив, когда успела занести руку, она взмахнула топором, который раздробил безымянное лицо, на ходу выхватила глефу и перерубила шею тощенькому пехотинцу. Затем два удара справа и слева, одновременно. Двое упали. Она двигалась быстро, точно и чрезвычайно уверенно. Два брата Фоссойе, как волкодавы, охраняли ее с флангов, а Ретамёр и Сурнуа, дополняющие полукруг позади нее, протыкали всякого, кто осмеливался приблизиться к их линии.

Вслед за ними громоздились трупы. В какой-то момент враг смешался и отступил, и перед ними образовалась пустота.

Катрин быстрым взглядом оценила ситуацию. По другую сторону частокола англичане отступали под натиском рыцарей, возглавляемых Дюнуа, чьи великолепные доспехи из полированной стали сверкали в лучах восходящего солнца. Судя по виду местности — окровавленной, усеянной мертвецами, воняющей дерьмом из вспоротых кишок, — деблокирующая армия пощады не давала. Следом за кавалерией поле боя начали прочесывать ратники с ножами, чтобы перерезать горло раненым. Оставались бы англичане у себя дома.

Оказавшись между двух смертоносных огней, враги в панике отступали — кто к трем фортам, где за амбразурами расположились снайперы, кто к наступавшим из города, как к заведомо менее пугающему войску.

Продолжая наступать, Катрин блокировала пику своим топором, уклонилась в сторону с мулинетом^[7], которым сломала деревянное древко, и отсекла глефой противнику руку; оттуда брызнул фонтан крови. Тем временем меч Дамьена Фоссойе, которым тот орудовал с ошеломительной скоростью, пронзил двух мужчин, казалось, даже не задев их, и они рухнули, с бульканьем захлебываясь собственной кровью. Вопреки своему телосложению Дамьен сражался с исключительным самообладанием, что делало его ценным союзником в любой схватке. Вселенная, как будто одного подобного сукина сына ей не хватило, создала двух таких людей: одного правшу, другого левшу. Ком Фоссойе, его однояйцевый брат-близнец (хотя и на тринадцать минут младше), за то же время отослал кричать «обожемой» трех англичан.

Разошедшийся Ретамёр, с пылающим из-под мориона^[8] взглядом, яростно рубил и кромсал, не заботясь, казалось, о парировании ударов. Метательный нож, брошенный умелой рукой Фоконье, пронзил яремную вену пикинера, который собрался проткнуть его друга.

Англичане неумолимо теряли позиции, их число сокращалось на глазах. Когда жертвы Катрин падали, захлебываясь в какофонии воя, хрипов и звона стали, она чувствовала себя как никогда переполненной жизнью; энергия бурлила в ее теле так, что можно было подумать, будто она, убивая человека, забирает его жизненные силы.

Возле ее уха просвистела стрела. Другая воткнулась в кожаную куртку под правой лопаткой и впилась в кольчугу, оцарапав кожу. Взмахом руки она указала на невысокие укрепления своим рейтарам: «Почистите-ка мне эти гнездышки». Они набросились на них, как волки.

Разрозненные англичане эпизодически продолжали сопротивляться тут и там. Когда все закончилось, Ведьма оставила мертвых заботам живых и отправилась на поиски Дюнуа. Она нашла его спешенным среди своих рыцарей возле укрепленного кургана, пока оруженосцы поили их лошадей.

— Недурная победа, — бросил Дюнуа, держа под мышкой свой стальной шлем. С его помятого нагрудника капала кровь, но белый утренний свет рассвета являл всем его удовлетворенную улыбку). — Мы смели эту пехотную мелочь, как мякину на ветру.

— Потерь меньше, чем я опасалась, — признала Катрин с узкой, жесткой улыбкой. (Но среди убитых — молодой Мартин с голубыми глазами, которому она полчаса назад обещала добрую жатву…) — Вы ранены.

— Царапина, мадам.

— Хорошо. — Она посмотрела на расслабившихся мужчин, которые расстегнули свои стальные пластинчатые доспехи, стоя с разлохмаченными волосами и потными лицами. — Мы выиграли битву, но не войну. На нас скоро обрушатся осаждающие из других лагерей. Стройте своих людей в боевой порядок, мы идем к укреплениям на севере.

Но когда рыцари взобрались в седла, они увидели длинную колонну лучников и пикинеров, удаляющуюся от них. Англичане безо всякой помпы удирали.

— Двести пятьдесят лучников и столько же пехотинцев… — с сомнением повторил Дюнуа, когда Фоконье, во главе патрульной дюжины проводивший разведку, закончил свой доклад. — Монлери доставит нам немало хлопот.

— Мы должны взять Монлери любой ценой, — ответила Катрин, энергичным шлепком давя овода на шее своего мерина. — Мы не можем идти на Париж, оставив у себя в тылу такой сильный гарнизон.

Они ехали во главе армии, сопровождаемые пятью десятками рыцарей на легкобронированных конях. Стоял конец лета, и сельская местность являла собой разгул желтизны: луга покрывали одуванчики и дикая горчица, а поля стояли голыми под стерней. На поворотах дорог, за деревянными палисадами, защищавшими полосу огородов, вырастали деревеньки из камня и глины. По армии издали строгий приказ: никакого насилия, никакого воровства, никакого вандализма на полях. Любой, кто нарушал дисциплину, немедленно подвергался суровому наказанию; последнее, чего хотела Катрин, — это оттолкнуть от себя людей, которых они пришли спасать от оккупантов.

— Несомненно, — притворно вздохнул рыцарь. — Но как вы нас вовсю гоните, чтобы взять этот вонючий город — это выше моих сил. — Он демонстративно помахал у рта носовым платком, щурясь от смеха. — Черт возьми, парижане так любят англичан, что нам бы следовало их там так и оставить.

Катрин весело и снисходительно посмотрела на молодого дворянина. Трудно было устоять перед обаянием Дюнуа. В любых обстоятельствах он проявлял такую жизнерадостность, смесь легкомысленности и иронии, такую живость, что его любили все. Кроме того, к тому же он был грозным воином большого мужества, в чем Катрин убедилась за последние несколько месяцев. И верным другом.

— Город будет нашим, — сказала Катрин, которую ровный шаг ее мерина убаюкивал. Большой гнедой конь был подарком короля. Ничто ей так не полюбилось, как этот конь, на котором она восседала, словно королева. — Скоро мы будем вместе пировать в Париже, и король займет свое законное место.

— Стены высокие и крепкие, на валах полно лучников, а жители поддерживают проанглийскую партию, — возразил Дюнуа с комичной гримасой. — А у нас, помимо прискорбного меньшинства в численности, разумеется, нет осадных машин.

— Осадные машины? — вмешался Дамьен Фоссойе, который ехал верхом на дюжем гнедом коне по правую руку от своего капитана. — Это что за чертовщина?

— Передвижные башни, мантелеты, скорпионы, баллисты, катапульты, — перечислил молодой рыцарь, не обижаясь на фамильярность рейтара. — Было время, когда наши предки владели великой наукой осадного искусства. Сегодня все познания, увы, утрачены.

— Откуда вам это известно? — с любопытством спросил воин.

— Из библиотеки моего отца. В ней около сотни прекрасно иллюстрированных манускриптов, читая которые, я кое-чему научился.

Катрин, призадумавшись, вдруг прикинула расстояние, разделявшее ее с красавчиком отпрыском вельможи. Дюнуа был хоть и бастардом, но все же сыном принца крови и кузеном короля. Он получил самое изысканное образование в компании со своим сводным братом Карлом Орлеанским, в то время как она с трудом разбирала письменную речь.

— В частности, я неустанно читал и перечитывал Юлия Цезаря, — продолжал он, пока они стремя в стремя скакали к опушке дубовой рощи. — Гений военной стратегии. Он напоминает мне вас, мадам.

Катрин с легкой усмешкой повернула голову:

— В самом деле?

— В самом деле. Я видел, как вы совершили столько чудес с тех пор, как началась наша кампания, что поверил, что вы, как говорят, немного колдунья.

— В колдовстве нет нужды. — Она провела рукой по своей гибкой и легкой черной кольчуге, сделанной по ее мерке (еще один подарок короля), выгадывая время, чтобы привести в порядок мысли. — Я женщина прагматичная, вот и все.

Позади них, смешиваясь с топотом копыт, раздавался гул от основной части войска, растянувшегося на пол-лиги. Несмотря на плачевное состояние дороги — грунтовой колеи с заросшими кустарником обочинами — армия продвигалась темпами, которые многие считали невозможными. Скорость, мобильность, гибкость. Катрин всегда придерживалась этой тактики и не видела причин ее менять. Во время своего сумасшедшего рывка на север они с минимальными потерями взяли Жьен, Шартр и Немур, а англичане, ошеломленные такой дерзостью, отступили, проклиная Ведьму. Они назначили цену за ее голову и стали отправлять за ней наемников и авантюристов всех мастей.

— Должен ли я заключить, мадам, что эта прагматичная женщина нашла способ открыть ворота Монлери?

Наступали сумерки, и Катрин, проезжая мимо большого фермерского дома, приютившегося на склоне холма, остановила лошадь.

— Ну да, — уверенно заявила она. — Было бы бесполезно пытаться штурмовать. Хороший капитан — он чего не может получить силой, того старается добиться хитростью.

Повозка тяжело катилась по дорожной щебенке, скрипя всеми осями под грузом дров. Катрин, спрятавшаяся за вязанками, чувствовала, как неровности дороги отдаются у нее в костях, но не смела пошевелиться, чтобы переменить положение на более удобное. Устройство их тайника потребовало кропотливости, изобретательности и известного безразличия к комфортности. Совсем рядом с собой она слышала дыхание двух спутников, так же затаившихся в своих укрытиях, как и она.

Затем, к облегчению Катрин, упряжка покатилась ровнее, что свидетельствовало о том, что она выехала на мощеную дорогу. Полдюжины рейтаров, переодетых лесорубами, которые сопровождали ее, подстегивали волов.

Повозка встала. Осторожно глянув из-под парусины, она обнаружила, что они добрались до въезда в обнесенный стеной город и ожидают в хвосте редкой вереницы крестьян. Садящееся на западе солнце окрашивало стены в золотисто-розовый цвет. Она хорошо рассчитала время их прибытия: с наступлением темноты Монлери закрывал свои ворота. Повозка тронулась. Снова остановилась.

— Что в этой телеге? — спросил скучающий голос.

— Дерево, и самое наилучшее, мессир, — отвечал Фоссойе с должной долей почтения.

Из-за груды бревен Катрин скорее угадала, чем разглядела арочный свод главного входа, где стражники тем временем осматривали груз. Стражники в красно-золотых мундирах — цвета Бургундии. Бургундцы? Черт!

— Я тебя не знаю, — сказал тот же скучающий голос. — Как так?

— Мне сказали, люди здесь платят справедливую цену. Уж конечно, человек имеет право продавать свой товар там, где его труды оценят.

— Налог — пятнадцать солей. Есть у тебя чем заплатить?

Фоссойе, что-то бормоча, открыл кошелек и зазвенел медными монетами.

— Ты со своими парнями можешь заезжать. Стол сборщика налево.

Повозка снова тронулась, подпрыгивая на ухабах, проехала через ворота и снова остановилась перед писцом, который собирал городские налоги. Фоссойе вяло поспорил насчет суммы налога — не сделать этого было бы подозрительно — и выложил монеты на стол.

Затем повозка выехала на улицы Монлери, гудевшие от непрестанного шума. Крики разносчиков воды и торговцев едой смешивались с криками шлюх у окон, зазывающих клиентов, руганью кучеров и домашними ссорами. Почти лишившись обзора, Катрин сосредоточилась на других чувствах, чтобы следить за их путешествием. Ей щекотал ноздри запах жареного мяса из лавок на улице Жаровень, а на улице Булочников — свежего хлеба.

Рядом с конюшней у постоялого двора был задний дворик. Там они распрягли волов, оставив деревянную повозку в глубине двора. Катрин окоченела с головы до ног, но выжидала. Она ожидала так долго, что наступили сумерки и выглянул полумесяц. Возились в конюшнях конюхи, приходили и уходили служанки.

От внезапного топота сапог у нее встали волосы дыбом. Во дворе раздались громкие голоса с интонациями военных:

— Уберите-ка этот чертов верх!

Сердце Катрин бешено заколотилось. Все пропало. Черт, черт, черт… Когда солдаты начали шариться в бревнах, она предпочла выйти с оружием в руках, чем быть затравленной, как олень. Леонс и Марсьяль последовали ее примеру. Их окружили несколько бургундцев — мечи обнажены, луки и арбалеты наготове.

Катрин во мгновение ока оценила ситуацию. Сопротивление означало бы смерть для нее и ее людей, бессмысленную и бесполезную смерть. Я не позволю своим людям погибнуть из-за меня. Придется сдаться. Другого выхода нет.

— Бросайте оружие! — прорычал офицер.

Мысли Катрин вихрем закружились в водовороте тревожных колебаний. Сдаться — да, но оставят ли их в живых? Здесь не поле боя, ничто не мешало бургундцам казнить их как разбойников. Высокий и массивный, светловолосый бургундский офицер окинул их взглядом, в котором не проглядывало ни тени любезности или уважительности. Неудивительно. Их наряд и вся ситуация скорее указывали на предположительных висельников, чем на благородных врагов. Но Ведьма собой представляла завидный трофей, за который можно было получить большой выкуп. Достаточно ли будет моего имени, чтобы гарантировать нашу безопасность? У нее не было другой карты.

— Я прошу пощады. Я баронесса де Буа-Куси, капитан его величества короля Франции. Я прошу пощады для себя и своих людей.

Она не сводила с него глаз. Широкое, невозмутимое лицо офицера изменило выражение, на нем появилось удивление — с оттенком расчета. Мир вокруг замер, она увидела по его глазам, что внутри него идет полная переоценка ситуации, прихватывающая стратегические соображения, гораздо более веские, чем простая алчность.

— Сама Ведьма, — ухмыльнулся офицер. — Куда лучше, чем кучка мародеров.

Апартаменты герцогини Бургундской сплошь были увешаны потрясающе красивыми драпировками и гобеленами от прославленных мануфактур Фландрии. На ромбических гранях стеклянных сосудов, испещренных разноцветными узорами, играл преломляющийся свет. В огромном камине потрескивал огонь, а паж напевал любовную балладу под аккомпанемент лютни. В глубине комнаты две свитские дамы играли в трик-трак; их повелительница стояла у каминного экрана и разливала вино рубинового цвета в резные кубки.

— Король заплатит за меня выкуп, во сколько бы он ни обошелся, — заверила Катрин, которая чувствовала себя смешной и нелепой в своем элегантном платье из палевого атласа.

— Моя дорогая, — сказала Филиппа де Эно, — к чему спешка. Мы очень рады видеть вас при бургундском дворе.

У тридцатилетней герцогини было овальное лицо с правильными чертами, почти без макияжа, и большие проницательные серые глаза. Фламандская кровь наделила ее молочным цветом лица, бледно-золотистыми волосами и крепким телосложением, слабо согласовавшимся с канонами красоты.

— Вы так благосклонны в вашем гостеприимстве, госпожа, — сказала Катрин, поднося к губам кубок с медовым вином. — Ваша доброта тронула меня.

Бургундцы и правда были безупречно любезны с ней. Ее, взяв с нее слово чести, поселили в комнате на третьем этаже герцогской башни и приставили к ней камеристку. Роскошь, которая вовсе роскошью не была, если учесть бесчисленные финтифлюшки, наводняющие гардероб дамы благородного происхождения. Такая дама, как поняла Катрин, просто не может одеться сама, не утонув в шнурках, пряжках и застежках. Она пользовалась определенной свободой передвижения в стенах замка, а приставленные к ней стражники изображали добродушное безразличие. Их бдительность, однако, не ослабевала никогда.

— Дело в том, что женщины-воительницы — редкость, — улыбнулась Филиппа. В ее холодном, даже отстраненном взгляде отразилась некоторая грусть. — Вы, должно быть, ведете увлекательную жизнь.

— Не знаю, что и сказать, мадам.

— До нас доходили невероятные истории о вашем мастерстве полководца, о том, как вы обводили вокруг пальца лучших английских капитанов.

— Я старалась вносить свою лепту.

— Ццц, ццц, дорогая баронесса, нашему полу скромность к лицу только тогда, когда рядом есть мужчины, чтобы ее оценить. Мы среди женщин, вы можете говорить открыто.

Катрин безнадежно ломала голову, что бы такого сказать. Она совершенно не разбиралась в легкомысленной болтовне высокопоставленных дам. Ей довольно приходилось слышать, как болтают простые женщины о погоде, урожае, дороговизне хлеба, своих и чужих постельных утехах, мужьях и детворе, но эти прозаические темы не соответствовали этому благородному обществу.

— Война непохожа на «Песнь о Роланде» мадам. Она смердит, на ней бредут через дерьмо и слякоть, и гибнут люди.

В глубине комнаты двое дам подняли глаза от игорной доски.

— Думаете, я этого не знаю? — Прелестная блондинка наклонилась к воительнице и устремила на нее свои проницательные серые глаза. — Вы полагаете, происхождение защищает нас от реалий мира? — Ее лицо снова изменилось и застыло в холодной нейтральной маске. — Мне было два года, когда граф, мой отец, обещал меня наследнику саксонского герцогства, пять, когда умер мой маленький жених, двенадцать, когда меня выдали за герцога Филиппа, с лицом которого меня познакомил портрет. Я впервые увидела его в день свадьбы. Я всегда выполняла свой долг. Нас, женщин-дворянок, этому выучивают. Но иногда, когда ночь расстилает свой черный бархатный плащ над нашими снами, иногда… ну, нам всем случается грезить…

Она завидует мне, ошеломленно поняла Катрин. Эта высокая, прекрасная и знатная дама, жена самого могущественного сеньера Запада, завидует крестьянской дочери. Из-за любовниц ее мужа? Герцог Филипп, как печально было известно, содержал уйму любовниц и фавориток, доходя даже до того, что узаконивал своих бастардов, подрастающих при дворе. Каждый день видеть напоминания о неверности мужчины, который делит с тобой постель, который заключает тебя в свои объятья и детей которому ты рожаешь… Она заслуживает лучшего.

— Мой отец был крестьянином и играл на виеле на деревенских праздниках, — смущенно призналась Катрин. — Он был добрым и хорошим человеком. И красивым мужчиной. Он имел несчастье жениться на женщине более высокого положения. Моя мать была единственной дочерью суконщика, которая думала, что выиграла приз, а в итоге стала обычной женой обычного человека. Она мстила моему отцу и постоянно унижала его. Она разбила ему сердце.

— Вы не любили свою мать.

Это был не вопрос.

— За что мне было ее любить? — Катрин одернула начавший ее стеснять кружевной воротник и подавила свои эмоции. — Она была мстительной, озлобленной женщиной, укрывавшейся за своими детьми. Я выросла в ненависти к ней.

— О небо, лишь бы мои дети не стали ненавидеть своего отца, — пробормотала Филиппа.

— Как им придет в голову, когда их мать — такая благородная дама?

Вновь вернулась грустноватая улыбка.

— Мои дети… мои дети — сокровище моей жизни, но я не питаю иллюзий, что могу как-то повлиять на их будущее. Я присматриваю за ними, молюсь, беспокоюсь, но их судьба не зависит от меня.

А потом люди удивляются, почему я не хочу детей!

— А я не создана для материнства. Мне дóлжно сражаться с оружием в руках.

— Вы храбрее меня.

— Нет, мадам, — запротестовала Катрин, тряхнув головой, отчего чепец на ее русых волосах сбился. — Для этого нужна другая храбрость. Которой я не обладаю. Для меня легче встретиться с врагом, которого я смогу убить.

— Да, я понимаю. Служить делу, любому делу, а не страдать от капризов судьбы.

— При всем уважении, благороднейшая дама, это дело не «любое». Народ Франции жестоко страдает под английским игом и стремится жить в мире под властью своего законного государя.

— Так ли это? — очень, очень мягко возразила Филиппа.

— Да, — ответила Катрин с абсолютной убежденностью. — По милости Божьей и любви своего народа Карл — наш законный государь. Он благоразумен и добр; он будет великим королем.

Филиппа моргнула:

— Дорогая баронесса де Буа-Куси, мне интересно, говорим ли мы об одном и том же человеке? Мне вспоминается угрюмый, подозрительный подросток, который на всех и каждого затаил обиду за свои невзгоды. Человек, который предательски убил отца моего мужа, хотя тот был его родным кузеном.

Убил кровожадного зверя, подумала Катрин. Настолько известного подлостью и вероломством, что народ прозвал его «Жаном Злым». Но такой истины в этих обстоятельствах она провозгласить не могла.

— Все на свете знают, что дофин не отдавал приказа, — запальчиво ответила Катрин. — Он попал в очень дурное окружение, с еще более дурными советчиками. Нельзя обвинять человека в преступлении, которого он не совершал.

Поставив пустой кубок на великолепно инкрустированный столик, Филиппа задумчиво посмотрела на Катрин.

— Ваша преданность буржскому королю делает вам честь, милый друг. Но не стоит слишком многого ожидать от него, это убережет вас от разочарований.

Едва войдя в бальный зал, Катрин почувствовала, как вдоль позвоночника пробежали мурашки. Не из-за платья — прекрасного платья из серого бархата, отделанного беличьим мехом, с плотно прилегающим лифом, доходившим до пупка, которое, ей-богу, сидело на ней куда лучше, чем крестьянские котильоны, в которые она когда-то наряжалась. Она привыкла к тому, что ее переодели в женское платье, и не смущалась.

Не из-за многолюдья — непрерывного потока роскошно разукрашенных сеньеров и дам, выступавших из темноты в свет факелов, когда геральды провозглашали их родовые имена и титулы. Самый цвет знати скопился возле хозяина дома, ослепительного в своем черном парчовом дублете, на котором бросалась в глаза тяжелая цепь из чистого золота. Это украшение, на взгляд Катрин, буквально не имело цены. Филипп Добрый, герцог Бургундский, с его веселым лицом и смеющимися глазами, сиял так живо, так пылко, что привлекал всеобщее внимание, как пламя привлекает светлячков.

И дело было даже не в многочисленных англичанах, которые совершенно непринужденно расхаживали по огромному залу, освещенному тысячей и одной свечой. Странный союз, по правде говоря, между богачами бургундцами, с их утонченными манерами, и разочарованными владыками Севера, с их жадными руками. В этой тонкой трехсторонней игре герцог Филипп умело разыгрывал свою партию и надеялся выстроить для себя королевство на обломках бывшей Лотарингии. Крах французского королевства его не волновал. Этот гордец, поняла Катрин, никогда не простит убийства своего отца. Эта старая, так и не переваренная, обида оставила на короле Карле неизгладимое пятно. Честь требовала компенсаций и мести. Иного отношения не поняли бы собственные вассалы герцога. Их проклятая честь! Этим дворянам плевать на страдания народа.

Катрин огляделась в поисках Филиппы среди толпы. Герцогиня относилась к ней неизменно дружески с самого начала ее плена, и этим объяснялись дарованные ей привилегии. Не считая выделенных ей апартаментов и камеристки, Катрин дважды разрешалось присоединиться к охоте на кабана под незаметным наблюдением стражников. Трое солдат не особенно обременили бы Ведьму, решись она на побег. Но она не захотела. Как нарушить свое слово? Как предать женщину, которая проявила к ней такую доброту? Под холодной и отстраненной внешностью герцогини Катрин обнаружила в Филиппе острый ум в сочетании с огромной твердостью характера. Она призналась себе, что наслаждается беседами с этой дамой тет-а-тет, это она-то, которая никогда не получала удовольствия от общества других женщин. Такой женщины, как Филиппа, однако же, она еще не встречала.

А вот и она! Герцогиня Бургундская появилась за эстрадой, выглядя горделиво в струящемся темно-синем платье, дополненном тонким шитьем из серебряных нитей, которое изображало птиц. Раздвинув толчею, словно форштевень — поток волн, к ней присоединился супруг, поцеловал ей руку и что-то прошептал на ухо. Он долго ласкал Филиппу взором, не отпуская ее руки. Каков комедиант, подумала про себя Катрин, кивая головой немногим сеньерам и дамам, с которыми была знакома. Так убедительно. Можно подумать, что перед тобой реинкарнация Тристана, сохнущего от любви к своей Изольде.

В кои-то веки свободная от присмотра стражников, Катрин направилась к буфету, чтобы привести в порядок чувства. Танцы не были ее сильной стороной, а светские приемы — тем более. Тем не менее, она обменялась несколькими любезными словами с Матильдой и Шарлоттой де Эно, двумя юными кузинами из младшей ветви Фландрского дома. Она похвалила унылого сира Амори за его прекрасное владение мечом накануне, во время охоты на кабана. «Я недурно справляюсь», — подбадривала она себя, выслушивая банальности в ответ. Никто не отводит взглядов. Только улыбки и куртуазности. Так почему же у меня по рукам покалывает словно иголочками? Она ловко обогнула плотную группу придворных, чтобы приблизиться к Филиппе.

Они встретились глазами издалека. Филиппа де Эно улыбнулась. При одном взгляде на ее лицо Катрин почувствовала, как у нее подводит в животе. Она старалась не подать вида, пока шла к своей подруге, покидающей круг поклонников. Катрин сделала реверанс, чего не сумела бы месяцем раньше.

— Вы прекрасно выглядите сегодня, дорогая баронесса, — сказала Филиппа, любезнейшая из хозяек. — Давайте немного пройдемся, вы не против? — Она взяла Катрин под руку, повела ее сквозь толпу и выдохнула сквозь зубы, чтобы никто другой не услышал: — Король Буржа отказывается платить за вас выкуп.

Катрин почувствовала, как мир вокруг нее переворачивается. Слова проникли в ее голову. В них заключался смысл, и в то же время они были бессмысленны. Нет, он не может, только не он, это невозможно.

— Вы бледны, друг мой, — сказала Филиппа, в ее глазах читалось молчаливое предостережение. — Нельзя ли мне бокал вина?

Остановив виночерпия, она взяла кубок и властно вложила его в руки Катрин.

— Здесь жарко, благородная госпожа, — отговорилась та. Она была оглушена. Совершенно оглушена. Как будто ей булавой угодили в лоб. — Должно быть, это недоразумение.

— Я это известие расцениваю как подтвержденное и недвусмысленное.

Ответ Филиппы донесся сквозь невидимую стену из пакли. Вокруг играли флейты, скрипки, лютни и барабаны, и многие дамы уже утянули своих кавалеров танцевать. Катрин с застывшим лицом перевела взгляд, делая вид, что ее заинтересовали медленные движения прелестного трио молодых девушек в легких шелках. Как он может бросить меня в руки англичан? Как? Я его верная вассалка. Я сражалась за него, я побеждала за него. Писселё, Компьен, Орлеан, Жьен, Немур, Шартр… Ты обязан ими мне… Она прикрыла рот рукой и прошептала:

— Похоже, мой статус очень скоро изменится. Оттого что ваш муж собирается сбыть меня англичанам.

— Вы прекрасно поняли ситуацию, — в том же ключе подтвердила прелестная блондинка, с улыбкой на устах, но не в проницательных серых глазах. — Уходите. Покидайте замок и бегите как можно дальше.

— Но, мой прекрасный друг, — возразила Катрин, — я дала слово.

Она различала обрывки разговоров, недоговоренные слова и взрывы смеха, тонущие в прибое нереальности.

— Какая глупость! Вы знаете, что англичане сделают с вами, когда доберутся до вас? — И добавила вслух. — Прошу извинить меня, баронесса, долг хозяйки призывает.

— Ее светлость слишком добра, что побеспокоилась о моем здоровье, — сказала Катрин. Она сделала реверанс. Заставила себя улыбнуться. — Мои молитвы повсюду с вами.

Они обменялись долгим взглядом. Последним. Изящно кивнув, герцогиня отвернулась, и к ней подошли двое аристократов.

Ах, Карл, ты предал меня. Совершенно обессилевшая, Катрин машинально приняла руку, протянутую ей кавалером, и оказалась в кругу танцующих под веселую мелодию менестрелей. Даже легко кружась, чередуя рондо и кароли, она чувствовала полное отчуждение от действительности. Она танцевала, пила, танцевала еще, но разум ее плавал в пустоте, полной запретных зон, потому что иначе ей пришлось бы думать о том, что подразумевает собой предательство короля. Невыносимо. Единственным способом сохранить холодную голову было сосредоточиться на фактах, которые не имели никакого отношения к королю. Например, что нужно спасти свою собственную жизнь. Встряхнись. У тебя нет времени на жалость к себе. Удостоверившись в отступничестве короля, герцог примет меры, чтобы держать ее под более строгим надзором, в камере. Конец куртуазному обращению с дворянкой, выпущенной под слово чести.

Филиппа права. Следует убираться отсюда. Думай. Снаружи ее ждут стражники, а у нее нет желания гнить на соломе в темной камере до конца своих дней. Она могла бы разобраться со стражниками. Но что потом? Как покинуть замок? Как выбраться из города? Ночью ворота закрыты, а днем никому не выйти без пропуска. По одной проблеме за раз. Сначала стража.

Было уже далеко за полночь, когда, оставив празднества в полном разгаре, Катрин ускользнула в поисках комнаты уединения. Стук ее нарядных шевровых сапожек мрачно отдавался эхом в освещенном факелами коридоре, по которому она проходила. Позади нее раздался звук шагов, и она быстро нырнула за угол. Стражник, вдруг насторожившись от внезапной тишины, ускорил шаг… и рухнул на колени с разбитым горлом. Ведьма добила его ударом ноги в висок. Извини. У меня не было выбора. Она подхватила стражника под мышками и потащила его — тяжел, бедолага! — к двери, которая открылась от ее толчка. Комната была крошечной, темной и холодной, настоящая камера, но это оказалось как раз то, что нужно.

Она раздела мужчину, оказавшегося молодым человеком лет двадцати с гладкой белой кожей, сняла с него короткий плащ-табар, камзол, рубашку, бриджи и чулки. Немеющими пальцами она расстегнула собственное платье, следя за посторонними звуками, избавилась от него и надела одежду мертвеца. Одежда была немного длинновата, но без пятен крови — Катрин об этом позаботилась. Заодно она переобулась в пару башмаков на плоском каблуке с квадратным носком, которые завершали герцогскую ливрею. Она выпачкала лицо сажей и надвинула шлем-бассинет на стянутые ремешком волосы. Прощайте, оборки и рюшечки. Я тут было превратилась в бедную беззащитную женщину, и вот я снова волчица.

В ее жилах бурлила энергия. Ей следовало уходить, и немедленно, пока никто не обнаружил ее исчезновения. Воительница волчьим шагом преодолела черную лестницу, ведущую на задний двор, где поставщики и торговцы выгружали припасы для замка. Выбрав эту дорогу, она получала шанс ускользнуть из-под носа герцогской стражи.

За несколько недель Катрин хорошо изучила местную планировку, поэтому, выйдя на площадку первого этажа, она повернула в сторону хозяйственных построек. Там двое стражников коротали время, флиртуя с бойкой горничной. Катрин шла неторопливо, спокойно, как человек, который знает, куда идет, и никого не опасается. Стражник был мертв, и она убьет снова, если кто-нибудь попытается остановить ее; но она гроша ломаного не даст за свою шкуру, если только поднимется тревога. Ей казалось, что, пока она пересекала лестничную площадку, все взгляды устремлены на нее, но нет — стражники смотрели только на служанку. Удачи вам, парни.

Бесшумно, как тень, она шла по веренице коридоров, настороженно прислушиваясь к любому движению позади себя. Из-за дверей доносились обычные бытовые звуки: храп, шелест тканей и звяканье туалетных принадлежностей, шепот и стоны наслаждения. И так она, не встретив препятствий, дошла до двери на задний двор.

Стражник в красной с золотом ливрее при ее приближении подозрительно привстал. Другого пути к спасению не было…

— Эй, ты… — прорычал охранник, но больше ничего не успел сказать, потому что Катрин перебила ему гортань. Фраза закончилась придушенной икотой — средним между всхлипом и жалобным стоном, — когда мужчина вцепился в свое горло. Его лицо покрылось черными пятнами. А потом он умер. Катрин привалила тело к стене — издалека оно сумело бы ввести в заблуждение, — отодвинула засов, толчком открыла дверь, переступила порог.

И решительно шагнула во тьму.

Через три часа после полуночи Катрин пробралась через потерну в замок Бурж и бесшумно скользнула в королевские апартаменты. За дверью стояли двое стражников, но они задремали у стены, мирно посапывая в бездонной тишине ночи. Вечно они беспечны, стражники эти. То, что так раздражало ее при первом посещении, теперь оказалось благословением. Убивать лояльных французов ей не хотелось, но войти в эту дверь ей все же требовалось.

В железном бра на стене горел факел; дым лениво колыхался от невидимого дуновения воздуха. Катрин замерла, навострив ухо, и достала из своего дублета пузырек. Опиатная жидкость, которой она пропитала тряпку, была мощным снотворным, по крайней мере, так уверял ее Сурнуа. Мы это мигом проверим. Она на цыпочках прошла вперед. Ничто не пошевелится, разве только пламя. Один из охранников вздрогнул, когда она прижала тряпку к его носу, другой даже ухом не повел, и оба вновь погрузились в глубокий сон, сопровождаемый храпом. Превосходно.

Катрин плавно подняла железную задвижку. Она толкнула дверь и раздался легкий скрип, который в тишине отозвался эхом в ушах, как раскат грома. Она застыла. Ни крика, ни суматохи.

Она беззвучно проникла в комнату короля и, подойдя к кровати, выхватила меч. Король спал, свернувшись калачиком на боку, прижав руки к груди, словно оборонялся от чудовищ, порожденных ночью. Его волосы рассыпались медными локонами по белизне льняных простыней. Ты заслуживаешь адских жаровен.

Пока она разглядывала его, он зашевелился.

Она приставила лезвие к его горлу. Он ошеломленно моргнул, приспосабливаясь к темноте, и тут наткнулся глазами на лицо Катрин, смотревшей на него.

Полностью проснувшись, он ответил ей робким взглядом ребенка.

— Ты на меня сердишься?

— С чего бы это вы взяли? — насмешливо ответила воительница, прижав острие меча к его горлу.

— Я точно вижу, что ты сердишься, Катрин. — Если он и был напуган, то ничем этого не показал. В его голубых глазах в золотую крапинку выражались лишь печаль и безысходность. — Знаешь, мне это тоже далось нелегко.

Она ошалела:

— Серьезно?

— Серьезно, — воскликнул король с такой искренностью, что священник даровал бы ему милость Господню безо всякой исповеди. — Но Жоржи помог мне понять, что у меня не остается выбора. Король Франции не может быть обязан своим троном ведьме. Потому что ты ведьма, все так говорят. Я сделал то, что обязан был сделать, ради королевства.

Он даже не понимает, что поступил дурно.

— А как же спасение вашей души, вы о нем подумали? Как вы могли? Я ваш лучший капитан. Я доверилась вам, а вы обрекли меня гнить в английской темнице.

— Это не моя вина. — Но он отводил от нее глаза. — Я совсем не хотел тебе зла, это Жоржи заставил меня.

Все пошло не так, как ей виделось. По дороге из Дижона в Бурж Катрин раз сто прокручивала в голове этот разговор: что она скажет ему перед тем, как убить, как она это скажет, и какое испытает сильное удовлетворение, когда он, валяясь в хлынувшей крови, умрет на ее глазах. Это должен был быть момент ее триумфа. Вместо этого она ощущала внутри безмерную пустоту. Она по-прежнему могла убить его, однако же, если это не принесет ей никакой радости, то какой в этом смысл? С чувством тошноты она отстранила меч.

— Ты прощаешь меня? — выдохнул он тоненьким голосом.

— Я не смогу простить вас. Но я не в силах вас убить.

С этими словами она повернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Тишина в королевских покоях эхом вторила ее шагам.

Покинув замок, она вернулась в особняк, где ее ждали лейтенанты ее роты. К тому времени, когда Карл придет в себя, если вообще придет, она уже будет далеко. Существовали другие короли, другие земли, другие битвы. Мгновение принадлежало ей, стояла глубокая ночь, и она пустится в странствие со своими друзьями.

Йохан Элио На самом высоком престоле в мире…[9]

Очнувшись, Шарль де Батц-Кастельмор удивился тому, что не мертв. А ведь он совершенно отчетливо помнил, что его убили. Голландская пуля пробила ему лоб напротив стен Маастрихта, когда он собирался идти на штурм — на еще один, окончательный, штурм.

Капитан-лейтенант королевских мушкетеров нисколько не питал сомнений в незамедлительном и, как он считал до сего момента, непоправимом воздействии мерки раскаленного свинца, засевшей у него внутри черепа, в серой губчатой массе, где таилось его сознание — если верить месье Декарту, в труды которого он частенько поглядывал, когда выдавались (довольно редкие) свободные минуты.

А следовательно, граф д’Артаньян воскликнул:

— Я так мыслю, что я уже не существую!

— Ошибка вполне резонная, ибо совсем недавно так и было, — ответил хорошо знакомый ему голос.

Пытаясь приноровиться к обстановке (ибо царил полумрак), Шарль де Батц-Кастельмор разобрал склонившееся над ним лицо.

— Вы? — изумился он. — Савиньен?

— Я, — подтвердил Сирано. — К вашим услугам, старый мой друг.

— Разве сами вы не покинули этот свет семнадцать лет назад?

— Если угодно. И вот я здесь, почти двадцать лет спустя…

— Я, должно быть, сплю.

Савиньен де Сирано покачал подбородком. Он указал пальцем на отметину в центре лба д’Артаньяна.

— Вы действительно убиты той пулей. Мне жаль, поверьте.

— Ценю ваше сочувствие, но это не ваша вина.

— Не моя. Однако ж руку снайпера, засевшего сверху стены, пришлось направить.

Шарль де Батц-Кастельмор нахмурил бровь, столь же пышную, что и его шевелюра да усы.

— Короче говоря, — сказал он, — мою жизнь отняли не случайно. Но кто, как и почему?

— Я буду рад просветить вас, мой друг. Вместо длинных речей я приглашаю вас совершить небольшую прогулку. Вы найдете ответы на свои вопросы.

Это было достойное предложение. Капитан-лейтенант мушкетеров (должность обошлась ему в восемьдесят тысяч ливров!) поднялся с постели. Он с удивлением обнаружил в теле легкость, он оказался гораздо легче, чем привык себя ощущать, увлекаясь хорошей кухней. Должно быть, душа была тяжелее, чем он считал, ибо, пока ее ему не вернули, он весит чуть больше тщедушного ребенка. Он поделился этим любопытным наблюдением со своим покойным другом, и в ответ услыхал следующее:

— Здесь всё делается легче. За исключением дипломатии. Увы, с этим повсюду одинаково!

С этими словами Сирано отдернул занавеску. Сероватый свет залил комнату. Последняя была великолепно обставлена кем-то, обладающим несомненным вкусом. Но д’Артаньян вместо интерьера предпочел обратить внимание на вид, открывшийся из единственного окна.

Снаружи взгляду представала полоса усеянного звездами темного неба, которое доминировало над унылым пейзажем из камня и пыли, картиной бесконечной пустыни. На передний план выступали несколько любопытных зданий — своего рода башень, украшенных изящной лепниной (статуями зверей невиданных пород, хохочущими или гримасничающими демоническими рожицами, спиралями, завитушками и прочими математическими фигурами, бросающими вызов законам разума и логики), и соединенных между собой множеством крытых дорожек и мостов. По упомянутым переходам то приходили, то уходили какие-то люди, другие люди выглядывали с бесчисленных балконов с барочными балюстрадами, которые примыкали к фасадам зданий. Все вместе смотрелось как сочетание изобилия с вакханалией, словно плод воображения прихотливого архитектора, избавленного от сдерживающих рамок изящества или классических канонов строительства.

— Восхитительно, правда? — осведомился Сирано. — Я понимаю, какое действие с первого взгляда производит Селенополис. Кое-какие слабые умы этот вид может утянуть в пучину безумия.

— То же действие бывает от войны, а я повидал достаточно полей сражений, чтобы понять, что способен выдержать.

— Вы в точности назвали одну из причин, которые привели вас на Луну.

Сирано, пройдя вперед, повел друга из комнаты. Они проследовали через рабочий кабинет, затем через премилый вестибюль, и оказались под открытым небом. Вдоль наружной стены башни, в которой располагалось жилище Савиньена, шла бесконечная винтовая лестница. Д’Артаньян настороженно подошел к выступу, взглянул в пустоту и отступил назад.

— Дьявольщина! — воскликнул он. — Нам ведь ничто не мешает провалиться в бездну!

— Отчего же: какая-то небесная механика замедляет падение тел. Однако вы и без того ничем не рискуете.

— Почему это?

— Потому, что вы уже мертвы! Пока вы остаетесь в Селенополисе, так и будет.

— Пока я тут остаюсь… Значит, с этим нет определенности?

— Нисколько. Но мы еще поговорим об этом.

Они начали долгий круговой спуск. По дороге Сирано приветствовал множество субъектов, единственной общей чертой которых, на взгляд д’Артаньяна, было, как это ни парадоксально, полнейшее разнообразие их внешности. Размеры, вес, цвет кожи, одежда, язык — ни один из них не походил на другого. Некоторые, судя по расположению членов тела, даже людьми не были; нередко попадались лишние руки и ноги, а туловище и лоб могли украшать пара крыльев или рогов.

— Кто они все? — спросил капитан-лейтенант.

— Покойники. Всевозможного происхождения: земного, небесного, из преисподней. Вам встретились древние существа, и в том числе демоны и архангелы. Мужчины и женщины из давно ушедших времен, которые своим телосложением, соглашусь, могли удивить вас.

— Зачем они собрались здесь?

— Ба! а куда вы хотели их отправить? Дом для блуждающих душ находится здесь, и нигде больше. Заметьте, что порой кое-кто попадает на Луну неожиданно и по собственному желанию. Как это случилось со мной.

— Надо бы вам рассказать мне, каким образом вы это проделали…

За чрезвычайно приятной беседой оба приятеля добрались до подножия башни. Д’Артаньян был слишком счастлив снова встретить Сирано, чтобы упрекать его за зловещий подарок. Он был мертв, подумаешь! Ха, он неплохо пожил — гораздо лучше, чем большинство его современников, к тому же подольше. Он развлекался, дрался, пил и веселился без оглядки. Более того, преисподняя ему не представлялась тем жутким царством, где грешников ожидают бесчисленные муки, которые живописали священники и прочие пророки светопреставления. Нужно признать, пейзажи Луны за пределами Селенополиса навевали меланхолию, но человек, слишком часто созерцавший поля сражений Земли, находил определенный комфорт в этих монотонных пыльных просторах, где преобладал серый цвет — без малейших следов красного.

У подножия башен произрастало подобие растительности, что-то вроде пучков сероватых водорослей высотою в человеческий рост, слегка колышущихся несмотря на отсутствие ветра. Д’Артаньян заметил несколько деревьев, схожих с массивными дубами, посаженных в стороне от прохожих путей; местные жители по всей очевидности относились к дубам с большим пиететом, поскольку крайне старательно обходили их стороной. Спросив об этом Сирано, он получил следующий ответ:

— Плоды, что приносят эти деревья — сокровище, и всякий, кто наложит на них руку без прямого разрешения нашего монарха, понесет справедливое, и с тем суровое, наказание.

— Дьявольщина! Что за суровое наказание можно назначить тому, кто уже простился с жизнью?

— Знайте, что в этом отношении воображение безгранично, и что наказание не является уделом одних лишь живых.

Д’Артаньян призадумался, прежде чем ответить:

— Тот, кто правит этим королевством, похоже, не сильно отличается от нашего доброго Людовика… Разве что трон у него, конечно, повыше.

— Как и амбиции, — тут же добавил Сирано.

— Боже правый! Уж кто и амбициозен, если не Людовик Четырнадцатый. Достаточно взглянуть на участь, которую он собрался уготовить остальной Европе — с переменным, скажу вам, успехом…

— В этом-то и состоит наша проблема, — перебил его Савиньен.

— Что? Только не говорите мне, что вы опасаетесь, будто наша армия вторгнется на Луну! — пошутил д’Артаньян.

Угрюмая мина товарища заставила его вновь посерьезнеть.

— Я знал, что вы быстро сообразите, — сказал Сирано, пытаясь выдавить улыбку. — Речь действительно идет об угрозе вторжения. Но в ином направлении, чем вы предположили.

Невероятная правда предстала перед капитаном-лейтенантом мушкетеров во всей своей дикости.

— Силы небесные! — воскликнул он.

Комментарий был достаточно красноречив.

— Теперь вы понимаете, — сказал Сирано несколько мгновений спустя, — почему я затребовал вашего здесь присутствия.

Они продолжали путь в молчании, размышляя каждый о своем, вдоль по лабиринту, который змеился вокруг подножия башен. Мало-помалу, однако, они приблизились к зданию, более внушительному, чем остальные. Его опоясывала колоннада в античном стиле, а добираться дотуда следовало по головокружительной лестнице, скроенной по мерке зевсовых шагов! Подняв глаза к небу, д’Артаньян увидал лес шпилей, фронтонов, дымовых труб, горгулий и других — уже не поддающихся опознанию — изысков, слишком многочисленных, чтобы охватить их единым взглядом.

— Дворец Лунного короля, — сообщил Сирано.

— Разве у него нет другого имени? — изумился д’Артаньян.

— Как не быть. Но для вас оно окажется непроизносимо. Я сам, спустя почти семнадцать лет, все еще не наловчился. Едва ли я смогу вам его высвистеть.

Однако он постарался. Трель не лишена была гармоничности, хотя мелодия вряд ли отвечала понятиям прекрасного, принятым при дворе Людовика Четырнадцатого.

— Что ж, это заставило бы месье Люлли содрогнуться — сразу и от ужаса, и от любопытства, — заверил д’Артаньян.

— Наверняка. Но именно так обращаются к монарху, говоря на его языке.

— Превосходно.

Сирано, впрочем, повел своего друга прочь от ступеней дворца, где теснилась толпа существ еще более разнообразных, чем те, кого они видели до сих пор. В отличие от предыдущих, выглядевших мирно, последние шли с высокомерно задранными подбородками (или что там их заменяло), и на груди своей (или иной части, соединяющей главу с другими членами тела) выставляли напоказ целое созвездие живописных наград.

— Королевские фельдмаршалы, — догадался капитан-лейтенант.

— Именно. Его Величество созвал их, чтобы обсудить наилучшую стратегию в видах вторжения.

— Вторжения, — повторил д’Артаньян недоверчиво. — Какая муха укусила вашего государя?

— Боюсь, роль настырного насекомого сыграл я, — признался Сирано.

— Вы? Как так?

Савиньен вздохнул.

— Вы знаете мое влечение к риторике, мою страсть к спорам и, что уж там, признаюсь, мою склонность приукрашивать самые презренные вещи. Короче говоря, король наслушался, как я год за годом превозносил достоинства и красоты Земли и королевства Франции, и понял, что его скромная империя бледнеет в сравнении с ними.

— Стало быть, его побудила ревность?

— Скорее — желание прибрать себе то, что делает счастливым других.

— Пусть так. В конце концов, нашими правителями часто движут схожие причины. В силах ли армия вашего короля победить армию Людовика?

— Так же уверенно, как луна затмевает ночью солнце.

Это не требовало комментариев. Вот и д’Артаньян, в свою очередь, довольствовался вздохом.

— Но еще остается последняя надежда помешать ордам селенитов обрушиться на поля Франции, — вполголоса сказал Сирано, внезапно переходя на заговорщический тон.

— Вот тут-то, несомненно, и появляюсь я, — догадался д’Артаньян.

— И никто иной кроме вас, мой друг. А теперь позвольте мне описать вам стратагему, призванную все решить…

Не прошло и часа, как Лунному королю доложили, что Шарль де Батц-Кастельмор, капитан-лейтенант мушкетеров короля Франции (с Земли), испрашивает аудиенции.

— Пусть войдет, и без промедления! — повелел монарх.

И д’Артаньян с высокомерным видом зашагал посреди замолкшей ассамблеи по бесконечной, инкрустированной хрустальными крупицами ковровой дорожке, ведущей к трону. За тем, как он идет, следили тысячи пар глаз. Но лишь взгляд короля завладел вниманием бывшего кадета из Гаскони — две умирающие звезды, мечущие в него свои ледяные огни, ибо лучи их проникали в самое сердце и грозили заморозить душу. Тот, кто терял себя в этом взгляде, обречен был плутать в безмолвных глубинах бесконечного космоса, которого так боялся Блез Паскаль, — по крайней мере, именно так почувствовал себя под ним Шарль де Батц-Кастельмор, и потому ухитрился чуть отвернуть голову, стараясь при этом не выказать чересчур демонстративного безразличия, чтобы не совершить ненароком преступления «lèse-majesté»^[10].

Наконец, завершив путь, казалось, отнявший часы, он застыл перед украшенным драгоценностями помостом, где надменно восседал король, чье имя следовало высвистывать. Этот последний вновь заговорил:

— Итак, сударь, чем я обязан чести вашего присутствия?

— В конечном итоге — убийственной меткости голландского стрелка, — ответил д’Артаньян, наклоняясь, чтобы показать дыру в середине лба. — Но если бы и не это роковое обстоятельство, я бы пустил сам себе пулю в голову, чтобы попасть сюда.

— К чему так торопить неизбежное?

— Потому что, сир, этого хотел мой король. А то, чего хочет Людовик…

— Да, да, я это знаю, — перебил с раздраженным видом лунный государь. — К делу, сударь, к делу!

— Дело же в том, сир, что наши астрономы смогли пронаблюдать за передвижениями ваших войск на границе между скрытой и видимой сторонами вашего королевства, — солгал д’Артаньян, повторяя наставления, полученные им ранее от Сирано.

— Продолжайте…

— В настоящее время Людовик вплотную занят своими врагами из Четверного союза, который объединяет ни много ни мало как Соединенные провинции, Священную Римскую империю, Бранденбург и Испанию, иными словами, половину Европы. Поэтому ему совершенно ни к чему открывать новый фронт на небесах!

— Это понятно. Так что же тогда он мне предлагает?

— Мир, сир, и согласие между нашими народами.

— Боюсь, мне нужно большего.

— Министры Людовика продумывают некоторые уступки территории, — сказал д’Артаньян.

Это был единственный козырь в игре, мудро подсказанный Сирано, тонким знатоком менталитета короля. Если лунному монарху пообещать достаточно (а это следовало сделать, ведь вся луна-то у него уже была!), то он позволит себя уломать или, по крайней мере, ослабит настороженность. Поначалу, кажется, это принесло свои плоды:

— Ну, — сказал тот, — клянусь, я всегда мечтал о клочке земли под загородный домик!

Эта шутка вызвала в ассамблее лунных вельмож волну смешков.

— Вместе с тем, — продолжал король, — у меня есть одно условие к столь щедрому предложению вашего правителя.

Д’Артаньян ждал этого момента.

— Я весь внимание, сир, — сказал он.

— Вы встретитесь в одиночном бою с моим бойцом. Если вы победите, я приму мир Людовика. Если нет, ваша голова послужит штандартом для моей армии. Что скажете?

— Что зрелище вышло бы прекрасное, но что я сожалею, поскольку должен вас его лишить, поскольку я выиграю.

— Не могу приветствовать такой самоуверенности. Рискуя обидеть вас, господин мушкетер, замечу, что вы уже не молоды и в непривычных условиях. Это придает опасности поединку.

— Но много ли славы в торжестве, когда выигрываешь без риска? Конечно, нет. А я за всю свою жизнь стал привычен к заслуженным почестям. К чему меняться, пусть и в смерти?

— Браво, вот это другой разговор! Теперь настало вам время приготовиться к новой смерти, на сей раз ни на что не надеясь, кроме забвения в небытии…

Весь Селенополис, где возможность поразвлечься представлялась редко, собрался посмотреть на дуэль. Чтобы вместилось столько душ, поединок проводили на дне расширяющегося воронкой кратера, по склону которого шли ярусы естественных ступеней.

Д’Артаньяну показалось, будто он попирает стопой последний круг «Преисподней» Данте. «Это маленький шаг для меня, — размышлял он, ступая на ковер из пыли, — но гигантский скачок во тьму для всего человечества, если я потерплю неудачу…».

Сирано протянул ему свою шпагу — легкий и отточенный клинок, прекрасно сбалансированный и чудесно лежащий в руке. Старый мушкетер ожидал бойца Луны, сделав тем временем несколько несильных взмахов, чтобы свыкнуться с малым сопротивлением окружающего воздуха — точнее, с его отсутствием.

Вдруг зрители заволновались, оттого что появился его противник, грациозно слетевший с темного небесного свода. Первым, что заметил д’Артаньян, была искусно выкованная маска, скрывшая черты лица этого человека — по крайней мере, он не был демоном или архангелом! У него имелось две руки, две ноги и, насколько мог судить капитан-лейтенант, все, положенное анатомии подлинного человека. Во всем прочем он оделся скромно: брюки и простая рубашка со свободными рукавами, расстегнутая у воротника на груди; грудь покрывали шрамы, которые свидетельствовали об известном знакомстве с клинком.

Дуэлянты встали лицом друг к другу и подняли шпаги в салюте. Затем без лишних предисловий начался поединок. Фехтовальщик в маске показал преимущество в скорости и подвижности, что доказывало его давнюю привычность к физическим условиям мертвого светила. Д’Артаньян, в свою очередь, обладал достаточным опытом, чтобы предвидеть атаки и финты и достойно их парировать. Таким образом, схватка началась с этапа взаимной оценки, когда каждый мог точно выявить возможности другого.

Очень скоро череда ударов ускорилась, и д’Артаньян понял, что его, по всей очевидности превосходящая, сила оказывается бесполезной. Напротив, если он не будет контролировать свои движения, то рискует в своем выпаде вынестись далеко за точку намеченного укола. Поэтому он положил себе сдерживать собственный пыл.

Лунный боец, должно быть, почувствовал перемену в поведении землянина, потому что тут же скорректировал свою манеру действий. Он больше не довольствовался тем, что кружил вокруг своего противника, но принялся то и дело поистине скакать блохой, высоко подпрыгивая и кружась вверх тормашками, прежде чем обрушиться на мушкетера, выставив шпагу как жало чудовищной осы, готовой стремглав проткнуть его. Надо ли пояснять, что д’Артаньяну никогда не приходилось сражаться подобным образом: полутанцуя, полувзлетая, замедляясь в движениях почти до полной неподвижности, а затем внезапно нанося молниеносный удар!

Клинок противника прошил ткань его платья и вошел в плоть на уровне левого плеча, невдалеке от места, где следовало биться его сердцу — если бы он был жив (хотя жгучую резь он все равно почувствовал).

— О дьявол!

Жжение перешло в сильную боль, а д’Артаньян получил еще один удар, на этот раз в предплечье. Совершенно точно пора было реагировать, чтобы не наглотаться лунной пыли. Если он и дальше продолжит врастать обеими ногами в землю, подобно упрямому Антею, то бретер в маске незамедлительно заставит его свести счеты с жизнью — что бы это ни означало для того, кто уже и так мертв!

Он поджидал подходящего момента, делая вид, что уступает все более и более яростным атакам терзающего его диковинного слепня, отступая при необходимости, блокируя колющие удары, уклоняясь от сильных рубящих…

Вскоре представился долгожданный миг, когда тот открылся. Лунный боец, воодушевившись тем, что явно завладел положением, забыл о самом элементарном благоразумии. Он, к вящему удовольствию зрителей, принялся резвиться, исполняя виртуозные фигуры в воздухе, по завершении которых уже даже не пытался оцарапать кожу противника. Он походил на сдуревшую птицу, которая развлекается и дразнит старого льва, не беря во внимание длины его когтей.

Но вот д’Артаньян, кажется, рухнул. Собравшиеся привстали на трибунах. Значит, все кончено! Но нет, ибо капитан-лейтенант королевских мушкетеров молниеносным движением распрямил ноги, как пружину, и подпрыгнул в воздух. В том же рывке он направил свой клинок в горло противника, провоцируя требуемую реакцию. Боец Луны попытался парировать удар, отведя клинок к груди. При этом он обнажил остальную часть своего тела. Когда он осознал свою ошибку, было уже слишком поздно: д’Артаньян, достигнув вершины своего недолгого взлета, падал обратно к дну кратера, шпага теперь целилась в открывшийся живот.

Отточенный металл рассек внутренности, вываливая кишки и потроха подобно гирляндам из плоти, и наружу выплеснулся замедленный ливень из органов, из крови и прочих ценных, если не жизненно критичных, жидкостей.

— Ага! — прорычал старый лев, его лапы коснулись земли.

Боец упал так, как следовало падать тому, во что он превратился: выпотрошенный мешок, наполовину освобожденный от своего содержимого. Он, однако, не умер, так как смерть его уже приключилась много лет назад. Все же, будучи уже не в состоянии продолжать поединок, он вынужден был сдаться и уступить победу землянину.

Явились парой архангел с демоном, чтобы забрать истерзанное тело бойца. Прежде, чем тот исчез, д’Артаньян захотел удовлетворить любопытство и снял его маску. Он не удивился, узнав наконец открывшееся молодое лицо: то был Арман де Сийег д’Атос д’Отвиль, дворянин из Беарна, мушкетер короля, убитый на дуэли почти тридцать лет назад.

— Мой дорогой Атос, — сказал д’Артаньян, — по крайней мере, ты сохранил молодость, добравшись до Луны задолго до меня. Как жаль, что я стал причиной твоей второй смерти.

— Неважно, я тебя прощаю, — выдохнул Атос. — Я успел пресытиться всеми прелестями Селенополиса. Теперь я собираюсь посмотреть, что лежит дальше — на Солнце, быть может. Сохрани это на память обо мне…

Он указал на металлическую маску. Д’Артаньян пообещал не расставаться с ней. А затем Атос отбыл навсегда.

— Ешьте, — промолвил Сирано.

Он держал на ладони что-то вроде уродливого яблочка.

— А что это? — осведомился д’Артаньян.

— Оно с дерева жизни. Вы уже такие раньше видели.

— Припоминаю. Чтобы сорвать этот плод, необходимо королевское разрешение.

— Коль скоро вы выиграли дуэль, оно у вас есть.

Старый мушкетер откусил немного, и не ощутил во рту никаких изысканных ароматов. Яблоко было безвкусно и непривлекательно. Какой и жизнь представала для большинства людей…

Он почувствовал, как обмякает, его веки внезапно отяжелели.

— Что со мной происходит? — кое-как выговорил он.

— Вы начинаете долгий путь обратно на Землю, мой друг. Передавайте Людовику привет, как только увидитесь с ним; и время от времени, любуясь лунным светом, вспоминайте обо мне…

Шарль де Батц-Кастельмор погрузился в сон. Ему снилось, что он бесконечно низвергается вниз, и он знал, что на самом деле это не сон. Он пришел в себя посреди ночи у подножия стены. Вокруг высились груды трупов — французских и голландских, — от них сквозь накатывающийся туман доносился тошнотворный запах свежепролитой крови. Шум битвы утих. Даже не хрипели больше раненые — должно быть, многие из них превратились в свеженьких горожан Селенополиса.

Что Маастрихт, сдался? Походило на то! Д’Артаньян встал, стряхнул пыль с одежды, пощупал лоб и с облегчением обнаружил, что в нем нет пулевого отверстия.

Он поспешил в лагерь короля. К счастью, придворные и маршалы еще были там. Людовик спал в своей палатке, но как только гасконца узнали, бросились будить короля, чтобы сообщить ему новость о воскрешении капитан-лейтенанта.

Недавняя победа над голландцами улучшила настроение Людовика, и он тепло принял гостя. Однако, по мере того, как развертывался рассказ д’Артаньяна о его лунных приключениях, лицо короля мрачнело.

— О каких же уступках вы от моего имени договорились с властителем мертвой звезды? — пожелал наконец он узнать.

Д’Артаньян ему сообщил. Сначала Людовик никак не отреагировал. Затем, нежданно-негаданно, он разразился смехом таким заразительным, что веселье охватило всех лакеев, придворных и маршалов, собравшихся в полевом шатре.

Когда всеобщее веселье утихло, Людовик снова спросил:

— Но как месье де Сирано мог быть уверен, что его предложение встретят благосклонно?

— Чтобы понять это, сир, следовало бы повидать безбрежные унылые равнины Луны, — отвечал д’Артаньян. — За вычетом башен Селенополиса, которые не что иное, как приют блуждающих душ, повсюду одно лишь запустение.

— Однако Сирано, похоже, находит в них свое удовольствие.

— У него философский интерес, который довольствуется беседами с несколькими Древними; но я готов поспорить, что в конце концов он тоже устанет от этого и вернется на Землю. Или отправится еще дальше…

— Замечательно. Остается только еще один момент — внешность небесного властителя. Нет ли риска, что она вызовет волнения там, где он отныне станет править?

— Думаю, у меня есть решение этой проблемы. По правде говоря, его подарил мне один старинный друг.

Людовик подавил зевок:

— Итак, все решено, господин капитан-лейтенант. Я поручаю вам оказать нашему августейшему гостю наилучший прием. А теперь удаляйтесь, я желаю завершить свой вечер.

— И что же? Что было дальше?

— Вы услышали всю историю, — ответил старик. — О том, как я погиб, как спас землю Франции от новой угрозы, как вернулся к жизни.

— Но не о том, как вы справились с последней миссией, доверенной вам Людовиком! Прошу вас, сударь, окажите мне честь и приоткройте завесу над истиной.

Вздох д’Артаньяна прервал приступ кашля.

— Вначале я принял Лунного короля на острове Сент-Маргерит, где специально для него подготовили укрепленную резиденцию. Поверьте, он был в восторге от окружения! Голубое небо, синее море, воздух, полный тонких ароматов… Затем, когда месье де Сен-Марса, губернатора острова Сент-Маргерит, перевели в Париж для управления Бастилией, вполне естественно, что его самый знаменитый и таинственный гость последовал за ним туда.

— Прекрасно вас понимаю, но неужели никто так и не заподозрил его особенной природы?

— Его черты долгое время скрывала маска Атоса. Конечно, это не помешало кое-кому строить на этот предмет самые дикие предположения. И тем не менее под ней находился не кто иной, как лунный король, наслаждающийся курортной жизнью на Земле. Все же через тридцать четыре долгих года каникулы закончились.

— Что же произошло?

— Хотите верьте, хотите нет, но возможно затосковать даже по самым унылым пейзажам. Поэтому с согласия Людовика мы вернули нашему гостю свободу. Под маску вместо него мы упрятали бедолагу по имени Марчиали, которого, наверное, история и запомнит как единственную «железную маску».

— А если он снова пригрозит вторжением на нашу землю?

— Держу пари, всегда найдется герой, который встанет на пути таких замыслов. Но это буду уже не я.

Д’Артаньян снова закашлялся, еще болезненнее, но тем не менее улыбнулся и наконец бросил:

— Ибо я наконец-то отправляюсь к моему дорогому Сирано, который ждет меня, чтобы исследовать государства и империи Солнца. Но это уже другая история, которую не поведает никто. А теперь оставьте меня, мне нужно побыть одному, чтобы приготовиться к путешествию.

Молодой Франсуа-Мари Аруэ поклонился и вышел. Он больше никогда не возвращался в дом этого странного старца, который утверждал, что он никто иной, как знаменитый капитан-лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян, погибший более сорока лет назад при осаде Маастрихта. Фантасмагорическая история рассказанная этим почти столетним господином, была забавна, полна фантазии и способна поразить воображение студента-юриста, начинающего вольнодумца, метящего в литераторы. Как знать, однажды, когда ему покажется, что пришло время вернуться к временам только что умершего Людовика XIV, он вернет — быть может, вернет, — ее в свет, подправив на свой вкус^[11].

Но до той поры еще следовало дожить. Так что к дьяволу королей и их капитанов, будь они с Земли или же с Луны, ибо, как бы ни были они могущественны, все они сидели на одних и тех же ягодицах, и если в история и заключался урок, так он в том, что всегда найдется сапог по мерке упомянутых ягодиц!

Любознательный читатель может обратиться к первым страницам «Иного света, или государств и империй Луны» (l’Autre Monde ou les États et Empires de la Lune) — рассказа Сирано де Бержерака о своей экспедиции. Следует отметить, однако, что автор смешивает реальность и вымысел, поскольку описывает свое возвращение на Землю, тогда как всем известно, что он никогда не покидал Селенополиса, довольствуясь редкой отправкой писем и рукописей своему издателю и книготорговцу с попутными метеоритами.