После потери Салта Шамиль распустил войска и вернулся в Ведено. В Имамате начались брожения. Одни продолжали считать Шамиля непобедимым, помня победу в Гергебиле, другие намекали, что имам стареет и уже не тот, что прежде, имея в виду сражение в Салта.
Шамиля уже не радовали ни прекрасные жены, ни преданные дети. Он был погружен в размышления над тем, как остановить продвижение царских войск в горы и отбросить их назад. В смелых планах имам никогда не испытывал недостатка. И Государственному совету было из чего выбирать. Но прежде необходимо было восстановить единство в самом Имамате. Главным оставался вопрос об упрочении имамской власти. На этот раз Шамиль посчитал возможным решить дело посредством референдума.
В январе 1848 года Шамиль созвал в Ведено известных наибов, народных старшин и духовных руководителей. Имам объявил собравшимся, что становится стар и готов отказаться от звания имама, если не найдет в своих сподвижниках большего усердия, настоящей помощи и полной преданности делу защиты родины.
Пораженные необычайным поворотом дела, участники собрания принялись горячо убеждать Шамиля, что без него общее дело неминуемо погибнет, что в горах нет человека, более достойного носить звание имама и что распространяемые среди горцев слухи — не что иное, как происки агентов Воронцова.
Убеждая Шамиля не оставлять народ без вождя, собравшиеся постановили считать имамскую власть наследственной и в случае гибели Шамиля признать имамом его сына Гази-Магомеда, человека твердой веры и необычайной отваги. Шамиль резко возражал против наследственности имамства, считая, что имам обязательно должен избираться. Но на период неоконченной войны согласился считать сына наследником, хотя бы для того, чтобы утвердить в народе неколебимость Имамата и убежденность в продолжении сопротивления при любом повороте судьбы.
Хаджи-Мурад, считавшийся одним из главных претендентов на имамское звание, неожиданно поддержал Шамиля, заявив, что тот вовсе не так стар, чтобы отказываться от звания имама. И что сан этот должен принадлежать Шамилю, пока он жив. А что касается наследника, то Гази-Магомеду при необходимости нетрудно будет самому добиться звания имама.
Было понятно, что если звание имама перешло бы к наследнику при жизни Шамиля, то оспаривать его никто бы не посмел. В случае же избрания нового имама могли возникнуть самые неожиданные коллизии, которые сам Хаджи-Мурад обрисовал ближайшим друзьям так: «Имамом будет тот, у кого сабля острее!»
Когда об этом сообщили Шамилю, он сказал своим сподвижникам: «Братья мои, никогда никому не завидуйте и не будьте высокомерны, чтобы не злорадствовали над вами враги и не думали о вас плохо друзья».
Подтвердив свою власть, Шамиль обратился к государственным делам. Не сомневаясь, что Воронцов вернется к Гергебилю, он велел наибам готовиться к новым боям будущей весной, а до той поры послал Хаджи-Мурада восстанавливать разрушенные укрепления.
Прошло восемь лет с тех пор, как Анна-Шуайнат оказалась в доме Шамиля. Вестей от нее давно не приходило, и родные были весьма встревожены. Они знали, какие сражения шли в Дагестане, и опасались, не коснулась ли война самой Анны.
В мае 1848 года кузен Анны купец 3-й гильдии Минай Атаров решил узнать ее судьбу. Он прибыл в крепость Воздвиженскую и обратился к начальству с просьбой устроить ему свидание с кузиной. Дело было сложное, но успех предприятия сулил принести важные сведения о новой столице Шамиля и о положении дел в Имамате.
Полковник Меллер-Закомельский вызвал своих лазутчиков, и те помогли Атарову войти в переписку сперва с наибами Шамиля Дубой и Талгиком, а затем и с самим имамом. Ожидая вестей из Ведено, Атаров вполне свыкся с новым для себя черкесским костюмом, научился стрелять из пистолета и даже начал немного говорить по-чеченски. Когда согласие имама было получено, Атарова подробно проинструктировали о возможных опасностях и дали ему двух проводников. Встреча с людьми Шамиля произошла в Аргунском ущелье.
Дуба и его мюриды приняли Атарова с почетом, но вели себя настороженно. В каждом нежданном госте горцы подозревали лазутчика. Выяснив, что Атаров желает ехать к Шамилю и Шуайнат сам, а не просто передать какое-либо послание, Дуба обещал доставить его к имаму, но предупредил, что путь будет трудным. Минай представлял себе, что такое горные дороги, и был готов потерпеть. В Воздвиженской ему говорили, что путь может занять день или два. Но прошла уже целая неделя, высоким перевалам и головокружительным спускам не было конца, а до цели было еще далеко. Порой тропинки над пропастью становились так узки, что Атаров слезал с лошади и шел пешком. Он держался из последних сил, сожалея, что отправился в столь утомительное и опасное путешествие.
Наконец добрались до аула, где жил сам Дуба. Здесь путники слегка передохнули и на следующее утро отправились дальше. Преодолев еще множество природных преград в виде огромных скал и заповедных лесов, они выехали к долине, в глубине которой лежал аул Ведено, а неподалеку и сама столица Имамата.
Миновав подъемный мост через реку, они оказались у стен резиденции Шамиля, над которыми возвышались караульные башни с пушками.
Атарова хорошо приняли и поместили в отдельном доме. Здесь он пробыл три дня, пока сотрудники Шамиля собирали и проверяли сведения о нем и о цели его визита. Только на четвертый день его пригласили в кунацкую, где имам принимал почетных гостей. Здесь уже собрались наибы и другие важные люди и был накрыт стол. Но самого Шамиля не было. Поначалу горцы приветливо улыбались гостю, угощали его разными блюдами, но когда вошел молодой мюрид и что-то тихо сказал Дубе, отношение к Атарову резко изменилось. Горцы сделались так мрачны, что Атаров почувствовал себя на краю гибели. Потом принесли халву и предложили Атарову отведать это блюдо, приготовленное его двоюродной сестрой. Атаров с радостью согласился, громко хвалил халву и просил поблагодарить Шуайнат за столь вкусное угощение. Тут вновь явился молодой мюрид и что-то шепнул Дубе. Горцы сразу повеселели и принялись беседовать с гостем как старые добрые кунаки.
Как оказалось, Атаров действительно был недалек от гибели. Его уже сочли за дерзкого лазутчика, потому что Шуайнат, которой его показали через тайное окно, сначала не признала в нем родственника. И только услышав, как он хвалит халву, узнала его по голосу.
Затем Атаров еще несколько дней пробыл в ожидании аудиенции. Но теперь его не оставляли вниманием и даже повели гулять по Ведено. Здесь он дивился на пестроту населения, посетил пороховую мельницу и помолился в церкви в русской слободе.
Атаров уже отчаялся увидеть кузину, когда вдруг явился вестовой, чтобы срочно отвести гостя на свидание с Шуайнат. У входа во двор дома Шамиля Атарову велели оставить оружие у караульных. Затем его привели в комнату Шуайнат, куда вскоре вошло несколько женщин с закрытыми лицами. Они поздоровались с гостем, и теперь Атаров уже сам узнал по голосу сестру. Через некоторое время их оставили вдвоем. Шуайнат угощала Миная фруктами, расспрашивала о своих родных и знакомых, а он интересовался ее жизнью в семье Шамиля. Атаров понял, что брак ее с Шамилем был добровольным и что она вполне счастлива. Шуайнат даже попросила прислать ее долю наследства, чтобы отдать его супругу.
Совершенно убедившись, что видит перед собой дорогого кузена, Шуайнат решилась открыть лицо. Но ненадолго, потому что в коридоре послышались шаги и в комнату вошел Шамиль.
Взволнованный гость вскочил и хотел было, по местному обыкновению, приложиться к руке имама. Но Шамиль просто пожал ему руку, усадил Атарова на тахту, сел рядом и вежливо осведомился о здоровье его родных и близких. Шамиль был приятно удивлен смелостью Атарова, решившегося на такое трудное путешествие лишь затем, чтобы проведать родственницу.
Атаров преподнес Шамилю золотой брегет, а Шуайнат подарил золотые дамские часы.
На другой день Атарову сообщили, что он может ехать обратно. Атаров попросил разрешения проститься с сестрой, но вместо этого получил в подарок от Шамиля прекрасного коня и целую арбу подарков для родственников Шуайнат. Атаров выехал из Ведено с теми же провожатыми, которые доставили его сюда. К вечеру того же дня Дуба попрощался с Атаровым у крепости Воздвиженской. Только теперь путешественник понял, как рисковал, когда его везли в Ведено окружными путями, подозревая в нем лазутчика.
В июне 1848 года Аргутинский осадил Гергебиль. Бои продолжались три недели, почти в точности повторив ход боевых действий под Салта. С теми же отчаянными схватками, беспрерывными бомбардировками, блокадой, порчей воды, поджогами, подкопами, взрывами и героизмом с обеих сторон. После того как воины имама решили оставить крепость, Гергебиль разделил судьбу Салта и был превращен в руины. Богатые гергебильские сады тоже были полностью вырублены и сожжены, с той лишь разницей, что вековые деревья сразу уничтожить не удалось, и они были лишь подрублены, чтобы умереть позже.
Таким же неясным оказался и результат операции: аул был разрушен и… оставлен горцам, потому что войскам Аргутинского вновь пришлось отступать в свои лагеря за укрепленной линией, отбиваясь от нападавших со всех сторон отрядов Шамиля.
За эту операцию Аргутинский был произведен в генерал-адъютанты, а Воронцов получил благодарность от императора и укрепил пошатнувшуюся было репутацию непобедимого полководца.
Однако и на этот раз надежды наместника на то, что горские общества отвернутся от Шамиля и поспешат признать власть императора, оказались тщетными. Шамиль был по-прежнему силен. И сам теперь жаждал реванша.
Не успели войска Воронцова устроиться на зимних квартирах, как стали поступать тревожные сведения о готовящихся походах Шамиля.
Произведя несколько отвлекающих маневров и окончательно запутав штабистов Воронцова, отряды имама вторглись в Самурский округ — вотчину Аргутинского, более всего досаждавшего Шамилю последние годы.
Отдав предпочтение стратегии стремительных походов перед тактикой обороны, Шамиль решил проучить генерала, разорвать смыкавшееся вокруг Имамата кольцо с юга и поднять на борьбу население Самурской и Алазанской долин.
У Шамиля были все основания ожидать успеха операции. Местное население, с тех пор как Шварц изгнал Даниял-бека, не переставало сопротивляться новым властям. Методы правления Шварца делали невыносимой жизнь не только горцев, но и его собственных подчиненных. Население тайно и явно сочувствовало Шамилю, снабжало его сведениями, провиантом и отправляло к нему своих воинов. Засады, стычки, набеги, порча дорог и прочие партизанские приемы не давали Аргутинскому покоя. В ответ он регулярно устраивал карательные экспедиции, приводившие к еще более ожесточенному сопротивлению. Местные общества обращались к Шамилю с просьбой явиться к ним, обещая всеобщее восстание.
Со своей стороны и Даниял-бек убеждал Шамиля в необходимости подобного похода, надеясь вернуть утраченное султанство и отомстить ненавистному Шварцу.
13 сентября 12-тысячный отряд горцев, предводительствуемый Даниял-беком, осадил одно из главных укреплений Лезгинской линии — большое село Ахты.
Такого оборота дела никто не ожидал, и потому гарнизон укрепления был не очень многочисленным — около 500 человек во главе с полковником Ротом. Надежда на местную милицию растаяла, как только перед укреплением появилась конница Хаджи-Мурада. Большинство или переходило на сторону мюридов с криками: «Хаджи-Мурад! Хаджи-Мурад!», или исчезало в лесах.
На следующий день к Ахтам прибыл сам Шамиль. Как бы демонстрируя свое прилежание в изучении тактики Аргутинского, Шамиль начал планомерную осаду. Были подготовлены позиции, энергично велись всевозможные осадные работы, укрепление было лишено воды и полностью блокировано. Затем, установив артиллерию на соседнем берегу Самура, Шамиль подверг укрепление мощному обстрелу.
После первых же залпов взлетел на воздух пороховой погреб Рота. Сам полковник был ранен и передал командование капитану Новоселову.
Осада продолжалась по всем правилам: в ход пошли туры и фашины, были пробиты минные галереи, заложены заряды под башни и произведены мощные взрывы. Только пробив внушительную брешь в бастионах, Шамиль начал штурм.
В ожесточенной рукопашной схватке силы гарнизона таяли на глазах. Но Новоселов решил защищаться до последнего, тем более что в укреплении находились и семьи офицеров. Когда и этот штурм был отбит, оказалось, что женщин и детей в укреплении осталось больше, чем солдат, и выдержать новый натиск уже не было никакой надежды.
Призывы гарнизона о помощи, казалось, таяли в ущельях, как горное эхо. Аргутинский, считая Ахты потерянными, опасался теперь, что потеряет и все остальное. Это заставило его собрать имевшиеся силы и двинуться в район боевых действий. На дальних подступах к Ахтам Аргутинского встретили отряды Шамиля. После непродолжительного боя генерал отступил, делая вид, что уходит. Но вместо этого решил обойти Ахты с другой стороны.
У аула Мискенджи на берегу Самура он наткнулся на отряды Даниял-бека и Хаджи-Мурада. Аргутинский по привычке остановился, выжидая действий противника. Но когда узнал, что укрепление в Ахтах еще держится, бросил свой отряд в атаку.
Первым не выдержал Даниял-бек. Его беспорядочное отступление увлекло за собой и Хаджи-Мурада, который оставил Аргутинскому добытые перед тем трофеи.
Блокада была прервана. Аргутинский успел спасти остатки Ахтынского гарнизона, а сверх того у него были пленные из отряда Даниял-бека.
Шамиль отступил, уводя с собой новобранцев и стада овец. Аргутинский не стал его преследовать. Вместо этого он огнем и мечом прошелся по окрестным аулам, карая население за помощь имаму. А затем устроил суровую переаттестацию своим подчиненным, не сумевшим отразить вторжение Шамиля и валившим вину друг на друга. Последовали разжалования и военные трибуналы, первой жертвой которых пал обидчик Даниял-бека — генерал Шварц. На самих же защитников Ахтов посыпались георгиевские кресты и другие награды. Наведя на подчиненных страх и водворив порядок в управлении, Аргутинский решил перенести Лезгинскую линию еще глубже в Дагестан, устроив ее на южных отрогах Кавказского хребта.
Воронцов полагал, что Шамиль теперь не скоро решится на новые походы, и занялся укреплением своих позиций в Чечне.
Тесня непокорные общества, он продвигал Чеченскую линию все ближе к горам. К уже имевшимся укреплениям он добавил новое — в центре Малой Чечни на реке Урус-Мартан, надеясь окончательно отрезать от гор хлебную низменность. Вместе с тем продолжалась масштабная вырубка леса. Горцы всячески этому противодействовали, но войска Воронцова медленно, но неотступно выдавливали их в горы.
Укреплялись и другие линии, чтобы окончательно обхватить Имамат с нескольких сторон.
В 1848 году произошло еще одно событие, значительно повлиявшее на историю Кавказа и общий ход войны.
К Шамилю прибыли послы от абадзехов — одного из адыгских народов Северо-Западного Кавказа. Они просили дать им наиба для введения шариата и сплочения народов под знаменем Имамата.
Шамиль поначалу отказывался. И на то были веские причины. Уже много лет он получал от тех народов письма с приглашением явиться к ним или прислать своего наиба. Первый посланец Шамиля Хаджи-Магомед энергично взялся за дело, совершил ряд походов против царских укреплений, но вскоре умер. А с прибывшим вместо него Сулейманом-эфенди произошла и вовсе загадочная история. Сначала он твердой рукой повел племена адыгов на борьбу за независимость, стараясь направить ее в единое русло с действиями Шамиля, но затем неожиданно исчез.
Был ли он убит или изменил имаму, так и осталось тайной. Но вскоре появились подписанные его именем прокламации, в которых Шамиль обвинялся во всевозможных злоупотреблениях, насилии и произволе своих наибов. Агентура Воронцова предала эти пасквили самой широкой огласке и даже печатала в газетах.
Шамиль колебался. За племенами, живущими ближе к Черному морю, ему виделась тень турецкого султана, полагаться на которого он считал делом ненадежным.
Однако абадзехи просили наиба у него, а не у султана. Тот сам навязывал им вождей, надеясь завладеть их страной с помощью туманных посулов и красивых фирманов [20] с высокопарными выражениями. Турция вела свою большую игру, и ей не было дела до горцев Кавказа, пока не случалась в них надобность для отвлечения сил русской армии.
Гости были настойчивы, не желали возвращаться без наиба и даже пригрозили Шамилю: «Когда на том свете Пророк примет тебя в свои объятия и поведет в рай, то все мы, абадзехи, ухватимся за полы твоей черкески, не пустим тебя туда и скажем Пророку, что ты не достоин блаженства, потому что отверг наши просьбы и оставил нас при жизни в такой крайней нужде».
Абадзехов поддержал и шейх Джамалуддин Казикумухский. Но достойного кандидата не находилось. Когда отказались те, кого Шамиль считал хоть в какой-то мере годными для такой важной миссии, подал голос секретарь Шамиля — молодой Магомед Асиялав-Гонодинский, выразивший осторожное желание отправиться к абадзехам.
Шамиль был крайне удивлен. Магомед был храбр, но не блистал воинскими или административными талантами и больше был известен как ученый и хафиз — человек, знающий Коран наизусть.
В конце концов имам согласился, рассудив, что способности человека ничто в сравнении с волей Всевышнего, и если Аллах захочет, то хафиз сделается достойным правителем «не умом, так молитвою».
Как показали дальнейшие события, талантов у Магомеда было в избытке, просто они не находили пока должного применения.
Адыги — родственные народы черкесов, абадзехов, адыгейцев, натухайцев, убыхов, шапсугов и других племен — получили в литературе общее название черкесов. Этот красивый, отважный народ населял прекрасный и плодородный край от Тамани до верховьев реки Кубань. Теперь же их земли были рассечены кордонными линиями вдоль притоков Кубани — Урупа, Лабы и Белой и Черноморской береговой линией от Анапы до Сухума. Главная Кубанская линия, в свою очередь, переходила на Северном Кавказе в Моздокскую и тянулась до Кизляра и побережья Каспийского моря.
Общественное устройство адыгов являло чрезвычайно пеструю картину, напоминавшую состояние Дагестана до начала деятельности имамов. Разобщенность племен усугублялась отсутствием единой веры и государственных образований. В быту же каждое общество руководствовалось своими древними традициями. Общим для всех признавался лишь древний кодекс чести «Адыгэ хабзэ».
Простой люд, на который рассчитывал опереться молодой наиб по примеру своего имама, имел об исламе весьма приблизительные представления. Духовные лица не имели достаточного влияния.
Мусульманами считалась некоторая часть знати, видевшая в исламской Турции своего покровителя и связанная с верхушкой Османской империи родственными узами.
Султаны и высокие турецкие сановники часто женились на черкешенках, которые считались на Востоке эталоном красоты. Бытовала даже поговорка, что капля крови черкешенки облагораживает целое поколение. Не избежал искушения и сам Магомед, женившийся позже на сестре темиргоевского князя.
Выходило, что наибу Шамиля нужно было объединить и поднять на борьбу далеких от шариата крестьян, а противилась этому феодальная знать, формально считавшаяся мусульманской, но не желавшая лишаться привилегий и делить с кем-либо власть.
Эту дилемму Магомед разрешил радикальным и весьма благочестивым образом. Так, как сделал бы это сам Шамиль.
Объявив абадзехам, что мусульмане не могут быть рабами или крепостными, он указал им простой путь к освобождению от феодальной зависимости. Распространение ислама и введение шариата повлекли за собой единение части племен, к которому адыги были давно готовы. Создав таким образом подобие Имамата Шамиля, Магомед провел и необходимые реформы управления краем, опираясь на демократические традиции общин и уравнивая в правах богатого и бедного. Черкесию он разделил на округа с административными центрами — мехкеме. Обычно это были укрепленные аулы с мечетью, шариатским судом, тюрьмой и небольшим гарнизоном. Начальников мехкеме Магомед назначал сам, а в совет, наделенный административной и судебной властью, входили муфтий, ученые кадии и старшины местных племен.
Во главе своих ближайших сподвижников Магомед объездил всю Черкесию, освобождая народ и перебежчиков, отдавая бывшим рабам землю их прежних господ и по справедливости наказывая виноватых.
Став тенью имама в Черкесии, он не уставал повторять, что действует от имени Шамиля, за что и получил от имама дополнение к своему имени — Амин (Верный).
Через несколько лет Магомед-Амин сделался всеобщим любимцем, законодателем и предводителем сильного войска, организованного по примеру армии Имамата.
Воздерживаясь до поры от больших битв, он предпринимал небольшие походы против царских укреплений и отступников и на первых порах имел полный успех.
Растерявшаяся знать ничего не сумела противопоставить мощному народному движению. Часть князей приняла сторону Магомед-Амина, другая пыталась противопоставить ему князя Зан-оглы Сефер-бея, опиравшегося на поддержку Порты, которая вовсе не желала усиления наиба Шамиля. В случае успеха последнего у Порты оставалось бы мало шансов на владычество над Черкесией.
Сефер-бей уже четверть века жил в Турции, но былая слава и поддержка некоторых турецких сановников позволили ему получить от Порты пост генерал-губернатора Черкесии. В помощь Сефер-бею были приданы несколько турецких советников. Впрочем, ни Порте, ни Черкесии это пользы не принесло. Напротив, водворение на мифический престол представителя старой аристократии, не имевшего достаточного авторитета, вызвало недовольство и привело к опасности раскола там, где впервые за все времена создавался единый союз равноправных народов с явными признаками государственности.
Сефер-бей обещал Порте грандиозные победы и захват Тифлиса, но в реальности оказался не способным ни на какие серьезные действия и больше был занят интригами против Магомед-Амина и коммерцией. «Вместо того чтобы быть предводителем народа,— писал уже после начала Крымской войны Т. Лапинский,— Сефер-паша и его штаб сделались торговыми маклерами между абазами и английскими и французскими купцами, которые скупали вдоль берега, особенно в Анапе и Суджуке, продукты для войск, осаждавших Севастополь».
Реальная власть в горах по-прежнему принадлежала наибу Шамиля, который энергично расширял свое влияние среди адыгов и стремился объединить Черкесию с Имаматом.
В письме к Шамилю Магомед-Амин сообщал: «…Когда я прибыл управляющим этих вилайатов, то все подчинились мне, принесли клятву повиновения. …Затем те, которые подчинились по принуждению, образовали независимую группу, нарушив свою клятву, и когда мы однажды приблизились к одной из новых русских крепостей, ополчились против меня. Рассеялись мои спутники. Они намеревались меня отстранить от дел; они хотели посадить меня в каком-нибудь местечке вилайата без дела. …Я потерял уверенность в себе! Они сожгли мою усадьбу, но я им ни в чем не уступил. Я повторял настойчиво: „Мне достаточен Аллах и Его благоденствие“. …И люди вернулись ко мне после того как они были против меня. …Мы спалили дома отступников, убили некоторых, некоторых заключили в тюрьму, а некоторых избили. Собрав отряд, мы поднимались даже четырежды в горы, где однажды мы истребили 60 ренегатов „магов“, мы их захватили в плен, предали огню их „обнаженных“ идолов. …С помощью огромной благодати вашей и благодати наших накшбандийских шейхов число наших сторонников — их число Аллах лучше знает — достигло 200 тысяч, а размер их территории — территория, заключенная между Анапой, Сухумом и Карачаем.
Мы обновили их суды, создали около 14 комендатур, восстановили разрушенные мечети.
…Чтобы охватить все то, что произошло здесь, нужно написать толстые тома, однако пусть это не покажется самовосхвалением.
…Затем я отправил посланцев в Стамбул в прошлом году, и они возвратились ко мне с доброй вестью. С одним из них пришли три больших парохода, наполненные порохом и свинцом. Пришли также письма от Высочайшего с пожеланиями и симпатией, но без новых указаний. Затем проклятый начал захватывать крепости, и до дня написания этого письма взятых им крепостей уже насчитывается двадцать. Среди них Сухум, одна большая в центре шапсугов, две крепости в Лабе. Остальные все на берегу моря. Их названия не находят соответствия в нашем языке, поэтому я не стал их упоминать здесь».
Письмо было скреплено печатью с надписью «Кто потерпит, победит. Раб возвещающий Мухаммадамин».
Скоро уже и Порта сочла необходимым вести дела с Магомед-Амином. Тем более что к этому ее подталкивала Англия, откликаясь на горячие просьбы польского правительства в изгнании.
Позже Чарторыйский сумел организовать несколько десантов в Черкесию. Когда к Магомед-Амину прибыли польские военные специалисты с партией оружия, их уже ждал здесь целый отряд беглых поляков.
Дело шло к тому, что Магомед-Амин мог вскоре открыть на северо-западе Кавказа второй фронт.
В конце марта 1849 года Аргутинский вернулся в свою главную резиденцию — Темир-Хан-Шуру, чтобы отдохнуть и залечить рану, полученную под Салта. Он был человек немногословный, но среди веселья по случаю успешного завершения военной кампании несколько расслабился и дал волю чувствам. Награждая своих героев, он позволил себе нелестно отозваться о шамилевских наибах, а Хаджи-Мурада и вовсе выставил трусом.
Слова Аргутинского очень скоро сделались известными гордому наибу. Хаджи-Мурад подозревал, что мнение генерала разделяют и многие горцы, считая его виновным за ахтынский неуспех, и решил на деле показать, кто есть кто.
В ночь на 14 апреля Хаджи-Мурад с пятью сотнями отборных удальцов появился у стен Темир-Хан-Шуры.
Крепость быстро обрастала поселениями и уже превратилась в большой город, который был обнесен рвами и валами с орудийными редутами и считался совершенно неприступным. Вокруг города стояли кавалерийские полки, дозоры и сторожевые башни, между которыми сновали многочисленные патрули.
В Шуре был дом самого Аргутинского, здесь же располагалась штаб-квартира Апшеронского полка и жил его командир князь Г. Орбелиани, который как раз в тот вечер давал в своем доме бал. Постоянный гарнизон Шуры насчитывал больше четырех тысяч человек.
Следуя своей излюбленной тактике, Хаджи-Мурад оставил часть отряда в засаде, а остальные начали осторожно подбираться к крепости. Их заметили дозорные, но успели сделать лишь несколько выстрелов, как были смяты нахлынувшей волной горцев.
Оказавшись в городе, мюриды обнаружили, что их проводник из местных исчез. Они не знали Шуру и действовали наугад. Завидев большой дом с освещенными окнами, они бросились туда, полагая, что это дворец самого Аргутинского, и рассчитывая захватить если не его самого, то хотя бы генерала Орбелиани с полковой казной и знаменами. Они ворвались в здание и тогда только поняли, что ошиблись — это был полковой госпиталь.
Шура была разбужена криками и загрохотавшими в ночи сигнальными барабанами. В суматохе солдаты принимали за горцев своих же кавалеристов, те бросались на солдат, началась беспорядочная пальба, и никто не мог отыскать самих налетчиков.
Не найдя заносчивого генерала, Хаджи-Мурад исчез так же внезапно, как и появился, успев разорить по пути торговые лавки.
Дерзкий набег Хаджи-Мурада внушил всем, что на Кавказе нет безопасных мест и что каждое необдуманное слово по-прежнему отражается в блеске кинжала и имеет вес пули.
Но еще больше шуму смелое предприятие Хаджи-Мурада наделало в столице. Император, увидевший дела в Дагестане в совершенно ином свете, чем это следовало из рапортов наместника, был весьма обеспокоен за судьбу своих завоеваний на Кавказе.
Воронцов оправдывался, как мог, ссылался на неизбежные в войнах неожиданности, обещал отбить у горцев охоту к подобным вылазкам, но совершенно успокоить императора так и не сумел.
Шамиль начал возведение новых крепостей. Одну из самых сильных он решил возвести в Чохе — большом селе неподалеку от Кази-Кумуха и почти по соседству с царским фортом в Цудахаре.
Узнав об этом, Воронцов решил помешать имаму.
Взятие Чоха было поручено Аргутинскому. Генерал, получивший выговор от императора за визит Хаджи-Мурада в Шуру, горел желанием сурово проучить беспардонных горцев.
Опыт прежних экспедиций, ничего не прибавлявших в плане ослабления власти Шамиля, был забыт. Жажда мщения гнала Аргутинского в горы. Тем более что лазутчики донесли о пребывании в Чохе и самого Хаджи-Мурада.
Войска Аргутинского, включавшие 14 батальонов, 4 роты стрелков и саперов, 4 эскадрона и несколько сотен кавалерии, 38 орудий и всю дагестанскую милицию, двинулись к Чоху.
18 июня Аргутинский подошел к аулу, который возвышался на горе, окруженной глубокими оврагами. Генерал опоздал. Гигантская цитадель глядела на Аргутинского правильными рядами бойниц и амбразур. Аул был превращен в крепость и готов к обороне. Инженеры Шамиля постарались на славу, воздвигнув стены необычайной высоты, сложенные из камня на крепком известковом растворе и связанные бревнами. Новыми были и круглые башни для фланговой обороны. На далеких подступах зияли рвы и высились завалы. То, что ждало нападавших за стенами, Аргутинский мог легко представить, помня недавние сражения в Салта и Гергебиле.
Несмотря на внушительность крепости, Аргутинский не желал возвращаться ни с чем. В дело вступила осадная артиллерия, но только через десять дней удалось взять первый завал на пути к крепости.
Шамиль наблюдал за битвой с вершины соседней горы, готовый при необходимости атаковать Аргутинского с фланга. Он верил в своих инженеров и надежность крепости, но некоторым наибам доверял уже не совсем. Отдать крепость имам считал делом совершенно недопустимым, а потому предупредил ее защитников, что не оставит чалмы на их головах, если они забудут о мужестве и посмеют отступить. А коменданту крепости наибу Мусе клятвенно обещал проломить голову и набить ее солью, если тот сойдет с башни, возвышавшейся над крепостью.
Разрушив часть укреплений, Аргутинский сумел блокировать крепость, но штурм все еще представлялся ему делом безнадежным.
Тем временем наступил месяц Рамазан — время строгого поста, когда мусульмане не принимают пищу от рассвета до заката. Ослабленные горцы держались, отбивая атаки днем и отстраивая разбитые укрепления ночью. Сверх того, они решались на вылазки, разрушая осадные траншеи и редуты Аргутинского. Тем, у кого сдавали нервы и кто говорил, что генерал все равно возьмет Чох, просто-напросто зашивали рот.
Пушки Аргутинского приближались к крепости все ближе и уже били прямой наводкой с соседних высот. Ядра достигали и лагеря Шамиля, так что приходилось несколько раз переносить его палатку.
В ответ Шамиль бомбардировал лагерь Аргутинского и нападал на его отряды.
Хаджи-Мурад, бывший среди защитников Чоха, умышленно оставил проем в стене, надеясь заманить Аргутинского в аул и разгромить его войска в узких улочках Чоха.
Но Аргутинский на штурм не решился. Израсходовав все снаряды и не найдя возможности решить дело в свою пользу до генерального штурма, он ранним туманным утром 21 августа оставил свои позиции. Не обнаружив утром противника, защитники Чоха воздали хвалу Всевышнему.
Воодушевленный Хаджи-Мурад бросился следом за отступавшими. Горцы почти настигли Аргутинского и даже успели отбить часть обоза. Но основные силы генерала перешли Казикумухское Койсу, сожгли за собой висячий мост и укрылись в форте Цудахар.
Чох устоял. Общие потери сторон составили около трех тысяч человек.
Велев восстановить Чох, Шамиль в новой славе и неоспоримом могуществе вернулся в Ведено, чтобы заняться государственными делами.
Осенью 1850 года на Кавказе ожидали визита наследника престола цесаревича Александра Николаевича. За год до того, после кончины великого князя Михаила Павловича, наследник стал командующим гвардейским и гренадерским корпусами, шефом воевавшего на Кавказе 44-го драгунского Нижегородского полка и начальником всех военно-учебных заведений.
После разгрома Венгерского восстания 1849 года «малая» война на Кавказе оставалась единственной большой проблемой царского командования. Цесаревич отправился в инспекционную поездку, намереваясь поднять патриотический дух воинства и разобраться в ситуации на месте.
Как главный наказной атаман всех казачьих войск, он пожелал сначала посетить земли Донского, Кубанского и Терского казачьих войск.
Цесаревич давно уже мечтал отправиться на Кавказ, но получил разрешение отца только теперь, когда все более-менее успокоилось.
Кавказское начальство, помня визит императора и его тяжелые последствия, деятельно готовилось к встрече. Воронцов хотел сделать Его Императорскому Высочеству и необычный сюрприз. Как человек впечатлительный и увлекающийся, он вздумал отыскать на Арарате остатки Ноева ковчега. Была послана большая экспедиция во главе с начальником триангуляции полковником Ходзько. Экспедиция достигла вершины Ноевой горы, провела множество научных изысканий, но самого ковчега не обнаружила. В то же время обследовался и Эльбрус, вершина которого, по преданиям, сделалась двуглавой после того, как ее задел ковчег. А на горе Казбек искали подтверждения легенды о сохранившемся на нем шатре Авраама, в котором якобы еще обретаются ясли Спасителя. Поиски оказались неудачными. Правда, Воронцову сообщили о пещерах, ведущих будто бы в подземное царство, в котором хранятся несметные сокровища и обитают вечно обольстительные девы. В доказательство были представлены самородное золото, серебро и алмазы. Но Воронцов отослал образцы в геологическую комиссию, а для цесаревича велел приготовить коня, бурку и кубачинскую саблю.
Генералы старались порадовать наследника престола победными реляциями. Однако цесаревич входил в мельчайшие подробности, удивляя бывалых вояк знанием боевой кавказской жизни. Готовясь к поездке, Александр Николаевич читал не только Лермонтова и Марлинского, он внимательно изучал все донесения и рапорты, поступавшие к императору. Для него делались специальные копии с этих документов. С особым интересом наследник читал записки будущего военного министра Милютина, который воевал на Кавказе и даже был ранен пулей в плечо. За свой труд «Описание военных действий с 1839 года в Северном Дагестане» Милютин получил чин генерал-майора и звание профессора Николаевской академии Генерального штаба.
Опыт войны на Кавказе Милютин обобщил в нескольких наставлениях «К занятию, обороне и атаке лесов, деревень, оврагов и других лесных предметов». Им была предложена новая тактика антипартизанской войны, которой, впрочем, кавказские генералы не считали нужным придерживаться.
Из Ставрополя наследник, облачившись в черкеску, прибыл в крепость Грозную, чтобы затем, через Ингушетию и Осетию, направиться по Военно-Грузинской дороге в Тифлис.
Навстречу поезду наследника выходили и местные жители — кто с хлебом-солью, кто с челобитными, а кто и просто поглазеть да прикинуть, сколько бы дал Шамиль за такого пленника.
В Чечне он посетил воспетый Лермонтовым Валерик. Боевых офицеров приятно удивляло, что наследник не сторонился опасных мест, не пугался свиста пуль, к которому сами кавказцы давно привыкли.
26 октября 1850 года, у реки Рошни, на пути от Воздвиженского укрепления к Военно-Грузинской дороге, наследника ждало приключение, к которому он и сам, видимо, стремился. Ибо что же это за Кавказ без мюридов и их набегов?
Партия горцев выскочила из леса, как всегда, неожиданно. Передовые разъезды открыли огонь, завязалась перестрелка, наперерез горцам бросились казаки охранения. Свита окружила наследника, чтобы отвести его в безопасное место. Но тот вдруг пришпорил коня и сам поскакал навстречу горцам, приказав свите следовать за ним. Когда он оказался на месте стычки, все было уже кончено. Успел опередить наместника только сопровождавший его в поездке командующий войсками Левого фланга Кавказской линии генерал-майор князь А. Барятинский.
В честь боевого крещения Воронцов сделал представление о доблести цесаревича, который «держал себя молодцом и пулям не кланялся». Польщенный император пожаловал сына офицерским орденом Святого Георгия 4-й степени.
На Кавказе наследник смог воочию убедиться в том, как далеко в горы протянулись кордонные линии, как широки просеки и… как ненадежны все завоевания, пока в горах властвует Шамиль.
После торжественной встречи в Тифлисе, который при Воронцове принял весьма благообразный вид, цесаревич направился в Азербайджан, чтобы посетить Лезгинскую кордонную линию, считавшуюся надежным форпостом на юге Кавказа.
Множество отрядов имама действовало тогда в горах, являясь в самых неожиданных местах. Но кавказское командование было уверено, что покушаться на Лезгинскую линию горцы не посмеют.
Однако Хаджи-Мурад громко напомнил о себе и на этот раз. В самый разгар приготовлений к визиту наследника он обрушился на линию с шестью сотнями своих удальцов. Легко прорвав кордоны, наиб демонстративно двинулся по почтовому тракту к Нухе, захватывая по пути почтовые оказии и разоряя станции. Его конницу принимали за местную милицию, направлявшуюся встречать наследника, а когда выяснялось что к чему, было уже поздно.
Добравшись таким образом до Бабаратминской станции, Хаджи-Мурад атаковал стоявший здесь казачий пост. Казаки охраняли мост, по которому должен был проследовать цесаревич, и готовили лошадей для смены его конного поезда. Сама же дислоцировавшаяся здесь казачья часть незадолго до нападения отправилась на Шемахинский тракт встречать наследника.
Застигнутые врасплох казаки отчаянно защищались, но были перебиты почти все, кроме нескольких человек, отстреливавшихся из землянки и упорно не желавших сдаваться.
Хаджи-Мурад оставил их в покое и двинулся дальше, разрушив за собой мост.
Против Хаджи-Мурада были брошены большие силы, его поимка стала бы хорошим подарком цесаревичу. Но хитроумные маневры Хаджи-Мурада сделали усилия кавказского начальства напрасными. Наиб ушел в Дагестан. Цесаревича он не настиг, но увел с собой много скота и лошадей.
Не сумев достойно проявить себя на военном поприще, Даниял-бек решил возвыситься в роли главного советника имама. Его проекты выглядели блистательно.
Ободренный усилением Магомед-Амина, успевшего распространить свою власть на натухайцев и шапсугов, восстаниями крестьян в Южной Осетии и Балкарии, Даниял-бек представил Шамилю план создания Великого Имамата. К тому же он очень рассчитывал на помощь турецкого султана, славшего горцам ободряющие письма. Письма эти обычно доставляли горцы, возвращавшиеся из паломничества в Мекку. Аравия тогда входила в состав Турецкой империи, и путь туда лежал через Стамбул. Письма зашивались в одежду, обувь или прятались в дорожные кувшины богомольцев, снабженные фальшивым дном.
Границами будущего Кавказского государства Даниял-беку виделись Каспийское и Черное моря с востока и запада, Дон с севера и река Арпачай на границе с Турцией у предгорий Арарата с юга.
Впечатляюще обрисовав устройство будущей державы, в которой Даниял-бек скромно отводил себе роль второго лица, экс-султан раскрыл Шамилю и средства, с помощью которых предполагалось осуществить грандиозный замысел.
Чтобы удалить единственное, но главное препятствие — царские войска на Кавказе, Даниял-бек намеревался просить помощи у Турции и союзных ей Англии и Франции. Взамен он хотел пообещать, что будущее Кавказское государство перейдет под протекторат Турции. Что, впрочем, было бы не столь обязательно, если бы предприятие увенчалось успехом, ибо успех этот неминуемо должен был вызвать соперничество между союзниками.
Даниял-бек нисколько в успехе не сомневался и готов был сам возглавить посольство к правителям великих держав. С собой он собирался взять почтенных людей от разных народов Кавказа и нескольких беглых польских офицеров. А также письма самого Шамиля с просьбой о помощи, описанием всех обид, причиненных горцам неприятелем, и подробным изложением польз и выгод союзникам от воцарения имама на Кавказском престоле.
Сами же письма, из соображений секретности и безопасности, Даниял-бек предполагал написать собственноручно, по прибытии в Турцию и Европу. Тем более что составлены они должны быть по особому этикету, едва знакомому ему — бывшему султану, а горцам и вовсе неизвестному. Шамилю же оставалось лишь выдать ему бланки писем со своими подписями и печатями.
Вместо писем Даниял-бек получил от Шамиля весьма неожиданный ответ. Имам напомнил ему, что начинал борьбу не для войны с русскими, а для искоренения пороков и укрепления веры в своем отечестве. И что единственной мечтой его остается сохранность государства горцев и их веры, а в этом деле он полагается на Всевышнего Аллаха, а не на волю далеких держав. Желание же обладать тем, что тебе не принадлежит по праву, Шамиль считал делом пустым и богопротивным.
Увлеченный открывающимися перспективами, Даниял-бек не оставлял попыток убедить Шамиля прислушаться к своим советам. Но имам велел ему оставить дурманящие затеи до лучших времен, а пока заняться делами куда более насущными и постараться спасти Чечню, которую по кускам отрубал большой царский топор.
Малая Чечня — главная житница Чечни и Дагестана — оставалась объектом постоянных нападений царских войск. Начальник Сунженской линии и командир Сунженского полка полковник Н. Слепцов бороздил ее со своими отрядами вдоль и поперек, но овладеть Малой Чечней полностью ему не удавалось.
Тогда было решено прорубить огромную просеку от укрепления Воздвиженского на реке Аргун до Шалинской поляны уже в горах Большой Чечни. Туда же пробивалась дорога и от Куринского укрепления.
Рубка леса приобрела вид большой военной экспедиции. Руководил раскрытием местности генерал П. Нестеров. Деревья валились и сжигались тысячами. Горцы упорно сопротивлялись, не желая лишаться жизненно важных территорий, и Нестерову приходилось постоянно отбивать их нападения. Начинались они обычно с орудийного обстрела лагеря, после чего горцы совершали стремительные атаки со столь же стремительными откатами. Этот бесконечный ужас, стук топоров и зарева пожарищ довели Нестерова до умопомешательства, и он был отправлен на лечение в Москву.
Аулы, оказавшиеся отрезанными от Шамиля, должны были или смириться с новой властью, или уходить в лесистые горы, которыми с юга окаймлялась плоскость Малой Чечни.
В ответ Шамиль отгородился хорошо укрепленным, почти пятикилометровым Шалинским окопом. Грандиозное сооружение пересекло просеку и считалось абсолютно неприступным. Это породило беспечность его защитников, которых однажды и застал врасплох конный полк Слепцова, подошедший к окопу незамеченным в густом тумане.
Шамиль был разгневан и бросил лучшие отряды для того, чтобы отбить важный рубеж. После упорных боев Слепцов отступил. За это дело он получил чин генерал-майора, хотя поначалу и вызвал неудовольствие начальства, отправившись на приступ без его разрешения.
В новый поход Слепцов двинул батальоны линейных солдат. Линейные жили в гарнизонах, с семьями да огородами, и военным рвением не отличались. Они ограничивались защитой своих укреплений, а их настроение хорошо передают песни про проклятую войну:
…Ты зачем, мой друг, стремишься
На сей погибельный Кавказ?
Ты оттоль не возвратишься —
Говорит мне тайный глас!..
Слепцов решил их «проветрить», чтобы вернуть линейным надлежащий воинский дух. Но из этого ничего не вышло. После первой же атаки горцев линейные сбились в кучу и повернули назад. Началась обычная в таких случаях неразбериха, когда одни мешали другим, а горцы нападали со всех сторон и наносили отступавшим большой урон.
Но вырубка лесов продолжалась, несмотря ни на какие жертвы.
Среди погибших в шалинских сражениях был наиб Шамиля Турач Каратинский.
Вместо Турача нужно было назначить нового наиба. Государственный совет предложил возложить эти обязанности на 18-летнего сына Шамиля Гази-Магомеда. Шамиль сомневался, не желая вызывать новые упреки в своих династических намерениях. Тогда было решено обратиться к гаданию на Коране. Этот сложный ритуал производился известными учеными и суфиями. Результаты гадания, которые объявил секретарь Шамиля, подтвердили правильность выбора. Секретарем Шамиля был Мухаммед-Тахир аль Карахи. Этот молодой человек, скромно именовавший себя писцом, оставил потомкам свои замечательные хроники «Три имама» и «Блеск дагестанских сабель в некоторых шамилевских битвах».
Новый наиб не замедлил проявить свои дарования и скоро приобрел славу человека благородного, необыкновенно ученого и совершенно неустрашимого. А за справедливость и милосердие некоторые ставили Гази-Магомеда даже выше Шамиля. Недовольство имамом происходило от того, что многие его наибы начали злоупотреблять своей властью, превращаясь в касту аристократов, более занятых личными интересами, чем нуждами населения.
Воронцов решил развивать деятельность в направлениях, приносивших хоть и небольшой, но успех. Вытеснение горцев с плоскостей приняло необычайный размах. Наместник хотел добиться полной блокады Имамата и не жалел средств на строительство новых укреплений, рубку просек и сведение лесов. Генерал В. Козловский возглавил экспедицию в Чечню, результатом которой стало полное уничтожение лесов вплоть до реки Бассы.
Барятинский считал, что у Шамиля уже не осталось сил к сопротивлению. Он заверял Воронцова, что «для непокорной Большой Чечни остался только один год существования, и никакие усилия неприятеля не могут отдалить времени совершенного завоевания этого края».
5 января 1852 года Барятинский перешел реку Аргун и явился в Большую Чечню с 12-тысячным отрядом. Но вместо покорности встретил ожесточенное сопротивление. Барятинский намеревался взять столицу Имамата, однако на подступах к Ведено его встретил сам Шамиль, сражавшийся наравне со своими воинами. Воодушевленные имамом, горцы отбили все атаки Барятинского и вынудили его повернуть назад.
Вскоре затем отряды Шамиля появились в окрестностях крепости Грозной и даже во Владикавказском округе. В августе они разбили большой отряд полковника Бакланова у аула Гурдали.
В ответ на настойчивые приглашения от обществ Кайтага и Вольного Табасарана, расположенных почти у самого Каспия, рядом с Дербентом, Шамиль отправил туда нескольких наибов с тремя тысячами мюридов. Путь предстоял дальний и опасный — нужно было пройти половину Дагестана, через земли ханств, занятых царскими войсками. Но если бы удалось поднять Кайтаг и Табасаран, отвлечь туда войска Аргутинского, то Шамиль был готов обрушиться со своих высот на соседнее Казикумухское ханство, чтобы изгнать оттуда царские гарнизоны и окончательно утвердить свою власть.
Однако наибы не справились с делом, скоро вернулись и тут же получили отставку. Тогда Шамиль решил послать туда знаменитого храбреца Бук-Магомеда. Этот удалец состоял когда-то в свите хана Казикумухского, но однажды победил его в состязании по стрельбе, и между ними возникла вражда. В результате Бук-Магомед перешел к Шамилю и прославился множеством удивительных подвигов. Когда мюридам приходилось особенно тяжело, имам вызывал Бук-Магомеда, чтобы рассказами о своих делах он поднял дух воинства.
Бук-Магомед и на этот раз оправдал надежды Шамиля. Он пробился в Кайтаг и занял основные пункты. Но царские войска окружили восставших, помощь от Шамиля вовремя не поспела, Бук-Магомед был тяжело ранен, взят в плен и отправлен в Дербент, где и скончался через несколько дней.
Завершить начатое вызвался Хаджи-Мурад. Шамиль согласился, но отрядил с ним всего 500 всадников.
Хаджи-Мураду было достаточно и этого. Набеги были его стихией. Здесь он сам себе был главным начальником. И лишь только его партия скрылась с глаз Шамиля, как Хаджи-Мурад повернул на восток, углубился во владения шамхала Тарковского и напал на имение его брата Шах-Вали-хана. Аул, в котором он жил, располагался на крутой горе и считался неприступным. Но не для Хаджи-Мурада, которого сложность задачи только вдохновляла.
Дождавшись, пока жители отправятся на полевые работы, наиб ворвался в аул, смел охрану и бросился во дворец Шах-Вали-хана. Внезапное нападение застало ханскую семью за завтраком. Хан отбивался одним кинжалом и даже сумел убить нескольких мюридов, но вскоре погиб и сам.
Хаджи-Мурад подверг дом яростному разорению, взял в плен семью хана с прислугой и двинулся дальше.
Слух об этом набеге достиг Кайтага раньше Хаджи-Мурада. Местные жители подняли восстание и встретили наиба как освободителя. Они были готовы присоединиться к Шамилю, но просили освободить вдову Шах-Вали-хана, считая недостойным возить с собой несчастную женщину в качестве военного трофея.
Хаджи-Мурад не внял их просьбе. Кайтагцам заносчивость Хаджи-Мурада не понравилась, но ради главного дела они решили не осложнять отношения с шамилевским посланцем. Тем более что Хаджи-Мурад был занят тем, что нападал на укрывшихся в своих имениях дворян, выбивал их оттуда, а уцелевших беков преследовал до самого Дербента, пока те не укрывались за мощными стенами крепости.
Затем Хаджи-Мурад, к которому присоединилось множество кайтагцев, двинулся в Табасаран.
Аргутинский оказался меж двух огней — с одной стороны стояли наготове отряды Шамиля, а в тылу его наиб разжигал восстание, грозившее охватить весь Южный Дагестан и даже Закавказье.
Воевать в горах без надежного тыла было сродни самоубийству, и Аргутинский бросился усмирять приморские провинции. Против Шамиля он оставил на высотах Турчидага три батальона генерала Грамматина [21] с пушками, а для прикрытия Мехтулинского ханства вызвал части Нижегородского полка из Чир-Юрта.
Миновав Казикумухское ханство, Аргутинский перевалил через хребет, за которым лежал Вольный Табасаран. И тут же был атакован арьергардом конницы Хаджи-Мурада. Аргутинский бросил в бой драгун. Следом двинулись апшеронцы. Мюриды были отброшены на соседнюю высоту, которая затем была взята штурмом.
Хаджи-Мурад отошел к аулу, прикрытому лесом. Леса Аргутинский не любил, предпочитая воевать в горах. Он попытался обойти аул по гребням гор, но маневр не удался. Обозу тоже пришлось идти через лес, где его ждала засада. Табасаранцы, вдохновленные слухами о том, что Хаджи-Мурад разбил Аргутинского, захватили обоз и скрылись в лесу.
Но против основных сил Аргутинского Хаджи-Мурад не удержался. Он отошел в лес, откуда ему пришлось пробиваться дальше через окружавшие его отряды Аргутинского. На помощь генералу пришла местная милиция, поднятая уцелевшими беками.
Опасаясь вторжения Шамиля, Аргутинский атаковал, не считаясь с потерями. Преследуемый со всех сторон, Хаджи-Мурад думал уже не о развитии восстания, а о собственном спасении. Попадавшиеся на пути села восставших Аргутинский подвергал жестокому разорению, и это удерживало от восстания других.
Однако Хаджи-Мурад не изменял себе, пуская войска Аргутинского по ложному следу, делая неожиданные маневры и нападая, когда, казалось бы, ему следовало бежать без оглядки.
В одной из таких стычек вдове Шах-Вали-хана удалось спрыгнуть с лошади и укрыться в лесу. Дети же ее остались в руках наиба.
Не дождавшись условленного сигнала от Хаджи-Мурада, Шамиль атаковал позиции Грамматина, но потерпел неудачу. Готовясь к новому штурму занятых генералом высот, Шамиль получил известие о провале операции Хаджи-Мурада и решил отступить.
Вскоре явился и сам Хаджи-Мурад, без победы, но с богатой добычей.
Шамиль принял его сдержанно, а затем прислал людей с требованием отдать ему пленных и внести в казну положенную часть трофеев.
Хаджи-Мурад послал Шамилю дорогую шубу, богатое стамбульское ружье, несколько коней, 2,5 тысячи рублей и отдал детей Шах-Вали-хана, которые затем были выкуплены шамхалом Тарковским.
Но дело этим не ограничилось. Неудача всей операции требовала выяснения причин случившегося. Шамиль считал, что виноват Хаджи-Мурад, который нарушил план операции и погнался за сомнительной добычей, не успев затем поднять настоящее восстание в Табасаране. Это позволило Аргутинскому собрать войска и разбить Хаджи-Мурада. Что, в свою очередь, спутало расчеты имама и вынудило его нанести удар в неподходящий момент.
Вскоре явились и табасаранцы. Они упрекали имама за полное разорение, которому подверг их Аргутинский в наказание за содействие Хаджи-Мураду, бросившему их на произвол судьбы.
Разгневанный имам обвинил Хаджи-Мурада в алчности, которая и привела его отборных мюридов, торопившихся спасти свою добычу, к трусливому бегству от Аргутинского. Наиб в ответ заявил: «Что я не трус, знают на Кавказе даже малые дети. И горцы, и русские давно привыкли уважать мою храбрость». А затем намекнул, что простительно поражение пятисот мюридов от несметных войск Аргутинского, когда Шамиль сам, с пятнадцатью тысячами, не справился с тремя батальонами Грамматина.
С тех пор трещина, всегда существовавшая в отношениях между Шамилем и Хаджи-Мурадом, стала стремительно разрастаться, чтобы скоро превратиться в непреодолимую пропасть.
Хаджи-Мурад был лишен звания наиба. Ему было приказано сдать все дела и имущество.
В ответ Хаджи-Мурад засел со своими приверженцами в ауле Батлаич, рядом с Хунзахом. Он заявил, что все свое достояние приобрел собственной саблей и что пока она будет у него в руках, он ничего не отдаст.
Отряды имама обложили село, не позволяя Хаджи-Мураду из него показываться. Бывший наиб сделал вылазку, отбил несколько лошадей, но вынужден был вернуться обратно.
Дело принимало дурной оборот. Разлад между первыми людьми Имамата грозил усугубить и без того сложное положение.
Тогда духовные лица во главе с шейхом Джамалуддином Казикумухским поспешили устроить маслаат — примирение. Шамиль вовсе не желал обрести еще одного врага в лице знаменитого воина и согласился уладить дело миром. Хаджи-Мурад вернулся в подчинение Шамилю, но только после того, как его наибство было разделено между его двоюродным братом Альбури и Фатали-ханом (сыном Сурхай-хана Аварского).
За развитием событий с большим интересом наблюдал через своих лазутчиков Аргутинский. И как только Шамиль, считая дело решенным, вернулся в Ведено, генерал поспешил направить Хаджи-Мураду письмо. Генерал обещал забыть старые обиды и поддержать храбреца, если тот надумает выступить против Шамиля. Если же Хаджи-Мурад решит просто уйти от имама, то Аргутинский готов был принять его со всем семейством как значительного человека и героя.
Хаджи-Мурад ответил чересчур участливому генералу: «Хотя сила у меня малая, между мной и Шамилем произойдет то, что суждено Аллахом. Твоей помощи мне не нужно». Но оставаться в полной власти Шамиля, окруженным мюридами и лазутчиками имама, бывший наиб тоже не желал. Он решил переселиться в известный своей независимостью чеченский аул Гехи, откуда была родом его жена.
Шамиль ответил отказом. Все, что было позволено Хаджи-Мураду,— это оставить Батлаич и поселиться в селе Цельмес, тоже невдалеке от Хунзаха. Здесь жило и его семейство — жена Сану, двое сыновей, четыре дочери и престарелая мать.
Так, в бездействии, прожил Хаджи-Мурад некоторое время под неусыпным надзором шамилевских мюридов.
Осенью 1851 года Шамиль созвал в чеченском ауле Автуры Государственный совет, на котором предполагалось положить конец разногласиям и обсудить дальнейшие действия. Пригласили туда и Хаджи-Мурада, чтобы решить его дело высшим судом.
Невыносимая двойственность положения заставила Хаджи-Мурада направиться к Шамилю, чтобы поставить все на свои места. Между тем он не оставлял намерений уйти в Гехи, хотя бы и тайно. И даже отправил туда своих людей, вручив им часть накопленных сокровищ. Один из посланных тут же явился к Фатали-хану, а другого настигли брошенные в погоню мюриды.
По пути в Автуры Хаджи-Мураду сообщили, что его посланцы схвачены и что Шамиль будто бы собирается казнить его как изменника.
Хаджи-Мурад решил пробиваться в Гехи. Но все дороги оказались перекрыты караулами, а сверх того за Хаджи-Мурадом была послана погоня. Наткнувшись ночью на одну из засад, Хаджи-Мурад решился вступить в бой. Но горцы слишком любили великого воина и не хотели с ним драться. Они даже предупредили его, что в Гехи Хаджи-Мурада поджидает целый отряд и что семейство его уже увезено в Ведено.
Хаджи-Мурад метался, как загнанный волк, повсюду натыкаясь на кордоны и засады. Он уже никому не верил. И даже совет горца, указавшего ему верную дорогу, воспринял как приглашение в западню. Он уходил неизвестными ему путями, стремясь добраться до реки Аргун. И это ему удалось. Переправившись через реку, Хаджи-Мурад вскоре вышел к Рошнинской поляне, от которой до Гехи оставалось совсем немного.
Здесь он решил передохнуть, но вдруг раздались выстрелы. Оказалось, что здесь был сенокос гарнизона крепости Воздвиженской, и солдаты, приняв партию Хаджи-Мурада за очередной набег, открыли огонь.
Хаджи-Мурад и несколько его верных мюридов приготовились к обороне, когда вдруг ему пришла мысль, что именно в русских может заключаться единственная возможность спасения для его семьи.
Он назвал себя и объявил, что хочет вступить в переговоры с местным начальством.
Получив неожиданное известие, командир Куринского егерского полка флигель-адъютант полковник Семен Воронцов поначалу не поверил в такую удачу. Но вскоре сын кавказского наместника самолично, во главе сильного отряда, отправился навстречу знаменитому воину. Убедившись, что перед ним действительно Хаджи-Мурад, князь Воронцов препроводил необыкновенного перебежчика в крепость.
Воодушевленный экстраординарным событием, главнокомандующий М. Воронцов поспешил обрадовать своего государя.
Это было неслыханной удачей — заполучить самого Хаджи-Мурада, чье имя повергало в трепет Кавказ и который считался «половиной Шамиля».
Узнав о случившемся, государь надписал на рапорте Воронцова: «Слава Богу — важное начало!» Помня, как вместе с Хаджи-Мурадом к Шамилю перешла и вся Авария, император надеялся теперь получить весь Дагестан.
Воронцов так дорожил перебежчиком, что попросил оставить его на Кавказе как большую политическую и военную силу против Шамиля. Император не разделял упований Воронцова, но согласился оставить Хаджи-Мурада под личную ответственность наместника.
В Генеральном штабе опасались, что хитроумный Хаджи-Мурад вышел к русским по тайному соглашению с Шамилем, что цель его — высмотреть силы и средства Воронцова, дороги и крепостные сооружения, чтобы затем устроить опасный сюрприз и вновь соединиться с имамом.
Беспокойства властей имели все основания. Еще слишком свежи были в памяти кавказских командиров нечеловеческая энергия и молниеносная быстрота этого горца, совладать с которым пока никто не сумел.
Воронцов-младший верил в искренность Хаджи-Мурада, который день и ночь думал лишь об освобождении своей семьи и даже предлагал для этого всевозможные способы. Сначала он хотел совершить набег, затем собирался послать отчаянных людей, которые бы за деньги, помещенные им в разных тайниках, выкрали его семью, на худой конец — собрать всех пленных и пригрозить Шамилю, что их отправят в Сибирь, если имам не отдаст Хаджи-Мураду его родных.
Но многие с беспокойством ожидали, что разбойник Хаджи-Мурад вот-вот подаст тайный знак и каким-то одному ему известным способом ввергнет Воздвиженскую в руки своих сподвижников. Если бы такое удалось, а бывшему наибу удавалось и не такое, то он вполне мог рассчитывать на милость Шамиля и возвращение своего семейства.
Но надеть на Хаджи-Мурада кандалы тоже не решались, чтобы не произвести превратного впечатления на горцев, которые могли пожелать последовать примеру своего героя.
Об этом же беспокоился и Барятинский, писавший Воронцову: «…Относительно Хаджи-Мурата я, право, не знаю, что сказать. Хаджи-Мурат мне кажется спокойным, и я не вижу с его стороны ничего дурного, но он производит большое влияние на окружающих его и, следовательно, если он имеет какие-нибудь скверные намерения, то он может легко воспользоваться своим обаянием».
Вскоре прибыл адъютант Воронцова с приказом немедленно доставить Хаджи-Мурада в Тифлис «не так, как пленника, а как человека знаменитого, со всею подобающей честью».
Тифлис ждал прибытия знаменитого джигита с тревогой и любопытством.
Его появление на балу во дворце Воронцова произвело необычайный эффект. Кавказский лев был увешан дорогим оружием, окружен свирепыми мюридами, а тяжелый взгляд его не производил впечатления обреченности.
Ему отвели дом, в котором он мог принимать гостей, предаваться молитвам и размышлять над средствами для вызволения своей семьи.
Воронцов обещал приложить все старания для осуществления его заветной мечты. Но время шло, а результатов не было. Неизвестно было даже то, где именно содержится семья Хаджи-Мурада. Тогда Хаджи-Мурад сам послал Шамилю письмо, прося отпустить его семью. Шамиль ответил, что Хаджи-Мурад стал отступником и что он не позволит впасть в такой грех его жене и детям.
Хаджи-Мурад неузнаваемо переменился. Он истощал себя постом, беспрерывно молился, отказывался кого-либо принимать, если визиты не были сопряжены с его заветной целью.
В редкие выезды из дома его сопровождал казачий конвой. Обычно он направлялся в мечеть, где страстно молился и снабжал деньгами содержавшихся в Тифлисе пленных горцев, а затем делал визиты к Воронцову, чтобы справиться, нет ли вестей о семье.
Среди военных заведений его более всего заинтересовало военно-топографическое училище, где он внимательно разглядывал карты Кавказа. Он с удовольствием указывал маршруты своих походов, а в ответ на просьбу указать дороги и сообщить другие сведения о местах, еще недоступных картографам, только покачивал головой и обещал сделать это, как только семья его будет в безопасности.
Одни горожане шарахались от него, как от молнии, другие старались проявить участие. Газеты наполнили удивительные истории из жизни кавказского героя, где факты переплетались с небылицами, а в местном театре даже показывали сцены на тему «Пророк Шамиль и разбойник Хаджи-Мурад».
Единственным утешением, способным отвлечь от тяжелых раздумий, стали для Хаджи-Мурада шахматы, играть в которые он выучился у начальника своего конвоя. В фигурах он видел вполне реальных персонажей и яростно сражался со своим визави.
Тягостное ожидание в Тифлисе наконец сделалось для него невыносимым. Хаджи-Мурад добился разрешения поехать в крепость Грозную, чтобы попытаться самому организовать вызволение семейства.
Прибыв под конвоем на место, он перепробовал самые фантастические средства для осуществления своей цели. Однако ничего сделать было невозможно. К тому же стояла зима, а в Дагестане и Чечне развернулись новые бои. Воронцов прокладывал новые просеки, его отряды усмиряли восстания, а Шамиль отбивался и делал новые попытки вырвать из царского владычества Кайтаг, Табасаран и Кази-Кумух.
Напрасно взволновав местное население и доставив начальству массу хлопот, Хаджи-Мурад вынужден был вернуться в Тифлис.
Дожидаясь вестей из Дагестана, Хаджи-Мурад сообщил ротмистру Лорис-Меликову подробности своей удивительной жизни. Ротмистр все записал, прочел Хаджи-Мураду через переводчика, получил одобрение и представил свой труд начальству. Воронцов, в свою очередь, адресовал жизнеописание своего подопечного Генеральному штабу и государю императору.
А самого Хаджи-Мурада решил до поры удалить из Тифлиса. Местожительством ему была назначена Нуха в одноименном уезде за Лезгинской кордонной линией.
В апреле 1852 года Хаджи-Мурад прибыл в Нуху в сопровождении конвоя и под надзором капитана Бучкиева.
Поначалу Хаджи-Мурад с интересом осматривал местные достопримечательности, наведывался на базары и в караван-сараи, посещал мечети, где знать держалась от него подальше, а простой люд старался стать ближе.
Бездействие властей порождало в Хаджи-Мураде мрачную задумчивость, которая сменялась лихорадочным блеском глаз, когда он обращал их к горной гряде, отделявшей Нуху от Дагестана.
Начальник Нухинского уезда подполковник Карганов старался развлечь Хаджи-Мурада, обещая скорые перемены в его деле. А пока разрешал ему ездить по Нухе и окрестностям в сопровождении своих нукеров и небольшого конвоя. Несколько раз они вместе отправлялись на охоту, где Хаджи-Мурад вновь превращался в лихого наездника и меткого стрелка.
Карганов подозревал, что от Хаджи-Мурада можно ожидать всякого. Что если не удастся выручить его семью, то он попробует сделать это сам или даже перейдет обратно к Шамилю, учинив в Нухе шумное происшествие в надежде на примирение с имамом. Вместе с тем Карганов полагал достаточным выставлять секретные караулы и полагался на самих нухинцев, которые помнили недавний набег Хаджи-Мурада и готовы были при случае ему отомстить.
Не дождавшись решения своего дела от Воронцова, Хаджи-Мурад начал приходить в отчаяние, дерзил начальству и часто уходил от своего конвоя. А когда начальник нухинской милиции Хаджи-ага прилюдно насмехался над положением Хаджи-Мурада, то он едва сдерживал свою гордую натуру, чтобы не разорвать наглеца.
Во время одной из загородных прогулок случилось то, чего многие и ожидали.
В тот день, после очередной бессонной ночи, Хаджи-Мурад был не в духе. Не отвечая на расспросы, он отказался от завтрака и начал седлать своего коня. Конвойные решили, что он, по своему обыкновению, собирается за город на прогулку.
Отъехав версты две, Хаджи-Мурад спешился у родника, чтобы совершить омовение и помолиться со своими нукерами. Закончив намаз, он вскочил на коня и вдруг спросил начальника конвоя, мусульманина: почему тот не молился вместе с ними?
Урядник не нашелся что ответить и попробовал отшутиться. Хаджи-Мурад переменился в лице, и глаза его вспыхнули тем особенным огнем, который наводил ужас на его врагов. «Не грех убить такого неверного, как ты!» — крикнул Хаджи-Мурад и выстрелил в урядника из пистолета. Тот упал замертво. Другой конвойный был убит нукером Хаджи-Мурада. Затем, не дав опомниться остальным конвойным, горцы пустили коней в галоп. Казаки бросились следом, но беглецы, отстреливаясь, оторвались уже далеко и во весь опор мчались в сторону гор.
Когда о бегстве Хаджи-Мурада стало известно в Нухе, растерянный Бучкиев помчался в Тифлис, а Карганов спешно организовал погоню.
На поимку беглецов были брошены все силы, по уезду разосланы тревожные караулы, а из окрестных владений была мобилизована милиция.
Хаджи-Мурад, застрявший в болотистом месте, был настигнут на следующий день шушинской и нухинской милицией.
После перестрелки Хаджи-Мурад и его нукеры укрылись в небольшой роще, залегли в вырытой кинжалами яме и отгородились убитыми лошадьми.
Тем временем рощу окружали все новые толпы преследователей. Среди них был и Хаджи-ага, горевший желанием отомстить Хаджи-Мураду: однажды тот разбил его отряд и вынудил бежать из Элису, которым Хаджи-ага правил после Даниял-бека.
Окружением руководил майор Туманов. На его предложение сдаться Хаджи-Мурад ответил бранью и пулями. Туманов пошел на приступ, но был отбит. Бой продолжался более пяти часов, осажденные затыкали раны лоскутами и продолжали отстреливаться, пока оставались пули и порох. Наконец пальба смолкла. Чтобы убедиться, что беглецы мертвы, в их сторону погнали стадо коров. Когда стадо спокойно прошло небольшой лес, милиционеры решили, что все кончено, и с радостными криками ринулись к последнему укреплению мюридов. Но вдруг навстречу им выпрыгнул окровавленный Хаджи-Мурад с саблей в руке. Храбрец был ранен четырьмя пулями, но успел нанести несколько страшных ударов, пока не был изрублен сам. Та же участь постигла еще двух мюридов. Остальные двое были сильно изранены и взяты в плен.
Перед смертью отважный мюрид усмехнулся в лицо врагам: «Вы смогли меня убить, но не смогли победить».
Сообщение Бучкиева о бегстве Хаджи-Мурада изумило Воронцова до крайности. Выговаривая капитану за преступную халатность, наместник мысленно представлял себе, как будет разгневан государь, доверивший Хаджи-Мурада его попечению.
Но вскоре явился Аргутинский, который объявил о поимке и гибели Хаджи-Мурада и обещал, что скоро отрубленная голова его будет доставлена в Тифлис.
Когда тела Хаджи-Мурада и его мюридов привезли в Нуху, почти все население явилось к дому уездного начальника, чтобы увидеть тело великого человека. Многие были опечалены, но большинство ликовало. В духанах до утра били в барабаны, звучала зурна и слышались крики «ура!».
29 апреля 1852 года Воронцов, сообщая о случившемся Барятинскому, писал: «…Только одна возможность освобождения его семейства и то ложное положение, в которое он был у нас поставлен, вынудили его на роковой для него поступок. Он умер храбрецом. С четырьмя пулями в теле, шатаясь, он с одним из своих людей бросился с шашкой в руке вперед и был изрублен саблями и кинжалами. Пять голов были отправлены в Нуху, а голова Хаджи-Мурата будет прислана сюда, где Андреевский хочет ее препарировать и отослать в Академию. Посылаю Вам два оттиска печатей, найденных на его трупе. Это будет предметом любопытства для Ваших ученых».
Возможно, на решение Хаджи-Мурада повлияло и письмо Шамиля, полученное им незадолго до побега. В нем, в частности, говорилось: «Поклон и мир. Желаю твоего возвращения… Я забыл нашу ссору и все прощаю. Состояние твое велико. Русские не могут дать тебе столько. Я не трогал его и оно твое. Обещаю возвратить все, что отобрал прежде. Если не приедешь, то единоверцы станут жалеть о том…»
Когда голову Хаджи-Мурада, в сосуде со спиртом, доставили в Тифлис, кое-кто требовал насадить ее на шест и выставить на базаре для всеобщего обозрения. Воронцов счел это неприличным и передал страшный трофей в полицию. Но полицеймейстер предпочел поскорее передать голову в госпиталь. Там она была выставлена на анатомическом столе, а затем ее препарировал доктор Андреевский, чтобы затем отправить череп в Петербург.
В столице череп был представлен начальству, а затем передан профессору Пирогову, у которого уже имелось несколько подобных препаратов.
Видимо, череп Хаджи-Мурада представлял не научную, а лишь политическую ценность, потому что в скором времени оказался в Кунсткамере — музее природных чудес и прочих редкостей, в запасниках которого хранится в коробке и по сей день. Хотя по христианским и мусульманским канонам череп следовало бы возвратить в могилу его бывшего обладателя.
Могила Хаджи-Мурада находится недалеко от Нухи. Она стала зияратом — почитаемым местом.
Молодой Лев Толстой жил в Петербурге обычной жизнью отпрысков знатных родов. Кутежи и головокружительные романы он предпочитал скучной учебе в университете, который так и не окончил. Он мечтал стать comme il faut (комильфо), но ему не хватало раскованности и внешнего лоска. Он искал удачи в картах — семейном пристрастии Толстых, но чуть было не лишился родового имения. Катастрофический проигрыш вынудил его оставить дорогостоящий свет, чтобы поправить дела скромной жизнью в провинции.
Он хотел было удалиться в Ясную поляну, имение матери — урожденной княжны Волконской, но брат Николай, служивший на Кавказе, уговорил его приехать к нему.
Толстой попал на Кавказ в 1851 году, когда драма Хаджи-Мурада приближалась к трагической развязке. «Людям, не бывавшим на Кавказе во время нашей войны с Шамилем, трудно представить то значение, которое имел Хаджи-Мурат в глазах всех кавказцев,— писал Толстой в дневнике.— И подвиги его были самые необыкновенные… Везде, где бывало жаркое дело… везде был Хаджи-Мурат. Он являлся там, где его не ожидали, и уходил так, что нельзя было его полком окружить».
В Кизляре Толстой окунулся в новую жизнь. Здесь всегда ждали набегов, обменивали пленных, гордились экзотическими трофеями и ждали заслуженных наград. Геройского вида ветераны потрясали воображение рассказами о битвах с Шамилем, а бедовые казачки кружили голову своей полуазиатской красотой.
Война расковывала людей, обнажала их главные качества. А постоянное соседство со смертью и ждавшей за ней вечностью очищало от лицемерия и фальши. Толстовская идея «опрощения» нашла здесь самую благодатную почву.
Очарованный Кавказом, Толстой решил поступить на военную службу. Сдав экзамен, граф поступил юнкером в артиллерийскую бригаду, которая дислоцировалась под Кизляром. Он показал себя храбрым солдатом, был представлен к наградам, но так ни одну и не получил. Зато опыт и впечатления, полученные на Кавказе, легли в основу его будущих произведений.
Он любил читать Руссо, но теперь его больше увлекали сказания и легенды горцев, их живописные костюмы и обычаи, особенности характера, подробности быта. «Сокровища поэтические необычайные»,— писал он в дневнике.
Толстой обрел много новых друзей. Одним из них был удалой чеченец Садо, считавшийся мирным. Они стали кунаками и часто бывали вместе. Летом 1853 года, направляясь из станицы Воздвиженской в Грозную, они оторвались от основного отряда, и тут на них налетел отряд горцев. До крепости было уже недалеко, и Толстой с Садо помчались вперед. Лошадь Толстого явно отставала и плен был бы неминуем, если бы Садо не отдал графу своего коня и не убедил горцев прекратить преследование. «Едва не попал в плен,— записал Толстой в своем дневнике 23 июня 1853 года,— но в этом случае вел себя хорошо, хотя и слишком чувствительно». Случай этот вместе с опубликованным в газете «Кавказ» сообщением о том, как офицер П. Готовницкий и солдат И. Дудатьев попали в плен к горцам, а затем бежали, лег в основу рассказа «Кавказский пленник», в котором горская девочка старается помочь попавшим в плен русским офицерам. А в «Набеге» Толстой писал уже о том, как русский офицер спасает раненого чеченца.
Сохранивший для мира великого писателя Садо этим не ограничился. Позже он сумел отыграть у офицера, которому был должен Толстой, весь его проигрыш. Об этом написал Льву брат Николай: «Приходил Садо, принес деньги. Будет ли доволен брат мой? — спрашивает».
Служба на Кавказе сделала Толстого другим человеком. Он освободился от романтического очарования героев Марлинского и Лермонтова. Его больше интересовали жизнь и сознание простого человека, не по своей воле ввергнутого в ужас вселенского братоубийства. В «Набеге» он выразит это так: «Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете под этим неизмеримым звездным небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных?..»
Но сначала было написано «Детство». Толстой дерзнул послать свое сочинение Н. Некрасову в «Современник». Повесть напечатали. Успех был оглушительным. Имя Толстого стало известным и популярным. В промежутках между ратными делами он продолжал писать.
Толстой прослужил на Кавказе два года. Прибыв сюда мало кому известным частным лицом, он покидал его в чине офицера и в славе нового литературного дарования.
В 1853 году, когда началась Крымская война, Толстой уже сражался в Дунайской армии, а затем участвовал в тяжелой обороне Севастополя.
Под ядрами неприятеля 26-летний Толстой написал «Рубку леса». Вместе с беспощадной правдой о варварском уничтожении природы Кавказа и войне с горцами в рассказе выведены образы офицеров, мечтающих променять «романтический» Кавказ «на жизнь самую пошлую и бедную, только без опасностей и службы».
«Я начинаю любить Кавказ, хоть посмертной, но сильной любовью,— писал он в своем дневнике 9 июля 1854 года.— Действительно хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи — война и свобода».
В аду блокады Толстой начал писать и «Севастопольские рассказы», обратившие на себя внимание самого государя.
Уже на склоне лет, в мировой славе литературного гения, Толстой вернулся к своему давнему замыслу. «Хаджи-Мурат» стал его последним большим произведением.
После Толстого литературный Кавказ стал другим. Фокус его повестей сосредоточился на сути человеческого бытия, уничтожаемого чуждыми ему политическими амбициями и «государственными интересами».
На Кавказе, а также позже, работая над «Хаджи-Муратом», Толстой с особенным интересом изучал ислам, видя в нем особую ступень нравственного развития человечества.
Это отразилось в его письме семье Векиловых, просивших совета о выборе вероисповедания для своих сыновей, поскольку отец их был мусульманином, а мать христианкой, и брак их был узаконен лишь по воле императора ввиду немалых заслуг картографа Векилова. «Как ни странно это сказать,— писал Толстой,— для меня, ставящего выше всего христианские идеалы и христианское учение в его истинном смысле, для меня не может быть никакого сомнения и в том, что магометанство по своим внешним формам стоит несравненно выше церковного православия. Так что, если человеку поставлено только два выбора: держаться церковного православия или магометанства, для всякого разумного человека не может быть сомнения в выборе, и всякий предпочтет магометанство с признаками одного догмата, единого Бога и Его пророка, вместо того сложного и непонятного богословия — Троицы, искупления, таинств, Богородицы, святых и их изображений и сложных богослужений».
В то время как человечество уповало на прогресс и тешилось техническими изобретениями, Толстой думал о вечном, о всемирной любви и необходимости всеобщего просвещения.
Святейший Синод, не разделяя порывов великой души, отлучил писателя от церкви: «…Граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекшись от вскормившей и воспитавшей его матери, церкви православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви».
Богоискательство его не удовлетворило, Оптина пустынь не исцелила его душевного смятения, а всемирная слава не приносила утешения.
Ему казалось, что настоящая жизнь осталась там, в горах Кавказа.
В феврале 1853 года Барятинский сумел взять реванш за свое поражение под Ведено, разбив у реки Мичик отряд горских ополченцев.
Дальнейшие наступательные действия против Шамиля Воронцов приостановил. Назревала новая война с Турцией, и основные силы были передислоцированы в Закавказье для отражения возможного османского вторжения.
Наместник даже подумывал о полном выводе регулярных войск из Дагестана и Чечни, чтобы сохранить Кавказ в целом. Но опытные генералы отговорили Воронцова от этой затеи. Они считали, что Шамиль, если дать ему укрепиться, станет опаснее всей турецкой армии.
Их правота подтвердилась весьма скоро. Шамиль решил использовать создавшееся положение для разрыва блокады. 25 августа с отрядом в 15 тысяч человек он прорвал Лезгинскую кордонную линию, занял Закаталы и угрожал Кахетии.
На стыке Грузии, Азербайджана и Дагестана, на южном отроге Главного Кавказского хребта, возводилось большое Месельдегерское укрепление. Отсюда можно было контролировать передвижения горцев и загодя предупреждать об опасности. Шамиль решил разрушить укрепление, чтобы быть более свободным в дальнейших действиях, и 6 сентября начал его осаду. Но упорство защитников Месельдегерского укрепления нарушило его дальнейшие планы. Имам рассчитывал на помощь местного населения, надеялся, что турки отвлекут царские войска в Закавказье, но не дождался ни того, ни другого.
Вместо этого непредсказуемый генерал Аргутинский с почти 10-тысячным отрядом и дюжиной пушек совершил неслыханный по трудности переход от Турчидага до Месельдегера через несколько заснеженных перевалов, включая Главный Кавказский хребет. Он двигался 10 дней почти без остановок, надеясь зайти Шамилю в тыл и отрезать его от Дагестана. Подвиг Аргутинского, стоивший ему многих жертв, напомнил всем переход Суворова через Альпы и потряс воображение знатоков горной войны. Но усилия генерала оказались напрасными, потому что Шамиль к тому времени решил вернуться в Дагестан и атаковать его Аргутинский не успел. Этот тяжелый переход окончательно подорвал здоровье «Самурского вепря». Разбитого параличом, Аргутинского едва довезли до Темир-Хан-Шуры. Война была его жизнью, он умер через полтора года в Тифлисе холостяком, не оставив потомства. А еще через двадцать два года ему поставили памятник в Темир-Хан-Шуре.
Когда в 1918 году к власти в Дагестане пришли большевики, их лидер Махач Дахадаев, женатый на внучке Шамиля, велел снести памятник, что и сделала дружная толпа горских и русских пролетариев. В том же году Дахадаева расстреляли белогвардейцы, а в 1924 году советская власть переименовала в его честь город Порт-Петровск, ставший Махач-Калой.
Турецкие и английские эмиссары упрекали Шамиля в поспешности и призывали к новым совместным действиям. Но Шамиль уже разуверился в возможных союзниках и решил полагаться лишь на собственные силы.
Когда 4 октября 1853 года Турция объявила войну России, Шамиль оставался спокоен и активных действий не предпринимал.
Крымская (Восточная) война разворачивалась на нескольких фронтах. Борьба началась за Крым и Кавказ, но вскоре распространилась и на Балканы. На стороне Турции выступили Англия и Франция, которые ввели на Черное море свои эскадры, нарушив все прежние договоры. В ответ Россия объявила им войну. Вскоре враждебную России позицию заняли еще три державы: Австрия, Пруссия и Швеция.
Позже Австрия оккупировала Боснию и Герцеговину, объявила там свой протекторат, а затем и владычество. Это, в свою очередь, привело к новой Русско-турецкой войне 1877—1878 годов, Боснийскому кризису, а затем и к убийству в Сараево сына Франца Иосифа и началу Первой мировой войны.
В Крымской войне Россия уступала союзникам по численности войск, качеству оружия (гладкоствольное против нарезного) и силе флота (парусные корабли против паровых броненосцев).
Однако техническое и численное превосходство не сразу дало союзникам военное преимущество.
На Кавказе 100-тысячный турецкий корпус Абди-паши нацелился на Тифлис и Александрополь, но успеха не имел. 19 ноября 1853 года 10-тысячный корпус генерала Бебутова нанес 36-тысячному турецкому соединению тяжелое поражение при Башкадыкларе. Почти в тот же день турецкая эскадра была уничтожена адмиралом П. Нахимовым у Синопа.
Весной и летом 1854 года турецкая армия потерпела на Кавказе новые поражения под Баязетом и при Кюрюк-Дара.
На Черном море перевес оказался на стороне союзников, которые высадились в Крыму, нанесли на реке Альме поражение войскам главнокомандующего Крымской армией светлейшего князя А. Меншикова и осадили Севастополь. Меншикова сместили, отправив генерал-губернатором в Кронштадт, но положения это не спасло.
72-летний Воронцов невыносимо устал от кавказских неурядиц и неразберихи в командовании. Опыт подсказывал, что ничем хорошим это не кончится. 4 марта 1854 года Воронцов занемог и уехал в Германию лечиться на водах.
Сдачу Севастополя он переживал как личную драму: «Сердце мое обливается кровью, чувствую себя заживо умершим».
На Кавказе наступило безвластие. Только через пять месяцев временно исполняющим обязанности наместника и главнокомандующего назначили старого служаку генерала от кавалерии Н. Реада, участника Отечественной войны и заграничных походов.
Как оказалось, Воронцов оставил Кавказ навсегда. Только в 1856 году светлейший князь вернулся в Россию, и 26 августа, в день коронации Александра II, получил чин генерал-фельдмаршала. На Кавказ он больше не вернулся. 6 ноября того же года Воронцов умер в Одессе, где ему, как и в Тифлисе, поставили памятник.
В сложившейся ситуации все ждали, что предпримет Шамиль. Но имам оставался спокоен, как будто объявил нейтралитет на время Крымской войны. В мае 1854 года он получил письмо от своего наиба Магомед-Амина, действовавшего на Западном Кавказе. Наиб сообщал о приближении турецких войск и письмах султана, который надеялся на соединение с войсками имама.
Вслед за тем Шамиль назначил сбор войск в Карате — наибстве его сына Гази-Магомеда.
Одни полагали, что Шамиль двинется на соединение с Магомед-Амином, другие — что пойдет навстречу турецким войскам. Сам Шамиль держал план военной операции в строгом секрете. Гази-Магомед, пытаясь угадать замысел отца, осторожно спросил: «В каком направлении нам исправлять дорогу для похода?» Имам ответил: «Исправляй ее во все четыре стороны».
Шамиль отправил своих разведчиков на юг, в Закаталы. Они должны были убедить тамошнее начальство, что Шамиль, желая отомстить за прошлогоднее поражение, намерен напасть на Закаталы с огромным войском. В Закаталах начали спешно готовиться к обороне и запросили подкрепления. На помощь им был выслан большой отряд из Тифлиса. Тем временем другие разведчики действовали с той же целью на западе, в Кахетии. Вскоре кавказское начальство получило еще и сообщение лазутчиков о письме Магомед-Амина, приглашавшего Шамиля двинуться в Кабарду для соединения с адыгами.
Замещавший наместника генерал Реад понимал, что у Шамиля не хватит сил действовать сразу в трех направлениях. Но выяснить точные планы имама не удавалось. Вскоре пришли новые сведения из Закатал о готовящемся нашествии Шамиля и движении в том направлении больших отрядов горцев. Это грозило прорывом горцев на соединение с турецкой армией, и большую часть резервных войск Реад бросил на защиту южных границ. Даже когда передовые дозоры сообщили о движении горских отрядов к Кахетии, это сочли ложным маневром, направленным на отвлечение сил от Закатал.
Убедившись, что основные царские войска брошены в Закаталы, Шамиль двинулся на Кахетию. Его лагерь расположился на возвышенности напротив Цинандали, а 15 тысяч мюридов с конницей под командованием Гази-Магомеда и пехотой под началом Даниял-бека бросились к Алазани.
Француженка Анна Дрансе была очарована Грузией. А Цинандали — имение князя Давида Чавчавадзе в Кахетии, в сердце Алазанской долины — показалось ей просто райским уголком. Мадам Дрансе попала в Грузию в поисках хлеба насущного, и устройство в семью князя воспитательницей его дочерей считала подарком судьбы.
Князь был внуком Герсевана Чавчавадзе, министра-представителя грузинских царей при русских императорах в период заключения Георгиевского трактата. Давид был женат на внучке последнего венчанного грузинского царя Георгия XII Анне. Ей теперь было 28 лет, и у них было шестеро детей: дочери Саломея, Мария, Елена, Тамара и Лидия, которая была еще младенцем, а также сын Александр, немногим старше Лидии. Вдова Грибоедова Нина Александровна была старшей сестрой князя и обычно отдыхала в Цинандали вместе с родными, но в этот раз судьба ее уберегла. Она, вместе с дочерью Чавчавадзе Еленой, гостила у другой сестры князя — Е. Дадиани, вдовствующей владетельницы Мингрелии.
Июнь 1854 года выдался особенно жарким, и семейство князя оставило душный Тифлис, чтобы предаться неге в родовом поместье.
Преодолев за два дня 60 верст, семейство прибыло в Цинандали. Прекрасный дом, окруженный благоухающим садом с гранатовыми и жасминовыми аллеями, скоро заставил забыть трудности путешествия.
Вслед за ними в Цинандали приехала сестра Анны 26-летняя княгиня Варвара Орбелиани с полугодовалым сыном Георгием и 18-летней племянницей княжной Ниной Баратовой. Княгиня Орбелиани была в трауре после кончины ее мужа командира Грузинского гренадерского полка генерал-майора Ильи Орбелиани. Он был смертельно ранен в битве с турками при Башкадыкларе в ноябре 1853 года и через месяц умер в госпитале. Погибший был тем самым Орбелиани, который побывал в плену у Шамиля в 1842 году.
В Цинандали все было тихо и спокойно, а природа поражала своим изысканным великолепием. Имение располагалось на берегу притока Алазани. Отсюда открывались чудесные виды, увенчанные сиянием снежных пиков Кавказского хребта. И располагавшееся за ними государство грозного Шамиля не казалось уже столь опасным соседством, тем более что горцы десятки лет не тревожили Кахетию.
Начальство смотрело на ситуацию иначе. Доставляемые лазутчиками сведения говорили о том, что большие отряды имама собираются для нового похода. Направление его оставалось неизвестным, а командование не имело сил укрепить все приграничные области. Князь Чавчавадзе получил приказ взять под свое начало кахетинскую милицию и укрепиться в старой крепости Шильды, расположенной на подступах к Алазани со стороны Дагестана. Передовым форпостом, в 12 верстах за Алазанью, была Похальская башня, на которой нес службу небольшой гарнизон местной милиции.
Князь не верил, что горцы дерзнут перейти реку. Оставляя семью, он обещал скоро вернуться. Тем более что начавшиеся дожди должны были сделать Алазань полноводной и труднопроходимой, броды держались в секрете, а в соседний город Телав прибыл из Тифлиса большой отряд.
Но на следующее утро долина Алазани уже лишилась своего благостного вида: повсюду полыхали пожары, слышалась канонада, соседи готовились к отъезду, и крестьяне уговаривали княгинь последовать их примеру.
Они уже начали собирать вещи, когда получили записку от князя, подвергшегося нападению отряда мюридов. Нападение было отбито, князь уверял, что скоро все кончится, и просил не беспокоиться. Анна Ильинична объяснила домашним, что недоразумение с горцами скоро разрешится, и занялась детьми, которых переполох вокруг только веселил.
Тем временем появлялись все более явные признаки надвигавшейся беды. Распространились тревожные слухи, крестьяне уходили в лес, а слуги просили отпустить их, пока не поздно.
Княгиня сохраняла спокойствие, но велела уложить в сумки серебро и драгоценности. Примчался на повозке местный врач, намереваясь спасти княжеские семейства, но Анна стояла на своем — муж не велел уезжать.
В имении, кроме княжеских семейств и ближайшей прислуги, почти никого не осталось. Вещи были собраны, экипажи нагружены, дети одеты. Оставалось лишь получить весть от князя.
Мадам Дрансе была в ужасе. Она бы давно бежала, если бы знала куда. Однако у нее хватило смелости пойти к реке, чтобы узнать, что происходит на той стороне. Едва она вышла из зарослей орешника, как увидела двух горцев, переходивших реку со своими лошадьми.
С воплями «Горцы идут!» Дрансе бросилась обратно и умоляла княгинь немедленно бежать.
Но было уже поздно. Вокруг затрещали выстрелы. Княгини собрали домочадцев, поднялись наверх и заперлись в бельведере.
Узнав, что Похальская башня захвачена мюридами, князь мобилизовал оставшихся жителей Шильды, а их семейства укрыл в крепости.
На рассвете 3 июля отряды Гази-Магомеда атаковали укрепленное село, но были отбиты. Оставив часть отряда осаждать Шильды, Гази-Магомед напал на соседние села. В тыл нападавшим ударили охотники. Горцы опять отошли, но затем напали уже на другие села.
На помощь грузинской милиции подошли две роты егерей с дружинниками из Кварели и батальон Тифлисского егерского полка с двумя орудиями.
Тогда-то и послал князь Чавчавадзе ту записку в Цинандали. Прося «не беспокоиться», он имел в виду переживания семьи о нем самом, а вовсе не призыв оставаться в имении, как это поняла его супруга.
Все вестовые из Шильды гибли по дороге, но милиционер, отправленный в Цинандали, доставил записку по назначению. Как оказалось, это объяснялось не его везением, а желанием разведчиков Шамиля проследить удобный брод через Алазань.
Из бельведера цинандальского дома, в котором укрылись княжеские семьи, было видно, как имение наполнилось всадниками, как они собирали у родника пленных, как разоряли их дома. Настала очередь княжеского особняка. Горцы заполнили двор, разглядывая готовые к отбытию княжеские экипажи. Нашли сумки с драгоценностями, открыли сундуки, восторженно зацокали. Несколько человек спешились и с веселыми криками бросились в дом. Смерч опустошения сопровождался звоном стекол, треском мебели и жалобными звуками фортепиано, терзаемого неумелыми руками.
Когда заскрипела под чужими ногами лестница, ведущая в бельведер, княгиня Орбелиани благословила близких и стала у двери, решив первой принять новый удар судьбы.
Выбив крепкую дверь, горцы застыли в изумлении перед нежданной картиной. Столько знатных дам сразу они никогда не видели. Напиравшая сзади толпа подтолкнула первых, и те бросились разбирать пленниц. Новые претенденты старались тоже кого-нибудь захватить, но пленниц на всех не хватало. Счастливые обладатели пробивались к выходу, подняв пленниц над собой, а тот, что захватил мадам Дрансе, даже вынужден был выпрыгнуть с ней на руках из окна, чтобы пленницу не отняли более сильные.
Появившийся Даниял-бек быстро понял, с кем имеет дело, велел собрать всех пленниц вместе, привести к ним детей и строго охранять. Их даже окружили лошадьми, чтобы отгородить горцев от новых искушений. Причем Даниял-бек счел не лишним напомнить горцам, что по законам Имамата за насилие над чужой женщиной, будь она даже пленницей, их неминуемо ждет смертная казнь.
У разгорячившихся мюридов были отобраны и самые дорогие ценности, включая, как писали хронисты, корону царя Ираклия II (отца Георгия XII), хранившуюся в семье Чавчавадзе как реликвия.
Даниял-бек, говоривший по-грузински и по-русски, выяснил кто есть кто, обещал дамам неприкосновенность, переписал остальных пленных и велел отправить их в лагерь Шамиля.
Как позже описывала мадам Дрансе, знатных пленниц горцы посадили в экипажи. Речку экипажи переехать не смогли и были сожжены. Пленниц посадили на лошадей позади своих похитителей. Княгиня Чавчавадзе садиться не желала, но когда ее чуть не унесло рекой, она была посажена на лошадь силой. Княгиня одной рукой вынуждена была держаться за пояс сидящего впереди горца, а другой прижимала к себе четырехмесячную Лидию. Сама мадам Дрансе упиралась изо всех сил, кричала, что она француженка и что не позволит… Ее провожатый по-французски не понимал и ответил ударом нагайки по спине гувернантки, после чего она сочла за лучшее покориться судьбе и положиться на Деву Марию.
Пленных крестьян погнали вместе со скотом и груженными добром арбами. Спаслась лишь тетка князя престарелая Тиния Орбелиани, которая успела забиться в чулан и не была найдена.
Получив известие о захвате Цинандали, князь Чавчавадзе поспешил на выручку, но, подойдя к берегу Алазани, увидел, что имение его объято пламенем. Он надеялся, что семейство успело уехать. А на пути возвращавшейся из Цинандали партии горцев решил устроить засаду.
Когда показался первый отряд, по нему был открыт огонь из ружей и пушек. Бросая добычу, горцы отступили. Соединившись с другим отрядом, они пошли другой дорогой, но и здесь их ждала засада.
Князь поручил подстеречь горцев и отбить пленных капитану Мингрельского егерского полка Хитрово. Это ему удалось, но не полностью. Горцы были отброшены, но среди погибших оказались и пленные.
Как писал Е. Вердеревский, «после уничтожения второй партии, наткнувшейся на засаду князя, люди его и милиционеры, по древнему грузинскому обычаю, стали приносить и бросать к ногам своего помещика и начальника головы убитых хищников, а также добычу, найденную в их сумках». Узнав среди отобранной добычи некоторые вещи из своего цинандальского дома, князь потерял последнюю надежду на благополучное спасение своей семьи. Среди погибших была найдена и его дочь Лидия. Трагедия произошла в тот момент, когда Хитрово открыл по горцам сильный огонь из своей засады, и те вместе с пленными бросились назад. На бешеном скаку мать не сумела удержать малютку, и она упала на острые камни. Если бы Хитрово не понял, что произошло, и не прекратил огонь, трагедия могла бы принять еще большие размеры.
Князь понял, что лишился не только дочери, но и всего семейства, не говоря уже об опустошенном имении.
Даниял-бек хорошо знал эти места и вывел горцев по узкой тропинке, где они уже не встретили никаких преград.
Тем временем князю донесли, что Шильды вновь атакованы. Пылая жаждой мести, он бросился на неприятеля, отбил село, но часть горцев заперлась в церкви. Тогда князь велел обложить ее хворостом и поджечь. Те, кто пытался спастись из огня, падали под пулями и шашками.
Шамиль намеревался идти дальше, вглубь Грузии. Но подоспевшие части царской армии и ополченцы вынудили его остановиться.
Вскоре стало известно, что турецкие войска, наступавшие в Западной Грузии, разбиты у Нигоети, на реке Чорох и Чингильских высотах.
Потеряв последнюю надежду на помощь от турок, Шамиль приказал своим отрядам покинуть Кахетию. Да и воины, отягощенные богатой добычей, вовсе не желали рисковать трофеями, мечтая поскорее вернуться к своим полунищим семьям. Шамиль же видел в знатных пленницах залог исполнения своей заветной мечты — возвращения сына Джамалуддина, которого у него отняли 15 лет назад под Ахульго.
На следующий день после кахетинской драмы убитых горем и изнемогающих от усталости пленниц доставили в лагерь Шамиля у Похальской башни. Из княжеского дома в Цинандали было уведено 22 человека. В самой башне и вокруг нее было собрано еще около тысячи пленных, среди которых княгини узнали и своего родственника Ивана Чавчавадзе. Он командовал небольшим гарнизоном и был захвачен после отчаянной схватки.
Гази-Магомед, который руководил Кахетинской операцией и которому едва исполнился 21 год, затмил славу самого Хаджи-Мурада. Теперь никто в горах не сомневался в его праве называться наследником имама.
Посмотреть на княгинь пришли командиры горцев. Многие из них помнили покойного Илико Орбелиани и говорили его вдове, что он был храбрым воином, заслужившим всеобщее уважение. И что сын очень похож на отца и вырастет настоящим джигитом.
Свое вторжение они объясняли тем, что грузинские князья и простые люди, недовольные царскими порядками, сами призвали их, желая принять сторону Шамиля. Княгини им не поверили.
Пленницам принесли еду, но они гордо отказывались от нее, соглашаясь пить лишь воду. Утром их разбудили русские горны. Пленницы решили было, что князь прогнал горцев и отбил их. Но оказалось, что это солдаты-перебежчики трубили утреннюю зарю.
К пленницам явился Хаджияв (Хаджио), казначей Шамиля, и объявил условия, на которых имам согласится освободить пленниц: возвращение его сына-заложника и выкуп в миллион рублей серебром. Сына — отцу, деньги — народу, разоренному войной. Остальных кахетинских пленников предлагалось обменять на пленных мюридов. Сверх того Шамиль требовал вернуть еще одного заложника — своего племянника Гамзата.
Узнав из бумаг, взятых в доме Чавчавадзе, что княгини были фрейлинами императрицы, им велели написать письма прямо к ней. Княгини отказывались, уверяя, что не имеют на это права. Тогда им разрешили написать родным и начальству в Грузии. Анна не могла с собой совладать от пережитого волнения, она лишь подписала письмо генералу Н. Реаду, которое написала Варвара: «Генерал! Мы и все наши взяты в плен, мы живы, но во всем нуждаемся; помогите нам и дайте знать всем родным. Адрес наш: Дарго-Ведено, в доме Шамиля».
Хаджияв забрал письмо, сказал пленницам несколько ободряющих слов и ушел. Письмо было тщательно изучено и отправлено по назначению.
Пленницы немного успокоились, надеясь, что положили начало переговорам о своем выкупе. Только Анна Ильинична не находила себе места, не зная, что стало с ее дочерью Лидией. Кто-то, желая утешить княгиню, сказал, что девочка жива и находится теперь у отца, но никто не знал этого наверняка.
Княгини накормили детей и поели сами, хотя пища горцев мало походила на то, к чему они привыкли у себя дома.
Затем им вернули кое-что из их вещей и отправили в Ведено. Путь был неблизкий и трудный даже для горцев, а для княгинь обернулся сущим мучением. Бесконечные подъемы, перевалы и спуски в глубокие ущелья чередовались с переправами через быстрые реки и скользкими, выбитыми в скалах, тропинками над облаками.
Ночлеги в холодных сырых лесах сменялись остановками в аулах, в тесных саклях которых невозможно было отдохнуть. Население то не хотело пускать к себе на ночлег, то с любопытством разглядывало их, как диковинных птиц, отдавая мед и сметану за красивые пуговицы и прочие уцелевшие вещицы.
Когда они остановились в ауле Согратль, их посетил мулла Абдурахман, у которого когда-то учился сам Шамиль. Мулла провел в плену в Тифлисе несколько лет и хорошо говорил по-русски. В числе других горцев он был обменен на Илико Орбелиани. Абдурахман пригласил пленниц в свой просторный дом, хорошо накормил их и вызвался сопровождать до самого Ведено. Он, как мог, заботился о пленницах, обещал, что все кончится хорошо, и утешал тем, что Шамиль — человек благородный и добрый, и в обиду их не даст. Дам он укрывал от дождей и холода бурками, а детей устроил с возможным комфортом в прочных хурджинах — переметных сумах на ослах. Растроганные этой картиной горянки угощали детей молоком и орехами.
Тем не менее пленники были едва живы от усталости и простудной лихорадки.
Немного пообвыкшись, они стали обращать внимание на окружавшую их природу, любовались невиданными цветами, встречали ухоженные сады и богатые виноградники, напоминавшие им Кахетию. Их уже не пугали тоннели в скалах и дороги, висящие над пропастью длинными бревенчатыми козырьками. Им открывались изумительные пейзажи и непохожие друг на друга аулы. Разными были и их жители — темноволосыми и русыми, смуглыми и белолицыми. Различались и живописные наряды горянок, среди которых встречались женщины удивительной красоты.
Но более всего их удивляла умеренность горцев в пище. Те довольствовались горстью муки, дикими травами, листьями некоторых деревьев и пригоршней воды. Если же и того не встречалось за целый день, то они просто потуже затягивали пояса.
В большом и богатом ауле Анди, знаменитом своими бурками и выведенной для их изготовления особой породой овец, пленниц посетили жены наибов. Аул считался центром горской аристократии, и наибши вполне отвечали этим представлениям, выказывая необычайные знания этикета и потчуя пленниц изысканными, по горским понятиям, блюдами. Ужин прошел торжественно, но когда пленницы отдали часть еды своим слугам, наибши очень обиделись и покинули княгинь, заявив, что они принесли кушанья для княгинь, а не для рабынь.
Конец путешествия был скрашен письмами, доставленными княгиням из Темир-Хан-Шуры. Кузен княгини генерал Г. Орбелиани сообщал, что будут приняты все меры для их освобождения и что он готов прислать все, что им потребуется, если будет на то разрешение Шамиля.
Через месяц пути они достигли Старого Дарго. Миновав бывшую столицу Имамата, поезд с пленницами углубился в лес, после которого открылась большая долина. Посреди долины лежало село Ведено. Неподалеку от него, между горами и глубоким оврагом, виднелись строения столицы Имамата.
Навстречу пленницам выехала охрана Шамиля со знаменами. Впереди всех гарцевал на коне пятнадцатилетний сын Шамиля Магомед-Шапи.
Пленницам велели закрыть лица вуалями. Затем отворились первые ворота, за ними другие и третьи, пока знатные пленницы не оказались во дворе дома самого Шамиля. Их поместили в теплой комнате, наподобие тех, в которых жили жены имама, только немного меньшей.
Весть о набеге на Кахетию всколыхнула Грузию. В ее благодатных долинах сразу стало неуютно. Продолжавшаяся война с турками и покушение Шамиля рисовали тревожное будущее. Завоевания на Кавказе обретали эфемерные очертания, и никто не мог поручиться, что Шамиль не сделает нового вторжения, чтобы сойтись с турками где-нибудь под Тифлисом.
Но сочувствие к знаменитым фамилиям Чавчавадзе и Орбелиани на время заглушило тревожные ожидания. Общество выказывало готовность спасти пленниц, создавало специальные комитеты, собирало деньги, а добровольцы записывались для похода на Ведено. Генерал Реад принимал в деле горячее участие, стараясь обратить внимание государя на печальную участь знатных семейств, сделавшихся пленниками Шамиля. По странному стечению обстоятельств отец княгинь царевич Илья Грузинский скончался в тот самый день, когда дочери его попали в плен. Царевич жил в Москве и умер внезапно, во время охоты, так и не узнав, что случилось с его потомками.
Об условиях Шамиля военный министр князь В. Долгоруков доложил Николаю I. Родственники похищенных, командующий войсками в Прикаспийском крае князь Г. Орбелиани и муж сестры Д. Чавчавадзе, член Совета Главного управления Закавказским краем барон А. Николаи старались внушить начальству, что возвращение сына не повредит военным действиям против Шамиля. И даже напротив, раз Шамиль не смирился после выдачи сына под Ахульго, возвращение Джамалуддина, воспитанного в России, могло бы внести раскол в отношениях между сыновьями имама и полезно повлиять на достижение искомых целей в Дагестане и Чечне.
Император обещал подумать, однако само происшествие воспринял как личное оскорбление и искал виноватых. Но Воронцова не было, Реад лишь исполнял обязанности наместника, и выходило, что виноват во всем один Шамиль.
Хуже всего было то, что история получила громкую огласку не только в России, но и далеко за ее пределами. Не помогло даже вездесущее Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии.
Недовольство императора событиями в Кахетии разделяли даже его противники в войне, правда, совсем по другому поводу.
Командующий турецким экспедиционным корпусом в Грузии Омер-паша упрекал Шамиля в поспешности и нежелании подчиняться его плану совместных действий. На это имам ответил: «Я выходил к вам навстречу с сильным войском, но невозможно было наше соединение по причине сражения, бывшего между нами и грузинским князем. Мы отбили у них стада, имение, жен и детей, покорили их крепости, с большой добычей и торжеством возвратились домой, так радуйтесь и вы!»
Однако никакой радости демонстративная самостоятельность Шамиля у союзников не вызывала. По плану премьер-министра Англии лорда Г. Пальмерстона и его союзников Шамиль должен был стать силой, которая помогла бы турецкой армии отторгнуть от России весь Кавказ. Границы предполагалось отодвинуть за Терек и Кубань, вернуть Турции и Персии их прежние владения, включая Грузию, а государство горцев оставить под протекторатом Порты или, в крайнем случае, согласиться на его формальную независимость.
В надежде приручить гордого имама ему был обещан титул короля Кавказского, а лазутчики доставили в Ведено соответствующий фирман султана, знамя и богатые ордена. Шамиль объявил об этом повсюду, желая поднять боевой дух сподвижников. Но на приглашения турок и англичан к совместным действиям больше не отвечал. Властный тон турецкого командования он воспринял как оскорбление, дарованный ему титул счел нелепостью, а знамя и ордена — мишурой, не стоящей фунта пороху или пуда свинца, которых он так ни от кого и не получил. Но союзники все еще надеялись на Шамиля и, когда дела их пошли не так, как они того ожидали, объявили о возведении имама в звание генералиссимуса, а сыну его Гази-Магомеду пожаловали титул паши. Это изумило даже К. Маркса, сообщившего об этом в европейских и американских газетах. Но Шамиль только горестно размышлял над повадками великих держав, любящих одерживать победы чужими руками.
Британский комиссар при турецкой армии бригадный генерал В.-Ф. Вильямс подошел к делу иначе. Он обратился к Шамилю из турецкого лагеря близ Карса осенью 1854 года уже как к признанному Европой главе государства и союзнику. Похоже, именно это и было главным в письме, хотя больше в нем говорилось о судьбе пленниц.
«…Я с особенным удовольствием посылаю Вам письмо сие с целью уведомить Вас, что англо-французская армия, высадившаяся в Крыму, разбила русскую армию под начальством князя Меншикова, лишившегося при этом 14 тысяч человек. Все атаки произведены с успехом, и артиллерии нашей предстояло только открыть огонь по Севастополю. Балаклава нами взята, Анапа же взорвана на воздух и оставлена русскими.
Но все сии знаменитые подвиги не помрачают славы, сопровождающей по всему свету имя Ваше в течение стольких лет. Вы, конечно, примите с благодарностью искреннее объяснение мое, что при нынешнем признании правительства Вашего союзными державами нельзя не пожалеть о поступках некоторых из Ваших воинов, обесславливающих Ваше правление, как они это недавно сделали нападениями в окрестностях Тифлиса…
Лорд Страдфорт (английский посол в Турции.— Ш. К.), в качестве приятеля Вашего и заступника в Константинополе, умоляет Вас через меня, дабы Вы приказали немедленно доставить несчастных особ сих обратно в свои дома; к гласу его превосходительства присоединяю и я, в качестве воина, свою покорную просьбу. От друзей Ваших узнаю я, что поступки сии были совершены с намерением побудить к размену пленных, но я снова прошу Вас последовать моему совету и полагаться на оружие, Вам никогда не изменявшее, более чем на вопли несчастных женщин, которых все честные люди обязаны защищать».
Письмо это тоже осталось без ответа.
Европейские державы, вступившие в войну против России, старались придать кавказской политике императора самое мрачное отражение в газетах и журналах. Но и без того вождю горцев было посвящено множество книг, поэм и песен. В парижском театре «Сен Мартен» собирала аншлаги пьеса П. Мериса «Шамиль». Имам представлялся как трагический герой, борющийся с «жандармом Европы». В послереволюционной Европе Российскую империю считали главной гонительницей свободы, либеральных реформ и республиканского устройства.
Вновь вспомнили маркиза Де Кюстина. Этот малоизвестный французский писатель был приглашен в Россию в 1839 году для создания книги о великом государстве и благоденствии его народа под сенью императорского скипетра. С помощью маркиза Европе желали продемонстрировать Россию в самом выгодном свете. Кюстин получил возможности даже большие, чем были у Пушкина, когда он изучал историю Пугачевского бунта. Маркиза принимали в лучших домах и возили всюду, куда бы он ни пожелал.
Кюстин поездил, погостил, посмотрел, вернулся в Париж и действительно написал книгу «Россия в 1839 году».
Книга быстро сделалась популярной и часто переиздавалась. Везде, кроме России. Здесь она была строжайше запрещена потому, что вместо гимна просвещенной монархии Кюстин самым неблагодарным образом изобразил Россию полудикой страной с варварскими порядками, продажными чиновниками и бесчеловечным управлением.
Европейское общественное мнение увидело в книге воплощение своих давних подозрений, а репутации Николая I был нанесен непоправимый урон.
Книга Кюстина, хотя и не во всем объективная, настолько ошеломила власти в Петербурге, что никто не нашелся что ответить. Зато Герцен, обличавший из Лондона тиранию Николая I, увидел в Кюстине яркое подтверждение своих воззрений и забил в «Колокол» с удвоенной силой.
В Петербурге был создан тайный правительственный комитет, который разработал целую программу по опровержению клеветнических измышлений неблагодарного француза. Руководивший комитетом министр народного просвещения и главный цензор С. Уваров предлагал своими силами написать книгу-опровержение и издать под иностранной фамилией, а на худой конец сделать вид, что Кюстина вовсе в России не было. Обсуждалась даже идея подкупить О. де Бальзака, посетившего в ту пору Россию. Считалось, что могучее перо романиста вполне могло бы изобразить трогательное единение государя с народом. Однако ничего так и не было сделано. Полагая, что выпорхнувшего воробышка уже не поймать, решили впредь быть осторожнее, а цензуру усилить.
В то время как Европа на словах поддерживала Шамиля, а знаменосцы коммунистических идей К. Маркс и Ф. Энгельс призывали народы учиться у горцев, «на что способны люди, желающие остаться свободными», в самой России «кавказский вопрос» выглядел совсем иначе.
Николай искренне полагал, что залог могущества государства состоит в устройстве всех его учреждений на воинский манер, с твердой дисциплиной и ясной организацией. Революционные же идеи и республиканство считал опасными химерами, способными погубить не только Европу, но и весь мир. А тут выходило, что дух свободы и независимости начал проникать в Россию с Кавказа. И остановить его было почти невозможно, как нельзя остановить облака или отменить весну. Общественные представления, прежде не простиравшиеся дальше Марлинского, начинали меняться в невыгодном правительству направлении. Вот уже и украинский поэт-бунтарь Тарас Шевченко смущал нравы поэмой «Кавказ», выставляя Шамиля символом борьбы за свободу. Это было тем более возмутительно, что Шевченко, крестьянин, выкупленный из крепостной зависимости знаменитыми художниками, окончил Петербургскую Академию художеств, за участие в тайном Кирилло-Мефодиевском обществе был отдан в солдаты, но так и не унялся.
Отгородившись от «зловредных» западных веяний, столичная пресса редко упоминала о кавказских делах, да и то под строгим цензурным присмотром. Вовсе не писать о кавказских событиях было невозможно, а представлять дело так, будто армия осыпает горцев пряниками, тоже не получалось. Репортажи с театра военных действий все же начали появляться в газетах, хотя и были далеки от реального положения дел. Кавказские офицеры представали в газетах все сплошь героями. Пестовалось пренебрежительное отношение к горцам Северного Кавказа как к «диким народам». Даже декабристы и члены общества «Соединенных славян» признавали право на автономию и федерацию лишь за «культурными народами» и славянами. А драма с кахетинскими пленницами подавалась в печати как абсолютное воплощение зла, «свойственного варварам-азиатам».
Возвращавшихся с Кавказа солдат и инвалидов в столицах не видели, с ними имели дело лишь провинциальные помещики. После вольного Кавказа боевые ветераны уже не хотели признавать власть помещиков. Неповиновение оборачивалось бунтами, грозившими повторить в России кошмар европейских революций.
Айсберг крепостного права дал смертельную трещину, наткнувшись на горячие горы Кавказа.
Однако Николай не решался осуществить свои первоначальные замыслы насчет освобождения крестьян и отложил их до лучших времен. А пока начал строить железные дороги, которых в Европе было уже много и по которым легко и быстро перевозились не только идеи, но и войска.
Его прозвали Николаем Палкиным, но давать прозвища было легче, чем управлять великой державой.
Император не любил философов как завзятых вольнодумцев, зато во множестве плодил военных, инженеров и врачей. А в интересах культуры и просвещения открывал великолепные музеи. Знаменитый Эрмитаж обязан своим рождением именно ему, ценителю изящных искусств.
Николай был обижен на Европу и всячески ограничивал визиты туда своих подданных. Ему хватало и своих либералов, вроде петрашевцев или славянофилов вкупе с модными и слишком смелыми писателями, которых приходилось высылать из столиц.
И почему-то никто не хотел понять его высоких устремлений в духе «официальной народности», предполагавшей устройство государства как единой дружной семьи, где у старших и младших свои особенные обязанности и царствует всеобщее почитание главы семейства. Православие, самодержавие и народность! Разве это не лучше дьявольского искушения свободой, равенством и братством?
Внутренние проблемы и международная изоляция осложняли и без того трудное положение Николая I, вынужденного воевать на несколько фронтов. Он видел, как отстала Россия в военной области, как неэффективна созданная им система, как разобщены его подданные и как слаба империя, превращенная в гигантскую казарму.
Тяжело переживая военную и политическую катастрофу, император угасал на глазах, и ему уже было не до кахетинских пленниц.
Случайная простуда только приблизила его конец. 18 февраля 1855 года Николай I умер непобежденным и непобедившим.
В доме Шамиля княгини смогли наконец отдохнуть и привести себя в порядок. Им вернули служанок и личные вещи.
Жены Шамиля пришли навестить их. Любопытство было обоюдным. Княгиням было интересно, каковы жены грозного имама. А жены Шамиля желали поближе узнать знаменитых пленниц, расспросить у них, какие теперь в свете моды и что делается в Тифлисе. И носят ли теперь те шляпы и салопы, о которых рассказывала Шуайнат, вспоминая свою жизнь в Моздоке.
И те и другие узнали очень много нового. А правильная русская речь Шуайнат напомнила княгиням их недавнее существование в кругу добрых друзей. История пленения и замужества Шуайнат особенно занимала княгинь своей романтической красотой. Эта пламенная любовь на фоне грандиозной войны была достойна пера романиста.
Мадам Дрансе дополнила беседу сообщениями насчет великосветского парижского общества, хотя имела о нем весьма приблизительное представление.
Вскоре поговорить с пленницами пришел Шамиль. Для него на веранде, рядом с дверью в комнату пленниц, поставили плетеный стул, похожий на те, что брали с собой в походы царские офицеры. Рядом с Шамилем стоял переводчик Идрис, который до перехода к горцам и принятия ислама звался Андреем. Таким образом, они говорили, не видя друг друга.
Когда переводчик представил всех пленниц, Шамиль выразил соболезнование Варваре Орбелиани, сказал, что весьма уважал ее мужа за храбрость и честность. Затем предупредил, что только правдивость пленниц может принести им его расположение и от этого будет зависеть их дальнейшая судьба.
В подтверждение добрых намерений Шамиль велел передать пленницам несколько писем, но предупредил, что ответы их будут изучаться специальными людьми и только потом отсылаться. Впоследствии пленницы получали от родных не только письма, но и посылки со всем необходимым. И даже могли беседовать с их посланцами, желавшими убедиться, что семьи князей живы и здоровы.
Условия же их освобождения оставались прежними.
Пленницам Шамиль показался человеком гораздо моложе своих 57 лет. Мадам Дрансе оставила в своих воспоминаниях его портрет: «Он высокого роста, черты лица его спокойны, не лишены приятности и энергии. Шамиль похож на льва, находящегося в спокойном положении. Русая и длинная борода его много придает величественности его осанке. Глаза его серы и продолговаты, но он держит их полуоткрытыми, на восточный манер. Губы у него алы, зубы очень красивы, руки малы и белы, походка тверда, но не медленна; все в нем обнаруживает человека, облеченного высокой властью».
Личность Шамиля столь впечатлила пленниц, что даже после тяжких страданий и долгого плена они не сказали о нем дурного слова. Более всех была очарована этим «просвещенным варваром» мадам Дрансе. «Одаренный от природы высоким умом,— писала она далее,— Шамиль может быть назван не только великим полководцем, но и великим законодателем. Он проводит большую часть дня в своем кабинете, заваленном книгами и пергаментами. Имам часто разъезжает по аулам, проповедуя своим народам Коран и одушевляя их любовью к независимости».
В Ведено пленниц окружила совсем иная жизнь, нежели в Тифлисе или Цинандали. Здесь все было скромно и сдержанно. Жены имама выходили из своего сераля очень редко, лишь по особым надобностям и закутавшись в вуали.
В столице Имамата жили русские, поляки, грузины и множество другого разноязычного люда. Жили наравне с горцами и при своей вере. Здесь можно было достать газеты «Русский инвалид», «Кавказ» и даже журналы, которые Шамиль читал с переводчиком, а после отдавал в библиотеку.
Понемногу пленницы привыкали к обычаям имамского дома. Видели они Шамиля очень редко. Встречаться глазами, кроме как мужу и жене, считалось неприличным, и пленниц заранее предупреждали, если Шамиль должен был пройти мимо их комнаты.
Шуайнат старалась опекать княгинь, сделалась доброй их феей. Сочувствуя княгиням и сетуя на общую для всех судьбу, она горестно вздыхала: «Не понимаю, чего ищут люди? Зачем они воюют, когда могли бы жить мирно и счастливо со своими семействами».
Шуайнат вскоре должна была родить, и на некоторое время их отношения прервались. Роды проходили тяжело. Местные женщины использовали всевозможные средства для облегчения страданий Шуайнат. Две дочери Шамиля от умершей жены Патимат — 12-летняя Написат и 9-летняя Патимат — всю ночь читали молитвы. Но самое неожиданное средство применил их родной брат Магомед-Шапи. Прослышав, что при родах помогают выстрелы, он всю ночь палил из пистолета, прохаживаясь перед комнатой Шуайнат. Наутро родилась девочка, которую назвали Сапият.
По этому поводу зарезали множество баранов и устроили торжество, угощая всех, кто приходил поздравить Шуайнат с дочерью. Несколько дней Шуайнат навещали жены наибов и других важных лиц, дарили подарки и желали доброго здоровья. Девочка была единственным выжившим ребенком Шамиля от Шуайнат, и отец очень о ней заботился. Княгини подарили Шуайнат серьги для дочери, а к вечеру нашли в своей комнате красивый ковер.
Старания же Магомеда-Шапи получили совершенно иное развитие. За ночную пальбу и прочие шалости его отправили учиться в медресе в далекий аул.
Оказалось, что баранов зарезали слишком много, тогда оставшееся мясо пересыпали солью и повесили сушить. Такая солонина считается в горах деликатесом и сохраняется на зиму.
Княжеские дети уже играли с остальными, быстро выучились говорить по-аварски и по-чеченски и дружно повторяли за мюридами их единственную песню «Ла-ильлаха-иль-алла». Младшие дочери имама удивляли своей мальчишеской прытью и вместе с тем образованностью — к семи годам все уже умели писать, считать и знали Коран.
Шамиль детей очень любил и не делал различий между своими и чужими, когда одаривал их ласками и сладостями. Если же им случалось заболеть, горские лекари пользовали детей, пока те совершенно не выздоравливали. Особенно заботились они о маленьком Александре Чавчавадзе, который стал олицетворением ожидаемого обмена «сына на сына».
С женами Шамиля у пленниц сложились разные, но довольно близкие отношения. Загидат, дочь шейха Джамалуддина, считалась старшей и заведовала всеми делами дома. Шуайнат была царицей сердца имама и этим довольствовалась. Когда Загидат завидовала княгиням, что у христиан всегда одна жена в доме, а вот у горцев по-другому, Шуайнат горячо защищала мусульманские обычаи. Она доказывала княгиням, что Шамиль справедлив и не делает между женами различий, а не ценить этого — значит не любить своего мужа.
Третья жена Шамиля юная Аминат отличалась красотой и бойкостью и надеялась со временем стать любимой женой имама.
У жен его было только одно преимущество перед другими домочадцами — они могли приходить к Шамилю без разрешения, которое требовалось всем остальным. Однажды, когда Шамиль был в походе, они устроили для пленниц тайное посещение кабинета имама. Скромность его убранства удивила княгинь. Их внимание привлекли лишь ковры, богатая библиотека и красивое оружие на стенах.
Провожая мужа в поход, жены готовили ему припасы, чистили амуницию, вышивали чехлы для пистолетов и чинили одежду. Выезжая, Шамиль трижды припадал к коню, так как ворота не позволяли ехать в полный рост, и каждый такой поклон жены воспринимали на свой счет. Пока Шамиля не было, жены молились о его благополучном возвращении и раздавали милостыню нуждающимся, прося и их молиться за имама.
Когда имам возвращался, жены встречали его во внутреннем дворе. Тогда они оживали, прихорашивались и закрывались в своих комнатах, пока не выяснялось, к которой из жен Шамиль постучался на этот раз. Получив условный знак, избранница становилась весела и старалась всех облагодетельствовать. В такие вечера пленницам приносили богатый ужин, а детям доставались разные сладости.
В обычные дни меню пленниц весьма зависело от настроения Загидат. Пища становилась совсем скудной, когда против имама начинались новые военные действия. Загидат говорила, что не намерена прислуживать госпожам, мужья которых нападают на горцев.
«Вообще Шамилю никак нельзя отказать в некоторой заботливости о пленницах,— писал Е. Вердеревский.— …По его же приказанию в комнатах пленниц переделывали камин; по окончании этой работы, имам хотел лично убедиться, так ли она исполнена, как он приказывал, и он отправился в комнату княгинь, которых на это время вывели в другую комнату, чтобы не встретиться со священной особой имама. Осматривая камин, Шамиль нашел в нем стоящий на угольях котелок с водою, в которой плавало несколько тощих луковиц. …Шамиль разразился гневом, потребовал Зейдет (Загидат.— Ш. К.), сделал ей строгий выговор за скупость и ушел весьма рассерженный, а через полчаса прислал с Шуанет чаю, масла, рису и всего, что можно было достать на скорую руку. При этом Шуанет рассказала, что Шамиль укорял Зейдет, говоря ей: „Разве так надо кормить пленниц? Как осмелилась ты не исполнять моей воли?“»
Нарядную одежду жены Шамиля носили лишь тогда, когда имама в Ведено не было. Он не любил роскоши и излишеств и запрещал женам слишком выделяться среди других жительниц Ведено.
Однажды князья прислали подарки женам Шамиля — коралловые и янтарные четки и три красивых платья. Шамиль был в походе, и Загидат решила распорядиться подарками по своему усмотрению: оставив по одному платью себе и Шуайнат, она решила не отдавать третьего Аминат. Полагая, что Аминат, у которой не было детей, не может претендовать на равенство между женами, Загидат решила приберечь платье для одной из дочерей имама. Но вернувшийся из похода Шамиль быстро уравнял жен в правах, объявив, что если его жена Аминат не может иметь платья, то их не будут иметь и две другие жены.
Имам сам был примером простоты и нравственности и требовал того же от остальных. Во всем великолепии Шамиля можно было увидеть лишь по пятницам, когда он направлялся на богослужение в мечеть. Он шел между плотными рядами телохранителей, поющих «Ла-ильлаха-иль-алла», за ним следовал оруженосец Салим, бывший когда-то кахетинским жителем. Потом шли ученые, которые несли Коран в изящном сафьяновом переплете с золотым обрезом, а следом и остальные мусульмане Ведено.
Когда Шамиль занимался разбором повседневных дел, то происходило это, как писал его зять Абдурахман, следующим образом:
«Имам выходил для дивана и садился в угол комнаты, опираясь на подушки, подложенные под локти. Перед ним садился его секретарь Амирхан — мухаджир [22] из Чиркея… Писал он быстро, положив бумаги на колени или на пол. За Амирханом в середине комнаты стоял часовой с ружьем в руках. А весь совет располагался в комнате кругом. Имам отдавал часовому распоряжение впускать истцов по очереди…» После принятия решения секретарь готовил решения или послания от имени имама.
Шамиль часто принимал гостей, которые пользовались многими привилегиями. Им только не разрешалось входить в сераль — внутренний двор. Но обедал Шамиль всегда один, не желая сдерживать других своей умеренностью в пище. Обычной едой его были хлеб, сыр, рис, фрукты, мед и чай.
Изредка в Ведено приезжал похититель пленниц — сын Шамиля Гази-Магомед. Навстречу ему отправлялся торжественный эскорт, который с почестями и пальбой встречал молодого героя. Встреча наследника превращалась в праздник. На поле перед столицей устраивались скачки, джигитовка, стрельба по мишеням, борьба и множество других состязаний. Победители получали от Шамиля коней, кинжалы, баранов и деньги. А Гази-Магомед присматривался к лихим джигитам, замечая тех, кого взял бы в новый поход.
Шамиль был в такие дни особенно благодушен. Радость от встречи с сыном слегка омрачала лишь его невестка Каримат. Мужу так и не удалось отучить гордую красавицу от привычки роскошно одеваться и иметь изысканные украшения. Если жены имама могли носить лишь серебряные серьги, то у Каримат они были золотыми да еще с россыпями драгоценных камней. Каримат ночевала поочередно у каждой из имамских жен и развлекала их рассказами о своей прошлой жизни в Элису и Тифлисе. Но теперь она больше времени проводила с пленницами, которые слишком хорошо понимали, чего лишилась дочь бывшего элисуйского султана, сделавшись женой каратинского наиба.
Переговоры об обмене пленными шли своим чередом. Чавчавадзе прилагал все старания, но мог дать Шамилю только то, чем распоряжался сам. За оборону Шильды Чавчавадзе был произведен во флигель-адъютанты и полковники, но просить государя отдать сына Шамиля не смел. Он только надеялся получить от императора хоть какой-то ответ, пусть даже отрицательный. Тогда бы ему легче было вести переговоры с имамом, официально объявив ему, что Джамалуддин не может стать предметом обмена.
Вдова грузинского царевича и мать пленниц княгиня Грузинская Анастасия сама обратилась к императору с просьбой отпустить сына Шамиля. Император милостиво согласился, указав, что теперь все будет зависеть от самого Джамалуддина. Но просить государя присовокупить к выдаче сына Шамиля еще и гигантскую сумму никто не решался.
Чавчавадзе заложил имение, род Орбелиани внес свою лепту, комитет в Тифлисе собрал пожертвования. Сестра Нина, вдова Грибоедова, отдала брату 10 тысяч — компенсацию, которую выплатило правительство после гибели ее мужа в Тегеране. Набралось почти 40 тысяч рублей.
Однако Шамиль по-прежнему требовал миллион. Но первым его условием оставался сын. Имам был уверен, что если не вернет Джамалуддина теперь, в обмен на столь знатных пленниц, то уже не увидит его никогда. А что касается денег, то это было условием наибов, участвовавших в походе за Алазань. Да и народ был доведен войной до последней крайности. Шамиль готов был отказаться от своей доли денег, но предложенная Чавчавадзе сумма все равно никого не устраивала.
Чтобы ускорить переговоры, Шамиль пригрозил раздать пленниц в наибства. Поговаривали, что их даже могут казнить, если условия Шамиля не будут выполнены.
Княгини знали, что их родные делали все, что могли. В то же время они попытались деликатно объяснить женам Шамиля невозможность сбора такой суммы для выкупа. Загидат им не верила. Она считала, что раз мужья княгинь потеряли семейства во время своей службы, то царь должен помочь им получить семьи обратно. Скоро выяснилось, что ни жены Шамиля, ни его казначей Хаджияв не имеют понятия, что есть миллион и как велика эта цифра.
Хаджияв любил считать. Он считал и пересчитывал все — от денег в казне имама до пуль в оружейных мастерских. Для всех вычислений ему хватало его четок. Но мадам Дрансе сообщила, что миллион — это такая громадная сумма, что если он откажется от еды, пока не сосчитает до миллиона, то скорее всего умрет с голоду. Хаджияв не поверил. Он заперся в своем доме и несколько дней считал бобы. Он страшно исхудал, сбивался со счета, начал считать тазами по тысяче бобов, но до нужной цифры было еще очень далеко. Не желая признавать свое поражение, он заявил, что миллион — это всего лишь арба, наполненная серебром. Когда оказалось, что предлагаемый князем Чавчавадзе выкуп едва поместится на двух арбах, Хаджияв окончательно пришел в замешательство. Считать арбами было легче, но где взять столько арб?
Шамиль стоял на своем. А до миллиона отлично мог сосчитать бывший царский генерал Даниял-бек.
Княгини писали близким, как может обернуться их судьба, и молили Бога о спасении.
Дни проходили в тягостном ожидании. Жены Шамиля уже учились французскому, дочь Шамиля Нажабат учила всех арабскому, мадам Дрансе постигала тонкости кавказского этикета, а Хаджияв раздобыл где-то пособие по арифметике и корпел над ним с переводчиком — беглым казаком.
Княжна Баратова первое время надеялась, что пробудет в плену недолго, так как отец ее был человек небогатый да к тому же разбитый параличом, и большого выкупа за дочь дать не мог. Но надежды ее не оправдались. Шамиль думал не о деньгах, а о сыне.
Единственным утешением княжны Нины Баратовой стала Аминат, с которой они были почти одного возраста и быстро подружились. Эти энергичные натуры сошлись до того, что принялись учинять различные проказы. Главным объектом их проделок был избран добрый Хаджияв, измучивший всех расспросами о миллионе. Делая вид, что старается облегчить казначею его задачу, княжна как бы ненароком касалась его своей рукой. Но так как прикосновение к чужой женщине непременно влекло за собой семикратное омовение, без которого мусульманин не мог совершать обязательные молитвы, Хаджияв смущался, затем приходил в ярость, но вынужден был спешить в купальню. Это повторялось множество раз, пока бедный казначей не начал остерегаться Нины и обходить места, где могло совершиться новое покушение на его ритуальную чистоту.
Несмотря на дружбу с Аминат, юная аристократка очень тяготилась пленом. Однажды она не выдержала и поделилась с подругой своей печалью. Аминат очень удивилась, что в Ведено кому-то может чего-то не хватать. И поспешила успокоить Нину, обещая, что даже если всех отпустят, то ей лучше остаться, потому что когда вернется сын Шамиля Джамалуддин, то он непременно на ней женится. Нина с горячностью отвечала, что скорее наложит на себя руки, чем выйдет замуж за сына Шамиля, по вине которого она вытерпела столько мук.
Это оскорбительное заявление стало известно Загидат, которая поспешила донести слова княжны до самого имама. Дело могло принять самый опасный для пленниц оборот, если бы Шуайнат не удалось умерить гнев Шамиля. Но отношение к пленницам заметно изменилось. Часть людей Чавчавадзе была отдана в соседние аулы.
Настал момент, когда Шамиль уже не хотел продолжать переписку. Сын его Гази-Магомед убеждал пленниц написать последнее решительное письмо, обещая удержать отца от крайних мер. Князь Чавчавадзе ответил, что не прибавит ни копейки, ибо с самого начала предложил все, что было возможно.
Спасение пришло нежданно — от Загидат. При всей своей неприязни к пленницам она вошла в их отчаянное положение и попросила отца поговорить с Шамилем. Выслушав своего наставника и тестя, Шамиль согласился подождать еще неделю.
Джамалуддин Шамиль прожил в России 15 лет и стал уже европейским человеком. О Дагестане ему напоминали лишь шрамы на руке, полученные в битве при Ахульго, где он и был отдан аманатом генералу Граббе. Он имел возможность носить горскую одежду, но на родном аварском языке лишь изредка говорил с царскими офицерами-горцами. Все установления ислама Джамалуддин строго исполнял вместе с другими воспитанниками из мусульман. Ему разрешали переписку с отцом. Джамалуддин писал ему о своей жизни, учебе, заботе императора, но ответов не получал и был этим очень опечален.
Когда Джамалуддину исполнилось 10 лет, его перевели в Петербург, в Павловский кадетский корпус, где воспитывались дети знатных семейств и даже императора. Здесь он видел и самого Николая I, который относился к сыну Шамиля с особым вниманием.
Джамалуддин быстро выучился русскому языку и не отставал в учебе от своих сверстников. Французский и немецкий тоже давались ему легко, другие науки он усваивал без особого интереса, отдавая предпочтение военным дисциплинам и гимнастике.
Венгерская революция вынудила царское командование усилить армию молодыми офицерами, и выпуски в кадетских корпусах происходили раньше положенных сроков.
6 июня 1849 года кадет Шамиль был произведен в корнеты и зачислен в кавалерийскую дивизию, стоявшую в Варшаве на случай распространения Венгерского восстания. После подавления восстания его полк перевели в Ковенскую губернию, а в 1851 году — в Тверь, где Джамалуддин был произведен в поручики.
Служба в полку принесла ему жизненный опыт и хороших друзей, которые любили Джамалуддина за честность и справедливость. Участвуя в различных маневрах и парадах, поручик Шамиль хорошо изучил русскую армию, вооружение, военные приемы. Он увидел Россию, другие страны и народы, начал разбираться в перипетиях европейской политики, заложником которой хотели сделать его отца.
К началу Крымской войны его полк вновь перебросили в Польшу, которую Пальмерстон мечтал оторвать от России, вернуть ей статус королевства и сделать преградой между Россией и Европой.
В начале ноября 1854 года 23-летний поручик Уланского Его Императорского Величества великого князя Михаила Николаевича полка Джемал-Эддин (Джамалуддин) Шамиль был срочно вызван в главный штаб. Теряясь в догадках, поручик поспешил в Варшаву, где его ждали необычайные известия.
Командующий Гренадерским корпусом генерал от инфантерии граф Н. Муравьев объявил ему о кахетинских событиях и спросил, желает ли Джамалуддин вернуться к отцу. Предполагалось, что к Джамалуддину прибудет специальный посланец от Шамиля, чтобы убедить его принять правильное решение. Но этого не потребовалось. Поразмыслив над столь неожиданным поворотом судьбы, поручик решил ей покориться, тем более что этого хотели и его отец, и император.
Вскоре Джамалуддин в сопровождении Н. Муравьева прибыл в Петербург и был принят государем. Николай поблагодарил его за службу, похвалил сыновнюю преданность и велел передать отцу, что зла ему не желает и что виноваты во всем кавказские начальники, не умеющие как следует вести дела.
В начале января 1855 года Джамалуддин отбыл на Кавказ. Следом отправился и Н. Муравьев, назначенный вместо Воронцова командиром Отдельного Кавказского корпуса и наместником Кавказским.
Николай Николаевич Муравьев был опытным военным и дипломатом, сумевшим урегулировать египетско-турецкий конфликт 1832—1833 годов. По возвращении с Босфора он был пожалован генерал-адъютантом, назначен в 1834 году начальником Главного штаба 1-й армии, а в 1835 году командиром 5-го пехотного корпуса. Но подготовленная им в 1834 году записка «О причинах побегов и средствах к исправлению недостатков армии» вызвала недовольство Николая I и стала причиной его отставки в 1837 году.
Вспомнили о Муравьеве в 1848 году, когда Европу начали сотрясать революции. Он был назначен начальником запасных батальонов нескольких пехотных корпусов, затем членом Военного совета, а 30 декабря 1848 года командиром Гренадерского корпуса, с которым совершил поход против восставших венгров.
В 1853 году Николай I произвел Муравьева в генералы от инфантерии, а еще через год — в генерал-адъютанты с назначением наместником Кавказа.
Реад, не справившийся со своими обязанностями и «прозевавший» рейд мюридов в Кахетию, был освобожден от должности. В утешение ему дали в командование 3-й пехотный корпус. 4 августа 1855 года в сражении на Черной речке в Крыму Реад погиб.
Судьба переговоров была еще далеко не ясна, когда Шамиль получил волнующее известие: Джамалуддин возвращается на родину и уже выехал из Петербурга в Москву.
Лазутчики имама действовали отменно. Вскоре они сообщили, что сын Шамиля прибыл в Ставрополь, что он уже во Владикавказе, где ожидает нового наместника Муравьева, инспектирующего Кавказскую кордонную линию. И что туда уже отправился князь Д. Чавчавадзе.
Шамиль щедро награждал лазутчиков, но старался скрывать свою радость от остальных. Ведено пришло в движение. Родные и близкие Шамиля готовились к большому событию.
Однако приготовления были прерваны новым военным походом. Имам предпринял попытку усилить свои позиции в Чечне. Его отряды осадили укрепление Исти-Су, но были оттеснены подошедшими из Куринского укрепления войсками. Канонада была слышна даже в Ведено, где жены и пленницы Шамиля молились о том, чтобы это не нарушило переговоров.
Тем временем пришло новое известие: Джамалуддин уже в Хасавюрте.
Шамиль отправил в ХасавЮрт своего казначея и Юнуса, передававшего Джамалуддина Граббе в 1839 году. Они должны были удостовериться, что на самом деле прибыл сын Шамиля Джамалуддин.
Посланцы были допущены к Джамалуддину и сразу его узнали. Для надежности они осмотрели его шрамы на левой руке — следы от пики донского казака, полученные при Ахульго. Они также задали Джамалуддину несколько вопросов, ответы на которые окончательно развеяли все сомнения.
Вернувшись в Ведено, посланцы подробно описали имаму Джамалуддина, засвидетельствовали, что это именно он, и передали Шамилю письмо от сына. Беспокоило их лишь то, что Джамалуддин в близких отношениях с другими офицерами и даже танцевал с женщинами на балу в его честь.
Вскоре затем случилось сильное землетрясение, которое все расценили как дурной знак. Переговоры действительно оказались на грани срыва.
Наибы настаивали на миллионе, а предлагалось по-прежнему не более сорока тысяч. Шамиль готов был согласиться и на меньшую сумму, но народу это могло не понравиться. Многие на этой войне потеряли сыновей, мужей, братьев и отцов, и Шамиль уже не мог отступить от объявленных условий.
В который уже раз на помощь Шамилю пришел мудрый шейх Джамалуддин Казикумухский. Он напомнил имаму об одном отшельнике, пользовавшемся в народе большим уважением. Его почитали за святого, воплощающего в себе высшие достоинства мюридизма. Он был существом удивительным, пророчества его всегда сбывались, а самые трудные вопросы находили у него благочестивое разрешение.
Святой отшельник был привезен в Ведено и помещен в кабинет Шамиля. Увидеть его стекалось множество народу, который он доводил до исступления своими пламенными проповедями. Когда он начинал зикр, восхваляя Аллаха и принося ему раскаяние, все вокруг сливались в единое целое с пением «Ла-ильлаха-иль-алла» и других формул зикра.
Вдохновленных горцев отшельник учил умеренности, добросердечию и предостерегал от гибельных пороков, к которым неминуемо приводит стремление к излишествам.
С отшельником соглашались все. Но не все верили, что самые знатные семейства Грузии не в силах заплатить больше сорока тысяч.
Шамиль потерял покой, не зная, как разрешить проблему. Но однажды увидел во сне, что к нему направляется из Хасавюрта человек, способный уладить дело. Так оно и случилось.
Устав от неопределенности, генерал Орбелиани послал в Ведено своего поверенного юнкера Исаака Грамова. Это был армянин из Шуши, учившийся в училище немецких колонистов, а затем поступивший на службу в комендантское управление. Там его и приметил Орбелиани. Грамов отлично знал местные нравы и умел договариваться с горцами.
С детства усвоивший тонкости кавказского этикета, Грамов начал с поздравлений по поводу возвращения сына Шамиля, передал имаму подарки, самые добрые пожелания от своего начальства и благодарность от родственников княгинь за хорошее обращение с пленницами. Грамова хорошо приняли и поместили в отдельной комнате. Вечером он вновь был приглашен к Шамилю.
О главном деле Грамов заговорил не сразу. Прежде они обсудили ход Крымской войны, тактику сторон и разницу в вооружении. Затем Шамиль спросил Грамова о недостатках, замеченных им в Имамате. Грамов отвечал, что все здесь хорошо, вот только дороги плохие и путешествовать по ним — сущее наказание. Шамиль остался доволен ответом Грамова. Свои трудные дороги, непроходимые леса, крутые перевалы и опасные переправы он считал лучшим оружием, делающим его сильнее многих правителей.
Когда же разговор коснулся основного вопроса, Грамов доверительно сообщил Шамилю, что европейские газеты пишут о нем как о великом герое и выдающемся полководце, к тому же сумевшем отнять у царя своего сына. А насчет миллиона Грамов сказал, что даже если бы князья и смогли его собрать через несколько лет, то царь не позволил бы отдать Шамилю столь значительную сумму, которая способна многократно увеличить его военные возможности.
Пообещав, что все кончится хорошо, и назначив местом обмена старую просеку у реки Мичик, Шамиль отправил Грамова обратно.
На следующий день имам собрал своих сподвижников и решительно объявил, что если они не согласятся на условия князя Чавчавадзе, то пусть забирают пленниц себе, а он больше не станет держать их у себя.
Стало ясно, что пора принимать окончательное решение. Сподвижники имама согласились принять условия князя, но потребовали, чтобы деньги были выданы мелкой серебряной монетой. Так выкуп мог выглядеть более значительным, чем был на самом деле.
В тот же день княгиням было объявлено, что они свободны. Дело было лишь за тем, чтобы согласовать условия обмена и подготовить их отъезд. Бывшие пленницы дали волю слезам. К ним присоединились и жены Шамиля, которые за восемь месяцев почти сроднились с княгинями и их детьми.
В Ведено началась суматоха. Солдаты-перебежчики мастерили для княгинь невиданные в горах четырехколесные арбы. Женщины чинили их одежду, мыли и наряжали детей, обменивались с княгинями подарками.
В мечетях возносились благодарственные молитвы. Начали съезжаться знаменитые наибы и почетные гости. Прибыл Гази-Магомед со своей красавицей-женой. Приехал и Магомед-Шапи, заметно возмужавший и остепенившийся. Ему было разрешено составить отдельный конный отряд из своих сверстников.
В Хасавюрт стекались купцы. Чавчавадзе менял собранное золото на мелкое серебро. Серебра не хватало, и князь послал к Шамилю спросить: нельзя ли последние пять тысяч отдать золотом? Имам согласился.
Серебро пересчитывали Хаджияв и купец Муса Казикумухский. К досаде Чавчавадзе продолжалось это несколько дней. У казначея кружилась голова от бесконечных десяток и сотен. Деньги он складывал в отдельные мешочки и ставил на них печать, а Грамов прикладывал свою. Теперь Хаджияв и сам был рад, что считать пришлось только сорок тысяч, а не миллион.
Наконец все было улажено. Княгиням были подарены ковры и украшения, а их сыновьям — черкески и кинжалы. Вереница телег выехала из Ведено и направилась к Мичику по заранее исправленным дорогам. Кучерами на них были беглые солдаты.
Следом двинулся живописный конвой имама. Как обычно, Шамиля сопровождали две сотни отборных мюридов, проверенных в битвах со времен начала его имамства. Эскорт был хорошо одет, прекрасно вооружен, и почти все мюриды имели на груди ордена за подвиги. Одна сотня, развернув знамена, стройными рядами двигалась впереди имама, другая следовала сзади, чередуясь с первой в пении стихов из Корана.
Рядом с имамом ехали его сын Гази-Магомед и Даниял-бек, вырядившийся по такому случаю в генеральскую шинель.
Следом за эскортом Шамиля двигался пятитысячный кавалерийский отряд горцев.
Когда прибыли к месту размена, по ту сторону Мичика уже ждала колонна царских войск.
Шамилю поставили белый шатер, а перед ним, на треноге, подзорную трубу. Он видел русский лагерь, но люди в нем были чем-то опечалены и не похоже было, что готовилось торжество.
Обсудить последние приготовления прибыл Грамов. Он просил Шамиля произвести обмен как можно спокойнее и воздержаться от салютований, как это принято у горцев в честь замечательных событий. Просьбу свою он объяснил трауром по случаю неожиданной кончины государя императора Николая I.
Шамиль выразил свои соболезнования и заверил, что с его стороны все будет тихо, если все будет точно исполнено со стороны Чавчавадзе.
Обмен состоялся 10 марта 1855 года. Приняв все предосторожности, стороны сошлись у реки.
«Когда обе стороны между собой сблизились так, что уже могли хорошо различать друг друга,— писал Е. Вердеревский,— князь Чавчавадзе прежде всего увидел арбы, в которых было семейство его, и услышал голоса своих дочерей. Они кричали:
— Мама, посмотри, вон папа на белой лошади!»
Гази-Магомед поздоровался с князем Чавчавадзе и сказал, что о семействе его имам заботился как о своем. А неудобства, если они были, проистекали единственно от неумения обращаться со столь знатными особами. Чавчавадзе отвечал, что о добром отношении имама знает из писем княгинь, за что его и благодарит.
Затем пленницы были переданы князю, а Джамалуддин оказался в объятиях брата.
Пленницы не верили собственному счастью и не находили слов от волнения.
Взволнован был и Джамалуддин. Он узнал брата Гази-Магомеда, смутно припоминал остальных родственников и все искал глазами отца. Но тут к нему бросился Магомед-Шапи, который родился после его пленения, и теперь они встретились впервые.
Оставив Хаджиява с Грамовым завершать обмен пленными и денежные расчеты, братья подвели Джамалуддину белого коня с дорогим седлом и вместе поспешили к отцу. Сопровождавшие Джамалуддина офицеры поскакали вместе с ними.
Их встречали радостные мюриды, и все старались пожать руку Джамалуддину. До палатки оставалось совсем немного, когда Гази-Магомед осадил коня и попросил Джамалуддина переодеться. Узел с горской одеждой был приторочен к седлу Магомед-Шапи. Джамалуддина стеной окружили конные мюриды. И вскоре перед ними предстал статный джигит в красивой черкеске и при отличном оружии. Когда он вскочил на коня, трудно было поверить, что Джамалуддина столько лет не было в родных горах. Единственным его отличием был пистолет новой пистонной системы, тогда как горцы все еще пользовались кремневыми.
Магомед-Шапи уложил мундир поручика в хурджин, помчался обратно к реке и перебросил хурджин на другую сторону Мичика. Тогда он не знал, что в будущем сам облачится в подобный же мундир.
Шамиль встретил сына сдержанно, но, обняв, долго не отпускал. Джамалуддин поцеловал руку отца и встал рядом со своими братьями. Шамиль долго смотрел на сына, с трудом сдерживая чувства, а затем скрылся в своем шатре.
Свидетель этого события так описывал Шамиля и его свиту:
«В то время, когда говорил Шамиль, я очень хорошо рассмотрел его: у него лицо очень приятное, хотя довольно серьезное и строгое, он так еще сохранился, что ему кажется на вид не более сорока лет. По свежести лица можно судить о цветущем здоровье, борода у него черная, по-видимому крашена, ровная и довольно большая. Роста невысокого, не толст, но плотного телосложения. Одет он был в светло-зеленую шерстяную чуху [23], под ней красный шелковый бешмет [24], на голове огромная белая чалма, а на ногах русского покроя сапоги. По правую сторону Шамиля сидел Джемал, первое духовное лицо у горцев, старик лет 70, а по левую — Даниель-султан Элисуйский, сзади них стояли наибы Мичиковский, Андийский, Ичкерийский, Гумбетовский и другие. Правее меня стоял Кази-Магома, а около него младший сын Шамиля, Шефи-Магома, мальчик лет пятнадцати».
Когда обмен благополучно завершился, Шамиль велел пригласить к себе Грамова. Имам подарил ему золотые часы, усыпанные бриллиантами, и пообещал отпустить его, если тот ненароком попадет в плен к горцам.
К вечеру процессия двинулась в сторону Ведено. Выждав, пока Мичик скроется за высоким холмом, мюриды дали волю чувствам. Пальба, джигитовка и музыка сопровождали отряд по всему пути. Тысячи людей выходили навстречу имаму и его сыну, поздравляя с возвращением и восхваляя Всевышнего за явленное чудо.
В Куринском укреплении, куда привезли княгинь, был траур, но лица спасенных выражали счастье. Офицеры крестились, а их жены и местные казачки рыдали, глядя на трогательную процессию. В церкви шли благодарственные молебны, а сослуживцы князя считали своим долгом засвидетельствовать княгиням свое восхищение их мужеством.
Отдохнув и оправившись от перенесенных невзгод, княгини отправились через Дербент и Елисаветполь в Тифлис, который встретил их торжествами. Через месяц они выехали в Москву, где наконец смогли утешить свою мать Анастасию и сестру Надежду, в замужестве — Писареву. Затем они приехали в Петербург, чтобы выразить свою бесконечную признательность новому государю Александру II. Император и императрица тепло приняли княгинь, пригласили вместе отобедать, одарили бывших пленниц и даже помогли князю Чавчавадзе поправить денежные дела, пришедшие в упадок после разорения имения.
Мадам Дрансе больше не желала испытывать судьбу и поспешила уехать в Париж, к матери и сыну. Там она заработала больше, чем могла получить гувернантка в России, издав свои воспоминания «Восемь месяцев в плену у Шамиля». Книга стала популярной, вызвав интерес к Шамилю и борьбе горцев Кавказа. С особым вниманием книгу прочел А. Дюма-отец, решивший при первой возможности посетить Кавказ.
Книга была переведена на русский язык и издана в 1858 году в Тифлисе. Четверть гонорара от продажи книг мадам Дрансе пожертвовала на выкуп пленных.
Официальная версия обмена была опубликована в газете «Русский инвалид» и вошла затем в многочисленные издания.
Знаменитый заложник вернулся в горы навсегда. И теперь для него начиналась иная жизнь, в которой не было места взглядам, привычкам и чувствам поручика уланского полка.
Джамалуддину оставили только его походный багаж, включавший множество русских и французских книг, географические атласы, бумагу, карандаши, краски и даже чертежную готовальню. Карандаши и готовальня очень пригодились, когда Джамалуддин решил построить себе дом по русскому образцу. По его проекту Идрис (Андрей) и беглые русские солдаты построили дом с большими застекленными окнами, печами и дверьми с бронзовыми ручками. Причем все, что недоставало, было прислано тем же бароном Николаи из Хасавюрта.
Джамалуддин заново открывал для себя родину и родную семью. За 15 лет многое изменилось. Другим стал и его отец, превратившийся в грозного повелителя гор, слава о котором облетела весь мир. Многие царские генералы, громившие Наполеона и других знаменитых полководцев, потерпели фиаско, встретившись с простым горцем Шамилем.
Джамалуддин хотел понять, откуда у его маленького народа берутся силы, чтобы противостоять великому северному колоссу. Он-то хорошо знал, как велика Россия и как неисчислимы ее войска, державшие в страхе всю Европу.
Джамалуддин отправился в путешествие по Имамату. Он посещал аулы и крепости, беседовал с наибами и простыми горцами.
Горцы воспринимали его по-разному. Одни подозревали, что Джамалуддина отравили каким-то особым ядом, который постепенно приведет его к гибели. Другие живо интересовались жизнью в России и удивлялись познаниям Джамалуддина в разных науках, особенно после того, как он с точностью до минуты предсказал лунное затмение (это было указано в астрономическом календаре, который привез с собой Джамалуддин). Третьи просто сторонились его, как чужого.
В донесении, полученном от командующего войсками в Прикаспийском крае генерала Г. Орбелиани и затем представленном императору, говорилось:
«Что касается до сына Шамиля, Джемал-Эддина, то, по сведениям, получаемым из Дарго, этот молодой человек не может свыкнуться ни с новым образом жизни, ни с понятиями, для него чуждыми, людей, его окружающих, и язык которых он едва начинает понимать… Его окружают муллы и ученые люди, которые посвящают его Алкорану и изучению арабского и аварского языков. Шамиль недоволен его отвращением от образа жизни, усвоенного в горах, и тем, что он отказывается от хищнических набегов, начальство над которыми ему неоднократно предлагал, но тем не менее оказывает ему отеческую нежность…
Несмотря на строгие правила шариата, Шамиль позволяет сыну получать и читать русские журналы, пересылаемые в Дарго бароном Николаи».
Шамиль видел, как непросто возвращался его сын в лоно родных гор, но надеялся, что со временем все станет на свои места. Чтобы ближе привязать Джамалуддина к дому, Шамиль женил его на дочери знаменитого чеченского наиба Талгика. Джамалуддину также поручено было заниматься административными делами и инспектировать вооружение, в чем его образование и военный опыт, полученные в России, могли быть весьма полезны.
Своими сравнениями и выводами о жизни в горах и в России Джамалуддин делился с отцом. Он старался склонить Шамиля к миру, тем более что для этого настал самый подходящий момент.
После обмена между Шамилем и царским командованием установилось своего рода взаимопонимание, и в горах наступило относительное затишье. Военные действия почти не велись, тем более что основные силы царских войск были переброшены на фронты Крымской войны.
Муравьев понимал, что Шамиль далек от желания стать вассалом Турции, действиям ее войск никак не способствует и что «горцам, воюющим с нами за независимость, равно противно было всякое иго». Здесь, на Кавказе, Муравьев убедился и в том, сколь разорительна война с горцами, уносящая к тому же цвет российской и горской молодежи. Простые расчеты доказывали, что дешевле было бы предложить каждому участнику боевых действий хороший дом и достойное содержание, построить фабрики и дороги, которые привели бы к спокойной жизни и взаимной пользе. Это привело Муравьева к мысли вступить в мирные переговоры с имамом. В обмен на нейтралитет Шамилю предлагалось признание Имамата как самостоятельного государства горцев под протекторатом России.
Условия эти показались Шамилю вполне приемлемыми. Население Имамата устало от военных невзгод, хозяйство приходило в упадок, а продолжение широкомасштабной войны грозило полным разорением и исчезновением самих горских народов.
О переговорах Шамиля с Муравьевым официальных документов не сохранилось. Скорее всего, они велись Муравьевым с молчаливого согласия Петербурга. Но косвенные сведения дают основания полагать, что стороны заключили перемирие.
Политика Муравьева, бросившего все силы против турок и заключившего негласное перемирие с Шамилем, вызвала резкое неприятие у начальника Главного штаба Отдельного Кавказского корпуса А. Барятинского. Конфликт между первыми лицами перерос в открытое противостояние. Барятинский бросил все дела и уехал в Петербург.
Очень скоро стало осуществляться многое из того, о чем договорились имам и наместник. Была снята экономическая блокада с районов Кавказа, входивших в состав Имамата. Открылись возможности для торговли, которая приносила обоюдную выгоду. Вместе с фабричными тканями, инструментами и другими товарами в горы пришла надежда на мирную жизнь. Тогда же начались массовые обмены военнопленными, которых было еще очень много.
Развитию полезных отношений как мог способствовал Джамалуддин. Он вел с бывшими сослуживцами постоянную переписку, стараясь превратить мирную передышку в прочный мир. В письме генерал-майору барону Л. Николаи Джамалуддин писал:
«На условия Ваши насчет торговли отец согласен, только не знаю, долго ли будут существовать они…
В пятницу, 30 октября, я запечатал письмо к турецкому султану. Очень хотелось приписать к нему несколько слов, что при следующем случае непременно сделаю, чтобы он перестал морочить горцев…»
Зная, что Шамиль не нарушит данного слова, Н. Муравьев отправился воевать с турками в Закавказье. Он действовал решительно, тем более что имел к Порте и свои личные счеты. Ведь именно Муравьев командовал в 1833 году под Константинополем русским экспедиционным корпусом, избавившим султана от притязаний египетского паши, а затем подписывал с турками «вечный мир».
Муравьев осадил турецкую крепость Карс и 16 ноября 1855 года заставил ее гарнизон капитулировать. В отрядах Муравьева сражались против турок и добровольцы из горцев, многие из которых погибли под стенами крепости. В награду за взятие Карса Муравьев получил от императора приставку «Карсский». Тогда же Муравьев задумал поход через Анатолию к Стамбулу. У России появились реальные шансы взять реванш за падение Севастополя. Но страна была истощена войной, казна опустела, а Крымская война близилась к завершению.
Такую же приставку «Карсский» с титулом баронета получил и советник коменданта Карса Вассиф-паши В.-Ф. Вильямс. Это был тот самый английский бригадный генерал, который писал Шамилю о признании Европой Имамата. Он был взят в плен Муравьевым и содержался в Петербурге до окончания войны.
Крымская война завершилась 18 марта 1856 года подписанием Парижского мирного договора. По его условиям Россия вернула Турции Карс в обмен на Севастополь и другие завоевания союзников в Крыму, а также потеряла контроль над Дунайскими княжествами и влияние на Балканские страны. Самым тяжелым условием было объявление Черного моря нейтральной зоной, где Россия, хотя и сохранила за собой прибрежные территории, но не могла иметь военный флот. Это открывало путь к побережью Кавказа турецким торговым судам и контрабандистам, которые энергично занялись перевозками товаров, невольников, оружия и легионеров.
«Кавказский вопрос» был одним из главных пунктов переговоров. Союзные державы пытались вынудить Россию уйти с Кавказа, добиться объявления независимого «Черкесского государства» и его международного признания. Но старое соперничество Англии и Франции, опасавшихся усиления друг друга, позволило представителям России сорвать принятие официального решения по этому вопросу. Английский министр иностранных дел лорд Кларендон подвергся за это острой критике в парламенте, но оправдывался тем, что Шамиль во время войны не проявил себя явным союзником антироссийской коалиции и у лорда не было достаточных оснований требовать от России новых уступок.
Если для России Парижский договор был временным политическим отступлением, то для Имамата Шамиля он стал предвестником надвигающейся катастрофы.
Горцам больше не на кого было надеяться. Они и раньше полагались лишь на свои силы, но надеялись, что мир обратит внимание на их несчастья и если не поможет, то хотя бы остановит эту долгую войну. Теперь же стало ясно, что большие государства заняты своими проблемами, предоставив горцам решать свои. И этих проблем становилось все больше. Целые общества просили Шамиля примириться с царем. Шамиль тоже считал, что мир лучше войны, но хотел мира официального, так как уже много раз оказывался обманутым генералами.
Муравьев достаточно оценил нейтралитет Шамиля и надеялся закончить дело миром. Даже в небольших тактических операциях он старался уже не использовать регулярные войска. В них теперь, по принципу «азиаты против азиатов», в основном участвовали местная милиция и полурегулярные части из горцев. В послужных списках солдат-кавказцев 55-й год начисто отсутствует, хотя другие года расписаны весьма подробно. Действия Муравьева сводились к строительству укреплений, исправлению дорог и рубке новых просек вдали от владений Шамиля.
Он стремился учесть уроки прошлых событий и извлечь всю возможную пользу из сложившегося положения дел. Он часто говорил о необходимости «сосредоточиваться», чтобы провести реформы, укрепить державу и обеспечить ее развитие. А для этого нужно было добиться спокойствия на Кавказе.
Казалось, идея мира с горцами находила поддержку в самых верхах. За урегулирование отношений с Шамилем высказывались министр иностранных дел А. Горчаков и военный министр В. Долгоруков, избежавший отвлечения войск с Крымского театра военных действий. Благосклонно относился к этой идее и сам император.
Александр II понимал экономические причины поражения и неизбежность новой войны с Турцией. Он решил отказаться от отцовских методов, полицейский режим которого умерщвлял духовные и производительные силы народа. И мечтал теперь о развитии промышленности, торговли и подъеме экономического могущества государства.
Обращаясь к подданным, Александр II обещал им коренное переустройство жизни: «При помощи небесного промысла, всегда благодеющего России, да утверждается и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее; да развивается повсюду и с новою силою стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый, под сенью законов, для всех равно справедливых, всем равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных».
Но для успокоения общего недовольства результатами Крымской войны, для привлечения на свою сторону дворян и купечества слов было мало. Нужна была громкая победа.
В трудный для императора момент на политической сцене возник князь А. Барятинский, друг юности Александра, желавший сгладить горечь поражения в Крымской войне.
Пользуясь близким знакомством с Александром II, отличаясь политической ловкостью и знанием «придворных коллизий», Барятинский сумел увлечь императора своим планом скорейшего покорения Кавказа. Он обещал, что в кратчайший срок закончит Кавказскую войну, наведет порядок в новой «жемчужине русской короны» и превратит богатства края в неисчерпаемый источник доходов государственной казны.
Барятинский родился 2 мая 1815 года и в свои 40 лет уже успел сделать блестящую карьеру.
В 1835 году он, командуя сотней казаков, участвовал в экспедиции генерал-лейтенанта Вельяминова против натухайцев, был тяжело ранен пулей в бок и едва не попал в плен. Вернувшись для лечения в Петербург, был произведен в поручики, награжден золотой саблей с надписью «За храбрость» и назначен состоять при наследнике цесаревиче Александре Николаевиче.
В 1845 году он вновь оказался на Кавказе уже в чине полковника. Успешно командуя 3-м батальоном Кабардинского пехотного полка, он обратил на себя внимание наместника Воронцова. Барятинский был ранен еще раз — в ногу, но быстро поправился и в 1847 году был назначен командиром Кабардинского пехотного полка.
В начале 1850 года Барятинский был отозван с Кавказа. Это стало результатом придворных интриг: ему в невесты прочили М. Столыпину, но он не захотел на ней жениться, чем вызвал неудовольствие Николая I.
По ходатайству цесаревича в мае 1850 года Барятинского вернули на Кавказ, произвели в генерал-майоры и назначили состоять при Кавказской линии. В том же году он сопровождал наследника в поездке по Кавказу. Вскоре после этого Барятинский был назначен командиром Кавказской гренадерской бригады, а весной 1851 года — начальником Левого фланга Кавказской линии.
Желая отличиться, Барятинский предпринял ряд экспедиций в Большую Чечню. Прокладывая новые дороги и просеки, разрушая непокорные аулы, он не забывал уделять внимание административному устройству «замиренных» чеченцев и организации нового управления, которое по сути было старым шамилевским управлением.
В 1852 году Барятинский уже стал генерал-лейтенантом. Он внимательно изучал опыт Имамата Шамиля и предлагал свои проекты овладения Кавказом. Его предложения были одобрены Воронцовым и императором. В крепости Грозной даже был куплен дом для размещения новоиспеченной чеченской администрации и запланированы средства на содержание управления «начальника чеченского народа».
В январе 1853 года Барятинский был пожалован чином генерал-адъютанта свиты Его Императорского Величества, а осенью назначен на должность начальника Главного штаба — вторую по значимости в крае. Барятинский собрался было развернуться изо всех сил, но начавшаяся война с Турцией, переросшая в борьбу против коалиции европейских держав, спутала все планы князя по покорению Кавказа.
Покидая Кавказ, Воронцов прочил на свое место Барятинского. Но Николай I решил, что тот еще «не дорос», и назначил временно исполняющим обязанности наместника генерала Реада.
Раздосадованный Барятинский ринулся на фронт и принял участие в сражении 24 июня 1854 года при Кюрюк-Дара, закончившемся поражением 60-тысячной турецкой армии Зарифа-Мустафа-паши от 18-тысячного корпуса под командованием генерал-лейтенанта В. Бебутова. Получив за отвагу очередной орден, Барятинский был назначен состоять при новом императоре.
Стремление нового наместника Муравьева примириться с горцами он считал неоправданной слабостью. А освободившиеся после войны огромные войска предлагал обратить на разгром Шамиля.
Но на пути честолюбивых планов Барятинского стоял Муравьев, для которого мир с Шамилем был делом чести. Он считал, что горцев лучше иметь в кунаках, чем во врагах.
Дело кончилось тем, что 22 июля 1856 года Муравьев был уволен от должности наместника с назначением членом Государственного совета.
26 августа 1856 года Барятинский был произведен в генералы от инфантерии и назначен наместником на Кавказе.
По просьбе нового наместника начальником Главного штаба Отдельного Кавказского корпуса был назначен генерал-майор Д. Милютин — кавказский ветеран, известный военный теоретик и профессор императорской Военной академии. Милютин тоже состоял в свите императора и полностью разделял взгляды Барятинского.
Муравьев, так и не ставший на Кавказе «своим», тяжело переживал опалу. Формальное членство в Госсовете, руководство незначительными комиссиями, почетное шефство над гренадерским полком не могли удовлетворить его кипучую натуру. Муравьев засел за мемуары, опубликованные уже после его смерти под названием «Война за Кавказом в 1855 году». Скончался Николай Николаевич в 1866 году.
В октябре Барятинский прибыл к Кавказской армии. Свое вступление в должность он ознаменовал приказом: «Воины Кавказа! Смотря на вас и дивясь вам, я вырос и возмужал. От вас и ради вас я осчастливлен назначением быть вождем вашим и трудиться буду, чтобы оправдать такую милость, счастие и великую для меня честь. Да поможет нам Бог во всех предприятиях на славу государя».
Получив от Александра II полный «карт-бланш» и необходимые средства, Барятинский начал с решительных административных и военных реформ.
Желая освободиться от «бремени распорядительной и исполнительной власти», он передал гражданские дела образованному им же самим Главному управлению наместника кавказского. Администрация Кавказа получила полномочия особого Кавказского министерства.
Театр военных действий он разделил на пять военных отделов; для местного управления учредил округа, подразделенные на приставства, участки или наибства.
Кавказский корпус был переименован в Кавказскую армию, которой он давно уже был по своей численности. В распоряжении наместника оказалось более 200 тысяч солдат, в числе которых были и основные силы, действовавшие в Крымской войне, тогда как все войско имама, включая ополченцев, едва достигало сорока тысяч.
Началось и перевооружение войск. Нарезные винтовки, новые горные орудия, палатки, снаряжение — все новинки, появившиеся в ходе Крымской войны в российской и неприятельских армиях, широким потоком хлынули на Кавказ. На Барятинского работала вся Европа.
Позаботился он и о подготовке общественного мнения, вернее о том, чтобы оно ничего не знало.
Теперь газеты писали о чем угодно, только не о действительном положении дел на Кавказе. Считалось, что цензурные ограничения окупятся с лихвой, когда подданные Его Императорского Величества узнают, что с Шамилем покончено.
Член Государственного совета генерал-адъютант Н. Сухозанет представил императору особый доклад департамента Генерального штаба по делам кавказским:
«Вследствие разных статей, помещенных в английских и французских газетах, имеющих целью распространить в Европе невыгодное мнение о положении нашем на Кавказе и касающихся чести находящихся в том краю войск, Вашему Императорскому Величеству благоугодно было повелеть, чтобы в журналах, для противодействия неблаговидным намерениям иностранных газет, была напечатана с нашей стороны статья о занятиях войск Отдельного Кавказского корпуса в последнее время.
По личному моему объяснению с министром иностранных дел признано за лучшее, чтобы Военное министерство доставило князю Горчакову только материал для статьи, которая в политическом отношении будет дополнена уже в Министерстве иностранных дел.
…Вместе с тем имею счастие испрашивать Высочайшего разрешения Вашего Императорского Величества на сообщение министру иностранных дел ежемесячно статей, для напечатания в газетах, в которых будут излагаться вкратце сведения о действиях войск на Кавказе и вообще о положении нашем в этом краю».
Прочитав доклад, Александр II сделал на нем надпись: «Согласен».
Однако события на Кавказе уже сделались частью международной жизни, и ограничение сведений только подогревало интерес к Шамилю.
В 1858 году в Россию пожаловал популярнейший писатель Александр Дюма-отец. Слава автора «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» была столь велика, что даже запрещенные в России «Записки учителя фехтования» — история русского декабриста и его верной француженки-жены — были знакомы самому широкому кругу читателей.
Дюма был приглашен в Россию на свадьбу, но не упустил шанса попасть на войну. Легенды о Шамиле — загадочном вожде свободолюбивых горцев — волновали тогда всю Европу. И Кавказ представлялся писателю девственным заповедником рыцарства, невероятных приключений и великих характеров. Дюма ожидал найти на Кавказе ожившие образы героев своих знаменитых романов.
Дюма отправился на Кавказ по маршруту, проложенному еще Петром I, через Астрахань. Он нанял секретарей и переводчиков, которые помогали ему выявить наиболее значительные события и анализировать всевозможные материалы. Дюма увлек на Кавказ и своего приятеля художника Ж.-П. Муане, чтобы запечатлеть в красках ауру эпохи.
Дюма посетил Дагестан, жил в Кизляре и Темир-Хан-Шуре, а затем отправился в Грузию.
Под пером гениального рассказчика прошлые и современные ему события на Кавказе обрели эпические черты, роднившие их с величайшими событиями мировой истории. Он ошибался в частностях, не особенно вдавался в суть происходящего, увлекался вымыслами, но верно передавал дух времени. Отрывки из его «Путевых заметок» печатались в Париже и читались с жадным интересом. Публика знала, что если великий Дюма взялся познакомить мир с Кавказом и его героями, значит, они того стоили.
Проведя почти три месяца на Кавказе, Дюма написал книгу «Кавказ», которая вышла в Тифлисе уже в 1861 году, хотя и была сильно сокращена переводчиком. Это была третья часть его путевых заметок, которой предшествовали «Письма из Санкт-Петербурга» и «Из Парижа в Астрахань».
Джамалуддину казалось, что мир почти уже наступил. Он верил, что принес его в горы, исполняя чаяния своей истерзанной родины и помня напутствие императора. Но теперь все рухнуло. Как сын имама, он должен был поднять оружие против вчерашних друзей. Джамалуддин писал новые письма к царским генералам, старался удержать отца от решительных действий. Он все еще надеялся, что произошло недоразумение и Муравьев, как член Государственного совета, сумеет остановить кровопролитие.
Но Муравьев ничего уже сделать не мог, и письма Джамалуддина остались без ответа. Похоже, генерал считал этот эпизод не лучшим в своей биографии, а потому деликатно умолчал о нем в своих мемуарах.
Не нашли отклика и письма Шамиля к европейским державам. Имам писал, что находится на исходе сил, и просил во имя человечности остановить кавказскую трагедию.
Джамалуддин не вынес удара судьбы. Здоровье его сильно пошатнулось. Он стал нелюдим и мрачен, пугал своим тяжелым взглядом даже жену. Соплеменники отвернулись от него, считая, что это Джамалуддин убедил отца довериться сладким посулам и поставил их на край гибели.
Охладел к сыну и сам Шамиль, столько сделавший для его освобождения.
Когда Джамалуддин простудился и тяжело заболел, его отправили в Анди, в надежде, что перемена климата поможет ему излечиться. Но Джамалуддину становилось все хуже. Тогда его перевезли в Карату — наибство его брата Гази-Магомеда. Шамиль надеялся, что сына можно вылечить, но горские лекари оказались бессильны. Тогда гонцы Шамиля явились в Темир-Хан-Шуру с просьбой имама прислать в горы русского доктора.
За долгую войну такие просьбы стали обычным делом. Когда горские лекари не могли помочь страждущим, наибы сами отправляли их к русским врачам, предварительно известив об этом Шамиля. «Мы обязаны отпустить его…» — писал наиб Ибрагим имаму о горце, страдавшем «солнечной болезнью живота».
Командир стоявшего в Шуре отряда князь Святополк-Мирский согласился отпустить полкового врача Пиотровского в горы. Пятеро мюридов остались заложниками до его возвращения, а остальные ускакали с врачом. По другим сведениям, врача тайно привезли из Хасавюрта, где начальником гарнизона был давний приятель Джамалуддина барон Николаи.
Пиотровский нашел у Джамалуддина чахотку, как тогда называли туберкулез. Сделав все, что было в его силах, и дав необходимые рекомендации, он вернулся назад. В Темир-Хан-Шуре его чуть было не приняли за абрека, когда Пиотровский явился к стенам крепости на хорошем коне, в горском костюме и при отличном оружии. Пиотровский доложил по начальству, что болезнь неизлечима и дни Джамалуддина сочтены. Он привел в пример знаменитую актрису Прасковью Жемчугову, которую граф Шереметев даже возил в Италию, но избавить от чахотки так и не сумел.
Джамалуддину стало лучше, но затем он вовсе отрешился от мира и отказывался от лекарств.
26 июня 1858 года старший сын Шамиля Джамалуддин скончался и был похоронен в Карате.
Абдурахман из Газикумуха писал, что вместе с Джамалуддином обменяли и много других пленных, среди которых был и племянник Шамиля Гамзат, отданный аманатом генералу Фезе в 1837 году при Телетле. Он с трудом входил в новую жизнь и расставался с привычками, приобретенными в России. Гамзат первое время жил в доме Джамалуддина, затем — в Гимрах, где женился на двоюродной сестре Шамиля. Он тоже болел туберкулезом, лечился в Порт-Петровске, где умер и был похоронен.
Барятинский готовил наступление одновременно в Чечне и Дагестане. Обрушив на Имамат всю мощь царской армии, он начал сжимать железное кольцо крепостей, сводя леса и прорубая новые просеки. Наместник предполагал оторвать от Имамата Чечню, оккупировать Салатавию и «запереть» Шамиля в Дагестане. Со стороны Лезгинской линии предполагалось постоянно и систематически ослаблять горцев разорением непокорных аулов, не допуская их подкреплять Шамиля. Действия на Западном Кавказе до окончания борьбы с Шамилем признаны были второстепенными.
Когда начались первые сражения, Барятинский понял, что слишком погорячился, пообещав справиться с Шамилем за несколько месяцев. Теперь он мечтал закончить кампанию хотя бы за несколько лет.
Шамиль видел, что соглашение с Муравьевым окончательно нарушено и что теперь он оказался в гораздо худшем положении, чем это было до Крымской войны. Имам давно привык к таким гримасам политики, когда сила оказывалась важнее добрых обещаний. Он собрал остававшихся ему верными наибов и объявил, что будет защищать горы, чего бы это ему ни стоило.
Позиционные бои разгорелись с новой силой.
В 1856 году Барятинский сумел установить контроль над восточными районами Чечни. В 1857 году он уже утвердился в центре Большой Чечни, возведя Шалинское укрепление. В начале 1858 года отряд начальника Левого фланга Кавказской линии генерал-лейтенанта графа Н. Евдокимова прошел вдоль реки Аргун и построил здесь новую крепость.
Шамиль отступал с боями, используя любую возможность перехватить инициативу. Весной 1858 года назрановские ингуши подняли восстание против занятия их земель казачьими станицами. Шамиль решил контратаковать и двинулся в Малую Чечню.
Но восстание было быстро подавлено, и превосходящие силы Барятинского оттеснили отряды имама.
Летом 1858 года Евдокимов прошел вверх по Аргуну и построил укрепления Шатой и Евдокимовское.
Население Малой Чечни было полностью отрезано от Большой Чечни и Дагестана и вынуждено было смириться с властью Барятинского.
Разворачивались бои и в Дагестане. Наступление шло с нескольких сторон. Войска были столь многочисленны, что разбить их уже не представлялось возможным. Горцам едва удавалось сдерживать их продвижение вглубь гор.
К концу 1858 года войска Барятинского тремя отрядами начали наступление на столицу Имамата.
Шамиль перегородил завалами ущелье реки Бассы, но противник обошел ущелье по заснеженным горам и 8 февраля появился у Ведено. Первой сюда пробилась конница Евдокимова. Следом подошли другие отряды и стали в виду Ведено большим лагерем. Как писал очевидец, «это место стало, как небо в ясную ночь, усеянное звездами, так много было палаток, лошадей, орудий и других припасов».
Наутро начался артиллерийский обстрел, а затем и штурм.
Бои продолжались несколько дней. Но когда подошел Дагестанский отряд генерал-лейтенанта барона А. Врангеля, а следом и другие части, наибы попросили Шамиля оставить резиденцию из-за угрозы полного окружения.
Имам покинул Ведено и отошел к аулу Эрсеной. Защищать столицу остался его сын Гази-Магомед. Резиденция имама оказалась в полной блокаде, но гарнизон упорно отбивал атаки. Евдокимову удалось провести траншеи к стенам Ведено и подорвать их минными галереями. Затем начался такой сильный обстрел, что «залпы слились в один протяжный гул и кроме дыма и пыли ничего не было видно».
Охваченный пожаром аул продолжал сопротивляться. В ночь на 1 апреля Гази-Магомед с последними защитниками Ведено прорвался через окружение и ушел к Шамилю.
С потерей Ведено Шамиль отступил в Дагестан и укрепился на берегу Андийского Койсу. Бои в Чечне продолжались еще несколько месяцев, но главные силы Барятинский теперь нацелил на Шамиля в Дагестане.
Нагорный Дагестан — последний оплот Шамиля — собирался с силами в ожидании трагической развязки.
Шамилю доносили, что из Аргунского ущелья, разрушая все на своем пути, идет Чеченский отряд Евдокимова, снизу поднимается Дагестанский отряд Врангеля, а из Кахетии движется в тыл имаму Лезгинский отряд князя Меликова.
Имам укрепил свои позиции в Анди завалами и даже начал строительство крепости. Но появившиеся с разных сторон отряды Врангеля и Евдокимова с ходу вступили в бой. Через четыре дня ожесточенных сражений Шамиль был вынужден отступить вглубь Дагестана.
В мае Шамиль созвал в Хунзахе съезд наибов, ученых и почетных представителей всех обществ Имамата. Здесь он прямо заявил, что подозревает многих из них в желании отойти от борьбы и склонить голову перед сильным противником. В ответ собравшиеся поклялись, что не изменят имаму даже перед угрозой смерти. По горскому обычаю многие даже усилили клятву, заявив, что пусть их бросят жены, если они нарушат данное слово. Даниял-бек клясться не стал. Шамиль заподозрил бывшего царского генерала в изменнических намерениях и заставил его принести клятву, хотя и отдельно от остальных.
Шамиль знал, что Даниял-бек давно уже собирался переметнуться обратно, имел тайные связи с царским командованием и скрытно отправлял ценности в Элису. Хотя внешне демонстрировал преданность Шамилю и одаривал всех его посланцев. Тем не менее он давно уже был в опале, и имам не казнил его лишь потому, что он был тестем его сына. Но на мечети, которую починили по приказу Даниял-бека, на табличке с надписью о том, что это его заслуга, Шамиль велел заменить слова «Даниял-султан» на «Даниял-шайтан».
Съезд в Хунзахе стал последним в истории Имамата. И во многом походил на Тайную вечерю Иисуса Христа, когда апостолы клялись не оставлять своего учителя, а затем отреклись от него. Очень скоро отреклись от Шамиля и многие его сподвижники. Нашелся в окружении Шамиля и свой Иуда, вернее, их оказалось несколько.
В отличие от некоторых своих предшественников Барятинский был человеком разносторонним и умел с толком использовать «экстраординарные суммы». Считая золото оружием не менее, если не более эффективным, чем самые сильные пушки, он заранее позаботился о том, чтобы не иметь ограничений в такого рода расходах.
Милютин только еще готовил план генерального наступления на Шамиля, когда в горы уже отправились караваны «золотых ослов». Эти невидимые животные рассыпали по всем уголкам Имамата вполне осязаемые золотые и серебряные монеты. Взятки и подкупы приобрели характер эпидемии, разъедая слабые души и проникая в самые верхи Имамата.
«Золотые ослы» Барятинского делали то, чего не могли сделать целые армии. Наибы предавали Шамиля, ворота крепостей легко открывались, а колеблющиеся отрекались от имама, не успев пересчитать сребреники.
Новую тактику Барятинского успешно использовали и его подчиненные. Генерал Лазарев сумел договориться с Кебед-Магомой. Это был неустрашимый и до фанатичности преданный мюридизму наиб, которого Шамиль числил среди своих главных сподвижников, но позже заподозрил в сношениях с царскими властями, сместил, поселил под надзором в Ведено, а затем простил «за ученость, возраст и заслуги». После этого Кебед-Магома был назначен мухтасибом на строительстве новой крепости, но когда началось отступление Шамиля к Гунибу, он вернулся к себе в Телетль, где предательски выдал генералу Лазареву тестя Шамиля шейха Джамалуддина Казикумухского. Возможно, тут сказалась и старая обида, так как Шамиль обещал в жены двум сыновьям наиба своих дочерей Нафисат и Патимат, но потом передумал и выдал их за сыновей шейха Абдурахмана и Абдурахима.
С помощью подкупа Лазарев получил в свои руки еще несколько наибов с их наибствами.
Видя, что купить наиба стоит куда дешевле, чем его победить, барон Врангель тоже оседлал «золотых ослов».
Их примеру следовал и Меликов, ласково принимая и щедро одаривая представителей лежавших на его пути аулов.
Алчность и предательство сделались главными врагами Шамиля. Теперь он видел, как ошибался, когда не верил доходившим до него слухам о том, что некоторые наибы злоупотребляют властью и стали хуже ханов. Притесняя и грабя свой народ, они обращали гнев его против самого Шамиля. Многих имам сместил, отправил в ссылку и даже казнил. Но усмотреть за всеми не удавалось. Порой храбрейшие воины лишались разума в погоне за богатством. Некоторые даже убивали невиновных, якобы не отдающих положенную часть трофеев в государственную казну, и завладевали их имуществом. Поэтому многие общества переходили под власть царя, лишь бы избавиться от своих ненавистных наибов. Спешили выслужиться и сами изменники-наибы, успевшие нажить в народе немало врагов и надеявшиеся найти у Барятинского защиту.
Книга сподвижника имама Гаджи-Али «Сказание очевидца о Шамиле» заканчивается горестными словами: «Власть Шамиля была уничтожена коварством и изменой наибов и его приближенных, русским войском и золотом».
Следом за «золотыми ослами» шли неисчислимые хорошо вооруженные войска, сметавшие все, что не удавалось взять подкупом. И многие сочли, что настала пора «замиряться», потому что новой войны горцам уже не выдержать. Слишком силен был Барятинский, имевший штыков больше, чем было мужчин в горах. Склонявшиеся к его ногам отступники уже сами готовы были преследовать имама.
«Шамиль ездит с палачом, а я с казначеем»,— поговаривал Барятинский, устилая свой путь золотом.
Личный обоз его был внушительнее армейского. Золото и серебро, ордена и прочие награды, дорогие украшения и всевозможные подарки, шубы и меха раздавались Барятинским всем значительным людям. А для остальных устраивались грандиозные пиры, какие не снились даже бывшим ханам.
Очевидец свидетельствовал: «Народ толпами с покорностью спешил со всех сторон. Главнокомандующий ласково принимал покоренных и делал щедрые подарки. Все прельстились его щедростью, какой они у Шамиля не видели, и спешили прийти с покорностью, чтобы получить подарок. Они забыли Шамиля и данную ему присягу, прельстясь золотом и серебром, а еще больше обещаниями оградить их от насилий и притеснений».
Одна за другой сдавались главные крепости Шамиля, один за другим изменяли наибы.
Когда имама предал бывший царский генерал Даниял-бек Элисуйский, это уже никого не удивило. Он без боя сдал стратегически важное укрепление Ириб с хранившимся там арсеналом. За это Даниял-беку вернули генеральское звание, пенсию и право управлять своим бывшим владением. Его не остановило даже то, что дочь его Каримат оставалась в семье Шамиля.
Покинутый почти всеми, Шамиль уходил все дальше, пока не взошел на огромную гору Гуниб, считавшуюся еще более неприступной, чем Ахульго.
Но его имущество, библиотека, казна, запас оружия и продовольствия оказались в руках мародеров, разграбивших обоз имама, который отстал на пути к Гунибу. Заведовавший обозом Хаджияв едва спас свою жизнь. Позже житель Караха, тоже Хаджияв, вернул 500 золотых монет, которые благоразумно оставил у него на сохранение казначей имама. А тогда у Шамиля не осталось ничего, кроме коня и личного оружия.
Увидев, что с ним остались только самые верные наибы да небольшой отряд из мюридов и перебежчиков, имам впал в тягостное раздумье. После общей молитвы он процитировал сподвижникам арабского поэта:
У меня были братья, которых я считал панцирями.
Но вот они стали моими врагами.
Я считал их меткими стрелами.
Да! Они были таковыми,
Но теперь вонзились в мое сердце.
Гуниб возвышается над окрестными горами, как папаха над буркой. На плоской вершине его, посреди большой ложбины, располагался аул Гуниб. Сюда Шамиль загодя послал своего сына Магомед-Шапи для постройки крепости. Отвесные края горы были также укреплены, дороги испорчены или преграждены завалами, повсюду высились башни и пирамиды камней, готовые обрушиться на штурмовые отряды.
Вместе с жителями аула на Гунибе было около 400 защитников с четырьмя пушками. Но Шамиль, считая свою природную крепость совершенно неприступной, надеялся продержаться здесь до зимы, пока войска наместника не вернутся на зимние квартиры или не произойдет еще что-нибудь, что поможет Шамилю выстоять.
9 августа последнее убежище Шамиля было блокировано войсками барона Врангеля.
Когда прибыл сам Барятинский, немногочисленный гарнизон Гуниба был окружен уже 14 батальонами. На подходе было еще большее количество войск со множеством орудий. Колоссальный перевес не оставлял имаму никаких шансов.
Незадолго до прибытия к Гунибу Барятинский, через симферопольскую телеграфную станцию, получил телеграмму из Петербурга. Ставший к тому времени военным министром Сухозанет и канцлер Горчаков сообщали, что агент Шамиля явился в русское посольство в Стамбуле с предложением имама о мирных переговорах. Сам государь нашел это возможным и считал, что «примирение с Шамилем было бы самым блестящим завершением оказанных уже князем Барятинским великих заслуг». Барятинскому предлагалось заключить мир с Шамилем, ибо мирное покорение Кавказа могло придать России особый вес в международной политике.
Барятинский готов был на большие уступки, лишь бы поскорее закончить дело, но мир с Шамилем представлялся ему собственным поражением. Наместник мечтал о другом — повергнуть Шамиля до 26 августа, чтобы преподнести драгоценный подарок ко дню коронации Александра II, а 30 августа, в день тезоименитства императора, въехать триумфатором в Тифлис.
18 августа Барятинский послал к Шамилю несколько его бывших сподвижников с предложением сложить оружие. Один из посланцев Барятинского, Хаджияв, остался защищать своего имама, а остальные вернулись с решительным ответом Шамиля: «Гуниб — высокая гора, я стою на ней. Надо мною, еще выше, Бог. Русские стоят внизу. Пусть штурмуют».
К штурму почти все было готово. Милютин закончил подробную рекогносцировку, а генерал Кесслер с размахом проводил осадные работы. На соседних высотах стояли пушки всех калибров. Охотники высматривали возможные пути подъема на гору и запасались лестницами, веревками да крючьями. А отступники спешили обогатиться, указывая слабые места обороны Гуниба. Один из них оказался столь алчным, что пообещал показать тайную тропу на Гуниб, если его сапог наполнят золотом. Когда оказалось, что под слоем золота в сапоге лежали камни, ему ответили, что такова уж цена предательства.
Штурм мог обернуться непредсказуемыми последствиями и затянуть дело на неопределенное время, а Барятинский торопился. Тогда он решил предложить имаму сдаться на самых почетных условиях, поручив это дело полковнику Ивану Лазареву.
Лазарев происходил из карабахских беков и хорошо знал Кавказ. Он понимал, как важны эти переговоры и сколь знаменательно событие, участником которого он стал. Полковник употребил все свои дипломатические способности, чтобы добиться согласия Шамиля на условия Барятинского. «Мы собрались сюда для того,— говорил он,— чтобы оставить вражду и заключить мир; успокоить Шамиля, его семейство и приближенных, где захотят. А если Шамиль пожелает отправиться в Мекку, то он будет отпущен с подарками от императора».
Гази-Магомед отвечал ему, что имам не поверит Барятинскому, потому что много раз заключал с генералами мир, но не увидел ничего, кроме измены и обмана.
Лазарев призывал забыть старое и подумать о последствиях. Говорил, что Барятинский — не простой генерал, а наместник самого императора, и что слово его все равно что слово государя. Он предлагал положиться на обещания наместника и избавить Кавказ от нового кровопролития.
Когда парламентеры вернулись, Шамиль решил обсудить положение со своими сподвижниками.
Мнения разделились. Одни считали, что Барятинский хочет обманом выманить их из Гуниба. Другие полагали, что наместнику можно поверить. Третьи прикидывали, сколько еще смогут продержаться, если уже столько дней они питаются лишь колосьями пшеницы да земляникой.
Наконец решили проверить правдивость намерений наместника и отправили к нему хунзахского наиба Дибира и Юнуса Чиркеевского с условиями имама. Шамиль просил дать ему месяц на сборы в Мекку, а его сподвижникам, мюридам и беглым солдатам, которые пожелают остаться в Дагестане, разрешить свободно жить там, где они захотят.
Барятинский был бы готов предложить больше, да хотя бы почетное сопровождение до Мекки и дорогие подарки каждому мюриду. Но ждать месяц — этого он сделать не мог, как не мог отложить на месяц день тезоименитства государя.
Досадуя на упорство Шамиля, Барятинский направил ему ультиматум. Он требовал немедленной сдачи, пока еще есть возможность воспользоваться великодушием императора. В противном случае «все бедственные последствия… падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему милостей».
Ультиматум был прочитан в Гунибе перед всем народом. «Я хотел заключить для вас мир,— сказал Шамиль.— Но вы видите, чего они хотят на самом деле. Не устрашайтесь их воинством. Нас и прежде так испытывали, но затем бежали, как Воронцов, потеряв все, что имели».
Вместо покаянной просьбы о милосердии Барятинский получил жесткий ответ Шамиля: «Сабля наточена и рука готова!»
22 августа прибыл курьер, доставивший рескрипт императора о награждениях. Кроме высоких орденов участники осады получили и новые звания, а Евдокимов и Милютин были произведены в генерал-адъютанты. Для Евдокимова, сына простого крестьянина, это явилось особой милостью, чему очень способствовал сам наместник, считавший Евдокимова своей главной военной опорой. Поздравив награжденных и прицепив Милютину золотой аксельбант со своего плеча, Барятинский выступил с воодушевляющей речью, из которой следовало, что во славу императора Кавказ уже покорен и осталось только достать из Гуниба Шамиля.
Считая, что это лишь вопрос времени, Барятинский отправил царю торжественную телеграмму: «Имею счастье поздравить Ваше Императорское Величество с августейшим тезоименитством. От моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги Кавказ покорен державе Вашей. Сорок восемь пушек, все крепости и укрепления неприятельские в руках наших. Я лично был в Карате, Тлохе, Игали, Ахульго, Гимрах, Унцукуле, Цатаныхе, Хунзахе, Тилитле, Ругудже и Чохе. Теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами».
Двести лет назад предок наместника московский князь Юрий Барятинский наголову разбил Стеньку Разина, и теперь Александр Барятинский желал упрочить славу своего рода пленением Шамиля.
24 августа с разных сторон на Гуниб двинулись три мощные колонны.
Первые две, под бой барабанов и крики «ура», шли с юга и востока, круша завалы и с боем занимая каждый уступ горы.
Третья взбиралась по отвесной северной стене с помощью крючьев и веревочных лестниц. Здесь их ждали меньше всего. Подсаживая друг друга и цепляясь за каждую расселину, охотники сумели взобраться под самый гребень горы. И пока мюриды отбивали открытые атаки, охотники влезли на гору, спустили веревки и помогли взобраться еще нескольким ротам Апшеронского полка. Заметив неприятеля, мюриды бросились врукопашную, но было уже поздно. Среди убитых оказались и три женщины, погибшие с кинжалами в руках.
Тем временем батальоны Дагестанского полка поднялись на Гуниб и с запада.
Захват Гуниба свершился столь внезапно и такими большими силами, что помышлять о серьезном сопротивлении уже не приходилось.
На рассвете 25 августа Барятинский по привычке навел свою зрительную трубу на вершину Гуниба и с изумлением обнаружил там своих солдат.
Вскоре он получил сообщение, что все колонны уже на Гунибе и что ими осажден аул, в котором укрылись оставшиеся в живых мюриды. Не мешкая, Барятинский отправился к месту событий.
Прибыв на Гунибское плато, наместник ужаснулся следам штурма. Позже, в отношении военному министру Н. Сухозанету, он писал о событиях на Гунибе:
«…Между тем партия мюридов, человек до 100 из числа бежавших врассыпную от укреплений, отрезанная от аула, собралась на лесистом холме влево от ведущей к аулу дороги и там, засевши за камнями, открыла частую пальбу по поднимавшимся снизу ротам Ширванского полка. Одна, а вслед за ней другая рота этого полка были направлены, чтобы выбить мюридов из-за камней.
Горцы, не видя никакого спасения, выхватили шашки и кинжалы и бросились навстречу ширванцам; тут завязалась хотя непродолжительная, но жаркая и кровавая рукопашная схватка; сброшенные с холма мюриды кинулись на стоявший внизу у неприятельского орудия караул наш, но преследуемые с тыла, были отброшены вниз к небольшому ручью, где окружены со всех сторон и истреблены все без исключения».
Мимо несли раненых, и Барятинский жаловал их георгиевскими крестами. А юнкера Апшеронского полка Кушнарева, который первым взобрался на Гуниб, главнокомандующий не только наградил, но и произвел в капитаны.
В версте от аула Гуниб, у чудесной березовой рощи, Барятинский сошел с коня и сел на большой пологий камень. Во время трудного подъема напомнила о себе подагра, которой наместник страдал уже несколько лет.
Вокруг аула уже стояли полки, готовые сровнять его с землей. Но Барятинский велел подождать со штурмом и послать к Шамилю парламентера с требованием о сдаче. Он еще не оставлял надежды пленить грозного имама и представить его царю, как обещал это, отправляясь на Кавказ.
Хлопотал о новых переговорах и Даниял-бек, опасавшийся за судьбу своей дочери Каримат.
Лазарев явился в аул и обратился к Шамилю с речью: «Шамиль! Всему миру известно о твоих подвигах, и слава их не померкнет. Если ты, покорясь силе судьбы, выйдешь сегодня к главнокомандующему и передашься великодушию государя императора, то спасешь от гибели тысячу человек, оставшихся в живых и тебе преданных. Заверши свои славные подвиги поступком благоразумия и великодушия, а сардар… [25] будет ходатайствовать перед государем об обеспечении будущности твоей и твоего семейства».
Затем Лазарев передал Шамилю письменный ультиматум Барятинского и вернулся назад.
На Гунибском плато наступило затишье.
Несколько десятков уцелевших мюридов стояли за завалами, готовясь дорого отдать свои жизни.
Шамиль, его семья и ближайшие сподвижники собрались в гунибской мечети, чтобы обсудить последний ультиматум Барятинского. Наместник требовал безоговорочной сдачи, упрекая Шамиля за то, что тот не принял прежние, более выгодные условия.
Одни призывали драться до конца, другие просили Шамиля выйти к Барятинскому, чтобы спасти хотя бы женщин и детей. Но женщины стыдили дрогнувших наибов и только просили дать им оружие.
Шамиль погрузился в тяжелые раздумья. Он уже давно начал понимать, что Кавказ не добьется свободы, пока не станет свободной сама Россия. Что война эта лишь продлевает обоюдную несвободу, перемалывая в своем огненном чреве лучших сынов России и Кавказа. И если теперь примириться, огромная армия вернется назад и взорвет изнутри крепостную державу. И лишь когда бывшие рабы станут полноправными гражданами, в государстве воцарятся свобода, справедливость и любовь к ближнему, как того требуют вера христианская и вера мусульманская.
При Шамиле Кавказ стал другим. Ни пушки, ни штыки, ни огонь уже не в силах были повернуть его историю вспять. Из разрозненных камней имам сложил единое здание Имамата, в котором обитал теперь единый по духу народ.
Джамалуддин был отдан царю как аманат — заложник Шамиля. Теперь наступил черед отца стать аманатом своего народа.