Иметь все

Глава 10

– Сестра, вы можете сказать мне, где мой сын? – Лиз изо всех сил старалась не впасть в истерику. Истерикой Джейми не поможешь. – Сегодня утром его сбила машина.

Сестра невольно взглянула на часы. Пять вечера. Миссис Уорд явно не очень-то спешила к своему сыну. В этой больнице она повидала всякого: и матерей, отказавшихся от своих детей, и матерей, не желающих кормить их, и безответственных матерей, которые предпочитали пойти выпить, вместо того чтобы навестить своего больного ребенка. Такую она видела впервые. Большая начальница, слишком занятая для того, чтобы позаботиться о своем пострадавшем сыне. Она бросила взгляд на дорогой костюм Лиз, на ее кашемировый плащ и портфель ручной работы и решила, что ей больше по душе матери-забулдыги, которые время для посещений проводят в пабе. Их хоть можно понять.

Лиз видела неодобрение на лице сестры, просматривавшей списки, и ей хотелось ударить ее. Какая сволочь! Разве она не понимает, что творится у Лиз внутри? Что с тех пор, как ей два часа назад в истерике позвонила ее секретарша, все утро пытавшаяся ее разыскать, она перевернула небо и землю, чтобы попасть сюда?

– Детское отделение, третий этаж, – сестра повернулась к следующему посетителю.

– Он в порядке?

Сестра подчеркнуто посмотрела на часы снова.

– Понятия не имею, дорогая. Вам надо спросить у дежурной сестры в отделении.

Слишком расстроенная, чтобы ждать лифта, Лиз через две ступеньки побежала по лестнице и попала в лес непонятных надписей. МВ1. МВЗ. Отделение Джона Хэзлбери. Никакого упоминания о детском отделении, и спросить некого. Подавляя в себе панику, она пробежала бесконечный коридор, вдоль стен которого были наставлены картонные коробки с одноразовыми капельницами и катетерами. Слезы отчаяния навертывались ей на глаза. Вот наконец и сестра.

– Джейми Уорд, пожалуйста! – крикнула она, задыхаясь, практикантке-сестре, сидевшей за столиком. Девушка показала в дальний конец холла.

– Как он?

Молоденькая сестра взволнованно объяснила, что только что приняла смену.

«Они не хотят говорить мне», – думала Лиз, лихорадочно переводя взгляд с койки на койку. Ее сердце упало при виде маленькой фигурки, с ног до головы перевязанной бинтами, но, слава Богу, это был не Джейми. А потом она увидела табличку с его именем. Сердце замерло, и она почувствовала холодную испарину. Койка была пуста. «О Боже, Боже, Боже. Пожалуйста, только бы он не… Я сделаю все. Я больше не отойду от него ни на секунду…»

– Ма-а-мочка-а-а-а! – Маленький вихрь набросился на нее из-за угла, с головой в ссадинах и с грузовиком, собранным из конструктора, в руках. – Посмотри, что мы с папой сделали!

Она подхватила его в свои объятия и изо всех сил прижала к себе.

– Ой, мам, мне больно! – закричал Джейми.

– Привет, чужая тетя. В твоей конторе был хлопотливый день? – Лиз поняла, что бестактность Дэвида вызвана чувством облегчения, но ей все равно хотелось убить его. – Ничего страшнее шишки на голове размером с куриное яйцо. Может, это научит его не перебегать дорогу перед машинами. Доктор сказал, что он счастливо отделался.

– Господи, почему же никто не сказал мне, что он в порядке? – Лиз прижимала к себе извивающегося Джейми, и ее тревога превращалась в гнев.

– Никто не мог найти тебя. Это твое совещание в верхах было таким секретным, что генеральный директор «Пантер» не сказал даже своей секретарше, где оно состоится.

Ее гнев внезапно испарился, и она поцеловала Джейми, не в силах больше сдерживать слезы.

– Я должна была быть здесь. Я не должна была поручать его Сьюзи. Они мои дети.

– Ну перестань, Лиз. При тебе это могло случиться точно так же, как и при Сьюзи. – Дэвид взял Джейми из ее рук и поцеловал его. – Ну пока, разбойник. Папе надо вернуться на работу и подписать номер в печать. Домой тебя заберет мама.

Поцеловав Лиз, Дэвид осторожно вытер слезы с ее щек.

– Ради Бога, перестань плакать. Это не твоя вина. И не думай, что это была Божья кара за то, что ты – работающая мать.

Лиз вяло улыбнулась. Он прав. Она не должна быть такой чудачкой. Как он сказал, это могло случиться и при ней. И все же Дэвид так и не понял, что ранило ее больше всего: ее родной ребенок нуждался в ней, а ее не было, и никто не знал, где она. Он мог умереть, когда она была за сотню миль от него, улаживая сделки в вертолете. И она никогда не простила бы себе этого.

– Извини, Конрад, но мне действительно нужно взять завтра свободный день. Я должна отвезти Джейми к матери, чтобы он неделю поправлялся там. Врачи говорят, что ему нужен полный покой.

– А разве твоя чертова нянька не может отвезти его? Я всегда считал, что они именно для этого и существуют.

– Нянька остается в Лондоне приглядывать за Дейзи. С обоими моей маме не управиться.

– А как же сделка с «Пантер»? Завтра мы подписываем с ними контракт.

– С «Пантер» все улажено. При подписании мне быть необязательно. Возьмешь девицу из «Третьей страницы» «Пантер» больше понравится цыпочка в мини-юбочке, чем я.

– Тебе они доверяют.

– Прости, Конрад, но это важно.

– А сделка с «Пантер» – разве не важно?

– Важно, но не так, как благополучие моего сына.

– Ага, понимаю.

– Действительно понимаешь?

Она знала, что это будет еще одно пятнышко на ее быстро тускнеющем образе деловой женщины, но разве не наплевать на это? После того происшествия она пообещала себе, что будет с Джейми всегда, когда нужна ему. А завтра она будет ему нужна.

По дороге к матери, оставляя позади прекрасные мирные пейзажи Восточного Суссекса, она ощутила, как чувство вины и напряжение покидают ее. Она всегда любила эту часть Англии. И теперь, среди начинающих желтеть листьев, в сиянии позднего сентябрьского дня, «Метро ТВ» казалась выдумкой, плодом больного воображения.

Когда они наконец свернули на дорожку, ведущую к ферме «Пять ворот», Лиз на минуту притормозила, чтобы бросить взгляд на свой старый дом. «Пять ворот» были беспорядочно разбросанной по усадьбе елизаветинской фермой, построенной из рыхлого розового кирпича вперемежку с темно-красным, образовывавших затейливый рисунок, с огромными трубами уступом, которые сегодня не взялся бы сложить ни один каменщик. Было предание, что сама королева Елизавета 1 провела здесь ночь в одной из своих поездок по Юго-Восточной Англии, и, хотя твердых доказательств этого не сохранилось, с тех пор хозяйская спальня гордо именовалась комнатой королевы.

Глядя на этот мирный дом среди мирных полей, сохранившийся неизменным за сотни лет, Лиз раздумывала, почему же она его покинула. Ведь это был счастливый дом. Всякий раз, когда она возвращалась, ее мать была там и встречала ее на пороге террасы. А когда она уезжала, мать в любую погоду, игнорируя все ее просьбы не беспокоиться, выходила махнуть ей на прощание руной.

И вот теперь мама, как всегда, стояла на ступеньках, махала ей рукой и улыбалась. И внезапно Лиз вспомнила, почему она покинула весь этот мир красоты и покоя. Он казался ей слишком безопасным и уютным. Ей были нужны шум и суета, опасности и напряжение городской жизни. И вот теперь ее жизнь завершала свой круг.

Мама сбежала со ступеней к машине.

– Здравствуй, дорогая! Как Джейми? И как твой кошмарный босс принял новость, что ты смотаешься с работы сегодня? – спрашивала она, целуя Лиз и помогая вытащить из машины Джейми.

Лиз удивило, что ее мать, одетая в ситцевое платье и почти совсем седая, знала выражения вроде «смотаться с работы». Смотрит дневные передачи, подумала она.

– Босс посинел от злости.

– Бедная Лиззи. Давай я помогу тебе устроить Джейми на софе. А потом, перед чаем, у нас будет время покормить моих бентамок.

Когда дети разлетелись из родного гнезда, мать Лиз взялась за разведение вьетнамских кур. А теперь, после смерти мужа, куры, вместе с выпечкой кексов для церковного праздника и штопкой старой одежды для благотворительных распродаж, заполняли все ее время. И, к удивлению Лиз, она выглядела совершенно счастливой.

Лиз поцеловала Джейми и бережно уложила его на софу. Он выглядел лучше, но был еще бледен от перенесенного потрясения. Несколько дней здесь поставят его на ноги. Несколько дней здесь и ей не помешали бы, но надежды получить их у нее не было. Секунду она помечтала о том, как хорошо было бы сейчас надеть какие-нибудь домашние боты, сгрести кучу хрустящих, как рисовые хлопья, листьев, бросить в нее свою городскую одежду и со смехом посмотреть, как все это будет гореть. А потом ничего не делать. Ну ничегошеньки. Она выглянула в окно и прислушалась к шуму ветра в деревьях, напоминавшему шум воды. Ей не удавалось вспомнить, когда в последний раз у нее было время, чтобы ничего не делать.

Лиз видела, как у переделанного из конюшни курятника мама разбрасывала корм из старой потрепанной корзины, как сбегались к ней яркие разноцветные птицы, как некоторые из них брали корм прямо из ее рук. Мама гладила их и ласково ворковала что-то, совсем как Лиз, когда ей нужно было уложить Дейзи спать.

Она вдруг ощутила острый приступ сожаления, что так редко видит свою мать и что в ее жизни теперь так много вещей, на которые у нее нет времени.

Словно угадав ее настроение, мама взяла ее под руну и повела в курятник.

– Пойдем, я покажу тебе что-то удивительное.

Она открыла верхнюю створку деревянных ворот и оперлась на нижнюю. Лиз присоединилась к ней.

Внизу в набитых сеном яслях сидела неопрятного вида старая курица.

– Она из соседнего питомника. Я попросила у хозяина курицу, чтобы высиживала яйца, если настоящая мать не делает этого, – она бросила курице горсть корма, – и когда я взяла ее, она даже не выковыривала лапой из земли зерна. Не умела.

В голосе мамы звучала гордость:

– А посмотри на нее теперь!

Лиз снова посмотрела на жалкую, лысеющую курицу, так потешно гордую своим кратким мигом одолженного материнства. И почувствовала, как слёзы наворачиваются ей на глаза. Слезы о своем утраченном материнстве и о всех тех вещах, которых она лишилась в своей жизни. О покое. О тепле. О времени. О свободе.

Она взглянула на мать. Все поколение Лиз чувствовало себя немного виноватым перед своими матерями. Осужденные на серую жизнь без достижений, они попивали чай на лужайке, пока их мужья переживали все тревоги и радости огромного мира. Лиз считала, что жизнь этих женщин – надругательство над ними. Сама Лиз такой ошибки никогда не сделает!

И все же, чья жизнь была лучше? Ее матери, которая могла выбирать, как распорядиться своим временем, и была стержнем этой сельской общины, или ее жизнь с большой властью и большими нагрузками, когда зарабатываешь кучу денег и не имеешь времени потратить их?

– Мам, что ты думаешь о моей жизни?

Мать бросила горсть корма курам, и на ее лице отразилось замешательство. Споры и поединки были не ее стихией. Она принадлежала к поколению, которое не делало из правды кумира и не считало ее средством для решения всех проблем.

– Ты хочешь правду?

– Конечно, – ответила Лиз, вовсе не будучи уверенной, что действительно хочет ее.

Не поворачивая головы, глядя прямо перед собой, Элеонор бросила еще корма курам.

– Если ты действительно хочешь правды, то я думаю, что ты понапрасну тратишь свою жизнь. Ты добилась больших успехов, и я очень горжусь тобой. Но у тебя никогда нет времени для действительно важных вещей. Ты забываешь о днях рождения, ты забыла о моем в прошлом году.

Лиз закрыла глаза, напрягая свою память. Она была так невероятно занята тогда. Но она знала, что это для нее не оправдание.

– И ты все время работаешь. Даже когда ты приезжаешь сюда на уик-энд, ты привозишь работу с собой. Ты совсем не занимаешься воспитанием своих детей. Я знаю, что так принято в нынешние времена, но ты очень многого лишаешь себя, – мать взяла ее за руку и печально улыбнулась. – И что хуже всего, ты, похоже, совсем не видишь радости.

Издали послышался телефонный звонок, и Элеонор отпустила руку дочери с явным облегчением, что предлог уйти нашелся.

Все эти годы, подумала Лиз с горечью, я жалела мать, и вот теперь я обнаруживаю, что она жалеет меня. Так где же женщины сбились с пути?

– Это твоя секретарша, дорогая. Она говорит, что тебе лучше вернуться. Конрад что-то затевает.

Лиз смотрела на смету программы «Люди из картонных коробок» и старалась понять, что же именно задумал Конрад. Вчера, когда она уехала в свой Суссекс, Конрад запросил копию этой сметы, а двумя часами позже ее запросил и начальник производственного отдела. Случайностью это быть не могло.

Все три месяца, что она занимала свою должность, Лиз сражалась с Конрадом за то, чтобы сдвинуть с места серьезные проекты, и каждый раз он накладывал на них вето. На все, кроме этого. Это была ее первая и единственная победа. И если она потеряет ее, она потеряет все.

Когда зазвонил один из телефонов на ее огромном матовом черном столе, она от неожиданности вздрогнула. Секретарша напоминала ей об обеде с Бритт.

На этот раз ей не хотелось видеться с Бритт. У той был корыстный интерес: она собиралась начать производство телефильмов и надеялась, что компания старой подруги поможет ей.

Лиз оглядела прохладное, спокойное зеленое убранство «Ле Эскарго». Чудаку хозяину говорили, что зеленый цвет невозможен, что такого в ресторанах никогда не было, что он неминуемо разорится. Но он никого не стал слушать, а доверился своему инстинкту. И теперь «Ле Эскарго» – «Улитка» – был одним из самых процветающих ресторанов Лондона. Его второй этаж был излюбленным местом для заключения сделок у представителей прессы и телевидения. История «Улитки» всегда приводила Лиз в хорошее настроение, и она не упускала случая побывать здесь – особенно когда платила не она.

Сегодня платила Бритт, но, слушая ее сладкие речи, Лиз твердо знала, что бесплатных обедов не бывает.

– У нас замечательная – действительно замечательная – идея развлекательной программы, – громко и с энтузиазмом говорила Бритт. – Я уверена, что вы захотите заполучить ее до того, как ею заинтересуется Би-би-си.

К ужасу Лиз, только что заказанное Бритт чрезвычайно изысканное блюдо стыло на ее тарелке.

– Это лучшее, что я видела за многие годы. Это программа бережная и теплая и в то же время смешная и смелая…

– Бритт, – смущенно прервала ее Лиз. Бритт напоминала ей рекламного агента, которому оставалось уломать только еще одного клиента, чтобы получить оплаченный отпуск. – Это же я, Лиз, одна из твоих самых старых подруг. Прекрати, пожалуйста, эту агитацию и расскажи мне только самое существенное.

– Ладно, – Бритт осеклась и подцепила вилкой кусочек со своей тарелки. – Называется она «Итак, вы поняли, что у вас проблемы». Из публики приглашают троих. У каждого в аудитории, знаешь, есть те или иные личные проблемы, и они рассказывают о них составленному из знаменитостей жюри, которое дает им совет, как эти проблемы решать. Остальная часть аудитории голосует, согласна она с этим советом или нет. Конечно, мы рассчитываем здесь на смех. Ничего слишком серьезного. Знаменитости не будут экспертами, они будут комедиантами, актерами, диск-жокеями, кем-то в таком духе.

– А ты не думаешь, что все это превратится в еще одно шоу с ритуальным осмеянием реальных людей?

– Почему?

– Потому что это раньше считалось забавным разрушать «я» простого человека и выставлять его этаким недоумком перед миллионами телезрителей. Теперь от этого отказались.

– Понятно. Но у нас есть и другие идеи.

– Послушай, Бритт.

– Да?

– Твой «тальерини с четырьмя соусами и лесными трюфелями» остынет.

Бритт осуждающе посмотрела на нее и поиграла вилкой.

– Ты не хочешь выслушать мои идеи, да? – Лиз ловко переменила тему:

– Послушай, завтра вечером в «Метро ТВ» прием. Там будет полно полезных для тебя людей. – «И насколько я тебя знаю, – подумала Лиз, – ты, скорее всего, выберешь самого полезного и отвезешь его к себе домой». – Почему бы тебе не прийти?

– Хорошо, – просияла Бритт, – это звучит многообещающе.

В такси по дороге в «Метро ТВ» Лиз просмотрела список проектов, который Бритт передала ей. На взгляд Лиз, все они были неоригинальными и скучными. На ее стол каждую неделю ложились сотни проектов вроде этих, и она вежливо говорила: нет. Дружбы ради проекты Бритт она читала особенно внимательно. И из этого чтения Лиз становилось ясно, что Бритт лучше было бы ограничиться тем, что у нее получалось блестяще – деловой стороной работы, а идеями программ предоставить заниматься кому-нибудь другому. И тут она вспомнила, что тоже ради дружбы согласилась показать этот список Конраду для независимой оценки. Лиз оставалось только надеяться, что она не пожалеет об этом.

– Ну давай же, Берт, Бога ради, придумай для «шапки» что-нибудь более смачное, чем «Яппи-попрошайки»! – сердито обратился Дэвид к редактору новостей. – Яппи-попрошайки уже несколько дней не сходят с первой страницы «Сан». Где наша история? Такая, о которой другие газеты еще не писали. Черт тебя побери, ведь мы же газета, а не хренов «Ридерс дайджест»!

Дэвид оглядел серьезные молодые лица репортеров и представителей младшего редакционного состава, собравшихся на полуденную летучку, и решил, что не стоит выходить из себя. Их варианты «шапки» были просто чушью. Никто не распознает добрую старую сенсацию, если столкнется с таким заголовком нос к носу. Беда большинства из них в том, что они попали в «Дейли ньюс» прямо из университетов или журналистского колледжа, лишь иногда, может быть, проработав несколько месяцев в местной газете и затем решив, что эта работа слишком мелка для них и что пора упаковывать чемодан и перебираться в газету общенациональную.

Никто из них, сердито думал Дэвид, по-настоящему никогда не искал сюжет, не собирал его мучительно по кусочкам из слухов, бесед и результатов тяжкого репортерского расследования. Им неизвестно, что это такое – в промозглую погоду стучаться в двери в какой-нибудь трущобе, чтобы добыть жизненно важную частицу информации. Им никогда не случалось приносить в дом ничего не подозревающей жене новость о том, что ее муж только что погиб на автостраде М25, или быть свидетелем встречи разоблаченного взяточника с женой и детьми.

Нет, не то чтобы Дэвиду нравилась такая работа, – кому она понравится? – но она закаляет. Она заставляет понять, что журналистика родилась на улице, а не возникла из пресс-релизов и правительственных заявлений. В ней приходится потеть и перелопачивать пустую породу, пока редко, совсем редко ты не раскроешь Уотергейт. А эти сопляки, наверное, думают, что Вудворд и Бернстейн[13] играли в бирюльки.

– Есть неплохая история, которую принес Брайан, о бабульке, пришпилившей насильника шляпной булавкой, – неуверенно отважился заметить Берт.

– Это не неплохая история, – бросил Дэвид, – это потрясающая история. В ней есть все, что нам нужно: отвага, юмор, секс. Я знаю эту историю. Я прочел ее во вчерашней «Стар».

Берт почувствовал себя неуютно и обвел вопрошающим взглядом собравшихся репортеров.

– У меня есть кое-что, что может подойти.

Дэвид повернулся, чтобы увидеть говорящего. Это была новенькая, молодая женщина-репортер, недавно перешедшая к ним из «Норзерн эко». Дэвид припомнил, что ее зовут Сьюзан. Нет, как-то забавно. Сюзанна. Да, Сюзанна. Ну что ж, может быть, у них в «Эко» заставляют репортеров иногда выходить на улицу.

– Прекрасно, валяйте.

– Это история о коррупции в полиции. Мне намекнули, что полицейский из Отряда по борьбе с серьезными преступлениями занимается вымогательством. Похоже, это надо проверить. Мне кажется, я близка к раскрытию этого дела.

Впервые за сегодняшний день Дэвид был заинтересован. И он понял, чем ему запомнилась Сюзанна. Не только своим занятным именем, но и тем, что она была сногсшибательно красива. Стараясь не думать о ее внешности, а сосредоточиться на ее словах, Дэвид старательно отводил взгляд от длинных ног, которые она не пыталась скрыть своей черной мини-юбкой.

– Насколько близка?

– Не очень, Дэвид, – вмешался Берт. – Мне жаль, Сюзанна. Это хорошая история, но она пока сырая. Если ее напечатать сейчас, то все будет скомкано. Над ней еще нужно работать.

Сюзанна выглядела разочарованной. Дэвид улыбнулся ей, узнавая в ее нетерпеливости свою пятнадцать лет назад и не желая глушить единственное проявление инициативы за сегодняшнее утро.

– Итак, нет ни одной приличной оригинальной истории, готовой в набор?

Ответом Дэвиду было глухое молчание примерно дюжины репортеров, каждый из которых напряженно рылся в своей памяти, чтобы, как кролика из шляпы, вытащить из нее что-нибудь, что заслужило бы одобрение Дэвида.

– Есть еще одна вещь…

Дэвид не мог понять, почему Берт говорит так робко.

– Да, так что это?

– Вот. Их принес сегодня Мик Норман.

Он вытащил из папки пачку черно-белых снимков размером десять на восемь дюймов. Это были любительские фотографии исхудавшего мужчины на больничной койке. Взяв их в руки, Дэвид увидел, что этот человек был Джим Джонсон, еще недавно самый популярный в Англии комик, который мог рассмешить людей в любое время и в любом месте.

– Но Джим Джонсон умирает. Говорят, у него СПИД. – Берт выглядел смущенным:

– Да, очень похоже на это.

– Черт возьми, где Норман взял эти снимки?

– Купил с рук.

– И почему же он не отволок их в «Уорлд»? Ведь «Уорлд» платит вдвое больше нас. Так вот, я скажу вам почему. Потому что даже вонючий «Уорлд» не пал так низко, чтобы напечатать это. Так что, ради Бога, Берт, тут говорить не о чем.

Берт с облегчением вздохнул:

– Хорошо, хорошо. Я просто подумал, что должен упомянуть про это.

– Прекрасно. Ты упомянул про это. Так, все возвращаются на свои рабочие места. Нам остается только надеяться, что после обеда что-нибудь выплывет. Берт, через час зайди ко мне, пожалуйста, мы обсудим кое-какие детали. И ищи, Берт, ищи. Нам нужно что-нибудь получше того, что ты предлагал.

Дэвид мерил шагами комнату, каждый раз пиная мусорную корзину с такой яростью, что она наконец рассыпала свое содержимое по всему полу. Тогда он снял пиджак, сел за монитор, включил его и стал просматривать ленты «Ассошиэйтед Пресс». Черт его возьми, он сам найдет тему!

– Дэвид, – голос у секретарши Логана Грина был воркующим и сладострастным, что должно было свидетельствовать о ее полном соответствии занимаемой должности, – вы не могли бы заскочить к Логану на несколько минут?

Когда Дэвид, постучав, открыл дверь, на лице Логана сияла улыбка, что всегда предвещало неприятности. И он был не один. На краю его стола сидел Мин Норман с таким видом, словно стол принадлежал ему.

– Привет, Дэвид. Я хотел бы в спокойной обстановке перекинуться парой слов насчет этих снимков Джима Джонсона.

Дэвид внутренне весь напрягся:

– Что ты хочешь узнать, Логан? Мы не публикуем этих снимков, потому что это было бы явным посягательством на личную жизнь. Более того, мы поступили бы противозаконно. Показывать человека на смертном одре и записывать его предсмертные стоны – это именно то, что пытается запретить новый закон.

– Это можно обойти, – Мик Норман впервые подал голос, – я говорил с фотографом. Он не действовал самовольно. Он получил разрешение на съемку у сестры. Он не нарушал ничьих прав. Закон ведь запрещает только нарушение чьих-то прав. Поэтому мы можем использовать эти снимки.

Дэвид неприязненно посмотрел на него. Мику Норману было двадцать семь, и он был типичным продуктом «десятилетия алчности»: амбициозный и эгоистичный, он считал нормы морали устаревшими и ненужными. Вместо сердца у него медицинская страховка на лечение сердечных болезней.

– И сколько этот «фотограф-любитель» заплатил сестре за разрешение снимать? Или вы думаете, что она позволила ему это по доброте душевной и из любви к желтой прессе? Бога ради, Логан, разве ты не слышишь вони, которой разит от всего этого?

– Нам нужны эти снимки, Дэвид, – спокойно сказал Логан. – «Уорлд» начинает сводить нас на нет. Это сползание в пропасть мы должны остановить.

– Но только не публикацией отвратительных снимков умирающего человека. Пойми, Логан, люди любят Джима Джонсона. Он один из символов этой страны. Они не хотят видеть его вот таким: истощенным, в болячках. И эта публикация не пройдет без последствий. Ты помнишь, как «Уорлд» опубликовал снимок жертвы изнасилования в Брентвуде? Девушки, подвергшейся групповому изнасилованию и пыткам? Он вызвал у людей такое отвращение, что «Уорлд» потерял читателей вместо того, чтобы их приобрести. И мы потеряем наших тоже.

Мик Норман собирался что-то сказать, но Логан знаком приказал ему молчать.

– Хорошо. Возможно, ты и прав. Мы не будем печатать эти снимки.

Дэвид с интересом посмотрел на Логана. Почему он вот так сразу сдался? Дэвиду польстила бы мысль, что дело было в силе его аргументов или в остатках морали у Логана, но он знал его слишком хорошо. Морали у Логана было ничуть не больше, чем у Нормана. Тут должна быть другая причина, которой Дэвид не знал. Пока не знал.

Считая беседу законченной, он встал. На полпути к двери его остановил голос Логана:

– Дэвид…

– Да, Логан?

– Нам нужна сенсация. И поскорее.

– Я знаю, Логан, я знаю.

Дэвид смотрел, как Лиз, склонясь над своим туалетным столиком, заканчивала подводить глаза. Они отправлялись на вечеринку. Лиз была удивительно красива в эти дни. Успех шел ей. Она никогда не была слишком озабочена своей внешностью – помнится, услышав наделавшее столько шуму высказывание Брюса Олфилда, что англичанки предпочитают тратить деньги на верховую езду и всякого рода курсы, а не на модные туалеты, она воскликнула: «И слава Богу! Это гораздо полезней для здоровья!», – но тем не менее она купила несколько хороших новых платьев, и они были ей к лицу.

Однако Дэвид был бы искренне рад, если бы им не нужно было идти на этот прием. В нем еще не улеглись переживания от сегодняшнего разговора с Логаном, и меньше всего ему хотелось этого трепа с кучкой самодовольных телевизионщиков. Хорошо хоть, что все должно кончиться к девяти и что их там прилично покормят. Слава Богу, на приемах «Метро ТВ» вино всегда льется рекой, и он сможет как следует надраться, если станет слишком скучно.

Он осторожно приподнял прядь волос у шеи Лиз и поцеловал ее. К его удивлению, она слегка вздрогнула.

– Что ты?

– Извини, я немного не в своей тарелке. Меня достал Конрад. Он что-то задумал, а я не пойму что. Он оттирает меня на каждом повороте. Я бьюсь за уровень передач, а он считает меня занозой в заднице. Бритт была права, я нужна ему только для витрины. А теперь, когда он увидел, что я стою у него на пути, он может захотеть избавиться от меня.

– Ну перестань, твой уход был бы для «Метро ТВ» большой потерей.

– Может быть. Но для меня он был бы, возможно, к лучшему, – она посмотрела на Дэвида в зеркало, чтобы увидеть, понял ли он ее.

Но выражение его лица было замкнутым и раздраженным.

– Почему, скажи, пожалуйста? Ты зарабатываешь кучу денег, все тебе завидуют…

– Потому что в жизни у меня осталась, похоже, одна работа. Я почти не вижу своих детей. И одному Богу известно, какой вред это наносит им.

– С детьми все в порядке. У них цветущий вид. Они обожают Сьюзи.

– И одному Богу известно, какой вред это наносит мне. Нет, в самом деле, все, что мне осталось в жизни, – это работа и борьба с Конрадом. Где мои развлечения? Где встречи с друзьями? Где даже чтение детям на ночь?

– Такова, наверное, цена успеха.

– В таком случае я начинаю думать, что для меня эта цена слишком высока.

На мгновение Дэвид увидел пропасть, в которую вел этот разговор. Работа становилась Лиз поперек горла, она могла даже плюнуть на нее, и это как раз тогда, когда у него самого начинаются неприятности. Все, хватит, больше никакого сюсюканья, надо говорить прямо и честно. И страх заставил его быть резким с ней:

– Послушай меня, Лиз. Если хочешь вести такую жизнь, как наша, ты должна быть готова на жертвы. За вещи, которые ты хочешь иметь, надо бороться. Лиз оглядела их обставленную дизайнером спальню с огромной кроватью, накрытой покрывалом от Осборна и Литтла. Метр этого покрывала стоил 25 фунтов, а сколько стоили стулья и туалетный столик в том же стиле? А подобранные в тон обои в смежной ванной, которые по настоянию дизайнера были выбраны цвета плесени?

– Возможно, что они больше не нужны мне настолько. – Дэвид сидел на кровати и со злостью надевал туфли.

– Ну так мне они нужны! Ты всегда относилась к вещам слишком легко. Всю твою жизнь мамочка и папочка пеклись о плате за твое обучение, о машине, о каникулах, о новых платьях. А вот мои не пеклись, потому что это было им не по карману. И это заставило меня захотеть добиться всего самому. Ну ладно, пусть Конрад – дерьмо. Конечно, дерьмо. Поэтому он и начальник. Но дерьмо имеет свое применение. Ты должна научиться работать с ним, вместо того чтобы все время с ним сражаться. Уступи ему немножко, и взамен он сделает то же для тебя.

В душе Дэвид клял себя за свое лицемерие. Разве он сам уступил Логану? Нет, он захотел права считать себя честным, а вот сейчас злится на Лиз за то, что она хочет того же.

– А если я не смогу?

Дэвид на секунду вспомнил об огромных счетах по кредитам, о плате за детский сад, о жалованье няньки и уборщицы и почувствовал себя так, как, должно быть, почувствовал себя его отец, когда узнал о превышении своего кредита в банке на два фунта. Из-за этого у отца открылась язва. Дэвид знал – ему следовало бы сказать жене, что их положение не так надежно, как она думает, но он боялся, что она начнет его презирать. Добытчиком должен быть мужчина, это его дело.

– Лиз, забудь даже думать об этом! Дома ты сойдешь с ума. Ты побежишь на работу через пять минут!

– Джинни, похоже, нравится дома. И моей маме.

– А как насчет моей мамы? Всю жизнь она жила жизнью отца и моей, вместо того чтобы иметь свою собственную. Ведь не этого ты хочешь?

– Я не знаю. Неужели это будет так ужасно? – Она посмотрела в его глаза и увидела там страх, как у туриста, который опасается быть втянутым в незаконную сделку назойливым иностранным торговцем.

– Между нами не было договора об этом.

– А разве мы когда-нибудь об этом говорили?

– Говорить не было нужды. Мы оба знали.

– Ну так, может быть, нам лучше обсудить это сейчас?

– Мы идем на прием. Твой прием. Ты должна будешь приветствовать всех. Не забывай, что ты большая шишка, ты самая влиятельная женщина на телевидении.

– Не забываю, – с горечью согласилась Лиз, – не забываю.

– Он считает, что я становлюсь как его мать, – в женском туалете здания «Метро ТВ» Лиз клала на губы еще один слой ярко-красной помады и наблюдала за тем, как Бритт поправляет платье. Она не видела никакой другой причины для неприязни Дэвида. Конечно, у него могли быть проблемы в связи с падением тиража, дело было, возможно, серьезнее, чем он это признавал, но раньше Дэвид никогда не позволял делам влиять на их отношения. С самой их свадьбы он взял за правило не делиться с ней своими служебными трудностями. Иногда ей хотелось, чтобы он делился. Ей была ненавистна мысль, что он страдает молча, не обращаясь к ней за помощью. Но таков был Дэвид, и она давным-давно поняла, что не надо пытаться изменить людей, их приходится любить такими, какие они есть.

И все же на сей раз ей следовало, возможно, быть более настойчивой. Все это слишком важно, чтобы оставить без внимания. Когда они вернутся, надо серьезно поговорить с Дэвидом. Если его беспокоит работа, то она, может быть, сумеет помочь ему.

Лиз убрала помаду и посмотрела на Бритт, только что надушившую волосы и за ушами. Почувствовала пряные, сексуальные оттенки «Анималь», любимых духов Бритт. Она явно что-то затевает сегодня!

Бритт заметила, что подруга наблюдает за ней. Интересно, о чем она думает? Лиз теперь всегда выглядит такой озабоченной. Она потрясающе красива сегодня, несмотря даже на то, что тревожится о Дэвиде. Почему бы тебе не увезти его сейчас домой и не соблазнить? Это отвлечет его от мыслей о работе, почти вырвался у Бритт совет, но какая-то неясная мысль о собственной выгоде удержала ее. Она спрятала духи и обернулась.

– А ты действительно?

– Действительно что?

– Становишься похожа на его мать?

– Ты с ума сошла, Бритт. Конечно же, нет! Его мать – тошнотворная баба, которая сделала из себя мученицу, а потом обвинила в этом свою семью.

– И это из-за нее у Дэвида пожизненный комплекс заботы о женщинах?

– Да.

– Очень неумно с ее стороны.

– Во всяком случае, ни слова об этом Дэвиду. У него сейчас это больное место.

– Конечно, не скажу. Ни полслова.

Лиз поправила расческой волосы и направилась к двери.

Бритт бросила в зеркало последний взгляд на свое дорогое модельное платье. Она выложила за него кучу денег. Но, как говорится, деньги не молчат. Мягкое облегающее шерстяное платье шло ей идеально. Когда она была неподвижна, оно выглядело изысканным и загадочным. Когда же она двигалась, – двигалось вместе с ней, волшебным образом передавая каждый изгиб ее тела.

Как интересно, подумала Бритт. Так, значит, сейчас у Дэвида это больное место.

Еще бы не больное. Когда твоя жена собралась спуститься с высот и заделаться кухаркой, когда твой босс готов превратить твою газету в бульварный листок, кому это понравится? Да ему сейчас нужнее всего, наверное, жилетка, в которую можно поплакать.

На секунду Бритт удивилась, что он вообще оказался сегодня здесь. А потом, улыбнувшись своему отражению в зеркале, расстегнула еще одну пуговицу.