Император Мэйдзи и его Япония

1852 год 5-й год девиза правления Каэй. 1-й год жизни Мэйдзи

Император Комэй вел размеренную жизнь, время его заполнялось церемониями и ритуалами, расписание которых было известно на годы вперед. Он привычно занимался японской поэзией и изучением классических конфуцианских текстов. Когда же случалось солнечное или лунное затмение, что почиталось за дурной знак, двор из-за боязни скверны погружался в полную бездеятельность, а сам император пребывал за опущенными бамбуковыми занавесками, возле которых буддийские монахи возносили бесконечные оберегающие молитвы. Комэй находился за бамбуковыми занавесками, потому что смотреть на него не разрешалось. Император опасался сглаза, а монахи боялись, что, взглянув на него, они ослепнут. Времени у императора было много.

Детей у него появлялось на белый свет тоже немало, но они рождались болезненными, многие умирали. В течение многих веков круг брачных партнеров императорского дома был крайне узок, что, как известно, не способствует появлению здорового потомства. Кроме того, японские императоры вели крайне неподвижный образ жизни, придворные дамы одевали и раздевали их, стригли им ногти. Начиная с XVII века они практически не покидали пределы своего дворца Госё в Киото – сёгунат запрещал совершать любые выезды. Защиты же от гиподинамии в виде занятий спортом культурой выработано не было. Потребность в двигательной активности находила свой выход в общении с многочисленными женами и наложницами, но это зачастую вело к полному истощению. Императоры участвовали в многочисленных ритуалах, которые в Японии непременно сопровождаются винопитием. К концу своей недолгой жизни Комэй стал законченным пьяницей. Алкоголизм можно назвать профессиональным заболеванием японских императоров.

Со стороны придворных дам тоже было трудно ожидать помощи в деле появления на свет здорового потомства. Они тоже вели крайне изнеженный и малоподвижный образ жизни. И хотя средневековые женщины обычно разрешаются от бремени достаточно просто, источники уже хэйанского времени говорят о том, что для японских аристократок роды представлялись тяжким испытанием.

Однако этот год принес династическую удачу: 15 октября[6] у наложницы императора Ёсико (1835–1907), дочери внештатного главного советника Накаяма Тадаясу (1809–1888), родился будущий император Мэйдзи. Ни один из его пяти братьев и сестер не пережил отца. Для того чтобы стать императором в будущем, от него требовалось только одно – выжить.

Роды случились около полудня. В соответствии с традициями роженица разрешилась от бремени в отцовском доме, который был расположен в нескольких сотнях метров от дворца. Когда весть о рождении сына доставили во дворец, Комэй потягивал свое предобеденное сакэ и любовался хризантемами в саду. Поскольку рождение ребенка считалось актом, который вызывает ритуальную нечистоту, на дворцовой кухне потушили огонь. Новый доставили из дома Кавабата Доки, поставщика рисовых пирожков. Его предки пекли императорам пирожки уже больше пяти веков. При дворе больше всего ценили постоянство, принцип наследственности занятий распространялся не только на самого императора, но и на все его окружение.

На шестой день после рождения ребенку дали его первое имя – Сатиномия («Счастливый принц»). В Японии было принято, что с переходом в следующую возрастную категорию человека нарекают по-новому, поэтому одним именем принц не ограничился.

Начиная с момента рождения Сатиномия придворные историографы вели летопись его жизни. Вот принц сделал первый шажок, вот в первый раз сумел справиться с палочками для еды… Однако главным делом жизни японского императора было все-таки отправление ритуала. Поэтому ни одно ритуальное мероприятие, касающееся принца, не выпадало из поля зрения летописцев.

Первым делом следовало провести обряд «захоронения пуповины». Этот обряд – китайского происхождения, но он так давно укоренился в Японии (первые археологические свидетельства его проведения относятся к VII–VIII вв.), что воспринимался как свой собственный.

Вымытую пуповину положили в глиняный сосуд, который в свою очередь поместили в деревянное ведро. Ведро было обернуто в белый шелк. Его поставили на подставку вместе с двумя ножами (оберегающий амулет), двумя синими камнями (знак твердости и силы) и парой сушеных рыбок-гомамэ (их название омонимично фразеологизму «императорское здоровье»). На ведре были нарисованы сосны (символ долголетия), бамбук (упорство), черепахи (долголетие и мудрость) и журавли (на журавлях, согласно китайским легендам, путешествуют достигшие бессмертия даосские святые).

Воду для первого купания брали из колодца и смешивали ее с водой из главной реки Киото – Камогава. Младенец спал головой к югу или к востоку, его изголовье охраняла пара собак из папье-маше. Между псами находился нож-оберег, деревянная кукла, предназначением которой было «впитывать» дурные флюиды, не давая им добраться до ребенка. Кроме того, в комнате находились две сушеных рыбы «канагасира» («твердая голова») и два ведра – одно с рисом, другое – с синими камнями. Зерна риса были обернуты в серебряную фольгу. При каждом перемещении младенца перед ним разбрасывали эти зернышки для того, чтобы разогнать злых духов. На ведре с рисом были закреплены два белых шнура. Каждый раз, когда младенец чихал, на шнуре завязывался узел. Так продолжалось семь дней. Считалось, что чем больше узлов, тем больше лет суждено прожить ребенку.

Весь этот ритуальный антураж устраивался под руководством Цутимикадо Харэо (1827–1869), наследственного прорицателя и заведующего астрологической службой двора. Именно он определил с помощью гадания, что плацента должна быть захоронена в синтоистском святилище Ёсида, расположенном на востоке города.

Считалось, что род императоров ведет свое происхождение от богини солнца Аматэрасу. Поэтому по случаю рождения принца его дед Тадаясу сложил:

В то время сложение стихов было нормальным способом высказывания. На право «настоящего» придворного мог претендовать только тот человек, который обладал соответствующими навыками.

Плаценту удалось захоронить не сразу. Согласно прорицанию, первые три дня после рождения были признаны неблагоприятными. Следующий день пришелся на смену «малого сезона» (в году их насчитывалось 24) – тоже неудачное время. На шестой день у младенца полагалось сбривать на голове пушок и нарекать его именем, а на седьмой день проводилась поминальная служба по покойной сестренке Сатиномия. В общем, завершить обряд и избавиться от плаценты удалось лишь на десятый день.

Император Комэй увидел своего сына только по прошествии месяца. Именно такой срок полагался младенцу для того, чтобы очиститься от скверны, вызванной родами. Мать с сыном уселись в паланкин, их сопровождала процессия в несколько десятков человек. Путь оказался долгим – восемь человек понесли паланкин ко дворцу кружным путем, предписанным прорицателем. На лбу Сатиномия был выведен красным иероглиф «собака», который должен был охранять его.

Комэй одарил сына амулетами и игрушками. Принц не остался в долгу – от его имени император получил 100 золотых монет, превосходную бумагу, водоросли, сушеного леща, бутылку сакэ и свежую рыбу, которая была возложена на алтарь во дворцовом синтоистском святилище. После этого Сатиномия «пожелал» вернуться в материнский дом.

Именно так описывает летопись «Мэйдзи тэнноки» первое свидание между отцом и сыном. Она не делает скидки на нежный возраст сына, который предстает как человек, который в состоянии управлять своим поведением и от рождения знает, что следует преподнести своему отцу[7].

В соответствии с древними установлениями ребенок императора воспитывался не во дворце, а в материнском доме. Однако сама мать, как и было положено даме на государевой службе, большую часть времени проводила во дворце. Главной воспитательницей младенца стала его прабабка Накаяма Цунако. К этому времени она уже обрила голову и стала буддийской монахиней, но когда ей приходилось «выходить в свет», надевала парик.

Жизнь в Киото текла размеренным и изолированным от внешних событий чередом, но на самом деле появлялось все больше свидетельств того, что в самом скором времени этому спокойствию настанет конец.

24 июля парусник «Князь Меньшиков» доставил в порт Симода семерых потерпевших кораблекрушение японских рыбаков. Корабль принадлежал российско-американской полугосударственной торговой компании. Пользуясь случаем, она хотела установить торговые отношения с Японией.

Когда «Меньшиков» бросил якорь, его буквально облепили японцы, желавшие осмотреть корабль. Они твердо знали: как только появятся чиновники, зевак мгновенно прогонят. Так и получилось. Торговых отношений завязать также не удалось, морякам запретили сходить на берег. Более того – власти настолько не желали никаких контактов с внешним миром, что даже отказались принять своих соотечественников. Капитан высадил их на берег в пяти милях от Симода.

Осенью голландцы известили сёгунат, что в следующем году следует ожидать прибытия в Японию американских кораблей. Это была неприятная новость, но голландцы и раньше предупреждали о предполагаемых визитах англичан, а те так и не добрались до Японии. Будоражить общественное мнение лишний раз не хотелось. Может быть, и на сей раз обойдется – надеялись в Эдо. Голландцы заведенным порядком общались с чиновниками сёгуната, до Киото их послания не доходили.

Япония жила по императорскому времени, девизы правления провозглашались от имени императора. Шел пятый год под девизом Каэй – «Благословенная вечность». Он предполагал, что правление пройдет без особых перемен, которые считались признаком упадка. Новоевропейская идея о том, что движение – это хорошо, показалась бы обитателям дворца Госё идиотической. Жизнь в Киото и вправду протекала своим размеренным чередом, но страна находилась на пороге гигантских перемен. Западные державы, одушевленные идеей «свободной торговли», требовали от Японии открыться миру и допустить иностранные корабли в свои порты. Еще в начале XVII века сёгуны Токугава изгнали европейцев.

Разумеется, если бы в то время Япония представляла для европейских держав настоящий интерес, вряд ли они оставили бы ее в покое. Но, к своему счастью, страна была лишена сколько-нибудь богатых природных ресурсов – в первую очередь, золота. Пряностей, за которыми охотились европейские купцы, там тоже не выращивали. Серебро, конечно, там добывали, но найти его можно было и поближе. Поэтому-то Европа и оставила Японию на время в покое.

Но в XIX веке настали совсем другие времена. Европа и Америка искали теперь не только золото, но и рынки для своих товаров. Поэтому они требовали от Японии «свободы торговли». Для местной политической элиты трудно было представить себе более неуместного и абсурдного предложения. В то время на социальной лестнице Японии купцы занимали последнее место, хорошим тоном для «истинного» самурая было заявить, что он не в состоянии различить номинал монеты, оказавшейся в его руках. Слово «торговец» было для самурая чуть ли не бранным. И пусть теория оказывалась временами весьма далека от реальной жизни и самураям приходилось одалживать деньги у купцов и ростовщиков, но все равно одержимость западных людей торговлей и деньгами лишний раз служила неопровержимым подтверждением, что японцы имеют дело с настоящими «варварами». Желание торговать истолковывалось в том смысле, что там, на Западе, испытывают недостаток в тех вещах, которые имеются в Японии в избытке. И к тому же эти люди не знали китайского языка и не читали Конфуция. А ведь каждому известно, что именно в китайских книгах заключена вся премудрость.

Аидзава Сэйсисай

Три века тому назад японцы назвали европейцев «нанбан» – «южными варварами» – ведь они приплывали в Японию именно с юга. Теперь же это были просто «варвары» – они являлись со всех сторон. И все они были христианами. А вера в христианского бога однозначно ассоциировалась с агрессией. Японцы прекрасно знали, что Китай (великий Китай!) на глазах превращается в жалкую полуколонию.

Европейцы настаивали на открытии Японии. Но при этом они не могли привести никаких «благородных» аргументов, которые прекрасно «работали» в других азиатских странах. Они не могли сказать, что страна управляется плохо, что «аборигены» бесчестны, а власть коррумпирована. Они не могли сказать, что японцы голодают и не могут прокормить себя. Они не могли сказать, что японцы нечистоплотны, малокультурны, неграмотны и ленивы. Все эти аргументы применительно к Японии не обладали никакой убедительностью. Возмущение европейцев вызывала только «инаковость» японских традиций, которые им, европейцам, противны. Плохо, что они не верят в Христа. Но еще хуже, что они не желают торговать – так поступают только варвары. Японцы тоже считали европейцев варварами, но, в отличие от европейцев, они не желали просвещать их.

«Мы полагаем, что страна, которая владеет частью побережья Мирового океана, не имеет никакого права противиться торговле с другими странами… Мы настаиваем на том, что право цивилизованной страны, право христианской страны заключается в том, чтобы навязывать варварам соблюдение обычных норм международного права и определенных норм общения. Мы желаем того и уверены, что близится тот день, когда в рамках четких протекционистских правил мы будем доставлять в Японию множество текстиля и железа, а получать из Японии золото, серебро и древесину, из которой можно получать красители…»[8] Это цитата из статьи, которая в марте этого года была помещена в американской газете «New York Courier», а затем перепечатана во влиятельнейшей «Таймс».

1853 год 6-й год девиза правления Каэй. 2-й год жизни Мэйдзи

Американская флотилия коммодора Мэттью Перри (1794–1858), которая появилась в заливе Урага неподалеку от Эдо 3 июня (8 июля по григорианскому календарю), состояла из четырех кораблей. Еще восемь осталось в Китае. Задачей Перри было заставить японцев торговать. Он считал свою миссию делом государственной важности, он управлял своими подчиненными железной рукой и даже объявил, что все дневники, которые вели некоторые офицеры, являются государственной собственностью.

Корабли европейцев японцы традиционно называли «черными» – поскольку их борта делались из просмоленных досок. Теперь же они имели основания называть эти суда так еще и потому, что два корабля флотилии испускали черный угольный дым – это были колесные пароходы под парусами (паровые фрегаты). Два других корабля были обычными парусниками.

О предстоящем визите Перри голландцы предупреждали сёгунат еще в прошлом году, так что прибытие эскадры не стало полной неожиданностью. Но действительность превосходила самые ужасные ожидания. Американские корабли передвигались с невиданной скоростью – 8–9 узлов (15–17 км в час), оставляя далеко позади себя преследовавшие их японские джонки, которые не были оснащены даже поворотным парусом. Размеры американских кораблей казались чудовищными. Достаточно сказать, что водоизмещение флагманского корабля составляло 2450 тонн! В Японии же строительство океанских судов было запрещено законом – сёгунат боялся, как бы купцы или искатели приключений не заплыли слишком далеко. А потому предел водоизмещения был положен в 150 тонн. Самураи были воинами, которые комфортно чувствовали себя на суше, море не было их стихией. Легко себе представить, какой ужас они испытывали перед гигантским кораблем, который был больше их джонок в 15 раз! Неудивительно, что народная молва, докатившись до Киото, превратила четыре американских корабля в сто, а 560 человек их экипажа – в сто тысяч. Слухи превращали американцев в настоящих зверей. «Очевидцы» утверждали даже, что они мочатся словно собаки – подняв и отставив назад ногу.

Листовка «каварабан» с изображением «черного корабля»

Грамотных в Японии того времени было немало: 45 процентов мужчин и 15 процентов женщин умели читать. Горожане быстро узнавали о произошедших катастрофах и крупнейших политических событиях. Этой цели служили экстренные выпуски цветных гравюр (нисики-э) и подобия газет – листовки, выпускавшиеся от случаю к случаю. Первые «листовки» появляются еще в начале XVII века. Качество печати было неважным – ведь для быстроты формы для печати изготавливались из глины, а не из дерева, как то было в случае с гравюрами (известный японцам с XVI века подвижной металлический шрифт сколько-нибудь широкого распространения не получил ввиду неприспособленности к иероглифической письменности). Именно поэтому эти листовки получили впоследствии название «черепичных» («каварабан»). Современники же обычно называли их «ёмиури» («продажное чтение вслух»), поскольку разносчики для привлечения покупателей зачитывали наиболее завлекательные пассажи.

Нечего и говорить, что и сам Перри не казался японцам симпатичным. На большинстве гравюр того времени его рисовали так, что воинственные намерения Америки и лично Перри не оставляли никакого сомнения.

Хотя Перри по характеру и долгу своей службы был и вправду человеком немирным, но на самом деле выглядел он все-таки несколько по-иному.

Вызывали ужас не только размеры, но и огневая мощь американских кораблей. На всем побережье залива Эдо располагалось всего 98 пушек, из которых только одиннадцать были 50-фунтовыми. Что до американской флотилии, то она располагала более чем 60 такими орудиями. На тысячу японских воинов приходилось только 30 фитильных ружей. Перри было разрешено прибегать к силе только в случае самообороны, но ведь японцы об этом ничего не знали.

Американцы желали открытия портов и действовали приблизительно так же, как Англия в отношении Китая. Иными словами, речь шла о «политике канонерок». Английский флот был самым мощным в мире, но английские купцы не слишком хорошо понимали, чем им может быть выгодна Япония. Китай представлялся им необъятным рынком. На его освоение требовались многие годы. Так куда же спешить? Россия была больше обеспокоена колонизацией Сибири и континентального Дальнего Востока. Поэтому непосредственная инициатива по открытию японских портов перешла к Америке. Американцы вложили большие деньги в бурно развивавшийся китобойный промысел, а суда время от времени терпели крушения и нуждались в пополнении запасов. После опиумной войны Китай был теперь открыт и для американцев, а Калифорния с ее золотыми рудниками остро нуждалась во внешнеторговых партнерах. Нужно было сделать так, чтобы калифорнийское золото нашло себе достойное применение. Калифорнию присоединили к Америке всего пять лет назад, американский президент и конгресс были обеспокоены процветанием своих новых соотечественников.

Коммодор Перри

От Сан-Франциско до Гонконга, главного торгового центра Китая, лежал путь в 6149 морских миль, пароходы требовали угля, угля и еще раз угля. Япония с ее залежами угля на островах Кюсю и Эдзо (Хоккайдо) была единственным местом во всем Тихом океане, которое могло послужить промежуточной базой для американских кораблей. Каменный уголь, которому в тогдашней Японии особого применения не находилось, оказался востребованным. Два с половиной века назад европейским парусникам требовался только ветер. В отличие от сегодняшнего дня Япония середины XIX века представляла собой интерес в качестве поставщика природных ресурсов. О том, что этих ресурсов совершенно недостаточно для индустриализации, заговорят только через три-четыре десятилетия.

Караульные суденышки окружили эскадру Перри, тот ответил предупредительным залпом. Японские власти несколько раз отправляли мелких чиновников к стоявшей на рейде флотилии. Но Перри не желал разговаривать с ними. Чиновники требовали, чтобы Перри отправился в Нагасаки – порт, который традиционно служил для встреч с иностранцами. Перри отказался. Вместе с отрядом матросов он высадился на берег и в деревне Курихама передал двум достаточно высокопоставленным уполномоченным сёгуната верительные грамоты и послание президента М. Фильмора, адресованное «императору», к которому американский президент обратился с подкупающей простотой: «Великий и хороший друг». Под «императором» он понимал тогдашнего сёгуна Иэёси (1793–1853). Фильмор писал своему «другу»: «Я, обладающий мощными военно-морскими силами, отправил адмирала Перри для того, чтобы он посетил известный город Вашего величества – Эдо – исключительно для достижения следующих целей: установление дружеских отношений; торговля; пополнение запасов угля, провизии и воды; обеспечение заботы о наших людях, потерпевших кораблекрушение».

Ссылаясь на то, что требования американского президента заслуживают тщательного обсуждения, а сёгун Иэёси тяжело болен, сёгунат попросил время на размышление, обещая дать ответ через год. Перри ответил, что в первый раз в качестве проявления «дружественных намерений» он прибыл во главе маленькой эскадры, но в будущем пообещал привести за собой более внушительные силы. Всего через несколько дней эскадра Перри снялась с якоря. Но поплыла она вовсе не в Нагасаки, а в Гонконг. Перри считал, что ждать ответа сёгуната на рейде означало бы не уважать себя.

Сёгунат решился проинформировать императора Комэй об иностранной угрозе только тогда, когда «черных кораблей» Перри уже и след простыл. Комэй отправил посланцев в семь синтоистских святилищ и семь буддийских храмов, чтобы они в течение семнадцати дней возносили молитвы о мире в стране. Это было единственное решение, которое он мог принять самостоятельно.

А что же принц Сатиномия? Пока сёгунат в Эдо ломал голову над тем, что делать с вражескими кораблями, он рос, временами хворал, над ним совершали обряды, изредка его приносили к отцу во дворец Госё.

Уполномоченные сёгуната говорили Перри правду: Иэёси был смертельно болен. Он скончался 22 июня. О его смерти было объявлено только через месяц. Затяжка с сообщением о смерти сёгуна или императора была нормальной практикой того времени. До этого дня решались все вопросы, связанные с правопреемством. Сёгунат пребывал в панике. Для того чтобы хоть как-то избавиться от американцев, в прошлом году Иэёси ограничил добычу угля на землях сёгуната, но издать такой приказ по всей Японии он не мог. Сёгунат пребывал в панике и прибег к немыслимой до этого времени мере – опросу князей и их вассалов по поводу того, что следует предпринять для защиты от «черных кораблей» Перри.

За всю свою историю вооруженные иноземцы приходили в «священную» Японию только один раз: это было в конце XIII века, когда отряды монголов попытались вторгнуться в Японию. Так что чувство независимости от «варваров» в самурайском истеблишменте было развито очень сильно. Оставалось только одно: решить, как это чувство преобразовать в конкретную программу действий. А вот с этим дело обстояло уже намного хуже. Мнения советчиков разделились: кто-то предлагал воевать, кто-то – согласиться с требованиями американцев ввиду неминуемого поражения. Большинство князей сочувственно относилось к предложению Симадзу Нариакира, князя Сацума с острова Кюсю: следует тянуть время и три года готовиться к обороне, потом изгнать американцев, а изоляцию страны сохранить. С этих пор лозунг «изгнание варваров» («дзёи») все больше входит в политический словарь эпохи.

Удивительнее всего, что на сей раз даже простым жителям Эдо предлагалось высказать свое мнение относительно внешней опасности. Однако если военное сословие представило более 700 ответов, то только девять простолюдинов отважились сделать это. Они полагали, что давать советы сильным мира сего – не их дело. Большинство самураев тоже думали так. Мурата Сэйфу из княжества Тёсю писал: «Пусть мудрые преподносят свою мудрость; пусть мужественные защищают нас своим оружием; пусть богатые крестьяне и купцы преподносят рис, зерно, золото и серебро. Для обороны страны такое решение будет самым мудрым». Иными словами: пусть каждый занимается своим делом. Об организации «всенародного сопротивления» речи не шло. Предложение о переводе «внешних даймё» в разряд непосредственных вассалов Токугава, что могло бы обеспечить большее единство среди воинского сословия, также не рассматривалось.

Один житель Эдо предлагал установить в заливе плоты с пушками. Другой проект заключался в том, чтобы при появлении американских кораблей тысяча лодок вышла в море под видом торговцев. Эти «торговцы» должны были взобраться на борт американского корабля и поджечь пороховой арсенал. Третий план – опутать канатом гребное колесо парохода. Были поданы и совершенно фантастические предложения. Например, перегородить горловину залива с помощью взятых на кладбищах могильных камней. Словом, даже хваленая народная мудрость не могла придумать, как бороться с «варварами». Беспрецедентное обращение сёгуната к князьям и горожанам свидетельствовало о начале крушения векового порядка, который держался на полной секретности принятия решений. Решений, которые подлежат исполнению, а не обсуждению.

Тем не менее сразу после того, как эскадра Перри покинула Японию, сёгунат стал лихорадочно готовиться к обороне. Денег в казне не было, пожертвования и дополнительные поборы не могли исправить положения. Береговая оборона залива Эдо вышла неубедительной и никакой угрозы потенциальному противнику не представляла.

Россия не имела никаких особенных торговых интересов в Японии. Но и отставать от Америки она не желала. Поэтому при получении известия относительно американских планов было решено отправить в Японию вице-адмирала Е. В. Путятина. Так же как и Америка, Россия поручила решать дипломатические вопросы людям военным. Эскадра Путятина прибыла в Японию 18 июля 1853 года, всего несколькими неделями позже Перри. Плавание из Кронштадта заняло 10 месяцев. На Дальнем Востоке у России не было ни незамерзающих портов, ни мощного флота.

Путятин проявил больше внимания к местным установлениям, чем американцы: русские корабли бросили якорь не вблизи запретного Эдо, а в бухте Нагасаки – того города, который в течение последних веков был для Японии единственным окном во внешний мир. В составе эскадры находились четыре корабля, только один из них был паровым. Это была закупленная в Англии шхуна «Восток». Сам Путятин, однако, предпочел в качестве флагманского корабля привычный парусный фрегат под названием «Паллада». Встретившись с губернатором Нагасаки, Путятин спросил разрешения отплыть в Эдо, но получил отказ. Тем не менее ему удалось вручить письмо к эдосскому правительству. Оно было написано по-русски с приложением перевода на голландский и китайский языки. В российском МИДе, глава которого К. В. Нессельроде и подписал письмо, составленное в крайне уважительной манере, переводчики с китайского уже были, а вот переводчиков с японского еще только предстояло воспитать. В письме сообщалось о желании установить добрые отношения, выражалась надежда на открытие портов и территориальное размежевание по проливу Лаперуза. Речь шла о Сахалине и Курильских островах. Россия опасалась, что если не обозначить государственную принадлежность этих территорий сейчас же, то на них могут покуситься американцы. В то время на земном шаре было поделено еще не все.

Е. В. Путятин

Поскольку ответ сёгуната ожидался не скоро, Путятин для пополнения запасов и ремонта судов отправился в Шанхай.

В октябре сёгуном стал Токугава Иэсада (1824–1858), четвертый сын предыдущего сёгуна. Всем заинтересованным лицам было прекрасно известно, что он слаб умом и телом, многие исследователи полагают, что он страдал эпилепсией. Поскольку для сёгунов, точно так же как и для императоров, не существовало жесткого порядка определения преемника, у Иэсада были более достойные конкуренты. Избрание сёгуном такого человека в критический для страны момент однозначно свидетельствовало: политическая элита утратила чувство реальности. Однако Комэй без лишних проволочек даровал Иэсада традиционный для сёгуна титул «покорителя варваров». В послании императора Комэй говорилось, что новый сёгун должен изгнать иностранные корабли.

Находясь в Китае, Путятин предложил Перри приступить к совместному «вскрытию» Японии и попросил взаймы 40 тонн угля. Уголь он получил, но от совместных действий Перри отказался. Путятин вернулся в Нагасаки в декабре. Перед отплытием он узнал о начале Крымской войны.

Путятин убеждал присланных из Эдо чиновников в разумности сделанных Россией предложений. Те не отвечали ни да ни нет, подчеркивая, что вопрос этот трудный и его обсуждение займет несколько лет. Переговоры сопровождались обедами и подарками. Не желая мучаться сидением на циновках, Путятин неизменно захватывал с собой на берег стулья. На японцев громадное впечатление произвели подаренные им карманные часы. Путятин подарил японцам и модель железной дороги. И. Гончаров, находившийся в составе команды в качестве секретаря Путятина, отмечал, в какой восторг привела чиновников модель паровоза, который впервые продемонстрировали на корабле: «Особенно с удовольствием ели они мясо и пили вишневку. Их всячески забавляли: показывали волшебный фонарь, модель паровоза, рельсы. С разинутыми ртами смотрели они, как мчится сама собою машинка, испуская пар…»[10]

Переговоры российской делегации в Нагасаки

Однако «разинутые рты» не означали праздного восторга наивных аборигенов, из этого восторга были сделаны практические выводы. Вскоре местные мастера разобрали паровозик на части, сделали подробное описание его «начинки» и даже изготовили копию этой «огненной повозки с колесами». В то же самое время чиновники, которым по долгу службы дозволялось общаться с «варварами», ужасно боялись бесконтрольного «нашествия» вещей с Запада. Они считали: свободная торговля подобна опиуму или алкоголю, она способна легко разрушить традиционный порядок, сделав народ «вещезависимым». И. Гончаров приводит такой весьма показательный эпизод. Путятин стал убеждать своего собеседника в выгодах торговли. Он, в частности, говорил, что окна в японских домах заклеены бумагой, отчего там делается темно и холодно. А стекло лучше бумаги и дешево. Русские же на Камчатке нуждаются в соли, они могли бы покупать ее у японцев и поставлять им соленую рыбу. Рис же можно покупать на Зондских островах, а свои руки употребить на добычу металлов. На что собеседник адмирала отвечал: «…Хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис и тому подобные необходимые предметы: а как они будут возить вон эдакие часы, какие вы вчера подарили мне, на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы отдадут вам последнее…»[11]

Многие японцы тогда полагали: европейцы привезут множество безделушек, а взамен заберут из страны все действительно нужные для жизни вещи.

1854 год 1-й год девиза правления Ансэй. 3-й год жизни Мэйдзи

Перри спешил, он хотел опередить Путятина и потому вернулся раньше обещанного срока, всего через полгода – 16 января, причем теперь в составе его флотилии насчитывалось уже семь кораблей. Через некоторое время к ним присоединилось еще два. На этих кораблях находилось 1600 матросов и 250 орудий. Успел Перри и выхлопотать новую должность. Теперь он аттестовал себя в качестве «специального посланника Америки в Японии». На сей раз флотилия приблизилась к сёгунской ставке еще ближе – корабли зашли в залив Эдо. На все уговоры вернуться в Урага, где японцы построили здание для переговоров, Перри ответил решительным отказом. Переговоры пришлось проводить в селении Канагава, всего в 30 км от Эдо.

Жилой квартал Канагава

Сёгунат не знал, что ему делать с американской угрозой. Японские переговорщики тянули время, утверждали, что стране попросту нечем торговать. Но многие представители самурайского истеблишмента все-таки склонялись к тому, что Япония не в состоянии противостоять нажиму и возможной агрессии. Пример Китая, разгромленного англичанами в первой опиумной войне, стоял перед их глазами. А потому сёгунат посчитал, что следует из двух зол выбрать меньшее: разрешить заходить американцам в японские порты для пополнения запасов. Но в пункте, касающемся «свободной» торговли, японские переговорщики стояли твердо. Перри не стал настаивать на нем, и 3 марта (31 марта по григорианскому календарю) 1854 года в Канагава был подписан первый японско-американский договор – «договор о дружбе». Теперь американские корабли могли заходить в порты Симода и Хакодатэ (оба они считались весьма неудобными с точки зрения судоходства), приобретать там уголь и провиант. Японцы обязались также оказывать помощь потерпевшим крушение морякам, в Симода открывалось консульство, Америка получала статус наибольшего благоприятствования. Путятин действовал уговорами, Перри – угрозами. И именно его тактика первой принесла успех.

Японские власти проявили нерешительность и пошли американцам на уступки. Тем не менее нити внутреннего управления сёгунат еще крепко держал в своих руках, система слежки и контроля над самими японцами еще находилась в работоспособном состоянии. Самурай из княжества Тёсю по имени Ёсида Сёин (1830–1859) вместе со своим младшим коллегой Канэко Сигэносукэ, завороженные огромными американскими кораблями, захотели переправиться через океан. Когда секретарь капитана совершал прогулку по берегу, они передали ему прошение. В послании на китайском языке они уподобляли себя хромому, который увидел здорового человека и захотел научиться ходить по-настоящему; они уподобляли себя пешеходу, который увидел всадника и захотел научиться передвигаться таким же ловким образом. Словом, молодые люди просили американцев взять их с собой. Не дожидаясь ответа, они пробрались ночью на флагманский корабль «Миссисипи». Но Перри не желал осложнений с властями и распорядился отправить их на берег. Через два дня американцы увидели просителей в клетке, поставленной на берегу залива. Самураи нарушили один из главных запретов сёгуната: каждый должен знать только то, что ему положено знать. Чрезмерное любопытство каралось сурово, самураев посадили в тюрьму.

По случаю подписания эпохального договора Перри подарил японцам телеграфный аппарат и движущуюся модель паровоза – чтобы «аборигены» лучше ощутили, какие потрясающие возможности предоставляет им «настоящая» цивилизация. Паровоз с вагончиком пустили по рельсам, которые уложили кругом на берегу моря. Втиснуться в вагон взрослому человеку было невозможно, поэтому чиновники расположились на крыше. Но все равно поездка произвела грандиозное впечатление – поезд мчался со скоростью 32 км в час!

Вряд ли Перри было известно, что Путятин уже успел в прошлом году подарить японцам паровозик. Но Перри имел дело с центральным управленческим аппаратом, именно его подарок подвергся информационной «раскрутке», и большинство японцев до сих пор уверены, что это был первый паровоз, который увидели их соотечественники.

Паровоз, который Перри подарил японцам

Этот японский художник явно сам не видел паровоза и изобразил его в виде традиционной праздничной колесницы. На такую колесницу водружали переносной храмик, в котором находилось вместилище синтоистского божества – синтай

Для испытаний аппарата Морзе протянули 1600 м проводов. Японцы были потрясены, но никаких практических выводов не последовало. Оборудование провалялось без дела в Эдо целых 15 лет. На ящике, в котором хранился аппарат, было написано «FOR THE EMPEROR OF JAPAN». Под «императором» Перри разумел сёгуна. Разбираться в хитросплетениях японской политики ему было недосуг. Он приплыл в эту страну на паровом фрегате, потопить который не могли ни сёгун из Эдо, ни император из Киото.

Уяснив себе, что японцы народ книжный, Перри привез с собой и книги самого разного содержания. Там были: огромный альбом «Птицы Америки», отчеты о работе конгресса, «Естественнонаучная история штата Нью-Йорк», «Геология Миннесоты», «Загородные дома». А еще Перри одарил высокопоставленных чиновников виски. Его объем был впечатляющим: на одного человека приходилось по 10 галлонов. Источники умалчивают о дальнейшей судьбе бутылок.

Как и всех других иноземцев, японцы отдаривали американцев теми же самыми вещами, что и тысячу лет назад: шелк, лаковые изделия, керамика. Их «демонстрация силы» сводилась к демонстрации мощи борцов сумо. Своих книг «варварам» они не дарили.

Почти два с половиной века Япония пребывала в изоляции, и промышленная революция не коснулась ее. Века, проведенные в мире и спокойствии, подействовали на самураев расслабляюще, а их лучшие в мире мечи оказались недостаточно длинными, чтобы представлять хоть какую-нибудь угрозу для иностранных судов с пушками на борту. Запрет на строительство крупнотоннажных судов привел к тому, что у Японии в решающий момент не оказалось боеспособного флота. Ошибку нужно было исправлять, сёгунат заказал в Голландии несколько пароходов и решил, что отныне японские корабли станут плавать под таким флагом: красное солнце на белом поле. Через два десятка лет именно этот флаг будет принят в качестве государственного.

Лето этого года выдалось на удивление жарким, в Киото не хватало воды. Снежников в Японии почти нет, горные реки питаются дождями. Полноводные в сезон дождей, они превращаются в ручейки в разгар лета. У Накаяма Тадаясу колодец тоже пересох. Он приказал вырыть новый в том месте, на которое указал ему прорицатель. Вода оказалась превосходной. Тадаясу доложил императору, что теперь нечего беспокоиться за здоровье его сына. Комэй распорядился, чтобы колодец носил имя сына – колодец назвали «Сати-но И» – «Колодец Счастья».

Борцы сумо переносят мешки с рисом

В этом году природа посылала грозные знаки один за другим. 6 апреля в императорском дворце Госё случился пожар, который уничтожил не только главные здания дворца, но и превратил в пепел еще 5400 домов, находившихся рядом с глинобитными стенами дворца. Император и принц Сатиномия были срочно эвакуированы в близлежащее святилище Симогамо.

4 ноября случилось землетрясение. Оно сопровождалось жуткими волнами, множество людей смыло в море. В это время в Симода, который стараниями Перри уже стал открытым портом, на фрегате «Диана» прибыл Путятин. Остальные корабли его флотилии готовились к военным операциям против англо-французской коалиции – Крымская война была в разгаре. Стихия разрушила порт, волны сорвали «Диану» с якоря, корабль был серьезно поврежден носившимися по воде джонками. Команда высадилась на берег. Через какое-то время сотня японских джонок попыталась отвести «Диану» в закрытую бухту Хэда, но по пути туда налетел шквал, фрегат затонул. Домой было возвращаться не на чем. К счастью, среди спасенного имущества оказалась книга с чертежами небольшой шхуны. Под руководством русских моряков японские мастеровые построили шхуну «Хэда». Для японцев это был бесценный опыт в приобретении навыков современного кораблестроения. Часть русских моряков вернулась домой на «Хэде», часть – на американских коммерческих судах. Сделать это было не так просто – англо-французская эскадра пыталась заблокировать морские пути.

Прием в честь коммодора Перри

«Черепичные» листовки не упускали случая, чтобы посмеяться над европейцами и их «варварскими» манерами. На одной из них изображен банкет, устроенный в честь Перри. Из-за непривычки сидеть на полу офицерам поставили стулья. В связи с этим низкие столики, за которыми привыкли принимать пищу японцы, пришлось водрузить на настоящий стол. Американцы требуют выпивки, но изысканные угощения, которыми их потчуют гостеприимные хозяева, им не по вкусу. Им явно хочется мяса, а его тогда в Японии было не сыскать. Вместо мяса им подают сырую рыбу, какой-то невыразительный бульончик и лапшу.

Первые попавшие в Японию русские тоже отнеслись к японской кухне с недоумением. Вот что писал И. Гончаров: «Поставили перед нами по ящику… Открываем – конфекты. Большой кусок чего-то вроде торта, потом густое, как тесто, желе, сложенное в виде сердечка; далее рыбка из дрянного сахара, крашеная и намазанная каким-то маслом; наконец, мелкие, сухие конфекты: обсахаренные плоды и, между прочим, морковь».

Отправляясь домой, русские нарушили японский закон – вывезли из страны японца по имени Татибана Косай. Он был самураем в крошечном княжестве Какэгава, потом стал бродячим буддийским монахом, совершил убийство, скрывался от правосудия. Пока шло строительство шхуны, переводчик Путятина с китайского Е. Гошкевич сблизился с Татибана, который скрытно пробрался на русский корабль. На шее у японца висел крестик. По неподтвержденным данным, Татибана купил для Гошкевича географические карты, приобретать которые иностранцам было категорически запрещено. Не вызывает сомнения другой факт: Гошкевич помог Татибана пробраться на русский корабль. Его пронесли на борт в бочке, в которой якобы находились съестные припасы. Татибана удалось сделать то, чего не удалось сделать Ёсида Сёин.

Однако ни кораблекрушение, ни неудачная для России Крымская война не помешали заключению российско-японского «Договора о дружбе» («Симодский трактат»). Он был подписан 21 декабря в буддийском храме Гёкусэндзи. Для российских судов открывались порты Симода, Хакодатэ и Нагасаки, государственная граница прошла между островами Итуруп и Уруп, Сахалин объявлялся зоной совместного проживания подданных обеих стран, учреждалось консульство, русские подданные получали право экстерриториальности. Россия стала четвертой страной, которая добилась открытия портов для своих судов. Договор с Англией был подписан 23 августа, для голландцев порты Симода и Хакодатэ открыли «по старой дружбе» 2 сентября.

Таким образом, Россия получила то, чего она добивалась уже полвека. Однако на самом деле заключение договора было скорее мероприятием имперского престижа, чем экономической выгоды. Редкое население почти не освоенного российского Дальнего Востока никаких товаров предложить японцам не могло. А везти их из европейской части России выходило слишком дорого.

Точно так же как и договоры с Америкой и Англией, японско-российский договор именовался «Договором о дружбе». Статья 1 гласила: «Отныне да будет постоянный мир и искренняя дружба между Россией и Японией». В отличие от американцев Путятин подписывал договор, не имея за спиной корабельных орудий.

Поскольку природные и политические бедствия преследовали страну, решили прибегнуть к радикальной мере – сменить девиз правления. В отличие от Европы, где счет времени велся от Рождества Христова, в Японии вслед за Китаем применялись девизы правления – система, которая не имеет абсолютной точки отсчета. Девиз правления – это магическое благопожелание, под защитой которого пребывает сам император и его подданные. Каждый новый монарх непременно объявлял новый девиз правления. Однако в случае каких-либо особенно благоприятных знамений или же, наоборот, неудач девиз меняли, не дожидаясь конца правления. Таким образом, контроль над временем в странах конфуцианской культуры находился в руках монарха, а не церкви, как это было в христианской Европе.

Страна жила под девизом Каэй с 1848 года. Но пожар во дворце, природные бедствия и угроза со стороны иностранных держав с несомненностью свидетельствовали о том, что этот девиз исчерпал свои магические потенции. Придворные ученые из Киото обратились к классическим китайским текстам и предложили несколько вариантов, которые были посланы в Эдо. Сёгун остановился на девизе Ансэй – «Спокойное правление», который предложил представитель фамилии Сугавара, известной еще с X века. Самым знаменитым из всех Сугавара был Митидзанэ (845–903), признанный за свою ученость покровителем наук и учения. Девиз был введен в действие 27 ноября.

Девиз Ансэй основывался на максиме: «Если простые люди пребывают в мире с правительством, тогда правитель мирно пребывает на троне». Как и всегда, девиз был провозглашен от имени императора, но без санкции сёгуна он не мог вступить в силу. Тем не менее даже огромные распорядительные полномочия сёгуната не могли окончательно сломить традицию, и смена военного правителя никогда не приводила к смене девиза. Указ был составлен в лучших традициях древности. Фразеология, к которой прибег император, может показаться европейскому читателю удивительной: вину за все несчастия, постигшие страну, Комэй взял на себя. Он имел в виду древнюю концепцию императорской добродетельности (яп. току, кит. дэ)[12].

Добродетельность-дэ – это сакральная энергетика, необходимая монарху. В Китае считалось, что с установлением новой династии она получает «мандат Неба» на правление и обладает достаточным запасом добродетельности, который, правда, конечен и неминуемо растрачивается с течением времени. После того как запас подходит к концу, появляется новая династия с новым запасом дэ. Эта династия получает приказ Неба занять трон. Так что в китайскую политическую модель «встроена» смена династии. Несмотря на многочисленные заимствования из Китая в области политической теории, в Японии с ее непрерывной династией концепция мандата Неба была отвергнута. Понятие же добродетельности-дэ применялось не по отношению ко всей династии, а по отношению к конкретному монарху[13]. Для очень многих японских императоров древности и средневековья именно недостаток добродетельности-дэ служил причиной и предлогом для отречения. Однако при сложившихся обстоятельствах обращение к теме добродетельности служило не доказательством слабости императора, а демонстрацией его силы. Беря ответственность на себя, Комэй утверждал, что власть принадлежит (или должна принадлежать) императорскому двору.

Смена девиза правления сопровождалась и другими проверенными столетиями ритуальными мероприятиями: амнистией и подарками престарелым. Обе эти меры использовались уже в VII веке. Считалось, что они угодны Небу. Сколько было помиловано преступников – неизвестно. Что до подарков, то столетним долгожителям полагалось четыре коку (1 коку равняется приблизительно 150 кг) риса, девяностолетним – три, восьмидесятилетним – два, семидесятилетним – один. Средняя продолжительность жизни в Японии составляла тогда около 40 лет.

После пожара дворец императора был восстановлен достаточно быстро – работы заняли год и семь месяцев. Сёгунат предложил императору сделать свои предложения по улучшению планировки и дизайна, но Комэй отвечал, что страна находится в трудном положении, и попросил оставить все как есть. Экономность и бережливость относятся к традиционным достоинствам образцового дальневосточного правителя. Комэй желал походить на идеал.

1855 год 2-й год девиза правления Ансэй. 4-й год жизни Мэйдзи

Через год после того, как Перри подарил японцам паровозик, его продемонстрировали сёгуну Иэсада. Но сёгун в отличие от князей юго-запада не отдал специалистам приказа разобраться в хитром механизме. Этот не слишком значительный, на первый взгляд, эпизод вполне символичен: по нему хорошо видно, что юго-западные княжества обладали в то время большей витальностью и относились к европейской цивилизации с гораздо более деятельным любопытством, чем центральное правительство[14]. Именно через «южные ворота» проникали в страну различные технические новинки: это и техника судостроения, и военное дело, и фотография. Князья с юго-запада были людьми деятельными и умными, чего не скажешь о сёгуне Иэсада. Его окружение было сообразительнее его самого, но соседство с ним, похоже, не шло им на пользу.

Угроза со стороны Запада ощущалась не только в верхних эшелонах власти, но и на низовом уровне. Замечательно, что простое население отвечало на вызов Запада усилением образовательной активности. В особенности много школ стало создаваться начиная с 30-х годов XIX века, когда ежегодно открывалось по 140 школ. Теперь число открываемых школ уже переваливало за 300. Большинство из них создавалось при буддийских храмах. Однако термин «храмовая школа» («тэракоя») не должен вводить в заблуждение – это были светские заведения, преподавателей-монахов там было мало. Помимо «храмовых школ» существовали и элитные школы, владельцами которых были князья и самураи.

Иными словами, «кризис» конца эпохи Токугава характеризовался настоящим расцветом образования. При этом следует помнить: в организации школьного дела на низовом уровне государство не принимало никакого участия. Однако сама «низовая» Япония ответила на вызов Запада резким увеличением интеллектуальной активности. Это был уникальный способ приспособления к изменившейся ситуации. Многие японцы понимали, что справиться с угрозой можно только догнав Запад в знаниях.

Несмотря на недавнюю смену девиза правления, страну продолжали преследовать несчастия. В сентябре, то есть менее чем через год после провозглашения девиза Ансэй, из-за затяжных дождей уровень рек в Киото поднялся, устояли только два моста над рекой Камо. А 10 октября разразилось страшное землетрясение, больше всего пострадал Эдо.

В то время вина за землетрясения возлагалась на гигантского сома. Считалось: стоит только пошевелить ему хвостом, как тут же начинает трястись земля. На сей раз на японцев особенно сильное впечатление произвело время землетрясения. Дело в том, что 10-я луна считалась временем, когда все синтоистские божества отправляются на свой «съезд» в провинцию Идзумо (совр. префектура Симанэ). Оттого-то этот месяц люди называли «каннадзуки» – «безбожным». Таким образом, когда божества отправились в «служебную командировку» и еще не успели вернуться домой, сом воспользовался их отсутствием для нанесения разрушительного удара своим хвостом, в результате которого, по оценкам источников того времени, погибло более ста тысяч человек (правда, современные исследователи находят эту цифру сильно преувеличенной).

Но, похоже, не всех японцев землетрясение привело в ужас. Бедствие воспринималось многими из них как небесная кара, направленная против владельцев сокровищ, нажитых бесчестным путем. Действительность давала определенные основания для такого заключения: ведь наибольшие потери в абсолютном исчислении понесли именно богатеи. А потому наивные люди полагали, что вслед за бедствием наступит коренное улучшение быта, ибо землетрясение якобы разрушает не только города, но и условия, когда одним – все, а другим – намного меньше. Для этих людей землетрясение было «исправлением, обновлением жизни» («ёнаоси»). Бедствие свидетельствовало о том, что страна управляется из рук вон плохо. Именно таким образом трактует дальневосточная политология землетрясения. Они – знамение того, что нынешний режим утратил доверие Неба и божеств. Под «режимом» тогда понимался не императорский двор, а сёгунат.

Америка и сом перетягивают канат

После землетрясения, как это повелось, были выпущены «черепичные листки», рассказывающие о бедствии. На одной из картинок в уста сому вкладываются такие слова: хотел я, мол, по Америке хвостом ударить, да только по ошибке в Японию угодил. Нечего и говорить, что имелись в виду события, связанные с американской политикой «выкручивания» японских рук.

Нельзя сказать, что сёгунат бездействовал. Нет, он отдавал приказы. Например, переплавить колокола буддийских храмов на пушки. Но что могли «самопальные» бронзовые орудия против европейских, сработанных на заводах? Сёгунат отдавал распоряжения княжествам усилить береговую оборону и перевооружаться на европейский лад, но у них не было на это ни достаточных средств, ни умения.

1856 год 3-й год девиза правления Ансэй. 5-й год жизни Мэйдзи

Принц Сатиномия, будущий император Мэйдзи, которому предстояло стать символом современной Японии, воспитывался в духе тысячелетних традиций. Он должен был соблюдать многочисленные табу, предписанные его происхождением. В этом смысле средневековые правила поведения в любой стране одинаковы: чем выше статус человека, тем менее свободен он в своих поступках.

В Японии лица императорской фамилии, опасаясь сглаза, не показывались подданным. За пределами дворца они были обязаны передвигаться исключительно в паланкине, на крыше которого красовалась птица-феникс, считавшаяся императорским знаком. Собственно, это была не совсем птица, а «мифологический гибрид»: верхняя часть его головы взята от петуха, нижняя – от ласточки, шея – от змеи, спина – от черепахи, а хвост – от рыбы. Это существо считалось символом благодетельного государя.

Малолетний Сатиномия должен был следовать этому запрету – не показывать свое лицо. В принципе, в нем нет ничего необычного – в Московской Руси царевичи до 15 лет тоже не показывались на людях. Если же они и отправлялись куда-то (скажем, в церковь), то их скрывали от глаз посторонних суконные полы. В Японии, правда, подобный запрет распространялся и на взрослых членов царствующего дома.

29 апреля пока что четырехлетнему Сатиномия предстоял визит во дворец к своему отцу. Ему был предложен паланкин, но принц решительно отказался забираться в него, так что няньке пришлось тащить принца на руках. Пришлось также занавесить весь путь от дома деда до дворца. Такие занавески оберегали Сатиномия от сглаза все его детство[15].

Биографы Мэйдзи часто отмечают, что взрослый император не слишком любил, когда на него смотрят. Следует помнить: эта «нелюбовь» – побочный продукт его традиционного воспитания.

Сатиномия бывал во дворце все чаще, обменивался подарками с отцом, играл в саду. Его прабабка Цунако нередко сопровождала его. Наблюдая, как он карабкается по устроенному в саду каменному мостику, она сложила:

Прабабка была человеком «мифологической закалки» – своим стихотворением она намекала на фигурирующий в синтоистском мифе мост, который соединяет Землю и Небо. Происхождение будущего императора от богини солнца Аматэрасу гарантировало ему, что он принадлежит как Земле, так и Небу. Родившись на земле, он должен закончить свой путь на Небе – точно так же, как и его предшественники. Когда они попадали на Небо, они скрывались в Небесной пещере, и тогда в мире наступала тьма. А чтобы не происходило утраты – хотя бы временной! – света, японские императоры взяли за правило отрекаться от трона. На трон немедленно всходил преемник, и тогда дела в Поднебесной продолжали идти своим чередом.

Осенью Комэй повелел, чтобы Сатиномия перебрался во дворец Госё на постоянное жительство. В очередной раз принц отказался от паланкина, который загрузили амулетами. Рядом с ними сидела Ёсико, мать Сатиномия. Сам принц шел пешком.

«Семейные» отношения при дворе отличались крайней запутанностью. Император выступал в качестве хозяина гарема, располагавшегося в женской части дворцового комплекса. Неудивительно, что детей у императора могло быть немало. Так, у Гомидзуноо (1611–1629) было больше тридцати детей. Дать всем им, включая дочерей, приличное содержание не было никакой возможности, а потому многих из них предпочитали отправить в монастырь.

Помимо наложниц, у императора была и главная жена. Считалось, что именно ее дети имеют лучшие шансы на занятие престола. Однако болезни супруги и смерти ее детей часто приводили к тому, что занять престол было некому. И тогда императрица усыновляла ребенка какой-нибудь из наложниц. Для японского общества, где институт приемных детей получил чрезвычайно широкое распространение среди всех сословий, в этом не было ничего необычного. Присвоение фамилии было более важным, чем реальное кровное родство. Наложницы рассматривались как «сосуды» для вынашивания императорских детей. Попасть в наложницы было весьма почетно и выгодно как для самой женщины, так и для ее родственников, но наложница не имела права на общественно признанную супружескую жизнь. Права определять дальнейшую судьбу детей матерям также не предоставлялось.

Вот почему уже вскоре после рождения сына Ёсико передала свои материнские права императрице Тёси (в девичестве – Кудзё Асако). При этом никакого секрета из того, кто является биологической матерью принца, при дворе не делалось. Ёсико вместе с Сатиномия поместили в «Цветочный павильон», где она получила возможность заботиться о сыне. При этом матерью он называл не ее, а императрицу.

С переездом во дворец у мальчика развилась бессонница. На любую неприятную ситуацию двор отвечал привычным способом: молитвами. Вот и на сей раз во дворец призвали буддийских монахов. В доме деда Сатиномия болел довольно часто. От ветрянки его лечили заклинаниями и средствами китайской медицины. Но жизнь брала свое, европейские науки и умения проникали в страну. Беспокоясь о здоровье внука, дед настоял, чтобы принцу сделали прививку от оспы, что было тогда большим новшеством.

Вряд ли Ёсида Сёин знал о таких подробностях жизни императорского двора. Но он был уверен, что является подданным императора. Его уверенность питалась феодальными корнями. В одном из писем этого года он утверждал: я – вассал Мори (князь Тёсю), Мори – вассал Сына Неба (императора), а потому и я должен быть преданным императору[16]. О преданности императору «напрямую» речь пока что не шла, но и перемена в строе мысли была огромной: Ёсида, а вместе с ним и многие другие самураи уже не считали своим сюзереном сёгуна.

В августе в Симода прибыл американский генеральный консул Таунсенд Гаррис. Он был «специалистом» по Азии. До этого Гаррис занимался тем, что «выкручивал руки» королю Сиама. В Японии он обосновался в буддийском храме Гёкусэндзи. Трудно себе представить, чтобы какая-нибудь из европейских стран позволила бы иноверцам обосноваться в христианском монастыре[17]. Как покажут все последующие события, многие японцы проявят себя «фанатиками». Но религия здесь окажется ни при чем. Или почти ни при чем. Это будут ксенофобы – ненавистники иностранного вообще. В том числе и христианства.

1857 год 4-й год девиза правления Ансэй. 6-й год жизни Мэйдзи

Европейским державам и Америке договоры о дружбе представлялись лишь первым шагом к «открытию» Японии. Почувствовав военную слабость Японии, они стремились развить успех и добиться разрешения на полноформатную торговлю.

Особую активность проявляла Америка. Пытаясь хоть как-то «сохранить лицо», сёгунат старался, чтобы уступки делались не от имени правительства, а от имени местных властей. 26 мая представители магистрата Симода подписали с Гаррисом договор, согласно которому для американских судов был открыт порт Нагасаки, а находящиеся в Японии американцы в случае совершения ими преступлений передавались не в руки японского правосудия, а американскому консулу. То есть американцы получили право экстерриториальности – право, которым пользовались представители «цивилизованных» держав в колониальных странах. Разумеется, магистрат крошечного городка, население которого еще не успело справиться с последствиями недавнего землетрясения, с точки зрения международного права не имел никаких формальных прав на подписание межгосударственного соглашения. Магистрат действовал по указанию из Эдо, но все равно Гаррис опасался: в любой момент японцы могли заявить, что договоры, не подписанные самим сёгуном, не имеют юридической силы. Поэтому Гаррис добивался аудиенции у сёгуна Иэсада. Ведь следующей задачей Гаррис поставил заключение договора о торговле. А уж этот договор должен быть обставлен так, чтобы никто не смог дезавуировать его.

21 октября Токугава Иэсада наконец-то дал аудиенцию Гаррису в своем замке в Эдо. Гаррис три раза поклонился сёгуну, который сидел в кресле, установленном на возвышении. После этого он через Хотта Масаёси (1810–1864), члена Совета старейшин (правительство сёгуната), передал ему послание, подписанное президентом Франклином Пирсом. В этом письме сёгун именовался диковинным словом tycoon. Это слово происходило от японского «тайкун» – «великий повелитель». Этот термин был лингвистическим изобретением чиновников сёгуната. Он стал употребляться ими в дипломатической переписке с Кореей, которую, несмотря на добровольную изоляцию, Япония считала своим вассалом. Называть сёгуна «императором» у них не поворачивался язык, а представить его в качестве «генерала» (а именно так переводится «сёгун»). Выходило не слишком впечатляюще.

В послании американского президента говорилось, что консул Гаррис облечен всеми полномочиями по ведению торговых переговоров. В конце аудиенции Иэсада произнес двусмысленную фразу: «Наши отношения будут длиться вечно». Какого рода отношения имел он в виду? Во время аудиенции Иэсада престранно запрокидывал голову, одновременно притопывая правой ногой.

Гаррис прекрасно понимал, что нынешний сёгун – фигура сугубо церемониальная и переговоры по конкретным вопросам следует вести совсем с другими людьми. Поэтому через пять дней он посетил реального главу сёгунской администрации – Хотта Масаёси. Американский консул употребил все свое красноречие, чтобы доказать: в эпоху пароходов и телеграфа мир стал теснее, он стал похож на одну семью. А потому Япония должна предаться выгодам свободной торговли. Гаррис утверждал также, что договор с Америкой поможет Японии избежать злодейского вторжения Англии. Америка же, в свою очередь, милостиво запретит в Японии продажу опиума, чем ее действия будут выгодно отличаться от поведения Англии в Китае. К тому же, вкрадчиво заключал он, заключенный добровольно договор намного почетнее соглашения, подписанного под жерлами корабельных орудий.

Гаррис направляется на аудиенцию к сёгуну Иэсада

Употреблявшаяся Гаррисом метафора «семьи» была близка и понятна японцам. Конфуцианские мыслители Китая и Японии усиленно подчеркивали важность семейных связей и необходимость заботиться друг о друге. Так же хорошо они знали и то, что в семье есть глава – отец, есть сын старший и сын младший. В семье, в которую предлагалось войти Японии, ей отводилась не слишком завидная роль младшего сына.

Однако делать было нечего. Хотта посчитал, что тянуть время не имеет смысла: только подражая «старшим», Япония сумеет стать как «они», а со временем и превзойти их.

Желая поближе познакомиться с противником, японцы с энтузиазмом приступили к изучению американских книг. Однако на все требования стать «открытее» они старались, чтобы иностранцам было известно о Японии как можно меньше. В конце этого года сёгунат приказал книготорговцам: завидев иностранца, вы должны убирать с прилавков географические карты и сочинения по географии, списки чиновников сёгуната и князей, книги по военному делу. В дальнейшем список книг, которые запрещалось продавать иностранцам, дополнили. В отличие от сегодняшнего дня, когда японцы активно поощряют изучение своей страны, в те времена они хотели, чтобы мир знал о них возможно меньше. Впрочем, европейцев, владевших японским языком, были единицы. Запад не особенно усердствовал в изучении Японии, он больше полагался на корабли и пушки. Когда же европейцам действительно требовались «запретные» книги, они посылали за ними своих японских слуг, которые без труда приобретали их.

Многим было понятно, что сёгунат не в состоянии справиться с иностранной угрозой. Со стороны князей поступали предложения, как реформировать его. Мацудайра Ёсинага, князь Этидзэн, выдвинул в этом году предложение включить в состав правительства «внешних князей»[18]. Разумеется, это было бы невиданным новшеством, подрывающим всю «систему сдержек и противовесов» Токугава, но ведь такая реформа могла бы в результате обеспечить большее единство. Предложение услышано не было.

1858 год 5-й год девиза правления Ансэй. 7-й год жизни Мэйдзи

Угрозы и посулы Гарриса возымели действие, и Хотта Масаёси пообещал удовлетворить требования Америки. Начались переговоры, сёгунат склонялся к подписанию договора о торговле.

Однако многие даймё все равно выступили против договора, и тогда Хотта решил заручиться поддержкой императора – послал ему отчет о проведенных переговорах, а затем отправился в Киото сам. Это был беспрецедентный поступок: императора было принято информировать задним числом о том, что уже безвозвратно случилось. Хотта же вознамерился вовлечь его в процесс принятия важнейшего для страны решения. Это свидетельствовало о неуверенности в своих силах. В то же самое время Хотта был абсолютно уверен, что Комэй по заведенному обычаю не станет возражать против решения сёгунского правительства. И оказался неправ, потому что Комэй отказался одобрить договор с Америкой, приказав сёгунату сначала обеспечить единство среди князей.

Иностранный корабль в образе рыбы фугу

С этого времени вмешательство императорского двора во внешнюю политику сёгуната становится все более заметным. Комэй, похоже, искренне ненавидел иностранцев. При этом ни одного из них он не видел ни разу в жизни. Точно так же, как и подавляющее большинство простых японцев, для которых уподобление «черных кораблей» сверхъядовитой рыбе фугу не выглядело чересчур вольным.

Комэй жил, не выходя за пределы своего дворца в Киото, не соприкасаясь с мирскими делами. Все основные решения в течение двух с половиной веков принимались в Эдо. Естественно, что именно там отдавали себе более адекватный отчет о том, что происходит в стране и со страной. Комэй же исходил из древней и имеющей мало отношения к действительности теории устройства мира.

Древняя геокультурная модель могла быть, разумеется, с легкостью трансформирована в ксенофобскую. Непременным условием для проявления такой ксенофобии было наличие императора. Недаром через несколько лет получит широкое распространение лозунг «сонно дзёи» («почитание императора и изгнание варваров»), то есть император и ксенофобия попадут в одно и то же смысловое поле. Безусловно, это еще не национализм, утверждающий, что японцы – лучший народ на свете. Логическое построение скорее выглядело так: японский император – лучший на свете, а потому счастливы и хороши те люди, которые живут под его рукой. А не будь императора, мы тоже не были бы «культурны». Отсюда вытекает и необходимость сохранения и защиты императора. Понятно, что в этом построении «народ» не мог выступать носителем каких-то сверхценностей, он был лишь объектом культуроносной деятельности императора.

Самурай, изгоняющий американскую напасть

Находясь под воздействием вышеописанной схемы, император Комэй был яростным сторонником изгнания иностранцев со священной земли Японии. Священной потому, что это земля, на которой обитают синтоистские божества. Письма, которые во множестве писал Комэй своим приближенным, одушевлены праведным гневом и осознанием своей исторической роли. «Если в мое правление иноземцы не будут изгнаны со священной земли Японии, то я опозорю себя перед богами и душами предков, а люди будут вспоминать мое имя с презрением», – говорил и думал он, воспринимая иноземцев как ритуально нечистых. Говорил Комэй и о необходимости применения вооруженной силы, явно не отдавая себе отчета в том, что доблестный самурайский меч бессилен против корабельных орудий.

Все свои претензии к «безвольному» сёгунату Комэй высказал в послании, переданном Хотта, когда тот явился в Киото. И если среди князей и высшего руководства сёгуната существовали разные мнения относительно того, как следует вести себя с иностранцами, то при дворе императора в это время царило относительное единодушие. Проект послания, представленный императором на рассмотрение придворных, приобрел еще более решительный тон, чем черновик самого Комэй. Воспевавшие сакуру и полную луну, безоружные аристократы – напудренные, с подведенными и выщипанными бровями, облаченные в женоподобные одеяния хэйанского времени – оказались бескомпромисснее, чем самураи с их заткнутыми за пояс двумя мечами.

Двор находился в полной финансовой зависимости от сёгуната. Кому-то могло показаться, что он утратил чувство достоинства. Кто-то мог подумать, что в своем увлечении ритуалами и любованием природой двор забыл о стране. Точно так же, как и страна забыла про существование двора и аристократов. Но это суждение вряд ли соответствует действительности. На самом-то деле император и его придворные оказались готовы защищать интересы страны – так, как они их себе представляли. Они располагали тем, чем не располагал сёгунат – правом непосредственного обращения к родным божествам. В Киото стали собираться сторонники жесткой внешней политики. Среди них были и самураи, покинувшие своего хозяина. Теперь они действовали не по его приказу, а по собственному разумению. Их называли словом «ронин» – «человек-волна». «Настоящие» самураи брили лоб, ронины – отращивали волосы. Они были настроены чрезвычайно решительно – ведь они покидали своих хозяев именно затем, чтобы те не несли ответственности за действия своих прежних подчиненных.

Комэй направил своих посланцев в святилище Исэ, где почиталась Аматэрасу, и в святилище Ивасимидзу, основанное в 859 году, где поклонялись Хатиману – божеству, которое было призвано оберегать страну от мятежей, беспорядков и иноземных вторжений.

В написанной им самим молитве Комэй просил божеств: если между Японией и иноземцами разразится война, пусть они пошлют на помощь «божественный ветер» (камикадзе) – тот самый, что дважды разметал у японских берегов монгольскую флотилию в конце XIII века.

Ии Наосукэ

Но сёгунат хотел не войны, а мира. Киото находился в глубине страны, в Эдо же знали не понаслышке, на каких страшных кораблях приплыл Перри четыре года назад. В июне Британия подписала в Тяньдзине договор с Китаем, руки английских моряков оказались развязаны, и теперь ее грозный флот мог в любую минуту появиться у японских берегов.

Гаррис торопил Ии Наосукэ (1815–1860), который после отставки Хотта Масаёси стал главной действующей фигурой сёгунского правительства. Он был князем Хиконэ, а в апреле его назначили на должность «главного старейшины» (тайро), которая вводилась только в исключительных случаях. Он не был решительным сторонником «открытия страны», но считал, что Япония обречена на этот шаг. Несмотря на противодействие нескольких влиятельных даймё и без одобрения императорского двора, 19 июня торговый договор с американцами был все-таки подписан. Он предусматривал открытие новых портов: Канагава (Иокогама) в 1859-м, Нагасаки и Ниигата в 1860-м, Хёго (Кобэ) в 1863 году. Кроме того, американским купцам разрешалось торговать в Эдо и Осака, посланнику позволялось проживать в Эдо, американским гражданам гарантировалась экстерриториальность. На ввозимые в Японию товары устанавливались фиксированные пошлины – от 5 до 35 процентов в зависимости от вида продукции. Японский экспорт облагался пошлиной всего в 5 процентов.

Может создаться впечатление, что почти ничего неравноправного в этом договоре не было. Однако это не так. Во-первых, договор был заключен не по воле Японии, а по воле Америки. Во-вторых, Япония не имела права пересматривать договор в одностороннем порядке, а срок действия договора не был указан. При режиме «открытых портов» на эти территории фактически не распространялась юрисдикция японского правительства. В-третьих, Япония не имела права вводить заградительные тарифы, к которым часто прибегают «отсталые» страны, поскольку машинная продукция стран развитых намного дешевле даже при учете низкой стоимости труда «аборигенов». В-четвертых, положение о режиме наибольшего благоприятствования, прописанное в прежних «договорах о дружбе» с западными странами, в значительной степени лишало Японию возможности на проведение независимой внешней политики.

Если рассматривать ситуацию с экономической точки зрения, непосредственные неблагоприятные последствия договора следует признать ничтожными. Однако сам факт ущемления суверенитета страны казался японской элите ужасным. Такое восприятие не поддается чисто рационалистическому толкованию, но именно оно определило стратегию японской внешней политики на много лет вперед. Это говорит о том, насколько мала «рациональная» составляющая политики и насколько велика в ней роль «поэтических» и «эмоциональных» представлений о том, что «правильно», а что – нет.

Япония не отважилась на вооруженное сопротивление, но ей удалось добиться более выгодных условий по сравнению с теми, которые были ранее навязаны Англией другим азиатским странам. Скажем, Китаю. В Японию не допускался импорт опия, иностранцам разрешалось торговать только в дозволенных для того портах, основной предмет импорта – текстиль – облагался сравнительно высокой 20-процентной пошлиной (в Китае пошлина составляла 5 процентов).

Узнав о договоре, Комэй пришел в ярость и объявил о намерении отречься от трона, мотивировав это тем, что у него не хватает добродетельности-дэ. При отречении встал, естественно, и вопрос о преемнике. Поскольку Сатиномия был слишком мал, Комэй предложил сёгунату сделать выбор из трех принцев, которые принадлежали к боковым линиям императорского рода. Все они были в свое время усыновлены императором Нинко (1800–1846) в качестве гарантии от пресечения рода.

Послание с просьбой об отречении Комэй написал, но не отправил. Императора удалось убедить в несвоевременности такого шага. Канцлер двора Кудзё Хисатада являлся сторонником открытия портов. Он обещал Комэй, что добьется приезда в Киото высокопоставленного чиновника сёгуната для дачи объяснений.

В июле были заключены торговые договоры с Голландией, Россией и Англией (Франция подписала такой договор 3 сентября). Все они взяли за образец договор с Америкой, и в каждый из них было внесено положение о статусе наибольшего благоприятствования. Теперь, какая бы страна ни добилась от Японии уступок, все остальные державы автоматически получали точно такие же льготы. Ии Наосукэ стали обвинять в том, что он действует без санкции императора.

Сёгунат уже плохо контролировал ситуацию. О содержании договоров знали все, кто хотел об этом знать. Их тексты были отпечатаны массовым тиражом в самом Эдо и стали своеобразным «бестселлером». Так был нарушен едва ли не главный принцип прежнего управления – до людей доводится только та информация, которая требует от них исполнения решений.

8 июля, перед подписанием договоров с Голландией, Россией и Англией, сёгунат учредил должность «уполномоченного по иностранным делам» («гайкоку бугё»). Это событие следует признать историческим: поскольку раньше Япония жила в условиях почти полной изоляции, сёгунат обходился без внешнеполитического ведомства. Теперь самурайская элита фактически признала, что настали новые времена и Японии приходится прощаться со своим спокойным прошлым, в котором внешний фактор играл минимальную роль.

8 августа Комэй снова решил подать прошение об отставке. Он узнал о заключенных в июле договорах. Комэй упрекал сёгунат в том, что тот не советуется ни с императором, ни с князьями-даймё. На сей раз послание было передано представителю сёгуна в Киото. Мало того, копию письма передали в княжество Мито. Такой поступок являлся немыслимым нарушением запрета: император не имел права обращаться к князьям напрямую. Когда кто-нибудь из них направлялся в Эдо и его путь лежал через Киото, ему строго-настрого предписывалось следовать кружным маршрутом и ни в коем случае не посещать императорский дворец. Обращение императора именно в Мито не случайно: его князья принадлежали к дому Токугава, но были известны своими монархическими и ксенофобскими настроениями.

В начале августа до императора дошла весть и о смерти сёгуна. Иэсада скончался уже месяц назад, но все это время сёгунат держал его смерть в секрете. Комэй немедленно сместил канцлера Кудзё Хисатада, назначив на его место Коноэ Тадахиро. В обход сложившейся практики он не получил согласия Эдо на это назначение.

Реакция последовала незамедлительно. В Киото прибыл член сёгунского правительства Манабэ Акикацу (1804–1884). Он не только не принес императору никаких извинений по поводу «своевольного» заключения договоров, но приказал казнить восьмерых самураев, которые поддерживали планы императора по изгнанию иностранцев, и сместил со своих постов нескольких придворных. Некоторых он поместил под домашний арест, некоторых заставил обрить голову и принять монашество – в наказание за то, что они осмелились сноситься с Токугава Нариаки, бывшим князем Мито. За действиями Манабэ стоял Ии Наосукэ. Со своими оппонентами он расправлялся решительно. За его недолгое нахождение в должности тайро репрессиям подверглись 79 человек, за что два года его правления назвали «адом». Масштабы репрессий позапрошлого века кажутся теперь «игрушечными».

Как показали будущие события, курс Ии Наосукэ на противостояние с императорским двором не имел перспектив. Он рассчитывал на усиление сёгуната, но долгосрочные результаты его политики оказались прямо противоположными.

Комэй уступил давлению Акикацу, и Кудзё Хисатада вновь занял место канцлера. Кроме того, Акикацу получил указ Комэй о назначении нового сёгуна – Токугава Иэмоти. Вопрос о его назначении был решен в Эдо совсем недавно, теперь следовало соблюсти формальности. С указом императора Иэмоти стал полноправным сёгуном, получил 2-й старший ранг и титул «покорителя варваров». Теперь он звучал как откровенная насмешка – именно сёгун, в глазах Комэй, был главным виновником «позора», именно он не мог осуществить свою главную задачу – защиту императора и страны от «варваров».

Иэясу, основатель сёгуната Токугава, был сильным и способным человеком, он наводил страх на врагов и подчиненных. Однако с течением времени сёгунский двор в Эдо стал все больше походить на императорский в Киото: сёгун стал часто превращаться в фигуру номинальную и церемониальную. Чтобы добиться этого, его окружение применяло давным-давно апробированный в Киото метод – сёгунами (то есть «генералами», военными правителями) зачастую назначали малолеток, которые, только-только войдя в силу, подавали заявление об отставке. В последние годы сёгунами выбирали болезненных и не слишком далеких людей. Реальные же нити управления находились в руках администрации сёгуната (бакуфу). Точно так же обстояло дело и с Иэмоти: страна находилась в глубочайшем кризисе, а сёгуном выбрали не отличающегося крепким здоровьем двенадцатилетнего мальчика.

Ии Наосукэ поддержал кандидатуру Иэмоти. Партия, сделавшая ставку на более сильную и вменяемую фигуру – Хитоцубаси (впоследствии Токугава) Ёсинобу из княжества Мито, потерпела поражение.

В партию поддержки Ёсинобу входили такие влиятельные противники открытия портов, как его отец Токугава Нариаки, князья Мацудайра Ёсинага и Симадзу Нариакира. Хотя Нариаки давным-давно отдал Ёсинобу на воспитание в семью Хитоцубаси, но сын есть сын. Поскольку Комэй тоже выступал за изгнание варваров, интересы «группы поддержки» Ёсинобу и императора совпали. Тем более что именно в княжестве Мито идея о необходимости повышения авторитета императора пользовалась безоговорочной поддержкой.

Кризис сёгуната как нельзя лучше виден в назначении сёгунами недееспособных личностей. Но не будем забывать, что такая система «коллективного руководства» (это касается и императоров) предотвращает появление откровенных диктаторов, что и подтверждает вся японская история. В длительный период мирной жизни такая система устраивала всех, но в условиях внешней опасности она оказалась несостоятельной.

Токугава Иэмоти

Хитоцубаси Ёсинобу

Переговоры между императором и Манабэ Акикацу проходили заочно – они обменивались посланниками и посланиями. Комэй долгое время отказывал Манабэ в аудиенции, которая состоялась только в самом конце года. Как обычно, император находился за занавесками – так, чтобы посетитель не мог видеть его лица. Акикацу было вручено послание императора сёгуну. Комэй милостиво прощал непослушание сёгуната, но одновременно подчеркивал, что присутствие иностранцев «оскверняет божественную землю» Японии, а потому следует вернуться к «превосходной системе закрытой страны». Кроме того, перед лицом общей опасности Комэй призывал к «объединению аристократов и военных» («кобу гаттай»). Комэй полагал, что пора положить конец вековому разделению на аристократию придворную и военную.

В этом году в городке Хакодатэ на Хоккайдо было открыто российское консульство. Поначалу оно размещалось в буддийском храме. В отличие от всех других мировых держав Россия добровольно отказалась учредить консульство где-нибудь поближе к центру политических и торговых событий. Тем самым Россия расписалась в том, что Япония не занимает в ее политике сколько-нибудь значимого места. На Хакодатэ приходилось меньше 10 процентов внешней торговли Японии. Гостями порта были в основном русские военные суда и американские промысловые шхуны, занимавшиеся по преимуществу боем тюленей.

1859 год 6-й год девиза правления Ансэй. 8-й год жизни Мэйдзи

В этом году принц Сатиномия приступил к учению. Его преподавателем письма и каллиграфии стал принц Такахито (1812–1886), семья которого была известна своей ученостью. Каллиграфия в Японии и Китае – это не совсем то, что чистописание. Образованный человек должен был вложить в иероглиф всю свою душу. Иероглифы произошли из картинок (пиктограмм), и дальневосточный каллиграф считался не «чистописателем», а настоящим художником. Но нам неизвестно, каким каллиграфом был будущий император – ранних образцов его почерка не сохранилось. Известно, правда, что те, кому приходилось читать написанное взрослым императором, находили его почерк «весьма неразборчивым».

На первом занятии, которое состоялось 5 мая, Сатиномия и Такахито обменялись подарками. И с той, и с другой стороны это была свежая рыба под названием тай (разновидность морского окуня). Тай считался замечательным подарком. В частности потому, что название рыбы входит составной частью в слово «мэдэтай» (радостный, счастливый).

Помимо каллиграфии Сатиномия брал уроки по чтению конфуцианского канона. На первом занятии ему трижды прочли отрывок из «Книги о сыновней почтительности». Сатиномия в это время следил за текстом. Многие поколения японцев учились письменному китайскому языку именно таким методом – не прибегая к учебникам. Образование Сатиномия было «классическим» – он изучал классиков конфуцианства, в которых, как считалось, заключена вся премудрость. Знание китайского языка было обязательным для образованного человека. Но это был язык письменный. Японцы произносили иероглифы на японский лад – так, что ни один китаец не понял бы их. Такое знание вряд ли можно посчитать владением иностранным языком в нашем понимании. Ни естественнонаучных дисциплин, ни географии Сатиномия не изучал. Впрочем, зачем география человеку, обреченному на жизнь за дворцовыми стенами?

Похоже, что Сатиномия не был слишком усидчив. Его деда Накаяма Тадаясу одно время назначили ответственным за образование внука. Несмотря на всю свою выдержку, однажды он потерял контроль над собой и написал заявление об отставке. Посреди занятия его воспитанник вдруг поднялся со своего места и, не говоря ни слова, удалился в свои покои.

Немногие товарищи Сатиномия по детским играм вспоминали, что принц был скор на расправу и запросто пускал в ход свои, как они выражаются, «императорские кулачки». Один из них приводит такой эпизод. Некто подарил Сатиномия золотых рыбок. Когда принц на минутку вышел из комнаты, автор мемуаров залез ручками в сосуд и поймал рыбку, которая в результате сдохла от такого невежливого обращения. Вернувшийся Сатиномия пришел в ярость и поколотил проказника.

Другой мемуарист вспоминает про такой случай. Сатиномия играл возле пруда. И вот он окликнул своего престарелого воспитателя, призывая посмотреть на резвящегося карпа. Тот все глаза проглядел, но никакого карпа увидеть не мог. В это время Сатиномия подобрался к нему сзади и столкнул в воду. Пока воспитатель барахтался в пруду, принц кричал: «Смотрите скорее, старик превратился в карпа!» Воспитателю помогли выбраться на берег, вся его одежда была вымазана глиной.

Придворных авторов вряд ли можно посчитать людьми беспристрастными. Их мемуары – не столько записи о личных впечатлениях, сколько составная часть официальной идеологии. А потому каждый эпизод дневников тщательно продуман и служит определенной цели. Американский японовед Дональд Кин тонко заметил, что цель приведенных эпизодов – лишить принца налета женственности, которым тот, несомненно, обладал ввиду традиционного воспитания[20]. Ведь Сатиномия воспитывался в расчете на то, что его основным предназначением станет исполнение ритуалов, сочинение стихов, любовные утехи, а не руководство страной и армией. Так что задачей мемуаристов было показать задним числом «мужественность» принца, его готовность к решительным поступкам, необходимым для «настоящего» монарха. Стоит вспомнить, что мальчишеская дерзость, неповиновение и упрямство до определенной степени поощрялись и в среде самураев.

Показательно, что, когда престарелый воспитатель после проделки Сатиномия попробовал подать в отставку, Ивакура Томоми (1825–1883), мелкий придворный в настоящем и один из главных архитекторов новой Японии в будущем, отвечал ему: «…Ты сам был воспитан как аристократ, а потому твое главное желание – привить принцу хорошие манеры. Но Япония сейчас находится в ужасном положении. Не подлежит сомнению, что власть императора возродится. И в это время обладание хорошими манерами будет совершенно недостаточным для императора. Я же вижу в молодом человеке мужской склад, который поможет ему сохранять равновесие в любой критической ситуации, и это меня радует. Возвращаю твое письмо с просьбой об отставке».

Измазанная глиной одежда сохранялась в семье воспитателя как величайшее сокровище…

Сатиномия обожал читать воинский эпос и повествования о подвигах китайских воинов. Его любимыми героями были прославленные воины средневековья – Кусуноки Масасигэ (1294–1336) и Тоётоми Хидэёси (1536–1598). Начал принц и сочинять японские стихи – пятистишия танка. Комэй был опытным стихотворцем, он исправлял опусы сына и давал ему новые и новые темы для сочинения. При японском дворе не было должности «официального» стихотворца, стихи сочиняли все. Но император был главным сочинителем. Речевой этикет предписывал ему витиеватость, уклончивость и многозначность, стихи как нельзя лучше соответствовали такому способу выражения мыслей и чувств.

Ивакура Томоми верил в возрождение императорской власти. Верил в это и Ёсида Сёин, которого казнили 27 октября. Пять лет назад он пытался убежать в Америку и был арестован. Парадокс заключался в том, что он Америку вовсе не любил. Ёсида был страстным сторонником «изгнания иностранцев». В прошлом году его снова арестовали – на сей раз за участие в подготовке покушения на Манабэ Акикацу. Ёсида Сёин был недоволен тем, что Манабэ готовил договор с Америкой. Готовясь к побегу в Америку, он не «предавал родину», а хотел поближе изучить противника. Задачей Японии в это время было сохранение независимости, но уже сейчас Ёсида вынашивал планы по завоеванию Кореи, Маньчжурии, Китая и Индии[21]. Однако сёгунат не был в состоянии приспособить к делу даже таких государственников.

Этим летом в соответствии с торговыми договорами были открыты три порта – Хакодатэ, Нагасаки и Канагава. Для американцев этот долгожданный день наступил 2 июня по лунному календарю. По григорианскому календарю этот день пришелся на 1 июля – день провозглашения Декларации независимости. Посланник Гаррис настаивал именно на этой дате. Для многих японцев она стала если и не днем потери независимости, то уж, во всяком случае, днем ее ущемления. Россия в лице Путятина решила столь радостное событие не приурочивать к американскому празднику, и для нее порты открылись тремя днями позже.

В августе в Канагава бросил якорь корабль, на борту которого находился генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев. Всего же в его устрашающей флотилии было девять судов. В прошлом году Муравьев вынудил Китай подписать Айгунский договор, согласно которому граница между Китаем и Россией стала проходить по Амуру. Сам Муравьев был верным слугой царя и убежденным государственником, хотя в его родственниках числились самые разные люди: и декабрист Муравьев, и анархист Бакунин. После Амура его целью стал Сахалин, отдавать который японцы почему-то никак не соглашались. Путятин был настойчив, но вежлив, Муравьев – напорист и груб. Однако это не помогло Муравьеву. Хотя он и получил титул графа Амурского, но графом Сахалинским так и не стал – еще долгое время остров оставался зоной «совместного проживания» подданных японского и российского государей. Однако японцы своей вежливостью все равно произвели на Муравьева благоприятное впечатление – он говорил, что с японцами дело иметь приятнее, чем с китайцами. Сравнить их с русскими в голову ему почему-то не приходило.

Ёсида Сёин

Муравьев и чиновники сёгуната дебатировали в Эдо, когда в Канагава произошел трагический случай. Русский мичман Мофет с двумя матросами отправились за покупками. На них набросились несколько самураев. Они зверски убили мичмана и матроса Соколова, третьему русскому удалось спастись в соседней лавке. Муравьев потребовал от сёгуната извинений, отставки губернатора Канагава и наказания преступников. Первые два условия были выполнены незамедлительно. Однако преступников по горячим следам поймать не удалось. По японской версии, это были не преступники, а преступник. Сначала власти заявили, что он покончил жизнь самоубийством, однако представить труп так и не смогли…