Империя страха

ПРОЛОГ

Последователи Грегори Великого говорят, что вампиры перед шабашем смазывают тело мазью, составленной из различных мерзких компонентов, но в основном из умерщвленных детей. На сборном месте зажигают отталкивающий, отвратительный костер. На собрании верховодит Сатана в виде козла с крыльями летучей мыши, сидящий на троне из черного камня. Вампиры выказывают ему свое почтение, опускаясь на колени, подносят ему дары – черные свечи или детские пуповины, целуют его волосатые руки. Они рассказывают о своих мерзких поступках, например, о пытках, издевательствах, причиненных обыкновенным людям, или о принесенной ими в мир нищете.

Дьявол подносит им пищу, полусгнившую, в червях, но для вампиров нет ничего гадостнее, чем хлеб и сахар, а в своей пище они находят любимую ими человеческую кровь, детскую плоть. Дьявол дает им в большом роге черное вино – смесь из мочи, приправ, крови, выпиваемую с большой охотой.

Обычно вампиры дико, до головокружения, пляшут под звуки труб и барабанов вместе с исчадиями ада, выходящими на поверхность, топча ее своими костистыми лапами, отравляя испражнениями.

После всего вампирам разрешается приблизиться к хозяину за чудовищным причащением, тогда они на всех четырех пятятся к трону, выставляя напоказ зад. Холодный как лед, размером с конский, член Дьявола вонзается в них и извергает черное как ночь семя, питая заключенные в их плоти дьявольские души. Потом вампиры разрывают собственное мясо и предлагают сочащуюся кровь гигантскому языку хозяина, жадно пьющему ее как воплощение порока.

Раны, нанесенные вампирами друг другу, быстро заживают, вытертые досуха хозяином или разорванные им в ненасытном голоде. Вампиры, целые и невредимые, встают при крике петухов, распространяя порок в мире, созданном Господом не для их племени, но для людей.

Все это видели посланные, чтобы стать свидетелями кошмара, пришедшего к людям. Риск большой, если человека-лазутчика находят, его приводят к трону, всаживают острый кол вместо дьявольского члена, кол вбивают в землю, и он служит майским шестом для танца вампиров. Площадка, где скачут черти с подручными, пропитана кровью жертв.

Вампиры ставят себя выше обыкновенных людей, на место хозяев, сатанинскими средствами. Они стремятся увести людей с пути, проложенного Богом к спасению. Пока вампиры правят на земле, души людей подвергаются суровой опасности: поддавшиеся временному соблазну пожертвуют Раем ради радостей долгой жизни, свободы от боли. Но людям обещано, что Иисус придет опять и воздаст живым и мертвым, оставшиеся на Его пути будут жить вечно в Раю. Аттила – антихрист, чье пришествие было предсказано Святым Иоанном в Апокалипсисе, и лжепапа Александр станет его подручным.

И Христос, чтобы очистить землю, низвергнет их и весь адский легион вместе с ними.

Не страдавшие на земле будут гореть вечно, те же, кто склонились перед Божьей волей, воспринимая муки и смерть, определенные павшим сынам Адамовым, увидят Господа и узнают правду его прощения.

Из «Компендиум Молефикарум» Франческо Гуаццо,

1608 год.

1

Проснулся он от сна, который тотчас же забыл, хотя осталось ощущение, что сон был таким неприятным, что избавиться от него было радостью. Не открывая глаза, попытался вспомнить, где он уснул и где сейчас находится, но не смог.

Какое-то мгновение вспоминал собственное имя, но первые звуки, пришедшие к его губам, были не его именем, а словом «Шигиди».

Тогда, с облегчением, понял, что он – Ноэл Кордери, спасенный провидением от ярости поднявшегося мертвеца… или небесным громом, который метнул бог племени уруба Шанго – или пулей из мушкета пирата Лангуасса.

Тепло на опущенных веках говорило, что солнце стоит высоко и лучи светят ему в лицо. Поэтому прежде чем открыть глаза, их нужно затенить рукой. Попытался сделать это и понял, что не может, совсем не ощущает правую руку. Сжал левую руку и прикрыл ею глаза.

Солнце светило в широкий прямоугольник окна размером десять на четыре фута, вырезанного в каменной стене. Ноэл попытался встать, отвернулся от солнца, опираясь левой рукой. Одеяло соскользнуло с груди, и он вскрикнул – правое плечо, руку и правую сторону тела от подмышки до бедра покрывали черные и серые пятна, будто под кожей выступила гниль.

Из-за попытки встать голова закружилась, и он упал на кровать, как от опия или спирта. Хотелось пить, рот и глотка горели от сухости.

Он лежал на вязанке сухой травы, завернутой в ткань и перевязанной веревкой, удерживающей форму матраца. Рядом стоял деревянный стол, сделанный из ствола дерева, на котором Ноэл увидел глиняный кувшин с водой. Он потянулся к нему, но не смог достать правой рукой и попытался сесть, поворачиваясь так, чтобы взять кувшин левой. Несмотря на жажду, вгляделся в воду, сомневаясь в ее чистоте, осторожно отпил и, почувствовав ее свежесть, сделал большой глоток, смачивая пересохший язык.

Поставив кувшин, он увидел тысячи узких извивающихся колец на полированном столе. Он знал, что каждое кольцо на срезе дерева значит год жизни, и подумал, что стол вырезали из дерева, выросшего еще до Рождества Христова. Казалось, кольца изгибаются, вращаются, и Ноэл замигал, чтобы смахнуть слезы с ресниц.

Потом осмотрелся, почувствовав тяжесть в голове при повороте. Он находился в комнате длиной в одиннадцать и шириной в десять футов, со стенами, сложенными из каменных плит. Из мебели здесь были только грубо сколоченная кровать и стол рядом с ней, почти весь пол покрывал тростниковый мат. Напротив окна Ноэл увидел дверь из темного, почти черного, дерева на ржавых стальных петлях. Напротив кровати располагалась ниша с приступком высотой в несколько дюймов. Ноэл был один, обнаженный, груда одежды лежала у кровати, рядом с соломенной шляпой и сапогами.

Опять отпив из кувшина, он попытался поставить его на стол, но кувшин выскользнул из руки и стукнулся о каменный пол так, что вода брызнула во все стороны. С большим напряжением привстал, пополз к нише на четвереньках, хотя голова кружилась и прошибал пот. Казалось, половина тела мертва и живая часть тащила груз второй.

Снял деревянную крышку с отверстия. Запах был достаточно резок, чтобы определить назначение ниши, и Ноэл с трудом использовал ее. Затем сел в нише, крайне ослабевший, близкий к обмороку. Ясность ума после пробуждения ушла, и он находился в состоянии полусна, но холодная шершавость камня говорила о реальности.

После минутного отдыха стало лучше. Ноэл не знал, сможет ли одеться, но решил, что об этом не может быть и речи, так как он не владеет верхней частью тела. Понял, что не в состоянии даже натянуть сапоги, но решил все же подняться на ноги. Подполз к окну, но беспомощная правая рука не позволила ему встать. С большим трудом одной рукой он подтянулся к подоконнику и посмотрел вниз.

С высоты он увидел обширную долину в обрамлении далекой гряды скал и гранитных утесов. На востоке лучи солнца сверкали над озером. Круглая долина простиралась на двадцать или более миль. Вся земля была засеяна, фруктовые сады перемежались с полями корнеплодов, посаженных ровными рядами.

На площадках в крутой скале, внизу и по сторонам, стояли дома. Он сразу понял, что это и есть настоящая Адамавара, а странная безжизненная земля, которую они прошли, была лишь защитным барьером, предохраняющим от вторжения.

Далеко на полях работали люди, одетые в белое. Ноэл попытался высунуться больше, но голова у него закружилась, он потерял равновесие, и ноги разъехались в стороны, как у тряпичной куклы, брошенной ребенком. Он упал на правый бок, почувствовав глухой удар, от которого не было боли. Даже так. Слезы выступили на глазах, мысли перемешались. Дверь открылась, Ноэл резко и удивленно повернул голову, но его чувства были в таком замешательстве, что он едва мог воспринимать происходящее.

Первой вошла чернокожая женщина в белом платье свободного покроя. Ее лицо было настолько гладким, что поначалу Ноэл принял ее за элеми, но затем по манерам распознал в ней служанку и поэтому обыкновенного человека. Следующий за ней мужчина, вероятно, был вампиром, хотя и не похожим на тех, кого раньше видел Ноэл.

Он был не черным, а бледно-коричневым, с яркими карими глазами, под цвет кожи, почти того же роста, что и Ноэл, – необычное явление для этих мест. Голову его прикрывал тюрбан. Лицо не было морщинистым, как у пожилых черных вампиров, виденных Ноэлом, но, несмотря на это, он казался очень старым. Руки и ноги были худыми, но не лишенными мышц, как у Гендва, движения – неспешными. Одет вампир был в белую рубаху до колен и легкие сандалии.

Увидев, что Ноэл лежит не в кровати, а на полу, он ринулся, чтобы помочь. Ноэлу показалось, что он вновь теряет чувство реальности. Глаза затуманились, и он смог разглядеть лицо пришедшего на помощь лишь после того, как его усадили на кровать.

Женщина, судя по блеску кожи, была вампиром светлокожая, светлее, чем Лейла, однако не такая бледная, как галльские вампирши, с каштановыми волосами. Глаза странные, скорее серые, чем карие, левый светлее правого. Лицо худощавое, с прямыми скулами и подбородком. Она показалась Ноэлу самой красивой женщиной из тех, что он видел с тех пор, как покинул воды Кардиганского залива, полжизни назад.

Мужчина заговорил со служанкой на незнакомом Ноэлу языке, и та стала собирать осколки разбитого кувшина. Затем обернулся, посмотрел на Ноэла, сделав паузу, будто сомневаясь, расслышит и поймет ли его Ноэл, заговорил:

– Понимаешь латынь?

Ноэлу, который собирался с силами, это показалось совершенно абсурдным. Он ожидал услышать уруба и удивился бы меньше при звуках французской речи. Но услышать вместо этого язык церкви! Он кивнул, не в силах произнести ни авука.

– Я могу говорить с тобой на этом языке? Я перейду на уруба, если хочешь.

Ноэл кивнул опять, надеясь, что его поймут. Голова раскалывалась.

– Тогда я приветствую тебя, – мягко сказал посетитель и взглянул на окно, угадав, очевидно, что Ноэл, прежде чем упасть, смотрел в него. – Это наш дом. Это Адамавара.

Он взглянул на служанку, выносившую черепки кувшина, сделал жест молча вышедшей вампирше и продолжил дружески:

– Меня зовут Кантибх. Имя женщины Береника. Ты в ее доме, который мы называем местом айтигу. Это слово означает «незаконченный». Должен сказать, что твоя болезнь продолжается, худшее впереди. Ты слышал, что ее называют серебряной смертью, но она редко убивает. У элеми есть лекарства, которые укрепят тебя. Ты будешь чувствовать себя беспомощным – пленником своего тела, твой разум будет бродить по странным землям невозможного: Ты будешь ощущать себя в Ипо-Оку или в пламени вашего христианского ада, но возвратишься невредимым из испытаний, я обещаю это. Ты можешь сейчас ответить?

Ноэл облизал губы и выдавил:

– Да. Я понимаю. – Хотя ему приходилось искать латинские слова, с трудом приходившие на ум, он прибавил: – Мои спутники?

– Все живы, – ответил Кантибх. – Один, по имени Квинтус, назвал нам ваши имена. Он тоже болен, но не так сильно. То же самое с женщиной. Хуже было с Лангуассом: он очень ослабел от горячки, хотя серебряная смерть не достала его. Ибо Нгадзе сейчас болен, но скоро выздоровеет. Мальчик уруба, Нтикима, будет страдать меньше всех.

– А Гендва? – тихо спросил Ноэл.

– Он будет жить, а ранивший его человек умрет в лесу, я полагаю. Мкумкве не будут его искать.

Ноэл облегченно вздохнул, довольный этими словами.

Он взглянул на расплывавшиеся черты лица человека и спросил:

– Ты элеми?

Кантибх покачал головой.

– Айтигу, – сказал он. – Незаконченный. Я тот, кого вы называете вампиром. Приехал сюда, как ты, путешествуя, несколько столетий назад. Прибыл в город Мероэ страны Куш с послами моего народа, жившего в Персии. Я был образованным человеком, посетил Рим и Лондон, путешествовал с караваном через большую пустыню к Борну, где впервые услышал об Адамаваре. Мне давно хотелось разыскать первый народ мира, и когда собрался в путь, взял проводником элеми. Первые христиане уже побывали здесь и вернулись домой. Первыми белыми были греки времен Александра, до них страну посещали бронзовокожие из Шумера и Египта. Береника здесь уже две тысячи лет. Вампиры Адамавары раскинули широкую сеть, чтобы уловить мудрость мира, они очень терпеливы и ждали долго, пока нашли человека, подобного тебе.

Ноэл не совсем понял, что подразумевалось под словами «подобный тебе», но не сомневался, что речь идет не о цвете кожи.

– Нашли? – повторил он.

Ему надо было сейчас говорить, он хотел представиться, но закашлялся и не мог остановить кашель.

Вампир положил прохладную руку ему на плечо, как бы желая остановить спазм.

– Ты очень болен, – сказал Кантибх. – Думаю, после отдыха тебе станет получше, но затем серебряная смерть лишит тебя чувств. Обещаю, что мы с тобой поговорим, но сейчас тебе лучше поспать. Я приду опять.

Ноэл кивнул, соглашаясь на уход Кантибха – если его согласие вообще требовалось.

Кантибх улыбнулся:

– Ты проголодаешься. Береника пришлет пищу, ты получишь свои вещи. Пришлет воду со слугами, и ты вымоешься, если сможешь. А я должен сейчас идти к Квинтусу.

Когда Кантибх ушел, прикрыв за собой дверь, Ноэл опять закрыл глаза. Он злился на себя из-за своей слабости, беспомощности. Он знал, что нужно задать тысячу вопросов, но понимал также, что должно пройти время, прежде чем он сможет возобновить свою миссию: понять, что такое Адамавара и сущность дыхания жизни.

Ноэл твердо решил жить, каким бы мучениям его ни подверг Шигиди. Если он не выстоит, все его жертвы будут напрасны, потому что он зашел слишком далеко, чтобы все усилия пропали впустую.

– Я – Ноэл Кордери, – прошептал он. – Сын Эдмунда Кордери.

2

Он заснул не сразу. Мог еще видеть чернокожих, – вероятно, мкумкве, хотя не раскрашенных, как воины, каких видел раньше, – принесших кувшины с водой в его комнату, льющих ее в ванну из полированного дерева. Он был слаб, но не спал, когда они подошли и подняли его, хотя почти не ощущал прикосновения их рук. Вода была теплой и благоухала. Слуги мыли его осторожно, мягко, с мылом – не жирным, расплывающимся, из сального дерева и дикой яблони, к которому он вынужденно привык, а плотным, благоухающим.

Когда его вымыли, на стол поставили хлеб, фрукты, но к столу не пригласили. Оставили понежиться в ванне и вернулись, чтобы вымыть его длинные прямые волосы. Одежду, сложенную у кровати, выстирали, развесили над подоконником сушиться в лучах полуденного солнца. Один из слуг принес бритву, намылил щеки и принялся сбривать густую бороду, отросшую с начала экспедиции.

Одежда быстро высохла, и слуги помогли Ноэлу надеть рубаху и брюки. Он мог сидеть за столом с достоинством, возможным в его состоянии. Ел мало, с трудом. Движения были неловкими, все еще не удавалось пользоваться правой рукой.

После этого рухнул на кровать не в состоянии пошевелить здоровой рукой или ногами. Долго лежал без движения. И когда вошел элеми с бритым черепом в красно-белом ожерелье, показывающим, что он Они-Шанго, Ноэл уже не знал, спит или нет. Он начал свое второе путешествие, такое же долгое и трудное, как и то, что привело его в Адамавару, но на этот раз дорога петляла по неизведанным лабиринтам его души.

Возможно, Они-Шанго дал лекарство или дотронулся жезлом в перьях, более добрым, чем тот, которым Эгунгун едва не убил его, Ноэл вспомнить не мог, но когда элеми пришел, он уже переступил порог своего опыта.

Всю свою жизнь Ноэл Кордери видел сны, но большей частью, как большинство людей, забывал их. Но в пору болезни все перевернулось. Путешествуя с Шигиди, он переживал все свои сны, которые толкались и требовали внимания как никогда раньше. Бодрствующее «я» было забыто, а спящее освободилось, завладело сознанием.

Казалось, все, что снилось раньше, возвращается, все, что проделывал в безопасном укрытии сна – свободное от Божьего суда и людского, спрятанное в тиши его тела, – подвергается двойной ноше изучения и осознания.

Вначале путешествие с Шигиди приняло форму длинного допроса, познания глубин души, в котором применялись все методы инквизиции.

Его бодрствующее «я» никогда не входило в пыточные камеры, находившиеся под лондонским Тауэром, хотя иногда улавливало отдаленное эхо криков. Но спящее «я» часто бродило в детстве по темным коридорам, взбудораженное любопытством и чарами, наблюдало людей князя за работой. Он позволял вздернуть себя на дыбу и со страхом ждал раскаленного железа. Теперь он опять висел на дыбе, наблюдал игру ярко-красного металла, танцующего в темноте, а замогильные голоса требовали выдачи тайн.

Странно, боли он не чувствовал, но осознавал обязанность делать вид, что мучается, показать страх и отчаяние палачам, скрыть свою нечувствительность к их трюкам.

Почему он должен притворяться умирающим? Этого Ноэл не мог сказать. Не знал, зачем ему разыгрывать роль человека, измученного и запуганного, не имеющего больше возможности лгать или скрывать; знал только, что должен делать это и оправдать перед собой неизбежность признаний. Возможно, они совсем не угрожали ему, но он сам хотел предать себя, стремясь сознаться и облегчить свою душу. Ему угрожали смертью снова и снова – в этом он был уверен. Была ли это его собственная извращенность? Или это безжалостное божество Шигиди, в чьем создании он вынужден пребывать? Ноэл не знал.

Не все было допросом и инквизицией: существовала Вселенная для изучения, настолько многообразное озарение, что смущало прежнее «я», чья целостность была связана с бодрствованием. Его пробуждающееся «я» ничего не знало о шабаше вампиров и таинственной магии, при помощи которой творили себя вампиры, но его спящее «я» раскрыло эти тайные собрания и видело происходящее. Он видел Сатану за работой, чествуемого вампирами, наблюдающего их танцы, свое неестественное соитие с ними, рвущего их мясо, знающего, что все заживет. Теперь Ноэл мог делать такие визиты, когда хотел, и понимал увиденное.

Видел Ричарда-нормандца на шабаше: Львиное Сердце с медными глазами смеялся со своим льстивым другом Блонделем де Несле. Видел на шабаше Кармиллу Бурдийон, с красными от горячки глазами, с пальцами как когти, с которых капала кровь. Видел Гендва на шабаше, выставляющего напоказ свой целомудренно испорченный член, показывающего бледным леди, как, несмотря на это, он может мочиться кровью и испускать черное семя тягучей струёй.

Видел людей, еще не ставших вампирами, претендовавших на происхождение от князя ада, приносивших жуткие клятвы и распевающих гимны, когда Сатана вводил в них ледяной фаллос. Он напрягал слух, чтобы расслышать слова и запомнить их, но, когда повторял одну фразу, другие терялись; их язык был непонятен. Когда шабаш закончился, он все еще не знал, какая магия нужна, чтобы превратить в вампира; не узнал многих приносивших клятву и предлагавших свой зад.

На шабаше Ноэл видел Лангуасса, несущего отрубленную голову Кристель, ее губы пытались говорить; Нтикиму в маске Эгунгуна, с жезлом в перьях. Видел Эдмунда Кордери в маске, определяющей его как члена Невидимой коллегии Англии.

Ноэл хотел просить их не продавать свои души, а верить в провидение, передать им послание святого Квинтуса, но не посмел выдать себя. Не хотел быть пойманным за подсматриванием ритуалов и посаженным на заостренный кол.

На шабаше были и другие, достойные изучения, колдорские тайны.

Его живое «я» никогда не было в Тайберне, не видело набитых в телеги несчастных, подвозимых к треногим козлам. Никогда не видело повешенного, бьющегося в судорогах, испускающего дух человека. Но его спящее «я» было там с Шигиди и забывало, забывало, забывало… Но сейчас он не должен забыть, мог записать все картины в своей душе.

Его живое «я» никогда не присутствовало в африканской деревне на жертвоприношении, не видело, как для Олори-мерина зарезали ребенка, иссекали тело, сцеживали и пили кровь. Он никогда не видел священников Огуна, вынимающих сердце облагороженного раба, взвешивающих и съедающих его со снадобьями. Но его спящее «я» было там и узнало больше тайн, чем он когда-либо надеялся раскрыть.

Его живое «я» никогда не было в аду, ничего не знало об огненных ямах, замерзших пространствах, морях крови, железных иглах, но спящее «я» видело это так близко, что он не осмелился бы даже заподозрить. Видело людей, чье наказание лучше бы не знать. Его спящее «я» знало, Эдмунд Кордери горел в аду и рядом пустовало место для его неблагодарного сына… Бодрствующее «я» не хотело – но напрасно! – этого знать.

Во Вселенной Шигиди не было места сокрытию, тайне.

У него много спрашивали, и он давал беспощадный отчет о себе и других. Но худшими были вопросы о себе самом – он получал такие ответы, что сомневался, можно ли что-либо вообще забыть. Он видел в душе и за душой то, что никогда не мог себе простить и за что не стал бы просить прощения у любящих его; понимал, почему Божья милость должна быть бесконечной, иначе она не могла бы соперничать с тайными желаниями людей.

Иногда Ноэл видел своих собеседников, но чаще голоса доносились из бесформенной темноты, которая могла быть или зловещим богом, или тенью чудовища, слишком страшного даже для бреда.

С ним говорили Кантибх, Квинтус и Эдмунд Кордери.

Один заявлял, что Ноэла сожгут на костре как еретика. Другой обещал святое мученичество. Третий утверждал, что он далек от конечной расплаты и еще ему откроется богатейший мир чудес. Но кому какое обещание принадлежит – не помнил.

Все, что Ноэл рассказывал о себе, он переживал вновь, но это видело и чувствовало не живое «я», а спящее. Говорил о детстве, о Тауэре, об отце и матери, о Большой Нормандии и Галльской империи. Возбужденно рассказывал о механике, машинах, используемых сейчас в Европе, о мириадах путей, какими те изменяют жизнь людей. Подробно описывал различные доктрины христианской веры, грегорианские ереси, разложение Рима, группы духовенства, капризы веры.

Рассказывая о мире своим собеседникам, он говорил так, будто огромная круглая земля и бесконечная история направляются его собственной маленькой душой, состоят из его мыслей, знаний, чувств, отношений. Он говорил об Африке так, будто в ней ничего нет, кроме того, что рождает его богатое воображение: смешные звери, чудовищные божества, леса в дымке.

Много позже, когда Ноэл пришел к выводу, что некоторые из собеседников действительно находились рядом и слышали часть бормотания его спящего «я», он пытался вспомнить, что же мог сказать своим призрачным собеседникам. Но это была непосильная задача.

В чем он себя обвинял? В чем признавалась его душа? Ноэл не мог ответить. Более того. Его спящее «я», его спящая душа обладали спящей плотью, измученной не только пытками и наказаниями допроса. Бесчисленное множество раз он чувствовал себя педерастом, хотя живое «я» никогда не претерпевало подобного унижения. Отсутствие жизненного опыта обусловило появление абсурдных ощущений, создававших иллюзию проникновения.

Орган, пронзавший его, был то холодным и липким, то горячим и твердым. Невидимый член был то огромным, и эякуляция заполняла его всего – от низа живота до горла, то маленьким гладким, выстреливающим семя, сотрясая его тело. Насилие совершалось кем-то, похожим на Квинтуса, в другой раз это был турок Селим, насиловавший его, прикованного к позорному столбу стальными наручниками.

Спящее «я» было вне стыда, вне страдания. Он терпел нападения без спасительной надежды, что одно из них заронит в его плоть семя бессмертия. На него ни разу не нападал ни грегорианский Сатана, ни Ричард Львиное Сердце, ни кто-то из его рода.

Но если картины в снах были только разными кругами ада Данте, то ему являлись и видения рая.

Его живое «я» путешествовало по миру, но видело немного из обширного творения, созданного Божьей рукой; живое «я» восхищенно смотрело на небо, считая звезды или наблюдая за странствием планет. Но спящее «я», освобожденное, часто извлекало его чувствительную душу из темницы плоти в полет, уносясь в небо, купаясь в лучах солнца, следуя за кометами среди звезд, душу одинокую в великой темноте, но гордую своей силой.

Увы, привкус рая в снах был слабым, потому что в сокрушительных просторах пустоты он ощущал особенную удаленность, такую же адскую, как загадочные и крепкие тюрьмы, в которые иногда его заключали кошмары. Когда душа улетела слишком далеко от теплоты солнца, превратившегося в крошечную звезду, он чувствовал себя Одиссеем, навлекшим на себя гнев судьбы и пытку невозвращения домой. Такие полеты никогда не достигали завершения.

Но был и другой полурай, который он делил с женщинами-вампирами, использовавшими его более ласково, чем пытавшие или те, с кем Ноэл играл в прятки. Позже, оценивая это время, думал, что от отчаяния его спасли только вампирши.

Или, по меньшей мере, вампирша.

Его живое «я» никогда не лежало с обычной женщиной или с вампиршей. Он никогда не занимался любовью, даже с цыганкой, которая его любила с юности. Робкое и стыдливое, сделавшееся еще пугливее от долгого воздержания, его живое «я» отодвигало в сторону эротические чувства, пеленая личными запретами.

Но его спящее «я»!

Ни робость, ни стыд не омрачали этот внутренний призрак, никакие оковы сознания не могли сдержать свободно вздымающиеся в спящем теле импульсы.

В снах он всегда уступал свою блестящую и неумирающую плоть кровавым поцелуям бессмертных. Там все еще жила Кристель, целая, свободная, ухоженная, одетая, как только он себе мог представить, всегда открытая ему, готовая ласкать; и отделенная от тела голова не летела с криком в ад. Кармилла Бурдийон тоже была там, не раздувшаяся от болезни, превратившей кровь в желчь, но теплая, белая, крепкая, всегда милая, всегда любящая, всегда жаждущая.

В снах были тысячи вампиров, часто безликих, но всегда совершенных; часто безымянных, но всегда нежных. В этих снах без страха и ярости, чудовищ и злорадства не было границ для красоты и волшебства, экстаза и легкости. Не было даже обычных любовников, потому что спящему «я» не нужна была слабая плоть, предпочтение отдавалось порочному перед чистым и портящемуся перед вечным. Сатанинские любовницы не покидали, их становилось больше, одна приходила, мягко касаясь, другая служила страстно и полно. Одна была непохожа на других, потому что она нашептывала, лежа рядом, будто тоже затерялась во сне, обреченная изливать свое сердце допрашивающими, щекотавшими нечувствительное к боли тело стрелами бреда.

Имя этой вампирши-призрака было Береника. Его спящее «я» узнало, что она родилась в Александрии, на закате империи Александра, когда Рим был еще в колыбели. Ее продали в рабство авантюристам, шедшим по пустыне в поисках сокровищ Соломона. Пустыня была не такой жестокой в те давние дни, и Александр послал в сердце Африки несколько экспедиций, некоторые возвратились. Их руководители, услышав об Адамаваре, подумали, что это земля обетованная, и отправились на поиски Элизиума.

Безжизненный лес, в отличие от пустыни, был тогда более жестоким. Люди, приведшие рабыню Беренику туда, заболели серебряной болезнью и готовились умереть. Она сама лежала много дней в горячечном ужасе, в кошмарах, тоске. Береника умерла бы, но элеми нашел лекарство, спасшее ее, превратившее ее в айтигу – незаконченную.

В последующие столетия другие люди пришли в Адамавару из арабских стран и империй, возникавших и гибнущих в средиземноморской колыбели цивилизации. Элеми использовали лекарства, чтобы прогнать серебряную болезнь и сделать из людей бессмертных айтигу, Береника не была единственной. Но элеми однажды рассердились на айтигу и больше не применяли лекарства. Мало-помалу айтигу умерли или ушли, и Береника уже давно осталась одна. Сны уносили ее в райские поля, где она не боялась времени, но иногда возвращали в менее счастливые края, если на то была причина. Казалось, что Ноэл был причиной ее прихода из рая.

В его снах ее любовь была прикосновением ангела. Встречи с ней были неясными, он часто не знал, приходила ли к нему Береника или одна из мириад других, но это всегда доставляло радость.

Иногда успокоение приносила Кристель. Иногда Кармилла. Иногда это была одна особа без имени, чье лицо он еще должен был увидеть. Одна из них сказала ему, что он был красивейшим мужчиной в Англии, после того как убил своего отца. Ноэл не знал, кто эта женщина. Другая утверждала, что в нем – дыхание лучшей жизни и его дети обновят старый мир, но он тоже не знал, кто она. Третья обещала, что всегда будет помнить его во всех лицах, которых он коснется, и в каждой капле крови, которую выпьет, но он не мог вспомнить и ее голос.

3

Бодрствование пришло в его сны постепенно.

Сначала он забывал события, как только засыпал, но со временем сознание окрепло и стало воспринимать внешний мир. Ноэл выполз из адской ямы, куда его затащили серебряная смерть и ее демон уруба.

Память восстановилась, поначалу смутно и отрывочно. Ощущение пищи и воды во рту перемежалось с какофонией обрывков разговоров. Он знал, Кантибх часто приходил к нему, иногда со старым черным вампиром Аедой – Они-Шанго, говорившим с ним на уруба. Знал, что много времени болел, иногда был в лихорадке. Иногда бредил и бормотал, отвечая на вопросы, стараясь высказать свои мысли и идеи, как будто это был яд, накопленный за многие годы, когда как неверующий он отказывался от исповеди и причащения.

Случалось, смотрел на свое обнаженное тело, почти полностью покрытое черным пятном, имевшим вид гигантского кровоподтека. Когда мысли опять стали связными, Ноэл спрашивал себя, какое пламя сделало его пепельным, будто адский огонь превратил его в золу. Было ли это судьбой для грешников и неверующих? Отражался ли на плоти распад души? Не поэтому ли Бог допустил Шигиди и его племя в человеческую душу?

Живое «я» опять стало царствовать над его чувствами и памятью, но эта победа была не легкой и не осталась без последствий. Восстановившееся сознание принялось за то, что освободило сны, но Ноэл не мог не признать, что изменился, и не был уверен, в лучшую или худшую сторону.

Из всего потока бреда душа спасла цепочку событий, память сберегла одно лицо: лицо женщины Береники.

Когда здоровье вернулось, он знал, что любовь из снов перебросила мостик к реальности. Береника действительно приходила к нему, как и допрашивающие, и она спала с ним.

Он не мог сказать, когда это случалось на самом деле, и когда в вымыслах, но знал, что в желании и нежности между иллюзией и реальностью почти не было границы. Возможно, страсть была истинной встречей внутреннего и внешнего мира, достаточно сильной, чтобы соединить сон и явь, ночь и свет, рай и ад, бесплодие и потенцию, вампира и обычного человека.

Он думал, что у Береники могли быть любовники за семнадцать веков до его рождения и ее чувства настигли его через большой промежуток человеческой истории. Она тесно связала его со всей сложной схемой человеческих поступков, лежащих в тени истории. Ноэл чувствовал, что в первый раз, когда совершенно сознательно любил ее, он обнимает Божественное сердце и воспринимает свою часть дыхания жизни, даже если она слишком мала, чтобы спасти от боли и смерти.

Он предположил, что Береника много говорила с ним, несмотря на его бред, рассказывая о своей жизни и о столетиях, прожитых ею в Адамаваре. Возможно, она выговаривалась, чтобы излить душу, как и он сам. Когда Ноэл выздоровел и стал осознавать их встречи, она смущалась, воздерживалась от разговоров с ним. И он тоже начал стыдиться ее.

Он знал: Береника пила его кровь, когда он бредил во время любви, это обеспокоило. Странно, но беспокоился не о себе, а о Беренике, ведь пила она зараженную черную кровь из больных вен. Он не раз молчаливо сопротивлялся, когда женщина склонялась над ним, та смущенно отходила, не зная причину тревоги.

Ему привиделось, по меньшей мере, однажды, что она разрезала ему горло ножом, жадно слизывала хлынувшую кровь, но, выздоровев, он понял: это был сон. Береника пила его кровь из порезов на груди, а не на шее, и он ощущал только томное согласие с тем, что она делала.

Ноэл не уловил момента своего возвращения из болота отрывочных воспоминаний к полному сознанию, но один случай запомнил как истинное возобновление жизни с ее проблемами. Это случилось ночью, когда он проснулся от какого-то звука.

Он знал, что лежит на своей кровати, на левом боку, лицом к черной каменной стене. Ощущал одеяло, согревающее тело, матрац, и вдруг по затылку пробежал сквозняк. За спиной, в комнате, что-то двигалось.

Какое-то время лежал, прислушиваясь. Звуки создавали впечатление, как будто по полу тащили тело, тяжело и отрывисто дыша.

После безуспешной попытки он наконец повернулся и спросил, удивляясь немного своему голосу:

– Кто здесь?

Раздался короткий тревожный крик:

– Кордери? Мастер Кордери? Это в самом деле ты?

Голос был едва узнаваем, но слова сказали больше, чем звук.

– Лангуасс? – Ноэл попытался сесть и понял, что опять чувствует свое тело, может управлять любой мышцей.

– Слава Богу! – воскликнул пират, чуть не плача. – Кордери, я был в аду! Я горел, дружище Ноэл, и черти мучили меня!

– Да, – сказал Ноэл, больше озабоченный своими ощущениями, чем приходом посетителя. – Я сам был там и только теперь уверился, что меня там нет.

Он вглядывался в темноту, желая рассмотреть лицо пирата. Ночь была светлой, сквозь прямоугольник окна виднелись звезды. Их свет не был ярким, но позволял видеть. Когда протянутая рука коснулась лица Ноэла и перешла к плечу, он различил неясную тень. Голова была внизу, рука поднята вверх, Ноэл понял, что Лангуасс полз по полу не в состоянии идти.

– Помоги мне, – попросил Лангуасс. – Ради Бога, помоги.

Ноэл не представлял себе, как помочь, но Лангуасс схватил его правую руку, и он перехватил ее левой, поддержал.

– Спокойно, парень, – проговорил он. – Ты вернулся из ада, куда тебя унесли сны. Ты в мире опять, и серебряная болезнь уходит из усталых мышц. Мы побелеем, как кость, раньше чем сообразим об этом.

– Если я теперь не в аду, – сказал пират, – тогда наверняка оттуда недавно пришел, если усну, опять окажусь там. – Казалось, он не доверял словам Ноэла.

– Этот ад внутри нас.

– Мы болели, парень, и это все. Серебряная смерть угостила нас страхом перед будущим. – Ноэл вспомнил, что Лангуасс заболел до того, как черные пятна появились на его коже. Пират ходил тогда целый день, демонстрируя силу, храбрость, сопротивляясь истощению, истекая потом в полубреду. Понял, что Лангуасс мог не помнить об Эгунгуне и о своей попытке убить поднявшегося мертвеца. Мог даже не знать, что они в Адамаваре.

– Они расспрашивали тебя? – спросил Ноэл.

– Адовы дети мучили меня, – пожаловался Лангуасс, – на проклятом языке, который я забыл.

Лангуасс в юности был образованным человеком, видимо, изучал латынь, но это было давно. Пират знал всего несколько слов на уруба. Что бы ни узнали элеми от Квинтуса и самого Кордери, они вынуждены были довольствоваться меньшим в случае Лангуасса.

– Где мы? – прошептал пират.

– В цитадели, в Адамаваре, – сказал Ноэл. – Дворец вампиров. Ты видел перса, называющего себя Кантибх, или женщину, Беренику, в чьем доме мы находимся?

– Кордери, – шэпотом ответил Лангуасс, – я не знаю, что видел и что со мной сделали. Пока не нашел тебя, я бы поклялся, что был во дворце Вельзевула в городе Дис, где его сатанинское величество сыграло дурную шутку с моей душой и телом, и поклялся бы отказаться от всего мною сделанного и сознаться во всех своих грехах. Попросил бы прощения у самого Ричарда, если бы он пришел как благородный рыцарь, каким прикидывается, чтобы избавить меня от этой напасти!

– Тише, – мягко сказал Ноэл. – Если бы Квинтус был здесь, он бы отпустил твои прегрешения, услышав твою исповедь, но я только Ноэл Кордери, который не может прощать все грехи и не будет просить раскаяться во вражде к Ричарду Львиное Сердце, Галльской империи. Хотелось бы зажечь здесь лампу или свечу.

– О нет! – Лангуасс всхлипнул. – Я не тот, кем был, тебе не понравится смотреть на меня. Если я не мертв, Кордери, то покрыт черной проказой и более противен для глаза, чем верный Селим.

– Не думаю, – успокоил его Ноэл. – Я тоже был в них, и все прошло. Как я тебе сказал, чистота вернется к коже, хотя может не возвратиться к нашим бессмертным душам. Ад не может нас удерживать, и однажды мы сможем получить дыхание жизни.

– Мой Бог, – простонал Лангуасс. – Ты не… ты не можешь. О, какая связь между такими, как я, и наказующим Богом? Проклятие Богу и его трудам! Но ты должен простить меня, Кордери, простить меня за все то, что я…

Ноэл не хотел слушать дальше, ему не нравилось, что Лангуасс сначала проклинает Господа, а потом просит прощения. Но пират не смог закончить фразу, закашлялся и опустился на пол.

Послышались еще звуки, Ноэл понял, в комнату вошли люди. Лангуасс ослабил хватку, и Ноэл освободил свою руку.

Пламя свечи осветило каменные стены, две большие черные тени появились у кровати. Пламя приблизилось, и Ноэл узнал перса Кантибха.

Лангуасс с трудом поднял голову, повернул лицо к свету. Он казался жуткой карикатурой человека, с лицом, покрытым серыми пятнами, черными губами, глазами лунатика. Ноэлу казалось, что он стал похож на поднявшегося мертвеца в пятнистой маске, искупающего нападение на Эгунгуна.

– Это Сатана! – простонал Лангуасс. – О Кордери!..

Он повернулся к Ноэлу, глядя ему в глаза.

Ноэл смотрел на перепуганного пирата, и образ Эгунгуна растаял. Черты лица в серых пятнах утратили символичность неземного мира и выражали просто страх, отчаяние. Ноэл видел, что кисти и предплечья Лангуасса почернели от серебряной смерти, но их обычный цвет восстанавливается. Болезнь казалась отступающей тенью, а не всепоглощающей опухолью.

– Это не черт, – сказал Ноэл громче, чтобы пират услышал. – Это только человек. Вампир, но человек.

Раньше он никогда не видел Лангуасса в таком состоянии, лишенным злости, жестокости, высокомерия.

Но он был человеком большого мужества, несмотря на свои пороки. Ноэл, хотя и не сообщил об этом вслух, простил Лангуассу то, за что раньше ненавидел.

Лангуасс понял что-то, его лицо прояснилось, он попытался улыбнуться.

– Как, Кордери, – прошептал он. – Это только ты. Я спал, дружище Ноэл… спал.

Черные слуги осторожно подняли пирата, Ноэл постарался помочь им.

– Лангуасс, – сказал он, – мы в Адамаваре. Не могу сказать, гости мы или пленники, но нас не хотят погубить. Иди с ними, я приду к тебе, как только смогу.

Сказав, подумал, может ли обещать это. Откуда ему знать о намерениях Кантибха теперь, когда старейшинам Адамавары известно рассказанное Квинтусом и им самим? Что случится завтра? Долгожданный ли он гость или выжатый ненужный плод?

– Это болезнь, – сказал Лангуасс, как бы закрепляя новость в памяти. Затем засмеялся слабым, тонким смехом, но все же смехом. – В аду есть микроскопы? Спросил и опять ушел в себя, опускаясь на руки державших его людей в белом. Они без труда подхватили его почти невесомое тело и унесли.

Кантибх вышел вслед, не закрыв дверь. Вошла Береника, неся свечу, посмотрела на Ноэла. Она ничего не сказала, выражение ее глаз было странным, будто мысли улетели далеко, в мир снов, не находя обратного пути.

Ноэл не в первый раз смотрел на нее рассудочно, оценивая ее красоту, но раньше он делал это под влиянием страсти и видел в ней только предмет желания. Сейчас между ними была дистанция. Она не была ни на йоту менее красивой, с совершенной кожей, полными губами, слегка приоткрывающими чистые белые зубы, светлокаштановыми волосами, каких он никогда не видел. Она была настолько красива, что перехватывало дыхание. Но сейчас он видел то, чего раньше не замечал, – она смотрела на него совсем иначе, без нежности и восхищения, жадно.

Ноэл приложил руку к голове, как бы измеряя температуру. Голова кружилась, видимо, его помощь Лангуассу зашла слишком далеко.

– Оставь меня, прошу, – сказал он. – Я хочу спать…

Вежливо поклонившись, Береника вышла, он вернул ее, попросил оставить свечу в комнате. Она поставила ее на стол, сделанный из ствола дерева.

– Мне скоро станет лучше, – пообещал он. – Очень скоро.

Но когда она ушла и он уснул, ему приснилось, будто вампирша тайком вернулась, легла к нему, разрезала горло, сосала кровь, пока они были вместе, а боль не вытеснила его душу бродить по бесконечным коридорам, плавать в воздухе, как серебряный угорь, устремляясь вперед и вперед, без конца и без начала.

Пока спал, все казалось явью, но когда проснулся, сон, как и все сны, испарился. Он увидел лишь серые стены комнаты и голубое покрывало неба за окном.

4

Солнце уже было высоко в небе, и Ноэл радовался чувству покоя, которого уже давно не испытывал.

Откинув одеяло в сторону, он сел, чтобы осмотреть тело. Пятна на руках исчезли, обычный цвет кожи почти восстановился, хотя стал более бледным из-за отсутствия загара. Осмотрев ноги, нашел их темнее обычного, чувствительность стоп и коленей была меньше. Конечности стали тоньше, слабее.

Обнаружив, что с небольшим усилием может встать, он с трудом доковылял до ниши. Затем стал разыскивать одежду, оказалось, ее унесли, хотя другие вещи были рядом с кроватью. Опять сел, вновь почувствовав слабость.

Позже сел за завтрак, состоящий из холодной каши и фруктов, попросил одного из чернокожих, подавших еду, принести его одежду. Слуга не понял слов, но жесты помогли, и платье принесли вместе с водой для умывания.

Когда солнце было в зените, пришел Кантибх, без Береники, но с двумя старыми вампирами по имени Аеда и Няня. Аеда был Они-Шанго, которого Ноэл видел несколько раз, но не помнил, при каких обстоятельствах.

– Ты достаточно здоров для разговора с нами? – спросил Кантибх на латыни.

Ноэл вспомнил, что они задавали много вопросов, когда он еще не был достаточно здоров для связных ответов, и сказал им об этом.

– Верно, – подтвердил Кантибх, присаживаясь на циновку рядом с элеми. – Мы выяснили многое из того, о чем просили старейшины. Но многое ты не мог сказать в прежнем состоянии. Мы бы послушали более обоснованные доказательства, которые можно привести только будучи спокойным.

– Мы пленники здесь? – бросил Ноэл.

– Вы, конечно, пленники обстоятельств, – ровно ответил Кантибх. – Вы не достигнете Баучи, пока сезон дождей не будет в разгаре.

Ноэл посмотрел на него с подозрением:

– Сезон дождей! Сезон дождей не начнется раньше апреля.

– По вашему календарю, – спокойно сказал Кантибх, – это май. Вы находитесь в Адамаваре сто сорок дней.

Ноэл пытался скрыть свое изумление, но Кантибх рассчитывал на эффект своих слов. Он добавил:

– Серебряная смерть приводит к особому сну – не к тому, в который впадают элеми, когда дыхание жизни в них слабеет. Вы серьезно болели.

Ноэл вспомнил, как мкумкве подобрали рухнувшего Лангуасса, опять посмотрел на свои тонкие руки. Это не было потерей дней, но он представить не мог, что потеряны месяцы. Во время сна угасла связь со временем, телом и душой.

– Зачем вы привели нас сюда? – спокойно спросил Ноэл.

– Это вы хотели прийти, – поправил Кантибх. – Без Гендва вы бы погибли в пути. Элеми помогли вам, потому что хотели знать, какие люди вырастают в большом мире. Квинтус, которого туземцы называют белым бабалаво, был представлен старейшинам как человек, могущий рассказать о мудрости мира, его истории, и Экеи распорядился, чтобы ему облегчили путь.

– И что теперь будет с нами? – настаивал Ноэл. – Мы вольны идти в Адамаваре куда захотим? Мы можем уйти, если этого пожелаем?

– В Адамаваре все свободны, – спокойно ответил Кантибх. – Здесь боги близки к земле и бессмертные идут рядом с поднявшимися мертвецами. Немногие покидают Адамавару, потому что на земле нет другого места, где предпочел бы находиться человек.

– Но некоторые ушли отсюда, не так ли? – резко спросил Ноэл, которому не понравилось обхождение с ним, когда он бредил. – Айтигу, принесшие дыхание жизни в Валахию и Галлию, не хотели оставаться с поднявшимися мертвецами, богами племен уруба и мкумкве.

Кантибх улыбнулся:

– Это были несдержанные люди. Они не обладали даром терпения и счастьем истинной мудрости.

Ноэл посмотрел на Аеду, чьи карие глаза внимательно следили за ним, вычисляя степень терпения и мудрости в сердце Ноэла после возвращения из пустоты, куда его ввергла серебряная смерть. Кордери знал, как сложно получить ответ на прямой вопрос, если африканец не хотел его давать. Они не скажут о своих намерениях. Скорее всего, смертный приговор Эгунгуна все еще висел над ним, хотя Лангуасс добился отсрочки исполнения. Ноэл решил, что должен спросить иначе, добиться цели: понять Адамавару и дыхание жизни.

– Итак, Адамавара – это Эдем, откуда вышли вампиры, – сказал он. – Но откуда пришел Адам вампиров? Когда и как были побеждены боль, смерть?

– Арокины говорят нам, что на этих холмах и до элеми жили люди, – сказал Кантибх на уруба. – Это были предки мкумкве, еахра, уруба, джавара, ибо, эдау и других бесчисленных племен. Олорун приказал Шанго поразить Землю громом, послал Шигиди тревожить сны людей, пока священники не поймут, какую жертву надо принести. Затем Олорун поделился со священниками своим сердцем, так что дыхание жизни вошло в них и они стали элеми. Те основали Огбоне, сообщество людей, и послали их в леса, на поля служить хранителями племен.

Ноэл внимательно слушал перса. Это была история, рассказанная Нтикимой, как будто каждую фразу передавали с незапамятных времен без всяких изменений и рассказ стал вещью в себе, отделенной от рассказчика.

– Как давно это случилось? – спросил он.

– В начале, – ответил человек в тюрбане.

– И как делают из обычных людей элеми? – опять задал вопрос Ноэл, не надеясь на ответ. – Как их превращают в айтигу?

– Создание сердца Олоруна – величайшая тайна, – сказал Кантибх. – Ее не раскрывают даже элеми, пока они не присоединятся к Экеи в Илетигу. Но в Адамаваре все свободны и могут видеть богов. Людям всех племен позволяется принимать участие в Ого-Эйодуне и наблюдать достоинства элеми, включая племена белых. Если хочешь, можешь пойти в Илетигу хоть завтра – это закон. Но тайну сердца Олоруна знать нельзя: это навсегда запрещено тебе.

Ноэл не спрашивал о значении Ого-Эйодуна, о котором слышал раньше. Эйодун – сезон крови – название, которое уруба давали всем самым важным жертвоприношениям. «Ого» обычно называли узловатую палку или пенис. Ноэл видел изуродованные половые органы элеми Гендва и органы сахра, знал о части ритуала превращения в элеми. Ого-Эйодун был следующим этапом икеики, шабашем африканских вампиров. Пока Кордери знал только это. Что бы перечисленное ни значило для старейшин, это было не самым важным в превращении человека в вампира. Хотя Ноэл не видел Кантибха обнаженным, он предполагал, что смысл незавершенности айтигу заключался в целостности члена. Айтигу не прошел Ого-Эйодун, но был защищен от боли и смерти. Значит, людей оберегало от боли и отодвигало их смерть сердце Олоруна.

– Какое лекарство превращает в айтигу? – спросил Ноэл. – Вы больше его не делаете, чтобы спасти от серебряной смерти?

Он впервые увидел испуг Кантибха, заметил даже удивление важных черных вампиров, сидящих рядом.

Перс взглянул на дверь, видимо, вспомнив о Беренике:

– Эту тайну давно похоронили. Айтигу, предки вашего Аттилы, выдали тайну, доверенную им. У них не хватило мудрости, потому что они были незаконченными. Экеи приказал тайну забыть, и Арокины среди старейшин стерли ее из памяти.

– Но ее не забыли в Европе, – сухо заметил Ноэл.

– Она похоронена, – повторил Кантибх, – ушла из мира навсегда.

Своей неловкой настойчивостью перс сказал Ноэлу самое важное. Сказал, что создание европейских вампиров могло проходить иначе, чем создание их предков в Адамаваре. Если это так, думал он, не все способы создания вампиров известны в Европе. Возможно, – так ли это? – что старейшины Адамавары не совсем понимали создание вампиров Аттилой.

– Возможно, это так, – сказал Ноэл неискренне, ласковым голосом. – Но если сюда придут армии с пушками для захвата Адамавары, они захотят обнаружить тайну.

Он знал, что сказанное может оказаться глупостью, но не мог устоять перед соблазном. Эти люди расспрашивали его, бессильного, на протяжении более чем ста дней, и только небо знает, что он мог наговорить. Хотелось теперь немного смутить их.

Трое сидящих отреагировали довольно спокойно.

– Какую армию ты имеешь в виду? – холодно спросил Кантибх.

– Не знаю, – резко ответил Ноэл. – Но ты должен знать от меня и Квинтуса, что это только вопрос времени. Это могут быть фулбаи или другие черные туземцы, или магометане из арабских стран, или белые из Галлии; но в конце концов они придут. Так приходили многие другие, не так ли? Однажды придут завоеватели с машинами смерти посильнее, чем у туземцев. Я думаю, ты знаешь, как ашанти и эдау любят ружья. Как ты считаешь, когда бенинский оба и его солдаты решат больше не подчиняться власти Огбоне?

– Там, где Огбоне, – сказал элеми по имени Аеда голосом тихим, как шуршание листьев, – там воля Олоруна. Магометане могут пересечь пустыню, но не могут пройти принадлежащие Эгунгуну леса. Никто не может. Сердце Олоруна и дыхание жизни – наши. Если сомневаешься, ты не мудр.

– Серебряная смерть не грозит вампирам, – продолжал Ноэл. – Возможно, фулбаи и магометане не могут пройти лес, но легион рыцарей-вампиров – это другая армия. Однажды придет армия айтигу.

– Армия айтигу не может идти без крови, – сказал Кантибх, как бы подводя черту, но Аеда поднял руку, прося тишины.

– В вашей стране, – сказал Они-Шанго, – обычные люди и айтигу сцепились, враждуя между собой. Мы узнали это от тебя. Узнали также, что обычные люди Галлии восстанут и уничтожат айтигу. Какое предсказание верно? Оглашаемое тобой сейчас, когда ты владеешь собой, или то, к какому тебя побудил Шигиди?

– Увы, я не пророк, – ответил ему Ноэл. – У будущего много возможностей.

Но Аеда, слегка отвернувшись, показал свое несогласие. Для него существовало только одно будущее, определенное темными богами. Для Аеды выведенное в управляемых богом снах предсказание было неизмеримо важнее, чем слова человека, а он очень внимательно слушал раньше высказывания Ноэла. Вдруг Ноэл почувствовал некоторую жалость к элеми, недооценивавшему значение логики мышления. Возможно, необходимо еще установить, кто обладает счастьем мудрости и кто – нет.

На деле, как быстро заметил Ноэл по возобновленной Кантибхом беседе, будущие события беспокоили народ Адамавары, элеми не всегда довольствовались информацией из снов.

– С каждым годом, – сказал Кантибх, опять переходя на латынь, – галльские суда заходят все южнее. Говорят, что некоторые уже ходили вокруг Африки в Индию. Зачем? Ваш император хочет править и этой землей?

– Не думаю, – ответил Ноэл. – Вампиры не любят море. Не любят странствовать небольшими группами, им не нравится мысль, что после кораблекрушения можно погрузиться на дно в странном глубоком сне и быть съеденными заживо благодарными рыбами. Вампиры во главе армии не боятся бунта, так как знают – мятежники будут наказаны, а корабельный экипаж всегда сможет укрыться в надежной гавани. Океан большой, в нем много островов. Вампиры, правящие Галлией, редко вверяют себя ему, довольствуясь передачей капитанского мостика обыкновенным людям.

– Значит, это обыкновенные люди приводили суда к берегам Африки? – спросил Кантибх.

– О да, – сказал ему Ноэл. – Самые храбрые любят бороздить океаны, освобождаясь немного от власти вампиров. Это обычные люди научились строить суда больше и маневренной, ставя прямоугольные и треугольные паруса. Это обычные люди стремятся обогатиться торговлей и открыть новые земли. Вампиры иногда пытались остановить открытия, но в этом между ними не было единства. Даже испанцы и португальцы, которым путешествия были строго запрещены во времена моего отца, теперь плавают свободно, соревнуясь с британцами и голландцами. Но британский металл – лучший в мире, а голландцы строят самые лучшие суда, так что на море северные народы Галлии добиваются самых больших успехов.

Некоторые морские капитаны мечтают открыть еще один большой континент на земном шаре, где христиане могут создать свою империю, защищенную от вторжения вампиров, как магометане защищают свои пустыни. Возможно, нужда со временем заставит вампиров отправиться в море, но суда, огибающие ваше побережье, расширяют сферу действия обычных людей. Для Огбоне это неважно.

– Для Огбоне все важно, – холодно заметил Кантибх. – Огбоне – великий хранитель мира, делающий его местом законности и порядка, где обеспечивается благосостояние братства племен.

– Думаю, у нас различное представление о благосостоянии, – сказал Ноэл, все еще пытаясь дать выход своей досаде против людей, использовавших его беспомощность. Он понимал опрометчивость своих слов, но сейчас ему было все равно.

Аеда коснулся когтистой рукой Кантибха, прежде чем перс смог ответить, и заговорил опять на уруба:

– Боги дали нам Огбоне, чтобы установить порядок в мире. Существует братство племен, хотя многие в мире не знают об этом. Однажды все племена присоединятся к Огбоне и все узнают волю Олоруна. Айтигу, предавшие Огбоне, ответят перед восставшими мертвецами, Оро уничтожит виновных. Мы – носители жизни, без нас племена будут охвачены стыдом и раздорами. Ты этого не знаешь, но Шигиди помог тебе сказать правду о будущем. Будет война, везде в мире, где ее не сдержит воля Огбоне; война уничтожит племена, поставившие себя вне Огбоне; оставшиеся воспримут руководство элеми. – Он в упор смотрел на Ноэла блестящими карими, похожими на птичьи, глазами. Потом тихо спросил: – Ты не знаешь своих предков? У вас есть бабалаво, Арокины, описывающие будущее и прошлое?

Вопрос удивил Ноэла.

– У нас есть святая книга, – проговорил он, – рассказывающая, что мы произошли от Адама и Евы. Они жили в Эдеме, но были изгнаны за совершенный ими грех, который запятнал душу человечества и опечалил Бога, создавшего нас. Эта же книга говорит, что Бог направил своего сына переделать нас и указать путь в рай. Нам обещали, что Сын Божий опять снизойдет на Землю и положит конец нашим бедам.

– Мы знаем эту книгу, – сказал Аеда. – Но ты не веришь ей?

– Нет, – неохотно ответил Ноэл, не зная причины своего нежелания отвечать. – Не верю. Квинтус – верующий в Бога и Христа. Я не могу. Для меня прошлое и будущее неизвестны; будущее еще надо создать согласно человеческим надеждам и желаниям.

– А галльские вампиры? – спросил Кантибх. – Чему верят они?

– Я не могу вам этого сказать, – ответил Ноэл. – Они посадили своего папу на трон Святого Петра и правят церковью, как всем в Галлии, Валахии, но их вера отличается от веры обычных людей. Они скрывают свою, потому что она содержит тайну их существа. Ранние вампиры были не христианами, а язычниками. Позже некоторые из них поддерживали веру христиан в то, что вампиры – демоны, потому как это вселяло страх перед ними. Теперь они полностью относят себя к христианству. Новые церковники учат, что у людей и вампиров есть свое место в Божьем порядке и Бог распоряжается устройством каждого рода. Не могу сказать, во что действительно верит папа Борджиа, замечу только, что это не Истинная вера, а маскарад.

– Вера в Адамаваре, – произнес Аеда. – Без этой мудрости и науки предков у племени нет законченных людей, только капризные дети, не умеющие жить.

– Какую дань вы берете с племен, которым вы посылаете вампиров в качестве мудрецов?

– Никакой, если речь идет о силе или обязанности. Они шлют дары, которые не просят и не ждут. Мудрецы едут к племенам по праву, потому что они – их предки, хотя и живут в Адамаваре.

– Вы производите все необходимое здесь, в долине?

– Все необходимое, – сказал Кантибх.

– Вы плавили металл?

– Нет. Нам не нужно железо, потому что мы не делаем пушки и другие глупости вашего мира, но используем железные инструменты, присылаемые уруба, и жесть племени джавара.

– А галльские железные изделия вы знаете? В оружии и механизмах вы не нуждаетесь?

– Нет, – ответил Кантибх. – Слабость плоти заставляет вас что-то изобретать. Если ваши вампиры любят железо и изделия из него, это происходит из-за страха перед обыкновенными людьми, которыми они правят. У нас же нет страха и нет нужды в железе.

Ноэл опять взглянул на черного вампира, наблюдавшего за ним. Он знал, что эти птичьи глаза дают ответы и ставят вопросы, но это было обоюдоострое оружие.

Сейчас он все сознавал и мог многое понять по их вопросам. Но он по-прежнему не знал, что они о нем думают и что с ним сделают, не был уверен даже в своих желаниях. Но он увидит Ого-Эйодуна, так ему обещали. Чтобы узнать о сердце Олоруна и забытых лекарствах, необходимо подождать.

– Я устал, – сказал он. – Больше никаких вопросов. Вы вернетесь, я надеюсь?

– О да, – промолвил перс. – Мы вернемся.

5

Ноэл сидел на грубо сколоченной кровати, впервые сожалея о ее жесткости. С возвращением сознания, здоровья вернулись неудобства и досада от них. Но не чувства беспокоили его – его волновало то, что не все тело обрело чувствительность.

Серебряная смерть, казалось, ослабила хватку, но пятна еще оставались ниже колен, на ступнях, онемение которых затрудняло ходьбу. Хотелось оставить серую комнату, рассмотреть весь дом, после этого долину Адамавары, но пока это было очень сложно.

Он подтянул правую ступню для массажа и с беспокойством увидел серый контур, начинавший бледнеть. В некоторых местах пятно на левой ноге было еще иссиня черным, и, задевая его отросшими за время болезни ногтями, Ноэл не ощущал острой боли или царапанья, только давление постороннего предмета.

Неужели у вампиров такое ощущение заменяет боль, думал он.

Взгляд наткнулся на узел с вещами, лежавший у кровати. Сверху стояла коробка с микроскопом и его принадлежностями, видимо, потому что хозяева их внимательно изучали.

Подвинув ящик к себе, Ноэл достал из него нож с острым как бритва лезвием, которым брал образцы растительной и животной ткани, осторожно провел им по самому темному участку пятна, срезая тонкий слой кожи. Он отчетливо ощутил надрез, но боли не было.

Первым образцом был прозрачный, темноватый кусочек кожи. Следующий разрез, до черной части ткани, был глубже, рана обильно кровоточила, но не болела.

Он положил оба кусочка на стеклышки, капнул на них водой из кувшина и прикрыл стеклянными пластинками. Затем быстро поставил микроскоп на каменный подоконник и тщательно собрал его.

Освещение от высоко стоявшего яркого солнца было почти совершенным, и вогнутое зеркальце снизу легко фокусировало его лучи.

Вначале Ноэл был разочарован. Первый образец походил на ранее виденные кусочки кожи слегка размытого цвета. Даже второй был неинтересен, но он заметил неравномерность распределения черноты в ткани, она была похожа на паутину. Нечто подобное Ноэл наблюдал в плесени. Итак, серебряная смерть поражала тело и росла в нем, она была чем-то живым, подобным грибку. Какие же изменения в теле она вызывала? Почему пораженные участки тела не ощущали боль? Какое отношение имела болезнь к долгому, странному сну, похожему и все же непохожему на сон, охватывающий раненых вампиров?

Он вспомнил, как пытался объяснить свои мысли Лейле в Буруту. Изменяла ли как-то серебряная смерть частицы человеческой ткани, так, чтобы они походили на ткань вампиров?

Ноэл вопросительно смотрел на микроскоп, желая знать, покажет ли он больше, и если покажет, то что именно. Но не мог понять, из чего сделана ткань и чем образцы отличаются друг от друга. Прибор мог помочь исследовать различные образцы кожи, костей, мышц, крови, но не объяснял отличие обычного человека от вампира.

«Может быть, – думал Ноэл, – сердце Олоруна – не что иное, как плесень – существующая как серебряная болезнь в Адамаваре, и нигде больше?»

Он не верил этому. Все не так просто. Создание вампиров было не таким простым, как думал его отец, потому что, как бы ни давали элеми сердце Олоруна заслужившим его мудрецам, это происходило не посредством обычной содомии или другого вида половых сношений.

Тем не менее, это был не Сатана или другой партнер уруба, пришедший из космоса, чтобы наслать своих демонов в человеческую ткань; в этом Ноэл был уверен. Что бы ни заменяло черное семя Сатаны, о чем так много писал Гуаццо, это имело земное происхождение, а не сверхъестественное.

– Истина, по мнению Фрэнсиса Бэкона, станет явной, – сказал себе Ноэл, – если мы сбросим идолов фальшивой веры, заслоняющих ее. Мой отец думал, что сбросил их и осталась только содомия, но он ошибался. Остался еще один идол, но я не знаю его имя.

И, подумав, он добавил:

– Шигиди. Возможно, его зовут Шигиди.

Он никогда не воспринимал серьезно рассказ Гуаццо о шабаше вампиров. Его отец смеялся над этим, Квинтус тоже. Это был кошмар, состоящий из страха и отвращения, приукрашенный писателем отвратительными подробностями. Конечно, семя Сатаны должно быть черным, а член – холодным как лед и размерами с конский. По той же причине на шабаше происходило убийство и поедание младенцев. В дело шло все, чтобы картина была ужасной.

А рассказ Эдмунда Кордери о создании вампиров не был кошмаром? Не нес ли и он отпечаток отвращения и ужаса? И Ого-Эйодун… даже имя обещало изобилие кошмарных деталей. Детей на самом деле приносили в жертву в эту кровавую пору, принадлежавшую Олоримерину. Разве есть сомнение в том, что члены действительно отрезали в Ого-Эйодуне – насилие, для многих более кошмарное, чем содомия?

Все это – кошмары, к каким Шигиди приложил руку.

Ноэл посмотрел через открытое окно на небо, в бесконечность. Источник вампирства был здесь, в Адамаваре. Серебряная смерть была тоже здесь, и нигде больше. Было ли это еще одним идолом путаницы, частью дымовой завесы фальши, закрывающей истину.

В Африке обычно не видели женщин-вампиров, Береника могла быть единственным исключением. Но элеми, в отличие от айтигу, не мог пронзить женщину – или мужчину – из-за перенесенного обрезания. Могут ли они производить и извергать семя? Возможно. Но все же элеми ни с кем не ложатся. Когда они делают вампиров, все происходит не половым путем. Как принимали забытое лекарство, спасавшее от серебряной смерти? Подмешивали его в пищу или смазывали им тело, как это принято в Африке? Находились ли в нем начала вампирства, борющиеся с началами серебряной смерти? Вампиры не отливали серебром, но их кожа изменялась цветом и составом, как волосы. Было ли вампирство не чем иным, как доброкачественной плесенью, предохраняющей, а не разрушающей, и была ли серебряная смерть ее злокачественным видом, дыханием сатанинского ада вместо райского бессмертия?

Ноэл положил голову на ладони, желая рассмотреть путь в тумане вопросов.

– О отец! – молил он про себя. – Если бы ты мне помог сейчас советом!

Вспомнил, что Кармилла спрашивала Эдмунда Кордери, смотрел ли тот в волшебный прибор на человеческую кровь. Думала ли она, что тайна заключается в крови? Или из осторожности не упоминала о семени? Подталкивала ли она своего любовника в ошибочном направлении, или интерес вампиров к крови сконцентрировал их собственные предрассудки? И если Эдмунд Кордери был прав и галльские вампиры зарождались из какого-то преображенного семени, какую роль играла кровь? Каким питанием она снабжала?

Ноэл смотрел на кровь под микроскопом, видел, что красный цвет, как черный цвет болезни, сосредоточен в клетках-шариках, а в жидкости цвета соломы, циркулировавшей в венах, были другие, тенеобразные, частички. Нуждаются ли в них вампиры?

Было слишком много вопросов и еще больше всевозможных ответов. Он не мог пробраться через эту чащу. Но чувствовал парадоксальную уверенность, что сейчас он ближе к ответу, чем когда бы то ни было раньше. Он вышел из кошмаров Шигиди, его разум был ясен, глаза и рассудок готовы разбить идолов и приоткрыть дымовую завесу.

Вампирам Адамавары, думал Ноэл, не нужны ни железо, ни машины. Они делают лишь то, в чем нуждаются, и считают, что дальше заглядывать не надо. Но они не знают, чем являются. Хотя старейшины живут здесь три тысячи лет, их глаза ослеплены бесчисленными идолами. Ого-Эйодун – кошмар, но в нем есть странный сон, который я посмотрю, если смогу.

Ноэл разобрал микроскоп, отложил образцы в сторону. Он знал, что, высохнув, они испортятся, но не выбросил их.

Лег на кровать, но не спал. Его разум работал, усилия ума, казалось, возвращали в состояние бреда. Когда на закате солнца слуги принесли пищу, он все еще не спал, но отдыхал. Аппетит возвратился к нему в полной мере, и ужин успокоил. Ощущение сытости усыпляло.

Разбудило Ноэла мягкое прикосновение к плечу, возвратившее из дали, где сны не тревожили его.

Разбудила Береника. Она сидела на матраце у него за спиной, в белом платье, ниспадающем с плеч, несмотря на прохладу ночи, едва прикрывающем соски грудей. Обнаженными руками охватила его лицо. Пальцы были холодными.

Он вспомнил, что в рассказах о ночных вампирах, сосущих кровь ничего не подозревающих жертв, всегда упоминалось о холодном прикосновении вампиров, и вот теперь убедился в истинности этого утверждения. Обычные люди заворачивались плотнее в одежду и одеяла, чтобы защититься от холода, но вампиры в этом не нуждались, поскольку им было достаточно забыть об ощущении холода. Поэтому ночью вампиры остывали, если не заботились об обратном.

По прикосновению он понял, что она пришла не для того, чтобы успокоить и утешить. Пришла ради самой себя и казалась такой далекой, отстраненной.

«Может быть, она сумасшедшая? – думал он. – Может, прожитые столетия отняли ее чувства и рассудок?»

Его не влекло так сильно к Беренике, как к Кристель, – не потому что она была менее красивой, просто само понятие красоты для него изменилось. Раньше он чувствовал себя беззащитным в тисках желаний, охватывающих извне, и боролся с ними. Теперь желания были частью его самого, и он не ощущал себя пленником красоты вампирши. Знал, что мог выбирать – предлагать свою кровь, принимать ласки.

Ноэл обнял и поцеловал Беренику, затем укрыл одеялами – так ему было легче переносить ее прикосновения.

Она принесла свое остро заточенное лезвие, чтобы вскрыть ему вену. Рана болела больше, чем от его собственного ножа, но боль не была совсем уж неприятной, расплата за нее была ценнее, чем он себе представлял.

Сегодня, сказал он себе без стыда или вины, я стал любовником вампирши.

После она прильнула к нему, бесстрастно, охваченная мыслями. Он предвидел холодность, но подобная отстраненность показалась обидной. Она воспринимала его не как личность, как Ноэла Кордери, а как плотское существо для удовлетворения своих желаний. Знал, что Береника пила кровь почти каждый день в своей жизни, но не знал, как часто она сочетала кровопускание с любовью. Он мог быть ее первым мужчиной за столетия.

Гладя ее лицо, Ноэл почувствовал холодную слезинку, и это странным образом тронуло его больше, чем все происшедшее между ними.

Испытующе он опять коснулся ее глаз, и хотя ни о чем не спросил, она заговорила, как говорила во время его сна. Шигиди был с ней, и, возможно, был с ней всегда, выпуская затаенные мысли, отравлявшие душу. Он ушел от Шигиди и сейчас был чист. Она – нет.

– Все любовники умирают, – сказала она по-латыни. – Изменяются и умирают или изменяются и никогда не умирают, но если изменяются и никогда не умирают, больше не могут любить. Иногда я хотела бы умереть, но недостаточно сильно, чтобы заставить себя. Любовь не так важна, как жизнь, поэтому я плачу. Часто плачу раз или два в сто лет.

Слова, сказанные в манере, не свойственной ни ей, ни ему, звучали без волнения. Они казались Ноэлу барьером между ними, исключающим любое единение, даже в момент физической близости.

«С Кристель могло быть иначе», – думал он.

Потом решил, что не могло.

– Я могу любить, – заверила она, хотя Ноэл не мог поверить. – Я жила так долго в этом неизменном месте, что могу любить только то, что приходит извне, но могу. Я все больше люблю тебя, потому что твои мысли близки мне и потому что ты так страдал от болезни. Мне показалось, что ты можешь умереть, я плакала от этой мысли. Я часто плачу, – повторила она.

Если бы Береника говорила по-английски, она могла избрать более интимную форму обращения. В уме он мог бы перевести сухую латынь на более теплые слова, но не стал. Латынь была языком школы и церкви, и в ней не было теплоты. Хорошо, пожалуй, что они говорили на этом языке.

– Я рад, – сказал он, – что ты предпочла меня Лангуассу.

Но пират, вспомнил он, был сейчас в годах и не такой привлекательный, каким увидел его Ноэл впервые.

– И теперь, – сказала она, продолжая нить собственной мысли и не слушая его замечаний, – они позволят тебе умереть, так как начали думать, что весь мир, кроме Адамавары, недостоин их законов. Они позволят тебе умереть, и вместе с тобой – всему миру, кроме Адамавары.

«Знает ли эта женщина, о чем говорит? – думал Ноэл. – Или это только блуждания ее рассудка?»

– Ты больше не хочешь жить здесь? – спросил он. – Хочешь возвратиться туда, откуда пришла?

– Нет, – ответила она. – Это единственный мир, где я была счастлива. Мир, из которого я пришла, измучил меня, никогда не вернусь туда.

– Ты не будешь там испытывать недостатка в любовниках, – заметил он.

– Если смерть всегда рядом, – сказала она, – имеет значение, какой жизнью живешь. Если смерть далека, жизнь ценна сама по себе. Я могу любить, но прежде всего – жизнь. Я буду жить всегда, если смогу.

– Значит, ты не пойдешь со мной? – Вопрос испытывал, дразнил ее, потому что предполагал ответ, и Ноэл намеревался уловить в нем сожаление при мысли о его уходе. Но случилось другое – она приподняла голову с его плеча, посмотрела ему в глаза, впервые с тех пор как они занимались любовью.

– Когда ты пойдешь, – сказала она изменившимся голосом, – то пойдешь к своей могиле. Я не могу идти с тобой. Но пролью слезу. Я буду плакать о своей потерянной любви.

Эти слова не могли обрадовать. Его кровь будто замерзла в венах, потому что она говорила с ним через столетия, течение которых – если верить ей – судьба не позволит ему сопровождать.

6

На следующий день Ноэл попросил пришедшего Кантибха позволить ему увидеть Квинтуса и других спутников. Кантибх сразу же согласился, и впервые Ноэл покинул свою комнату. Они шли по кельям и переходам, какие можно найти в монастырях или тюрьмах внешнего мира. Проходили через деревянные, очень старые двери. В одной комнате увидели вполне здорового Нгадзе, которому тоже не терпелось повидаться с Квинтусом. Монах находился в такой же комнате, не далее сорока ярдов.

Квинтус все еще лежал в кровати, слишком слабый, чтобы встать, хотя чернота уже сошла с его кожи. Кантибх сказал Ноэлу, что Лангуасс в таком же состоянии и ему будет трудно говорить связно. Но Квинтус не спал и был в полном сознании. Он с радостью приветствовал входившего Ноэла и был доволен, что тот легко передвигается, несмотря на хромоту.

Сначала Кантибх хотел остаться, но вышел, когда Ноэл попросил у него разрешения поговорить с другом наедине. Кордери присел поудобнее на циновку рядом с кроватью – во время долгого изгнания привык обходиться без стульев.

– Как другие? – спросил Квинтус.

– Я говорил только с Лангуассом, – ответил Ноэл, – и он очень расстроен – все еще болен. Видел также Нгадзе, мне сказали, что Лейла и Нтикима на пути к выздоровлению. Очень хочу увидеть обоих. Кантибх все еще донимает меня расспросами, хотя подозреваю, что мы уже рассказали многое из того, что они хотели узнать.

– Возможно, – сказал монах. – Хотя не уверен, что они точно знают, чего хотят. Что они говорили?

Друзья обменялись подробностями расспросов.

– Что, по-твоему, сделают с нами? – спросил Ноэл, когда монах закончил свой рассказ.

– Будут здесь держать и будут с нами любезными, пока мы послушны. Не думаю, чтобы они нам навредили, если мы, конечно, не оскорбим их. Аеда сказал, что элеми будут рады изучить все, что я передам им из мудрости мира. Они обходятся со мной, как с бабалаво дальнего племени, ибо рассчитывают на меня.

– Ты расскажешь им все, что они хотят?

– Конечно, – сказал монах. – Бог сделал меня глашатаем истины, и я обучу ей всех, кто пожелает. Адамавара – не враг других наций. Мы пришли сюда из любопытства, и ее народ имеет право интересоваться нами.

– А если мы пожелаем уйти после конца дождей, чтобы принести узнанное нами миру, из которого пришли? Они нам помогут в этом?

Квинтус покачал головой.

– Не знаю. Нас еще не изучили полностью, не думаю, что они так скоро решат, как с нами поступить. Без вампира-посредника в общении с туземцами, без его лекарств, без вьючных животных, без ружей у нас мало шансов вернуться в Буруту. Не думаю, что они захотят нам все это дать. В их планы не входит, чтобы мы сообщили в Европе об Адамаваре; возможно, они убьют нас, но не позволят уйти. С другой стороны, они могут отпустить нас и устроить прощание, выражая сожаление, будучи уверены, что в нашей попытке мы погибнем.

– А если мы останемся?

– Слишком рано судить, но они определенно не хотят, чтобы мы стали айтигу. Хотя они называют меня бабалаво и всегда готовы говорить со мной о великом братстве племен, не думаю, что намереваются сделать меня одним из них.

– Я уверен, – твердо сказал Ноэл, – у них нет намерения пригласить меня в свои ряды. В любом случае, не думаю, что мне понравится изображать из себя жертву Ого-Эйодуна. Интересно, действительно ли они забыли секрет создания айтигу? Хотя, наверняка, они никогда бы не раскрыли его нам. Мне кажется, рассказы о нашем мире их встревожили, а я намеренно не пытался развеять их страхи. Боюсь, нас не отпустят с большой охотой.

– У них нет причин для страха, – сказал Квинтус. – Они отгорожены каменными скалами, джунглями и смертельной болезнью. Никакая армия не может надеяться захватить эту крепость, пока серебряная болезнь будет ее водным рвом. Они искренне верят, что империи айтигу сведутся к нулю, и восприняли нашу враждебность к галльским вампирам как доказательство этого вывода. Но, думаю, ты прав: они встревожены нашими рассказами, и словами Нтикимы, и тем, что нашли в наших вещах. Они, наверное, взяли ружья Лангуасса?

– Не знаю, – признался Ноэл. – Но не удивился бы. Как ты думаешь, является ли их целью расширение правления Огбоне над тем, что называют братством племен, вплоть до холодных просторов Сибири, Индийских островов и далекого Китая? Может ли быть Адамавара образцом для мира, если это случится?

– Разве я могу сказать? – ответил монах. – Возможно, обычные люди в Европе и Азии однажды смирятся с правлением вампиров, захотят сыграть роль стада, чем довольствуются здесь мкумкве. Возможно, что это – единственный рай, который может предложить Земля, и, наверное, это рай глупцов, убедивших себя, что они мудрецы, так как жили столь долго с глупой верой.

– Я не уверен, что эти вампиры едины между собой, – сказал Ноэл. – Кантибх и Береника не похожи на Аеду и других элеми, пришедших посмотреть на меня. Нетрудно представить, как молодежь, посланная во внешний мир служить делу Адамавары, изменила этому делу. У элеми, живущих с дальними племенами, своя жизнь, и в тайных обществах, таких как Огбоне, могут процветать еще более тайные группы. Не уверен, что правление старейшин может быть вечным.

– Наверное, нет, – согласился монах.

– Здесь есть равновесие, которого нет в Европе, продолжил Ноэл. – В Африке элеми сделали свое положение менее завидным и используют естественное уважение туземцев к волшебникам, старикам, предкам. Туземцы живут мало, а ситуация меняется очень медленно. В Галлии горстка вампиров стала легионом, что представляется для обычных людей соблазном и угрозой. Если мы хотим увидеть контуры будущего, легче вообразить триумф айтигу, которые будут размножаться, пока не обеспечат достижение любой цели. Даже если обычные люди могут осуществить крах империи Аттилы, сомневаюсь, что вампиры исчезнут из мира, как хотели бы магометане. Как только их тайны станут известны, каждый захочет стать вампиром.

– Где в таком случае найдут они кровь для питания? – мягко спросил Квинтус. Это была старая загадка, даже среди детей, приводимая как доказательство того, что вампиры не должны злоупотреблять своей способностью и обычных людей всегда должно быть достаточно много для обслуживания пьющих кровь.

– Если то, что делает из обычного человека вампира, – живое существо, – задумчиво сказал Ноэл, – и то, что получают вампиры из человеческой крови, тоже существо, тогда мы можем надеяться найти способ освободить одно создание от семени вампиров, другое – от человеческой крови. Если сможем это сделать, тогда вампирам не понадобится человеческая кровь для питания, а обычным людям не будут нужны вампиры для превращения. Тогда можно создать мир бессмертных.

– Мир без детей, – мягко напомнил Квинтус.

– Женщины сначала могут рожать детей, – возразил Ноэл, – потом их будут превращать. Миру бессмертных не будет нужно много детей.

– Что за мир это будет? – спросил Квинтус. – Мир, подобный Адамаваре, без слуг. Мир стареющего народа, древнего, независимо от внешности, застывшего в своих привычках, неспособного создать что-либо новое. И это рай, ты думаешь?

Ноэл подумал о Беренике, насквозь холодной, потерянной для мира мыслей и чувств. Но не этому ходу мысли он хотел следовать.

– А что скажешь о мире людей, ставших мудрее, без предела и конца? – спросил он. – О мире людей, настроенных на открытия, от которых ничего нельзя скрыть? Заинтересованных в изменениях и способных найти новое. Возможно, только страх заключает бессмертных в рамки жесткой традиции, обреченной на неизменность. Живущие сейчас бессмертные дорожат тем, что есть, но это может быть и не так. Когда опасность исчезает и страх проходит, тогда изучение нового становится радостью, удовольствием. Разве нет?

Квинтус утомленно кивнул.

– Я не могу сказать, – ответил он. – Я буду верить в дарованную Богом жизнь.

Монах слишком устал, чтобы продолжать дискуссию, и Ноэл попрощался, обещав прийти опять. Подошел к двери и попросил проходящего слугу позвать Кантнбха, а когда перс пришел, спросил, где можно найти Лейлу.

Ее комната была дальше, в другом коридоре. Цыганка оправилась после болезни, но оделась, видимо, впервые, готовясь вернуться в широкий мир. Увидев его, она вскочила, явно довольная.

– Я пыталась навестить тебя, – сказала она, – но не могла разыскать. Меня не понимали. Они были добры ко мне, особенно этот человек, Кантибх, который научил меня нескольким словам его языка и сказал, что с тобой все в порядке.

Ноэл обернулся к Кантибху, поблагодарил его за любезность. Перс поклонился и опять ушел, оставив их одних.

– Ты очень болела? – спросил Ноэл.

– Думала, что умру, – сказала она. – Мне снились ужасные кошмары. Казалось, моя душа отойдет в ваш христианский ад.

– Скажи спасибо, что они не могли разговаривать с тобой, иначе они допрашивали бы тебя даже во сне. Но, когда не с кем поговорить – это трудно. Я видел расстроенного Лангуасса, думаю, он выздоравливает, и Кантибх уверен, что он не умрет.

– А Квинтус?

– Я только что от него. Он здоров. Видел и Нгадзе, а Нтикиму – нет.

– Я разглядывала из окна это царство. Оно кажется мне бедным, все из камня, нет золотых украшений, которые могли бы поразить нас. Что же мы увезем домой, как обогатимся?

– Посмотрим, – сказал он, – когда сможем пройти по долине. Может быть, берег озера усыпан алмазами и холмы вырублены из философского камня, превращающего низкий свинец в золото. Но даже если здесь нет ничего, кроме земли и камня, по крайней мере, мы пришли туда, где очень немногие были до нас, и ни один за последнюю тысячу лет.

– А я теперь стану вампиром и твоей благородной куртизанкой? – Она засмеялась, как всегда, со всей откровенностью. Он помнил ее смех, похожий на детский.

– Твой народ побьет тебя камнями и сожжет тело, – сказал он, не отвечая на смех.

– Ха! – воскликнула она. – Я неверующая, как и ты, мне все равно, чему верят люди, которые когда-то мной владели. Я хотела бы, чтобы эти люди были моим народом. Мы пойдем не в Аравию, моя любовь, но ко дворам Галлии, где оба будем вампирами и получим от мира самое лучшее.

– Но тогда не сможем быть любовниками, – напомнил он.

Лейла нахмурилась:

– Но мы и так не любовники, тогда чего нам терять? Думаю, ты любил бы меня больше, если бы я была вампиршей. Видел здесь такую – Беренику?

– Видел, – сказал Ноэл.

– И она приходила пить твою кровь?

Цыганка смеялась, глядя ему в глаза, и, прежде чем он смог отстранить ее, шаловливо потянулась, распахнув рубаху на груди, где могли быть следы от ножа вампирши.

Это была только игра, поддразнивание из-за веселого настроения, радость от его прихода. Но на груди Ноэла четко выделялись яркие точки уколов вампирши, и Лейла увидела то, что не могла видеть.

Кровь схлынула с ее лица, глаза стали холодными, как мрамор, настроение упало.

– Все же ты не монах, – сказала она.

Ноэл попытался вспомнить, когда она, забывая, говорила ему «вы» вместо «ты». Может, такие случаи и были, но он их не припоминал.

– Лейла…

Она отвернулась:

– О нет. Я любовница пирата и твой друг, как сестра. Мне все равно, монах ты или обычный человек. Я твой друг, и это все. Твой друг. Выбирай любовниц, где хочешь.

– Да, – мягко сказал он. – Ты мой друг, самый лучший.

Она подошла к окну, он последовал за ней. Они смотрели на большую долину, очень мирную и ухоженную.

Поля светились под золотыми лучами утреннего солнца, и было нетрудно думать об Эдеме: маленький мир-сад, отделенный высокими стенами от жестокого, плохого внешнего мира.

В воздухе висела пыль, склоны гор застилала пелена, хотя ветра не было. Вдали над пеленой возвышался пик, увенчанный снеговой шапкой, как зуб крокодила, направленный в голубое небо.

– Стоил ли наш приход сюда этих трудностей? – спросила она рассудительно.

– Возможно, – сказал он. – Ответить должны Квинтус и Лангуасс, потому что они привели нас сюда.

– Подарят ли Лангуассу вечную жизнь?

– Мне объяснили, что нас совсем не считают достойными этого. Может быть, Лангуасс докажет элеми обратное?

Она саркастически усмехнулась:

– Ты думаешь, моя любовь может вести себя, как благородный Гендва, более монашески, чем твой друг монах? Думаю, он мечтает стать вампиром, как Чезаре Борджиа или легендарный Роланд, а не иссохшим мудрецом. Мечтает опять стать сильным и бросить вызов Ричарду Львиное Сердце, драться с ним, как было раньше, в своих мечтах он снова и снова уничтожает нечистого князя. Но, думаю, он не может надеяться, что они дадут ему желаемое. И что делать мне, доказывая свои достоинства? Чем я должна стать, чтобы жить вечно? Знаю, ты скажешь, будто я должна оставить надежду, довольствоваться увяданием и позволить мышцам высохнуть на костях. Мы состаримся вместе, не так ли, отдалимся друг от друга?

Он обнял ее, как часто делал раньше, чтобы успокоить, когда она болела или тосковала, или прощаясь, когда она уезжала с Лангуассом.

– Не бойся, – сказал он. – Не думаю, что кто-нибудь хочет навредить нам и не дать умереть в назначенный Богом срок. Если мы не оскорбим их, все будет хорошо.

Эти слова не смягчили ее гнев, не затронули настоящей причины досады.

– И это наше сокровище? – резко спросила она. – Это выигранная победа, после того, как мы пересекли полмира, приблизились к смерти? Если мы хороши и не оскорбим их, они позволят нам жить! Скажи это, прошу, моему другу Лангуассу и посмотри, как он оценит привилегию умереть здесь!

Ноэл сник, растерялся под валом ее презрения, не мог найти ответа. Ни к чему объяснять, что они вышли из Буруту маленькой армией, а пришли в Адамавару совсем иначе, не в силах попытаться победить. Во всяком случае, было ясно, что ее возмутила не эта беспомощность.

Прощаясь, цыганка не поцеловала его, но прижалась щекой к раненой груди, как бы прислушиваясь к биению усталого сердца.

7

Место обитания незаконченных было значительно обширнее, чем Ноэл думал вначале, но производило впечатление пустоты, заброшенности. Если посмотреть на окна – навесы и балконы, выходящие в долину; казалось, здесь только несколько дюжин построек, но в скалу уходили извилистые коридоры, туннели, ведущие к значительно большему числу помещений.

Ноэл обнаружил, что немногочисленные айтигу контролируют доступ в долину внизу или окружающие леса. Видимо, от полей мкумкве вверх проходит дорога, по которой ежедневно доставляют продукты. Ноэл предположил, что много интересного есть в горе, рядом с ней, но когда спросил о ней Кантибха, то не получил ясного ответа. Его заверили, что со временем покажут долину, проведут по ней к Илетигу, месту законченных, которое, как он понял, должно находиться у противоположной стены внушительного кольца каменных бастионов.

Ноэл мог свободно ходить между домами Береники и Кантибха, где жили все его спутники, кроме Нтикимы. Он исследовал коридоры, навесы. Несмотря на название, на месте айтигу было много элеми, они занимались преподаванием и учебой. Здесь было значительно больше учителей, чем учеников, многие элеми занимались скрытым от посторонних самообразованием. Скоро Ноэл привык к виду дряхлых и скрюченных чернокожих, сидящих поодиночке на корточках и бормочущих что-то под нос, как в трансе.

Вначале он думал, что они общались со своими богами или уходили в страны снов собственного «я», но быстро понял, это только часть правды. В Адамаваре не было ни бумаги, ни пергамента, ни папируса. Хотя элеми умели писать, делали это очень редко, вырубая слова на камне каменными орудиями. Здесь не было книг для накопления знаний, но элеми владели большим, простиравшимся на столетия запасом воспоминаний и хранили их в головах людей, тщательно тренированных для этой цели.

Раньше Ноэл думал, что элеми изучают имитативно-практические искусства – медицину, магию, свойства растений, толкование божеств и демонов. Между туземцами это, возможно, было так, но здесь, в Адамаваре, самым ценным накоплением мудрости был тщательный, слой за слоем, сбор информации. По мере исчезновения каждого долгоживущего поколения эти сооружения из слов передавались от элеми к элеми, закрепляясь бесконечным ритмичным повторением; когда к запасу прибавлялись новые слои, назначались другие элеми, делавшие их частью содружества мудрости, каким была Адамавара.

Воображение Ноэла поначалу было увлечено внушительным весом традиции, простирающейся на тысячи лет. Он восхищался обширностью складов, выстроенных в душах древних арокинов. Но затем начались сомнения. Их основания стали яснее, когда элеми всерьез принялись добывать из него то, что могли добавить к своим запасам. Он отнесся к этому с воодушевлением, думая, что может поделиться многим ценным. В конце концов, Ноэл был сыном своего отца, механика, подобных которому центр Африки никогда не знал. Он старательно раскрывал хозяевам секреты насосов, токарных станков, часов, приводов, сверл, домен, желая быть пророком железных и стекольных дел, всех средств производства, созданных миром, где он родился.

Увы, не того хотел Няня – элеми, назначенный ему в ученики. Прежде всего тот хотел выучить английский язык, затем постичь верования говорившего по-английски человека о естественном и сверхъестественном мирах. Няня хотел знать названия вещей, как будто в них была особая магия и было достаточно знать их, а не то, для чего предназначаются сами вещи. Няня хотел знать – что, и никогда – как. Он представлял слова как длинные струны, которые можно намотать на невидимую мысленную катушку в одну туго натянутую нить, разворачиваемую по желанию. Память Няни была посвоему огромной, но по мере того как Ноэл видел превращение своих знаний при переходе от него к Няне, он стал иначе оценивать мудрость элеми и их самих.

Ноэл понял, что элеми – не столько хозяева знаний, сколько их пленники. И еще то, что хорошая память, в галльском понимании, способна не только хорошо запоминать, но и забывать. Мышление, к которому он привык, часто несло на себе проклятие сомнения, производя вопросы более щедро, чем ответы. Теперь Ноэл видел: это совсем не было проклятием. Элеми не общались, сомневаясь, а позволяли себе такой ограниченный обмен вопросами, что их мыслительный мир очень отличался от его собственного.

Няня воспринимал все найденные для него Ноэлом слова с ненасытностью, но Ноэл скоро устал учить его, не потому, что решил утаивать секреты от пленивших его, а потому, что сито, через которое пропускались знания, стало препятствием и превращало его слова в чуть большее, чем пустой звук.

Другой барьер постепенно вырастал между ним и вампиршей. Ноэл продолжал жить в ее доме, но казалось, что сейчас, когда, он стал осознавать ее посещения, сила чувства, вложенная в визиты, стала ослабевать.

Береника была coвершенной любовницей, как бы созданием его снов. Красота больше удовлетворяла его теперь. Однако скоро понял, что был для Береники только орудием самостимуляции, привлекательным цветом и формой, красивым, но не думающим и живым существом. Он сознавал – по мере сближения он приедался ей, и она порвет с ним, отстранив, засунув в затянутый паутиной угол своего мечтательного разума.

Он мог бы перенести свое проснувшееся чувство на Лейлу, смертную, лишенную хрустальной красоты вампирши, но ее готовность быть рядом теперь ушла – казалось, замерла с сознанием, что он стал добычей вампира. Лейла избегала его общества, при встрече говорила холодно. Если он загонял ее в тупик, протестовала, повторяя, что она его друг, и становилась еще недоступнее.

Совсем иначе было с Лангуассом, представлявшимся Кордери лучшим другом, хотя никогда и не говорившим о ночи, когда вполз в комнату Ноэла в отчаянном состоянии. Но Лангуасс не совсем избавился от серебряной болезни и от предшествующей ей лихорадки, был слаб телом и душой. Почти все дни пират проводил в кровати, и Лейле часто приходилось быть сиделкой, потому что он не любил смотревших за ним мкумкве. Элеми не учились у Лангуасса, всем было ясно – в таком состоянии пират не мог думать об уходе из обители отдыха, куда его забросила судьба. Единственным несогласным с этим был сам Лангуасс, протестовавший слишком громко, как человек, доказывающий свою невиновность. Из них всех больной чаще всего говорил о возвращении, о море, о том, что ему еще нужно сделать. Как можно здесь сидеть, спрашивал он у товарищей, когда дома еще надо платить по счетам? Когда приблизится день встречи с Ричардом Нормандцем на поле чести? Эти рапсодии воображения казались Ноэлу чем-то похожим на бред, было ясно, что прикованный к постели пират не полностью вышел из состояния сна, в которое ввергала серебряная смерть.

Друзья, даже степенный Квинтус, смеялись над его фантазиями и рассуждениями.

Ноэл обращался за утешением и советом к монаху. С ним обсуждал ход каждого дня, новые знания, надежды. Квинтуса терзали и мучили вампиры Адамавары, не пившие его кровь, но стремившиеся высосать каждую мысль. Его слова ценили гораздо больше, чем слова Ноэла, его память уважали. Хотя монах болел не так сильно, как Лангуасс, путешествие взяло с него свою дань. Квинтусу не нравилось выставлять напоказ свои трудности, но Ноэл понимал, что это пожилой человек, и истощение тела, духа близки, только мужество, выдержка монаха сдерживают их.

Ноэл спрашивал себя, может ли кто-либо из них надеяться на возвращение в Буруту, не говоря уже о Галлии. Часто ему казалось, что остаток жизни им всем придется провести в этой самой странной тюрьме мира. Ноэл признавал, что, несмотря на относительную молодость и значительные физические ресурсы, он был лишь половиной самого себя, и не было гарантии возвращения к своей силе, целостности.

Дни шли, будни давили инициативу, Ноэл привыкал к положению пленника. Не приставал к хозяевам, даже не думал о преимуществах своих действий. Когда Кантибх впервые назвал день Ого-Эйодуна, он казался далеким, не дающим повода для волнения, но время прошло без особых событий, без горячки, и настал час, когда Ноэла и Квинтуса пригласили спуститься в долину. Лангуасс был слишком слаб для путешествия, Лейла осталась для присмотра, но Нгадзе взяли, потому что его место в схеме Адамавары еще не определили. О Нтикиме известий не было.

Спуск в долину Адамавары начали вскоре после рассвета, по спиралеобразной каменной лестнице в горе. Утреннее солнце встретили на тропе, ведущей вниз, где были вырублены ступеньки.

Чем ближе к центру долины они подходили, тем больше она казалась. Дальние горные хребты отступали, и розовое сияние вокруг усиливало впечатление. Сама долина, напротив, казалась оживленнее по мере их приближения. Уже можно было различить кроны деревьев в фруктовых садах, ряды гороха, земляных орехов, баклажанов на полях.

Хотя раньше Ноэл и видел интенсивно возделываемые африканские земли рядом с Бенином, но не встречал ничего, даже отдаленно напоминавшего поля Адамавары. В дельте Кварры туземцы жили в относительно небольших городах и деревнях, обрабатывали несколько акров; климат больше не позволил бы. Тропическая почва быстро истощается, опустошению болезней и сорняков трудно противостоять. Поля и фруктовые сады Адамавары требовали интенсивного труда десятков рабочих. Здесь, если верить рассказам рабочих в белом, каждый мужчина или женщина могли производить работу пятерых или шестерых. Если земля вокруг отравлена, почему в кратере она хороша? Затеняли ли гигантские сучковатые деревья эту землю тоже, пока их не убрали поколения туземцев? Ноэл напомнил себе, что люди и вампиры жили здесь тысячи лет без вмешательства извне, без внутренних споров и конфликтов.

У подножия скалы нашли небольших лошадей, ожидающих их. Хотя животные были взнузданы веревкой и на них не было седел или стремян, было ясно – они пойдут спокойно. Кантибх ехал во главе колонны вместе с вампиром, принесшим письмо от старейшин. За ними следовали Квинтус и Ноэл, потом Нгадзе, двое слуг шли в арьергарде.

Деревни посредине долины никак не ограждались: ни частоколом, ни стеной. Круглые хижины венчали низкие конические крыши. Туземцы не носили оружия, в полях женщины работали рядом с мужчинами. Они с интересом смотрели на проезжающих, дети с криками бежали за ними милю или больше, пока Кантибх не отгонял их.

На этой высоте жара не была удушающей, они защищались от солнца соломенными шляпами, путешествие было терпимым. В одной из деревень на берегу озера пообедали. Ноэл был рад видеть на озере много водоплавающей птицы, чье присутствие оживляло долину. Озеро было богато рыбой, хотя на воде не было лодок и в деревне, где сделали остановку, он ие видел сетей.

За озером пейзаж изменился, земля здесь не обрабатывалась так интенсивно. Деревень стало меньше, их жители занимались больше ремеслами, чем полеводством – изготовляли товары из пальм, делали посуду, обрабатывали дерево, металл. Задолго до того как солнце стало садиться за западную гряду, они начали подъезжать к Илетигу, городу старейшин.

Восточный склон гряды был не такой высокий и отвесный, как западный, выглядел иначе – с осыпями щебня, сланцевыми откосами, разбросанными плоскими валунами среди редкого колючего кустарника и пятен пожухшей травы. Они шли по дороге, разбитой бесчисленными подковами и ступнями, с разровненными участками, говорящими об усилиях людей. Эта дорога привела наконец к поселению так называемых законченных.

Строения здесь были более разнообразными, чем там, откуда они пришли. Город казался обширным, располагаясь на склонах полудюжины горных гряд, но он поразил Ноэла отсутствием людей. На улицах было очень мало народу – элеми или слуг. Постройки, сооруженные из камня, а не из земли и глины, казались очень грубыми по сравнению с галльскими домами.

Путешественники вскоре отдали лошадей и вошли через узкую дверь в небольшой дом. Только уже оказавшись внутри и пройдя вперед по освещенным лампами коридорам, Ноэл понял, что этот город, как и тот, откуда они пришли, был расположен и на скалах, и внутри них. Строители города на протяжении тысячелетий полностью использовали естественные пустоты, терпеливо роя новые пещеры своими допотопными инструментами.

Каменные коридоры показались Ноэлу очень холодными после жары полуденного солнца. Их привели в комнату без мебели, но с циновками на полу, с расставленными на них кувшинами с водой, подносами с фруктами, хлебом. Кантибх сказал, что послал за накидками для того, чтобы согреть их. Пригласил поесть, затем отдохнуть, потому что долго не придется спать. Сказал, что они увидят то, ради чего пришли, после захода солнца.

Ноэл ел мало, чувствуя не так голод, как усталость. Ожидание в этой неприветливой каменной комнате было нелегким, отдых, вопреки надежде, не освежил. Даже когда Кантибх принес накидки из хлопка, холод все равно заставлял дрожать. Поэтому все обрадовались, когда перс сказал, что время идти, и повел по коридорам, так часто поворачивая налево и направо, что Ноэл совершенно перестал ориентироваться.

Они вышли на открытое место под усыпанным звездами небом, окруженное высокой стеной. Это был амфитеатр из круглых ступеней, окружающих площадку с четырьмя кострами и каменным помостом. На помосте горели свечи. Было трудно рассмотреть толпу, молча сидевшую в темноте. Ноэл удивленно затаил дыхание, раньше он никогда не видел такой толпы.

Он уже привык к старческому виду африканских вампиров, к их худобе. Видел людей, напоминающих ходячие скелеты, с впавшими щеками, с редкими клочьями седых волос. Но видел их по одному или по двое, а не тысячами и не таких странных. Блестящая, гладкая кожа, отличающая вампиров, хорошо отражала свет, на тысяче лиц, как две тени, выделялись лишь глазницы. Головы напоминали черепа. Элеми сидели неподвижно. Их можно было принять за статуи.

Все лица повернулись к вышедшим из туннеля, так что затемненные глаза могли изучить пришельцев из другого мира. Ноэл понимал это любопытство, но не мог избавиться от чувства, что мириады глаз смотрят на него с жадной недоброжелательностью, притянутые бледными, странными чертами, хрупкими рельефными мышцами. Он остановился, и Кантибх повел его за руку вперед. Ноэл дал себя вести, но не видел, куда шел: глаза следили за тесными рядами старейшин Адамавары, более похожими на компанию живых мертвецов, чем на собрание бессмертных. Они напоминали Эгунгунов без масок, поднятых из гробов, чтобы председательствовать в суде над живыми людьми.

К чему, думал он, этот ад? Привели ли это собрание печальных душ к крайней нищете проделки Сатаны?

Эта мысль показалась по-идиотски комичной, нестрашной, и Ноэл чуть было не засмеялся. Кантибх подтолкнул его, и он сел на холодную каменную ступеньку, лицом к ярко полыхающим кострам.

Тогда шабаш вампиров начался, хотя и не по схеме Гуаццо.

8

Некоторые из элеми, рядом с центральной площадкой, стали ударять по барабанам, зажатым между ног. Звук не был громким, но удары звучали отчетливо и резко в тиши ночного воздуха. Ритм состоял из повторяющихся трех ударов. Еще до вступления голосов Ноэл знал этот ритм, он это слышал от Гендва долгими ночами эпопеи их путешествия: А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Бессмысленную фразу выводила тысяча голосов, каждый из которых был не громче шепота на сцене, в целом же пение набегало беспрерывной свистящей волной, негромкой, но наполняющей воздух. Она владела вниманием слушателей так же полно, как поглощала голоса певцов.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Ноэл с любопытством осмотрелся. Элеми, сидевшие за ним, совершенно забыли о его присутствии. Их глаза, как и глаза всех других, были устремлены в небо, широко раскрытые, но не видящие.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Кантибх не пел. Здесь он был таким же посторонним, как и принятые им в свой дом. Нгадзе тоже молчал, его лицо исказилось от страха. Хотя Кантибх не участвовал в пении, Ноэлу казалось, что перс молится под его гипнотический ритм, и Нгадзе тоже. Перс и ибо были в одинаковом трансе, затянутые вихрем, обращенные в сон. Ноэлу было легко противостоять этому поглощению; он не сдаст так легко свои мысли господству Шигиди.

Ноэл смотрел на освещенные кострами лица, казавшиеся похожими, хотя эти люди, видимо, принадлежали дюжине различных племен. Вампиризм уровнял их всех. Адамавара принадлежала всем племенам, и все принадлежали ей, потому что это место находилось вне обычного порядка вещей.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Это не шабаш, думал Ноэл, ощущая биение сердца.

Это не поклонение, святое или греховное. Нас привели сюда увидеть превращение, ритуал перехода. Вот как африканцы видят вампиризм: это путь к другой взрослости, к членству в племени, стоящем выше всех племен.

Пение продолжалось, несколько элеми вышли к четырем кострам. Ноэл видел только костюмированных людей, но знал, что элеми их воспринимали не так. Они вышли из тени, как будто материализовавшись из ничего, в одеяниях богов и демонов. Не удивился, увидев Эгунгуна: целую группу вставших мертвецов, как те, которые их встретили в адском лесу. Но здесь были и другие, в более ярких масках, с кричащей раскраской. Сравнивая их со статуями, резными поделками и символами в деревнях ибо, эдау, признающих богов уруба, он узнал божества. Узнал Шанго по молниеобразным полоскам на блестящей черной коже, по круглым камням в руках. Узнал Элугбу по пурпурным узорам и по фаллической дубинке в руках. Узнал Обаталу, Огуна, Ифу и богинь Око и Ододуа. Четырехрукий Олори-мерин, увитый змеями, чьи конечности указывали стороны света, тоже был здесь.

Еще четверо пришли с ними, обнаженные, раскрашенные, но без масок; с опущенными головами, расслабленными ногами и руками. Ноэл понял, это были посланные племенами мудрецы – кандидаты в вампиры, священники и колдуны, без своих атрибутов, приниженные перед тем, как съесть сердце Олоруна и принять дыхание жизни.

Бедный Мсури, думал Ноэл. Он должен быть здесь, занять свое место в этой группе перед алтарем, который совсем не походил на алтарь.

Ноэл смотрел на богов, начавших медленный танец под бой барабанов. Что это значило для собравшихся элеми, угадать не мог, представить, почти не зная богов, было тяжело. Он видел Шанго, представляющего производящую его на свет бурю, швыряющего на землю молнии. Он видел Элегбу и Оно, символизирующих таинственное сочетание, относившееся к плодородию и наполнению, с участием Обаталы и его жены Ододуа. Видел, как танцующие фигуры пропускали кого-то невидимого, и догадался, что Олорун тоже здесь. Площадка была переполнена и слабо освещена игрой пламени. Движущиеся фигуры туманились в глазах Ноэла, когда он пытался понять связь в их взаимодействии.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Сейчас били другие барабаны в сложном ритме танца богов, но первоначальный ритм сохранялся вместе с гипнотическим пением.

Эгунгун принес чаши, поставил на возвышение, боги по очереди брали порошки из кисетов и бросали в чаши так медленно, чтобы все могли рассмотреть их действия. На фоне пения послышались другие голоса, каждый произносил свой ритм, песни смешивались и переплетались так сложно, что находились на грани какофонии. Кандидаты иногда вступали в пение тоже, взывая к небу как одержимые страстью, которую Ноэл не мог назвать.

Будущие элеми опять успокоились, когда бог, Огангин или Арони, дал им прожевать снадобье. Ноэл видел, как челюсти ритмично ходят из стороны в сторону, так делал и Гендва. Люди – их было четверо – нетвердо держались на ногах, глаза их остекленели. Не только ритмичное пение овладело ими; Ноэл видел действие наркотиков. Все теперь происходило медленнее. Боги-люди в масках, вспомнил Ноэл… казались умышленно замедленными в приготовлении кубков. Что за сложная смесь в них?

«Это должно нас глубоко впечатлить, – думал Ноэл. – Мы должны удивляться чуду и осознать скудость нашего ума. Но я знаю, какая пустая маска и какая дымовая завеса мистификации окружают маленькое зернышко настоящей силы. Мы видим богов, видимых и невидимых, размешивающих эликсир жизни. Несомненно, у вампиров Галлии есть свой собственный ритуал, не менее сложный и странный, но различие должно быть в костюмах, пустых, бессильных словах. Здесь важна небольшая часть целого, такая малая, что может показаться абсурдной без всех ухищрений».

Бывал ли здесь раньше человек, смотревший на обряд глазами, не затуманенными мистерией масок и слов, не смущенными Шигиди, с умом, видящим идолов насквозь? Ноэла вдруг поразила глупость бедняг, танцующих сейчас, готовящихся резать дикарскими ножами в жестоком и неумном празднестве. Был ли другим, по существу, шабаш галльских вампиров? Изобилуют ли там маски и идолы в равной мере, как и жестокость, отвечающая на запросы Шигиди?

Эти люди могли бы править миром, если бы остановились и холодно продумали свои действия, если бы проверили свои средства и отделили важное от незначительного. Они добиваются своего смешно, извращенно, не зная, что и как делают. То же самое производил с вампирами Аттила, в ослеплении собственного невежества и предрассудков.

Теперь боги стали толочь и смешивать содержимое чаши короткими пестиками в ритме пения. Ноэл наблюдал в уверенности своего бодрствующего «я», довольный тем, что пора снов окончательно прошла.

Он покосился на Нгадзе и увидел его, потного, несмотря на прохладу, охваченного лихорадкой волнения: человек в обществе своих богов, в соответствующем смирении. Затем посмотрел на Квинтуса, его лоб был в испарине, взор затуманен. Шигиди не охватил Квинтуса, но он все же попал в какой-то мере под магическое влияние кошмарного представления.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Ноэл потерял чувство времени, казалось, прошел час, церемония разворачивалась в одном ритме, затем в другом на фоне барабанного боя. Боги отошли от подготовительных ритуалов, первый из кандидатов вышел к деревянной колоде, которую поставили перед каменным помостом. Хотя Ноэл догадался о том, что сейчас произойдет, горло перехватило, когда увидел, как один из игравших роль поднявшегося мертвеца достал обоюдоострый нож.

Нгадзе явно не представлял, что случится, потому что охнул, увидев первого кандидата, кладущего пенис – уже обрезанный по грубому методу его племени – на колоду, готового к полукастрации. Когда лезвие ножа скользнуло по пенису, раскрывая его как гороховый стручок, Нгадзе негромко вскрикнул. Даже Квинтус закрыл голову руками не в состоянии видеть происходящее, а Кантибх, к изумлению Ноэла, жадно смотрел на колоду, не в силах отвести взгляд.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Струя хлынувшей из раны крови была направлена другим участником церемонии в один из двух подготовленных для этого кувшинов. Ноэл закусил губу в волнении, увидев льющуюся кровь, думая, что, вероятно, многие умирают от потери крови во время этого жестокого посвящения. Но три других поднявшихся мертвеца приготовили еще одну тыквенную бутыль, когда первую унесли, и, достав из нее влажную смесь, втерли ее в длинный разрез на члене. Струя крови остановилась, обнаженный ушел с колоды, не издав ни звука, не выдав гримасой испытанного.

Вперед выступил второй и перенес ту же операцию. Кровь опять собрали в бутыль, разрезанный член кровоточил минуту, пока не принесли бутыль и не наложили снадобье. Кровотечение остановили, человек смог уйти, так же контролируя себя, как и раньше.

Но это не средство излечения, напомнил себе Ноэл.

Это средство остановить излечение, потому что, когда этот человек станет вампиром, большинство полученных им ран заживет. Он кастрирован навсегда, по задумке этих божков и глупых мудрецов.

Кровь больше не смущала, хотя интересовало, почему они так тщательно ее собирают в большую бутыль. Ноэл не мог уследить за всеми кувшинами и бутылями на помосте, за тем, как их готовили для определенной роли в церемонии, но думал, что смесь, которую приготовили боги – и к которой невидимый Олорун мог прибавить свое сердце, – еще не вступила в действие. Опять взглянул на море лиц, в экстазе обращенных к небу с пением в ритме, постепенно, но ощутимо ускоряющемся.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Одурманенные, изуродованные люди, доведенные до порога смерти возрастом, потерей крови, балансировали сейчас между законченной и предстоящей жизнью. Они стояли в ряд, ожидая, а боги ходили рядом, ворчливо разговаривая. Они приготовились к основному действу и держали в руках сосуды с подношениями богов, в которые лили кровь посвящаемых. Содержимое сосудов размешивали, встряхивали, но Ноэл мог только догадываться о составе отвратительного месива.

Опять появились ножи, вставшие мертвецы возвратились, чтобы насмехаться над живыми, нанося большие раны на груди и голове будущих элеми. Те даже не шевелились. Затем смесью крови и подношений богов смазали кровоточащие раны, вылили на голову, мазью из бутылей умастили обрубки членов. Но Ноэл знал, это не была мазь для излечения или предохранения от него. Это был сам эликсир жизни, взращенный на крови и накладываемый на раны, чтобы проникнуть в них и сделать человека бессмертным.

«Как серебряная смерть!» – подумал он.

Все элеми в амфитеатре сейчас стояли, выстраиваясь в большую процессию, вьющуюся кольцами. Вампиры Адамавары двинулись вперед, чтобы участвовать в посвящении, ужасной поре крови, жертвование которой было ценой вечной жизни. Черные вампиры, с отблесками огня на блестящей коже, шли между кострами и молчаливыми фигурами богов, мимо неподвижного Эгунгуна, ровным потоком жизни, чей проход повторялся тысячи раз.

Пение не прекращалось.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма! А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Процессия казалась бесконечной и двигалась с жуткой ритмичностью, будто каждого подталкивала машина по заранее установленному пути, без толчков, перерывов, остановок или колебаний. Пение изменило тон и темп. Ноэл мог видеть, что Кантибх, не проронив ни звука, во власти ритма повторяет фразы. Нгадзе отошел, отвернувшись.

– Боже милостивый, – растерянно пробормотал Квинтус. Его голос расслышал только Ноэл.

– Ты имеешь в виду Бога-отца? – спросил Ноэл, хотел прибавить: «Или богов, которым так хорошо служит Шигиди?»

Церемония еще не закончилась, Ноэл терпеливо ждал, пока процессия доберется до своего неизбежного конца.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Четверо вступающих стояли в ожидании рядом. Их челюсти еще двигались, будто жуя наркотик, порванные члены излохмачено висели, смазанные, как ампутированные конечности, и лишенные чувствительности при помощи расплавленной смолы. Их головы и тела были покрыты кровью с эликсиром, дающим вечную жизнь, если смерть не придет раньше.

«Многие должны умереть, – думал Ноэл. – Это нелегкий путь для стариков».

Когда они сюда пришли, в памяти Ноэла постоянно всплывали подробности описания Гуаццо шабаша вампиров. Он ожидал чего-то вроде последовательной содомии, как у позорного столба в лондонском Тауэре. Сейчас понял, что неважно, через какое отверстие тела или разрыв ткани войдет дьявольское варево. Не мог отгадать, насколько важна кровь для эликсира, насколько важны порошки или снадобья, положенные в кувшины в начале ритуала, но был убежден, что знает одну составляющую часть, и знает давно. Не сомневался – Эдмунд Кордери угадал. Угадал правильно, какую часть сердца или эрекции Олорун или Сатана давали избранным. Ноэл понимал случившееся здесь, оно было скрытой основой тайны, скрытой в пантомиме.

«Уверен, что сам смогу создать эликсир жизни, – думал он, – и опытом довести его до совершенства. Но где я найду его зерно? Какой элеми даст семя, которое с такими муками произвел?»

Ноэл увидел и понял эту церемонию, отец мог ему позавидовать.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Он видел, как посвящаемые выплевывают жвачку, медленно валятся на землю, где Эгунгуны заворачивают их в цветные циновки и по одному уносят в тень. Ноэл знал, они глубоко уснули и проснутся элеми или не проснутся вообще.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

С удивлением подумал, что вампиры Адамавары не понимают, какую глупость совершили, приведя его на эту церемонию. Они намеревались устроить показ божественных сил и магических причуд, сопровождающих торжественное, ужасное и отвратительное превращение в вампира с тем, чтобы ввести в заблуждение. Почти так же доверчивые свидетели шабашей рода Аттилы видели нечто ужасное, неестественное, вместо знаний наполнялись отвращением, а их рассказы передавались грегорианцами. Но он, сидевший когда-то на коленях Фрэнсиса Бэкона, несший в теле и душе наследство Эдмунда Кордери, не видел ни богов, ни чертей, никакой сверхчеловеческой магии, ничего, что бы унизило душу обычного человека страхом, ужасом. Видел только удобный случай – рождение надежного понимания, заставлявшего ощущать себя не рабом в империи страха, но свободным гражданином республики просвещения.

Он знал, какое сокровище хранит Адамавара, верил, что нашел его, хотя еще не представлял, каким образом может попытаться увезти его с собой.

9

Вернувшись в обиталище айтигу, Ноэл и Квинтус покинули дом, в котором жили, и перешли в другое здание на южной окраине города. Нгадзе пришел с ними; когда все было готово, привели больного Лангуасса и Лейлу. Элеми не возражали, но попытались облегчить им дорогу, предложив четырех слуг мкумкве, чью приверженность к работе по хозяйству Ноэл был вынужден признать. Он спросил Кантибха, может ли Нтикима помогать им, но перс сказал, что мальчик в Илетигу. Кантибх предупредил дальнейшие расспросы, сказав, что в доме, который они выбрали, уже жили христиане тысячу четыреста лет назад: это были сирийцы, идущие с Фрументием, несшим весть в самое сердце Африки о пришествии Христа на землю.

Ноэл принялся за собственные расследования. Он разыскал путь от айтигу в безжизненный лес, собрал в нем образцы деревьев, почвы, насекомых и червей. Он сравнил их с образцами из дельты Кварры, из кратера, попытался понять, но был разочарован, не находя причины враждебности леса ко всему живому, его окружающему.

Иногда приходил в дом Береники, иногда она разыскивала его. Но он знал, что их любовь – если ее можно было так назвать – уже прошла, их встречи, все более редкие, приносили все меньше удовольствия.

Квинтус занялся изучением лекарств элеми – в той степени, в которой те были готовы поделиться в ответ на галльские знания. Ноэл видел – его друг слабеет с каждым днем, и жалел его. Но Квинтус слабел не физически, как человек, который был несчастен, – притупилась острота его ума. В глазах Ноэла он оставался мудрейшим, но кое-что перенял, как инфекцию, у элеми. Часто бормотал фразы, как будто пытался закрепить что-то в слабеющей памяти, проклинал отсутствие в Адамаваре бумаги и чернил. Квинтус опять стал молиться, возобновив обычай, ослабевший за последние годы. Казалось, их спор, улаженный перемирием, возник вновь. Ноэл не знал, так ли это, не хотел спрашивать.

Лангуасс, безразличный к знаниям Адамавары, к образцам Ноэла, предавался скуке, тем самым уступая болезни, точившей его душу. Иногда понимая, что становится врагом себе, он принимался строить планы на будущее, рассуждая о проблемах, плыл на восстановленном «Стингрее» на запад через океан в поисках Атлантиды или поднимался на нем вверх по Темзе, чтобы обстрелять лондонский Тауэр и начать разрушение нормандской тирании. Такие мысли часто приводили к приступам, когда Лангуасс кричал на испуганных слуг, проклиная за непонимание, на бедную Лейлу, пытавшуюся успокоить его.

Иногда пират становился мрачным, раздражительным, жалуясь на отсутствие мяса, на слабость и дрянной вкус просяного пива – единственного средства в Адамаваре, способного опьянить. Он, казалось, забыл, что в организации путешествия играл самую активную роль, и укорял Ноэла с Квинтусом за то, что те привели его погибать в такое злополучное место. Во время подобных капризов Лейла всегда находилась рядом. Теперь она занимала место пропавшего турка.

Лейла была вежливо удалена от Ноэла, вела себя обдуманно, а не спонтанно, как раньше, что он полагал не совсем справедливым. Разве все это время она не была любовницей Лангуасса? Разве она вправе была обижаться на него только из-за того, что у него появилась своя любовница?

Но Лейла все оценивала иначе, и, хотя прямо не называла связь с Береникой предательством, было ясно: ее сердце чувствовало именно так. Ноэл не знал, что и думать. В отличие от Эдмунда Кордери, использовавшего свою связь с Кармиллой Бурдийон в политических целях, он отдался вампирше в ответ на желание, которому не ответили искренне.

Береника исключила себя из мира нормальных страстей и желаний, была больше похожа на автомат, чем на мыслящую особу.

Ноэл никогда не стал бы обсуждать с Квинтусом отношения с ней. Хотя Квинтус ни разу не намекнул, Ноэл чувствовал, что много потерял в его глазах, став любовником вампирши. Думал, что монах про себя презирает его или, по меньшей мере, сильно переживает из-за этой слабости. Ноэл не знал, почему ему так казалось.

Квинтус не побуждал его стать монахом, не утверждал, что это его призвание. Безбрачие Квинтуса было безупречным, он мог показать самый впечатляющий пример. Нельзя было отрицать его влияния на Ноэла. Кордери знал, подружившись с Лейлой, вместо того чтобы сделать ее любовницей, он был верен идеалам Квинтуса, но сейчас отошел от них.

Невозможность говорить о Беренике значила, что Ноэл не мог доверить Квинтусу свои мысли о вампирах вообще, которые возникали у него по мере растущего понимания своей любовницы. Хотелось убедиться, позволяет ли ее состояние понять сущность элеми.

Конечно, Ноэл знал, тысячелетняя жизнь неодинаково воздействует на всех долгожителей. Кантибх, чуть моложе Береники, так активно участвовал в жизни Адамавары, что редко впадал в транс. Аеда, почти такой же старый, как таинственный Экеи Ориша, был способен интересоваться ежедневным ходом событий, всегда был начеку. Но жившие в Илетигу старейшины, управляемые теми, кто был рядом с богами, не участвовали в подготовке посвящения и изучении нового. Если верить слухам, они проводили время в медитации, ритуалах, размышлениях о будущем мира.

Ноэл полагал важным, что Кантибх говорил с уважением о том времени, когда Экеи Ориша – его вероятный предшественник – объявил, что они больше не должны отправлять незаконченных посланцев в большой мир, поскольку те изменяли делу Адамавары. Было ли это, думал Ноэл, в последний раз, когда старейшины сказали что-то новое? Или это вообще последнее изменение? Отличались ли старейшины на площадке Адамавары таким же отвлеченным сонным состоянием, в которое впала Береника? Были ли они убеждены, что познали все необходимое, и поэтому вообще перестали думать, в полном смысле слова? Эти вопросы оставались без ответа, но облетали Ноэлу понимание того, что Адамавара, не будучи очагом всей мудрости, на которую претендовала, находилась в состоянии глубокого упадка.

И если империя вампиров построена на такой шаткой основе, что говорить о Галльской империи, Валахии, Индии, Китае? Были ли старейшины тех империй – Аттила и Шарлемань, легендарный Темучин – рабами своего пожилого возраста, потерявшими связь с пульсом повседневной жизни? Ноэл вспомнил, что Аттила жил отшельником в своей крепости и делегировал правление таким верным слугам, как Влад Цепеш, а Шарлеманя редко видели в собственном дворе. Начинало ли разложение – плесень, как серебряная болезнь, – распространяться везде, где правили вампиры?

Уже давно Эдмунд Кордери говорил сыну, что обычные люди всегда были новаторами, а вампиры оставались рабами традиций. Тогда Ноэл смутно понимал, как это можно связать с долгожительством вампиров. Теперь же он лучше знал недостатки жизни вампиров и то, как их отделить от неясных преимуществ. Пришедшая на ритуале в Илетигу уверенность постепенно росла, он начал верить – обычные люди могут превосходить вампиров и ум простых смертных в конце концов поможет сбросить тиранию бессмертных.

Старейшины Адамавары не нуждались в применении железа, пергамента, бумаги, машин, потому как были самодовольны, считали, что незнакомые вещи недостойны их. Ноэл знал: сила состоит не только в определенных устройствах, таких как пушка, мушкет, но и в общем процессе открытий, способных изменить мир больше, нежели могут представить себе старейшины Адамавары.

Он подозревал, что упрямая слепота элеми никогда не позволит им понять это.

Придя к этому выводу, Ноэл увидел, что наилучшим доказательством ошибок старейшин Адамавары являлся он сам. Он и его спутники уже были неудобным шипом в боку тех, кто пытался поглотить новые знания, а поглотив, обезвредить, лишить действительного значения.

Со временем, знал Ноэл, Кантибх и Аеда придут к решению, что в нем есть что-то нечистое и невыносимое и его следует устранить для собственного спокойствия. Он не только недостоин быть элеми, но недостоин даже жить в Адамаваре.

Каждый раз, приходя в безжизненный лес, он взбирался повыше и смотрел на океанскую гладь, думая о том, что, освободившись от серебряной болезни, может попытаться пересечь эту ширь. Возвращаясь в тень изогнутых деревьев, беспокойно осматривался, будто в ожидании живых мертвецов, готовых направить свои жезлы на его порочное сердце, приговорив к смерти.

Мысли все время возвращались к практическому вопросу, решение которого могло спасти их жизни; позволив пройти лес и долину за ним, не боясь опасности коварных мест.

Как, спрашивал себя Ноэл опять и опять, получить семя вампиров, чтобы поставить опыты и открыть эликсир жизни?

10

С окончанием сезона дождей пришла пора подумать об уходе, если они действительно хотят уйти из Адамавары. У них было время приготовиться – притоки Логоне препятствуют переходам до конца октября.

Они знали, вампиры не ожидают их ухода, часто косвенно спрашивали, будут ли старейшины или их подданные препятствовать этому. Не было даже намека на то, что воспрепятствуют силой, но Ноэл не спешил с выводами. Черные вампиры были убеждены, гостям было бы глупо даже думать о возвращении, так как внешнему миру нечего предложить по сравнению с безопасностью и покоем Адамавары, но главным образом из-за чреватого опасностями пути.

Квинтус сказал Ноэлу, что изучал возможность вербовки вампира из Адамавары в их группу. Но даже незаконченные вампиры, жившие на задворках общества, напрочь отметали возможность того, что мир позади безжизненного леса может быть достойным изучения. У Кантибха не возникало ни малейшего желания опять увидеть свою родину. Квинтус пытался узнать, не возвращается ли кто-либо из вампиров после своего посвящения в дельту Кварры или близлежащую местность.

Несомненно, вампиры так шли из Адамавары ежегодно в сопровождении воинов мкумкве, но мысль Квинтуса о присоединении к такой группе была отвергнута. Посетивший Бенин Они-Олорун нашел рассказы о белых достаточно интересными, послал Гендва их проводником в Адамавару, но местные понятия о вежливости и гостеприимстве не шли так далеко, чтобы облегчить дорогу в обратном направлении. Как мкумкве, упорно не отвечавшие на прямые вопросы, вампиры Адамавары становились упрямо беспомощными перед прямыми просьбами. Квинтус не раз горько заявлял, что считает задачу безнадежной и не видит разумной альтернативы проведению оставшихся лет в Адамаваре.

Сначала они не посвящали Лангуасса в свои планы: были уверены в своих силах и не уверены в нем. Не сомневались в его желании уйти, но из-за болезни не видели возможности переместить его в другое место. Однако, пират захотел участвовать в обсуждении и принятии решения, Ноэл не удивился, узнав, что тот предлагает свой план. Решительно настроенный против еще одного года пребывания в этом гнетущем месте, Лангуасс видел только один способ подготовки к путешествию.

– Ответ в твоих руках, – сказал он Ноэлу, – Разве не ты провел последние несколько месяцев, вглядываясь в эту подзорную трубу, возясь со всяким зельем и применяя свою алхимию, изучая кровь? Ты принимаешь меня за дурака, думая, будто я не понимаю, что ты видел в этом чертовом обряде? Зачем я ждал все это время, пока ты научишься превращать нас в вампиров? Тогда мы пройдем весь жуткий лес и все прочее без царапинки. Старик, мы должны сами о себе позаботиться. Нам не нужны проводники-вампиры; мы сами должны стать вампирами!

Ноэл сначала был очень осторожен в объяснении всех трудностей превращения человека в вампира, но скоро понял – больной не потерпит увиливания.

– Зачем мы пришли на эту чертову землю, как не вырвать у них тайну? – спросил Лангуасс. – И сейчас ты мне говоришь, что, несмотря на терпеливое ковыряние, знаешь не больше, чем в Кардигане много лет назад? Ты не видел шабаш вампиров? У тебя нет микроскопа и интуиции ученого? Я многим рисковал, Кордери, чтобы привезти тебя сюда. Да, я тебе не нравился в прошлом, но сейчас мы в одной компании. И ты хочешь меня предать?

– Нет, – сказал Ноэл. – Сказать правду, никто не может быть уверен, что способен получить эликсир жизни, пока не сделал это и не увидел результат. Я знаю, какие компоненты мне нужны для опыта, но еще не думал, как достать самый ценный из них.

– Почему же ты, дурак, скрываешь это?! – воскликнул старый пират. – Если бы нам сказал, мы бы уже давно все достали.

– Не уверен, что количество увеличит наши шансы, – сказал Ноэл, – но у меня нет своих идей, и я буду вам благодарен за любые. Из того, что я слышал и видел, думаю, двух компонентов будет достаточно. Первый – обычная кровь, ее много… второй… боюсь, это семя вампира. Не уверен, что для нашей цели этого хватит, но без самого важного я не могу продолжить работу.

– Ты уверен, что на ритуале они применяли сперму вампиров? – спросил Лангуасс. – Как такие существа могут производить ее? Ты же видел, как кромсали члены на этой дикой церемонии?

– Видел. Но семя производят яички, а они не удалены. Я думаю, они извергают семя с трудом, и подозреваю, что вампиры производят гораздо меньше семени, чем обычные люди, но они должны его производить. Мне кажется, перед вводом в тело оно нуждается в каком-то питании кровью. Вопрос в получении семени. Можешь себе представить ответ, если я попрошу Аеду о таком подарке?

Лангуасс лежал на кровати, глядя в потолок.

– Вампиры отличаются тем, что производят сперму медленно, – продолжал Ноэл. – Думаю, наши тела состоят из многих мельчайших частичек, или атомов, которые постоянно изменяются. Так же как растут наши волосы и ногти, так и верхний слой нашей кожи всегда отторгается, когда под ним появляются новые слои. Когда мы едим и пьем, атомы пищи становятся атомами нашего тела, так мы питаемся, но в то же время удаляем атомы, бывшие частью нас, в экскрементах. Так же наши атомы формируют сперму, воспроизводящую нас, собираемую в пузырьках, готовых устремиться в женское чрево.

У вампиров процессы изменения должны быть замедленными. Долгая жизнь может объясняться тем, что их атомы устойчивее, отторгаются и заменяются значительно медленнее. Хотя вампиры Европы едят, как и мы, они могут обходиться без пищи много дольше. Думаю, ежедневно они теряют меньше атомов тела, чем мы, одновременно значительно сокращается производство особых атомов воспроизводства. Так, их сперма медленнее накапливается в пузырьках, и они ощущают меньшее давление, чтобы выпустить ее.

Вы же знаете, какое давление чувствует в бедрах обычный мужчина, если не спал с женщиной несколько дней. Мужчина может иногда извергнуть семя во сне, когда ему снится женщина, так как атомы воспроизводства надо выпустить, как мы выпускаем другие выделения. Вампиры нуждаются в этом меньше, чем вы или я, и это во многом объясняет их отношение к женщинам, связь с ними. Ритуал посвящения, который я видел, преподносит эту меньшую необходимость как достоинство. Вампиры утверждают, что законченному не надо спать с женщинами, отнимая у него такую возможность. Даже элеми производят сперму и должны извергать ее, хотя, какую силу воображения применяют для контроля над собой, не знаю. Не знаю и то, что они делают с семенем, хотя уверен – используют в своем ритуале, как галльские вампиры, но по-своему.

– Ты так говоришь? – удивился Лангуасс. – Так говоришь!

– Это не означает, что я знаю без тени сомнения, как приготовить волшебное зелье для превращения человека в вампира, – предупредил его Ноэл. – Но, определенно, все остальное, что они кладут в смесь, кроме крови, не нужно.

Лангуасс с интересом слушал, даже задал несколько вопросов по теории Ноэла о сущности тела вампиров и подошел наконец к самому интригующему вопросу:

– А почему кровь, Кордери? Зачем им нужна кровь?

– Я не знаю точно, – признал Ноэл. – Но думаю, что, как тело постоянно вырабатывает сперму, так же оно производит кровь. Вот почему человек, теряющий кровь из раны, бледнеет и слабеет, затем возвращает цвет и здоровье; поэтому обычные люди могут постоянно питать вампиров, не истощаясь до конца. Без сомнения, вампиры могут производить кровь, возможно, в большом количестве, даже если кровь из ран не льется так обильно, как у обычных людей. В противном случае они не оправлялись бы от ран, которые приводят к смерти обычных людей. Значит, мы не можем проводить прямую аналогию между кровью и спермой; производство крови нельзя замедлить, в отличие от спермы. Но в процессе производства должно быть что-то единое, очень быстрое, по мнению вампиров – обусловливающее отбор подходящих атомов из тканей обычных людей. Во всем другом их ткани могут обходиться более медленным обменом атомов, чем у нас, но в одном этом вампиры должны молиться на тех, кто производит новые атомы быстрее. Поэтому вампиры нуждаются в людях – значит, не может быть мира, в котором все люди – вампиры.

– Ты мудрый человек, Ноэл Кордери, – сказал Лангуасс. – Монаха убедили твои доводы?

– Он согласен со многим, – уклончиво ответил Ноэл, – но мы не можем быть уверены, что я прав, пока не проверим на деле. Я не ставил вопрос о получении семени вампира, не думал об этом… как следует.

– Как следует! Мы говорим о вечной жизни и мучительной смерти, а ты не думаешь… О Кордери, ты странное создание! Почему ты сразу не пришел ко мне, если тебе не хватает только смелости?

– Что это значит? – спросил Ноэл резко.

– Старик, мы же в мире вампиров. Если у них есть семя внутри, его надо вытащить наружу. Они старики, многие живут спокойной жизнью, одиноко в этом древнем городе.

– Ты думаешь, мы должны пойти на убийство?

Эта мысль приходила к Ноэлу раньше, хотя он шарахался от нее.

Лангуасс засмеялся:

– Убийство? Нет, Кордери… Не убийство, даже не вред. Тихий сон, каким уснул друг Гендва. Взятое нами появится опять! Если это сработает – мы пустим слух по Галлии. И у любого горячего мужика не будет выше цели, чем кастрировать рыцаря-вампира, украв вечную жизнь из его мошонки.

Ноэл огляделся, как будто их могли подслушать.

– А что сделают вампиры Адамавары, если обвинят нас в таком преступлении? – пробормотал он. – Они терпели наше присутствие и, видимо, вынесут наш отъезд, но как мы избежим их гнева, если так отплатим за гостеприимство?

– Отплатим? – презрительно ответил Лангуасс. – Ты думаешь, мы у них в долгу. Они привели нас сюда для своих целей. Хотели узнать о происходящем во внешнем мире. В ответ дают нам наглые уроки, чтобы показать, как глупо мы ведем себя и какое у нас тщеславие. Ты думаешь, если я плохо знаю латынь, то не могу понять происходящее? Твой друг назвал это раем дураков, дураки – мы, а рай – их. Я разыщу одиноких, которых не хватятся, когда они уснут, и которые не увидят, кто вонзает нож в их тело.

– Я думал об этом, – признал Ноэл, – но боюсь, не сработает. Если даже они кажутся одинокими, отсутствие любого заметят, здесь каждого посещают и ежедневно приносят порцию крови. Уверен, жертвы сразу же поднимут крик. Попытка сделать это может погубить нас всех.

Услышав это возражение, пират замолчал, нахмурился, казалось, он понял то, о чем говорил Ноэл.

– Возможно, тогда нам придется уйти, – наконец сказал он, – и найти вампира, которого можно безопасно использовать, в другом месте. Если бы мы знали раньше, я бы попросил беднягу Селима сойти с ума скорее и дал бы строгие инструкции, как размахивать ножом. Мы должны молиться, чтобы небо предоставило нам другую возможность.

– Лангуасс, – попросил Ноэл, – прошу тебя быть поосторожнее. Вампиры Африки очень не похожи на тех, что правят в Галлии и Византии, но думаю, что с любым, сознательно ранившим кого-нибудь из них, обойдутся не менее жестоко туземцы, если не сами вампиры. Ты не видел, как повели себя встречавшие нас в лесу Эгунгуны, когда нашли раненого Гендва. Всех нас могли уничтожить, если бы за нас не вступился Нтикима. Я беспокоюсь за мальчика, потому что никто его не видел со времени нашего прибытия. Если бы мы кастрировали вампира, законченного или незаконченного, это бы расценили как такое тяжкое оскорбление, что вся Африка охотилась бы за нами до нашей смерти. Если мы опять увидим Галлию, я помогу пустить твой слух, но я долго думал, осмелюсь ли поднять руку против вампиров Адамавары, и решил, что нет.

Лангуасс долго смотрел на него тяжелым взглядом, не скрывая огня в глазах, но затем укор погас.

– Ладно, Кордери, – сказал он. – Я не могу назвать тебя трусом из-за этого. Твои знания слишком ценны, чтобы рисковать ими в предложенной мной авантюре. Я подожду – даю слово. Но пока можешь рассчитывать на мою помощь в подготовке путешествия домой. Если решим, ни леса, ни поля, ни легион дикарей не смогут помешать нам.

– Слишком много врагов. – Ноэл устало покачал головой. – И наших ружей больше нет. Мы искали их, но не нашли. Я даже не знаю, где держат ослов, если они еще живы.

Лангаусс помрачнел. Ноэл видел – правда пробила тропу сквозь надежды и мечты пирата.

– Да, – прошептал он. – Я забыл, ружья. Слишком долго валялся на этой сломанной кровати, но сейчас должен встать и сыграть свою роль в этом деле.

– Не кори себя, – сказал Ноэл, удивляясь своей откровенности. – Ты очень болен, и я не хотел бы, чтобы тебе стало хуже из-за перенапряжения.

– Кордери, – холодно проговорил пират низким голосом, – думаю, ты меня не понял. Во мне больше силы, чем ты полагаешь.

11

В следующий раз Ноэл пришел в лес близ Адамавары не для исследований, а желая дать толчок разрешению проблем, обсужденных с Лангуассом.

Все хотели уйти из Адамавары в сухом сезоне, но не все могли. Он не рисковал идти один или только с Нгадзе, это давало слабые шансы на успех, и в любом случае не мог смириться с мыслью оставить Квинтуса или Лейлу, если признать правду. Но когда Ноэл спросил себя о шансе создать эликсир и превратить всех в айтигу, то должен был ответить, что этого шанса нет, если он только не будет действовать так дико и опасно, как подсказала фантазия пирата.

Сидя в глубоком раздумье, Ноэл вдруг услышал голос сзади. Обернулся с дрожью тревоги, боясь увидеть Эгунгуна, хотя был яркий день.

Но это оказался Нтикима, которого он не видел почти год. Юноша стоял за кривым стволом старого дерева, выше по склону. Он, казалось, подрос. Ноэл тепло поздоровался с Нтикимой, сказал о своей тревоге за него. Спросил, очень ли страдал он от серебряной болезни, как его здоровье, но сразу ответа не услышал. Было очевидно, что Нтикима оказался здесь не случайно.

– Я был в Илитигу, – произнес наконец Нтикима. – Меня взяли туда, потому что я из Огбоне. И однажды встретил в лесу Арони, который дал обещание и обязан его выполнить. Я видел и касался Экеи Ориша, видел спускающихся на землю богов.

– Ты сам будешь элеми? – спросил Ноэл, глядя на пришедшего, но не подходя к нему.

– Однажды я надеялся на это. Я должен был стать колдуном и целителем. – Он замолчал и добавил: – Я тебе должен, Ноэл Кордери, и пришел отплатить долг.

Ноэл был неестественно спокоен, будто сквозняк дохнул в сердце. Он слишком хорошо знал, что этот долг был долгом жизни, и то, что Нтикима пришел сейчас отплатить, означало: его, Ноэла Кордери, жизнь в большой опасности.

– Значит, Огбоне решило, что Эгунгун должен опять прийти за мной?

– Я от Огбоне, – сказал юноша. – И знаю то, что знает Огбоне. Ифа разговаривал с бабалаво и сказал, что вы хотите поступить неправильно в Адамаваре, что вы уже оскорбили самые священные табу.

Ноэл чуть было не рассмеялся. Уж не прочел ли ифа его мысли, или, может быть, подслушал их разговор с Лангуассом?

– Можно что-нибудь изменить? – спросил он.

Нтикима покачал головой:

– Священники ифа колдовали на пальмовых орехах, они пролили священную кровь. Вчера был айо-авво, день тайны, бабалаво сдвинули свои бритые головы на срочном совещании. Экеи Ориша обеспокоен тем, сказанным элеми, и думает, что в твоих словах есть яд. Предки в Ипо-Оку взволнованы. Придет Эгунгун, и я должен встать перед тобой, как однажды ты встал передо мной.

Было что-то новое, неожиданное в том, как Нтикима говорил о священниках и богах. Эту нотку Ноэл раньше не слышал в его голосе. Это не был голос преданного верующего, но голос человека, сомневающегося в своих идолах.

«В Буруту, – думал Ноэл, – он полностью принадлежал Огбоне, сердцем и умом. Но здесь, в Адамаваре, то, что осталось от Буруту в душе, открыло ему глаза. Он обязан мне не только жизнью, но и ясностью видения.

Без этого его не было бы здесь».

– Что я должен сделать? – спросил Ноэл.

– Покинуть Адамавару, – сказал Нтикима.

– Я не могу уехать один.

– Не один. Ты должен забрать с собой других – всех, кого хочешь спасти. Даже белый бабалаво сейчас в опасности.

– Это невозможно. У Лангуасса нет сил, у Квинтуса тоже. Они не пройдут безжизненный лес, тем более равнину за ним, холмы и лес.

– Остаться – значит скоро умереть, – заверил Нтикима. – Ты должен рискнуть. Я не могу обещать безопасность, но сделаю все, что смогу. – Он замолк, будто бы решая, сколько еще может сказать, потом продолжал: – Я делаю, что обязан, но если поступлю глупо, они меня убьют, как убили бы вас, если бы вы были на моем месте. Тогда вас спас Шанго, и я должен молиться, чтобы он распространил свое милосердие на меня, но вы должны поступить так, как я говорю.

На мгновение Ноэл засомневался, но мальчик вел себя так уверенно.

Раньше Ноэл не задумывался, кто привел их в Адамавару, сейчас видел – это был Нтикима, а не Гендва. Именно невинные рассказы Нтикимы стали для них своеобразной приманкой. Нтикима рассказал Огбоне о человеке, названном туземцами белым бабалаво. Все время ими двигал Нтикима, и сейчас он подгонял, возможно, к смерти. Вера в провидение стала паролем Квинтуса; был ли этот черный юноша олицетворением провидения, заботившегося о них?

– Говоря это мне, ты подвергаешь себя опасности, – сказал Ноэл.

– Я уже в опасности, – решительно заявил Нтикима. – Мой долг тебе такой же большой, как мой долг Арони. Я должен отказаться от Арони и довериться Шанго.

Ноэл не знал точно, что это значило, хотя понимал, что произошла смена идолов, за которую он мог быть благодарен. Разве Нтикима не знал, что Эгунгуна свалила пуля Лангуасса, а не молния Шанго? Или юноша все еще верил, что произошло и первое и второе?

– Ты знаешь, где они спрятали ослов? – спросил Ноэл и быстро добавил: – Нам понадобятся ружья и порох тоже.

– Я сделаю, что смогу, – повторил Нтикима.

Ноэл не отвел взгляд и замолчал, думая, следует ли ему сказать больше. Почувствовал, что должен сделать это.

– Мои друзья умрут, если не станут айтигу. Нам рассказали о существовании снадобья, секрет которого забыт. Он действительно забыт?

Вопрос не испугал и не обидел юношу, но Ноэл знал, что надеяться на ответ, который спасет всех, нельзя.

– Он забыт. И не в моей власти сделать вас сильнее. Ты выслушаешь меня?

Ноэл утомленно кивнул.

– Вы найдете дорогу в ночной темноте?

– Да.

– Вы должны прийти до рассвета через две ночи. Столько времени мне понадобится на подготовку. Я попытаюсь привести ослов, еду, но вы тоже должны собрать, что удастся. Храните секрет от слуг, особенно от Аеды и человека в тюрбане. Меня не будет, но не ждите. Идите быстро и доверьтесь Шанго.

Ноэл спросил бы еще, но едва раскрыл рот, как юноша поднял руку:

– Запомни главное: верьте Шанго!

Нтикима повернулся и побежал, скрывшись в лесу.

Ноэл потряс головой, отбросил комок земли, который мял в руке. К своему удивлению, он почувствовал облегчение. Теперь он знал, что надо делать. Все неудобные вопросы можно отодвинуть в сторону и довериться мудрости и сообразительности Нтикимы.

– Верь Шанго? – повторил Ноэл иронически. Он не мог доверять собственному Богу и едва ли мог надеяться, что один идол из языческого набора может послужить там, где не может Всевышний. Но Шанго раньше говорил стволом мушкета, возможно, Нтикима имел в виду только это.

– Ладно, – пробормотал он, направляясь к спрятанной в стенке двери в Эдем Адамавары, – возможно, мы испробуем метод Лангуасса, и к черту всевозможные последствия!

Не теряя времени, Ноэл в общих чертах сообщил обо всем своим друзьям, хотя и не смог собрать всех вместе, чтобы обсудить план дальнейших действий.

Легче всего было найти Лангуасса в его комнате, он уже не лежал в кровати. Ноэл видел по реакции пирата, что сообщение о возможной опасности было искрой, внезапно пробудившей решимость, но у него не было времени призывать к осмотрительности, да он и не особенно стремился к этому. Ноэл знал: Лангуасс готов на любой риск, когда на карту поставлена жизнь, поэтому он не пытался остановить старого пирата.

Ноэл ничего не сказал Квинтусу о том, что собирается сделать Лангуаес. Велев всем, кроме Нгадзе, которому не совсем доверял, приготовиться, он принялся собирать вещи в дорогу. Но на закате дня, намеченного Нтикимой для побега, Ноэл почувствовал угрызения совести, разрывавшие его на части. Он говорил себе, что не побуждал Лангуасса к преступлению и что за действия пирата не отвечает. Но понимал, Лангуасс выполнит задачу лучше, если будет действовать самостоятельно, не стесненный нерешительным сообщником; Ноэлу не хотелось думать, что он мог послать человека на грязное дело.

– О Боже! – воскликнул он в непривычной для себя молитве. – Дай мне сил, прошу Тебя, чтобы в будущем я поступал по собственному разумению. Дай мне самому взяться за трудное дело и решить, что делать…

Так и не завершив это обращение, Ноэл принялся ругать себя за театральность и за упоминание всуе Бога, в которого не верил.

– В любом случае, это неважно, – прошептал он. – Если я не получу эликсир жизни, если Нтикима не оплатит свой долг, если все должны умереть, в Илетигу или безжизненном лесу… Ну что тогда значит маленькая жизнь Ноэла Кордери в великой картине, разворачивающейся в тени вечности? Еще одна бесполезная вещь среди миллионов…

Подобные мысли не приносили утешения, и Ноэл обрадовался приходу Квинтуса. Все было готово к дороге, и они говорили о посторонних вещах, боясь быть подслушанными. Ноэл не сомневался, что монах не знает о замыслах Лангуасеа. Никто не пошел спать после захода солнца, а сидели у свечи в тревоге и волнении.

Ноэл пошел к Лейле узнать, все ли в порядке, и был удивлен, рассержен, увидев, что ее нет в комнате. Не мог же пират взять ее с собой, а другой причины ее отсутствия Ноэл предположить не мог. Он проклинал возникшую между ними холодность, сделавшую ее такой одинокой. К тому же ему было сложно представить ее роль в предстоящем путешествии. Ноэлу ничего не оставалось, как возвратиться к Квинтусу и считать проходящие часы.

Он уже почти желал, чтобы ничего не произошло и Лангуасс пришел с пустыми руками. Но не допускал, что верх возьмет слабость.

Была уже поздняя ночь, и на небе ярко блестели звезды, когда в комнату вошел Лангуасс, держа в руке нечто ценное.

– Время делать твой эликсир, – сказал он Ноэлу, – и поторопись надуть черта с нашей смертью. Быстрее, я не знаю, как долго не портится семя вампира.

Ноэл не смел взглянуть на Квинтуса, на реакцию этого святого человека на слова Лангуасса. Взяв принесенное, он был удивлен, увидев в небольшом каменном кувшине не массу кровоточащей ткани, а бело-желтую жидкость, напоминавшую слюну.

– Что это? – спросил он.

– А как ты думаешь? – нетерпеливо произнес Лангуасс. – Этим делают вампиров, если ты правильно сказал. Но ведь нам нужна кровь, чтобы питать это, прежде чем начнем? Торопись, господин Алхимик, прошу тебя!

Удивленный, Ноэл смотрел на жидкость, начавшую высыхать. Она была молочной, как семя обычного мужчины. И совсем не «черной, как ночь», как писал Гуаццо. Но Лангуасс не мог ошибиться. Пират был прав: на вопросы и колебания не было времени.

Квинтус спросил металлическим голосом:

– Что ты сделал, Лангуасс?

– Я принес вам шанс выжить, а не умереть, – ответил тот.

Игнорируя обмен колкостями, Ноэл добавил воды к жидкости в кувшине, открыл ящик с микроскопом, взял самый острый скальпель, без страха и раздумий сделал разрез на левой руке над запястьем и выдавил кровь в кувшин.

– Я знаю, сколько надо, – быстро сказал Лангуасс. – Возьми моей тоже. – Он снял с пояса острый кинжал, но Ноэл покачал головой, нашел второй скальпель, подержал над пламенем свечи и, когда Лангуасс протянул руку, провел лезвием вдоль синей вены. Пират не вскрикнул, но сильно сжал зубы, когда кровь хлынула из большого разреза. Ноэл собрал ее в чашку, а потом сцедил в кувшин, размешал и прибавил соленой воды из бутылки.

– Что это? – спросил Квинтус сердито, но замолк, когда разум превозмог удивление. Ноэл посмотрел на него, как бы извиняясь за молчание.

– Я могу только надеяться, что другие компоненты не очень важны, – сказал Ноэл Лангуассу. – Молись, если хочешь, чтобы здесь было все необходимое. – Он обернулся и посмотрел на Квинтуса: – Нет времени. Решай сейчас, прошу тебя, участвуешь ли ты в этом или попросишь милосердной руки твоего любящего Господа. Я ничего не могу обещать, но испробуешь ли с нами силу ритуала?

Квинтус смотрел так хмуро, что Ноэл был уверен в его отказе. Но монах оголил свою руку.

– Пусть решит Господь, – сказал он со странной легкостью. – Если Он не хочет, чтобы я был вампиром, Он сделает по-своему.

«Верь провидению!» – подумал Ноэл. Не задерживаясь, второй раз подставил под пламя окровавленный нож и разрезал руку Квинтуса. Он поставил чашку на стол, и кровь Квинтуса закапала в смесь.

Пират смотрел то на монаха, то на сына механика, но молчал, пока текла кровь. Потом сказал:

– Мы теперь будем братьями? Прошлые обиды ушли, забытые или нет. Что бы с нами ни случилось – мы родственники.

Ноэл поднял чашку, взвесил ее в руке и предложил Лангуассу, вспоминая, как Кристель однажды предлагала свою кровь этому человеку, который вначале отверг предложение, а затем принял. Вспомнил, как она хотела пить его кровь и он отказал, несмотря на ее досаду.

Лангуасс не колебался. Он был готов, мысль о содержимом не остановила его. Он погрузил пальцы в кровавый раствор, стряхнул их над раной и втер жидкость в порез, тяжело дыша, но не колеблясь. Затем своим кинжалом сделал надрез на груди и втер жидкость туда.

Прикосновения были болезненны, но ему хотелось втереть побольше жидкости в тело.

– Ну, Кордери, – сказал он. – Примешь дозу вместе со мной?

Ноэл еще не был готов, мысли разбегались, сердце учащенно билось. Собравшись с силами, протянул чашку Квинтусу. Монах окунул в смесь кончики пальцев и – мягче, чем Лангуасс, – провел ими по руке вдоль пореза вверх и вниз.

К своему стыду, Ноэл почувствовал тошноту, хотя вспомнил, что во время ритуала в Илетигу не он, а Квинтус, прятал глаза.

Он положил пальцы на край чашки, собираясь собрать остаток, но внезапная мысль остановила его.

– Лейла, – прошептал он.

– Ну и что? – быстро спросил Лангуасс, хмуро и жестко.

– Она должна быть здесь!

Лангуасс промолчал, но окровавленной рукой прижал пальцы Ноэла к чашке, заставляя взять тягучую жидкость. Затем схватил чашку и провел по ней своими пальцами, стремясь собрать последние капли.

Посмотрев на Ноэла, он зло сказал:

– Я принес тебе жизнь, Кордери. Используй ее или будь проклят!

Ноэл колебался еще мгновение, пораженный жестокостью пирата, бросающего любовницу. Потом, уступив, обхватил пальцами порезанную руку, царапая рану, кусая губы от боли.

Когда боль прекратилась и он открыл затуманившиеся от слез глаза, то увидел Лангуасса, облизывающего по одному окровавленные пальцы.

– Я хотел бы запить это сладкой мадерой, – сказал пират. – Мы подняли бы тост за поддержку наших душ и за надежду, что тела останутся невредимыми до конца. Мы теперь братья, и ничто этого не изменит.

Только тогда Ноэл спросил о том, о чем не решался спросить раньше.

– Как, Лангуасс?.. – прошептал он. – Как ты получил семя?

– Какая теперь разница? – спросил пират. – Тебе же было все равно, когда ты сказал, что я могу украсть его? Ты раньше не думал о том, как я собираюсь выполнить задачу? О нет, мой кровный брат… ты тогда не беспокоился и сейчас не должен спрашивать.

Ноэла задел намек. Боль от раны была сильнее, чем он ожидал, к тому же он почувствовал боль в животе.

– У нас мало времени, – сказал Квинтус, вновь принимая руководство, которое давно уступил своему протеже. – Я забинтую ваши руки, а вы мою. Если станем вампирами, раны заживут, если нет – их надо будет прикрыть. Мы должны поскорее уйти отсюда. Ты пойдешь за Лейлой, Лангуасс, после того как я забинтую тебе рану?

– О да, – ответил Лангуасс, ощупывая порез на груди. – Забинтуй хорошо, отец, ночью нам придется идти дольше, чем мы себе представляем. Я захвачу свою крошку и черного тоже, у нас должен быть достаточный источник крови. Я думаю, что Нгадзе придет, хотя его и не предупредили.

– Надеюсь, – сказал Квинтус. – Полагаю, что он тоскует по дому. В любом случае, уверен, он не поднимет тревогу.

К своему стыду, Ноэл опять почувствовал тошноту.

Он только сейчас понял последствия содеянного и то, что об этом следовало думать раньше. Тот факт, что Лангуасс утаил эликсир от своей любовницы, так как мог нуждаться в ней как вампир, поражала Ноэла своей бессердечностью. Он не мог выразить словами свою боль. Кто бы мог подумать, что пират может преследовать свои цели! И смеяться над ним, со своим братством, замешанном на преступлении!

Мысль, что он может сейчас стать хищником и использовать Нтикиму и Нгадзе, как когда-то Гендва, была более болезненной, чем Ноэл мог себе представить. Он изо всех сил старался взять себя в руки, Квинтус бинтовал ему рану, когда пират вышел из комнаты с таким видом, какой, пожалуй не напускал на себя много лет.

– Что я наделал? – спрашивал Ноэл своего лучшего друга. – Что я наделал?

Квинтус ответил не сразу, но сурово взглянул на него, зная: ему не сказали, не доверили, его мнения не спросили. Старик был обижен, его ранило, что Ноэл постыдился или побоялся доверить ему свои мысли.

– Только время все рассудит, – сказал Божий человек. – Возможно, ты избавил нас от опасности. А может быть, наоборот, только приблизил нас к смерти.

12

Когда они спешили по темным коридорам выбраться из города, никто не пытался им помешать. Они нашли дорогу вниз по извивающейся расселине к склонам за Адамаварой. Пришлось быть очень внимательными, ориентируясь по звездам и лунному полумесяцу, но к рассвету все пятеро благополучно спустились вниз.

Четыре осла, приведенных год назад в Адамавару, терпеливо ждали их, привязанные к дереву, Нтикимы не было. На спинах ослов они увидели мешки с пищей и одеялами, в одном были четыре мушкета с порохом и пулями, чему Ноэл обрадовался, но не так сильно, как Лангуасс. Ноэл осмотрел все, удивляясь отсутствию Нтикимы, но нужно было поскорее уходить. Если Кантибх или Аеда обнаружили исчезновение, погоня неминуема.

Каждый из четверых мужчин повел осла, Лейла шла позади. Они начали спуск по крутому склону, на северо-запад, прочь от страны элеми. Ноэл оглянулся на цыганку, посмотрел на суровые серые вершины.

«Прощайте, сады Эдема, – саркастически подумал он, – и вперед, к стране, где каиновы дети сеют смуту».

Он жалел, что уходит из Адамавары, но не мог унять тревогу, думая о трудностях предстоящего пути. Идя под пологом листвы, конца которой не будет много дней, он рассуждал, чувствует ли человек, превращающийся в вампира, изменения внутри себя и что это за чувство. В себе он пока не ощущал никаких изменений, но не знал, значит ли это, что их самодельный эликсир не подействовал.

Группу вел Квинтус, ориентируясь по солнцу. Они смутно представляли себе дорогу, хотя и старались запомнить ее, идя в Адамавару. Они решили идти прямо, пока не выйдут из мрачного леса в земли племени сахра. Если сахра помогут им и окажут прежнее гостеприимство, они найдут пищу, снаряжение и пересекут степи прежде, чем жара превратит бескрайние просторы в огненную западню. Затем, правда, их ожидает встреча с фулбаи. У них было только несколько ружей и ослов, но и это могло привлечь воров.

Они избавились от серебряной смерти, но безжизненный лес с его странными деревьями, гнетущей тишиной обескураживал. Ослы шли медленно. После обеда тоже пришлось идти, ежечасно ненадолго останавливаясь, тень и большая высота делали жару не такой изнурительной.

Только когда солнце стало склоняться к западу, устроили привал. Ноэл устало стягивал сапоги с ног, отвыкших в городе от ходьбы, и обеспокоено оглядывался, не видно ли погони.

Но ничего подозрительного не заметил и вновь занялся ногами. Осматривая ссадины и волдыри, морщился от боли, мечтaя о способности вампиров успокаивать боль.

Лангуасс присел рядом, заметив, что эликсир подвел их.

– Мы должны посмотреть, что получится, – сказал Ноэл. – Хорошо, если все же станем вампирами. В противном случае в Галлии мне прибавится работы. Возможно, придется исследовать массу смесей, чтобы раскрыть тайну.

Лангуасс ушел.

Лейла подошла к Ноэлу, заняв место Лангуасса, который пошел помочь в разжигании костра.

Ноэл не знал, рискованно ли жечь костер, но следов пяти человек и четырех животных в любом случае нельзя не заметить. Если мкумкве вышли в погоню, они уже нашли след.

Он не сомневался в их появлении. Но когда? И где Нтикима?

– Вы забыли меня тогда? – спросила Лейла.

– Забыли? – удивленно спросил он. – Тебя предали!

Она смотрела на него, явно ничего не понимая.

– Разве Лангуасс не рассказал тебе? – шепотом, полным боли, спросил Ноэл. – Прошлой ночью я приготовил эликсир с его помощью, но он не привел тебя испробовать его и…

Вдруг он прочел в глазах цыганки то, что должен был понять с самого начала – не сегодня, а несколькими днями раньше. Теперь он знал, почему Лангуасс поддразнивал его и как глупо он выглядел. Спрашивал себя с горечью, почему ни с чем не догадался, когда увидел принесенный Лангуассом кувшинчик.

– Ты? – прошептал он. – Ты добыла семя?!

– А ты не знал? – спросила она, не очень удивляясь. – Но ведь это ты объяснил Лангуассу, как в Галлии любовники делают вампирш. Я-то думала, ты знаешь, что он послал меня в качестве шлюхи к Кантибху.

Ноэл чуть не засмеялся – он понял, что Лангуасс не привел Лейлу, так как она уже получила свою дозу. И менее сложным способом, чем они. А пират заставил его поверить, что ее сделает жертвой.

– У мужика чертовское чувство юмора, – пробормотал Ноэл, не зная, то ли плакать от восторга, то ли проклинать свою глупость.

– Кантибх был полон похоти, – сказала цыганка с вызовом. – А я сделала, как мне сказали.

– Я тоже, – ответил Ноэл, – хотя моя похоть после того, что я узнал, ни к чему не привела. Возможно, боги тьмы сыграли свою роль и мы им не понравились своей самонадеянностью.

Они помолчали, глядя на заходящее за лес солнце.

Нгадзе позвал их к ужину. Ноэл опять натянул сапоги и встал, протянув ей руку, которую она охотно взяла.

– Я забыла тебя, – прошептала она, поднимаясь и не глядя на него.

– И я тебя, – сказал он, сжимая ее руку.

Ночью они решили дежурить по очереди: сначала Нгадзе, затем Ноэл, Лангуассу и Квинтусу необходим был отдых. Поэтому Ноэл решил бодрствовать всю ночь.

Он потерял чувство времени и немного дремал, но, увидев танцующие в лесу огни, понял – их преследователи не отдыхали и шли за ними даже ночью.

Он снял мушкет с колен и прикладом толкнул Нгадзе.

– Они здесь, – шепнул он, – и нам придется драться.

– Эгунгуны? – испугано спросил тот.

– Какая разница, что у них за маски? Ты – ибо, а Эгунгун принадлежит уруба.

Черный сердито потряс головой:

– Огбоне дали Эгунгуна всем своим народам. Если придет Эгунгун, мы все должны умереть, белые и черные, потому что это их страна, и никто не может справиться со вставшими мертвецами, если они появятся.

– Возьми ружье, – приказал Ноэл, – и разбуди остальных. Мы с ними уже сражались, и Шанго нам помог. Мы должны опять сделать то же самое.

Он попытался соорудить подобие стены из мешков, чтобы залечь и закрепить на ней стволы мушкетов. Но увидев освещенные факелами жуткие маски, засомневался, принесут ли пользу порох и пули. Вокруг было столько Эгунгунов, что пять человек, вооруженные или нет, вряд ли могли выстоять. По мере приближения, размахивая копьями и факелами, они все больше казались Ноэлу могучим воинством, посланным Шигиди.

– Мы же остановили их раньше, – сказал он себе, единственным выстрелом. Но на этот раз одного выстрела вряд ли будет достаточно.

– Верь Шанго, – пробормотал Ноэл. Нгадзе встал на колено рядом с ним, с другой стороны пристроился Квинтус. Позади них Лангуасс сказал:

– Подождите, пока не приблизятся, цельтесь не в маски, а ниже, в незащищенное тело.

Лагерь был разбит на поляне рядом с большой круглой скалой и редкими деревьями на краю. Обойдя скалу, Эгунгуны собрались примерно в сорока ярдах от них, угрожающе подняв факелы и копья. Ноэл посчитал выстроившиеся в длинный ряд маски. Их было тридцать пять.

– Не спешите, – опять прошептал Лангуасс. – Тщательно цельтесь и не промахнитесь, ради Бога.

На вершине скалы появилась еще одна фигура, освещаемая факелами Эгунгунов. Она отличалась от других раскрашенным телом, более яркой маской, на черном фоне которой выделялись белые штрихи, подобные вспышкам молнии. В глазах маски было столько ярости, что даже белые затаили дыхание.

– Не стреляйте, – прошептал вдруг Ноэл. – Ради Бога, тихо!

Ноэл вспомнил – он видел эту фигуру раньше, на ритуале в Илетигу. Она представляла тогда бога, самого сильного в Адамаваре после Олоруна. Этот бог создал Адамавару. Ноэл теперь знал, что имел в виду Нтикима, прося верить Шанго.

Эгунгуны сделали шаг вперед, и тогда позади них прозвучал, усиленный деревянным приспособлением во рту маски, голос, останавливающий их. Эгунгуны замерли, в это мгновение они были не мужчинами мкумкве, а вставшими мертвецами, призывающими живых к ответу: подданными не элеми, но богов. И на холме стоял не Нтикима, а Шанго, бог бурь, повелитель гроз и молний.

Эгунгуны повернулись, фигура над ними стала бить в барабан, усиленный голос издавал песнопение, чьи слоги вздымались и падали, как ветер, воющий в бурю. Эгунгуны низко склонились, встали на колени и слушали приказание.

Ноэл прислушивался к ударам сердца, странные звуки наполняли воздух, слушая их зловещие сочетания, трудно было поверить, что их испускает человек.

Странная песня, не молитва, не заклинание, все продолжалась на языке, который Ноэл не знал и не хотел бы знать.

Квинтус шептал что-то свое на церковной латыни.

Даже Лангуасс перекрестился, Нгадзе дрожал в страхе предрассудка, как раньше, когда увидел богов за работой в мире людей.

Лейла положила руку Ноэлу на плечо, будто ее пальцы устанавливали мост между их душами, чтобы передать мужество нуждающемуся в нем. На холме говорил Шанго, распространяя чары защиты на спасаемых им, спасаемых, несмотря на старейшин Адамавары. Эгунгуны слушали, и слушали внимательно.

Когда все кончилось, Эгунгуны сняли маски и положили их на землю. Факельный свет падал теперь на раскрашенные лица, которые казались не свирепыми, а уродливыми.

Это была группа людей, а не вставших мертвецов, ушедшая в лес под печальное причитание. Они пели, встретив в лесу бога, приказавшего им быть меньше, чем они были, и они никогда не станут прежними.

Когда все ушли, Шанго спустился с «небес» и медленно подошел к костру белых. Сняв яркую и дикую маску, он стал Нтикимой.

– Однажды, – сказал юноша, – меня посвятили Арони, обрекли изучать лесные растения и стать великим волшебником. Теперь я принадлежу Шанго, побрею голову и буду носить ожерелье цвета крови. А когда состарюсь, смогу вернуться в Адамавару и сделаться элеми в Ого-Эйодуне.

Затем он сидел у костра, вздрагивая, пока его кормили.

Следующий день почти ничем не отличался от предыдущего, кроме того, что их стало шестеро. Лямки мешка Ноэла натирали плечи, волдыри на ногах заставляли хромать. Горло было постоянно сухим – приходилось скупо расходовать воду, не зная, когда найдут речку или озеро. Опять шли в полуденный зной, чтобы скорее добраться до дальнего края леса.

По сравнению с тем, как они шли к Адамаваре, на этот раз двигались быстро, несмотря на болезнь Лангуасса и усталость Квинтуса. Когда остановились на ночь, Лейла опять подошла к Ноэлу, сидящему поодаль от палаток. На этот раз она была настроена иначе. Не избегала его взгляда, хотела, чтобы он смотрел на нее, и, хотя она ничего не сказала, он понял, в чем дело.

Днем это не было заметно, но в сумерках, при мерцающем свете костра, ее кожа начинала блестеть. Она всегда была гладкой, но сейчас приобретала такое совершенство и блеск, которые отличали кожу Береники и говорили о том, кем она была.

– Я странно себя чувствую, – сказала Лейла. – Моя ссадина больше не болит, хотя кровь циркулирует по телу как никогда раньше. Ты не?..

– Нет, – ответил Ноэл бесстрастно. – У меня нет такого чувства. – Он посмотрел на свои руки – на ладони, обратную сторону – нашел на них царапины, мозоли. Пальцы ощутили пот, ссадины на лице. Он оставался прежним, со всеми признаками обычного смертного.

Ноэлу хотелось знать, сколько раз она была с Кантибхом и спрятала ли его семя во рту, чтобы принести Лангуассу, один раз или несколько, но он не мог заставить себя говорить об этом. Если бы даже мог надеяться дальше, это не явилось бы ни помощью, ни препятствием. Надежда была бесплодной. Изменение или произойдет, или нет.

– Теперь ты будешь любить меня, – сказала Лейла грудным голосом, – ведь я вампирша, как всегда обещал мне Лангуасс. И ты дашь мне свою кровь, чтобы поддержать меня, да?

Ноэл смотрел на нее, не зная, что сказать или подумать.

– А Лангуасс? – спросил он наконец.

– Ни следа, – сказала она. – Но не думаю, что нравлюсь ему настолько, чтобы он дал мне свою кровь. Я больше не его, и он мне не нужен.

Ее голос был таким благостным, что Ноэл хотел рассмеяться, но не посмел.

– А Квинтус? – Ноэл осмотрелся в поисках монаха и увидел его возящимся с ослами. Он подошел и, чувствуя слабость, взял друга за руку, поворачивая его так, чтобы красноватый свет заходящего солнца, проходя сквозь кружева листьев, попал на его черты. Квинтус, с загорелой, натянутой кожей, всегда казался вырезанным из полированного дерева. Начало изменений было трудно определить, но Ноэл вдруг понял, они наступили.

– Квинтус? – сказал он мягко.

– Я думаю, что да. Я еще не уверен, но должен молиться за мою душу, чтобы она была достойна такого тела. Души многих так недостойны.

– Лангуасс? – спросил Ноэл, но Квинтус пожал плечами:

– Я не знаю, но не думал, когда мы начинали путь, что он сможет пройти так далеко и держаться на ногах. Его мечта исполнится, я надеюсь.

– Но почему? – спросил Ноэл испуганным шепотом. – Трое приняли эликсир. Как одни могут получить способность, а другие нет? Ради Бога, Квинтус, почему со мной не так?

– Не знаю, – сказал Квинтус. – Поверь мне, Ноэл, если бы я мог, то поменялся бы с тобой местами.

Они дошли до места, где лежали трупы с кожей на костях, с мышцами, высохшими и выветрившимися под палящим солнцем.

В этой странной группе стало одним трупом больше. Хищники не тронули его, как и остальные, он разлагался медленно, как и все в этом таинственном лесу. Они без труда узнали турка Селима, чье безумие привело его сюда, к смерти.

Казалось, что турок был частью этой группы всегда.

Высохшая, сморщившаяся кожа на других лицах искривила, уменьшила носы, сделала их похожими на черты лица турка.

Лангуасс встал на несколько мгновений на колени перед телом, как бы для молитвы; затем все двинулись дальше.

Время шло, они приблизились к другому лесу, где деревья были не такими кривыми, где росли цветы, летали насекомые и пели птицы. Чем дальше путники продвигались, тем больше встречали птиц и других живых существ, которых были рады видеть. Нашли в изобилии воду, разыскали пищу.

Скоро они окончательно вышли из леса на равнину, где племя сахра занималось земледелием, разводило скот. Местные вожди встречали их торжественно празднествами, танцами, как делали всегда, встречая избранных из Адамавары.

Так же было и в других землях, которые они прошли на своем долгом и утомительном пути. Весть о продвижении опережала их, в их приходе туземцы видели нечто важное: они пришли из Адамавары и среди них были вампиры.

Приветствующие не могли знать или понять, какая горечь была, по меньшей мере, в двух сердцах. Ноэл возобновил свои попытки превратиться в вампира при помощи средств, которые у него уже были, но преодолеть свою бренность ему так и не удалось.

Когда они пришли к месту, которое могли рассматривать как конечную цель своего путешествия, положение было тем же. Двое из троих, ставших братьями по крови, были вампирами, и только один не стал им.