Империя страха

ПРОЛОГ

Расшифрованный текст письма, полученного сэром Кенелом Дигби летом 1660 г.

Мальта, май 1660 года.

Дражайший друг Сахха!

Я не получал более радостного известия, чем новость о там, что Англия освобождена от Галльской империи, что Ричард и его нормандские рыцари исчезли и Британским Содружеством управляет парламент вампиров. Сознание того, что моя родина свободна, облегчает мое сердце, я очень рад победе, свершившейся без пролития излишней крови. То, что Ричард согласился с безнадежностью своей позиции перед вашими маневрами, позволяет мне верить, что вся его болтовня и хвастовство во имя рыцарского идеала, которым галльские рыцари-вампиры стремились себя прославить, несет в себе крупицы искренности и здравого смысла.

Случившееся в Англии дает мне надежду на будущее Галльской империи, и я молюсь, чтобы конец империи Шарлеманя свершился без разрушительного карнавала, способного погрузить в эру тьмы и отчаяния.

Я знаю, в таких руках, как ваши, эликсир, тайну которого я раскрыл, будет использован разумно и справедливо. Он приблизит мир к состоянию, когда все люди смогут надеяться. После всех испытаний и мук хрупкой человеческой плоти им нельзя отказать в шансе на бессмертие. С помощью тайны, не являющейся больше тайной, я верю, что Англия станет великой нацией в преобразованном мире. Сейчас, когда определено существование нового Атлантического континента, для британских моряков есть возможность создания империи более славной, чем любая из задуманных родом Аттилы, и этот труд вам предстоит на будущее столетие.

Когда северные нации борются, дабы сбросить иго правления Шарлеманя, и лютые князья со всех сторон осаждены врагами, ваш и мой народ должны построить Новую Атлантиду на западе, как предсказывал Фрэнсис Бекон. Из всех наций Галлии и Валахии только британская нация может выйти окрепшей из настоящего конфликта.

Мое сердце согрето вашим предложением Квинтусу и мне возвратиться в Англию теперь, когда она свободна. Уверен, чтоЛангуасс доставит нас в сохранности через враждебные воды, но я не думаю, что пришло время покидать нашу факторию здесь. Мы многое обещали людям этого острова, и они щедро обращались с нами. Без обращения рыцарей Святого Иоанна в наше дело, тайну, которую мы принесли в Европу, можно было легко скрыть. Оставить этих союзников здесь — значило бы обратиться в постыдное бегство, и мне не хотелось бы делать этого. Ваше приглашение ордену Святого Иоанна прислать рыцарей в Лондон расценивается гроссмейстером как очень щедрое, но столпы ордена могут думать об оставлении Мальты, бывшей их домом и бастионом в течение ста тридцати лет не больше, чем вы о бегстве из Англии, когда битва за изгнание Ричарда в ссылку еще только предстояла.

Обоснованные предзнаменования говорят, что трудный для Мальты час быстро приближается; рыцари Святого Иоанна не уйдут от защиты своего крошечного края, и я сделаю все, чтобы помочь им. Я в первую очередь и навсегда англичанин, но моя верность сейчас должна быть с теми, кто дружил со мной в час отчаянной нужды. Я истратил слишком большую часть моей жизни, оставляя действие другим, но теперь наконец стал человеком, надеющимся на свои амбиции, и должен занять общие позиции с людьми, служившими моим целям.

Вы, вероятно, в состоянии собрать лучшие, чем мы, сведения о распаде Галлии и Валахии, о планируемом императорами ответе на это. Несколько молодых князей тайно предложили поддержку нашему делу, потому что в нашем восстании они видят шанс на продвижение, которого никогда не было бы, если бы старейшие бессмертные удерживали власть. Конечно, для большинства из них наши идеалы — удобная маска для амбиций, но, когда они используют нас, мы также можем использовать их. Есть много печатных машин и обычных людей, готовых использовать их, несмотря на риск. Мы принялись так широко распространять тайну эликсира среди христиан, что ее никогда не удастся скрыть. Мы нашли такое множество союзников, что я знаю: дело сделано. Если мне не поможет чудо, я не доживу до капитуляции Шарлеманя и Аттилы, поглощения старых порядков новыми; но я умру, зная, что такая капитуляция неминуема и что я помог приблизить великий день.

Сюда доходят слухи, что наши действия так обозлили вампиров Галлии и Валахии, что они хотят собрать великую армаду судов в Кальяри, Неаполе и Палермо, сведя галеры из Испании, Италии и Франции во флот, который обрушится на наши силы и высадит армию для опустошения всего острова. Папа сейчас отлучил от церкви весь орден Святого Иоанна, наложил на них анафему, объявив Мальту гнездом подлых пиратов. Это явилось редкой неблагодарностью, учитывая, что именно рыцари Святого Иоанна и их флот усмирили турок в Средиземноморье и помогали спасать Европу от нападения с моря в течение ста пятидесяти лет.

Вилье де Лиль Адам как гроссмейстер и хранитель ордена не остался безразличным к этим угрозам, но упорно заявляет, что рыцари привыкли к такому неблагодарному обращению и не ждут большего от фальшивого папы, являющегося не чем иным, как безвкусной марионеткой безбожников вампиров. Рыцари-госпитальеры так легко перешли на нашу сторону, потому что он так долго придерживался этого мнения. Валетта, величайший флотоводец христианства, — это признает даже Лангуасс, — сказал, что в случае прихода армады Мальта выдержит осаду, как выдержала великую осаду в 1565 году, когда Сулейману Великолепному не удалось разрушить ее. Тогда в ордене было меньше сотни рыцарей-вампиров; сейчас на Мальте четыреста воинов-вампиров в ордене и еще триста вне его, и никто из них не отдаст так просто огню и мечу привилегию долгожительства.

Наши враги пытались запугать нас, послав самого Влада Цепеша против нас и вашего Львиное Сердце вместе с ним во главе нового крестового похода галльских рыцарей. Я не буду делать вид, что нас не волнует такая возможность, но знаю: наших союзников нельзя заставить свернуть с избранного пути. Если Аттила и Шарлемань выйдут из своего уединения и наденут доспехи, мальтийцы охотно выступят против них.

Лангуасс и Валетта постарались убедить наших последователей, что исход битвы решает не величие героев, что бы об этом ни пели барды и менестрели. Они доказывают, что наш флот, с его преимуществом парусников, с пушками по бортам, представляет большую морскую силу. Армаде, состоящей почти полностью из испанских и итальянских галер, будет трудно справиться с ним. Они говорят, будто наши морские охотники могут уничтожать суда, не беря их на абордаж, а галеры с гребцами по бортам вряд ли смогут защитить себя.

Увы, я не разделяю их оптимизм, хотя и не моряк. Думаю, что у нас значительно меньше пушек, чем нужно. Лангуасс и Валетта привыкли к сражениям с участием нескольких судов, но я боюсь, что, если верить слухам, сражение у Мальты будет самой большой битвой на море. Мы не верим, что соберут армию в три тысячи рыцарей-вампиров, такое количество нельзя найти, ведя войну на севере, но какой бы ни была сила, идущая против нас, ее цель ясна — показать ясно и определенно, что империи Аттилы обойдутся со своими врагами жестоко.

Я опять обращаюсь с просьбой, зная, что вы можете удовлетворить ее. Если бы только ваш новый парламент смог прислать нам две сотни сассекских пушек из стертевентской стали, я бы поверил, что мы устоим против любого флота, посланного миром против нас. Я не прошу помощи британского флота — основного защитника нашей островной нации, но если бы несколько торговых судов усилили бы пушками нашу артиллерию, наша мощь значительно возросла бы.

Наше положение вынудило нас отправить посланцев в Тунис и Триполи с просьбой о помощи. Моя дорогая Лейла хотела быть нашим послом, но мы не посмели направить вампира к магометанам, поэтому использовали освобожденных пленников, которые были гребцами на христианских галерах. Мы сделали представление султанам на том основании, что мы — враги их врагов и поэтому их друзья, но ненависть магометан к мальтийским рыцарям будет ограничивать их помощь нам. Вероятнее всего, они будут выжидать, радуясь, что внутренние распри разрывают христиан.

Иногда я думаю, не были ли правы седые мудрецы, считая что мир незаконченных слишком переполнен насилием, чтобы позволить какое-либо будущее, кроме собственного разрушения.

Но не отчаиваюсь и по-прежнему убежден: старейшины этой загадочной долины сами несовершенны из-за того, что отгородились от устремлений цивилизации. Если я когда-либо и знал по-настоящему завершенного человека, — я имею в виду человека, в чьей природе и характере заложены начала лучшего мира, — то это мой друг Квинтус. Я знаю, что вы такой же и вам нравится, — ученым и любящим справедливость, — что я преисполнен надежды на светлое будущее человечества.

Несмотря на свои старания, семя до сих пор не действует на меня и на тех нескольких несчастных, которые тоже хранят мою упрямую бренность. Возможно, Бог, в которого вы и Квинтус так твердо верите, любит этого несчастного неверующего так горячо, что не хочет отдалить тот момент, когда он будет передан его заботам. Или желает отправить меня другому, являющемуся, по утверждению грегорианцев, отцом и правителем рода вампиров. Не могу сказать.

В любом случае, я привык к мысли, что принадлежу к тем, кто будет отмечен ранней смертью. Судя по обстановке в Европе, полагаю, что многие вампиры будут предшествовать мне перед могилой, потому что везде зреет насилие и обычные люди жаждут крови тех, кто ими жертвовал тысячи лет.

Мое зрение продолжает ухудшаться, хотя я все время ношу очки, кроме как у микроскопа. Думаю, что какая-то болезнь поразила мои глаза, и я могу скоро ослепнуть. Это насмешка над моей судьбой. Я остаюсь в убеждении, что все болезни вызываются крошечными живыми существами, проникающими в тело и нарушающими его деятельность, а пока не распознал с уверенностью даже горсточку таких созданий, несмотря на сделанный вами давно инструмент. Прибыв на Мальту, я попытался добиться лучшего и более сильного сочетания линз, но, кажется, эти существа решили нанести мне удар и сорвать мои опыты.

Несмотря на трудности, продолжил опыты с измененным семенем вампиров и неудовлетворен попытками усилить эликсир. Я не решаюсь сказать о своих надеждах, но принялся за опыты, могущие увеличить нашу власть над силами жизни и смерти. Квинтус и гроссмейстер знают, что я делаю, но многим другим не сказал, чтобы их не тревожить и из-за боязни неудачи. Я уехал в Морену для выполнения этой работы и думаю, что Валетта и его воины не сожалели о моем уходе из района Великой Гавани, потому что моя репутация колдуна и алхимика заставляет многих бояться меня, несмотря на мою слабость. Вампирам не нравится быть в компании уродов, должен сказать, что сейчас никто не смог бы поверить, что я — достойный сын самого красивого мужчины в Англии.

Квинтус сейчас не со мной, а на юге острова, изучает выкопанный там камень с надписью на двух языках — на греческом, который он уже знает, и на чужом, который может быть прежним языком жителей острова, в бытность его частью Карфагена. Если Квинтус прав, то камень, был затерян здесь задолго до того, как святой Петр был увлечен сюда бурным Эвроклидоном и потерпел крушение у острова. Это звено к более отдаленному прошлому, чем может вспомнить любой вампир ордена.

Квинтус сказал мне, что странные каменные кольца на острове такие же древние, как в Англии: он так же увлечен костями, найденными в пещерах Гардалами, которые островитяне называют костями гигантов. Они, конечно, огромны, но Квинтус думает, что это кости слонов, и не людей, его интересует, привезли ли сюда этих животных карфагенцы, когда правили островом. Бессмертие ничуть не уменьшило тяги, всегда испытываемой им к мудрости и пониманию. Я не могу поверить, что он когда-либо впадет в сон наяву, который охватил многих вампиров в Адамаваре. Я могу уверенно сказать, что в летящих перед вами столетиях жизни будет достаточно времени для всех государственных дел и занятий наукой, на которые подвигают вас ваши амбиции и любознательность.

Напишите мне, как только позволят ваши обязанности. Сообщите о новом парламенте и о построенном вами в Англии Содружестве, а также о развитии исследований в Атлантиде. Расскажите обо всем хорошем, ярком и дающем надежду, потому что мы отчаянно нуждаемся в таких вестях.

Не забудьте, прошу вас, помолиться за всех нас, чтобы мы выстояли перед остатками Галлии и Валахии.

Прощайте, мой друг, и будьте счастливы.

Ноэл Кордери.

1

Воевода Влад Пятый — летописцы называли его Дракула, а всему миру он был известен как Влад Цепеш, Палач вернулся в плохом настроении с военного совета в свое жилье на окраине Неаполя. Примерно двести лет назад известие о плохом настроении Влада Цепеша приводило в дрожь его окружение и ужасало сердца тех, кто мог навлечь на себя его гнев. В те дни он заслужил свое имя вполне, подавив сначала первый серьезный мятеж в империи Аттилы, затем победив турок, использовавших волнения в Валахии для вторжения. Армия Влада столкнулась с армией Магомета Второго на Дунае, одержав великую победу для Аттилы, Валахии и христианства.

С врагами Дракулы обошлись беспощадно, а он сам был всегда готов найти врагов, чье сопротивление следовало быстро подавить. Его зловещую славу распространил по Европе поэт Майкл Бихейм, рассказывавший мрачные истории о его деяниях во всех дворах Валахии, вызывая скорее беспокойство; чем успокоение в князьях-долгожителях империи Аттилы, боявшихся, что из-за выскочки уйдут в тень.

Прошли века с тех пор, как Дракула установил лес кольев, на заостренные концы которых безжалостно насаживались тела врагов. Ему не было это отвратительно, но позже он держал процесс в рамках, ожидаемых от цивилизованного человека, и производил в качестве насмешки — он любил думать о себе как о человеке с большим юмором.

Последователям нравилось рассказывать истории о его самых известных насмешках — когда он приказал приколотить гвоздями к головам кардиналов тапочки, когда те не хотели их снять в его присутствии, или когда содрал кожу с подошв неверующих посланцев-магометан, насыпав на них соли, которую слизывали козы. В те времена, когда жестокие игры Дракулы происходили чаще и их, боялись как судьбу, способную настичь любого постороннего или члена двора, никто не был особенно склонен рассказывать такие истории, хотя и не мешал им.

Слуги на его досаду стали отвечать простой осторожностью, Дракула, увидев это, сожалел, что не поддерживал свою жуткую репутацию на прежнем уровне. Полагал, что если бы он и другие более последовательно следовали примерам своего обращения с турками, враги империи Аттилы не слишком бы усердствовали, чтобы развалить ее. Встреча с человеком из владений Шарлеманя — будущим партнером — навела на эту мысль. Если Ричард Нормандский честно завоевал право называться Львиное Сердце (в чем Дракула сомневался), тогда он потерял его в последней войне. Дракула, сняв свои двойные доспехи, предписанные протоколом, несмотря на удушающий зной, немедленно послал за Бихеймом, своим другом и советчиком. Это был один из любезных его жестов, потому что, когда менестреля впервые привели ко двору Дракулы, тот ожидал, что его посадят на кол и оставят медленно испускать дух во дворе крепости, пока собственный вес не пронзит внутренности. Вместо этого благородный князь воткнул ему в зад нечто совсем другое, и он приобрел бессмертие. Почему? Потому что у галльских князей были менестрели, развлекавшие их музыкой и остротами. И Влад Цепеш возжелал иметь собственного менестреля, — выполнявшего его капризы и воспевавшего силу его гнева, когда у Влада появлялась такая потребность.

Возможно, сейчас Дракуле стало безразлично, представляют ли его чудовищем или героем. Допускать лесть вообще — значит позволить себе галльскую слабость, которую надо осудить.

Майкл Бихейм не спешил к Воеводе, но не потому, что знал его настроение. По прошествии многих лет поэт усвоил: Дракула больше всего ценил в нем нахальство наглость, которую только он мог себе позволить, и поэтому всегда лениво отзывался на приказ прийти, но сегодня его опоздание было встречено более грозно, чем обычно.

— Как прошли празднества? — с тревогой спросил поэт князя.

Дракула расслаблялся в тепловатой ванне, из пены были видны только лицо и борода. Он не выглядел расслабленным, в глазах, как написал бы Бехейм, блистал гнев.

— Мы встретились, чтобы обсудить кампанию, а не праздновать победу.

— Конечно, — подтвердил Бихейм. — Но победа всегда больше в задумке, а празднование радостнее в ожидании. Мы, бедные артисты, только рассказывающие истории о былых сражениях, не можем нарисовать такие сказочные картины, как идущие в битву генералы. Или я ошибся, и в вашей встрече с великим Ричардом Львиное Сердце царили только вражда и недоверие? Было бы жалко и досадно, по меньшей мере для Блонделя и меня, которым предстоит воспевать ваш триумф, когда Мальта будет разрушена!

Воевода хлопнул по воде.

— Львиное Сердце! — брезгливо воскликнул он.

— Вы не похожи на князя Ричарда, — заметил Майкл Бихейм смело.

— Он глупец! Он причинил только одним своим трусливым поступком больше вреда нашим империям, чем все наши враги за тысячу лет борьбы. Плохо уже то, что этот глупец висит на мне, но невыносимо, что он смотрит на меня с нескрываемой неприязнью. Он говорит со мной снисходительно, как с дураком. Ты не угадал бы по его разговору, кто из нас потерял корону и был изгнан. Он даже гордится этим, думая, что его отказ пролить английскую кровь отражает благородство к скоту, которым он правил, и уровень цивилизации, для которого мы здесь, на Востоке, слишком грубы. Цивилизация! Я бы не поверил, что этот человек сражался с магометанами так же свирепо, как все. Клянусь, его проклятый Блондель наврал о нем в своих песнях побольше, чем ты обо мне.

— Но он привел тысячу рыцарей-вампиров в Кальяри, — заметил Майкл Бихейм. — Мы едва могли надеяться, что Запад даст так много, с восставшими датчанами, голландцами и мятежной Галлией. Кого еще могла послать Шарлемань, когда все ее князья были заняты? Эти нормандцы не трусы, несмотря на то, что оставили Англию, не сражаясь в неблагоприятных условиях, — пятно на их чести тем более заставит отличиться в будущем сражении. Думаю, они будут служить нам хорошо, мой лорд.

— Ах! — сказал Дракула. — Не верю, что эти самозваные герои умеют драться. Я больше не верю и рассказам об их крестовых походах. Меня тошнит от их рыцарского кодекса с его тщеславием и кривляньем. Их турниры приучили лишь к игре в битву, а не к настоящей войне, из тысячи рыцарей только сто или двести воевали, но они, как и остальные, испорчены мечтами, иллюзиями. С ними боевые кони и пики, но мушкеты несут обычные солдаты, они, видите ли, считают это недостойным себя. Не у всех обычных солдат есть ружья — Ричард привел четыреста человек, вооруженных луками.

— Луками, мой лорд?

— О да! Возможно, Ричард был прекрасным бойцом, когда сражались мечами и луками, но он не принадлежит нашему времени. Как же он мог забыть, что лучшие в мире английские пушки нацелены в него, вместо того чтобы его защищать? Обманутый собственными механиками, не способный или не желающий смотреть за собственными генералами, это сумасшедший тип! И затем сдать без боя крепость!

— Если верить сообщениям, — сухо сказал Бихейм, — все до последнего рыцари-вампиры Англии были бы уничтожены, если бы он сопротивлялся дальше.

— Ну и пусть! — вскричал Дракула. — Они бы забрали с собой десять тысяч смертных — и сотворенное смертными было бы преступлением против природы, за которое Галлия отплатила бы сотней тысяч казней, сожжением всех городов Англии. Сделанное Ричардом — это не преступление и не богохульство, а победа в обычной войне, сообщившая миру, что обычные люди могут сражаться с вампирами, сталь со сталью. Мы развеяли представление о нас как легионе демонов, стали простыми людьми из жесткой плоти. Мы потеряли нашего наилучшего союзника — страх предрассудков. И это Ричард Нормандский предал нас.

— Если бы он стоял на своем до конца, — возразил Бихейм, — Англия подчинялась бы Галлии, и где бы тогда Чарльз нашел тысячу рыцарей вдобавок к нашей мощи в будущей схватке? Вы бы хотели, чтобы экипажи испанских и итальянских кораблей состояли из европейского отребья?

— У меня не было бы их! — ответил Дракула не колеблясь. — Я бы лучше дрался вместе, с тысячей моих валашских вампиров и таким же количеством моих обычных людей, чем с любым количеством людей Чарльза. Аттила сделал глупо, разделив империю с римскими генералами в дни первых завоеваний. В Галлии они все еще считают себя настоящей империей, а Валахию гнездом варваров. Они смеялись над нами, когда наши соплеменники создавали каналы в Индии и Китае, когда наши армии защищали Византию от султанов и когда купцы прокладывали безопасные торговые пути, соединяющие их с Востоком. Аттиле нужно было разграбить Рим, сделать из всего мира одну империю и показать себя более великим, чем Александр.

— Но Аттила не настолько велик, — мягко напомнил поэт, — как ты знаешь.

— Он был стар уже до моего знакомства с ним, — ответил воевода. — Да и сумасшедшим тоже. Но в свое время… он не всегда был такой развалиной, как сейчас… Я не верю этому.

— Если бы он не был сумасшедшим перед тем как стать вампиром, тогда он не стал бы им сегодня. Несомненно, он сражался яростней в дни завоеваний, но Ричард не из тех, кто мог бы править миром. Не его власть обеспечила богатства Валахии, а власть таких людей, как Фридрих Барбаросса и твой отец, и, конечно, таких, как ты. Истинная власть у тебя, и странно, что ты объявляешь о верности Аттиле, когда ты ею обладаешь. Но это — история. А что завтра? Ты не боишься потерпеть поражение в походе против ордена Святого Иоанна без поддержки Ричарда?

— О нет, — саркастически ухмыльнулся Дракула. — Мы не можем проиграть. Разве не благословил сам папа наших воинов? Новые вампиры, созданные беспокойным алхимиком при помощи эликсира, не могут противостоять нашей армии — в этом нет сомнения. Но кто будет настоящим победителем? Кто выпьет полную меру силы и власти из крови побежденных теперь, когда Англия завоевана Галлией и империя Шарлеманя рассыпается как карточный домик? Слишком поздно, Майкл, слишком поздно.

— Победа, мой лорд, будет измеряться хвалебными песнями таких, как я, — возразил Бихейм, зная, что воевода думал не о своей будущей славе. — Если будем петь громко, мы сможем посеять сомнение в отношении наших врагов и агитировать за Чарльза и Валахию.

— Наши армии объединены, чтобы показать миру, что Галлия и Валахия будут вместе сражаться против общего врага, — возразил Дракула, — но боюсь, мы сами того не желая, расскажем другое тем, кто за нами внимательно наблюдает. Даже наши друзья видят соперничество между Ричардом и мной. Победа может разделить нас, не говоря об отношении к врагам. Мы не можем уничтожить тайну, выданную миру мальтийским алхимиком, — можем только стремиться использовать ее эффективнее наших врагов и таким образом отдавать нашу силу постепенно. Мы слишком опоздали, чтобы подать пример разрушения, достаточный для запугивания всего мира.

— Тогда верни своих людей домой. Я бы поблагодарил тебя, если бы не ступил на скрипящую палубу морских судов.

— Этого я не могу сделать, — ответил воевода, выходя из ванны и заворачиваясь в простыню. — Возвращение может оказаться бесконечно хуже, чем продолжение, оно воодушевит мятеж в Валахии, подобный тому, что уже возник в Галлии. Мы должны воспользоваться нашим небольшим преимуществом, или наш мир рухнет сразу, вместо постепенного распада, который позволит сохранить нашу силу еще какое-то время.

— Я никогда не видел тебя таким озабоченным, мой лорд, — сказал менестрель расстроено, — в прошлом думал я, а ты действовал. Я боюсь, сэр, долгая жизнь превращает тебя в государственного деятеля.

— Я князь-вампир, — ответил Дракула, ссылаясь на книгу Никколо Макиавелли, которым восхищались на Востоке даже больше, чем на его родине.

Конечно, воевода Влад Пятый был князем-вампиром, научившимся осторожно применять разрушение и жестокость. Даже в молодости, когда гнев чаще влиял на его поступки, он всегда больше ценил страх перед ним. Теперь, если его мучила совесть вообще, то только потому, что он стал вялым в своей жестокости и недостаточно заботился о том, чтобы наполнить ужасом сердца обычных людей.

— Ты — отличный образец князя, — подтвердил Бихейм. — Но, мой лорд, Ричард тоже князь. Думаю, было бы хорошо, если бы до конца этой кампании вы оставались бы вместе и показали миру, что князья-вампиры Галлии и Валахии действуют заодно в подавлении мятежей.

Воевода вздохнул, признавая правоту своего слуги. Независимо от своего презрения к Ричарду и чудовищного предположения о презрении нормандца к нему, нужно было выиграть битву и доказать единство. Дракула отбросил простыню и стоял обнаженным, разглядывая свое тело.

Оно было большим и сильным, с массивными мышцами бойца. Многие вампиры, удовлетворенные своей нечувствительностью к боли и ранам, не утруждали себя. Хотя они никогда не толстели, но часто слабели. Дракула никогда не поддавался соблазну, сила была его идефиксом, он презирал всякую слабость. Его отец, Влад Восьмой, прозванный Драколи (Дьяволом), подавал сыну прекрасный пример в этом отношении, пока мятежники не убили его. Но если Владу было суждено погибнуть, он знал, ему наследует брат, Раду Великолепный. Человек совсем другого склада, Раду был мягким, больше похожим на нормандца Ричарда, чем на брата Влада, — и по характеру, и по внешности.

Мысль о Раду заставила Дракулу опять поморщиться, как обычно. Ханат был перенасыщен младшими братьями и неблагодарными сыновьями, страдавшими от того, что у них не было власти и приходилось столетиями ее дожидаться. И они не брезговали ничем, дабы получить и использовать власть. Он думал, стоит ли сохранять их мир ради людей, подобных Раду?

— Наши империи сохраняет то, — ворчал Дракула, — что у них так много врагов извне и мы должны смыкать ряды против них. Но внутренние враги могут доставить нам большие неприятности, если мы даже уничтожим внешних.

Бихейму не нужно было спрашивать, о чем речь. Валашская империя объединилась на основе ненависти к туркам и постоянной необходимости сражаться с ними. Этот общий враг не только отвлекал внимание от соперничества между князьями Востока, но и давал надежду двум группам людей, которые иначе могли быть неспокойными: самым сильным смертным, надеющимся выделиться в сражениях и заслужить превращение в вампира, и вампирам со старшими родственниками, чье обретение власти и привилегий находилось под постоянной угрозой для жизни князей со стороны внешних врагов. Внутренним врагам было проще привлечь эти группы на свою сторону, чем внушить чувство преданности.

Пока хозяин одевался, Бихейм разлил вино в два хрустальных бокала и терпеливо ждал. Он думал, мог ли Блондель де Несле предлагать подобное Ричарду в то же мгновение. Но, если верить слухам, нормандский князь предпочитал другие предложения и пил вино, если не мог пить кровь. Дракуле не нравилось пускать кровь если только он не пускал ее мечом. Если другие вампиры потакали своей нужде, Дракуле она не нравилась, потому что, пусть даже в малой степени, показывала зависимость от более слабых.

Воевода взял бокал из руки Бихейма, хмуро вглядываясь в содержимое.

— Никакого папского яда, уверяю тебя, — пробормотал менестрель.

Опыты папы в применении яда в искусстве дипломатии были общеизвестны. Дракула поднял бокал, как бы произнося тост, и заколебался. Он смотрел на верного менестреля, как всегда, когда искал повода для своей иронии.

— За погибель врагов Валахии? — предложил Бихейм. — Или нам лучше вознести молитву, чтобы Господь направлял стрелы смешных лучников Ричарда?

Дракула изобразил улыбку.

— За погибель врагов Валахии, — сердито сказал он. — И пусть стрелы летят, как хотят, и наделают такой вред, какой смогут!

2

Ричард, смещенный правитель Большой Нормандии, был не в лучшем настроении, возвращаясь с военного совета, чем Влад Дракула. С совещания он тоже пошел домой, вызвав друга, менестреля Блонделя де Несле, и послав за астрологам.

Блондель значил для Ричарда несоизмеримо больше, чем Майкл Бихейм для Дракулы. Ричард сказал бы, что причиной этому были теплота и знание ценности настоящей дружбы; Дракула заметил бы, что князю сложнее найти зеркало для благородства души, чем зеркало для собственной жестокости.

В народе говорили, что Блондель де Несла стал доверенным лицом Ричарда, когда помог его освобождению из тюрьмы, в которую тот был заключен на короткий срок в Валахии после третьего крестового похода. Но это была ложь, выдуманная самим Блонделем как часть легенды, скрывающей настоящую причину заключения. По версии Блонделя, Ричарда упрятал в тюрьму великий герцог валашский Леопольд, завидуя его успехам в борьбе против Саладина. Как рассказывал Блондель, Ричард захватил бы Иерусалим, если бы не коварство и слабоволие валашских союзников, а заключение нормандского князя только подтвердило их предательство. На деле же валашцы обозлились на то, что истощенный долгой и бесплодной компанией Ричард заключил соглашение с Саладином и отправился домой, оставив войну с магометанами армиям Аттилы. За долгие годы версию Блонделя стали считать в Галлии истиной, тщательно поддерживали песнями и чествовали князей Шарлеманя как героев.

Мифотворчество Блонделя создало Ричарду более славное прошлое, чем это было на самом деле, приукрасило восхождение на трон Большой Нормандии, умалчивая о жестоких раздорах, приведших его брата Джеффри к правлению Французской Нормандией и Анжу. Блондель уже задумал рассказ о предстоящей кампании, согласно которому раскаивающиеся валашцы умоляли Львиное Сердце участвовать в ней, и ответ Ричарда отличался несравненным благородством. В действительности Шарлемань все еще считал Ричарда частично ответственным за неприязнь, отравлявшую отношения между Галлией и Валахией на протяжении нескольких веков. И то, что так называемый Львиное Сердце сдал лондонский Тауэр восставшей армии без боя, еще дальше отодвинуло князя Большой Нормандии от королевских милостей.

Новый крестовый поход был последней возможностью искупления, сближения империй, прихода валашских войск на помощь осажденным вождям Галлии.

Учитывая все это, Блондель совсем не удивился, заметив волнение Ричарда после встречи с Дракулой.

— Он — чудовище, — сказал Ричард. — Выскочка, варвар, животное с клочковатыми волосами и негнущимися ногами. Он высмеял моих лучников, верно служивших мне почти пятьсот лет. Ему едва ли больше двухсот лет, но он выставляет себя великим знатоком военного искусства, будто бы огнестрельное оружие — это все. Когда я сказал, что привел лучших христианских рыцарей в этот крестовый поход, он позволил себе поправить меня, сказав, что я привел стариков!

Князь снял кольчугу, в которой ходил на историческую встречу, изнывая от средиземноморского солнца, сиявшего в безоблачном небе.

— Этот Дракула — мясник, а не воин. Я не верил слухам о нем, но сейчас поверю наихудшему рассказу о его жестокости. Он делает вид, будто презирает меня за лондонские события, хотя понятия не имеет об острове, отрезанном от союзных армий бурным морем. Он укоряет меня из-за жалкого мальтийского алхимика, нормандца по рождению, и за то, что я держал при дворе его отца-механика. В его стране нет изменников, он всех насадил на деревянные колья и удивляется, почему другие не последовали этому примеру! Будто бы я не казнил предателей!

— Мир хорошо знает, как ты обращаешься с изменниками, мой лорд, — промурлыкал Блондель. — Даже коварные англичане празднуют твое счастливое избавление от убийцы, сжигая чучело Гая Фокса ежегодно пятого ноября.

— Кажется, они больше не будут следовать этому обычаю, — ответил князь. — А жаль.

— Мы восстановим его, — сказал менестрель. — Мы установим другие дни для празднования поражения твоих врагов. Обычные люди будут сжигать чучела Кордери и хлыща Дигби, называющего себя лордом — хранителем английской расы. Они попадут в ад, в день их смерти мы будем устраивать карнавалы. Так, мой лорд, народ возрадуется нашей справедливости и будет благодарить Создателя за наше существование. Когда ты с триумфом возвратишься в Лондон и смертная молодежь будет сметена войной, тогда новые вампиры покажут, кто они, эти узурпаторы, бесконечно более испорченные, чем те, которых они вытеснили. Смертные будут встречать твое возвращение пением на улицах. И если не будут петь достаточно громко… Но нет, клянусь, они знают, время покажет, что сделают это не напрасно.

— О да, — горько сказал Ричард, — но сначала мы должны погрузиться на эти проклятые галеры, довериться капитанам, пройти рядом с пиратами, затем проложить путь по проклятому острову — сражаясь не с магометанами, но с вампирами, которые боятся ран или боли не больше нас. Это будет, мой друг, схватка пожестче, чем предыдущие.

Блондель де Несле был слишком осторожен, чтобы спросить о причине страха хозяина. Впрочем, он знал и сам. Ричард боялся, и очень. Давно прошли времена молодости, когда он заслужил славу своей смелостью и отвагой. Он был бесстрашен в битве и отлично разбирался в военном искусстве. Его обращение в бессмертие придало ему такой вкус к сражениям, что он прославился жестокостью и стал любимцем Чарльза, но с течением времени на святой земле Ричард почувствовал, насколько хрупко его бессмертие. Две тяжелые раны заставили понять: его могут убить, и жить вечно он сможет, только остерегаясь гибели.

После возвращения из Иерусалима Ричард совершенно изменился и больше не хотел сражаться по-настоящему. Это стало очевидным по дороге домой, когда князь стал жертвой обычного для вампиров страха перед морем. Немногие вампиры выдерживали долгое плавание, но у Ричарда была просто паническая боязнь, превращавшая будущую кампанию в настоящее бедствие.

Ричард все еще был сильным в битве, и в турнирах, которые любил, не было равных ему. С копьем наперевес, зная, что никто не намеревается убить его, он бросался в схватку как воплощение легендарного Ланселота. Но в глубине души был, как многие вампиры, трусом. Преимущества, которыми бытие вампира наделяло тело, еще больше побуждали хранить ценный дар жизни.

По мнению Блонделя, Влад Цепеш вполне мог презирать нормандского князя, так как люди говорили правду, утверждая, что Дракула в полной мере сохранил свою храбрость. Блондель никогда не видел свирепого валашца, но знал, как доверяют образу воеводы, созданному Бихеймом. Рассказы о битвах Дракулы были такими же приукрашенными, как о Ричарде, поэтому Блонделя не впечатляли леденящие кровь истории о казнях, устраиваемых Дракулой после побед. А для того, чтобы посадить на кол тысячи побежденных, среди которых было много женщин и детей, не требовалась храбрость, такая кровожадность, напротив, говорила о страхе.

Однако Блондель не презирал своего господина. Он слишком хорошо понимал, каким Ричард видит мир. Будучи вампиром, он знал, какой он трус, хотя не признал бы этого никогда. В своих песнях и рассказах Блондель постоянно намекал, что он почти такой же герой, как и его хозяин.

К ним присоединился астролог Ричарда Саймон Мелкарт с рассказами об ужасном состоянии Неаполя — темнице с лихорадкой, которую могут терпеть только неотесанные итальянцы. Мелкарт посмотрел по звездам, советуя хозяину немедленно возвратиться в Кальяри. Увы, это не входило в планы валашского воеводы. Корабль Ричарда должен отправиться с частью армады из Неаполитанского залива навстречу судам, стоящим у Палермо, чтобы затем плыть вместе к Мальте.

— Скажи, — сказал князь Мелкарту скорее угрожающим, чем вопрошающим тоном, — какой исход сражения ты вычислил?

— Победа! — заявил астролог, садясь напротив князя. — Несомненно, нас ждет большая победа!

Князь поискал взглядом воду, но на столе ее не было. Как сказал Мелкарт, Неаполь был охвачен эпидемией лихорадки, и врачи не советовали пить сырую воду. Ричард потребовал эля, и Блондель услышал, как слуга заспешил по лестнице, испуганный нетерпеливым тоном хозяина.

Блондель презрительно скривил губы, глядя на двух сидящих за столом мужчин. Астролог был слишком самоуверен, хотя другие обычно осторожничали в предсказаниях, боясь ошибиться. Ричард не относился к правителям, убивающим посланца за плохие вести, но и не был слишком щедрым к приносящим хорошие новости и ошибающимся при этом. Этот астролог был новичком при дворе, его предшественник впал в немилость, не сумев предсказать переворот, изгнавший вампиров из Большой Нормандии.

Это упущение не ослабило веры князя в чтение по звездам, напротив, оно еще больше заставило его сокрушаться о потере Джона Ди, обладавшего, как думал Ричард, всеми тайными знаниями, которыми тот не поделился с князем только из-за своих предательских симпатий к восставшим. Ричард, как большинство князей-вампиров в империи Чарльза, ощущал ненавистную тягу к предсказаниям будущего, и с удовольствием констатировал успехи своих провидцев, а не их неудачи. Он был очарован странными опытами Эрла Нортумберлендского, своего бывшего пленника, в башне Мартина. На Блонделя же большее впечатление производили механические чудеса Саймона Стертвента и старшего Кордери.

— А как мои шансы? — проворчал князь.

— Верные, — заверил Мелкарт. — Ты отличишься в битве, как всегда. Хорошая звезда наблюдает за твоим мечом, Марс в созвездии Стрельца обещает удачу твоим лучникам. Стрелы решат исход битвы, говорю я, и слава достанется тебе, так как у валашского князя только мушкеты и пушки.

— Трагедия в том, — пробормотал Блондель, — что среди знаков Зодиака нет мушкетера, который предоставил бы помощь неба артиллерии Дракулы. Нам могут понадобиться эти пушки против вампиров ордена Святого Иоанна, и никакое созвездие не может благословить их цель!

Мелкарт удостоил менестреля грозным взглядом, но проигнорировал его слова.

— Я составил гороскоп этой крысы, Кордери, он точен, поскольку мы знаем час и место его рождения. Этот гороскоп темен. Тень смерти витает над этим человеком, на земле и в аду для него разожжен огонь.

— О да, — сказал Блондель. — Несомненно, папа это заметил, приказав, чтобы Кордери доставили в римскую инквизицию, хотя папа римский — святой человек, а не черный маг.

— В моем искусстве нет ничего черного, — холодно парировал Мелкарт. — Бог сотворил звезды, как сотворил Землю, и во всех его творениях есть смысл, который мы можем распознать.

— Ты уверен, что у тебя умений больше, чем у Ноэла Кордери, Мелкарт? Все же именно он постиг магию превращения в вампира, хотя, без сомнения, звезды показывали, что эликсир не избавит его самого от смерти.

— Его магия не та, что дал нам Бог, — ответил Мелкарт, — она черная по звездам, иначе Кордери бы узнал, что продает свою душу за дрянной эликсир и дьявол рано или поздно потребует с него долг.

— Тогда в намерении папы с помощью инквизиции сломить дух алхимика и спасти душу кроется милосердие, — тихо произнес Блондель. Он не сказал больше ничего, догадки о том, какая из двух магий для превращения в вампира больше противоречит природе, были не для него. И как мог он жаловаться, если был обязан своим бессмертием похотливой благосклонности Ричарда? Блондель не скромничал, но знал, что своим высоким положением обязан не поэтическому дару. Понимал, как легко его можно заменить таким творцом, как Шекспир, если бы драматург льстиво писал о вампирах-аристократах, вдобавок к своим мрачным и кровавым трагедиям о простых смертных.

— Да, милосердие… — заметил не совсем искренне Мелкарт.

— Сейчас не время ссориться, — строго прервал его Ричард. — У нас будет время увидеть, есть ли у Мелкарта умение, которое выказывал его предшественник. Оставь его, Блондель.

— Ссориться, сэр? — спросил Блондель, стараясь выглядеть беззаботно. — Я не стану ссориться с добрым Саймоном или с милостью звезд. Я только хотел бы, чтобы Эдмунд Кордери избавил нас от забот. Если бы он посоветовался со своим другом-колдуном о будущем сына, да и о своем тоже, добрый Гарри Перси предсказал бы их трагическую смерть и отговорил от измены. Если бы у нас был тогда Мелкарт, мой лорд, мы бы задушили Ноэла Кордери в колыбели, схватили проклятого Лангуасса и спасли прекрасных леди Кармиллу и Кристель, которые украшали бы своим присутствием двор еще тысячу лет.

— Успокойся, Блондель, я приказываю, — нетерпеливо сказал князь. — Я приму любую помощь, поэтому придержи свой горячий язык, чтобы не обжечь губы. Бог по-своему решил ход битвы; мы просто стремимся настолько увидеть его намерения, насколько он нам позволит, чтобы мы могли молиться. Я буду молиться за успех наших стрел и вы все тоже, нравится вам или нет!

Блондель поклонился:

— Как желает мой князь.

Ричард всегда молился за удачу своих стрел, потому что связывал свое наследование со знаменитым попаданием в глаз Гарольда, завоевавшим правление в Британии для Вильяма Незаконнорожденного, для Нормандии и Галлии. Нормандцы любили своих лучников, как турниры и льстивых менестрелей. Даже Чарльз считал лук счастливым оружием. Чтобы ни находили астрологи в созвездии Стрельца, рассчитывая гороскопы, все толковалось в пользу правителей, и Мелкарт просто следовал тропой традиции.

Блондель больше бы доверил доброй английской пушке из стертвентской стали, если бы Ричарда не заставили ее бросить при отплытии из Лондона. Он был вынужден прибыть сюда, нуждаясь в василисках и пулевринах. Простые лучники армии Ричарда были ему трогательно преданы, отправились с ним в изгнание, но Блондель понимал — не они сливки британских воинов. Их военный престиж был так тесно связан с покровительством короля, что жизнь в Новой Англии была бы для них всех крутым падением. Если бы кто-нибудь искал предзнаменования, о судьбе Большой Нормандии говорило бы то, что во время короткой гражданской войны английские артиллеристы встали на сторону Кенелма Дигби.

— И не забудем, — добавил Ричард без особого энтузиазма, — помолиться за наших союзников-валашцев, чтобы пули их мушкетов летели в цель.

— Аминь, — сказали Саймон Мелкарт и менестрель, прежде чем князь попросил оставить его наедине со своими мыслями и своим Богом.

Эти мысли были такими горькими, что Ричард не мог оставаться с ними долго. Хотя его прогневил Влад Дракула, было много других, на которых он мог излить ярость. Ричард считал, что соратники предали его идеалы. Потеря Большой Нормандии ранила князя больше, чем представляли себе его насмешливые враги и друзья. Он глубоко верил в божественное право князей-вампиров, в Бога, обустроившего мир в пользу его рода, в миссию просвещать и украшать мир.

“Где же, — думал Ричард, — расплата за наши страдания? Что теперь случится со славным миром, в который мы стремились превратить Галлию? Он уходит во мрак, и бессмертием, нашей привилегией, наделяются самые низкие и подлые. Где надежда, на земле или на небесах? К чему стрелы-против таких врагов, как эти?”

Князь поднял небольшую отпечатанную брошюру, лежавшую на столе. Без переплета и на плохой бумаге, она выглядела жалко, не казалась колдовской книгой зла, но уже пролила зло на мир. В ней описывалось составление эликсира из семени вампиров и человеческой крови, его введение в тело для превращения обычных людей в вампиров. Этот способ был проще и не такой торжественный, как тот, который применял род Аттилы для поощрения своих любимых и самых верных слуг.

Для Ричарда брошюра была нечистой и отдавала большим пороком, чем грегорианская ересь, называвшая вампиров дьявольским отродьем. Его благородство, думал Ричард, обеспечено тем, что собственный вампиризм и вампиризм обращенных основан на любви и страсти, а не на холодном расчете таких людей, как Ноэл Кордери.

Досаду и горечь можно было устранить только одним способом. Он пошел в спальню — самую роскошную часть виллы, которую ему предоставили в Неаполе. Там позвал самого молодого из слуг, русого, с голубыми средиземноморскими глазами, который однажды станет красивым рыцарем-вампиром.

Ричард, изгнанный правитель Большой Нормандии по прозвищу Львиное Сердце, взял серебряный кинжал, лежавший рядом с кроватью, поднял его на уровень глаз, отразившихся в блестящем лезвии. Глаза его обращали на себя внимание медным цветом, в отличие от типичных для вампиров карих глаз.

“Огненные глаза, — сказал он про себя. — Смелые глаза. Глаза героя, человека, рожденного править”.

Князь мягко облизал губы, предвкушая сладкий вкус теплой крови.

3

Ноэл Кордери сидел на треногом табурете, наблюдая за котлом, кипевшим на огне.

Он находился в комнате без окон, со скамьями вдоль стен, уставленными кувшинами, перегонными кубами, лампами, подсвечниками, зажимами и напильниками.

Это была типичная каморка алхимика, если не учитывать вещей, не характерных для таких мест: клеток с шумными собаками и большими коричневыми крысами, грызущими проволочную сетку; швабр и аммиака для уборки; микроскопа на столе. Но было и другое, что случайный наблюдатель мог принять за свидетельство занятий еще более мрачными делами: трупы для вскрытия, удаленные хирургами конечности, бутыли, склянки, кувшины, кубки, тыквенные бутыли, бурдюки, заполненные кровью. Кордери стал самым серьезным исследователем крови во всем мире и мог сказать, что знает о ее тайнах больше, чем любой живой человек… но не достаточно.

Далеко не достаточно.

Он пытался заглянуть в глубину человеческой природы, найти и понять оживляющую душу, но когда подвел итог своим открытиям, смог только отнести себя к неудачникам. Он нашел эликсир жизни, но не знал, как эликсир действует и почему иногда не действует.

Хотя комната была холодной кельей, летняя жара и огонь в камине прогнали прохладу, окутали теплом усталого Ноэла, погрузили в близкое к трансу состояние, когда воспоминания слились в один поток обрывков, клочков забытых снов.

Наблюдая за котлом, вспомнил кухню монастыря в Кардигане, где зарабатывал себе на пропитание. Вспомнил вкус пудинга, подобных которому больше не пробовал, кастрюли, в которых тот доводился до совершенства.

Он вспомнил другую кастрюлю, которую видел маленьким ребенком в лондонском Тауэре. Вокруг колдовского сосуда кудахтали и пели три колдуньи, посылая смертного отпрыска на гибель. Теперь он мог вспомнить о юности очень немногое. Это было беззаботное время, покрытое слоем боли, оставившей в душе более сильные впечатления. Но некоторые контуры былого все же теснились у порога сознания, он нахмурился, вспоминая их.

“Два, два, — говорили колдуньи, — труд и беда”.

Куплет было нетрудно дополнить: “Огонь горит, кипит вода”. Эти слова он мог сказать о своем котле содержавшем более жуткую смесь, чем та, у которой сидели жалкие ведьмы. Но его котел не кипел, а только нагревался, чтобы сохранить содержимое. Он не помнил рецепта, заставлявшего людей говорить с отвращением о вредности ведьм, но прочел все лучшие книги с рецептами и магическими наставлениями. Он знал “Компендиум Малерикарум” Гуаццо, так называемую “Клавикула Соломонис”, “Аре Мачка” Рамона Лалла, книгу о черной магии, ошибочно приписываемую Корнелию Агриппе, работы Марчелло Фичино и бесчисленное множество других книг об оккультном искусстве. Достаточно хорошо знал ингредиенты, используемые ведьмами и колдунами в своих зельях. Перепробовал все, но напрасно.

“У меня более сильные смеси, чем те, о которых я читал, — думал он, — я готовлю растворы, чтобы дать долгую жизнь смертным людям, и яды, чтобы отобрать ее”.

Этот драматург, служа вампирам-правителям, писал драмы о недавней истории, — их Ноэл не видел, чтобы польстить вампирам, но сохранял свое искусство, чтобы писать трагедии о более отдаленных временах, подробно повествующие об опасностях бренности, откровенно обращался к толпам обычных людей. Ноэл хотел вспомнить кое-что из спектакля, но вспомнил лишь взволнованную речь превратившего жизнь в ходячую тень, взобравшуюся на короткое время на сцену, прежде чем погаснуть, как свеча. Он пытался сложить стихи по порядку, но не мог, хотя вспомнил начало.

Из его рта исходили фразы, которые он не произносил вслух. Завтра, и завтра, и завтра… подкрадывается мелким шагом, но память отказала: это длилось слишком долго, и его молодое “я” не знало, как прислушаться.

Новые воспоминания вытеснили прежние — воспоминания о других темных и душных комнатах, без прохладного дуновения, с близкой лихорадкой. Он больше всего ненавидел воспоминания об Адамаваре, хотя не знал почему, ведь ничего ужасного там не случилось, именно там Береника открыла ему женскую любовь. Но это была жизнь, которой он не принадлежал, потому что ее народ был странным, созданный им сверхъестественный мир со страхами и надеждами был отталкивающе чужд ему.

Свое путешествие в Адамавару и проведенное там время Ноэл вспоминал как кровавый сезон. Это был его Эйодун, когда он растянулся на жертвенном алтаре, отдав свое здоровье и силу в обмен на капризную мудрость, используемую многими, исключая его самого. Он пил человеческую кровь, но что-то сделал неправильно. Думал о своей смерти как о наказании — мести Бога, хотя не мог определить свой грех.

Дверь кельи открылась, скрипя петлями, и он, вздрогнув, сел, готовый виновато отрицать свой сон, если бы его обвинили в этом. Но обвинения не было; была только Лейла, самая верная из всех слуг и помощников. Сейчас у него их было много. Каждую неделю он творил вампиров, но время истекало — пламя свечи его жизни дрожало на холодном ветру враждебности Галлии и Валахии. Он знал: его вампиров будет недостаточно, если гроссмейстер ордена сможет вооружить рекрутов только луками и кинжалами. У них не было ни пушек, ни мушкетов, даже стрел было мало.

— Уже поздно, — сказала Лейла. — Тебе пора в постель. Подмастерья проследят за работой.

— О нет, — возразил он. — Теперь, конечно, работа не требует такого внимания — даже новая, отчаянная работа, которую я веду параллельно со старой. Все спокойно, но мне не хочется уходить. Новости есть?

— Лангуасс и Валетта послали корабли с пушками в гавань Палермо с попутным ветром. Они навредили тесно стоящим судам, но врагов слишком много, чтобы можно было так просто победить. Они вернулись в Большую бухту несколько часов назад, говорят, сейчас все галеры в море и завтра пойдут в последний поход, чтобы нанести большой удар.

— А что с магометанами?

— Гази — в море на юге, подкрадывается ближе, но они хотят только наблюдать. Султаны вступят в войну лишь после того, как мы разобьем для них большую часть врагов.

— А друзья?

— Молчат.

Ноэл наклонил голову, усаживаясь поудобнее на табурете. К флоту в обороне присоединились английские каперы, чтобы участвовать в битве на собственный страх и риск — они герои, учитывая шансы, хотя после битвы уведут свои суда. Таких союзников нельзя попросить бросить якорь и участвовать в сражении на суше, где армии рыцарей-вампиров впервые будут драться. Никто не может упрекнуть моряков, что они не присутствуют в этом кровавом цирке.

Ноэл хранил слабую надежду на то, что часть флота Кенелма Дигби может присоединиться к рыцарям Святого Иоанна, хотя считал это романтической иллюзией. В душе он не сожалел, что друг решил быть осторожным. Безопасность Англии была для Дигби превыше всего, воздерживаясь от конфликта, страна станет сильнее. Жаль, что больше не было английских пушек.

Лейла нежно положила руки Ноэлу на плечи, посмотрела в его глаза, которые так ослабли, что даже в очках он не мог четко видеть ее лицо. Это его печалило. Но в его памяти навсегда останется блеск ее кожи, яркие глаза и пышные черные волосы.

Ноэл надеялся, что она тоже запомнит его, если будет жить и сохранит честную душу на века, которые заслужила. Но больше всего надеялся на то, что ласки всех ее последующих любовников будут всегда ей напоминать его собственные. Лейла была одета почти как в первый раз, когда он увидел ее, — в мужской костюм из кожи, но без треуголки и пистолета с кинжалом. Ноэл провел рукой по рукаву ее жакета, слегка удивленный тканью. Он был несколько шокирован, поняв, почему она так оделась.

— Ты пришла прощаться, — прошептал Ноэл.

— Нет еще, — сказала она. — Я пришла увести тебя, чтобы мы распрощались в более удобном месте.

— В удобном месте? — Ноэл осмотрел мрачные стены, едва различая бутыли и мензурки на полках, книги и рукописи, приборы и инструменты. Его внимание привлекла медная труба микроскопа, сделанного для него Кенелмом Дигби так давно, блестящая в свете огня.

“Здесь мое самое удобное, самое лучшее место, — думал он, — место алхимика здесь, на его кухне ведьм, где он варит жидкости жизни и смерти, жонглируя судьбой и темными тайнами Бога”.

Тем не менее Ноэл позволил поднять себя и увести к двери, где его ждал Квинтус. Ноэл был рад ему, так как не хотел оставлять комнату без присмотра, хотя в ней не было ничего важного. Среди легиона учеников он никому не мог доверить дежурство, но Квинтусу верил, как всегда.

Ноэл взял руку монаха и сжал ее, говоря этим жестом больше, чем любыми словами. Рука монаха была много сильнее, чем его, он чувствовал силу мышц. Когда они жили в Буруту, Ноэл был моложе, в расцвете сил, высокий, стройный, гибкий и красивый, сейчас — много старше, не годами, но всем видом.

Лихорадка Ноэла в Адамаваре, эликсир вампиров оставили печать на душе и теле, и, когда Квинтус процветал от дыхания жизни, Ноэл сморщился и ослабел без него. Казалось, что, давая кровь Квинтусу эти годы, Ноэл передавал ему жизненную силу, но он не завидовал другу. Все же это он, Ноэл Кордери, вдохнул жизнь в Квинтуса и тысячи других, после смерти они будут превозносить его, и не важно, что другие назовут дьяволом.

— Я буду молиться за тебя, — пообещал Квинтус, когда Ноэл шагал по ступенькам.

— Молись за всех нас, — сказал Ноэл. — Молись за наших капитанов, пушкарей и лучников. Молись за наши ядра и стрелы. Молись за Англию, за новую Атлантиду, за еще не рожденные поколения. В эту ночь всех ночей мы не сможем молиться много, нам нужно чудо, чтобы спасти нас от гибели.

Лейла повела его улицами Мдины, но они не пошли к ней домой, а направились в противоположном направлении, к церкви — месту первого христианского богослужения на острове. Здесь стоял дом Публия, сделанный мальтийским епископом самим святым Павлом, потерпевшим вместе со святым Лукой кораблекрушение у острова через тридцать лет после распятия Христа. На месте церкви, построенной когда-то Публием, стояла другая, большая, возведенная нормандцем Роджером Сицилийским — этот остров, как и Британия, был захвачен нормандцами в одиннадцатом веке, в период наибольших завоеваний Галльской империи. Ноэл не знал, в каком родстве находился Роджер с Ричардом Львиное Сердце или Шарлеманем, хотя узнал бы, прочитав “Галльских вампиров”. Он не открывал эту книгу не меньше десяти лет, сделав ее своей жизнью настолько устаревшей, что никто уже не мог обновить или дополнить ее.

В церкви было светло. Солнце сияло за матовыми окнами, в последние сутки здесь зажглись тысячи свечей — почти все мужчины, женщины и вампиры Мдины молились здесь. Но в это время, в час сиесты, почти никого не было, были видны несколько коленопреклоненных фигур — женщин, скрывающих под накидками лица и чувства. Ноэл не встал на колени, сел на предпоследнюю скамейку рядом с Лейлой. Они оба были здесь чужими: он — неверующий и она — некрещеная язычница.

— Мы пришли молиться? — спросила вампирша,

— Я слишком горд, чтобы молиться, — ответил он. — Я не делал этого молодым, и если я не делаю это честно, пусть лучше молятся другие. Я никогда не просил ни за душу, ни за тело. Ни тогда, ни сейчас.

— Мы можем найти более удобное место, чтобы провести вместе последние часы, — сказала Лейла.

— Ты хочешь моей крови?

— Нет, у меня достаточно крови, но скоро в море прольется столько крови, что океан покраснеет от Сицилии до Триполи.

— Но ты должна уйти по этому кровавому морю, — сказал он. — Когда галеры прорвутся сюда и рыцари-вампиры хлынут на остров, ты должна заставить Лангуасса отправиться в Англию. Бессмертие не очень остудило его, боюсь, он приведет “Спитфайр” к берегу, чтобы участвовать в этом безнадежном сражении. Он все еще хочет рассчитаться с Ричардом, никто в мире не остановит его, кроме тебя. Надеюсь, ты спасешь его от горячности и сохранишь корабль для другого дела.

Ноэл замолк, и она заговорила опять:

— Лангуасс сказал, что галеры могут не пройти — его орудия уничтожат их.

— В морском сражении, — возразил Ноэл, — парусный корабль победит галеру и разнесет ее в щепки одним выстрелом. Но мы говорим о сотнях галер, которые даже не будут драться в море, а соберутся вместе, пробираясь к берегу, чтобы высадить лошадей и стрелков с мушкетами. Форты у Большой Гавани задержат их, но они высадят людей в бухте Святого Павла и в Марсамксетте; в крепостях нет пушек. Настоящая битва развернется, когда армии сойдутся у стен Мдины, где Дюран должен их задержать и выиграть время. Не важно, что потом будет, — “Спитфайр” должен идти в Англию, надо готовиться к ее защите.

— Во всем этом кроется какая-то тайна, — сказала она, — которую ты не хочешь открыть, хотя Квинтус ее знает. Ты желаешь отправить меня не только из-за Англии и моей безопасности.

— Тайна есть тайна, — ответил Ноэл, — поэтому ее скрывают.

— Даже от меня? — спросила Лейла, не пряча обиды.

— Даже от тебя.

Избегая ее осуждающего взгляда, он поднялся, пошел по проходу к алтарю, где в сфере отражалось множество свечей. Она последовала за ним, пока он не остановился перед изображением Богородицы Марии, авторство которого приписывалось святому Луке. Ноэл смотрел на мадонну, мигая уставшими глазами, — даже в очках контуры расплывались.

— У нее нет красоты вампирши, — сказал он правду, даже не видя четко мазков, — как у любой смертной женщины. Судьба коварно играет с обычными людьми, наделяя красотой другой род, не могущий рожать. Эту глупость способны объяснить только грегорианцы. Жаль обычных мужчин, которые всегда будут любить тебя, милое дитя, и жаль матерей будущих мужчин, которых нельзя будет любить до конца.

— Иди домой, — посоветовала Лейла. — Иди домой и поспи, будет лучше, если твоя тайна уляжется.

Она взяла его за руку и повела к выходу. Когда они выходили из церкви, накрахмаленные шелковые капюшоны повернулись вслед за ними — женщины, прервав молитву, наблюдали их уход. “Присматриваясь, — думал Ноэл, — как мы идем…” Он вспомнил другой ряд, свечи, освещавшие глупцам дорогу к пыльной смерти. Позади него пламя свечей перемежалось с яркими солнечными лучами, струившимися внутрь сквозь большие мозаичные стекла.

Ноэл думал, каким станет мир, когда все люди превратятся в вампиров с детьми, которых будет нужно кормить. Как матери вскармливают своих детей, так и детям тогда придется вскармливать родителей. Это будет менее странный мир, чем представлялось в его необузданном воображении.

— Ты меня сейчас поцелуешь? — спросила Лейла, когда они стояли у церкви на жарком солнце.

— Да, — сказал Ноэл, обнимая ее, наверное, в последний раз. Привлек ее к себе, вспомнив, что делал это задолго до того, как она стала вампиршей и его любовницей, будучи еще девушкой, чужой в чужой тоскливой стране. Но не целовал ее тогда, дурачок… Тогда он был слишком горд, чтобы предложить свою кровь жаждущей вампирше.

Он поцеловал ее сейчас и сказал, что любит ее.

Но когда она в свою очередь сказала ему, что тоже очень любит его, подумал, что он еще глупее, чем был в давно прошедшей юности, потому что стал стар и нездоров, слеп и беспомощен и, однако, заставлял себя верить таким нежным словам, хотя их произнесло создание, прекрасное, как солнце.

— Я не могу сохранить себя, — прошептал Ноэл, — но хотел бы точно знать, что ты будешь в безопасности. Храни себя, прошу, ради тебя и меня, в твоих глазах и сердце все бессмертие, которое мне необходимо.

Лейла заплакала, опровергнув всех, утверждающих, что вампиры не могут плакать, и тех, кто верил, что не чувствующие боли не чувствуют жалости. Если бы Ноэл Кордери смог тогда глубже заглянуть в человеческую душу, он бы увидел: его любовница настолько полна сожаления и страдания, что их хватило бы на триста лет, эти чувства никогда не покинули ее полностью.

4

Морские сражения в защиту мятежного острова Мальта против объединенной мощи Галлии и Валахии разыгрались не в одном районе моря. Таких сражений было несколько, разбросанных по времени и месту. Крупнейшая битва произошла в трех — двенадцати милях к северо-западу от острова за день до вторжения.

Ветер, называемый островитянами “грегала” и классическими летописцами “евроклидон”, дул сейчас поперек хода боевых галер. Их квадратные паруса были наполнены ветром в начале перехода, и капитаны, воспользовавшись этим, довели галеры далеко к западу, гребцы сейчас выбивались из сил, проходя самый трудный участок. Мальтийские парусники, оснащенные квадратными и треугольными парусами, лучше использовали ветер, однако сейчас их строй не позволял маневрировать. Хотя ветер был живой, каравеллы и галионы ордена Святого Иоанна не очень превосходили по маневренности вражеские корабли.

Самые большие галеры стояли отдельно друг от друга, с галионами и бригантинами между ними, размещавшимися так тесно, что весла разделяла дюжина ярдов. Капитаны знали: Валетта попытается пропустить свои корабли между вражескими рядами, убивая гребцов огнем бортовых орудий, и решили не допустить этого. Галеры разместили лучшие пушки на носы, там же абордажные мостки, и, хотя на их уязвимых бортах располагались только мушкетеры и весельные, они должны были защищаться от убийственных пушечных залпов умелыми маневрами и корабельной броней.

На “Спитфайре”, в первой эскадре Валетты, Лангуасс стоял на мостике, примеряясь к зазорам между быстро приближавшимися вражескими судами. Он прикрывал глаза от солнца, подзорная труба для оценки положения была не нужна. Лейла, совершенно спокойная, стояла рядом. Лангуасс чувствовал такое волнение, какого не ощущал и в первые дни пиратства. Годы жизни вампира уменьшили силу его страстей, но не иссушили их совсем.

— Кровь Господня, дорогая, — сказал он ей, опустив руку, — сегодня многое против нас. Но как эти испуганные рыцари-вампиры сбились в кучу под палубами, ожидая бурю, которую мы устроим!

Она не ответила, глядя на него строгими карими глазами, и уже только этот взгляд воодушевлял. Она выглядела молодо, больше похожая на освобожденную им удивительную девушку-рабыню, чем на стройную степенную женщину, какой она стала до прихода к Кантибху, чтобы выполнить просьбу Ноэла Кордери и обеспечить собственное бессмертие.

Флоты быстро сближались, передовые суда рыцарей Святого Иоанна уже не могли отвернуть в сторону, хотя, повернув на запад, получили бы лучшую возможность маневра. Они должны были выпустить стрелы по вражеским артиллеристам, прорваться среди галер, проходя даже по их веслам. Во флоте империи было в шесть восемь раз больше судов, и Лангуасс знал, что их единственной надеждой было повредить вражеские суда так, чтобы разрушить их строй. Некоторые все равно доберутся до Мальты, но если растянутся вереницей, а защитники Валетты будут их успешно бить, тогда галеры не смогут собраться для атаки на Большую Гавань или для высадки войск в бухте Святого Павла.

Лангуасс прокричал приказы рулевым. Он не напрягал голос, шум ветра терялся в такелаже, и члены экипажа спокойно стояли по местам. Они уже пригнулись, зная, что первыми откроют огонь носовые орудия галер. Все хорошо знали свое дело, одни были с Лангуассом пиратами, другие — моряками или каперами. На борту находилось несколько мальтийцев, но основу экипажа составляли французы и англичане, три четверти из них Кордери превратил в вампиров.

— Эх, был бы мой Селим здесь, — пробормотал Лангуасс, посмотрев на Лейлу. — Как бы он радовался приближающейся рубке!

На “Спитфайре” по каждому борту располагался только один ряд легких бронзовых пушек. Это было небольшое судно по сравнению с флагманским кораблем Валетты, внушительных размеров родосской каракой, с двумя пушечными палубами на каждом борту и лучшими стальными орудиями флота. Флагман шел дальше вместе с большими галионами в надежде, что малые суда нарушат вражеский строй, небольшие корабли смогут уничтожать врагов по своему выбору.

Некоторые из идущих в кильватере Лангуасса судов были едва больше арабских дхоу и несли только легкие пушки на тумбах, которые испанцы называли эсперильями, но даже эти суда могли обстреливать гребцов на малых галеотах и нарушить корабельный строй. В этом случае галеры могли мешать друг другу, помогая атакующим. Если бы на веслах сидели только рабы и осужденные, они были бы слабы для драки, но Лангуасс хорошо знал, что Дракула и Ричард искали во всей Испании и Италии сильных наемников, которые под огнем будут лишь сильнее сжимать зубы.

Лангуасс взглянул вниз на волны, плещущие вокруг “Спитфайра”, и пожелал, чтобы они были повыше.

Сильный шторм нанес бы больший вред врагу, чем все пушки его эскадры; но небо было ясным и безоблачным, а море голубым и ласковым.

Он опять посмотрел вперед, отыскивая нужный ему промежуток во вражеском строю, затем оглянулся на корабли своей эскадры, и вновь почувствовал волнение, туго сковавшее грудь. Став грабителем, он познал это волнение как род страха, но научился толковать как приятное возбуждение, тягу к крови. Сейчас она слилась с другой жаждой крови, и Лангуасс, облизав пересохшие губы, подумал о тех шлюхах, которые сотнями появлялись в Валетте и Мдине, предоставляя то, что требовали от них бравые мальтийцы.

Он вынул саблю из ножен и высоко поднял ее, давая сигнал своим людям. Стоящая сзади Лейла вытащила свои пистолеты, показывая, что тоже готова.

Бомбарда на носу ближайшей галеры, идущей впереди чуть справа, бухнула в первый раз, каменное ядро плюхнулось в воду в ста ярдах. Лангуасс улыбнулся: одним ядром, нацеленным на стены Большой Гавани, стало меньше.

Хотя они давали не больше полдюжины узлов каждый, скорость сближения была большой, и все больше орудий начали стрелять, от галеры, выстрелившей первой, до небольшого галеота. Когда капитаны этих двух судов заметили, что Лангуасс хочет войти между ними, они повернули друг к другу и промежуток уменьшился, но Лангуасс не беспокоился. Скорость “Спитфайра” была достаточной, чтобы разнести их весла в щепки, и, пока их абордажные мостки не зависли над его узким корпусом, он был в безопасности.

Галеот поворачивал во время рывка “Спитфайра”, и нельзя было угадать, хотел ли он перерезать путь или лучше навести свои пушки, но поворот не получался, потому что он стоял против ветра. Возможно, гребцы не очень старались, несмотря на удары бичами надсмотрщиков и на бой барабана.

Железное ядро попало в такелаж фок-мачты, второе пролетело по палубе, расщепляя доски, но бомбарда галеры не могла теперь их достать, только легкие пушки могли продолжать обстрел. Лангуасс крикнул своим артиллеристам, и ответило легкое носовое орудие “Спитфайра”. Мушкетеры с рей начали стрелять по гребцам.

Галиот, потерявший надежду перехватить “Спитфайр”, опять попытался повернуть и совсем потерял ход, так что галера справа оказалась на виду всего правого борта каравеллы, проходящей траверз. Лангуасс закричал в восторге от удачи и взмахнул саблей, считая секунды до залпа.

Он крикнул “Огонь!”, канониры принялись за работу, пушки неровно подпрыгнули. Палуба галеры была много выше, чем палуба каравеллы, с двумя рядами гребцов, по два на весло, и, хотя мушкетеры стреляли с нее вниз по “Спитфайру”, ядра, попавшие в корпус галеры, нанесли огромный урон, пробоины были в опасной близости от ватерлинии. Лангуасс торжествовал, Лейла тоже, хотя они видели, как несколько собственных канониров и снайперов упали, раненные. Мшкетная пуля попала в штурвал, рулевой в страхе отпрянул, но это была случайность, он был защищен лучше всех.

Лейла стреляла по проходившей за кормой не дальше чем в тридцати футах галере, Лангуасс оглянулся, чтобы оценить результат своих выстрелов. Но времени радоваться не было, неразворотливый галеот был рядом, и артиллеристы уже начали стрелять. Залпы накрывали невысокое судно, убивали людей, хотя корпусу нанесли малый урон.

В ответ посыпался град мушкетных пуль, еще двое рухнули на палубу “Спитфайра” под проклятия Лангуасса. Он видел итальянские суда, но на них валашские солдаты — лучшие в мире мушкетеры, с этим нужно было считаться, даже если стреляли с палуб. “Спитфайр”, с меньшим, чем у врагов, .экипажем, не мог позволить себе такие потери.

Лангуасс проклинал про себя судьбу, но по-настоящему сожалел о крушении тайной надежды найти судно с цветом нормандских рыцарей, тогда он смог бы разрядить бортовые пушки по соратникам Ричарда, заставив их позеленеть от страха перед голубыми глубинами моря.

Лангуасс опять пожалел о спокойной погоде, позволявшей плоскодонным галерам лежать на воде, в то время как каравеллы постоянно качало. Он выкрикивал приказы во всю мочь — канонада стала оглушительной. Экипаж знал свое дело и по его сигналу мгновенно ставил паруса, ловя ветер.

Вторая шеренга неприятельских судов шла вплотную за первой, но не настолько близко, чтобы достать из бомбард. Прибавивший скорость “Спитфайр” был готов повторить свой рывок.

Лангуасс видел, что этот прорыв будет намного сложнее, потому что перед ним были две большие галеры, набитые мушкетерами Дракулы и не сворачивающие ни на дюйм с курса. Их кулеврины были на носу галеры, но среди гребцов стояли эсмерильи, галеры могли ответить на выстрелы пушек “Спитфайра”. Он почувствовал холодок в груди, зная: противник приготовился к встрече и эти канониры — лучшие в Валахии. В тайне он надеялся, что наспех собранный флот будет плохо приспособлен для сражения, но стычки между торговыми галерами и пиратами-мореходами длились слишком долго, капитаны его армады предвидели возможное поражение.

В годы своего пиратства, гоняясь за купцами в Средиземноморье, Лангуасс не встречал такого колючего противника, и, хотя его лучшие люди привыкли нападать на хорошо вооруженные корабли, с таким огнем они еще дела не имели. Если бы Лангуасс — морской орел — увидел бы настолько хорошо, как эти галеры, вооруженную дичь, он отказался бы от нее с сожалением, но сейчас он сражался не ради добычи.

Когда “Спитфайр” вошел в промежуток между галерами, Лангуасс увидел, насколько те велики и забиты людьми. Он приказал снайперам сойти с вантов вниз, они были не нужны наверху, представляя собой отличную цель для солдат Дракулы. Его артиллеристы были целы, и ядра галер почти не нанесли ущерба, но когда грохнул бортовой залп, казалось, разверзся ад.

Пушки “Спитфайра” натворили бед на нижних весельных палубах галер, но люди на верхних палубах едва шелохнулись, ожидая, что Лангуасс откроет настильный огонь над водой. С обеих сторон пули усыпали палубы каравеллы, не причиняя ей особого ущерба, чего нельзя сказать о людских потерях. Артиллеристы каравеллы сделали по одному бортовому залпу при проходе “Спитфайра” между галерами, но у противника была сотня мушкетеров и два-три ружья на каждого.

Лейла стреляла по левой галере, но на таком расстоянии ее пистолеты были бесполезны, и пират, схватив ее за плечи, заставил пригнуться за стойку рядом с мостиком. Он тоже присел, но оставил ее, когда рулевой, несмотря на защитный экран, упал без звука, получив пулю в затылок. Лангуасс знал: на галерах были снайперы, знавшие свои цели, но оставалось только самому взяться за рулевое колесо, чтобы привести корабль в порт, выйдя в открытое море.

Он осмотрелся, оценивая разрушения, сделанные его пушками, и с радостью увидел рваные дыры, зияющие в бортах обеих галер. Он знал: убиты дюжины гребцов, их весла переломаны, но также знал, что на галерах есть запасные гребцы и нанесенные разрушения могут оказаться незначительными, если галеры не станут тонуть. Он громко рассмеялся при мысли о замешательстве тонущих мушкетеров, хотя понимал, что до этого момента могут пройти часы и за это время стрелки перейдут на другой корабль, если только Валетта не вышлет корабли, чтобы добить поврежденные галеры.

Пока “Спитфайр” шел против ветра в миле от третьей линии галер, Лангуасс приказал доложить о состоянии бойцов.

Сообщения не радовали. Хотя корабль почти не пострадал от двух ядер, они потеряли четырнадцать человек убитыми или настолько тяжело раненными, что не могли делать свое дело, хотя и были вампирами. Еще один такой прорыв мог оставить каравеллу без канониров. Матрос, посланный наверх, крикнул, что видит корабль в огне, свой, судя по ярким парусам, и еще два, сцепленных мостками. Лангуасс решил, что его соратникам не лучше, а возможно, и хуже, чем ему.

Понял, что сражение, вероятно, проиграно. Из четырех обстрелянных им кораблей любой мог действовать дальше — все четыре могли идти к Мальте и высадить войска там, где захотят Львиное Сердце и Дракула. Один или два легких корабля могли нанести большой урон, но галионы Валетты могли столкнуться с сохранившейся мощью галер.

Корабли армады пострадают от бортового огня галионов, но если они повторят примененную ими тактику, день останется за их мушкетерами. Хотя галеры были громоздки и неповоротливы по сравнению с парусниками, они были достаточно хорошо защищены против всех ухищрений Валетты. Лангуасс не сомневался, что рыцари Святого Иоанна хорошо покажут себя в море, но не было сомнений и в том, что истинная оборона Мальты развернется у стен Большой Гавани и самой Мдины.

— Возьми руль! — приказал Лангуасс Лейле и спрыгнул на палубу, проверяя людей, расставляя их к пушкам и готовясь к последнему броску. Он поднялся на мачту, желая оценить положение “Спитфайра”, и крикнул Лейле, чтобы она вела корабль между двумя галерами.

На этот раз галеры шли на удалении, и он противостоял только одному кораблю. Для атаки Лангуасс выбрал судно слева, его пушки были немного мощнее на этом борту. Поставил к пушкам полные расчеты. Но положение не совсем благоприятствовало, это могло быть его последним шансом повредить вражеское судно, а он предпочел бы стрелять сразу по обоим.

Ядро оторвало кусок треугольного паруса, сбило часть такелажа, но “Спитфайр” держал курс. Бронзовая пушка грохнула в ответ, и ее жало впилось в борт галеры. Мушкетеры открыли огонь, люди опять стали падать. Самого Лангуасса ранило в левый бок, конечно, для тела вампира это не было тяжелой раной, но он знал — это знак конца. Хотя все его раненые были вампирами, даже они не могли продолжать сражаться при попаданиях в тело или голову и почти все погружались в глубокий сон, необходимый телам для восстановления.

Лангуасс перетерпел боль в боку, затем разрезал мышцу кинжалом, вытаскивая пулю, зажал рану пальцами. Мысли путались, но он взял себя в руки, прошел по палубе, приглядываясь к потерям и показывая себя экипажу, чтобы поднять дух людей.

Лейла тем временем пыталась развернуть судно влево, чтобы “Спитфайр” описал круг и прошел рядом с галерой в третьей линии, дав еще один залп. Но рваные паруса и тросы не позволяли маневрировать, корабль мог стать жертвой даже мушкетеров. Прибавить ход можно было, только идя против ветра, и Лангуасс приказал прибавить парусов, крикнув, чтобы Лейла правила к западу, а канониры правого борта стреляли по корме галер.

Затем обошел раненых, чтобы посмотреть, что можно сделать для них и могут ли его люди, исправив разрушения, привести “Спитфайр” в боевую готовность.

Он наклонился над обычным человеком, лежавшем на спине и раненным в живот. Странно, но, казалось, бедняга почти не чувствует боли, хотя не обладает силой вампира. Его глаза были открыты, и он не мигая смотрел в яркое небо.

— Все закончилось? — спросил, увидев над собой лицо капитана.

— Рет, — ответил Лангуасс. — Слава Богу, не закончилось, пока я могу стрелять или колоть. Но прости меня, ведь ты, как мне кажется, не станешь бессмертным.

— Пусть, — сказал лежащий, — но у меня была надежда, и это большее из того, что я имел.

Лангуасс встал и, оставив раненого, с криком побежал назад к мостику. Он понимал, что волнение, охватившее его, было не возбуждением, не жаждой крови, а отчаянным страхом.

Он разучился лгать самому себе.

“Но раненый прав, — подумал Лангуасс, — он мудрее, чем позволяет представить мне мое обманчивое чувство. У меня есть надежда, большая, чем раньше, страх ко мне не пристанет. Я еще разберусь с нашими врагами и получу с них свой долг, заплатив кровью вампиров”.

5

Пока заимствованные у Италии и Испании галеры бомбардировали стены Большой Гавани, вызывая на себя огонь не только Валетты, но и форта Святого Аджело и Калькары, авангард армии Дракулы был доставлен на меньших судах в гавань Марсамксетта, мимо пушек фортов Святого Элмо и Тинье. Огонь этих двух крепостей по кораблям был беспощадным, но они вышли почти без потерь из морской битвы. Капитаны Дракулы получили приказ ставить на весла мушкетеров и даже рыцарей-вампиров в критический час перехода.

С галеры “Кокатрис” воевода молча наблюдал, как пушки вели обстрел бастионов Тинье. Большая туча багрового дыма клубилась вокруг башен, дыма, выбрасываемого из пушек над скалой и волнами спускающегося вниз. На кораблях все заполнили звуки битвы: свист ядер, треск расщепленного дерева. Его пушки не отвечали, но снайперы на реях стреляли по канонирам. Дракула видел, что они не попадали в цель, но мушкетный огонь беспокоил артиллеристов, мешая целиться.

Пока “Кокатрис” и другие корабли были в худшем положении: находясь под огнем фортов они должны были выстоять. Ядра собирали свою жатву на верхних палубах, где моряки несли наибольшие потери, но большинство бойцов Дракулы пряталось под палубой вместе с гребцами. Бронзовые пушки Тинье не могли разбить палубы в щепки, что было под силу бомбардам Большой Гавани.

Грот-мачта пострадала от удачного выстрела, разбросав вокруг клочья такелажа. Полдюжины мушкетеров свалились на палубу, живыми или мертвыми. Дракула остался спокойным, но проклинал испуганных лошадей на палубе, приготовленных к атаке на берегу. Приученные не бояться огня, они дрожали на сотрясаемых ядрами палубах. Некоторые, разорвав державшие их уздечки, носились по палубе, мешая матросам и солдатам. Конюхов здесь не было, и воевода приказал солдатам подняться из трюмов наверх и помочь обуздать животных.

Наблюдая за этой драмой, Дракула увидел, как могучий гнедой махнул с палубы в пенящуюся воду и попытался удержаться на поверхности, взбивая пену передними ногами. К счастью, другие не последовали за ним — несмотря на панику, лошади больше боялись воды, чем разбитой палубы.

Башни фортов, высоко поднимающиеся над палубами скользящих перед ними в тесном строю кораблей, стали темнеть; солнце садилось за остров. Зубцы стен четко выделялись на фоне неба, огненные вспышки пушек казались ярче, а гром орудий — более зловещим.

“Кокатрис” выходил сейчас из грозной зоны в спокойные воды и прохладу. Дракуле казалось, что бухту впереди прикрывали спускающиеся кольца дыма, принесенные стихающим ветром. По легендам греков, оставивших следы на южных границах Валахии, здесь было устье одной из рек, окружавших подземный мир мертвых. Когда “Кокатрис” медленно подходил к темнеющим водам реки, впадающей в залив, воевода понял причину такого поверья. Для него темные извилистые берега впереди были гостеприимными, открывая вход не к загробной жизни, а к осуждению мальтийских мятежников.

Три галеота уже прошли пушки форта и ожидали другие корабли, готовясь к высадке войск на берег. По меньшей мере один галеот был в ужасном состоянии, глубоко сидя в воде, с разрушенными надстройками, и Дракула видел толпящихся на верхней палубе людей, стремящихся, бросив корабль, добраться до берега.

Он посмотрел на берег, измеряя дистанцию в пасмурном свете. Как и ожидал, пирсы и причалы были полны людей, но он знал, что они представляют собой тонкую линию обороны. Остров большой, а воинов мало. Высадка была бы трудной против трети ордена Святого Иоанна, но из-за охраны всех фортов и бухт перед ним могла быть только двенадцатая или пятнадцатая часть всех сил, возможно, укрепленная новыми вампирами Кордери и галльскими изменниками, сбежавшими сюда после мятежа на острове.

При таком свете Дракула не мог разглядеть вампиров, но на берегах бухты была кавалерия со знаменами в крестах, как у рыцарей-крестоносцев. Воевода не знал, какой из восьми отрядов в строю направлен против него, но его волновало не это, а порядок в собственных войсках, которым придется сражаться пешими, в куче, если лошадей не удастся успокоить. На палубах галеотов он видел мало лошадей, поэтому послал к капитану на мостик узнать, какие трудности были на кораблях под обстрелом. Ожидая известий, с радостью увидел: лошади на “Кокатрисе” стали управляемыми.

Когда “Кокатрис” входил на мелководье, воевода выстроил солдат, готовых стрелять по правому берегу. Гребцы сейчас уменьшили усилия после пика напряжения, зная, что вышли из-под обстрела и достигли своей опасной цели. Страх ушел, многие были готовы рухнуть, как сломанные куклы. Им нужно было сделать еще немного гребков, приблизив галеру к берегу перед мушкетным огнем, но к началу атаки должны были подойти и .другие корабли.

Дракула перегнулся через мостки, осматривая палубу вплоть до кормы и наблюдая за идущими в кильватер судами. Он сжал кулаки, видя, как те входили в радиус обстрела пушек крепости.

Он надеялся, что привезенные к нему в Неаполь лоцманы хорошо знают эти воды и помогут выдержать испытание, разрешив капитанам сохранить боевой порядок при подходе к берегу. На его вампирах были легкие латы, а обыкновенные солдаты были в тяжелых доспехах и не могли плыть в воде. Но воевода знал: в бою большее значение будут иметь мушкеты его смертных воинов, чем храбрость рыцарей-вампиров.

Похоже, его вампиры могли противостоять вампирам-рыцарям Святого Иоанна. Он должен был учитывать, что у защитников больше молодых вампиров, обученных сражаться по-новому. В его батальонах было много вампиров, получивших военные навыки в мире мечей и стрел, хотя его солдаты были лучше вооружены для современной войны, чем люди Ричарда, испорченные обучением по устаревшему рыцарскому кодексу, вызывающие смех своими трюками с копьями. Он знал по собственному опыту, как трудно воину приспособиться к новым приемам битвы. Однако не верил, что у мальтийских рыцарей достаточно много пушек, чтобы научиться владеть ими, и стрельба на берегу бухты убедила его в этом. На Мальте было недостаточно оружия для обороны, и количество принявших эликсир алхимика ничего не меняло.

“Кокатрис” медленно поворачивался в воде, когда капитан и рулевой уступали место кораблям, подходившим с кормы. Большинство весел были неподвижны, оставшиеся медленно подгребали. Дракула приказал солдатам стрелять, чтобы увидеть реакцию на берегу. Корабль онеидал других, чтобы флот мог высадить максимум солдат одновременно, не отправлять их группами против укрепившегося противника. Галерам надо было сохранять свободу маневра, чтобы затонувшее судно не заперло проход остальным. Дракула знал цену терпению, но не осмеливался выжидать слишком долго, он весь сжался от напряжения.

Огонь был спорадическим, так как люди на кораблях и на берегу берегли порох и пули для изнурительной ночи, не торопились. Рыцари Святого Иоанна лишь изредка отвечали на выстрелы, хотя могли выиграть больше, нанеся потери врагу еще до начала высадки. Воевода наблюдал, как командиры на берегу размещали солдат для того, чтобы рассеять нападавших в случае серьезного штурма. Он видел перед собой опытных солдат, а не сброд, который обращал в бегство с легкостью.

Другие галеры эскадры проходили по одному между фортами, в обломках и пробоинах, но не разбитые до конца. Катастрофы, которой действительно боялся Дракула —уничтожение корабля, раскалывающего его силы надвое, удалось избежать. Несмотря на пушечный огонь и град ядер, на взбучку, полученную от галионов Валетты, корабли, прошедшие сквозь строй, продолжали подходить по одному. Пришло время начинать высадку. Каждый корабль, входивший в бухту и присоединявшийся к эскадре, был гвоздем в гроб мятежников. Дракула усмехался, зная — на берегу чувствуют то же самое.

Галеры, собравшиеся у северного берега, готовые высадить людей, приближались к пирсам, где раньше швартовались пираты и торговые суда. Усталые гребцы напрягли последние силы. Дракула побежал к мосткам, где уже собирались люди.

Солдаты на берегу отходили назад со своих позиций, слишком близких к мушкетерам на кораблях. Их было мало, чтобы атаковать корабли, и они предпочли стрелять из домов.

Это пришлось совсем не по вкусу воеводе. Он не любил атаковать рассредоточенного и укрывшегося за каменными стенами врага, но ждал этого. Его капитаны знали, что их ждет и как сражаться с врагом, когда размещали войска на берегу.

Дракула задержался, помогая людям, сдерживающим лошадей, пробиваясь среди животных, рискуя получить удар копытом. Он выкрикивал приказания, направляясь к своему скакуну, черному коню, заметившему его и успокоившемуся. Конь был не очень быстрым, но спокойным под огнем. Дракула перевел его на берег по узким деревянным сходням. Он видел: почти все корабли были в тихой воде, кони успокаивались, и знал: в нужный момент у него будет кавалерия.

“Кокатрис” все ближе подходил к берегу под огнем из десятков окон прибрежных домов. Хотя мушкетеры воеводы стреляли сейчас чаще, он знал, что открыт пулям и несколько следующих минут будут отчаянно опасными. Медлить больше нельзя. Весла правого борта убрали при подходе корабля к причалу, Дракула смотрел, как постепенно приближается пирс.

Осмотревшись, увидел, что по меньшей мере половина его людей была верхом, хотя некоторые не могли обуздать своих коней и были неспособны полностью использовать свое оружие. Тем не менее воевода, зная, что ничего нет страшнее кавалерийской атаки, вытащил меч и приготовился. Он спросил наблюдателей на реях о других судах и услышал, что те в целости подходят к берегу, хотя не у всех удачные причалы. Если повезет, Дракула мог за несколько минут высадить двести лошадей и большую часть из тысячи пехотинцев — достаточно, как он надеялся, чтобы ошеломить обороняющихся на берегу.

Как только борта стали царапать о камень, моряки начали набрасывать причальные концы на шпили, свешиваясь вниз, чтобы закрепить их, другие спускали сходни. Дракула скомандовал: “В атаку!” И они ринулись вперед, стремясь достичь домов, укрыться от огня с чердаков и мансард.

Дракула пришпорил коня, въехал на деревянную мостовую, свернул влево, остановился, придерживаясь за стену и ожидая других. В суматохе было сложно определить обстановку. Дракула был готов ускакать от Тинье, но не знал, сколько воинов последуют за ним.

Стрельба теряла смысл, канониры не могли заряжать пушки так быстро, чтобы выстрелы задержали людскую массу, хлынувшую с палуб армады. Дракула знал — в рубке валахских конников с защитниками решающее слово останется за пиками и мечами, после того как прозвучали залпы. Он оставил мушкет в кобуре седла, рубя направо и налево людей на причале, которые, в свою очередь, пытались сдернуть его с лошади.

В лязге битвы Дракула все же увидел, насколько непрочна вражеская оборона. Кавалерия на южном берегу бухты, без сомнения, поспешит на помощь, чтобы остановить нападавших, но они опоздают и умрут так же, как умирают обычные смертные.

Воевода, продолжая рубить, приостановил лошадь и послал свои войска вдоль дороги, на которой защитники соорудили баррикаду между причалом и складом, скрываясь за ней и стреляя из мушкетов. Но их огонь был беспорядочным, и всадники прошли вперед, не понеся заметного урона. Защитники баррикады разбежались в стороны, безуспешно пытаясь найти укрытие.

Дракула устремился вперед, лошадь легко перепрыгнула баррикаду, и меч снес головы двух солдат, не успевших убежать. Лезвие сабли скользнуло по его ноге, не причинив вреда; он продолжал скакать, рубя направо и налево, когда раздался оглушительный выстрел мушкета, разнесший головегр коня, рухнувшего на скаку.

Левая нога воеводы застряла в стремени, и круп придавил ее, но не сломал. Он с трудом высвободился, пронзенный волной боли. Если бы рядом оказался кто-нибудь из защитников острова, один удар мог бы изменить ход войны, но друзья уже окружили воеводу, защищая от врага.

Когда боль отпустила, Дракула уже знал, что битва наполовину выиграна и ночью никто не сможет помешать тысячам воинов высадиться на берег. Люди на берегу не смогут помешать продвижению и жажде крови рода Аттилы. Когда конница по южному берегу обойдет бухту, чтобы оказать помощь защитникам, она встретит всю мощь и ярость валашских легионов, ее атаки будут напрасны.

Дракула отошел в сторону, пропуская валашских всадников по булыжной набережной. Он воспользовался паузой, чтобы поднести острие меча к губам и слизать кровь с лезвия. Ее вкус вернул возбуждение, приглушенное болью.

Для Дракулы питье крови никогда не было связано с псевдосексуальными ощущениями, потаканием своим слабостям. В случае необходимости он пил кровь слуг, но всегда предпочитал кровь врага. Он был убежден: первые вампиры Европы были такими яростными и неукротимыми воинами, потому что их влекла в бой жажда крови. Он презирал вампиров Галлии, превративших этот внутренний зов в подобие желания, часть грубых мифов о придворной любви. В его понимании вампир должен быть хищником, орлом, питающимся человеческой падалью, а не любовником, ласкающим тех, кого природа приказала использовать.

Воевода окликнул всадника, остановившегося у сломанной баррикады, тот шатался и истекал кровью из раны в шее. Человек был вампиром, но и ему было трудно зажать рану, он раскачивался в седле, готовый упасть. Дракула быстро подошел, снял его с седла и уложил у стены, подальше от копыт, придерживая за уздечку коня, косившего испуганным глазом, но стоявшего смирно. Затем вскочил в седло, глядя на линию берега, неясную и серую в опускающихся сумерках, кишащую людьми.

Опьяненный бурной радостью, Влад Дракула взмахнул мечом над головой, отдавая приказы капитанам и всадникам. Он пустил коня вдоль причала, чтобы увидеть, как последние несколько кораблей пробиваются к берегу под обстрелом уставших пушек. Тинье и СанктЭльмо скрывались в темноте. Он знал — оттуда идут люди, чтобы драться в гавани, но они уже ничего не могли сделать; с таким же успехом они могли пытаться остановить волны. Как шумные валы, бойцы Дракулы врывались на причалы десятками, сотнями, разрушая склады и магазины на набережной.

Сотни смертных воинов гибли, несомненно, падали и вампиры, которые никогда не поднимутся из долгого сна, но день был выигран для Валахии, Мальта была обречена.

Дракула поскакал, чтобы своим мечом добыть крови и утолить жажду, иссушавшую его.

“Майкл Бихейм, — сказал он себе, — создаст об этом песню, которая согреет души гуннов и их наследников на многие годы вперед, а руины мятежного острова превратятся в забытые и заброшенные камни”.

6

Ричард Нормандский по прозвищу Львиное Сердце стоял на небольшом холме в миле от Мдины и наблюдал за валашскими солдатами, шедшими на востоке, как колонна черных муравьев. Конники ехали по двое, пехотинцы шли по трое. Между ротами повозки везли добычу из Пьета, включая пушки, захваченные на фортах и баррикадах. Эти пушки будут погружены на испанские и итальянские грузовые суда, сопровождающие боевые галеры, и доставлены к стенам Мдины для постепенного их уничтожения.

Ричард смог насчитать тридцать телег; он знал: после обеда, ночью, прибудут еще сотни. Ричарду еще не докладывали о потерях Дракулы при захвате Пьеты, но, глядя на приближающуюся армию, он думал, что рыцари Святого Иоанна не понесли и половины тех потерь, на которые рассчитывали. Эти солдаты не казались изнуренными или деморализованными.

В механической размеренности марша валашцев и барабанной дроби было нечто, заставлявшее сжиматься сердце Ричарда, хотя это были его друзья, а не враги. В плане, с трудом согласованном с Дракулой, предусматривалось взятие Валетты, если бы ее защитники рискнули помочь братьям в Марсамксетте. Но Ричард теперь думал, что рыцари Святого Иоанна поступили осторожнее, позволив окружить город. Возможно, их начальники надеялись уйти морем с помощью пиратов из Валетты.

Войска Ричарда, двигаясь не столь размеренно, подходили с северной оконечности острова. Они встретили серьезное сопротивление, но их было достаточно, чтобы защита быстро рухнула. На берегах бухты Святого Павла происходили стычки, между галерами и парусниками шла перестрелка; пушек на берегу было слишком мало, чтобы сдержать высадку, и слишком мало вампиров, чтобы сопротивляться рыцарям Большой Нормандии. Обороняющиеся отступили к Мдине, укрепив ее защиту.

Большая часть армии Ричарда еще не участвовала в тяжелых боях, а люди Дракулы прошли сквозь огонь; штурмуя Марсамксетту и окружая Пьету; они и сейчас были готовы завершить окружение стен Мдины, закрыв западню. Даже Ричард, считавший валашских солдат грубыми, не мог не восхищаться их дисциплиной и целеустремленностью.

Группа всадников отделилась от валашской колонны, привлеченная нормандским флагом над палаткой Ричарда. С юга подъезжали два всадника, один из них держал копье с большим белым флагом. Это были посланцы из Мдины.

Взгляд Ричарда переходил от одной группы к другой, его медно-карие глаза отмечали их продвижение. Посланцы подъехали первыми, один из них спрыгнул с коня и низко поклонился князю. Он протянул свиток пергамента, который взял брат и офицер Ричарда, Джон. Джон передал пергамент Блонделю де Несле, тот развернул и быстро просмотрел написанное.

— Не сдаются, — сказал менестрель.

Ричард этим не удовлетворился.

— Прочти, — приказал он.

Блондель посмотрел на хозяина и пожал плечами. “Ричарду Нормандскому, — прочел он. — У ваших рыцарей не больше здесь дел, чем в Англии, если, конечно, они не поддерживают наше дело. Вы можете сложить оружие и войти в город как друг, в противном случае, вы должны забрать своих людей с мальтийской земли и никогда не возвращаться. Если останетесь — дорого заплатите за каждую мальтийскую жизнь, которую вы хотите погубить”.

— Чья там подпись? — спросил Ричард.

— Их три, — ответил Блондель. — Чеберра, барон замка Чичиано; Игуаньес, барон Диар-иль-Бниета и Буканы; Дюран, сеньор Вильгеньона. Я думаю, что это аристократы города. Ни слова о Кордери.

— И, однако, именно голос Кордери я слышу в этих словах, — заметил князь. — Кордери, говорящего об Англии, а не о Большой Нормандии. Я предоставил ему шанс в ответ на тот, который его люди дали мне. Я сейчас ничего ему не должен.

Нормандский князь оглянулся на группу людей Дракулы, подходящую по гребню холма.

Когда воевода спешился, Ричард посмотрел на позолоченные доспехи, в пятнах, изорванные и грязные, пытаясь увидеть ранения. Было ясно — они пустяковые. Вид валашец имел вызывающий, как обычно.

— Что здесь у вас? — спросил Дракула, косясь на взмыленных лошадей городских посланцев.

— Я предложил городу условия сдачи, — сказал Ричард. — Это их отказ.

Дракула взял пергамент из рук Блонделя, взглянул на него. Затем сурово посмотрел на Ричарда, лицо исказила гримаса. Он молча вошел в палатку нормандца. Ричард сначала удивился, потом нахмурился — оскорбительная невежливость. Прошел за воеводой.

Как только они скрылись с глаз наблюдающей толпы, Дракула в гневе напустился на галльского князя.

— Что это значит? — спросил он. — По какому праву ты шлешь послания нашему врагу до подхода моих сил? Это не входило в наши планы.

— Планы? — изумился Ричард, ошеломленный яростью собеседника. — Мы хотели завоевать остров и подавить мятеж. Я предложил городу условия сдачи, чтобы достичь этой цели. Мальтийцы должны понять: город не устоит. Рыцари Святого Иоанна разбиты, большинство их беспомощно сидит в Валетте. Наши пушки скоро будут у стен Мдины, которые не выдержат их обстрела больше одного дня. Если они будут готовы выдать Кордери и присягнуть на верность империи, наша работа сделана.

— Работа сделана! — Дракула потряс над головой и бросил пергамент. — Несомненно! И сделана хорошо. И ты покидаешь нацию, которой правил. Мятежники смиренно попросили тебя уйти? Конечно, они это сделали и нанесли урон твоей империи больший, чем тысяча пушек.

— Меня предали, — холодно сказал Ричард. — Тауэр уже пал. Если бы я дрался, то заплатил бы жизнью всех верных рыцарей страны. Да, если хочешь, я думал уважить народ Мдины, как мои враги уважили меня. Их авантюра закончилась, они должны знать это. Думаю, ты бы посадил на кол их всех — мужчин, женщин, детей, и ты так жаждешь заняться этим, что не услышишь просьб о милосердии. Ты хочешь сделать пример из этих людей… пример, который, без сомнения, запомнится на тысячу лет, и будешь примерять его к каждому, кто воспротивится правлению Аттилы. Но это Галлия, и многие в этом городе еще недавно были верны Галлии. Многие были втянуты в мятеж помимо своего желания. Я тебя предупреждаю, Дракула, что не дам использовать свое имя для бессмысленного избиения невинных. Я придерживаюсь кодекса чести и горд этим.

— Князь, — сказал спокойно Дракула, — мы здесь как раз для того, чтобы подписаться под тем, что делаем.

Галлия и Валахия должны сейчас действовать вместе; они должны рассуждать и чувствовать заодно. Иначе мир, часть которого составляют Галлия и Валахия, превратится в пыль. Мы должны держаться друг друга и быть беспощадными. Мы должны уничтожить Ноэла Кордери, дающих ему кров и его последователей. Мы должны устроить мощное представление из этого — яркий спектакль, чтобы оставить ожог в умах людей и вампиров. Бессмертие больше не принадлежит только нам и не является твердой гарантией нашей власти. Необходимо сейчас сражаться еще яростней, дабы сохранить наше правление. Да, мы должны их уничтожить, каждого. Мы не можем искоренить порок, принесенный алхимиком в наш мир, но мы должны сделать все, чтобы сдержать его распространение. Новые вампиры должны подчиниться нам, а не вставать против нас. Они сделают это лишь в том случае, если мы покажем, какая участь ждет поднявших мятеж.

— Мы не можем править только страхом, — настойчиво повторил Ричард. — Наши империи надежны лишь тогда, когда большинство народа согласно с нашим правлением. Взятое силой мы должны удерживать, хотя бы отчасти, убеждением. Мы должны показать, что можем править не только нашей силой, но и справедливым поведением, честностью наших договоров. Мы можем разрушить Мальту и Британию, но однажды разрушение нужно закончить. Смертные люди и вампиры опять заживут в мире. В эту последнюю тысячу лет было слишком много ненависти, к этой битве нас привели ненависть и открытие Ноэла Кордери.

— Я это знаю, — сказал воевода жестко. — Знаю очень хорошо. Но мы должны сохранить нашу империю, это нам не удастся, если мы не введем террор, какого еще не видел мир. Мы не можем править только страхом, но без устрашения не сможем править совсем. Поэтому должны использовать свои силы полностью и не просто нанести мятежникам поражение, а послать их в ад, чтобы другие из их рядов стремились избежать этого. Да, но все это означает избиение, нечеловеческие пытки, чтобы внушить жуткий страх. Это не обычная, мой огненноглазый друг, а священная война, в которой не может быть послаблений. У нас, у тебя и у меня, еще тысяча лет жизни, и мы можем провести их как правители наших империй, если у нас есть на это силы и желание. Но ты не должен спорить с тем, что я намереваюсь сделать! Если ты не присоединишься ко мне и не будешь участвовать в этом натиске насилия, ты разобьешь непримиримую стальную маску, которую мы должны показать ожидающему миру.

Ричард не ответил. Он чувствовал, что у него нет ответа, способного удовлетворить или успокоить это жестокое создание. Полагал, что сначала надо почувствовать, а затем понять, а Дракула был бесчувственным. Неприветливый Восток не был благодарным местом для тех качеств, которые Чарльз хотел распространить среди подданных своей империи, и человек, довольный именем Палача, никогда не поймет наследства Львиного

Сердца. Князь думал, может ли он открыто воспротивиться планам воеводы? Он надеялся использовать несколько часов преимущества в захвате Мдины, чтобы поставить Дракулу перед свершившимся фактом предложить и принять сдачу в плен, это заставило бы валашца согласиться с его схемой, но шанс был потерян. Возможно, дерзких защитников сейчас можно назвать ответственными за свою собственную гибель. Ричард же, предложив им шанс на спасение, мог спокойно остаться в стороне и подписаться под планами Дракулы.

В палатке с некоторым трепетом появился Блондель де Несле.

— Чего ты хочешь? — раздраженно спросил Ричард.

— Еще один гонец едет.

Удивленный Ричард взглянулна валашца, но Дракула молчал, его морщинистое лицо было бесстрастным.

— Аристократы Мдины сдались? — спросил Ричард.

— О нет, сир, — сказал Блондель. — Этот гонец едет с запада, не от городских ворот.

Услышав это, даже Дракула удивленно поднял брови.

Ричард выбежал из палатки и посмотрел на запад, где перед сомкнутыми рядами войск Ричарда с белым флагом скакал легким галопом одинокий всадник. Хотя он понимал, что на него устремлены тысячи глаз, не смотрел ни направо, на наступающих, ни налево, где над полями возвышались городские стены. Было видно: конь устал, и ни поводья, ни шенкеля не могли заставить его ускорить галоп после утомительной дороги.

— Что это за человек? — спросил воевода, прикрыв глаза от солнца, разглядывая всадника.

Конечно, всадник не был простым посланцем. Посыльные из города были чисто и ярко одеты, как приличные слуги галльского двора, но на этом человеке была разорванная, в пятнах крови куртка, широкие матросские штаны, белый флаг был привязан не к пике, а к деревянной ручке метлы.

Светлые волосы говорили, что это не вампир, посадка выдавала неопытного конника.

Командиры армии терпеливо ждали на холме. Когда всадник придержал коня, подъезжая к склону, Ричард увидел в его глазах плохо скрытый страх. Посланец знал, что он среди врагов, и не совсем доверял защите флага.

— Кто ты? — спросил Блондель, выйдя навстречу.

Джон, опершись о шест с нормандским флагом, смотрел на всадника с откровенным презрением.

Человек на лошади не ответил на вопрос, измерив Джона таким же презрительным взглядом, прежде чем через голову Блонделя посмотреть на обоих сиятельных командиров, стоявших рядом перед палаткой. Не пытаясь подъехать ближе, он вытащил из-под рубахи ело— женную бумагу.

Блондель, удостоивший пришельца снисходительной гримасой, потянулся за ней, развернул и прочитал. Он поморщился и нерешительно взглянул на Ричарда.

— Дай мне ее, — строго сказал князь. Он не мог сказать, почему не приказал прочитать послание вслух, но почувствовал, что текст лучше не разглашать.

Ричард взял бумагу, начал читать.

“Ричарду Нормандскому по прозвищу Львиное Сердце.

Я надеялся встретить тебя в море, но не нашел твоих кораблей среди многих. Я не мог заставить себя уйти и не увидеть тебя и хочу встретить тебя на суше. Когда-то ты не захотел сражаться со мной: ты был князем той страны, которую называл Большой Нормандией, а я не был вампиром. Теперь ты больше не правишь, а я не обычный человек. Поэтому направляю тебе вызов на поединок перед стенами Мдины с тем, чтобы рыцари Мальты и Англии могли быть свидетелями оплаты нашего долга чести”.

Внизу стояла подпись: “Люсьен Вилье по прозвищу Лангуасс”.

Ричард взглянул на Блонделя де Несле, нетерпеливо наблюдавшего. Он не посмотрел на стоявшего рядом валашца. Знал: Дракула хочет, чтобы посланца схватили и связали, а группа солдат обыскала бы остров, нашла мерзавца и подвергла бы его показательной казни. Возможно, это было бы самым мудрым решением.

Но Ричард колебался.

Опять повторилась история шестидесятилетней давности, когда самоуверенный пират обозвал его трусом. Возмущенному англичанину было безразлично то, что вампир прав и связан честью, отклоняя вызов смертного человека; к тому же правитель страны вообще не может принимать вызов. Болтуны были счастливы повторять слова пирата, втихомолку смеяться, так как весь флот Нормандии не мог поймать этого морского волка или помешать ему грабить.

Неприятные мысли о Лангуассе никогда не покидали Ричарда. Этот вызов был обыкновенной дерзостью, не ответить на него, не схватить пирата до его выхода в море означало добавить масла в огонь в проклятиях обычных людей на всю жизнь.

“У нас еще тысяча лет жизни, у тебя и у меня!” вспомнились слова Дракулы. Тысяча лет, чтобы отвечать за все поступки и сожалеть обо всех ошибках.

Здесь еще был вопрос чести. Что бы ни говорил воевода, надо было спасать не только силу вампиров Европы, но и их власть. Если он не мог поддержать задуманные Дракулой казни, то был свободен в своих личных делах.

“Мдина, — думал он, — сама выбрала себе судьбу, пусть так и будет. Но сначала я покажу этой темной толпе, как себя ведет галльский князь, каких аристократов дали миру рыцари Шарлеманя”.

Ничего не говоря Дракуле, Ричард пошел вперед, мимо Блонделя, к ожидающему всаднику.

— Скажи своему хозяину, — проговорил он, — что я встречусь с ним, как он хочет, перед городскими стенами, Завтра утром, после рассвета.

Рукой он указал на полосу земли между лагерем осады и городом.

— Ты должен дать слово, что обмана не будет, — сказал всадник неловко.

— Никакого обмана, — усмехнулся Ричард. — Я приеду один, на лошади, в доспехах и только с мечом. Сомневаюсь, что твой хозяин владеет копьем, но он не должен приезжать с какой-нибудь старой палкой от метлы.

Всадник слегка поклонился, развернул коня и пустил его вскачь более живо, чем следовало.

Ричард не ждал, пока Дракула попросит его к шатру, а подъехал в его тень так высокомерно, что, казалось, ему все равно, следует за ним валашец или нет.

Но когда к шатру подъехал воевода, в его поведении или голосе не было злости.

— Что ты сделал, о благородный князь? — спросил он мягко.

— Это личный вопрос, — ответил Ричард.

— Я в этом не сомневаюсь, — заметил Дракула, — но прошу тебя сказать мне, с каким соперником ты намереваешься встретиться завтра. — Его голос был саркастическим, но достаточно любезным.

Ричард передал ему бумагу, предупредив:

— В этой истории есть то, чего ты не знаешь.

— Знаю, — негромко сказал Дракула, прочитав письмо. — Знаю, что даже в Англии рассказывают истории о моих поступках, истории о твоих подвигах тоже хорошо известны в Валахии. Слуги на кухнях твоего потерянного лондонского Тауэра, возможно, рассказывали, как я приказал сварить в котле несколько грабителей. Слуги же в моих домах захлебываются от историй о пиратах-варварах. Такого человека, как Лангуасс давно надо было вытащить из этой грязи. Молюсь, чтобы ты не позволил ему задержаться на этой земле ни на мгновение дольше, чем это необходимо.

Ричарда удивила внезапная готовность своего союзника играть словами, и его больше задело это легкомыслие, чем ожидаемая им злость.

— Победа будет за мной, — пообещал он. — Ты можешь быть уверен в этом.

— О да, — сказал валашец с презрением, видным даже под показной вежливостью, — этот сумасшедший скачет к своей гибели, я знаю. Не думаю, что он сомневается в этом, иначе он глупее всех дураков. Он должен тебя ненавидеть.

— Я тоже так думаю, — согласился Ричард, — хотя он сам виноват. На деле виновен не я.

— Наши собственные ошибки, — заметил Дракула, — больше всего нас расстраивают. Промахов у Лангуасса было много, он и имя себе такое выбрал.

7

Всю ночь дорога между Валеттой и Мдиной была забита людьми, лошадьми, телегами и пушками. Ничто не могло приободрить защитников города, которые наблюдали за дорогой с фортов. Дракула знал, что часовые на куполе церкви могли видеть на несколько миль, и сознавал: открывающаяся перед ними картина говорила о бесполезности их дела. Валашцы, раненные при штурме гавани, остались в госпитале, которому орден Святого Иоанна был обязан своим существованием.

Дракула понимал, что появление легиона на дорогах было в какой-то степени мошенничеством. Его силы не участвовали в штурме фортов Святого Эльмо и Святого Анджело и побудили своего противника — рыцарей-вампиров — укрыться там, где можно было запереть их относительно малыми силами. Но это не имело никакого отношения к тому, что могли видеть люди Дюрана, а они видели большую армию крепких и боеспособных людей, пришедших уничтожить их.

Воевода был готов поспорить, что защищающие Валетту рыцари Святого Иоанна, как бы искренне они ни поддерживали Кордери, могли остаться в укреплениях и не бросаться в самоубийственную атаку против превосходящего противника. Как дворы Галлии были переполнены начинающими изменниками — амбициозными людьми, чьим мечтам о славе препятствовало долгожитие их хозяев, так и в ордене Святого Иоанна должны быть высокопоставленные недовольные, которым снятся титулы гроссмейстера воинствующего ордена и которые предадут, если представится случай.

Дракула знал, что может вертеть этими глупцами как хочет. Он хотел видеть Мдину сломленной, Ноэла Кордери — арестованным.

Воевода рано пошел в свою палатку, но спал мало. Приказал Майклу Бихейму разбудить его до восхода солнца, желая посмотреть, как выскочка-пират будет пытаться отдать долг князю Большой Нормандии. Он надеялся развлечься и сделал свои приготовления к поединку.

В холодной предрассветной тьме валашец поскакал проверить свои войска, стоящие к востоку и югу от города. Он приказал подбросить дров в костры, чтобы бойцы в городе видели сжимающееся кольцо окружения. Сделав это, выбрал лучших мушкетеров в свою охрану для сопровождения к огражденной полосе земли, лежащей между прославленными стрелками из лука Ричарда и стенами, которые им предстояло штурмовать. Он приехал, когда секунданты надевали Ричарду доспехи и седлали его коня.

Князь надел шлем и рубашку, сделанную из легких стальных пластин. Эту сталь впервые произвел Саймон Стертвент полстолетия назад, она была прочнее любой другой, и из нее делали прекрасные пушки, но Дракула считал ее слишком тяжелой для доспехов вампира. Вампир, менее подверженный смертельным ударам, чем обычный человек, не был сильнее, тяжелая броня сковывала его, как всех. Дракула предпочел бы рискнуть, чем терять подвижность, но так Ричарда научили драться, и в советах валашца он не нуждался.

Дракула видел по лицу Ричарда, что тот совсем не спал. Его глаза цвета меди бегали, губы были плотно сжаты. Хотя его боевая лошадь была спокойной и послушной, понадобилось два человека и терпение, чтобы усадить облаченного в доспехи рыцаря в высокое седло. Наконец ему вручили оружие — большой, тщательно заточенный меч и щит с его гербом. Меч и доспехи отличались прочностью, но Лангуасс будет с подобным оружием и не потерпит слишком большого преимущества противника.

Когда Ричард поехал на поединок, Дракула и его люди двинулись вдоль строя лучников в поисках наиболее удобного места для наблюдения. Стоя на склоне, лучники закрывали обзор для других. Воевода приказал своим людям присесть, положив ружья на траву, так чтобы они были не совсем под рукой.

Гнедой Ричарда отошел ярдов на пятьдесят, прежде чем князь задержал его и повернул к западу. С городских стен пушка могла бы достать его, но было бы чудом попасть в цель, и выстрела не последовало. Взгляды всех — и на городских стенах, и в рядах войска Ричарда — устремились на запад в поисках пирата. Когда тот появился, Дракула заметил, что над его головой поднимался диск солнца, образуя серебряное сияние.

— Может быть, это лучше остановить? — спросил Майкл Бихейм. — Если Ричард погибнет, нам же хуже.

— Возможно, — сказал Дракула, — Но я думаю, изучая этого дерзкого крестоносца, что если он проживет еще сто лет, то окажет нашему делу медвежью услугу. Победа, в которой мы уверены, будет нашей общей, и, хотя я буду определять мощь объединенной армии, он может возвратиться в Галлию более сильным, с восстановленной репутацией. Мне подумалось, что для всех нас было бы лучше, если бы Ричард пал жертвой войны. Если он хочет сделать из себя мученика, пусть, я согласен.

— Мученик может служить рыцарству, как и живой князь, — пробормотал Бихейм, — если только Блондель не падет вместе с ним.

— Я так не думаю, — ответил Дракула. — Он может стать мучеником ради рыцарства, но когда мы окрасим эти места кровью десяти тысяч мальтийцев, его мученичество свяжут с гневом Аттилы. Посмотрим, что произойдет, а потом решим, как поступить.

Они ждали недолго, рассвет опередил Лангуасса ненамного. Он подъехал осторожным галопом на сером скакуне, каждый дюйм тела которого говорил, что это боевая лошадь, хотя на нем и не было защитной попоны, как на коне Ричарда.

На пирате не было доспехов, его куртка из толстой кожи без рукавов открывала ярко-красную рубаху. В правой руке он держал меч, значительно более легкий, чем меч Ричарда, с полусферическим эфесом, в то время как эфес меча князя имел обычную крестообразную форму. В левой руке вместо щита был белый флаг, позволивший ему пройти ряды пушкарей Ричарда.

По виду Лангуасса Дракула определил, что он ранен в бок, но это не мешает ему владеть мечом.

Увидев ожидающего Ричарда, Лангуасс отбросил флаг перемирия.

— Человек — глупец, — сказал разочарованно Майкл Бихейм.

— Который из них? — сухо спросил Дракула.

— Теперь, когда ты предлагаешь выбрать, я не знаю, — признался менестрель. — Но я имел в виду пирата. Он мог бы избежать гибели, на которую обречены окруженные в Мдине; ему нужно было только уплыть и приняться за прежнюю жизнь. Сейчас он вампир и обязан быть умнее — не ставить свою жизнь на карту так глупо.

— Тот, кто проиграет, — большой глупец, — сказал воевода, глядя на соперников. — Ричард глупец, потому что вообще пошел на риск, но если он победит, это будет много значить для его гордости. Позор потери Британии его ранил, видимо, больше, чем он думал прежде. Не терпелось опять стать героем. Битвы за Мдину недостаточно, и ему не хотелось думать о последствиях. Если он победит, Блондель для него напишет хвалебную легенду.

— Я слишком хорошо знаю это искусство, — заметил Бихейм, — но не стану просить о подобной возможности. Такой поступок был бы глупым для человека, подобного тебе.

— Не бойся, — сказал Дракула. — Они оба стремятся к галльскому ореолу, который для нас слишком мало значит, чтобы судить о человеке. Наша пословица говорит, что тот, кто заботится о своей крови, заботится о вечности. У них иначе: они пожимают плечами и заявляют, что даже вампир умирает, а легенда живет вечно. Они не простили себе собственного бессмертия. Но пошли, Майкл, дело начинается.

Ричард и Лангуасс медленно поехали навстречу друг другу, пока их не разделила дюжина ярдов. Без слова или сигнала они пустили лошадей рысью. Гнедой князя шел чуть быстрее серой лошади пирата. Всадники сошлись на галопе, стараясь быть слева от противника, чтобы пустить в ход мечи. Ричард высоко замахнулся мечом, а Лангуасс свой вытянул в сторону, готовясь вонзить.

Лошадь Ричарда была выше, и он сам был ростом с пирата, поэтому высота столкновения его устраивала. Лангуасс же привстал в стременах. Покрытая попоной лошадь Ричарда шла прямо, но непривычный конь пирата отпрянул в сторону от сверкнувшего меча и бликов солнца на стальных пластинках. Этот рывок позволил Лангуассу увернуться, но он не смог нанести удар. Приглушенные насмешки послышались в толпе, когда соперники впустую махнули мечами, будто играя.

Лангуасс быстро повернул коня, вновь подскакал к князю слева. Если бы не было креста, Ричард развернул бы свою более крупную лошадь, чтобы ударить Лангуасса, но он только поднял щит, меч пирата скользнул по нему, всадники остались в седлах.

Теперь Ричард стал поворачивать влево, поднимая щит, чтобы отразить второй удар. Но Лангуасс погнал своего серого вперед, повернув его так, что противники опять оказались в дюжине ярдов друг перед другом.

— Время тебя не успокоило? — спросил Ричард не без удовольствия. — Ты всегда порхал, мотался туда-сюда, без всякого постоянства.

Эти тихо сказанные слова (хотя Дракула услышал их) не были насмешкой — они могли скрывать большой комплимент. Но Ричард знал, как знал и Лангуасс, направляя свой вызов: эту манерность можно толковать по-разному. Ричард, несмотря на когорту вампирш, которые находились при дворе ради престижа, применял более простую форму обращения в общении с мужчинами — и это была полузабытая причина недовольства, приведшая к этой ссоре.

— Тебя и время не разбудило, — ответил громко Лангуасс, сознавая, что толпа наблюдает за ними. — Ты такой же медлительный и сонный, каким был всегда, свинцово-тяжелый мыслью и характером, как черепаха в застоявшейся луже.

Темперамент Ричарда был не такой горячий, чтобы вспыхнуть гневом от оскорбления, и когда князь двинулся вперед, то ехал ровно, примеряясь к рукояти меча, Лошадь Лангуасса заартачилась, и ему пришлось заставлять ее идти вперед. Это удалось не сразу, поэтому сейчас он не увернулся от удара — лезвие меча скользнуло по спине. В свою очередь и сам нанес боковой удар.

Удар Ричарда был мощнее, Дракула знал, что Лангуасс почувствовал, как кожа отделяется от мышц, когда меч разрезал куртку и рубаху. Удар по старой ране был еще мучительнее. Однако удар пирата был точнее, и пластинчатая кольчуга не могла сдержать его. Меч Лангуасса вонзился на полтора дюйма между третьим и четвертым ребром Ричарда. В стычке лошади ударялись друг о друга седлами, толкая бойцов с такой силой, что, казалось, они вот-вот упадут.

На этот раз наблюдавшие за поединком не смеялись, а кричали, захваченные битвой. Пролилось немного крови, но солдаты знали: тяжесть раны вампира не измеряется пятнами крови, и никто не сомневался, что нанесенные серьезные удары вызвали такие же серьезные последствия.

Лангуасс, обеспокоенный своей лошадью, не теряя ни секунды, послал ее вперед со всей возможной скоростью, и, пока тяжело нагруженный конь Ричарда поворачивался, пират нанес еще один удар, целясь на этот раз в пах князя, ниже кромки кольчуги. Острие меча достало цель, и Ричард, хотя и не мог нанести своим мечом смертельный удар, ударил пирата щитом в лицо, отбросив, ослепив его.

Если бы серый скакун тогда рухнул и сбросил всадника, никто бы не мог сказать, что виновата лошадь, но оказалось, что паника придала ей силу и ловкость, позволив отнести наездника в сторону, в то время как гнедой стоял, ожидая приказа седока.

В минутной паузе разделенные противники привели себя в порядок, ощупали раны и подавили ощущение боли. Лангуасс мигал глазами после удара, но сейчас солнце было в стороне и не слепило.

Дракуле казалось, что у Ричарда более выгодное положение и, если опасная рана еще не нанесена, то можно ожидать: первый обмен ударами прошел для него удачно. Но, когда лошади опять сблизились, князь Большой Нормандии с трудом смог приспособиться к схватке.

В этот момент разница в тренировке лошадей стала явной. Серая больше не хотела идти в близкое столкновение, рвалась в сторону. Когда Лангуасс тянул поводья, заставляя подчиняться, она задрала голову, встала на дыбы. Лангуасс висел, беспомощно махая рукой с мечом, открытый ударам.

Но Ричард не смог нанести удар, заканчивающий поединок, так как одно из молотящих в воздухе копыт попало в кольчужную попону гнедого. Попона, державшаяся на застежке, съехала лошади на глаза, уколов ее. Лошадь взвилась в воздух, пытаясь сбросить тяжелого всадника.

Ричард, в громоздких доспехах, с тяжелым щитом в руках, не мог сдержать лошадь и мешком упал на землю. Сотрясение, вероятно, вышибло весь воздух из его легких, каждый знал, как это бывает. Близко находящиеся солдаты, валашцы и нормандцы, закричали в отчаянии.

Ричард понимал всю необходимость подняться на ноги и глотнуть воздуха, но горло будто сжали тиски. Зрители могли слышать и видеть его усилия, те, кто когдалибо падал сам, представляли жестокую боль в груди, способную заставить вампира потерять контроль над собой. Хотя все продолжалось несколько секунд, в это время Ричард был беззащитен, и Лангуасс хотел воспользоваться ситуацией.

Пират не пытался спешиться или успокоить свою лошадь, но хлестал концом повода ее по шее, направляя обозленное животное к упавшему. Копыта замелькали в воздухе, обрушиваясь на голову и тело закованного в кольчугу Ричарда, пытавшегося подняться.

Князю удалось приподнять руку со щитом и почувствовать глоток воздуха, но было слишком поздно. Стальная подкова с такой силой опустилась на его висок, что вышибла из него сознание, и он опять рухнул на землю.

По толпе прокатился гул испуга, от лучников Ричарда к мушкетерам Дракулы, завершившись победными криками защитников на дальних стенах.

Лангуасс спешился: было трудно судить, сошел ли сам или был сброшен, но он приземлился на ноги и быстро подошел к поверженному князю. Не раздумывая, двумя руками поднял меч и опустил его вниз рубящим движением, как топор. Меч сломался бы, если бы был сделан из худшей стали.

Затем Люсьен Вилье, по прозвищу Лангуасс, поднял отрубленную голову Ричарда Нормандского, чьей неприязни приписывал происхождение любой неудачи, отравлявшей его долгую жизнь. Он высоко поднял трофей, безусловно, восхищаясь им перед голубым небесным сводом.

Он стоял лицом к Мдине, и залп мушкетеров Дракулы попал ему в спину.

Стрелки были меткими, расстояние небольшим, пули почти разорвали Лангуасса пополам. Когда ликование на стенах перешло в шок и тревогу, мушкетеры побежали вперед, дабы убедиться, что пират никогда не оправится от ран, даже если он вампир.

Дракула наблюдал за их работой, восхищаясь дотошностью.

— Глупец, — сказал Майкл Бихейм, — как я и говорил.

— Однако это будет легенда, если думать по-нормандски, — с иронией проговорил Дракула. В его голосе не было даже намека на то, что он предпочел бы видеть победителем князя. — И мы не должны забывать эту легенду, которая будет жить, даже когда вампиры уйдут в могилу.

8

Обстрел стен Мдины продолжался весь день до поздней ночи. Хотя городские пушки и отвечали, только у немногих была такая дальность стрельбы, как у итальянских пушек врага, к которым прибавились орудия, захваченные людьми Дракулы в Пьете и Кальяри. Кавалерия и пехота Галлии и Валахии стояли лагерем позади пушек, вне пределов досягаемости городских орудий. Обороняющимся было ясно, что противник откладывает нападение только до того, как пушки проделают достаточные для атаки бреши. Воины, которые будут отражать атаку — вампиры и обычные люди, — работали, устраняя ущерб.

Командовавшему мальтийскими батальонами в городе сеньору Дюрану его офицеры предлагали вывести роту против осаждавших, чтобы вовлечь их в бой, но он упрямо отказывался. Нападение на ряды мушкетеров Дракулы было бы самоубийством. Воевода знал, что обороняющимся придется воспользоваться баррикадами. Людям, вампирам или смертным, не нравилось работать под оружейным обстрелом, заваливая проломы в стене массивными каменными блоками; но это было лучшим, что они могли сделать для затруднения действий врага.

Бароны Чеберра и Игуаньес не отказывались от надежды, что рыцари Святого Иоанна с кораблей Валетты и из фортов гавани Гранд-Харбор могут перегруппировать свои силы и атаковать осаждавших с тыла. Они не сбросили со счётов возможность удара магометан против ненавистной христианской армии. Знавший хрупкость этих надежд, Дюран тем не менее не расхолаживал полностью их оптимизм. Знал, что им остается лишь битва не на жизнь, а на смерть. Он бывал в Византии, видел там Дракулу и понимал, один из немногих, что мальтийцам придется драться с валашским предводителем.

Когда пушки замолчали, тишина оказалась не менее угрожающей, чем оглушительный рев, она не была признаком милосердия, а лишь дразнила горожан возможностью поспать пару часов до рассвета. Солдаты Мдины не могли отдыхать, продолжая укреплять фортификации. Работая, они знали, что противник делает непозволительную для него самого передышку.

Ноэл Кордери, закончив работу, перебрался из лаборатории в расположенную позади церкви резиденцию архиепископа. В спальне мансарды он будет ждать исхода войны. Он не устранился, передав все другим. Он свое сделал, и последствия битвы в следующие годы и столетия будут результатом его действий и решений.

Церковь стояла на краю города, возвышаясь над стеной, и получила несколько попаданий каменными и стальными ядрами из бомбард Дракулы; но она была самым прочным, сооружением города и пострадала незначительно. С верхнего этажа резиденции были видны силы нападавших. Выстрелы пушек влекли Ноэла к окну, как бабочку огонь. Он долго и мрачно смотрел в неприветливую темноту, где сама ночь говорила ужасным голосом, плюясь огнем, выдыхая дым, разрушая стены. Ему казалось, город стал символом человечества, осажденного деспотом Смертью. Канонада напомнила Ноэлу и Шанго, бога гроз племени уруба, говорившего на языке грома. Шанго швырял на землю значительно более разрушителыше молнии, чем молнии из пушек Дракулы, в сопровождении гораздо более опасном, чем пороховые вспышки из этих бомбард. Но все же Шанго был только мальчиком в сказочной маске, простой загадкой.

Здесь тоже была загадка, но здесь наряду с настоящим убийством происходило разоблачение сущности империй Аттилы; идолов господства вампиров сбрасывали с пьедестала.

Даже после окончания пальбы Ноэл не мог оторваться от окна, хотя почти ничего не видел. Из-за близорукости огни осады превращались в полосы света, палатки теряли четкость линий. С таким же успехом он мог заглядывать под землю, пытаясь рассмотреть ад Данте.

“Возможно, — думал он, — этот ад предназначен для тщеславных”. И он когда-то грешил высокомерием, и теперь, казалось, падение, обещанное для гордых в Священном Писании, ждет его.

Сейчас, когда жребий брошен и оставалось только наблюдать развертывание драмы, он не чувствовал усталости. Он перешел от изнурения к фатальному безразличию. Все ожидающие его события вырисовывались так же четко, как начерченные наблюдателями Дюрана позиции врага, и в этой карте ничто не успокаивало и не радовало Ноэла.

Схема вражеских сил была необходима для определения позиций вампиров и обычных людей с тем, чтобы кровавые стрелы не тратились для простой бойни. Схемы были тщательно нарисованы. Казалось, карта его собственного будущего была тщательно составлена судьбой. Богом или другой силой, превращающей сегодня в завтра, придающей исторические формы проходящему времени. “Если бы я изучал карту своей судьбы, думал Ноэл, — то почти не увидел бы знаков и линий. Несколько царапин, обозначающих страх и боль, грубый крест, определяющий мгновение смерти, прямая дорога его тени в ад или забвение; и это все”.

Он подумал, не принять ли ему яд, чтобы избежать кола и огня, приготовленного для него Дракулой. Он не хотел умереть в агонии, особенно на людях. С дрожью ужаса вспоминал историю, рассказанную отцом на обеде у Кармиллы Бурдийон, об ужасной смерти Эдварда Дигби. Похоже, так должны умирать мученики — если верить легендам о святых. Ничто не могло помешать Ноэлу принять яд. Он был достаточно опытным химиком, чтобы приготовить питье и свести счеты с жизнью, к тому же как неверующий он не боялся самоубийства. Однако не хотел и не мог сделать этого.

“Что я за развалина, — сказал он себе, — насколько жалка моя жизнь, показанная на этой схемке”.

Он видел смерть Лангуасса, несмотря на близорукость, и плакал, когда того застрелили. Была ли это смерть настоящего героя? Конечно, многие рассказчики изложат все так: пират убил князя в честном бою и потом был предательски застрелен. Но разве вся история мятежа на Мальте не отражается в этой небольшой аллегории? Не для того ли эликсир Ноэла Кордери покончил с империей предрассудков и страха Аттилы, чтобы эта империя нанесла беспощадный ответный удар своему убийце.

— О Лангуасс! — вслух пробормотал Ноэл. — Ты имел возможность бежать с этого трагического острова, уехать в Англию, где находится истинное будущее. Ты глупо позволил прошлому ограничить себя, привести к такому бесславному концу.

Его сердце искренне болело за пирата. Когда-то он ненавидел Лангуасса за бедняжку Мэри Уайт, за Кристель д'Юрфе, но ненависть не росла, а исчезала из его души. Он не забыл ни Мэри, ни Кристель и постыдился бы считать эти две смерти малозначащими, даже если сравнивать их с мучительными убийствами, которые видел и еще увидит, но старый гнев был перекрыт более теплыми чувствами. Вероятно, он узнал — лучше Лангуасса — тщетность накопления в душе таких тонких ядов, как ненависть.

Ноэл тревожился за “Спитфайр”, но уже возвращение Лангуасса подтверждало, что корабль не потоплен; он не верил, что пират мог подвергнуть опасности экипаж ради своей фатальной цели. Лейла, видимо, вне опасности и следует сейчас в Лондон, под защиту Кенелма Дигби, его парламента. Эта ободряющая мысль могла бы облегчить отчаяние, но Ноэл сильно пал духом.

— Отойди от окна, мой друг.

Голос отвлек от мыслей, заставив вздрогнуть. Он не заметил, как вошел Квинтус, и с горькой усмешкой спросил себя, не последовал ли его слух за зрением. “Какие яркие доказательства бренности, — подумал он. Останется что-нибудь от меня, чтобы Дракуле было кого казнить?”

— Ты болен, — сказал монах, не услышав ответа. — Ты должен отдохнуть.

Ноэл уже обратил усталые глаза к монаху и смотрел ослабевшим взглядом на лицо в лучах свечи и на испачканную белую сутану. Квинтус, который был стариком до превращения в вампира, сейчас тоже не являл собой образец доблестного воина, но в его блестящих глазах, худых руках и ногах ощущалась сила.

— Ты был когда-то мне отцом, — задумчиво произнес Ноэл, — но сейчас я кажусь значительно старше. Конечно, я выгляжу старше из-за моих лихорадок, малярии и болезней, а у тебя несгибаемое, блестящее здоровье. Возможно, ты назовешь меня стариком, что подходит к моему ухудшающемуся состоянию, когда попытаешься устранить меня от встречи с судьбой.

— Я всегда думал о тебе как о сыне, — мягко сказал Квинтус, — единственно возможном для меня. Если бы я боялся потерять тебя, став бессмертным, я бы тревожился напрасно. Не все бессмертные теряют способность любить, хотя я думал, что так и должно быть.

— Бессмертный Квинтус не может потерять любовь, — согласился Ноэл. — И Лейла, и Лангуасс. Однако я сомневаюсь во многих других, внутри или вне городской стены. Ты сохранил жалость и, думаю, не сможешь отказаться от нее, но это произошло, потому что ты не отказался от боли. Ты способен игнорировать собственную рану, но не чужую, боль мира всегда будет на твоих плечах. Если бы все были, как ты, мой друг, многих бед не было бы, но ты одинок — и лучше меня, я так думаю.

Пока он говорил, Квинтус взял его за руку, отвел через комнату к креслу у огня. Он сел, монах — напротив, и они смотрели друг на друга поверх камина.

— Мне трудно судить, — сказал монах, подумав. Затем после паузы продолжил; — Мне кажется, что если существует только один мир, то на все есть Божья воля. Я не претендую на понимание существа человека, не могу ответить, почему ему уготовано множество капканов и соблазнов, но знаю: во всем есть смысл. Иначе я не мог бы понять твою цель, загадки, которые ты раскрывал, мою веру. Думаю, что все люди могут увидеть свет добра и разума и что многое, чего мы еще не знаем, достойно спасения. Мы сделали Божье дело, ты и я, и не мы одни. Мы сделали наше дело с верой и надеждой в сердце, и таких, как мы, много в этом безбрежном мире.

“Это последний шанс спасти меня?” — спросил себя Ноэл. Но он не поставил вопрос так.

— Да, — сказал он, — если существует Бог, значит, его воля проявляется где-то в этом ужасном хаосе, хотя узнать, где именно, сможет только человек, который мудрее меня. Иногда моя голова объясняет моему полному надежды сердцу, что все было только тонкой шуткой нашего Создателя. Возможно, однажды он молвил приближенному ангелу: “Я сделаю людей бессмертными, чтобы доказать им: дар вечной жизни будет только толкать их к взаимному уничтожению!” Наш любящий Господь — веселое существо. Он дал нам жизнь, чтобы мы согрешили и заплатили за удовольствия в вечных муках адского пламени.

Ноэл не удивился тому, что его ответ не понравился священнику, монах нахмурился, правда, больше с сожалением, чем с гневом.

— Пусть тебя не смущает завтрашнее сражение, — сказал спокойно Квинтус, по-прежнему уверенный и без тени возражения. — Да, завтра погибнут многие, и ужасная цена будет уплачена за твой дар обыкновенным людям, но это не будет концом истории, которую мы посмели вывернуть наизнанку. Твое открытие продлит жизнь нескольким миллионам людей, и Дракула знает даже сейчас, как знают Аттила и Шарлемань, что дни, когда кучка людей могла с мелочной жадностью пользоваться богатствами молодости и долголетия, прошли и больше не возвратятся. Империя немногих рухнула, и до империи всех — подать рукой. Ты дал обычным людям будущих поколений свободу, которую скрывали бы всегда империи Аттилы. Месть, на которую надеется Дракула, только завещание вслед твоему триумфу.

— Печальный и кровавый триумф, — пробормотал Ноэл, — который еще будет испорчен нашей парфянской стрелой.

Квинтус немного наклонил голову, и теперь его ответ не был таким уверенным:

— Не жалей об этом, мой друг. Ни я, ни ты ничего не можем сделать, Чеберре и Игуаньесу не надо будет жертвовать своими людьми. Эти мальтийцы несгибаемы, очень храбры. Они нанесут ответный удар по врагу даже в момент своей гибели. Империя Аттилы обречена на крах, и стрелы арбалетов Дюрана приблизят его, спасут жизнь множества людей будущего.

— Я это знаю, — ответил Ноэл со вздохом. — Вся моя жизнь прошла, пока я делал свое дело. Злость тоже ушла, и сейчас не время жаловаться на отсутствие справедливости. Ты и я, наверное, завтра погибнем, это заставляет меня думать не о крахе Галлии и Валахии, а о другом. То, что я сделал, не так легко отставить в сторону, и империи, грядущие на смену Галлии и Валахии, могут увидеть, кто наложил на них проклятие, от которого трудно избавиться.

Квинтус колебался.

— Мой сын… — начал он, но не смог продолжать.

— Все же я не твой сын, — сказал Ноэл, хлопнув в ладоши, — а другого человека. Знаю: я сделал то, что хотел мой отец, и не стыжусь этого. Но я не могу быть уверен, двигала ли моим отцом забота о людях или это была досада на любовницу-вампиршу. А если я не уверен в нем, как я могу быть уверен в себе?

Закончив, Ноэл опять встал, повернувшись сначала в одну, затем в другую сторону, будто не знал, что делать со своим телом. Затем пошел к окну. Монах последовал за ним.

— У тебя самого были любовницы-вампирши, — напомнил Квинтус, — и ты не злился.

— Они не разбивали мое сердце.

— Я знал Эдмунда Кордери, — сказал монах. — Он не походил на человека с разбитым сердцем. У него было самое сильное сердце в Англии, более смелое, чем у любого Львиного Сердца. Он любил твою мать тоже, ты должен помнить это.

— Это еще одна шутка нашего Создателя, — задумчиво произнес Ноэл, — мы, обычные люди, сделаны так глупо, что ни одна обычная женщина не может обладать привлекательностью вампирши. Красота, увы, внешняя.

И нас привлекает красота, обладать которой могут только вампирши. Я никогда ни на что не мог ее променять, и иногда презираю себя за это. Я молюсь, чтобы мой отец был другим, но моя кровь была его когда-то, и боюсь, что мои грехи тоже принадлежали ему.

— Мой сын, — сказал Квинтус более настойчиво, но не повышая голоса, — ты должен отрешиться от этого придуманного греха. Данный порок происходит не по нашему желанию. Я хотел бы знать, является ли красота вампирши Божьим даром, ловушкой Сатаны или простой случайностью, но не могу сказать. Твой отец любил леди Кармиллу, возможно, как ты любишь Лейлу, но то, что ты не мог любить цыганку, пока она не стала бессмертной, можно извинить как тайну твоего сердца. Это нельзяосудить, и это, конечно, не доказательство того, что твой отец не мог любить твою мать или что его гнев против Галльской империи не был искренним.

— Тем не менее, — продолжал Ноэл, — я хотел бы знать себя достаточно хорошо, чтобы избавиться от греха. Хотел бы верить без тени сомнения, что сделанное мною сделано по доброму побуждению души, а не по глупым поводам, таким коварным и изломанным, что не проследить за всеми их сплетениями в моей душе.

Ноэл остановился, прислушиваясь к неясным звукам улицы, звукам, ранее заглушаемым грохотом пушек. Затем продолжал:

— Мой друг, ты знаешь, что я сделал, и, возможно, ты один в силах предвидеть, какое значение это будет иметь не только для войны завтра, но и для мира, который будет создан нашими наследниками из того, что мы им оставим. Скажи мне, прошу, возможно ли отпущение этого греха? Я спрашиваю тебя, будут еще не рожденные дети, когда вырастут и поймут, что я сделал, называть меня святым или дьяволом?

— Они назовут тебя мучеником, — сказал Квинтус со всей убедительностью, на которую был способен, — и будут оплакивать тебя со всей скорбью мира.

— Со всей скорбью мира, — эхом откликнулся Ноэл. — Но сколько скорби может быть в мире, победившем боль?

— В мире всегда будет присутствовать необходимая ему скорбь. Всегда и навечно. И каким бы ни стал человеческий род с твоим даром преобразования, он не потеряет любовь, так как она слишком ценна, чтобы ее оставили.

Ноэл слушал эти слова и повторял их про себя, опираясь на каменный подоконник. Потом медленно расслабился, Квинтус поддержал его рукой. На этот раз монах не пытался увести его от окна, но полуобнял, чтобы согреть.

— О Боже, Квинтус, — Ноэл чуть не плакал, — я так боюсь умереть. Не думаю, что смогу это сделать как надо.

— Лучше ты не станешь, — прошептал его друг, — даже если проживешь тысячу лет. Не беспокойся о том, как умрешь, тебя оценят по твоей жизни.

— Разве ты не видишь, — мягко сказал Ноэл, — что этого я и не знаю. Спрашиваю себя, как я жил? Спрашиваю, то ли я делал? И не могу ответить. Квинтус, Я НЕ МОГУ ОТВЕТИТЬ!

Монах только крепче его обнял, пока Ноэл сам не понял — в этом суровом объятии содержался весь ответ. Ему не требовалось верить в Бога, но вера в себя была необходима. В конечном счете, это тоже был вопрос веры.

9

Дракула наблюдал за долгим штурмом Мдины с вершины холма, где его палатка стояла рядом с другой. Там лежало тело Ричарда Нормандского. Рядом с ним стоял человек, командующий теперь нормандскими войсками, Шарлемань мог считать его князем Большой Нормандии. Это был брат Ричарда Джон.

Джон, не такой внушительный, как брат, худощавый, менее вызывающий, нравился Дракуле чуть больше из-за более спокойного характера и более живого ума. Если Ричард откровенно не любил воеводу, то Джон хотя бы делал вид, что ему валашец нравится. Дракулу не волновала истина, в любом случае было видно, что Джон более опытный государственный деятель. Он не казался щепетильным, и ему были безразличны человеческие страдания. К тому же он мог оценить юмор Дракулы.

Майкл Бихейм находился рядом с хозяином, наблюдая, как стены Мдины трещали под выстрелами бомбард. Блонделя де Несле не было видно. Судя по всему, Джон не любил приятеля своего брата, отослав его к мертвому герою оплакивать и, возможно, подсчитывать цену рыцарского поведения.

В полдень наблюдатели на холме видели, как валашская кавалерия трижды атаковала огромный пролом в стене, который отчаянно защищали мушкетеры и артиллеристы Дюрана. Менее четверти солдат были вампирами, но их храбрость не уменьшалась от того, что многим предстояло умереть. С ироническим восхищением Джон отметил безрассудство людей, охваченных амбицией вампиров. Дракула же даже наедине с кем-либо никогда не насмехался над своими людьми. Когда они шли в атаку, его сердце билось чаще, будто он мог внушить им свой порыв. Когда окровавленные люди и лошади с криком падали, он в ярости скрежетал зубами: это были его люди, и каждый удар по ним был нацелен в сердце его империи, в его силу.

Несомненно, Джон был прав, утверждая, будто желание стать бессмертными и гонит их вперед, превращая страх смерти в бурный гнев, но это было хорошо. Это было более надежной и прочной основой доверия, чем любовь и восхищение. Обычные смертные сторонники Дракулы боялись его, но знали из опыта восьми поколений своих предшественников, что он скрупулезно честно раздавал награды. Если они служат хорошо, то займут место в тайных церемониях своих хозяев с тем, чтобы встать в ряды вампиров. Так Дракула наблюдал за своими обычными солдатами, измеряя их пыл и думая, что многие, которых он видел, станут его союзниками на столетия.

Хотя лошади поднимались по склону под яростным обстрелом, их всадники были охвачены яростью тех, кто поставил на карту свои бренные жизни против приза бессмертия. Поступая так, они добивались уважения военачальника, знавшего цену каждому, кто так рискует. В его глазах они были сливками человечества, чьи заслуги находились в гармонии с условиями существования. Чем же может служить бренная жизнь, как не ставкой в великой лотерее?

Хотя каждый четвертый был срезан в первых двух атаках, остатки храброго войска пошли в третий раз на изломанные руины стены, найдя на этот раз пушки без ядер и отступавших мушкетеров. Пролом нельзя было удержать. Даже Джон издал крик и сжал кулак в блестящей латной перчатке, когда всадники достигли цели.

— Сейчас, — пробормотал Дракула, — сeйчас начнется всерьез.

С каждой вылазкой конницы пехота подкрепления подходила все ближе, попадая под обстрел, но не боясь его. Сейчас пехотинцы были готовы хлынуть вперед, вампиры и обычные люди, захлестывая улицы Мдины.

Из их рядов раздался рев, когда кавалерия прорвалась за стену; они бросились вперед с криками ликования. Дракула пробормотал заклинание на родном языке, и Джон с любопытством посмотрел на него, но возможный князь Большой Нормандии больше не иронизировал. Дракула стер последние остатки искренних предрассудков в своих мыслях лет сто назад, но был склонен произносить молитвы и заклинания в такие моменты, как этот, по привычке и в возбуждении, зная, что они не принесут вреда.

Издали Дракула различал другие признаки приближающейся кульминации сражения. Лучники, привезенные Ричардом из Нормандии, заняли позиции, готовясь стрелять по городу через северо-западную стену. Воины со щитами соорудили из них стену из стали и дерева, скрываясь за которой выпускали стрелу за стрелой, свистящие над фортами. Они были в пределах досягаемости вражеских пушек, но по ним почти не стреляли ни из пушек, ни из арбалетов. Обороняющиеся просто считали, что не надо бояться этих остатков прошлого больше, чем пушек и мушкетов, но это пренебрежение было козырем, который лучники использовали полностью.

Люди Дюрана, не построив эффективную оборону против лучников, позволили им показать свое искусство, и стрелы оказались точнее мушкетных пуль. Защитники города не стеснялись пользоваться своими деревянными луками, но мальтийцы не могли сравниться с массой людей Ричарда.

Дракула попросил Джона послать гонца к лучникам и сказать, что его люди скоро будут внутри города, значит, дождь стрел должен прекратиться, иначе можно поразить своих вместо врага. Затем придет черед нормандских рыцарей-вампиров скакать к городским воротам, как только их откроют. Джон охотно отправил гонца. Наследник престола Большой Нормандии рад был оказаться вторым после валашского военачальника. Дракула сомневался, что Ричард проявил бы такое же равнодушие и желание выполнить согласованный план.

Прибыл гонец с юга, где конница Дракулы пыталась осуществить второй прорыв. Она попала под обстрел, сила которого была невелика из-за нехватки ядер и пороха, основное сопротивление оказывали арбалетчики. Гонец сообщил, что многие ранены, как вампиры, так и обычные люди, но смертей немного.

Дракула выслушал новость с безрадостной улыбкой. Арбалеты не смогут долго сдерживать вампиров. Стало ясно: у защитников Мдины больше нет сил сопротивляться.

Этот город противостоял туркам сто лет назад, под командованием того же Дюрана, и это вошло в историю как великая победа Галлии над своим злейшим из врагов. Но Дракула хорошо знал, турецкая армия была чуть сильнее банды пиратов, многочисленная, но плохо вооруженная и недисциплинированная. Эти стены и пушки на них не были готовы противостоять осаде — силе, которая могла взять любой город Галлии.

— Им надо было согласиться на условия сдачи, поставленные моим братом, — лаконично сказал Джон. Это избавило бы их от кучи неприятностей и спасло бы многие жизни мальтийцев.

— Ничто так не повышает цену милосердия, как огонь и смертельная опасность, — заметил ему Дракула. — Если бы Дюран уступил без драки, наше доброе отношение к людям было бы обесцененной монетой. Теперь же мы можем сжечь в этой цитадели все и посадить на кол столько рыцарей с их друзьями, что заставим остальных задуматься. Те, кого мы возвратим в галльскую паству, станут смирными, преданными и будут плакать от благодарности. Рим пришлет в храм свою инквизицию, Шарлемань укрепит орден своими людьми. Под их правлением любой мужчина, женщина и ребенок на острове научатся проклинать память и имя Ноэла Кордери. Мы превратим его в демона, каким Грегори хотел сделать Аттилу и Этия.

— Это необходимо, — сказал Джон рассудительно. — Им следует преподать этот урок — урок страха и покорности. Мой брат не видел в этом логики, но мы можем ему это простить, он принадлежал к более невинной эпохе, которая похоронена вместе с ним. Ему нравилось, когда его любили даже те люди, которых он завоевал. Он не понимал, почему те не верили в его благородство. Его мысли формировались менестрелями, он слишком верил в придворную лесть. Возможно, он редко бывал с женщинами и не узнал возможностей коварства.

— А ты совершенно иной, хотя и родился лишь немного позже? — спросил Дракула, понимая, что таким образом Джон хочет добиться одобрения и благосклонности.

— Наследник должен учиться на ошибках предшественника.

— И ты поведешь нормандцев на второе завоевание Англии?

— Возможно, — прозвучал ответ, — если Чарльз прикажет. Я это сделаю с помощью Джеффри, который будет мне лучшим другом, чем моему старшему брату, но Британия — тоскливый остров. Надо планировать новые захваты, теперь, когда мы знаем о Новом Свете на западе. Мы должны привести Империю на земли Атлантиды и Бразилии, пока их не заняли легионы, сделанные эликсиром Кордери. Мы должны сейчас побить англичан с датчанами во всех уголках мира и у них дома.

— Желаю удачи, — сухо сказал воевода, — как и в защите Галлии против мусульман. Золотые дни минувшего похоронят вместе с твоим глупым братом, но будущая эпоха железа будет еще тяжелее.

— Мы — победители, — резко начал Джон. — Объединенная мощь Галлии и Валахии достигнет всего. Новый мир будет наш, как и старый, но после подавления мятежа мы будем его держать еще крепче.

— Я сказал, что желаю удачи, — повторил Дракула. — У нас есть тысяча лет для сражений, и мы сохраним нашу власть. Но смотри, чтобы твои желания соответствовали возможностям. Вампир противостоит вампиру впервые, после того как Аттила разбил римские легионы. Создание вампиров — сейчас дело техники, а не магии, все обыкновенные люди в Европе теперь знают, как мало от них отличаются их властители. Сегодня мы победили, и лес острых кольев покажет миру, что наши империи не дают спуску мятежникам. Но мир не принадлежит нам, князек, по праву, и сущность нашей мощи раскрыта. На Галлию и Валахию опускается мрак, готовый погасить свет нашей славы. Наши империи находятся в кольце осады.

Джон посмотрел в глаза воеводе, закончившему горькую тираду, и перевел мрачный взгляд на стены Мдины, усыпанные людьми, чьи кряки больше не заглушались пушечными выстрелами.

Валашские пехотинцы овладели развороченной стеной, защитники которой поддались натиску кавалерии, и маршировали вверх по холмам, не подвергаясь обстрелу. Дракула смотрел на городские ворота, пытаясь угадать, какую часть города заняли его люди. Мальтийцы сражались мечами, арбалетами, стреляли из мушкетов, если был порох, но сдержать противника не могли. Улицы были заполнены людьми, хаос пустил свои щупальца во все уголки и убежища.

— Садись на коня, — сказал воевода князю уже более любезно. — Время найти нашего Кордери и заняться им. Мы поскачем под нашими знаменами в разбитый город, чтобы нас видели как его разрушителей, ты — в своих белых доспехах, а я — в черных, Галлия и Валахия рядом.

— Объединенные и непобедимые, — согласился князь Джон спокойно и без иронии.

Они пошли к лошадям, Дракула выбрал черную, Джон — серую, и когда они ехали рядом, то представляли собой картину, достойную войти в легенду. За каждым скакали три дюжины рыцарей-вампиров, готовых идти в атаку. У валашцев были мушкеты, они могли стрелять на скаку, а люди Джона, унаследованные им от брата и привыкшие к турнирам, в руках держали только мечи.

Эти воины перевели лошадей через ручей внизу холма и поскакали наискось по полям к городским воротам. Битва была жестокой, но Дракула послал так много вампиров за городскую стену, что их было больше, чем защитников, — принявших эликсир или нет.

Нормандские рыцари-вампиры ринулись вперед, как только городские ворота стали открываться. На мгновение показалось, что все сопротивление прекратилось, но вдруг с западной стены полетел дождь арбалетных стрел. Несмотря на неожиданный залп с малой дистанции, кольчуги защищали вампиров, даже если щиты были разбиты. Только несколько всадников упали с лошадей, и ликующие крики нормандцев переплелись с громкими приветствиями валашцев за городской стеной.

— Путь свободен, мой благородный князь, — крикнул Дракула спутнику и пустил коня в галоп.

Джон, в стальном шлеме, поднятым мечом поприветствовал валашца и прибавил ходу.

Казалось, у ворот сопротивление прекратилось, но когда они подъехали ближе, из укрытия на крыше появились пять арбалетчиков и выпустили стрелы. Мушкетеры Дракулы и нормандцы ответили и ранили четверых, но все пятеро были вампирами и упали только двое. Оставшиеся выстрелили еще раз.

Несомненно, эти пятеро целились в Дракулу и князя. Первая из пяти стрел попала воеводе в руку, а вторая просвистела рядом с лицом. Одна ударилась в щит Джона, следующая вышибла скакавшего рядом рыцаря из седла.

Стрела застряла в правой руке Дракулы. Боль пронизала его как молния, он сжал зубы и напрягся, чтобы контролировать себя. Ему удалось удержаться в седле, и, успокоив коня, он, левой рукой вытащив стрелу, отбросил ее. Кровь быстро остановилась, но мышцы были порваны и рука на пару дней выведена из строя. Драку ла проклинал свое невезение.

Второй залп стрел не попал в намеченные цели. Джон спрятался за щитом, отразив стрелу, ранившую нормандского рыцаря в ногу. Рыцарь сразу же выдернул зацепившееся зубцом за мышцу жало и презрительно крикнул что-то врагу. Вторая стрела попала в лицо одному из людей Дракулы, пробив скулу и нанеся уродливую, но не смертельную для вампира рану. Третья стрела попала в голову серой лошади Джона, которая рухнула, как бык на бойне.

Дракула мрачно усмехнулся, не только потому, что трое оставшихся стрелков были сражены пулями, смертельными даже для вампиров, но и потому, что был доволен позорным падением Джона. Князь, конечно, быстро найдет другого коня, но Дракула теперь может ехать вперед один, мимо дома семьи Игуаньеса, вдоль улицы Вильгеньон и дальше, чтобы увидеть своих воинов. “Они свое сделали, — думал воевода, — продемонстрировав союз, и сейчас он мог обмакнуть свой меч в крови побежденных врагов, прежде чем приедет к собору и увидит их полное унижение”.

Последний из стрелков скатился с крыши, и Дракула приказал своему пехотинцу пометить его, чтобы потом посадить на кол.

Едва валашец хотел выполнить приказ, что-то загремело по крыше и свалилось рядом с мальтийским рыцарем. Это был горшок, разбившийся на каменной мостовой и окативший красной жидкостью лежащего.

— Что это? — спросил Дракула.

Пехотинец удивленно покачал головой, но Джон, уже вскочивший на ноги, бледный от злости за свое падение, подбежал к лежащему, чтобы посмотреть на убийцу своего коня и на красное пятно.

— Похоже на кровь, — сказал он дрожащим от ярости голосом.

— Подожди! — остановил его Дракула, но Джон уже наклонился, смочил пальцы, поднес их к губам. Сначала понюхал жидкость, потом попробовал языком. Он посмотрел на воеводу, облизывающего свои сухие губы.

— Это только кровь, мой друг, — сказал князь Большой Нормандии. — Обыкновенная кровь. Улицы полны ею.

Он не услышал ответа, но валашец пробормотал: “Да, но почему она стояла в горшках рядом с лучниками?”.

Тогда он вспомнил, как умер Эдмунд Кордери.

10

Ноэл Кордери не сопротивлялся, когда валашские солдаты ворвались в его комнату в доме архиепископа.

Он стоял у окна, в отчаянии глядя на толпу, и не хотел смотреть на пришедших, но вынужден был сделать это.

Первый из солдат, светловолосый смертный с уродливым лицом, в безумном возбуждении был готов ударить его мечом. Конечно, солдат видел только старика в очках, одежда ничем не отличала его от других таких же беспомощных. Ноэл был готов подставить грудь валашскому мечу и ожидал удара, но капитан вампиров отодвинул солдата, отругав на своем языке. Тогда Ноэл понял: смерть будет нелегкой. Вампир еще не знал, кто он, но не хотел ошибиться.

Солдаты увели его, показав другим пленникам, и кто-то узнал Кордери. Обращались с ним грубо, но, узнав кто он, стали более осторожными. Ноэл видел, что валашский капитан смотрел на него со страхом, отвращением и удивлением: ясно, он не выглядел алхимиком и черным магом.

Его руки связали шнуром за спиной, но вначале отвели в комнату, которую подыскал капитан, собрав бумаги на столе, как бы оценивая их, — хотя, вероятно, он не читал по-английски, не знал даже и двух слов на этом языке.

После нескольких минут притворства капитан приказал своим людям собрать все и взять с собой. Затем опять увел Ноэла, на этот раз на роковую встречу с Владом Цепешем.

Идти далеко не пришлось, Дракула поместил свой синод в доме, называвшемся Университетским дворцом, где коммуна мальтийцев собиралась для защиты своих прав и привилегий, дарованных гроссмейстером ордена Святого Иоанна. Дворец был главным городским судом Мдины, где местные аристократы выносили приговоры и где Дракула хотел судить защитников острова за стремление отделить его от Галльской империи и сделать здесь колыбель нового порядка.

Этот возникающий порядок, казалось, погиб уже во чреве, а тело будет распорото деревянными кольями Дракулы, но Ноэл, с тяжелым сердцем от увиденного на кровавых улицах, слишком хорошо знал, что видимость может быть обманчивой.

Воевода расположился в небольшой комнате позади главного зала дворца. Он был не один, но не с солдатами, а с людьми благородного сословия. Дракула молча выслушал доклад капитана о пленнике и приказал солдатам выйти.

Очки Ноэла сползли с переносицы, и, несмотря на небольшое расстояние, он не мог хорошо рассмотреть Влада Цепеша. Ему казалось, что перед ним крупный и красивый мужчина с пышной бородой, чистой кожей, характерной для вампиров. Видел, что валашец неловко держит правую руку у груди, как будто не может ею владеть. Хотел понять, удивился ли Дракула, видя его слабым и беспомощным, с печатью возраста и болезни, всеми порокаки бренной плоти. Но Дракула, наварное, знал о его несчастье — невосприимчивости к бессмертию.

— Рад встрече, Кордери. — Воевода говорил с легким акцентом.

— Я надеялся избежать ее, — ответил Ноэл. — Не думаю, что она закончится хорошо.

— Ты не должен бояться кола, — сказал Влад. — Меня просили привезти тебя в Рим и передать инквизиции, которой ты сознаешься в преступном колдовстве, общении с дьяволом и других пороках. Они обойдутся с тобой мягче, думаю, ты не умрешь под пытками. Они предпочтут, чтобы ты пришел сам к месту твоего сожжения как еретика, и хотят, чтобы ты раскаялся перед казнью.

Двое из присутствующих, невысокие, тонкие, набрались смелости и подошли ближе, чтобы рассмотреть пленника. Их одежда не была испачкана в бою. Кареглазые брюнеты, вампиры по виду, в глазах Ноэла они были почти неразличимы. Один из них, видя его состояние, принес и подставил стул. Ноэл промолчал.

— Это мой друг Майкл Бихейм, — сказал Дракула о человеке, оставшемся на месте. — Тот, кто о тебе беспокоится, Блондель де Несле, но, возможно, ты его знаешь?

Ноэл посмотрел на принесшего стул человека:

— Я видел тебя несколько раз, когда был очень молод. Несомненно, ты не изменился, но я плохо вижу.

Ноэл не смог рассмотреть, улыбнулся ли Блондель.

— Ты не знаешь, что стало с монахом по имени Квинтус? — спросил Ноэл Дракулу. Его мало интересовала собственная судьба, но он хотел знать о судьбе друга.

— Если он не мертв, поедет с тобой в Рим, — сказал воевода. — Вампиры могут гореть вместе с обычными людьми, если они еретики. Я еще его не видел, но бежать он не сможет. Ты же мог уплыть отсюда, но не захотел этого.

— Возможно, ты поймешь, почему я думал, что ты не сможешь причинить мне вред. Моя жизнь и так уже подошла к концу.

— Я еще могу навредить тебе, если захочу, — сказал Дракула. — Не сомневаюсь, милые слуги папы предпримут все меры, чтобы сделать остающееся тебе на земле время неприятным. Это милый каприз судьбы, что такому химику, как ты, не удалось излечиться от проклятия боли. Думаю, римляне вволю посмеются над этим.

— Однако, — произнес Ноэл спокойно, — они не смогут навредить Квинтусу. Они могут убить его, но не смогут сделать ему больно. Думаю, что я многих вывел за пределы боли, которую ты хочешь причинить. Ты нашел место на галерах для груза заостренных кольев или твои люди срубят все деревья на острове? Жаль, их здесь немного.

— У меня есть для работы все, — ответил Дракула, поражаясь спокойствию пленника. — Мне придется говорить с мальтийцами и мятежниками и наказать их за участие в твоих делах. Ты знаешь, вероятно, что Лангуасс убит?

— Я видел это. Его корабль захвачен или потоплен?

— Не знаю. Не слышал, но море спокойное, и, если корабль отошел от западного берега, он мог прийти в другой порт.

Казалось, Дракула отвечал честно, и в его ровном голосе не слышалась личная враждебность. Чувствовалось вежливое любопытство, как будто Палач интересовался, что за существо, такое мягкое и кроткое с виду, причинило ему столько беспокойства.

— А что с Чеберрой, Игуаньесом и Дюраном? — спросил Ноэл.

— Барон замка Чиччано вне нашей досягаемости: не мертв, но во сне, который я не стану прерывать. Я в этом снисходителен, хотя награжу его легкой смертью не из милосердия. Он меня не интересует. Мои люди заостряют колья для другого барона и для сеньора Вильгеньона.

Ноэл покачал головой.

— Зачем сажать на кол вампиров? — спросил он больше с сожалением, чем с горечью. — Они не заметят боль и уснут с колом внутри. Их смерть будет такой же легкой, как смерть Чеберры. Твои приемы, князь, устарели.

Дракула подошел и поправил его очки, поняв, что Ноэл не видит его. Сделал это мягко левой рукой, посмотрев прямо в глаза.

Ноэл поднял глаза, чтобы встретиться взглядом с вампиром. Он не благодарил и хотел выдержать этот взгляд. Посмотрев в сторону, увидел Майкла Бихейма и Блонделя де Несле, увлеченно следивших за его беседой с Владом Цепешем.

— Ты никогда не видел посаженного на кол, я думаю? — спросил Дракула с намеренной мягкостью.

— Нет, — ответил Ноэл. — Но я видел вампира на пытке и знаю, что боль мало значит, особенно если усилием воли ее сдерживают. Я знаю — пытка бесполезна.

— Обычный человек на колу не должен быстро умереть, — по-прежнему мягко продолжал воевода. — Кол загоняют в зад так, что острие входит в кишки. Если его ставят вертикально, тяжесть человека насаживает его очень медленно на кол, острие проходит внутри, разрывая печень и желудок, пока не войдет в грудную полость. Я знал людей, живших до вхождения кола в легкие, но обычно умирают раньше, от потери крови и боли. Если они корчатся от боли, агония хуже, но смерть приходит быстрее. Я видел людей, знавших и понимавших это, но дергавшихся с силой, хотя боль разрывала их души в клочья. Они прокусывали себе язык, но, по-своему, это были храбрые люди.

С вампирами другое дело. Как ты говоришь, вампир может контролировать боль. Это требует усилия, но оно возможно, и вампир на колу не корчится в муках. Он может быть спокойным. У него нет внутреннего кровотечения, как у обычного человека, поэтому он не может умереть от потери крови. Если ему повезет, он может впасть в глубокий сон, но это происходит редко. Плоть восстанавливает проткнутые колом органы, поэтому вампир может жить недели, а не часы, сознавая происходящее, пока острие не пронзает грудь и затылок. Его можно оградить от последнего сна, если дать ему воду и кровь на губке.

Я видел посаженных на кол вампиров с головой, отброшенной на спину так, что кол может выйти через рот, а внутренние органы приспосабливаются к протыкающему их колу. Но, контролируя боль, ВАМПИРЫ НЕ МОГУТ ЗАБЫТЬ О ТОМ, ЧТО С НИМИ ДЕЛАЮТ. Это более изощренная пытка, чем тебе дано понять, но мы сделаны из более тонкой плоти, и стремящимся мучить вампиров это следует помнить.

Я часто думал, наблюдая за приспосабливающейся плотью вампиров, какие хитроумные формы может принимать человеческая ткань, если бы у нас было умение и искусство изменять ее. К каким изменениям можно принудить человека! У меня есть мастера сажать на кол, пришедшие к этому практикой и любопытством, но я всегда хотел попробовать более тонкие опыты. В прошлом мне недоставало вампиров, чтобы оттачивать на них свое искусство, к своим мы всегда относились осторожно. Но ты изменил мир и помог в моей работе, пользователи твоего эликсира снабдят меня материалом.

Говоря это, Дракула пристально смотрел в глаза Ноэла, ожидая, что он отведет свой взгляд, но этого не произошло. Ноэл продолжал молча смотреть на него.

— Видишь, — спокойно сказал воевода, — что ты натворил. Ты натравил вампира на вампира и вынудил нас узнать, как сурово мы можем обходиться один с другим, чтобы спасти нашу империю. Ты увеличил человеческие страдания, не так ли?

— Беды на вашей совести, не на моей, — возразил ему Ноэл.

— Разве это так, Кордери?

Ноэл понял, что Дракула спорит серьезно, не пытаясь просто запугать. Он злился, хотел доказать свою правоту.

Воевода продолжал:

— А твоя совесть, Кордери, спокойна, несмотря на то, что ты сделал, или на последствия задуманного тобой мятежа? Ты считаешь себя святым, Кордери, обреченным хрупкой плотью на смерть древних мучеников на крестах и кострах ради любви к Богу? Но мир продолжается, господин алхимик, то, что ты начал, распространится на века и затронет поколения людей. Ты смутил мир, и он не будет прежним. Если бы ты не пришел на Мальту, многие люди, валяющиеся сейчас на улицах, еще бы жили. Если бы ты не сделал свое дело, многие, кого сегодня ночью наколют на деревянные иглы, заливали бы свои мелкие заботы вином. Ты не думаешь, господин алхимик, что они умрут, проклиная тебя каждым тяжким вздохом? Верь этому! Истину тебе говорю, ибо я знаю, что будет так.

Ноэл молча смотрел на него, ожидая.

— Ты не можешь сказать ничего в свою защиту? — спросил Воевода.

— Это не мне нужна защита. Ты — тиран, угнетатель, мучитель. Мальта не сделала тебе ничего плохого; ее граждане стремились только освободиться от Галльской империи. Не мы убийцы тех, кого распинают. Ты глуп, если хочешь обвинить меня в грехах, которые сам совершишь с радостью. Думаешь, твой лес смерти покажет миру глупость стремящихся к свободе и долгожительству, в чем ты им отказываешь, — нет, он покажет твою порочность и безбожие. Покажет, как отчаянно хочет мир сокрушить вашу империю. Я сделал все для этого и сделал бы еще больше. Я оплакиваю каждую пролитую каплю крови, но поступить иначе — значит предать еще нерожденных, изменить человечеству, как это сделал Аттила и что вы жестоко продолжали многие годы. Такой, как ты, Влад Цепеш, не устыдит меня. Я сделал все для твоего уничтожения и надеюсь, что сделал весомее, чем ты думаешь.

Произнося последние слова. Ноэл наконец посмотрел на раненую руку воеводы. Дракула тоже взглянул вниз и ощупал левой рукой правое предплечье, будто разыскивая таинственный знак.

— Я раздумывал над тем, что ты мне можешь сказать, — холодно произнес Дракула. — Но не думай, что я лишен воображения. Меня ранили, как ты заметил, арбалетной стрелой — уже окровавленной. Я не совсем понимал расположение защитников в сражении, казалось, твои пушки целили по обычным людям и в вампиров, вопреки логике. Сначала подумал, что Дюран допустил необъяснимую ошибку. Затем, увидев ваши стрелы в крови, разбросанные по земле горшки, в которые ваши лучники окунали их, я стал подозревать, что во всем этом есть какой-то смысл. Я вспомнил, что Ричард, рассказывал мне о смерти твоего отца, и спросил себя, не может ли сделавший эликсир жизнк сделать и эликсир смерти. Теперь понимаю: мы, делавшие вампиров магией, не варили в твою алхимию. Сначала думали: твой эликсир — только каска и вы — такие же мужеложцы, только непонятно плодовитые. Вероятно, мы страдали от нашего самодовольства. Скажи мне, господин алхимик, что принесут твои стрелы?

— Если честно, то я не знаю. У нас не было случая проверить сделанное мною, кроме как на крысах, которых я сначала обессмертил, а потом убил. Я не претендую на понимание всего раскрытого мной в Адамаваре, и большинство тайн моей алхимии — все еще тайны. Человеческое семя не единственное, что можно сочетать с другим, чтобы сделать из человека вампира. Я попытался соединить семя вампира с семенем болезни, взятым в теле больных, в надежде, что болезнь сможет уничтожить вампиров, как протекают некоторые африканские болезни. Я сам легко заражаюсь и был вынужден соблюдать осторожность, но не мог позволить Квинтусу и моим мальтийским подмастерьям все делать самим. Но я все спланировал и руководил исследованиями. Я пытался убить тебя, Влад Пепеш, но колом noтоньше, чем тот, который ты приготовил для меня.

— Твой отец промахнулся, — холодно сказал Дракула.

— Он убил Кармиллу Бурдийон.

— И развязанная им эпидемия унесла тысячи жизней в Лондоне. Если галльские рыцари разнесут ее по империи Шарлеманя, мои валашцы — по империи Аттилы, может умереть миллион обычных людей и не больше горсти вампиров. Кто же из нас чудовище, господин Кордери: князь, сажающий на кол тысячу виновных, чтобы сохранить мир, или алхимик, могущий скосить миллион косой лихорадки, не разбирая между своим и чужим? Как ты ответишь на обвинение? Если Влада Дракулу считать демоном в маске, кем мир может считать тебя, устроившего большую эпидемию, чем Европа знала до сих пор? Ты представляешь себя мучеником? Ты и сейчас несправедливо осужденный к костру святой?

— Я не святой, — спокойно сказал ему Ноэл, — и пусть другие судят дело, в котором я стал мучеником. Плох мученик, знаю сам, проливающий чужую кровь вдобавок к своей, но мы, обычные люди, отдавшие слишком много нашей крови за тысячу лет, были народоммучеником, чтобы кормить тиранов и мучителей. Повторяю, я не знаю, что сделал, но первой и главной целью отравленных мной стрел являются рыцари-вампиры Европы. Если ты хочешь спасти вампиров и обычных людей Галлии и Валахии от болезни, останься на Мальте и сам неси эту ношу. Прошу тебя сделать это; без людей твоей удивительной армии, собравшихся унизить этот крошечный остров мощной демонстрацией силы, ни Галлия, ни Валахия не разобьют внутренних врагов.

Аттила, говорят, сошел с ума, и Шарлемань больше не тот, что был прежде. Их время ушло, и тень вечности нависает над неизвестным будущим. Я попытался быть одним из его создателей и сделал все, чтобы придумать настоящую лотерею, где может достойно участвовать живой человек. Если я освободил разрушительные силы, которые уничтожат весь мир, тогда я готов отправить свою душу на терзания в Чистилище за каждого невинно погибшего из-за меня. Я молюсь за погибель Влада Цепеша и сотен его рыцарей-вампиров и за то, что освобождение от железных оков империи вампиров может спасти сто жизней за одну потерянную.

Дракула сделал шаг назад, и Ноэл почувствовал, будто груз упал с его плеч. Обвинения валашского воеводы ранили его больше, чем он ожидал, подвергнув испытанию веру в справедливость своего дела. Он почувствовал себя бесконечно уставшим и не верил, что, закованный в депи, перенесет дорогу в Рим или выживет в лапах инквизиции. Он был слишком слабым, чтобы выдержать давление или боль, и почти смеялся над угрозами.

— Если бы ты жил в Лондоне, — прошептал Влад Цепеш, сверкая глазами, будто в жару, — Ричард не позволил бы убить тебя. Он был князем, которому нравилось быть любимым, и симпатичный юноша мог его увлечь. Может быть, его способ превратить тебя в вампира мог удаться, в отличие от твоего эликсира. Но в любом случае ты был бы сегодня аристократом английского двора, в пудре и шелках, любителем маскарадов и придворных танцев. Мир мог бы быть у твоих ног вместе с тонкими и милыми вампиршами, компенсирующими твою смертность.

— Моя жизнь была лучше этой, — сказал Ноэл просто.

— Ты так перестанешь думать, когда зажгут твой костер.

Ноэл засмеялся, без нотки вызова или презрения, но только потому, что увидел в этом шутку: абсурдный пример каприза, то ли Божьего, то ли дьявольского. И это было в мире, частью мира.

Он был рад, что Дракула смотрел влево, на Майкла Бихейма, и не понял его смеха.

— О да, — сказал Ноэл, внезапно озлившись. — Посмотри на своего спутника, которому ты рассказал эту историю, свидетельствующую о твоей испорченности, несмотря на все легенды и ложь вокруг нее. Но я говорю тебе, Влад Цепеш, что Шигиди идет, и он настигнет тебя сразу же после меня!

— Он бредит, — сказал Майкл Бихейм, притворяясь равнодушным.

Ноэл повернулся к Блонделю, в котором заметил некоторую мягкость, и сказал: “И ГВИР ИН ЭРБИН И БИД”.

Он был доволен, увидя, что Блондель — и только он — знает эти слова, их значение. Валашцы смотрели на галльского менестреля, ждали перевода. Тот подождал, чтобы поддразнить их, и соизволил заговорить.

— Вера, — сказал Блондель с иронией, — против мира.

ЭПИЛОГ

Расшифрованный текст письма, полученного лордомпротектором Британского Содружества, сэром Кенелмом Дигби летом 1663 года:

Мой лорд, Ты спрашивал о кончине Ноэла Кордери. Я ухитрился быть ее свидетелем, о чем и расскажу, хотя подробности могут причинить тебе боль.

Шестого июня я пошел один инкогнито на большую площадь Ватикана. Там собралась значительная толпа людей в странном настроении — одни дурачились от восторга, другие были нарочито спокойными. В суматохе я не услышал многого, но сказанное было в духе сплетен, о которых ранее сообщал. Немногие из обычных людей считали Кордери виновным в недавних эпидемиях в Италии и Испании, хотя говорили, что он имеет отношение к смерти Влада Дракулы и нормандского наследника. Авторитет Кордери как волшебника сильно возрос, хотя римские церковники по каждому случаю заверяют свою паству, будто сила его проклятия ликвидирована.

Когда повозка с обоими появилась на площади, послышались крики и насмешки, несколько минут шум был таким сильным, что нельзя было ничего разобрать. Монах, Квинтус все время смотрел вокруг, голова Кордери была склонена. Пробравшись ближе, я увидел, что его губы опухли и были обметаны, как при гангрене, руки переломаны, ногти вырваны, а суставы вывернуты, клещами.

На монахе не было видно следов пыток, может быть, из-за того, что он вампир, но ему отрезали язык, чтобы он не обратился к толпе.

Я видел, как Кордери поднял голову, когда повозка остановилась, чтобы посмотреть на высокий кол, платформу и столб, к которому его привяжут. Клянусь, сэр, он посмеивался, но думаю, что скорее был возбужден, чем храбрился. В нем не было ничего от той отчаянной живости, которую можно увидеть у присужденных к повешению в Тайберне.

Кордери, неспособного идти, подняли на платформу, хотя монаха заставили самого подняться по лестнице.

Их приковали к столбам так, что они могли двигать руками и ногами, борясь с пламенем. Римляне любят танцы жертв.

Толпа притихла, когда кардинал Святого престола прочел признание с подписью Кордери о том, что он был подданным дьявола, насадившего порок в мире, о чем Кордери искренне сожалеет. Он закончил словами благодарности тем, кто помог ему раскаяться, и желанием больше не медлить со смертью, чтобы не навредить ему еще больше. Это заявление не очень впечатляло, так как инквизиция считала свою работу хорошо сделанной только в том случае, если осужденный еретик сам осудил себя. А Кордери не смогли заставить сделать это.

Потом разожгли костры. Я не думал, что Кордери еще мог двигаться, но языки пламени заставили его корчиться, и он издал в агонии жуткий стон. Вампир оставался спокойным, недосягаемым для боли, и стоял, подняв глаза к небу.

Костры из-за сухих дров сгорели быстро. Догорающее пламя позволило увидеть на столбах обуглившиеся и искореженные тела: скелеты, склеенные обгоревшим мясом. Шум стал невыносимым и не стих даже тогда, когда кардинал попытался опять обратиться к толпе. Некоторые завопили, что колдун поразил их криком, но солдаты в толпе заставили толпу замолчать.

Слышал, будто где-то в толчее был еще один англичанин, но мне его не назвали, и я не могу поэтому его найти. Этот человек якобы рассказал другому, что, когда кардинал показал на почерневшие трупы и крикнул:

“Это — справедливо казненные враги человечества”, какой-то из черепов со скрипом повернулся на сморщившейся шее и отчетливо произнес: “Ты лжешь!”. Думаю, это неправдоподобно, но историю часто повторяют, и я не могу с уверенностью утверждать, что это неправда.

Твой нижайший слуга П.