Империя законности. Юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России

19 мая 1871 года, в 4 часа утра, татарский поселянин Куртпедин Менгли Амет оглу вошел в полицейский участок небольшого крымского городка Карасубазар весь в крови1. Ранее той же ночью четверо молодых татар напали на приехавшего в город за покупками Куртпедина, ударили его ножом и ограбили. Куртпедин с трудом добрался до принадлежащей татарам кофейне, где остановился на ночь, а когда рана перестала кровоточить, отправился на поиски полиции.

Все началось в кабаке, где Куртпедин познакомился с четырьмя татарами и провел с ними несколько часов, распивая водку. Когда совершавший обход помощник пристава Тимофеев зашел в кабак и попросил посетителей закругляться, Куртпедин заплатил за всю компанию крупной купюрой, что привлекло внимание его собутыльников. Вместо того чтобы проводить поселянина домой, молодые люди завели Куртпедина в «глухой переулок», где и напали на него, ударив ножом в бок, а затем скрылись, прихватив его бумажник2.

На следующее утро, узнав от Куртпедина о преступлении, Тимофеев вместе с пострадавшим оправился обыскивать местные кабаки, и к полудню все четверо грабителей были задержаны3. В тот же день городовой врач был вызван в полицейский участок, где обследовал и жертву, и подозреваемых. В его заключении содержалось подробное описание ран Куртпедина и были зафиксированы многочисленные царапины, порезы и пятна крови на телах подозреваемых – следы недавней драки. Затем полиция передала дело прокурору при недавно созданном окружном суде в Симферополе, столице Крыма; прокурор решил предъявить четверым татарам обвинение в разбое.

Четыре месяца спустя дело было передано на рассмотрение присяжным. Кандидат на судебные должности Мениров был предложен судом в качестве переводчика с русского на крымскотатарский на время процесса. Все стороны одобрили это предложение4. Это была стандартная процедура в многоязычных судах Российской империи. Весь открытый судебный процесс, включая перекрестный допрос, прение сторон и удаление присяжных в совещательную комнату, занял около пяти часов. В то время как коллегия присяжных, состоявшая из мещан, чиновников, купцов и крестьян Симферополя и Симферопольского уезда, отвергла обвинение прокурора в том, что подсудимые покушались на жизнь Куртпедина, заседатели признали их виновными в умышленном разбое. В итоге по решению суда молодые люди получили от шести до восьми лет каторжной работы в крепости.

Эта книга представляет собой исследование изменений в отношениях между государством и обществом в контексте судебной системы Российской империи после Великих реформ 1860‐х годов. В ней рассматривается влияние правовых реформ и практик на взаимодействие обычных людей и государственных институтов с середины 1860‐х до середины 1890‐х годов. Вместе с тем обсуждение правовых изменений в Российской империи связано с анализом государственной политики управления территориальным и культурным разнообразием. Оценка положения, которое в прошлом периферийные территории и меньшинства занимали в правовой системе, позволяет определить, в какой степени суды способствовали интеграционным процессам: интеграции окраин империи и ее центра и интеграции «других» в составе империи и остального общества. Таким образом, в данной работе очерчивается постепенная и в то же время неравномерная и неполная правовая унификация, протекавшая в условиях разнообразных динамичных и территориально специфических форм правового плюрализма. Иными словами, цель этой книги – попытаться пролить свет на характер позднеимперских правовых культур, их взаимодействие, противоречия и неоднозначность, а также на их восприятие в различных слоях общества.

Карта 1. Губернии и области Российской империи (Европейская Россия), начало 1880-х

Это исследование сочетает в себе обсуждение права и правоприменения в позднецарской России с анализом централизованного государственного управления многокультурной империей. В нем рассматривается судебная реформа 1864 года и сформировавшаяся на ее основе правовая система как область межкультурного взаимодействия. Данное исследование содержит анализ как самого процесса внедрения современной судебной системы в Крыму и Казани – двух регионах, выделявшихся культурным разнообразием (см. карту 1), так и его последствий. Особое внимание при этом уделяется положению нерусского населения в пореформенной правовой системе, следствия которого анализируются в рамках данного исследования по двум направлениям. Во-первых, обсуждается значение правовых изменений для религиозной и национальной политики Российской империи, а во-вторых, взвешиваются вероятные преимущества использования имперского ракурса в изучении российской правовой системы и реформаторского процесса в целом.

В этой книге судебная система рассматривается с нескольких сторон. В ней обсуждаются как представления, легшие в основу новых судов, так и участники юридического процесса, сыгравшие важную роль в правовых изменениях: сенаторы, юристы и служащие правоохранительных органов. Помимо анализа по нисходящему и восходящему принципам, в этой работе используется сравнительный региональный подход. Особое внимание при этом уделяется двум регионам, что позволяет выделить сходства и различия в опыте внедрения и местном восприятии реформ. Как субъекты права в Казани и Крыму пользовались новыми судами и как суды воспринимались ими? Оба эти региона можно назвать «промежуточными территориями»: бывшими приграничными землями с исторически самостоятельным социальным, экономическим и политическим устройством, которые к середине XIX века преимущественно считались частью имперского центра. В этой книге описываются реакции местных юристов и чиновников на новую судебную систему, а также последствия, к которым привело участие крестьян и мещан в судопроизводстве. Таким образом, правовая сфера рассматривается как пространство взаимодействия юристов, полиции и простых участников судебных процессов, в рамках которого они соприкасаются с государственной политикой и оказывают влияние на нее. Кроме того, данная работа проливает свет на взаимодействие и каналы коммуникации между местными институтами и имперским центром, предлагая этнографический подход к изучению повседневного управления в России середины – конца XIX века.

НОВЫЕ СУДЫ ДЛЯ ИМПЕРИИ

В 1860‐х и 1870‐х годах царь Александр II (1855–1881) принял ряд законодательных актов, которые изменили характер самодержавного правления. Наиболее важными из этих так называемых Великих реформ были крестьянская реформа (1861), освободившая крепостных крестьян, университетская реформа (1863), судебная реформа (1864), реформа местного самоуправления в сельской местности (1864) и городах (1870), а также введение всеобщей воинской повинности в рамках военной реформы (1874)5. Так, правовые изменения были лишь одним из элементов мозаики мер, направленных на превращение империи в современного и конкурентоспособного международного игрока. При этом судебная реформа была, возможно, как утверждает Ричард Пайпс, «самой успешной из всех Великих реформ»6. Несомненно, преобразование правовой системы было радикальным шагом. Российские реформаторы ввели гласные суды, устное прение сторон и независимую судебную систему, тем самым внедряя европейские правовые принципы и судебные модели. Новые процессуальные нормы и судебная система представляли собой результат избирательного заимствования и последующего тщательного переосмысления правовых моделей Англии, различных германских государств и особенно Франции7.

Судебная реформа была призвана создать простую и эффективную правовую систему, или, по словам императора Александра II, «суд скорый, правый, милостивый и равный для всех подданных Наших»8. Для этого был создан целый ряд новых институтов9. Мировые судьи, избираемые новообразованными земствами, органами местного самоуправления, были введены на уездном уровне для рассмотрения мелких споров и правонарушений. Все тяжкие преступления и гражданские споры, в которых стоимость имущества или взыскиваемого ущерба превышала 500 рублей, рассматривались так называемыми окружными судами10. Юрисдикция этих судов распространялась на большие территории, обычно охватывая целые губернии. Во многих уголовных делах новые суды полагались на суд присяжных.

Кроме того, были созданы судебные палаты для контроля работы окружных судов и учета растущего числа профессиональных юристов, находящихся под их юрисдикцией, то есть тех, которые могли работать адвокатами и судьями в определенном месте только после регистрации в местной палате. Эти учреждения также рассматривали дела о злоупотреблении служебным положением, преступлениях против государства и служили в качестве апелляционных судов по некоторым гражданским и уголовным делам. Каждая палата отвечала за суды и адвокатов судебного округа, который обычно охватывал несколько губерний. К середине 1880‐х годов судебные палаты появились не только в Санкт-Петербурге и Москве, но и в Харькове, Тифлисе, Одессе, Казани, Саратове, Варшаве, Киеве и Вильне; в последующие два десятилетия их число возросло до четырнадцати – новые палаты открылись в Иркутске, Омске, Ташкенте и Новочеркасске (см. карту 2). В то же время число окружных судов выросло с 41 в начале 1870‐х годов до 98 в 1914 году.

Карта 2. Судебные округа Российской империи, 1886

Судебная реформа была детищем нового класса просвещенных юристов и бюрократов11. С 1839 года незадолго до этого основанное в Санкт-Петербурге Императорское училище правоведения – пансион для подростков-дворян, предлагавший юридическую подготовку в дополнение к дворянскому образованию, а также изящные искусства, – обеспечивало государство постоянным потоком выпускников, которых стали называть «правоведами»12. Вскоре это новое поколение юристов стало сомневаться в компетентности и авторитете существующего юридического сословия, чье обучение в университетах и лицеях сводилось в основном к механическому заучиванию и применению законов13. Молодые юристы считали себя полной противоположностью таких машинально работавших бюрократов. Как сказал один из них, их вдохновлял новый тип человека: «Это был великосветский юноша, который все умел, все знал, был красавец, богат, любезен, умен и блестяще образован…»14

Правоведы были не единственной опорой реформы. В середине XIX века в российских университетах также произошли количественные и качественные изменения. В период реформ число юридических факультетов и студентов постоянно росло, а юридическое образование постепенно превращалось из профессионального обучения в абстрактную науку. К концу 1860‐х годов почти половина студентов в России получала юридическое образование, и даже в губернских судах доля высших судебных чиновников со специальным юридическим образованием за короткое время выросла примерно до 70%15. К началу ХX века в империи работало более 20 000 государственных служащих, адвокатов, прокуроров и судей16.

Реформа дала новые возможности тем юристам, которые критически относились к самодержавию. Адвокаты могли выступать с критикой несовершенства правящего режима, поскольку их речи не подвергались цензуре и часто полностью печатались в прессе. Некоторые судебные процессы привлекали большие толпы. Неудивительно, что профессия адвоката вскоре стала прибежищем для политических активистов, которые использовали судебные процессы в качестве площадок для призывов против самодержавного правления. Поскольку таким образом суды приняли черты парламента, историк Йорг Баберовски даже назвал судебную реформу «первой конституцией России»17.

Однако из‐за того, что многие юристы имели дворянское происхождение, они были мало заинтересованы в подрыве монархии. Продвигая идею правового государства по образцу европейских правовых систем, эти либеральные реформаторы в первую очередь призывали к большей юридической последовательности, предсказуемости и независимости. Для достижения этих целей реформа полностью отделила судебную власть от административных и правоохранительных органов империи18. Если при старом порядке многие судебные задачи возлагались на полицию, чьи выводы затем подкреплялись решениями судей, а губернаторы имели право вмешиваться в судебные дела, то с 1860‐х годов судебные чиновники могли действовать гораздо более независимо19. Реформы 1770‐х годов ввели отдельные суды для каждого сословия на уровне уездов и губерний; судебная реформа 1864 года, напротив, создала суды общей юрисдикции, которые, как правило, были открыты для всех. Это было значительным изменением, несмотря на то что сельское население по-прежнему полагалось на управляемые крестьянами деревенские суды для рассмотрения мелких споров и преступлений. За редким исключением, все подданные империи были равны перед законом.

Это утверждение требует некоторого пояснения. Не существует единого определения понятия «равенства перед законом», и те, кто понимает его как равные права и обязанности для каждого человека, не смогут применить его к Российской империи (или, если угодно, к любой другой империи). Имперское феодальное общество состояло из сословий, каждое из которых было наделено определенными правами и обязанностями. Доступ к образованию и государственной службе, помимо прочего, ограничивался сословной принадлежностью. Дворяне, в частности, пользовались большим количеством привилегий. Однако если равенство перед законом понимать более узко, как предлагает специалист по конституционному праву Сюзанна Бэр, «как равный доступ к правоохранительной системе и равное обращение в правовой системе»20, то этот термин становится полезным для российского случая, несмотря на то что в этом равенстве все еще есть исключения и оговорки. Последние также рассматриваются в книге. Новые суды были площадками, на которых привилегии не имели большого значения. Дворянин, совершивший преступление против крестьянина, не мог рассчитывать на снисхождение со стороны судьи и присяжных. Более того, окружными судами подчеркивалось, что приговоры основываются на доказательствах и более высокий социальный статус не имеет никакого значения в зале суда. Как отметил в 1891 году журналист одной из крымских газет, просидев неделю на публичных процессах в Ялте: «Мы с удовольствием заметили, что и начальству нашему спуску не дается, а известно, что у нас начальство престрогое, само спуску давать никому не любит…»21 Многие судебные дела, рассмотренные в этой книге, подтверждают это впечатление. Это касается и гражданского права. Спор о собственности или заключенном договоре, как правило, решался на основе доказательств, а не социального положения или религиозной принадлежности участников процесса.

Этому новому ощущению равенства способствовало множество факторов, в том числе новые правила судопроизводства, а также подготовка и нравы адвокатов. Всего за несколько лет до этого император Николай I (1825–1855) выразил свою неприязнь к адвокатской профессии следующим образом: «А кто <…> погубил Францию, как не адвокаты! <…> Пока я буду царствовать – России не нужны адвокаты, без них проживем»22.

К 1860‐м годам эта точка зрения уже перестала быть приемлемой. Замена механического применения законов абстрактными правовыми принципами создала спрос на юристов. Этот спрос еще более усилился в связи с ростом значимости состязательного судопроизводства, в котором все стороны стали представлять адвокаты. Таким образом, судебная реформа дала толчок профессионализации права.

Предсказуемо, что новые юристы и их принципы встретили значительное сопротивление, особенно со стороны полиции и губернаторов23. Поскольку для каждого отдельного обвинения теперь требовались реальные доказательства, правоохранительные органы больше не могли использовать суды для наказания всех тех, кого они считали нарушителями порядка24. Чиновники сами могли легко стать объектом судебного преследования. В конце 1820‐х годов начальник российской политической полиции все еще мог публично заявить, что «законы пишутся для подчиненных, а не для начальства»25. Судебная реформа не только создала правовую инфраструктуру и процессуальные нормы, облегчавшие привлечение чиновников к ответственности, но и помогла укомплектовать суды профессионалами, которые без колебаний выносили решения против представителей власти. Превышение полномочий вдруг стало самым страшным преступлением – жаловались служащие полиции26. Такие опасения были оправданы, поскольку реформа поставила судебную власть выше правоохранительных органов и тем самым позволила простым людям привлекать их к законной ответственности за их действия.

Распространение новых судов отражало более общие закономерности развития государственного управления. Как правило, новые государственные институты сначала возникали в двух столичных регионах империи – Санкт-Петербурге и Москве, – затем появлялись в других губерниях Европейской России и, наконец, внедрялись на недавно присоединенных территориях. Такое пространственное расширение государственных институтов также способствовало постепенной интеграции бывших пограничных территорий27. Новые суды следовали тому же принципу. Судебные палаты были впервые созданы в двух метрополиях империи в 1866 году, откуда новые принципы и процедуры постепенно распространялись во всех направлениях28.

Российские губернии и раньше не были «беззаконными». Специально назначенные чиновники, известные, в частности, как недельщики, или даже прокуроры выполняли полицейские и судебные функции при региональных военачальниках по крайней мере с начала XVII века29. Судебные споры стали широко распространены в России раннего Нового времени, но они рассматривались органами государственного управления и полицией (включая губернаторов) и в значительной степени полагались на государственные учреждения и служащих в Москве30. Начиная с XVIII века российские правители пытались расширить провинциальное судопроизводство, и, после того как результаты усилий Петра I в 1720‐х годах оказались недолговечными, к концу века сословные суды Екатерины II охватили большую часть центральной России31. Однако уже спустя двадцать лет эти суды были вновь упразднены для крестьянства. Пока крестьяне были собственностью своих помещиков, не было необходимости в государственной судебной системе в сельской местности32.

Хотя реформированные суды 1860‐х годов не были первыми судебными институтами, проникшими в провинцию, масштаб их распространения в последующие несколько десятилетий был беспрецедентным. Первоначально проект по распространению законности казался осуществимым только в двух категориях регионов: в традиционных центрах Европейской России и на прилегающих промежуточных землях, таких как Крым, Казань и степной регион юга России, который был охвачен окружными судами в Харькове, Воронеже, Саратове, Новочеркасске и станице Усть-Медведицкой. Однако несколько промежуточных территорий остались нетронутыми. Например, в Оренбурге и Уфе новые суды были учреждены только в 1892 году, поскольку правительство сочло эти регионы слишком слабо интегрированными в систему государственного управления. Более отдаленные регионы, как правило, присоединялись позже, в основном из‐за больших расстояний, отсутствия инфраструктуры и вытекающих из этого логистических проблем для правоприменения. Так, Крайний Север, Сибирь, степной район и Средняя Азия перешли на новую правовую систему только между 1896 и 1899 годами (см. карту 2)33.

Распространение нового порядка также зависело от культурной среды. Во-первых, культурные факторы привели к различиям в судопроизводстве. Например, хотя законодатели и рассматривали Южный Кавказ как достаточно «развитую» в культурном и инфраструктурном смысле территорию для введения новой системы, они решили не внедрять суд присяжных в большинстве районов Тифлисского судебного округа. Суд присяжных также не был введен в Польше и поначалу в прибалтийских губерниях, а также в степных районах и Туркестане: знание русского языка, языка нового суда, в этих регионах было слишком низким и не позволяло пользоваться услугами присяжных. Во-вторых, культурные особенности повлияли на порядок включения территорий в новую систему. Регионы, населенные людьми, которых считали культурно неполноценными, как правило, попадали в конец списка. Особенно со времен правления Екатерины II (1762–1796), а в какой-то степени и раньше российские правители рассматривали свое взаимодействие с населением недавно завоеванных регионов с позиции цивилизаторской миссии34. И хотя, как и во многих империях, была сформулирована идея о том, что правовая реформа может ускорить цивилизационный процесс, предполагаемые различия в уровне развития населения заставляли власти полагать, что основанные на универсальных правовых принципах и открытые для всех инклюзивные суды могут быть введены только там, где уже существует умеренный уровень «развития». Такие районы, как степные территории с их кочевыми и полукочевыми обитателями, не подходили для этого. Член специальной комиссии, изучавшей пригодность таких районов для новой судебной системы, например, пришел к выводу, что «киргизов» нельзя судить по российским законам35: «От киргиза, при другом племенном организме и при других условиях среды и стихии, нельзя требовать одинакового понимания и взгляда на преступления и проступки, как от русских и от других европейцев…»36

Это сделало дискуссию о том, какие группы населения или, скорее, какие территории следует включить в новый правовой порядок, еще более релевантной. Крым и Казань считались достаточно развитыми для того, чтобы в них был введен новый правовой порядок. В Симферополе, столице Крыма, в апреле 1869 года открылся окружной суд, который подчинялся недавно созданной судебной палате в Одессе, а в Казани судебная палата и окружной суд были открыты осенью 1870 года. Раннее распространение нового судебного порядка на эти регионы было примечательным из‐за попадания под юрисдикцию новых судов большого количества нерусского населения. Татары-мусульмане были особенно многочисленны в этих двух регионах, которые до аннексии Российской империей Казани в 1552‐м и Крыма в 1783 году были независимыми мусульманскими ханствами. На самом деле, учитывая разнообразие религиозно-этнических групп в обоих регионах, судебная реформа обеспечила новой правовой инфраструктурой большое количество чувашей, мордвы, греков, караимов, немцев, армян и других.

Постепенное распространение новых правовых принципов и судов указывает на более широкие сдвиги в имперской политике. Александр II стремился повысить степень вовлеченности населения, пусть даже это участие не предполагало плебисцитов или выборов, и поэтому он преподносил свое правление как основанное на принципе взаимной любви и расположения между собой и преданным ему народом37. Будучи убежденным в преобразующей силе государства, его правительство способствовало развитию институтов, призванных позволить простым людям принимать участие в жизни имперского общества. Суды были одним из многих элементов новой «общественной жизни», в которую также входили театры, школы, призывная армия и органы местного самоуправления38. Благодаря их появлению население в целом стало ощущать «новую близость с государством»39. Кроме того, это привело к переходу от прежней модели правления: если раньше каждый завоеванный народ получал особые условия, предусматривавшие конкретные права, привилегии и обязанности, то, начиная с Великих реформ, условия были большей частью равными40. В этом процессе существовали исключения, но тем не менее вектор развития был определен. И хотя политика эпохи реформ отчасти объясняется стремлением достичь большего единообразия и эффективности, многие из этих мер отражали и другую тенденцию: растущее внимание к принципам современной гражданственности41.

Однако, несмотря на все ее новации, реформа должна была проводиться в рамках прежней самодержавной системы. Установление равенства перед законом не сопровождалось равенством в других сферах жизни. Если использовать предложенное Т. Х. Маршаллом противопоставление различных видов прав, то до того, как император был вынужден пойти на уступки после революции 1905 года, у подданных не было ни политических, ни тем более социальных прав42. Более того, российские правители XIX века лишили значительную часть населения даже самых основных гражданских прав: свободы личности, свободы мысли, слова и веры, права владеть собственностью и заключать договоры43.

При столь ограниченных правах установление равенства перед законом было удивительным. И все же это не было чем-то исключительным. Все империи, хотя и в разной степени, поощряли определенное равенство на фоне различных видов неравенства. Правоведы напоминают нам, что «законодательство о равенстве не всегда представляет собой целостный свод правовых норм, но как пример правового плюрализма законодательство о равенстве является более или менее последовательным, иногда амбивалентным и даже порой противоречивым»44. Право на политическое равенство или равенство перед законом не обязательно влечет за собой культурное или социально-экономическое равенство. В Российской империи относительное равенство в новых судах контрастировало с прямым и косвенным давлением в других сферах общественной жизни. Россия оставалась страной, полной противоречий: необычайно авторитарной, но в отношении некоторых аспектов своей правовой политики более открытой – другие скажут «современной» – по сравнению с сопредельными или заокеанскими колониальными империями.

РАСШИРЕНИЕ ПРАВ МЕНЬШИНСТВ

Специалисты в области права определяют empowerment как усиление способности работать в рамках имеющейся системы, успешно действуя внутри существующих структур власти, но при этом отмечают, что это понятие не следует путать с «эмансипацией», которая идет дальше и подразумевает анализ этих структур и противодействие им45. В России правовая реформа не смогла разрушить существующие структуры власти, так как многие иерархические отношения сохранялись – от особого статуса русского языка и Русской православной церкви до прав, предоставляемых высшим сословиям, в которых меньшинства были недостаточно представлены. Тем не менее новые суды помогли расширить не только права этнических и религиозных меньшинств, но и многих других групп.

Прежде чем в первой половине XIX века они были определены более четко (подробности см. в следующей главе), права этнических и религиозных групп формировались в течение длительного времени, претерпевая частые изменения в процессе развития. Затем судебная реформа придала некоторым из этих прав новый смысл, поскольку создала механизмы, позволяющие простым людям – неважно, русским или нет – добиваться их соблюдения. На этом фоне дискуссия о том, являются ли 1860‐е годы или законодательство николаевского периода переломным моментом в правовой политике XIX века, выглядит несколько схоластичной46. Изменения происходили постепенно, и сменяющие друг друга комплексы решений постепенно способствовали трансформации правового порядка.

Меры, затрагивающие меньшинства, всегда зависели от конкретной социальной группы и обстоятельств. Вместо проведения систематической политики имперская элита вырабатывала множество предложений и решений, специфика и развитие которых зависели от конкретных лиц и учреждений. Более того, речь не шла о «меньшинствах». Это понятие является более поздним, и его обычно связывают с появлением современного национального государства и стремлением к достижению национального единообразия. В качестве нормативного термина оно получило широкое распространение в конце XIX – начале XX века, когда дипломаты начали использовать его как инструмент в переговорах между великими державами47. Подобно своим европейским коллегам, представители имперских элит в России говорили о правах меньшинств только в контексте международной политики, избегая этого понятия при обсуждении внутренних вопросов48. Поскольку они видели разнообразие имперского общества как нечто присущее империи, при этом предостерегая от влияния «инородцев», особенно евреев, они не считали какие-либо «меньшинства» нуждающимися в защите. В то же время к концу XIX века нерусские составляли большинство, а именно 57% всего населения империи49. В таких регионах, как Крым, их доля была еще более высокой.

Тем не менее эти обстоятельства не исключают использования самого понятия «меньшинства». Во-первых, «меньшинства» и «политика меньшинств» – это аналитические термины. Такие понятия редко используются самими историческими акторами. Во-вторых, в данной книге речь идет не только о двух регионах. Основа излагаемой аргументации касается значительной части позднеимперской России, и поэтому важно использовать термины, способные охватить имперскую политику и специфику ее восприятия, независимо от местных особенностей. Язык правовой реформы и лежащая в ее основе концепция были в значительной степени схожи по всей империи. То, что татары, чуваши, армяне и другие составляли большинство в некоторых районах, не умаляет того обстоятельства, что в империи в целом они сталкивались со структурной дискриминацией – русские являлись, безусловно, наиболее влиятельной социокультурной группой. Самое главное, что термин «меньшинства» подчеркивает не только подчиненное положение таких групп населения, но и постепенное расширение их прав и возможностей. Как показала политолог Дженнифер Джексон-Прис, «меньшинства» существовали в Европе на протяжении веков. Так как они были «чужаками», их инаковость в первую очередь определялась религией и только с конца XIX века была заключена в рамки национальности50. Таким образом, значимость принадлежности к меньшинству менялась с XVII по XX век. В Российской империи дело обстояло иначе. После многовековых репрессий и нетерпимости татары и другие народы стали пользоваться правами и возможностями, обычно не свойственными имперскому правлению, и приобрели статус, не сильно отличающийся от статуса национальных меньшинств XX века.

Так или иначе, царская Россия с ее гибкой и неоднозначной, даже противоречивой политикой в отношении недоминантных этнических и религиозных групп не выделялась в Европе XIX века. В большинстве империй проводилась широкая политика в диапазоне от культурной гомогенизации до принятия культурных различий51. Российская элита, в свою очередь, склонна была считать, что культурные различия между народами естественны и желательны; и поскольку она гордилась имперским разнообразием, она также придерживалась определенной степени правовой дифференциации52. Поэтому, несмотря на все попытки унификации, плюралистический правовой порядок России продолжал учитывать местные верования и обычаи.

Новые окружные суды, однако, уделяли мало внимания этнической и религиозной принадлежности, что заставляет задать важный вопрос. К каким выводам может привести постановка акцента на культурных различиях при обсуждении судебной системы, если она часто нивелировала их существование? Зачем изучать роль и поведение татар, греков или караимов в условиях, когда эти группы вели себя так же, как и все остальные, и отношение к ним было практически таким же? Существует несколько причин для изучения пореформенной правовой системы именно через призму культурных различий.

Во-первых, упор на меньшинства в Крыму и Казани не только помогает выявить множественность правовых культур в Российской империи, но и побуждает к более широкому осмыслению этого вопроса в контексте сравнительного анализа. Правда, непоследовательность политики империи в отношении меньшинств затрудняет какие-либо обобщения. В рамках исследовательской работы можно сделать лишь небольшие наброски отдельных социальных групп и исторических периодов. Однако, хотя эта книга акцентирует внимание на татарах-мусульманах, поскольку они были самой многочисленной группой внутренних «других» в изучаемых регионах, она также предлагает более общие наблюдения. Некоторые меньшинства – в частности, еврейское население и более отдаленные общины в Сибири, Туркестане и на Северном Кавказе – следовали особым траекториям, в большей степени зависящим от контекста53. Важно отметить, что, хотя отношения каждой группы с имперским государством имели определенные особенности, история татар-мусульман не является исключительной и во многом схожа с опытом других меньшинств в Крыму, Казани и за их пределами. Кроме того, фокус на изучении татар связывает данное исследование с быстро растущим объемом литературы о мусульманах в Российской империи. Татары были ключевым мусульманским меньшинством; примерно до 1800 года законодательство, касающееся мусульман, относилось в основном к татарам54.

Во-вторых, внимание к этнорелигиозным группам в пореформенных судах необходимо потому, что национальность и религия имели большое значение в России XIX века. Хотя для большинства юристов вопрос культурного разнообразия не представлял интереса, многие из их современников интересовались этим вопросом. Писатели, ученые и государственные управленцы были чрезвычайно озабочены «другими» внутри империи, составляя множество этнографических описаний и особо подчеркивая культурные различия между ними55. В частности, в правительственных кругах, в прессе и в других сегментах зарождающейся публичной сферы разгорелись дебаты о роли мусульман. Смогут ли они когда-нибудь быть полностью интегрированы? Можно ли им доверять во время войны? Насколько они фанатичны? Подобные вопросы звучат на удивление знакомо для читателя XXI века. Такое внимание к культурным различиям делает крайне важным изучение примеров, где на первый план выходят равенство и единообразие. Тогда как историки склонны уделять больше внимания провалу имперской политики, дискриминации и репрессиям, пусть подобная дискриминация и имела место, эта книга призывает к более всестороннему анализу.

Наконец, внимательное изучение связи между правовой, религиозной и национальной политикой – как бы непоследовательна и беспорядочна она ни была – помогает выявить идиосинкразию поздней царской России как имперского государства. Два историографических события указывают на то, что эта книга может быть включена в более широкий исторический контекст: появление «новой» имперской истории, которая подчеркивает культурное взаимодействие и гегемонию в большей степени, чем имперские завоевания и государственное управление56, а также большого количества литературы, ставящей Российскую империю в один ряд с Британской, Османской и Габсбургской57. Эта книга закладывает основу для дальнейшего межимперского сравнения.

Я уже упоминал о ряде направлений научных исследований, на которые опирается данная работа и которые она дополняет. Следующий раздел дает более четкое представление об общем исследовательском контексте.

ПРАВО, ПРАВОВОЕ ОТЧУЖДЕНИЕ И ИМПЕРИАЛИЗМ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Российская империя и ее правовые институты часто ассоциируются с произволом, коррупцией и отсутствием верховенства закона. В классическом исследовании Р. Пайпса, например, отмечается, что многие ключевые законы никогда не публиковались, что власть имущим не нужны были суды и законы, чтобы добиваться своего, а простые люди «избегали судебных разбирательств, как чумы»58. Многие современники разделяли этот снисходительный взгляд на правовую сферу. Писатели XVIII и XIX веков в своих литературных произведениях подробно останавливались на невежестве и продажности судей, а юристы регулярно осуждали медлительность и произвол старых судов59. И хотя ученые уже начали ставить под сомнение образ несправедливых, медленных и коррумпированных дореформенных судов60, этот образ, безусловно, наряду с реально существовавшим ограничением гражданских прав, укрепляет идею о том, что Российская империя по-прежнему далека от идеала правового государства (Rechtsstaat). Такие писатели, как Лев Толстой, также помогли поддержать представление о том, что судебная реформа принесла мало изменений, утверждая, что крестьянство по-прежнему игнорировало совокупность законов, созданных только для того, чтобы служить интересам элиты61.

Поэтому неудивительно, что в исследованиях, посвященных имперской России, не сразу приняли во внимание достижения социальной антропологии, социально-правовых исследований и общей имперской истории – областей, в которых ученые десятилетиями проводили исследования повседневного правового взаимодействия62. Изучением империи занимались почти исключительно историки. Немногие из них обсуждали правовую систему, а те, кто это делал, как правило, фокусировались на юридических спорах, изменении законодательства и институциональных реформах63. В их работах было описано становление нового поколения профессиональных юристов, которые руководствовались беспристрастностью в своих решениях и помогли проложить путь к правовым изменениям. Эти исследователи проследили эволюцию гражданского и уголовного права до и после судебной реформы. Они изучили дискуссии вокруг самой реформы, уделив особое внимание вызывавшему много споров внедрению судов присяжных. Они выявили сильные и слабые стороны созданных в результате реформы правовых институтов. И, что особенно важно, они проанализировали последствия новой правовой системы для самодержавного правления. Однако, поскольку в качестве источников они использовали в основном мемуары и публикации чиновников и юристов, не в последнюю очередь из‐за ограниченного доступа к архивам во время холодной войны, они одновременно воспроизводили взгляды петербургской и московской элит.

В этих исследованиях не уделялось особого внимания как нерусскому населению империи, так и правовому плюрализму. То, что анализ правовых реформ и судебной системы все еще обходит меньшинства стороной, по крайней мере, частично объясняется сохраняющимися стереотипами об имперском общественном устройстве. Имперское общество обычно понималось в терминах бинарной модели: массы крестьян с традиционными взглядами, противопоставленные образованной городской элите, – каждые со своими собственными нормами и установками64. То, что многие источники XIX века поддерживали это бинарное видение общества, отчасти объясняет его живучесть в научных кругах. Советские историки часто рисовали более нюансную картину правового взаимодействия в сельской местности, рассматривая изменения и их социально-экономические условия во времени. Однако они также подчеркивали важность классовой борьбы и тем самым способствовали устойчивости образа непреодолимых различий65. Логическим выводом из таких предположений было то, что изолированные и живущие в общинах средневекового типа крестьяне не нуждались в государственных институтах, в том числе правовых; вместо этого они руководствовались собственными правовыми нормами и сознанием66. Некоторые считали возникший дуализм не иначе как «правовым апартеидом»67. Защитники самодержавия разделяли эту точку зрения, утверждая, что ни крестьянство, ни власти не хотели усиления правового порядка и не нуждались в нем. Например, в 1883 году епископ Уфимский и Мензелинский отверг окружные суды и юристов как часть нового бюрократического аппарата западного образца, в котором Россия не нуждается68. По его мнению, только железной рукой можно решить проблему «общего бессудия» в сельской местности.

Образ самодостаточных и однородных крестьянских общин поддерживался ростом научных обществ и экспедиций69. Начиная с середины XIX века эти общества выпускали большое количество не только общих этнографических исследований о деревенской жизни, но и предлагали описания того, что они считали «обычным правом»70. Так они способствовали фольклоризации и экзотизации сельского населения. Нигде это не проявлялось сильнее, чем в случае этнических и религиозных меньшинств: если русская деревня воспринималась как мир, отделенный от цивилизованного общества, то нерусская деревня представляла собой иную вселенную. То, что татары и другие группы придерживались своего «обычного права» и мало интересовались государственными судами, редко вызывало сомнения71. Предполагалось, что меньшинства отделены от остального общества социальной, правовой и культурной пропастью.

Таким образом, этнографические исследования деревенской жизни были далеко не безобидным академическим занятием. Как и в других империях, они не только помогали властям получить больше знаний о населении, чтобы его лучше контролировать, но и позволяли систематически выделять и объективировать различные группы населения и их правовые практики. Кодификация этих практик, другими словами, не только не обнаружила местные законы – она их создала. Как утверждали специалисты по антропологии права в течение десятилетий, «обычное право» – это не столько пережиток прошлого, сколько колониальная конструкция, «изобретенная традиция», продвигаемая великими державами для облегчения и поддержания колониального правления72. В России складывалась аналогичная ситуация. При содействии ученых и местных посредников царские власти вслед за другими имперскими державами попытались зафиксировать в кодифицированном своде законов то, что на самом деле представляло собой совокупность подвижных местных норм. Этот процесс требовал переговоров и сотрудничества с местными элитами, которые заставляли имперских чиновников определять одни практики как «обычные», отвергая другие, часто для того, чтобы получить преимущества для себя73.

С 1990‐х годов изучение царской России расширилось и, благодаря полученному доступу к архивам по всей Евразии, все больше внимания стало уделяться изучению империи, пространства и культуры. В своем стремлении шире рассматривать культурное разнообразие и взаимодействие между центром и периферией в истории России Андреас Каппелер сделал упор на пространстве как ключевом элементе исследования, где территории и регионы, а также связи между этими регионами являются основными единицами анализа74. Одним из результатов этих тенденций стало появление новой области исследований, ориентированной на дискурсивное присвоение империей бывших пограничных зон и их фактическую колонизацию75. Спорные дискуссии о политике в отношении меньшинств и «русификации», которые уже играли заметную роль в советский период, вновь вышли на авансцену76. Подобные дискуссии способствовали усилению культурной чувствительности и увеличению разнообразия в более широких дебатах о гражданстве и религии77. Еще одним результатом повышенного внимания к пространству и культуре стал интерес к повседневной жизни в провинции, городах и деревнях, удаленных от Санкт-Петербурга и Москвы78. Это помогло зафиксировать повседневный характер взаимодействия государства и общества и продемонстрировать, что городское и сельское население использовало государственные институты для регулирования самых разных аспектов повседневной жизни. При этом подобные исследования показали, что межэтнические отношения зачастую были далеко не враждебны.

В то время как культурным практикам уделяется все больше внимания, наблюдается и резкий рост исследований правовых практик в центральных районах империи. Вслед за антропологами права и специалистами по социально-правовой истории историки, анализируя разрешение конфликтов и поведение тяжущихся сторон, стали широко использовать архивные материалы, включая судебные иски, свидетельские показания, приговоры и протоколы судебных заседаний79. Внимание к изучению империи также позволило исследователям заняться анализом юридической практики в пограничных регионах, таких как Северный Кавказ и Центральная Азия, где особые правовые режимы сохранялись, продолжали меняться и даже поощрялись со стороны власти80. Эти периферийные регионы, однако, представляют собой особые случаи, поскольку они были присоединены только в XIX веке и не были полностью интегрированы в гражданско-административную структуру империи. У меньшинств были лишь немногие права, привилегии и возможности, которыми они пользовались на промежуточных территориях.

Периферийные регионы отличались не только большим культурным, но и административным и правовым разнообразием по сравнению с центральными районами России. К ним относятся Крым и Казань, другие губернии Волго-Камского региона, степи юга России и большая часть других территорий, расположенных по краям старой Московии. Несмотря на внутренние различия, эти регионы отличались и от центральной России, и от дальних рубежей тем, что сохраняли культурную неоднородность, характерную для периферии, при этом постепенно сливаясь с центром как в народном воображении, так и в практике административного управления81. Тем не менее понятие «промежуточные территории» является изменчивым и ситуативным. Оно отражает скорее краткосрочные, чем долгосрочные тенденции. Эта категория помогает выявить общие черты разных регионов, но в то же время она скрывает разнообразие. Сеймур Беккер был, безусловно, прав в том, что в поздней царской России сосуществовали различные типы империй82. Каждый регион был уникален в своих отношениях с центром, с другими регионами и с территориями за пределами имперских границ. Более точные концепты могут помочь отразить региональные особенности, например понятие Келли О’Нилл «Южной империи», которая включала Крым: не столько территория, определенная формальными границами, сколько открытое пространство, сформированное торговыми и миграционными потоками, которые процветали благодаря множеству пересекавших эти границы дорог, рек и морскому сообщению83.

В то время как промежуточные территории становятся объектом анализа во все большем числе работ, они остаются недостаточно изученными с юридической точки зрения. Существующие работы по Крыму и Казани посвящены постепенному включению этих регионов в состав империи, анализу меняющейся политики в отношении меньшинств, изучению религиозных, особенно мусульманских, организаций и их взаимоотношений с государством, а также взаимодействию и диалогу между центральными, региональными и местными акторами84. Однако, поскольку эти исследования уделяют лишь незначительное внимание правовым вопросам и игнорируют повседневное взаимодействие нерусского населения с государственной судебной системой, они не в состоянии проследить важность правовых институтов для строительства империи и их роль в выравнивании и скреплении разнообразного и глубоко иерархического общества.

Когда в середине 1860‐х годов юристы представляли свой доклад о возможности введения реформированных судов в Крыму и Казани, им, возможно, и в голову не могло прийти создавать специальные правила или институты для нерусского населения. Отчет не содержал никаких этнических или религиозных соображений, кроме общих заявлений о том, что эти два региона культурно неоднородны, и введение окружных судов было рекомендовано без каких-либо оговорок85. Поскольку дискриминация меньшинств была обычным явлением на протяжении веков, а значительная часть нерусского населения империи, особенно к востоку от Уральских гор, оставалась юридически отделенной (см. следующую главу), поразительно, что к периоду Великих реформ казалось бесспорным и даже естественным распространить новую правовую систему на промежуточные территории и предоставить всему их населению равный доступ к этой системе. В данной книге показаны последствия этого выдающегося решения и сохраняющейся двойственности интеграции и дифференциации не только для судебных реформ в России, но и для имперскости России в целом. Хотя я согласен с Валери Кивельсон и Рональдом Суни в том, что царская Россия, как и другие имперские образования, стремилась осуществлять свое правление посредством культивирования различий, а не интеграции или ассимиляции, я утверждаю, что реформированные суды подорвали эту форму управления и стали мощным толчком к достижению большего равенства86. В то же время данное исследование подчеркивает неоднозначность этих событий. Промежуточные территории позволяют проследить конфликт между стремлением к большему единообразию, признанием, даже поощрением различий и сохраняющейся дискриминацией. Хотя в Крыму и Казани усилия по интеграции этнических и религиозных «других» были более значительными, чем в отдаленных приграничных районах, меньшинства продолжали занимать неопределенное положение.

Анализируя споры и преобразования в имперском центре, а также взаимодействие государства и общества в залах суда и деревнях, данное исследование рассматривает ряд вопросов и обстоятельств: замысел и саму идею реформированных судов; принятие новых правил и процессуальных норм в Крыму и Казани; возникшее при этом взаимодействие между различными нормативно-правовыми порядками; организацию и проведение судебных процессов; сложные взаимоотношения между обычными людьми, представителями правоохранительных органов и юристами. Рассматривая политику, правовое взаимодействие и практику обращения в суд, эта книга также проливает свет на ряд более широких исследовательских проблем: право как средство модернизации, право как орудие империализма и право как инструмент интеграции меньшинств. В ней исследуется не только степень, в которой правовые реформы были предтечей введения принципа «верховенства права», основанного на европейских образцах, но и значение возникшей правовой системы для расширения и поддержания имперского правления. Российский историк культуры и социолог Борис Миронов характеризует Российскую империю между 1830 и 1906 годами как «правомерное» государство, то есть еще не «правовое» государство, а государство, в котором закон стал единственным определяющим критерием «преступления» и в котором все права, предоставленные населению, тщательно охранялись все более совершенными государственными институтами87. В последующих главах идея «правомерной империи» подвергается эмпирической проверке, исследуется масштаб и опыт этой «правомерности» среди обывателей в Крыму и Казани.

Несмотря на частое упоминание «позднеимперской России», в этой книге я преимущественно затрагиваю период с середины 1860‐х до середины 1890‐х годов. О потрясениях, предшествовавших революциям 1905 и 1917 годов и после них, уже написано немало. Корин Годен справедливо отмечает, что гораздо меньше внимания было уделено не столь зрелищным «повседневным контактам между чиновниками и крестьянами на уровне деревни в периоды относительной политической стабильности»88. Три десятилетия после Великих реформ, пусть и относительно, представляют собой один из таких стабильных периодов. В эти десятилетия не обошлось без террористических акций, рьяных поисков настоящих и мнимых революционеров, периодических восстаний и беспорядков на западной и южной границах. Однако за пределами столичных центров и некоторых приграничных регионов основная масса населения была гораздо меньше охвачена политическими волнениями, чем до или после этого периода. В научных трудах революционный пыл 1900‐х и 1910‐х годов, как правило, объясняется нерешенными проблемами и тлеющим недовольством после Великих реформ, и, исходя из этого, никакое обсуждение пореформенных лет не может закончиться их революционной кульминацией. Однако, хотя такая причинно-следственная связь между недовольством и протестом часто подразумевается, доказательства этому весьма скудны. Безусловно, можно полагать, что революция была продуктом деятельности наиболее активных участников политического процесса в некоторых частях империи после 1900 года и что она произошла вопреки относительной стабильности предыдущих десятилетий, а не вследствие глубинных проблем. События, описанные в этой книге, возможно, даже в немалой степени помогли избежать системного кризиса89. Конечно, недовольство было, но, как показывают многие эпизоды из новейшей истории, недовольство не означает революцию. Именно поэтому имеет смысл изучать период с середины 1860‐х до середины 1890‐х годов как самостоятельный, а не как прелюдию к неизбежным потрясениям XX века.

Уделяя основное внимание Крыму и Казани, эта книга вступает в дискуссию об интеграции мусульман в Российской империи. Позицию, высказанную татарским историком Ильдусом Загидуллиным, можно рассматривать как пример аргументации, часто используемой в работах местных ученых, а также в некоторых западных и советских публикациях90. Загидуллин придерживается жесткой дихотомии, согласно которой имперская политика в отношении казанских татар рассматривается через призму антагонистических отношений между империалистическим российским государством и угнетенным меньшинством. Для него пореформенные годы стали продолжением «национального и религиозного гнета» более ранних периодов91. Он отводит ключевую роль в поддержании неослабевающей хватки государства судам, полиции и другим государственным институтам92. По его мнению, новые суды были инструментом порабощения нерусского населения. Историки Айдар Ногманов и Диляра Усманова во многом разделяют эту точку зрения, добавляя при этом некоторую пространственную дифференциацию: в целом, по их мнению, в Казани политика была более репрессивной, чем в Крыму и на более отдаленных территориях93.

Любое противопоставление имперского государства угнетенным меньшинствам маскирует куда более сложную действительность. Татары XIX века испытали на себе широкий спектр политических решений: как в Крыму, так и в Казани центральные и местные власти неоднократно применяли против них насильственные меры, тогда как в других случаях они помогали сохранить мусульманскую идентичность. Роберт Джераси и Галина Емельянова проследили это многообразие политических мер на примере борьбы за власть и разногласий как внутри министерств и других государственных учреждений, так и между ними. Что касается Крыма, то О’Нилл документально подтвердила попытки частично восстановить и преобразовать, а не просто уничтожить местную застройку и окружающую среду, где по-прежнему ощущалось сильное татарское влияние94.

Данное исследование развивает эти аргументы и точку зрения, что мусульмане не жили в консолидированных общинах, обособленных от остального общества. Исследования мусульман в России до сих пор, как правило, были посвящены религиозным и «коренным» институтам; в них обсуждались трансрегиональные и трансимперские связи и сети, но никак не интеграция мусульман в общеимперские институты95. Неудивительно, наверное, что в этих работах подчеркиваются культурные различия. Эта книга, напротив, не посвящена ни мусульманским институтам, ни мусульманской правовой культуре – для этого пришлось бы гораздо подробнее исследовать практику разрешения споров муллами и имамами, а также вопросы неформального урегулирования конфликтов. Здесь речь идет о том, как этнические и религиозные меньшинства взаимодействовали с судами и другими институтами, введенными в 1860‐х годах. При этом подробно рассматриваются отношения, которые нерусское население поддерживало со своими русскими соседями. То, что татары составляли крупнейшее меньшинство, a в Крыму даже большинство населения, объясняет тот факт, что они занимают особое место в последующих главах. С небольшими изменениями, однако, основные аргументы также справедливы для караимов, греков, армян, чувашей, мордвинов и представителей других этнорелигиозных меньшинств.

Рассмотрев, как мусульмане использовали различные правовые институты для урегулирования религиозных споров, Роберт Круз уже предложил своевременное противоядие тезису, что отношения между мусульманами и государством были враждебными96. Однако он также не учел многие временные и региональные различия и таким образом преувеличил значение своих выводов, настаивая на том, что власти сделали ислам опорой имперского общества и что мусульмане стали рассматривать государство как гаранта своих прав97. Натан Спаннаус привел более убедительные аргументы: сосредоточившись на судебных разбирательствах дореформенного периода, он показал, что между мусульманами и российским государством существовали неоднозначные, но тесные отношения98. Данная книга развивает этот тезис и применительно к пореформенным годам. Однако самое главное – в ней утверждается, что взгляд на татар преимущественно через призму их набожности и религиозного воспитания не дает представления ни об их повседневной жизни, ни о многомерности их идентичностей. Жизнь татар в первую очередь определялась тем, что они были крестьянами, землевладельцами, поденщиками или мелкими городскими чиновниками; богатыми или бедными, преступниками или законопослушными, религиозными или равнодушными к религии; они принадлежали к различным этническим, гендерным и возрастным группам. Большинство из них были частью обедневшего сельского населения и не имели средств, позволявших богословам, интеллектуалам и купцам регулярно перемещаться между регионами или даже империями.

Сочетая в себе внимание к вопросам имперского государственного строительства, правам меньшинств и правовой практике, эта книга призвана представить более детальную картину интеграции мусульман в позднеимперское общество. В отличие от большинства исследований российского империализма и национальной политики, она посвящена правовому взаимодействию; и в отличие от большинства исследований правовой практики, она помещает судопроизводство в более широкие рамки культурного разнообразия Российской империи.

СТРУКТУРА КНИГИ

В первой главе представлен общий тематический контекст данного исследования. В ней приводится обзор изменений социальных и религиозных различий в Российской империи с середины XVI до начала XX века, а Великие реформы 1860‐х годов рассматриваются в более широкой исторической перспективе. При этом особое внимание уделяется изменению положения меньшинств, а затем подробно объясняется масштаб и значение изменений, осуществленных в ходе судебной реформы 1864 года. Кроме того, в этой главе обсуждается возникший на значительной территории империи правовой плюрализм – развивающаяся, регулируемая государством сеть судов, а также сельские, религиозные, «обычные» и другие правовые формы. При этом подчеркивается сосуществование и взаимодействие различных правовых культур во времени и пространстве.

Остальные главы книги посвящены Крыму и Казани. Они содержат анализ процесса внедрения новых судов в этих двух регионах, а также их восприятие и реакции местного населения. Поэтому в большей части книги основное внимание уделяется не столичным законодателям, а юристам из небольших городов, чиновникам среднего и низшего звена, а также простым людям, как внутри, так и вне судебной системы. В частности, вторая глава посвящена Крыму и Казани в пореформенный период. В ней не только обсуждаются экономические и демографические траектории этих двух регионов и формы управления ими, но и прослеживается изменение их положения в имперском воображении. В третьей главе рассказывается о введении окружных судов в Казани и Симферополе, уделяется внимание подготовке, внедрению и восприятию новых институтов. Четвертая глава обращается к постановочной стороне правосудия, анализируя устройство пореформенного суда, репрезентацию присутствия монархии и принципы скромности и равенства в суде, представительство меньшинств, а также эффект судебных разбирательств, сказывающийся на присутствующих в зале суда. Особое внимание уделяется воспитательному значению судебных заседаний, призванных превратить участников процесса в «нравственно стойких», законопослушных граждан.

В пятой главе рассматриваются особенности активного использования татарами-мусульманами и другими меньшинствами окружных судов при рассмотрении гражданских и уголовных дел, при этом наиболее яркой формой такого взаимодействия являлось скорее примирение, чем конфликт. Далее, в шестой главе, приводится возражение к этому тезису и разбираются случаи, когда мусульманское население не сотрудничало с государственными институтами, включая судебную систему, полицию и местную администрацию, или даже откровенно сопротивлялось им. Большинство из этих случаев были связаны с земельными вопросами и страхом принудительного обращения в христианство в Поволжье. В Крыму, где угроза насильственного обращения была меньше и где земля была измерена и размежевана раньше, большинство оставшихся споров удалось разрешить в суде к 1870‐м годам. Наконец, в заключительной главе, посвященной «кризисному» 1879 году, когда восстания волжских татар были жестоко подавлены казанскими властями, рассматривается один из случаев, где существующий правовой порядок разрушился и уступил место произволу. Этот пример показывает, что хотя к концу 1870‐х годов формализованное верховенство права приобрело значительный авторитет, ему по-прежнему бросали вызов самодержавные порядки.

ОБ ИСТОЧНИКАХ

Данное исследование опирается на разнообразные источники, включая архивные записи, газеты, мемуары, отчеты и статьи, написанные местными чиновниками и юристами XIX века. В отличие от предыдущих исследований пореформенной правовой системы, которые в основном основывались на трудах известных юристов и министерских отчетах, в данной работе новый правопорядок рассматривается с региональной точки зрения. Поэтому, помимо анализа документов, хранящихся в Российском государственном историческом архиве (РГИА) в Санкт-Петербурге, в книге использованы многочисленные материалы о деятельности местных судов и юридической практике из Национального архива Республики Татарстан (НАРТ) в Казани и Государственного архива Автономной Республики Крым (ГААРК) в Симферополе99. Кроме того, в книге проанализированы статьи местных газет обоих регионов, а также используются публикации в общероссийской прессе.

Хотя региональный подход и предлагает новый взгляд на правовую культуру, опираясь на него, можно составить лишь неполную картину. Концентрируясь на взаимодействии простых людей с государственными институтами, такой подход сталкивается с общей проблемой в исследованиях малых городов и аграрных обществ: большинство источников были написаны представителями элиты, а не народа. Фокус на правовых институтах делает эту проблему еще более острой, поскольку разбирательства и речи в залах суда – и сделанные на их основе записи – отражают существовавшие асимметричные властные отношения, то есть господство одних и подчинение других100. Поэтому использование таких источников – это не просто реконструкция голосов подчиненных. Закон также не является нейтральным и беспристрастным, он всегда выгоден одним и наносит ущерб другим101. Эта проблема также усугубляется тем, что, в то время как данная книга посвящена этническим и религиозным меньшинствам, большая часть архивных документов и публикаций была написана представителями русского большинства102.

По-настоящему удовлетворительных решений этих проблем не существует. Сельские жители – будь то татары, русские или другие – мало что могли сказать о правовых институтах; а поскольку они часто не умели читать и писать, мы узнаем об их действиях и восприятии только в опосредованной форме. Российская элита обычно изображала сельских жителей необразованными грубиянами, враждебно относящимися к государственному законодательству и регулированию. Татарская элита, в свою очередь, игнорировала государственную правовую систему в своих трудах, по крайней мере в рассматриваемый период. Большинство из них были купцами или богословами, занимавшимися исламской мыслью и практиками, а не юристами и журналистами, включенными в обсуждение правовой реформы. Однако то, что мусульманская интеллигенция уделяла основное внимание религии, вряд ли можно считать доказательством того, что мусульманское население волновали исключительно религиозные вопросы. До 1905 года татароязычным изданиям, за редким исключением, не разрешалось затрагивать светские проблемы103. Более того, у татарских интеллектуалов были свои интересы. Им нечего было сказать о повседневных заботах крестьянства, которое составляло подавляющее большинство татар-мусульман в Крыму и Казани. Жизнь сельских жителей не была обусловлена исключительно или даже преимущественно исламскими религиозными институтами и нравственными предписаниями. Несмотря на то что анализ государственных документов приводит к проблеме предвзятости источников, он все же может помочь составить взгляд «снизу», увидеть более полную картину взаимодействия государства и общества, подчеркивающую как противоречия, так и уступки. Хотя источников, на основании которых можно составить представление о мыслях сельских масс, немного, есть множество документов, указывающих на то, чем занимались люди в деревнях.

Со временем в доступных нам сегодня документах обнаруживались различия и делались изменения, что накладывает определенные ограничения на работу с ними. Причина отсутствия внимания к ХX веку в данном исследовании не только сугубо историографическая, она также связана с этими изменениями в документах. Во-первых, последние двенадцать лет имперского правления ведение учета было весьма специфическим, что оказало влияние и на окружные суды. Статистика преступности показывает поразительные изменения после 1906 года. В период с 1880 по 1905 год количество уголовных дел, рассматриваемых в год, колебалось от 2000 до 3800 в Симферополе и от 3000 до 4500 в Казани104. На протяжении всего этого периода наибольшее количество дел в обоих окружных судах приходилось на различные виды краж. После революции 1905 года функции судебной системы изменились105. Так как мелкие преступления передавались в нижестоящие суды, количество рассмотренных дел в абсолютном выражении резко сократилось: в 1906 и 1907 годах в Симферополе рассматривалось всего 500 дел в год, а в Казани – от 800 до 900. В то же время в условиях революционных потрясений тех лет окружные суды все больше и больше занимались вопросами государственной безопасности. Если раньше государственные преступления, восстания и сопротивление властям занимали в этих судах лишь незначительное место, то внезапно такие политические преступления стали составлять от 20% до 25% всех уголовных дел в Симферополе и 35–42% в Казани. То, что в последующие годы данные показатели снова снизились, не значит, что 1906–1917 годы можно рассматривать в контексте предыдущих реформ. Необходимо более подробное исследование этого вопроса, чтобы проследить сложное переплетение преемственности и преобразований.

Во-вторых, архивы Казани и Симферополя специфически отображают и преподносят период 1905–1917 годов. Так, несмотря на то что ежегодно по-прежнему рассматривались сотни обычных уголовных и гражданских дел, информация о них в архивах практически отсутствует. Причина исчезновения документации, вероятно, была довольно банальной. Поскольку большинство этих дел было реорганизовано архивистами в сталинский период, не исключено, что в это время были приняты решения о сохранении политических дел и изъятии с полок неполитических дел, чтобы подчеркнуть полицейско-государственный характер ненавистной царской администрации. В последующие десятилетия эта тенденция сохранялась. Так, документы и в Казани, и в Симферополе подтверждают, что в 1980‐х годах неполитические дела были уничтожены в большом количестве (в описях они отмечены как «уничтоженные»)106. В результате сохранилось лишь небольшое количество неполитических дел, относящихся к началу ХX века, что делает качественный анализ деятельности окружного суда в этот период практически невозможным.

Существующие досье и отчеты также должны рассматриваться критически. Статистические данные часто были неполными. Отдельные религиозные, этнические или социальные группы не принимали участие в переписях, опасаясь репрессий или по культурным причинам. Некоторые мусульмане и христиане, заклейменные как «сектанты», равно как и другие преследуемые группы, избегали государственного учета или прямо сопротивлялись ему107. Например, то, что в городе Ялта в 1889 году было зарегистрировано 287 мужчин-мусульман, но только восемь женщин-мусульманок, вероятно, больше связано с отказом от общения с чиновниками-мужчинами, чем с их фактической численностью108. Этнографические исследования не обязательно были более точными, чем официальная статистика, поскольку некоторые из них опирались на одни и те же источники. Например, в многотомном исследовании А. Ф. Риттиха по этнографии России просто воспроизводилась искаженная статистика, предоставленная местной полицией109.

Статистические данные о судебных заседаниях столь же обрывочны. Хотя главные газеты Крыма и Казани часто публиковали списки присяжных заседателей для предстоящих процессов, иногда они этого не делали. Наше представление о составе присяжных заседателей в имперской России остается частичным и приблизительным. «Судебные резолюции», публиковавшиеся в прессе с конца 1860‐х годов, дают более подробную информацию о том, как в прессе освещалась работа новых судов, но и в них имеются свои проблемы: хотя в этих документах и указывался предмет судебного разбирательства, постановление суда и имена тяжущихся (в гражданских делах) или обвиняемых и потерпевших (в уголовных делах), они не следовали какому-либо единому стандарту. В одних перечислялась сословная принадлежность основных участников процесса, в других – нет; почти ни в одном случае не упоминалась их этническая или религиозная принадлежность. Иногда пресса и вовсе не публиковала «резолюций» или приводила только перечень отдельных судебных разбирательств. Таким образом, эти списки могут быть лишь приблизительным указанием того, какие правовые вопросы рассматривались на судебных процессах, кто обращался в суд и какие решения принимались судом.

В некоторых случаях статистические данные были полностью выдуманы. Государственные комиссии предостерегали от использования «произвольных цифр» в случаях, когда чиновники не могли найти нужную информацию110. Наконец, статистические данные вряд ли были непредвзятыми. Как показал Остин Джерсилд на примере Северного Кавказа, где местная статистика в основном состояла из коротких историй, документирующих ужасные преступления и наказания, статистика преступлений могла вестись таким образом, чтобы оправдать законодательные изменения. Эти записи способствовали созданию мифа о «варварских» местных жителях и «цивилизованных» русских и подкрепляли требования об усилении контроля111. Таким образом, статистика могла использоваться в качестве инструмента политики, но зачастую она была столь же необъективна, как и другие источники.

Пресса дает представление о развитии пореформенной правовой системы. По крайней мере, до середины 1870‐х годов Александр II считал, что освещение реформ в прессе обеспечит им народную поддержку, благодаря чему возник журналистский жанр судебных очерков112. Репортеры стали подробно освещать новые гласные судебные процессы, описывая все обстоятельства дела, атмосферу в зале суда, особенности языка жестов и поведения подсудимых, судебных чиновников и зрителей. Многие очерки содержали выступления прокуроров и адвокатов в полном объеме. Юристы и журналисты часто подчеркивали воспитательный аспект таких публикаций. Например, главная региональная газета Казани пообещала «распространить в нашем обществе юридические понятия», а затем добавила, что качественные публикации могут помочь выявить случаи несоблюдения процессуальных норм113. Либерально настроенные наблюдатели настаивали на том, что на прессе лежит моральная обязанность обличать ошибочные судебные решения114. Однако с середины 1870‐х годов, по мере того как цензоры начали распространять списки запрещенных тем и предупреждать редакции о недопустимости комментариев к официальным заявлениям, освещение судебных процессов стало более избирательным115.

Тем не менее газеты никогда не рисовали безобидную картину происходящего. Как и сегодня, дела об убийствах или противостоянии властям привлекали особое внимание, поскольку именно в них читатели могли почувствовать драматизм и увидеть публичную критику общественного и политического строя. Публикации зачастую были полны домыслов, носили сенсационный характер, опирались на слухи и были направлены на увеличение числа подписчиков. Освещение дел, связанных с меньшинствами, было далеко не беспристрастным. Русские и государственная судебная система в публикациях, как правило, играли цивилизаторскую роль в борьбе с «отсталыми» местными жителями: государственные суды изображались как героические институты, например «спасающие» девушек, которые были изнасилованы или похищены нерусскими116. Это были далеко не невинные очерки. Как и в других имперских контекстах, защита женского тела служила оправданием колониального господства117. В то же время между газетами существовали различия, которые отражали не только политические пристрастия, но и отношение к нерусскому населению. Например, региональная газета «Казанские губернские ведомости» критиковала столичную прессу за искажение местных историй и публикацию «сказок» о непокорных татарах118. Газеты, выходящие на других языках, кроме русского, как правило, представляли дела в менее империалистических терминах, однако и они уделяли особое внимание наиболее сенсационным историям. Примечательно, что единственная газета на татарском языке до 1905 года, «Терджиман-Переводчик», издававшаяся в Крыму с 1883 года, при обсуждении процессов с участием татар в Казанском и Симферопольском окружных судах чаще всего писала о жутких убийствах. Если рассматривать исключительно прессу, то она является сомнительным путеводителем по судебной практике. В данной книге газетные статьи используются в основном в качестве дополнительных иллюстраций и для анализа общественного восприятия судебной реформы и правовой деятельности.

Недостатки различных типов документов могут быть сглажены только путем тщательного сравнения и изучения разнообразных источников, что позволит увидеть, как они подкрепляют, дополняют или же опровергают друг друга.