Имя мое легион

Глава 2 Гомо совьетикус

Бывает, посадят в СССР каких-нибудь видных еретиков, а с Запада сразу несутся протесты либеральной интеллигенции – с 13 подписями. И вся международная пресса вопит:

«13 крупнейших интеллектуалов протестуют!» Но в 13-м отделе КГБ прекрасно знали, что этим символическим «13» легионеры подают друг другу сигналы: «Наших бьют. Выручайте!»

Поэтому в хитром доме агитпропа решили, что творческую конференцию радио «Свобода» лучше назначить на 13 января. Поскольку все это пойдет в эфир, пусть западные легионеры, которым всегда не хватает свободы, подумают, что это конферируют их собратья.

В обеденный перерыв участники конференции разбрелись по залам и коридорам, чтобы обменяться новостями со старыми знакомыми или завязать новые знакомства. На официальном языке это называется встречами в кулуарах, что больше всего интересует большинство участников большинства конференций.

В вестибюле перед залом заседаний, прислонившись к стене, беседовали большой писатель Остап Оглоедов и маленький поэт Серафим Аллилуев. Остап кивнул на высокого пожилого человека, прохаживавшегося по вестибюлю развалистой походкой старого кавалериста:

– Знаешь, что это за жук? Это сам начальник хитрого дома.

– Да он и сам не дурак, – сказал Серафим. – Ему уже под шестьдесят, а он недавно, женился на молоденькой – ей лет двадцать пять. Настоящий сверхмужчина!

– Знаем мы этих сверхмужчин… – начал было Остап, но прикусил язык. – Хм, большая шишка. Как бы это с ним познакомиться? Слушай, а кто это его охмуряет? – И Остап покосился на человека в сером заграничном костюме, который прогуливался рядом с начальником агитпропа.

– Это Борис Руднев, – сказал Серафим. – Тот, что написал «Душу Востока».

– О-о, так это ж мой старый корешок! – обрадованно воскликнул Остап. – Тогда я перекатал из его книга одну главу – и загнал как рассказ. Это один из моих лучших рассказов. А ты его откуда знаешь?

– Да так, старое знакомство. Потом он работал в Берлине. А сейчас вернулся из Америки. Остап хлопнул себя по лбу:

– Гениальная идея! А теперь учись, как нужно жить, – И Остап сорвался с места.

Начальник агитпропа слегка вздрогнул, когда к ним подлетел огромный всклокоченный детина и с распростертыми объятиями завопил:

– Бо-о-оря! Здоро-ово! Сколько лет, сколько зим?!

– Простите, – сказал Борис Руднев. – В чем дело?

– Что, Боря, не узнаешь?! – Рыжеволосый детина схватил руку Бориса и принялся трясти ее изо всех сил. – Я тебя тоже почти не узнал.

– Извините, что-то не припомню…

– Бывает, бывает. Помнишь, последний раз мы встречались в Берлине. А как твоя жена поживает?

– Я еще не женат.

– Я думал, ты за это время женился. – Детина фамильярно похлопал Бориса по спине, – Пора, брат, пора.

После оживленного обмена воспоминаниями детина вытащил из кармана истрепанную рукопись киносценария и принялся уговаривать начальника агитпропа взять этот сценарий для пропаганды.

– Ведь это находка для агитпропа. Вот послушайте! – И Остап принялся торопливо читать свое произведение.

Сценарий описывал жуликов, воришек, домушников и медвежатников, которые, сидя в лагере и распевая блатные песни, весело строят социализм. По мнению автора, они олицетворяют наиболее прогрессивный и революционный элемент, но случайно их творческая энергия пошла не туда, куда надо, и по ошибке они очутились за колючей проволокой.

Подвывая и тряся своей рыжей гривой, Остап так пропагандировал свое произведение, что даже сам начальник агитпропа растерялся и только качал головой.

Судя по безукоризненному профессиональному жаргону, творческий опыт уркаганов был автору хорошо знаком. Он искренне сочувствовал честным жуликам, непонятым и обиженным неблагодарными современниками. В качестве иллюстрации трудового подъема автор тут же сплясал лагерную чечетку, аккомпанируя себе на губах и звучно хлопая себя по ляжкам.

Пока Остап плясал вокруг начальника агитпропа, Борис подошел к Серафиму Аллилуеву:

– Слушай, что это за сын Остапа Бендера?

– Его действительно зовут Остап Остапович. Но он уверяет, что он подкидыш. Будто его цыгане подбросили.

Они спустились вниз, в столовую, и заказали пива. – Ну какое твое впечатление об Америке? – спросил Серафим.

– Видишь ли, в Германию я попал сразу после капитуляции с большими предубеждениями – и полюбил Германию. А в Америку я приехал с большими ожиданиями: ведь это то, что мы хотим догнать и перегнать. Но… общее впечатление у меня отрицательное.

– Почему же?

– Дело в том, что Советский Союз и Америка – это две экстремы. А золотая середина – это старушка Европа. Приятная старушка.

– А что ты думаешь теперь делать?

– Хотел бы написать еще одну книгу. Мимо бежал Остап Оглоедов. Услышав последнюю фразу, он присоединился к разговору.

– Давай, Боря, вместе писать, – предложил Остап. – У меня богатый опыт по части этого… творческого сотрудничества.

– Да, он сотрудничает с Толстым, Достоевским и Тургеневым, – подтвердил Серафим. – Передирает у них целыми страницами. А о чем ты хочешь писать?

– Да вот за границей много спорят о советских людях нового типа, – сказал инструктор агитпропа. – Вот я и думал написать о таких гомо совьетикус.

– Чудесно! – воскликнул Остап. – Мы с Борей такое накатаем, что другим и не приснится. Про советских гомо! Я их целыми стадами видел – за полярным кругом. Они там, как олени, пасутся.

За соседними столами участники конференции спорили о разногласиях между соцреализмом и модернизмом и стучали пивными кружками.

– Ну а какие у тебя личные планы? – спросил Серафим.

– Ясно какие, – сказал всезнайка Остап. – Человек все время жил за границей. Про русскую любовь знает только из книжек. Его нужно познакомить с хорошей русской девушкой. Ну, предположим… с нашей монной Ниной.

– Человек предполагает, а Бог располагает, – смиренно вздохнул неохристианин Серафим. – Скажи лучше, какое у тебя первое впечатление от встречи с родиной?

– Из Варшавы я ехал поездом. Только переехал границу в Бресте, первое, что вижу, – прямо на снегу сидит инвалид. Без ног. Протягивает фуражку и просит: «Подайте кусочек хлеба Христа ради!» А в Америке просят только на водку – и без Христа.

– Гениальная идея! – хлопнул себя по лбу Остап и сорвался с места.

– Куда это он поскакал? – удивился Борис.

– Пока ты кончишь это пиво, он уже накатает трогательный скрипт об инвалидах Отечественной войны. Он будет бравым полковником в орденах. А инвалид будет его однополчанином, которому он отдаст все свои деньги, которых у него никогда нет.

– Неужели этот сын Остапа Бендера был полковником?

– Да… Радиополковник. Он пишет скрипты от имени какого-то мифического полковника.

– Я рассчитывал попасть в Москву к Новому году, – продолжал инструктор агитпропа. – Но поезд опоздал, и пришлось встречать Новый год на заплеванном вокзале.

– Нехорошая примета, – покачал головой неохристианин. – Как Новый год встретишь – так и весь год будет. Все будет шиворот-навыворот. Я это на себе проверил.

– Не каркай под руку, как ворона. У меня есть один родственник, который начал с вот таких примет, а потом стал уверять, что и черти тоже существуют.

– Конечно существуют, – согласился Серафим. – Было бы болото, а черти всегда найдутся.

После обеденного перерыва начались прения по докладам. Большинство работников радио «Свобода» уселись подальше от президиума и, подремывая с открытыми глазами, принялись мирно переваривать содержимое своих желудков. Некоторые пошли на галерку, где можно спать с закрытыми глазами. А активисты записались выступать в прениях. Самьм активным был Остап Оглоедов.

Выйдя на трибуну, Остап, как полагается работникам умственного труда, слегка сстулился под тяжестью своих мыслей. Потом он гордо тряхнул своей львиной гривой. Стригся он раз в год, что придавало ему творческий вид и сводило с ума некоторых женщин. Подобно библейскому герою, у которого вся сила была в волосах, он повел лапой по своей рыжей шевелюре, как по источнику вдохновений, и затем приступил к делу.

Говоря со сцены, Остап был подлинным артистом. Он играл лицом, голосом, жестами, чем угодно. Он говорил горлом, носом и, как чревовещатель, желудком. Объектом своего выступления он избрал модернистический формализм в искусстве и попутно рассказал несколько сальных анекдотов. Это разогнало скуку в аудитории, и Остапу дружно аплодировали.

Покончив с выступлением, Остап вышел отдохнуть в коридор и наткнулся на Бориса Руднева.

– Знаешь последний анекдот? – сказал Остап. – Звери в зоопарке собрались и тоже обсуждают формалистические уклоны в искусстве. В общем, постановили сделать выговор следующим товарищам: воробьям – как безродным космополитам, жирафам – за технический конструктивизм, а павианам – за голый формализм. Здорово?

– Забавно, – согласился Борис.

Рядом с ними за маленьким столиком сидела миловидная девушка в накинутой на плечи меховой шубке. Она регистрировала участников конференции и давала справки. В таких случаях на это место обычно садят цветочек, который покрасивее.

– Это наша монна Нина, – подмигнул Остап. – Нравится? «Если она накинула шубку, наверно, фигура плохая, – автоматически подумал Борис. – Или еще что-нибудь не на месте».

Словно угадав его мысли, девушка встала, прошла в зал заседаний и через минуту вернулась. Фигура у нее была прекрасная, и все остальное было не только на месте, но и в приятном изобилии.

– Сейчас мы это оформим, – шепнул Остап. – Нина, познакомьтесь – это Борис Руднев.

Вопреки всем правилам вежливости монна Нина продолжала сидеть, не поднимая глаз от бумаг. Но Остап не сдавался:

– Нина, это тот самый Руднев, который написал «Душу Востока».

Монна Нина молчала, словно она глухонемая, и делала вид, что она очень занята своими бумагами. На ее лице играла тихая мечтательная улыбка. Как у «Монны Лизы», эта улыбка принадлежала всем вместе и никому в отдельности.

Тогда Остап решил зайти с другого конца. Он отвел Бориса в сторону и шепнул:

– Смотри, вон стоит Нинин папа. Пошли, я вас познакомлю.

– А кто он такой?

– Да так, Гоняло Мученик.

– А что это такое?

– Да так, бегает и зарабатывает где что подвернется. Знаешь, волка ноги кормят. Знакомит людей со своей дочкой, а потом занимает у них под эту дочку деньги – без отдачи. Так что ты ему ничего не давай.

У Гонялы Мученика был тонкий породистый нос с горбинкой, аккуратно зачесанный пробор и подстриженные седые усики. Худощавый, с сонными глазами и усталыми движениями, он походил на обнищавшего аристократа и производил приятное впечатление. И фамилия у него тоже была довольно приятная – Миллер. При рукопожатии его вялая ладонь сворачивалась с трубочку. Глаза у него открывались только наполовину.

Закончив свою миссию, Остап помчался дальше. С трудом преодолевая свою флегму, папа Миллер спросил:

– Борис Алексаныч, а что вы делаете сегодня вечером? Заходите-ка к нам поужинать. В семейной обстановке.

Вспомнив, что сегодня тринадцатое число, дурная примета, инструктор агитпропа попытался перехитрить судьбу:

– А как насчет завтра?

– Завтра я не могу, – сонно ответила судьба.

Видя, что судьбу не перехитришь, Борис согласился. Гоняло Мученик интимно взял его за пуговицу пиджака, как хорошего друга семьи, и заботливо разъяснил, как к ним проехать.

Монна Нина сидела за своим столиком и не обращала на нового друга семьи ни малейшего внимания.

«Хорошо воспитанная девушка, – подумал Борис, – Не бросается на шею каждому встречному-поперечному».

Жили Миллеры далеко – в Сокольниках. Когда Борис выходил из станции метро, где-то рядом бухнул выстрел.

Под деревьями собралась кучка любопытных. На белом снегу неподвижно лежало что-то серое.

– Что случилось?

– Мальчишка вырвал у женщину сумочку и бросился бежать.

– Кто же это его?

– Какой-то военный. Они не то что милиция – сразу стреляют.

– Куда он ему попал?

– Точно попал. Наповал.

Пожилая женщина, у которой мальчишка вырвал сумочку, тихо причитала:

– И зачем ты это сделал, сыночек… Попросил бы, я б тебе так дала… И сумка-то, подумать, пустая… Боже ж ты мой…

Военный смущенно оправдывался:

– Да я ведь и не целился. Стрелял просто так…

– Значит, такая ему судьба, – сказал кто-то из темноты.

Остановившись под уличным фонарем, Борис вынул из кармана бумажку и прочел адрес – переулок Энтузиастов, No 22. Название хорошее, а номер плохой – при игре в очко это означает перебор. И сегодня тринадцатое число. Не хватает еще, чтобы дорогу перебежала черная кошка.

На калитке висела предостерегающая надпись: «Осторожно! Злые собаки!» Но папа Миллер заранее предупредил, что надпись не соответствует действительности. За заборчиком, полузакрытый деревьями, виднелся небольшой двухэтажный дом, в темноте напоминавший сказочный теремок с башенками.

Борис подумал, что неплохо было бы, если б двери терема открыла сама красная девица. Но на пороге стоял папа. С тем же сонным видом Гоняло Мученик провел гостя в комнату, которая, судя по обстановке, днем служила гостиной, а ночью – спальней. Посередине стол, покрытый пестрой скатертью. Вдоль стенок самодельные диваны, закамуфлированные всяким тряпьем. На полу старый изорванный ковер и продавленное плюшевое кресло в углу. Судя по всему, жили Миллеры небогато.

За столом сидела и раскладывала пасьянс полная круглолицая особа, напоминающая собой тамбурмажора. Тяжело вздохнув, мажорная мама подняла свой взор от карт и уставилась на гостя выпуклыми ястребиными глазами. Потом она протянула ему руку с таким видом, словно она царица и ожидает верноподданнического поцелуя.

Звали маму Милица Ивановна. Но большинство людей путало это редкое имя с более знакомым словом «милиция». Потому маму частенько называли Милиция Ивановна, и тут даже ее муж путался. Папу Миллера звали Акакием Петровичем, но мама называла его попросту Кики.

Больше в комнате никого не было. Милиция Ивановна кивнула на закрытую дверь в соседнюю комнату и объяснила:

– Нина занимается там своими делами. Потом Милиция Ивановна сложила карты и коротко скомандовала:

– Кики, накрывай на стол!

Папа покорно расставлял тарелки и таскал из кухни кастрюли, а мама только командовала. Кастрюли были побитые и закопченные, тарелки потрескавшиеся, ножи зазубренные, вилки кривые. Прямо как в цыганском таборе.

Когда с кастрюль сняли крышки, из-за закрытой двери появилась Нина. На ней была скромная белая блузка и черная юбка. Не говоря ни слова, она уселась за стол, как в пансионе, и принялась за еду.

– Ты хоть поздоровайся! – напомнила мама.

– Мгм-у, – с полным ртом кивнула монна Нина, не глядя на гостя.

На ужин было какое-то комбинированное кушанье, по-видимому, остатки за последние три дня, сваленные в одну кастрюлю.

«Комбикорм», – невольно подумал Борис. Так в колхозах называют всякие отбросы, которыми кормят скотину.

Картошка из кастрюли была холодная и полусырая, а капуста пригорела ко дну. Акакий Петрович уныло шевелил челюстями и что-то бормотал. Борис обсасывал сырую картошку и думал, что же ему с ней делать: выплюнуть на тарелку неудобно, а в горло она не лезет. Но согласно «ноблес оближ» картошку он проглотил, а хозяйке сделал комплимент. Нина быстро проглотила две порции, даже поскребла тарелку и, повеселев, откинулась на диване.

Когда во времена царя Ивана Грозного выбирали невесту, то сначала устраивали смотрины и пировали. При этом опытные свахи смотрели за невестой: если ест много и быстро, значит, хорошая невеста, здоровая. В доброе старое время Нину можно было бы сосватать за царя.

Пока папа возился с посудой для чая, мама развлекала гостя:

– Борис Алексаныч, как это вы стали писателем? Вас этому в университете выучили?

– Нет, в госпитале. Во время войны.

– Вас из пушки ранило?

– Нет, просто свалился с грузовика.

– И потом вы лежали в госпитале и писали?

– Нет, рассказывал. В госпитале скучно, ну вот все и рассказывают по очереди что-нибудь интересное. Правда, большинство рассказывали, как они по тюрьмам сидели.

– И вы тоже сидели? – в первый раз раскрыла рот монна Нина, явно желая сказать гостю какую-нибудь колкость.

– Нет, я попал в госпиталь с фронта.

– Но ведь вы же вывалились из грузовика?

– При бомбежке. Половина вывалилась мертвыми.

– А-а…

– В общем, решил я рассказать «Песнь о Нибелунгах». В таких случаях, как говорят артисты, нужно найти духовный контакт с аудиторией. Потому рассказывал я так: «А под тем деревом, величиной с Кремлевскую башню, чудовище такое сидит, по паспорту змием называется. Сидит, а изо рта у него туды-сюды пламя полыхает, как „катюша“ стреляет. Хвостом кругом лупит, как бронепоезд изо всех орудий». Рядом умирающие лежали. Так даже они пооживали и слушают.

– Попробуйте печенье, – предложила хозяйка дома. Гость попробовал и вспомнил те фронтовые сухари, которые нужно было разбивать прикладом.

– В госпитале все раненые, как правило, разговаривают друг с другом на «ты», – продолжал Борис.-А как начал я сказки рассказывать, со мной вдруг на «вы» перешли. А политруку тыкают: «Эй, ты…»

Нина посматривала то на отца, то на мать и откровенно позевывала.

– Там был один лейтенант-зенитчик. Все знали, что он умирает. И он знал. Однажды ночью посылает сестру и просит меня прийти. Приковылял я на костылях, а он, как ребенок, просит: «Расскажи что-нибудь…» А от Него уже смертью пахнет.

– Разве смерть пахнет? – спросила Нина.

– Да, иногда. У него была газовая гангрена.

– Что же вы ему рассказали?

– Надо человеку смерть облегчить. Сказал, что храбрые солдаты не умирают, а попадают на небо. Фантазировал как мог про царство небесное. Так он и умер у меня на глазах. Но со счастливой улыбкой.

– Я видела, как одна моя подруга рожала, – задумчиво сказала Нина. – А вот как люди умирают – этого я еще не видела.

– Нина, как тебе не стыдно, – сонно проскрипел Кики.

– Потом политрук хотел сделать мне за это выговор, так солдаты его чуть костылями не убили, – вспоминал Борис.-Так я узнал силу человеческого слова. Иногда оно сильнее смерти. Потом я стал писать во фронтовых газетах. Так из инженера-механика я стал инженером человеческих душ.

Ознакомившись с биографией гостя, Милиция Ивановна решила показать и себя и села за пианино. После двух фальшивых аккордов она заявила, что пианино расстроенное, и взялась за гитару. Пока мама бренчала на гитаре, папа убирал со стола.

Поджав ноги, Нина сидела на диване, как скромный и благовоспитанный ребенок. Округлое миловидное лицо с большими, как у матери, глазами. Только щеки, пожалуй, чуточку слишком полные, а губы слишком тонкие. Густые каштановые волосы и выпуклый упрямый лоб. Хрупкие плечи и хорошо развитая грудь, тонкая талия и тяжелые будра здоровой самки. Хорошая фигура и полные, как у спортсменки, икры ног. В дополнение ко всему этому детски наивное выражение лица и на редкость чистая и нежная кожа. Подлинное воплощение расцветающего девичества.

«Комбинация довольно соблазнительная», – подумал Борис, разглядывая девушку.

– Нина, покажи-ка твои рисунки, предложила Милиция Ивановна.

С легкой неохотой девушка встала и вытащила из-за буфета большую папку. Иллюстрации карандашом и тушью к каким-то детским грезам: дремучий лес, потерявшаяся в нем одинокая принцесса, воздушный замок на высокой горе, над которой висят черные облака. Затем следовали изображения голых девиц. Девицы изгибались так и этак и выставляли ножку.

– Это Нина с подруг рисовала, – пояснила мама. Вполне естественно, что Борис задержался на голых подружках.

– Сразу видно, чем вы интересуетесь, – презрительно фыркнула принцесса. – Голыми женщинами.

Покончив с домашним хозяйством, Гоняло Мученик мирно дремал в продавленном плюшевом кресле. Чай был выпит, разговор исчерпан, музыкальное и художественное оформление домашнего ужина окончено. Не следует злоупотреблять гостеприимством, а особенно в первый раз.

Гость поднялся, надеясь, что принцесса проводит его до двери. Но не тут-то было. Под строгим взглядом супруги Кики проснулся и уныло поплелся провожать гостя.

На дворе потрескивал январский морозец. Переулок Энтузиастов дремал в глубоком снегу. Протоптанная вдоль домов дорожка бодро поскрипывала под ногами. Подняв воротник пальто, Борис шагал и подводил итог.

Семья довольно приятная. Папа, конечно, тряпка, а парадом командует мама. С такой тещей будет трудновато. Типичный матриархат.

При этом Борису вспомнилось дело о семи печатях, когда красный кардинал Максим Руднев охотился за амазонками, начиная от богини Дианы и кончая женщинами-чекистками. Там было что-то и про матриархат. По мнению 13-го отдела, если в какой семье матриархат, то это тоже плохая примета, и таких чудаков нужно брать на заметку. Какая чепуха!

Хотя в семье Миллеров и явный матриархат, но дочка у них очень соблазнительная. Хотя она и немножечко дичится, но это вполне естественно. Сразу видно, что она девушка серьезная и знает себе цену.

Из-за обрывков туч выглянула молодая луна. Качали голыми ветвями деревья. В лунном свете по снегу ползли расплывчатые тени.

Если советский гражданин хочет получить в Москве временный ночлег, то для этого есть несколько возможностей. Лучше всего переночевать у родственников или знакомых.

В гостиницы лучше не соваться. Все номера в гостиницах забронированы для иностранных туристов или для ялдашей, что по-татарски означает «товарищ». Как во времена татарского нашествия, Москва оккупирована теперь международными ялдашами – азиатскими, африканскими и прочими товарищами, борющимися за мир и дружбу между народами.

А для советского гражданина есть Дом колхозника. Тот, что на Коровьем валу.

Хотя Москва и столица трудящихся всего мира, и хлопот у нее полон рот, но она не забывает и собственных колхозников. Даже невзирая на то что колхозники – народ темный и приезжают в столицу вовсе не за тем, чтобы помолиться красно-рыжим мощам Ленина, что лежат на Красной площади, а просто чтобы поторговать под стенами Кремля луком и картошкой, да к тому же по спекулятивным ценам. В соответствии с общим ростом культуры они бойко покрикивают:

– Эй, граждане-товарищи, кому витаминов? Налетай! В Доме колхозника, который пишется с большой буквы, усталого путника приятно поражает дух советского гуманизма. Это не тот дух, который исходит от колхозников, обожравшихся собственной картошкой с луком. Нет, речь идет о другом. Чтобы колхозники не забывали о коллективизации, спят здесь коллективно – по тридцать человек в комнате. Встречают здесь, как в родной семье: если все кровати заняты, то тебя укладывают на полу.

На стене плакат: «Товарищи, будьте бдительны!» А внизу приписка карандашом: «Берегите карманы!» Одеял и простынь обычно нет. Одеялом служит собственное пальто, а пижамой – пиджак. Укладываясь спать, гражданин видит, что соседи-колхозники предусмотрительно закалывают английскими булавками карманы пиджаков, где у них хранятся деньги, вырученные от продажи витаминов в форме лука и картошки. Если у новичка английской булавки нет, то он запускает руку в карман и спит, держась за бумажник и стараясь не разжимать кулак.

Если советский гражданин хочет получить в Москве постоянную квартиру, то для этого тоже есть несколько возможностей.

О квартире в новых домах мечтать не стоит. Разумнее всего пойти по старой улице, среди старых домой и поискать там старую старушку. Такую, у которой в комнате есть лишний угол. В таком углу, за ситцевой занавеской, можно получить постоянную квартиру.

Если кого такая квартира не удовлетворяет, то есть и другие возможности. Можно получить и целую комнату. Но на этой комнате нужно жениться, то есть на невесте с комнатой. И нужно соблюдать осторожность. Обычно если комната новая, то невеста старая. А если невеста новая, то комната старая. Кроме того, в Москве гораздо больше женихов без комнат, чем невест с комнатами.

Исходя изо всех этих соображений, Борис просто позвонил Максиму. Тот вызвал адъютанта и распорядился: – Перепишите на него мою конспиративную квартиру, что в Энином переулке.

– Есть, квартиру, товарищ маршал!

– Заодно перепишите ему и мой белый ЗИЛ.

– Есть, ЗИЛ, товарищ маршал! – щелкнул каблуками адъютант.

– Только не будь такой свиньей, – сказал в трубку Максим. – И не забывай, что ты мой единственный брат.

Борис погрузил свои пожитки в новую машину и поехал на новую квартиру. Справа на ветровом стекле машины был наклеен какой-то значок, оставшийся от того времени, когда этой машиной пользовался Максим, любивший баловаться всякими шифрованными символами.

Это была звезда вроде советской, но не красная, а черная с золотым ободком. Посередине вместо серпа и молота скрещенные красные топорики, как у пожарников или как у средневековой инквизиции. А внизу, между лучами звезды, бронзовый щиток с числом 13, что одни считают счастливой приметой, а другие – несчастливой.

Уладив дела с квартирой, Борис сразу же взялся за работу над своей новой книгой. Труднее всего начать. Это поиски в темноте, рождение героев, оформление идеи. Пишешь до тех пор, пока не оседлаешь идею, пока герои не оживут и станут лучше живых людей или хуже их.

Итак, основная идея – это гомо совьетикус – идеальные советские люди нового типа. Рекомендуется приближать творчество к жизни. Почему бы не начать так: герой романа человек не очень плохой, но и не очень хороший. Допустим, он долгое время работал за границей и отстал от жизни на родине. Потом он возвращается домой и находит здесь людей совершенно нового типа – гомо совьетикус. В самом лучшем смысле этого слова.

Хорошо иметь перед глазами прообразы героев – типажи. Прежде всего требуется героиня, идеальная девушка нового типа. Герой немножко разбаловался за границей, а героиня вернет его на путь праведников. Ориентировочно героиню можно назвать Ниной.

Потом, как соль и перец, всякие эмоциональные приправы: любовь, дружба и прочее на фоне строительства нового мира. Где-то всунуть пару личных конфликтов. Конфликты, конечно, идеологические, без драки.

Неохристианина Серафима Аллилуева можно употребить в качестве вороны, которая все время каркает. А Остапа Оглоедова, сына Остапа Бендера, – в качестве рыжего у барьера, чтобы публика не скучала.

Конечно, все это в дружеской форме. Потом еще благодарить будут, что попали в пантеон литературных героев. Когда будут дедушками, с гордостью покажут своим внучатам:

«Смотрите, это вот про меня написано!»

Когда книжка выйдет из печати, автор устроит для всех героев грандиозную попойку. Или, может быть, свадьбу! Так режиссер женится на звезде экрана, которую он открыл, а писатель – на героине собственного романа. Это трюк верный – еще со времен Пигмалиона.

Но для достижения цели нужно не мечтать, а работать. Когда он писал первую книгу, то протер несколько рубашек, пока догадался засучивать рукава. Потом он натер на локтях мозоли и смазывал их вазелином. Вот как пишутся книги!

С этими мыслями инженер человеческих душ засучил рукава и написал первую строчку: «Все это началось 13 января в эпоху послесталинской оттепели…»