Имя твое – номер

Глава 5 Цветной автограф дня

Через полчаса Андрей Вихляев сидел в окружении нескольких человек…

Кто-то сказал:

– Принесите ему водки.

Он выпил полстакана.

– Дайте ему закурить.

Ему дали сигарету. Он спросил:

– А как насчет перепихнуться с хозяйкой?

– Заткнись. Иначе недосчитаешься зубов.

– Однажды я чуть недосчитался глаза. А ты – зубы…

Он выкурил сигарету… и вдруг понял, что уже минуту или две смотрел на этих прилично одетых людей ровно, не свысока, а с позиции человека… пришедшего вовремя. Кого-то еще нет, кто-то пришел рано и уже все места перечесал, даже втихаря нюхает свои пальцы. А он здесь, даже на часы посматривает. От него приятно пахнет новой маркой «Босса», он упакован, он знает себе цену и готов вывернуть подштанники, чтобы все ахнули, увидев ценник и лейбл. Все собравшиеся в этой роскошно обставленной гостиной были одного поля ягодами.

Он поздоровался и сказал:

– Не знал, что вас соберется так много.

Человек лет сорока пяти, с седыми, аккуратно подстриженными бачками сказал не без насмешки:

– Ты на брата Джулии Робертс похож. – Щелкнул пальцами и досадливо наморщился. – Черт, все время забываю его имя.

Курбатов снизошел до того, что подошел к дорогой тахте, стоящей в углу спальни, куда усадили гостя.

– Так тебя зовут?.. – Он вопросительно приподнял бровь.

– Эрик, – назвался Вихляй, неотрывно глядя на седоватого ловеласа. – Эрик Робертс. – Поиграв глазами и облизав губы, он добавил: – Очень-очень близкие называют меня Джулией.

Он начал дерзить, но не мог остановиться. Ему помог Курбатов: легонько взяв за рукав униформы, отвел его в сторонку.

– Говори, – тем же звучным, приятным тембром потребовал он.

– Тебя хотят убрать.

– Хотели – это ты хотел сказать?

– Ага, это. – Вихляй сморкнулся себе под ноги, на персидский ковер. – Под ограбление. Комар носа не подточит.

– Причина тебе известна?

– Ты что-то не поделил с моим боссом. Один из вас дал задание другому убрать таким же макаром еще одного делопута. Мой начальник ошибся. Он решил, что завязал с убийствами, когда в Швейцарии случайно была убита женщина. Он же посчитал, что его люди – мое боевое ядро – убили впервые.

– Ты убивал раньше?

– На это один мой давний знакомый, года четыре назад слинявший из нашей конторы, обычно отвечал: если убил, никому не говори. Мне приходится говорить. Мы убили человека, которого в определенных кругах называли борцом за социальную справедливость. Назвать имя заказчика, Михаил Георгиевич?

– Просто продолжай.

– Мой хозяин посчитал, что так будет продолжаться вечно, и решил покончить с источником – убрать тебя.

– Не дерзи, щенок. – Курбатов покачал головой и еле слышно прошептал: – Я хотел убрать тихо, мирно, как и в первый раз… Почему ты предал своего босса? – слегка повысил он голос.

– Он стареет. А мне надоедает воровство. Воровать можно у китайцев из кассовых аппаратов. Я отступлю от правил, тем более это правила моего друга. Однажды я убил женщину.

– Ты уже говорил об этом.

– Я до сих пор называю ее женщиной Ван Гога. Мы проникли, как всегда, умно, а когда уходили с «Портретом мадемуазель Раву», вернулась хозяйка…

– Я понял: ты мог ее и не убивать.

– Она увидела мое лицо.

Седовласый усмехнулся:

– А когда ты повернулся к ней спиной, она узрела табличку: «ОМОН».

Курбатов осадил товарища резким жестом руки:

– Успокойся, Трой. А ты продолжай.

– Вы правы. Меня то убийство завело. Я даже пожалел, что вначале не изнасиловал хозяйку дома. – Вихляй врал очень уверенно. В его доме на стене до сих пор висела фотография швейцарки. Он не разговаривал с ней, не просил прощения, просто этот снимок на стене был для него чем-то жизненно необходимым, как воздух. – Он быстро свернул эту тему. – Я вот о чем хочу сказать. Что я буду делать после этого убийства? Я своих товарищей положил. У меня не было выхода. Когда я предложил Гриневичу разобраться с Паниными, он красноречиво промолчал, то есть дал согласие. И тогда я понял, что он уберет меня, дабы на мне обрубить все концы с вами. Не думаю, что получил бы пособия киллера. А было бы неплохо, правда, ждать в маленьком доме почтальона и расписываться в квитанции…

– Ближе к делу, комик, – поторопил его Трой.

– И то и другое для меня означало потерять все. Мне и час назад нельзя было позавидовать, а сейчас я вообще в безвыходном положении. Но здесь мне могут реально помочь.

– Ты сделал выбор в пользу более сильного, – внес ясность хозяин. – Так поступают все. Я могу помочь, но зачем? Зачем мне ты? – спросил Курбатов, только сейчас осознав, что избежал смерти, что, по большому счету, был обязан этому человеку. – Подождем, когда все утрясется, – сказал он. – Потом ты убьешь Гриневича.

– Я убью Гриневича?

– Ты не просто убьешь его, ты убьешь его тем способом, который я тебе укажу. Я его еще не придумал. А пока с тобой сделаем вот что…

Вихляй дорвался. Дважды. Он допивал вторую бутылку водки. Он задолго до этой операции понял, чем грозит она ему, имеющая, возможно, два конца, словно рогатый месяц. Вот за эти рога при определенной сноровке он и схватится, иначе рухнет в бездну. Так и случилось.

У него было два варианта: открыто явиться к Курбатову и сказать ему: «Папаша, вас грохнуть хотят». Он даже видел его в окружении десятка мужиков лет семидесяти, похожих как близнецы, в шляпах, с тросточками, с морщинистыми лицами, с огромными челюстями, которыми впору из бычьих костей костную муку молоть, с сигарами в слюнявых губах, в костюмах в полосочку. Короче, таких крутых даже в нашем кино не увидишь. А ему, Вихляю, вроде плевать на всех этих мафиози. И на их телохранителей с переломанными носами плевать. Он им сразу сказал, как наших телохранителей готовят, а заодно делают из них борцов «типа вольного стиля». Он даже не замечал, что сидит рядом с инфантильной красоткой, которая с полчаса назад кувыркалась в постели со своим мужем, а потом читала вроде бы интересную книгу. А сейчас вот слушает аудиовариант пьяной дребедени.

– У меня есть знакомый – борец. Или горец. Ну хрен с ним, пусть он и борец, и горец. Молдаванин, короче. Так он перед поединком с соперником залазил на самую высокую гору, которая только есть в Карпатах и где воды – лишь жажду горному муравью утолить, и начинал трахать гуцулку. Неделю трахал, потел, не мылся. Потом спускался с горы, надевал тряпку, которую называл борцовским костюмом, и выходил на площадку для турниров. Там он вступал в поединок с соперником. А они же друг другу голову между ног суют – это прием такой в нижнем партере, и сжимают что есть мочи. Они на спор ляжками кокосы колют. Так вот, а соперник, оказывается, две недели трахал двух подруг на горе, которая выше той в два раза и где воды не было вообще – кровь друг у друга сосали. И один из них не выдерживал запаха. Причем у одного натурально выжгло глаза от всей этой вонищи.

– Еще выпьешь?

– Я выпью еще два раза. А потом…

Голова Вихляя упала на грудь, и он мгновенно уснул. Он по-детски причмокивал губами, одетый все так же – в черную униформу, с пустой оперативной кобурой, с походным ранцем за плечами, где хранился сканер…

Проснулся он уже без кобуры и ранца. Привычно пошарил рукой справа и нащупал на тумбочке… стакан. Попробовал – вода. Ну да, он и хотел воду. Только обычно он воду в бутылке на ночь оставлял. Выпив стакан двумя глотками, он продрал глаза и с минуту приходил в себя. Поначалу ему показалось, он не спал, не бредил наяву, а жил в параллельном мире.

И снова он слышит команды:

– Вставай.

Он встал.

– Ширинку застегни.

– Себе застегни, урод, – Вихляй ожег черными глазами Троя Зеленина, только вчера, как говорят, в кон, прилетевшего из неспокойного Иерусалима.

– Поехали.

– Куда? За кудыкины горы?

– Угадал. Щелкнемся на память…

…Вихляй открыл один глаз, другой. В правый, со шрамом на верхнем веке, попала соринка, и он, грязно выругавшись, начал вынимать ее согнутым пальцем, как спросонья. Сорвал с носа кусок пластилина – эту имитацию развороченного носа.

– Сполосни рожу в пруду, пиявочник, – подсказал Трой Зеленин, одетый по случаю в синюю милицейскую униформу и ботинки. Он убрал фотоаппарат и проследил за Вихляем взглядом. Слегка покачиваясь, словно с похмелья или после нокдауна, Андрей побрел к речушке. Присев, долго умывался, замочил черную униформу. Вернулся к новым и старым товарищам бодрым, как после двенадцати часов сна.

И снова наклонился. На этот раз над Паниным. Усмехнулся, припомнив фразу Мирона из кинофильма «Адъютант его превосходительства»:

– Не, Павло, ты молодым так и останешься.

Ветеран был тяжело ранен в грудь и не мог говорить. Он с трудом дышал. А его взгляд фактически блуждал по ту сторону света.

– Ты хорошо стреляешь, – запоздало похвалил Вихляя Курбатов, обутый в высокие резиновые сапоги. – Сколько времени прошло, а он все никак не сдохнет.

– Это значит, он стреляет плохо, – встрял Зеленин. – Эй, Зоркий Сокол, пошли работать.

Вихляй перехватил взгляд Курбатова: «Не отвечай». И согласился с бывшим прокурором. Встанет он в стойку, его здесь на куски изрежут, благо охотничьих ножей едва ли не по паре на брата.

Вместе с Троем они вытащили из «УАЗа» труп бомжа, положили его между Паниными. Пока Трой ходил за канистрой с бензином, Вихляй попрощался с товарищем: взвел курок пистолета и, почти не целясь, трижды выстрелил Ветерану в грудь.

Закопав обгоревшие трупы, полив сверху могилу ортофосфорной кислотой, бригада засобиралась. Курбатов подозвал Вихляя к своему джипу и похлопал по заднему сиденью: «Присаживайся».

Загодя включив проблесковые маячки, эскорт из трех машин тронулся в сторону города.

– Честно говоря, вчера я тебе не поверил, – начал разговор Курбатов.

– А теперь веришь?

– Обращайся ко мне на «вы». И теперь не верю. Потому что разговариваю с трупом. Я вижу, ты хочешь снова дерзнуть?

Андрей Вихляев ответил после долгой паузы:

– Может быть, завтра. Сегодня я устал.

Алексей Викторович Гриневич мог сказать, что сегодня его обезглавили.

Он осознанно шел на этот риск, однако потеря боевого ядра его команды напрашивалась именно на такое безжизненное определение. Пожалуй, он впервые видел, как трясутся у него руки, дрожат губы. С его языка были готовы сорваться слова проклятья. Перед глазами картина Гогена: «Автопортрет с желтым Христом». В чертах художника с пышными усами и мрачным взглядом отчетливо проступили черты Курбатова. Позади него не худая фигура распятого Христа, а целых три казненных на кресте человека. Бессмысленная и жестокая казнь. Воплощение кровавой легенды о толпе, требовавшей распятия… как развлечения.

Он швырнул телефон в стену. Смотрел на разлетевшиеся его части и думал, что, если хорошенько поискать, найдется стекло экрана и сохранившиеся на нем строки: «Трупы своих недоумков найдешь…» Гриневич с трудом мог вспомнить место. Он понял, как сходят с ума, когда едва переборол в себе желание найти экран мобильного телефона.

– Тварь! – в бессильной злобе прошептал он, чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы. Он увидел свои руки, тянущиеся к горлу невидимого противника.

Гриневич снял трубку рабочего телефона и позвонил водителю.

– Ты где?

– Обедаю, Алексей Викторович, – с набитым ртом ответил Геншин. «С намеренно набитым ртом», – неприязненно констатировал про себя босс.

– Подъезжай немедленно, – отрубал он слово за словом. – Нужно срочно решить один вопрос.

Ему было плевать на то, что чудом или нет, но Геншин остался жив. Вовремя он уехал или запоздал, поскольку выстрелы из винтовок неслись вдогонку его микроавтобусу.

Нажав на клавишу, он набрал другой номер. Услышав мужской хрипловатый голос, повторил то, что секундами ранее сказал водителю, назвав собеседника Андреем.

Прошло двадцать минут. Из них треть он смотрел на водителя и не видел его. Перед глазами женское лицо, которого он боялся – сестры Вихляева. Пожалуй, впервые в жизни он не сможет толком объяснить, что же на самом деле произошло. В разговоре он мог оперировать деталями, что не состыковывалось с действительностью: он действительно не знал, имело ли место убийство. А текстовое сообщение – всего лишь злая шутка. Он дорого заплатил бы за это. Только Курбатов не был похож на артиста, решившего сыграть комическую пьесу, он был человеком, способным причинить неприятности тому, кто их не ждал. «Я ждал, я ждал», – стучало в голове Гриневича.

Он скакал с одного предмета размышлений на другой и не чувствовал, как им овладевает лютая ненависть. Она всегда была рядом и только сейчас решила проявить себя.

Когда в кабинет вошел его заместитель Андрей Розовский, Гриневич хватил рукой по столу и обратил на него внезапно потухший взгляд.

– Что случилось, Алексей Викторович? – спросил Розовский, подходя к столу.

– Они не вернулись, – не сразу ответил Гриневич. – Я получил месседж. Может, ты сядешь?

– Их убили?

– Успокойся, пока никто ничего толком не знает. Рано паниковать и падать в обморок. Я скажу, когда для этого настанет время, – пообещал он.

В молчании прошла минута, другая. «Возможно, – думал в это время Гриневич, – и водитель, и Андрей Розовский, работавший в «Артике» чуть больше двух лет, вспоминали его слова: «Никто не пожалеет вас, если вы попадете в неприятности».

Он мог сказать себе, что подобрал этих людей, когда они остались не у дел. Он оперировал своими словами и определениями, хотя они походили на «общепринятые» шаблоны: государство дало им навыки и бросило их уже в ранге профессионалов; свое они отработали. Это он, Алексей Гриневич, подобрал их, дал им то, чего они заслужили: общение, деньги. Он заставил их уважать себя.

Он понимал, что эти мысли не уживаются с его истинным настроением. Они напыщенные, неуместные, как выкрик скудоумного болельщика под руку спортсмену во время теннисного матча: «Россия, вперед!»

– Нужно съездить. Посмотреть, – отрывисто проговорил он.

– Вдруг Курбатов оставил там оперов? – предположил Геншин.

– Не глупи. Этот шаг ему ничего не даст. Связь между мной и боевиками ему даже устанавливать не надо.

– Нас могут арестовать, когда мы повезем трупы…

– Кто тебе сказал, что мы их куда-то повезем?

Водитель надолго замолчал.

Гриневич запоздало поймал себя на странноватой, однако отдающей реальностью мысли: он опустился с высот, на которых обитал, на обычный уровень, став обычным человеком. Обнаружил в себе массу недостатков, о которых раньше и не подозревал. Задумался над тем, что, оказавшись в таком трудном положении, недостатки нужно отнести к достоинствам и сказать себе: «Ничто человеческое мне не чуждо».