Имяхранитель

АМНЕЗИЯ

Иван лежал на спине и смотрел в потолок. Потолок был зер–кальным, и в нем отражались двое, мужчина и женщина. Мужчиной был он сам, а женщиной – очередная Цапля. Девчонка по вызову. Длинноногая, длинно–носая, с широкими бедрами и узкими плечами. Как раз такая, как ему нравится. Она лежала на жи–воте, отвернув к стене черную лакированную головку с пепельным хохолком посредине. Спала?

«Я хочу умереть, – вдруг совершенно ясно понял Иван. – Просто хочу умереть. Подойти к окну, открыть его, шагнуть вниз… Седьмой этаж, брусчатка внизу. Я даже не успею испугаться. Надоело. Жить окончательно надоело. Да и незачем. Роб найдет себе нового имя–хранителя. В конце концов, есть и другие, ничем не хуже меня… – Он приподнялся на локтях. – Когда?.. Да прямо сейчас. К чему откладывать».

Он перекатился на край кровати, спустил обнаженные ноги на холодный паркет. Встал, потянувшись большим телом, и направился к окну.

– Не надо! – Голос Цапли исходил неподдельной горечью.

Иван замер, повернулся и удивленно всмотрелся в обычно безмолвное соз–дание.

Цапля стояла на коленях. Тонкие руки были сложены в умоляющем жесте, по лицу градом катился пот, смывая бело-черный перистый грим, под которым проступала загорелая кожа. Губы подрагивали, влажный язычок быстро скользил по ним, прятался и появлялся вновь. С глазами Цапли было вовсе неладно. Они распахнулись во всю ширь, зрачки увеличились до размеров радужки и пребывали в непрестанном движении. Казалось, зрачки вот-вот разорвутся надвое, как делящаяся инфузория. Не было ни малейшего сомнения в том, что Цапля использовала свое умение. Прочла его желания.

Законы об использовании умения внутри Пределов крайне строги и выполняются Цаплями безукоризненно. За вторжение в соз–нание клиента, помимо времени близости, умение у нарушительницы выжигается напрочь. Вместе с частью мозга.

«И ждет тебя после операции унылая келья в одном из домов для душевнобольных», – подумал Иван, почти не сомнева–ясь, что девушка его услышит.

– Плевать. – Она услышала. – Если ты нырнешь сейчас в окно, об этом… этом моем прегрешении все равно никто не узнает. Зато если останешься… О, спасенная жизнь самого известного имяхранителя наших дней будет неплохим утешением для идиотки, смиренно замаливающей грехи своей бурной молодости. Правда же?

Цапля не без игривости хлопнула длин–ными ресницами.

Иван хмыкнул:

– Девочка, так тебе почему-то кажется ценной моя жизнь? Я тронут. Но знаешь, это не изменит моего решения. – Голос его обрел прежнюю уве–ренность. – Если у тебя слабые нервы, отвернись. Уши можешь не затыкать, я не закричу.

– Да погоди, ты, торопыга! – Цапля подалась впе–ред. – Хотя бы выслушай…

– Ладно. У тебя минута.

Когда девушка закончила говорить, Иван уже сидел в кресле, задумчиво подбрасывая золотой декарт. Цапля подошла, качая бедрами, опустилась перед ним на корточки, с надеждой заглянула в лицо. Иван подхватил ее руку, развернул ладонью вверх и вложил монету. Сжал хрупкую кисть в кулак, дунул в пре–красные зеленые глаза и с усмешкой пообещал:

– Убедила. Пока – останусь. Пока…

Иван остановился перед дубовой резной дверью с медной табличкой под медным же кольцом. Гексаграмма оберега занимала пятую часть площади таблички. Она двигалась, мигала (стоило сосредоточить на ней взгляд) и набухала полнокровным объемом то там, то сям. Смотреть на нее было трудно – быстро уставали глаза.

Кольцо свисало из кривого клюва хищной птицы. Ее вороненая голова с рубинами вместо глаз и позолоченными перьями, наверное, не первое столетие разглядывала посетителей этого древнего ка–менного дома. Иван потянул кольцо вниз, птица раскрыла клюв. Раздался клекот, рубины глаз о–светились. Щеколда за дверью, мягко упираясь, пошла вверх. Дверь распахнулась.

Внутри было сумрачно. Возвышались неподвижные фигуры в рыцарских доспехах. Горел лишь один газовый светильник в виде факела. Отсветы огня скользили по червленым кирасам и шлемам. Иван решительно шагнул под скрещенные алебарды, с ува–жением поглядев на могучие стальные фигуры. Судя по дос–пехам, воины древности имели колоссальные размеры торса при чересчур коротких ногах. Впрочем, были они при жизни поголовно всадниками или привратниками, а для подобной службы длинные ноги, в общем, необязательны.

Роб работал. Гусиное перо порхало над столом, словно флажок корабельного сигнальщика. Исписанные листки разлетались чайками. Крышка допотопной чернильницы гремела канонадой Трафальгара. По матово-фиолетовой, слабо изогнутой поверхности магической линзы стремительно летели изумрудные строчки – это микродаймон старательно снизывал в ажурную нить образы, рожденные гением хозяина. Роб что-то правил пальцем прямо на линзе и бормотал время от времени в изогнутый рожок звукоприемника (сделанный, как знал Иван, из настоящего турьего рога). А за плечами его, бурля сотнями бесплотных складо–к, развевался в потоках несуществующего ветра колоссальных размеров алый плащ.

Имя творца.

Когда-то Иван тоже имел Имя… До тех самых пор, пока оно не ушло однажды в ночь. Навсегда. Чтобы сгинуть. Тогда еще не было имяхранителей. Или Иван просто не знал об их существовании. Это было ему не нужно. Он, как многие до него, был уверен в вечной жизни. Своей и своего Имени.

Реальность криво ухмыльнулась наивности человечка и проглотила его душу.

Сейчас уже невозможно определить, как долго длился сразивший его в те окаянные дни ступор, полусон-полуявь. Казалось, Иван существовал в виде странного эмбриона. В виде кокона, который, лопнув от собственных тесных объятий, выпустил наружу теперешнее чудовище. Широкое, как амбарные ворота, и мощное, как паровой пресс. Проворное, точно лесной кот. Неутомимое, будто ветер над океаном. С руками-лопатами и ногами-вездеступами, которым совсем не нужна обувь. С ногтями, способными снять стружку с самой плотной древесины, и зубами, могущими перекусывать гвозди. Огромное существо. Огромное!

И пустое – как взгляд мертвеца.

Вместе с Именем умерла память. Не так чтобы полностью, но зияла столь колоссальными прорехами, что лучше бы ее не было вовсе. Обрывки, огрызки воспоминаний; куцые хвосты мыслей неопрятными кучами мусора громоздились там, где некогда пышно цвела жизнь. Иван даже не знал, кем был прежде.

В себя он пришел среди копошения убогих людишек. Это была какая-то завшивевшая ночлежка для неизлечимых больных да стариков, брошенных родными. Ее завсегдатаи, нашедшие Ивана неизвестно где и неизвестно зачем притащившие в свою нору, метались, пища и плача. Первым его действием после пробуждения было бить, крушить, ломать. Он схватил ближайшего человечка за лицо, подтащил к себе и выкрикнул: «Кто я?» Лицо у бедняги смялось, как салфетка, он слабо забился и тотчас безжизненно обвис. Иван разжал пальцы. Человечек повалился наземь, словно пустой мешок. Толпа взвыла с новой силой и еще большим страхом.

Откуда-то сверху спрыгнул здоровенный детина со злым лицом и бросился на Ивана. У нападающего было по ножу в каждой руке. Он был ловок, быстр и уверен в себе. И силен – дикой, отчаянной силой коренного обитателя городского дна. Здешний главарь. Вожак. Тиран, спасающий непререкаемость своего авторитета.

Иван встретил противника грудью, легко перехватил вооруженные руки и ударил лбом в переносицу. Лицо вожака не успело изменить выражения: он умер, еще не упав. Иван схватил его за волосы и рывком взметнул в воздух, так что ступни мертвеца оторвались от пола. Потом с силой отбросил от себя. В толпу, в вой и стенание. Тело полетело, кувыркаясь, словно тряпичная кукла.

«Кто я-а-а?!!» – заревел Иван яростнее прежнего. От крика в голове что-то взорвалось, и он вновь потерял сознание.

Жители ночлежки не посмели его тронуть, даже беспамятного. Разбежались сами. Все. До последнего.

Оставив опустевшую ночлежку, Иван несколько дней бродил по городу, пытаясь найти свой дом. Тот, которого не помнил. Спасли его мальчишки. Однажды он забрел к порту, и стайка местной шпаны принялась скакать вокруг него, кривляясь и выкрикивая: «Обломок! Обломок! Где твое Имя, обломок?! Пошарь-ка в своем очке! Поищи-ка на своем кривом сучке!»

Все встало на место.

Обломок, ну конечно! Бывший полноименный. Бывший творец. Бывший…

Тут же, возле порта, он вымылся в океане с головы до ног, свирепо оттираясь песком, и переоделся в украденную с веревок свежевыстиранную одежду. От ворованного наряда – грубой заплатанной рубахи на завязках, штанов да рыбацкой шляпы с пространными полями разило дрянным дегтярным мылом. Но все же это было куда лучше, чем запах пота и нечистот. Ивана мало заботило то, что рубаха не сходилась на груди, а штаны были коротковаты и крайне широки. Иван подпоясал их куском веревки, с которой стянул вещи. Он выждал часок, чтобы ткань подсохла, и отправился в префектуру. Считал, что там помогут.

Префектура встретила его шелестом войлочных туфель и блеклыми глазами письмоводителей, глядящими мимо.

«Что? Кто? Вы?.. А вы кто? Ага, сударь, правильно, мы видим вас впервые. Нет. Нет, никогда! Нет-нет. Где жить? Странный вопрос. В городе множество бесплатных приютов, домов призрения. Там кормят. Конторы вербовщиков находятся там же. Мужчина вы крепкий, работой вас обеспечат без проволочек… Да не мешайте же вы трудиться, в конце концов! Вот именно, прощайте».

И в спину – как змеиное шипение – брезгливое: «Обломок!». Внутри Пределов нет места жалости к «бывшим».

Полноименные, владельцы Имен, в почете. Они известны и почти обязательно богаты. Они элита, не претендующая ни на что, кроме безграничного права творить. Стержень этого мира и смысл его существования.

Одноименные, коих большинство… Помилуйте, но ведь Перас, в сущности, принадлежит им!

Даже безымянные колоны, и те, по меньшей мере, уважаемы. Хотя бы как одушевленный человекообразный скот с зачатками разума.

Обломки же – презираемы. Ты был полноименным, творцом, а значит, был всем. Ты имел все блага, не прилагая к этому ни малейшего труда, всего лишь родившись с Именем. С этой странной субстанцией, то эфирной, то материальной, которая выбирает симбионта в силу неведомой закономерности. Или без закономерности вовсе. Тебя боготворили, пред тобою преклонялись. Да обслуживали, наконец! Но твое Имя, когда оно ночью в образе ноктиса гуляло под луной, сожрали горги, и ты стал ничем. Со–страдание к обломку? Абсурд!

Никто не пришел сказать ему: «Ты был тем-то». Он метался. Его сторонились.

Решение о выборе нового пути было мучительным, как отре–зание собственной руки. Пусть пораженной гангреной, но своей! Иван навсегда запомнил, при каких обстоятельствах это случилось.

Стояла ночь, столь нежная, что хотелось танцевать, читать стихи, до боли в губах целоваться или плакать от необъяснимого счастья. Делать то, что навсегда осталось для него за чертой. Он брел вдоль берега, все дальше и дальше от города, от людей, для которых сделался вдруг отвратительным. Прикидывал, не уплыть ли на Острова, чтобы наняться там каким-нибудь пастухом. Или лучше податься в рыбаки? А может, поступить еще проще и решительней – утопиться прямо тут же, да и дело с концом? И вдруг его словно толкнули в бок, да так сильно, что заныли ребра. Ему показалось – раздался вскрик, полный страха, настоящая мольба о помощи. Зов, услышанный не ушами, а теми самыми мозжащими реберными костями. Иван огляделся. Ничего не было видно. Но чей-то далекий ужас становился сильнее, а Иван вдруг с полной уверенностью почувствовал, откуда идет этот зов. И бросился на выручку.

В ту ночь он впервые спас от горгов ноктиса – телесное воплощение Имени, принявшего вид девушки-толстушки, неуклюжей танцовщицы. В ту ночь он понял, в чем его новое призвание. Понял, для чего ему дана колоссальная сила и крепость членов, ярость и неуязвимость в бою. Считал, что понял.

Охранять ноктисов, защищать Имена творцов от любых покушений.

Первый полноименный, к которому Иван явился с предложением стать его имяхранителем, восторга хоть и не выразил, но согласился сразу. Это был прославленный часовщик, изготавливавший чрезвычайной сложности брегет для члена монаршей семьи. Понятно, что терять Имя, не закончив столь важный труд, ему не хотелось.

«Плату назначите сами, – сказал полноименный. – Но условие одно. Когда я закончу эту вещь, исчезнете незамедлительно». Иван кивнул: «О чем речь?..»

Потом были другие клиенты, и все смотрели на него со смесью страха и гадливости. Однако он был надежен, обязателен, и ни один заключивший с ним договор полноименный не потерял своего ноктиса. Потому спрос на его услуги не умень–шался. Известность же росла. А с нею росло благосостояние. Сначала у Ивана и в мыслях не было брать за охрану Имен деньги. Он думал лишь об одном: оградить других от беды, настигшей его самого. Да только ни один полноименный не желал дармовых благодеяний от обломка. Расплачивались щедро, избыточно щедро. Для того, видно, чтобы было ясно: не за добро от чистого сердца платим, а поневоле откупаемся от мздоимца. Иван смирился.

У него появилась квартира в доме, занимаемом отнюдь не последними людьми города. Он нанял домработницу из колонов. Одеваться и обуваться стал исключительно в вещи, изготовленные на заказ. Он пользовался услугами самых дорогих гетер из древнейшего внутри Пределов храма Цапли. Он стал значителен. Его узнавали на улицах. Полноименные предпочитали его услуги услугам прочих имяхранителей. Но все это было ему не нужно.

Он оставался обломком!

Пусть никто уже не осмеливался открыто назвать его так.

Оставался всего лишь обломком.

И вот сейчас появился крохотный, ненадежный шанс. Шанс, до сих пор никем не реализованный, кроме той Цапли. Шанс вернуть если не Имя, то хотя бы память об Имени. О себе.

…Иван дождался, пока Роб закончит абзац, и тяжело переступил с ноги на ногу, скрипнув рассохшейся половицей.

Плащ Имени опал, съеживаясь, и объявился уже белым кру–жевным жабо на плечах Роба.

– А, это вы… – Вымученная улыбка не выражала ничего, кроме плохо скрываемого раздражения. – Я-то думал, день еще не кончился, поработаю, думал…

Роб замялся, не решаясь спросить прямо, чего ради Иван явился в неурочное время. Да к тому же без приглашения.

– День еще не кончился, верно, – кивнул Иван. – Но мне нужна ваша по–мощь. И поговорить об этом лучше сейчас. Вызовите для меня человека с Земли. Врача.

– Как вы сказали? Вам нужен чел… человек извне?! Я не ослышался? Не предмет, не животное – человек?

Роб уже не улыбался. Он даже отступил, насколько позволило пространство между столом и ан–тикварным яхтенным штурвалом, стоящим у стены. В глазах его застыло отвращение. Словно Иван потребовал у него немедленно доставить свеженький труп для пожирания или соития. Было понятно, что Роб откажется. Откажется не только выполнить просьбу, а от услуг Ивана вообще.

В это время, вздохнув, точно большое животное, отворилась дверь. Иван скосил глаза. Тяжело ступая, в кабинет входила Мари. Высоченная суровая матрона с грубым темным лицом и руками, которым позавидовал бы иной кузнец или дровосек. Кормилица, домоправительница, кухарка и добрая заботливая тетушка в одном лице. Мари вынянчила Роба и выкормила собственным молоком. Взлелеяла, воспитала, почти не позволяя заниматься этим родителям. А сейчас сердцем почувствовала, что ее мальчику плохо, и явилась спасать.

Имяхранитель не стал терять на объяснения с кормилицей ни секунды. Просто вытянул в сторону Мари руку и встряхнул кистью. С руки полетело широкое деревянное кольцо-браслет, а за ним – возникшие ниоткуда темные капли. Капли слипались, сливались и разбухали на глазах. Через миг они образовали водящего.

Водящий, похожий на призрак взбесившегося кресла, которое обзавелось страшной клыкастой пастью и ярко-желтыми бельмами, дико мятущимися в глазных впадинах, прянул к женщине. Браслет он толкал перед собой, поочередно то правой, то левой ножками. Ивану некогда было придумывать что-то более изящное, и он воспользовался первым, на что пал взгляд. Форма оказалась удачной. Водящий действительно пугал.

Мари замерла. Тех, кто не умеет анимировать водящих самостоятельно, вид подвижных сгустков мрака вводит в ступор. Всякий знает, что водящий не опасен для живого существа. Что он годится лишь на то, чтобы катать или вращать что-нибудь круглое. Но отнюдь не всякий решится проверить на собственном опыте, так ли это. Мари не решалась.

«Кресло» бесновалось в шаге от нее и оглушительно щелкало зубами. Браслет, с гудением рассекая воздух, вертелся юлой.

– Прекратите это! – тонко и с каким-то горловым бульканьем выкрикнул Роб. – Все равно ничего вы этим не добьетесь! Я не стану участвовать в такой мерзости, как связь с внешним миром!

И тогда Иван, проклиная себя, пошел напролом.

– Роберт, славный вы мой, – с жутковатым придыханием пропел он. – Я жду от вас только положительного ответа. И никакого иного! Я попросту не уйду отсюда, пока не увижу подтвер–ждения принятого заказа на вашей линзе. Да-да, дружище, придется оформить заявку прямо сейчас. Меня, сами понимаете, в миграционной коллегии и слушать не станут, зато вас… О, вам с радостью пойдут навстречу, потребуй вы извне хоть самого японского микадо для утонченного чаепития. А мне нужен всего-навсего врач. Всего-то, Роб… Подумайте, ведь это так милосердно – помочь душевнобольному, нуждающемуся в лечении.

Иван просительно улыбнулся и следом без паузы отчеканил, будто железо лязгнуло:

– Ну а если вы отка–жете, я своими руками на ваших глазах сделаю то, от чего обязался вас оберегать! Уничтожу вашего ноктиса. И через пару дней, максимум через неделю вы станете тем же, кто я есть сейчас. Клянусь, я это сделаю! Вводите заказ, не искушайте судьбу.

– Будь ты проклят, обломок, – тихо сказал Роб и потянулся к линзе.

Они пришли незадолго до полудня – четверо колонов, крепких и молчаливых, умело внесших громоздкий шкаф, и руководитель. О, это был настоящий инженерный гений с вели–колепным, полным энергии Именем. Оно окутывало голову инже–нера подобием шлема, топорщилось призрачными антеннами, сложными оптическими устройствами и множеством прочих, совсем уж специфических, приспособлений. С Иваном полноименный поздоровался без малейшей неприязни, за руку, чем расположил к себе сразу и безоговорочно.

Безымянные установили ношу, куда указал Иван, и немедленно удалились. Инженер, назвавшийся Марком, воткнул разъемы переносной линзы-книжки в контактную гребенку на стенке шкафа. Жизнерадостно забарабанил по клавишам, вполголоса напевая популярную шансонетку. На поверхности его удивительного шлема змеились разряды, расцветали кляксы, с антенн срывались короткие яркие искры. Шкаф гудел – то басовито, то высоко, но всякий раз мелодично. Пахло озоном и почему-то свежей сдобой.

Иван втянул ноги на кресло и прикрыл глаза.

Примерно через полчаса Марк удовлетворенно хмыкнул, разомкнул контакты, сложил линзу и бережно убрал в небольшой металлический чемодан, выстеленный стеганым плюшем.

– Лифт готов к работе. – Инженер любовно хлопнул шкаф по стенке. – Все настройки я выполнил согласно заказу. Осталось только персонифицировать разрешение на доступ. После чего вы станете единственным человеком, способным его запустить.

– Единственным? Не чересчур ли это расточительно?

– Нет. Мы должны избегать любых недоразумений. А так надежно. Один владелец, один ответственный в случае чего. – Он усмехнулся. – Давайте займемся персонификацией.

– Что нужно делать? – встрепенулся Иван.

– Секундочку. – Марк щелкнул клавишей на боку лифта, и тот начал медленно усыхать, содрогаясь и темнея. Наконец на его месте осталась вертикальная густо-черная плита. Как будто твердая, с четкими гранями и плоскостями, она казалась в то же время состоящей из тягучей жидкости, которая лениво колыхалась и перетекала в границах, очерченных всесильным магом-геометром.

– Приложите ладонь, где вам удобнее, нажмите посильней, и дело сделано. Не бойтесь! – Инженер ободряюще улыбнулся, видя замешательство Ивана. – Вы даже ничего не почувствуете.

Иван приблизился, прикоснулся к поверхности плиты. Та была теплой, как камень, нагретый солнцем. Он осторожно нажал. Нажал сильнее. Рука медленно тонула, но имяхранитель действительно ничего не ощущал, кроме некоторого сопро–тивления вязкой «жидкости». Затем ладонь уперлась в твердую колючую поверхность.

– Достаточно, – кивнул Марк, – руку можете отнять.

Иван с усилием вытянул руку обратно. На коже не осталось никаких следов.

Плита между тем прекратила волшебную псевдожизнь и остекленела, сохранив на фасаде растопыренный пятипалый отпечаток.

– Когда понадобится заказанный человек оттуда, – инженер махнул рукой в неопределенном направлении, – приложите ладонь к отпечатку. Только и всего.

– И как скоро он прибудет?

– Да практически мгновенно. В считанные минуты.

– Позвольте, он что же, отныне будет обязан сидеть и ждать моего вызова постоянно? – изу–мился Иван.

– А хоть бы и так… заплатили-то ему более чем щедро, – нарочито безразличным тоном сказал Марк. – Ну, а, в общем, нет, конечно. Сидеть и ждать ему не придется. Просто за нас – искривление временных пото–ков, несоосность пространственных координат внутри Пределов и снаружи… И еще целая куча прочих условий. В общем, владейте, не комплексуя.

– Исчерпывающее объяснение, – вполголоса усмехнулся Иван.

Марку его усмешка почему-то не понравилась. Возможно, он был из этих – «молодых либералов». Борцов за равные права для всех и каждого, включая обломков и безымянных. Потому, наверное, и разговаривал с Иваном, как с человеком, а не бывшим. Вот и сейчас, не подумав отмахнуться, он принялся прохаживаться перед имяхранителем, вновь опустившимся в кресло, и терпеливо втолковывать, что подразумевал под несоосностью пространств, искривлением временных пото–ков и прочими условиями.

– Возьмем поезд, – предложил он. – Пусть это будет, к примеру, кольцевой экспресс. Ехать, пусть даже умозрительно, лучше с комфортом, согласны?

Иван кивнул. Против комфорта он не возражал.

– Представьте, что вы садитесь в кольцевой здесь, в Гелиополисе, и катите по маршруту, наслаждаясь великолепной мадерой, изумительным чаем и приятными беседами с достойными попутчиками и очаровательными попутчицами. При этом вы, разумеется, совершенно не заботитесь о выполнении расписания, целиком доверяя диспетчеру пути и машинисту. А они ваше доверие оправдывают. Поэтому, прибыв, секунда в секунду, предположим, в Лариссу, вы спокойно выходите на перрон, где и встречаете своего друга, с которым о встрече этой договорились заблаговременно. Положим, за неделю до отправления экспресса. Письмом или по телефону. Он, надо полагать, тоже всю эту неделю не торчал на вокзале, а подошел перед прибытием поезда. Встретившись, вы вовсе не удивляетесь тому, что он тут как тут, а прогуливаетесь, обсуждаете погоду, падение нравов у современной молодежи и другие злободневные темы. После чего расстаетесь, уговорившись встретиться опять, тогда-то и тогда-то. Вас ждет Пантеония – или куда вы там направляетесь? – а его хм… скажем, дама сердца и прогулка с ней на лодочке…

– Я бы не возражал поменяться с ним местами, – задумчиво сообщил Иван.

– Как и любой другой, – мимолетно улыбнулся Марк. – В работе лифта «Гея – Перас» (недопустимое в приличном обществе слово «Гея» он выговорил запросто) принцип тот же. Эффект «уговора, сделанного заранее», достигается за счет различного течения времени. «Встреча на перроне» является следствием взаимодействия систем пространственных координат, подвижных одна по отношению к другой. «Диспетчер пути» – ваш покорный слуга, «машинист» – микродаймон лифта. Сам лифт – это «вагон». Теперь понятно? – инженер бросил на Ивана испытующий взгляд.

Тот пожал плечами:

– Более-менее.

– То есть не все?

– Боюсь, я слишком неотесан, чтоб постичь все изящество этой теории.

– Простите великодушно, – Марк, поняв, что его болтовня утомила собеседника, торопливо засобирался. – Если позволите, я пойду. Вот инструкция по пользованию лифтом.

Он протянул трубчатый футляр со стандартным компакт-свитком для линзы. И ушел, насвистывая, оставив озадаченного Ивана наедине с черной плитой.

Доктор Карл Густав, едва прибыв, развил неистовую деятельность. Он обрушил на Ивана ворох тестов, анализов и медикамен–тов. Мял его тело пальцами и выстукивал молоточком. Заглядывал в рот и лез в душу. Показывал нелепые картинки-кляксы, требуя видеть в них что-либо осмысленное. Заставлял читать детские стишки и скороговорки, а также признаваться, любил ли Иван маленьким мальчиком играть со сверстницами «в лекаря», подглядывал ли за купающимися родителями и мочился ли в постель. Обломок и рад был ответить, но его прошлое смыло, будто прибрежное селение ураганом. Доктор вновь и вновь распинал Ивана на алтаре врачебного любопытства и тщательно препарировал с помощью самых жутких вопросов. Избегал он лишь одного. А именно – прямой встречи взглядов. Видимо, опасался заразиться безумием.

Медикаменты Ивану неожиданно помогли, после чего имяхранитель свято уверовал в их всемогущество. Зато настойчивые попытки доктора ввести его в гипнотический сон отвергал решительно. Пусть там, по сло–вам доктора, с высокой вероятностью ждало исцеление, но Иван вдруг стал бояться пробуждения после гипноза.

Почему он выбрал именно эту профессию, потеряв Имя? Откуда у него взялись весьма специфические навыки не слишком миролюбивого свойства? Не был ли он прежде гением умерщвления? Разбоя? И стоит ли, в таком случае, возвращать прошлое, такое желанное еще недавно и такое пугающее своим вероятным воскрешением сейчас?

Кто может решить, имеет ли он на это право?

Что-то тяжелое за окном громыхало и лязгало металлически, и доктор долго смотрел на это нечто, смоля сигарету за сигаретой. Доктор был молод, моложе Ивана, брит наголо – до лакового блеска, но при том щеголял аккуратной бородкой-эспаньолкой. Эспаньолка, темно-русая, с рыжеватыми вкраплениями, словно штрихом мела делилась посередине обесцвеченной прядью. Это выглядело смешно, и потому казалось Ивану совершенно ненужным. Столь же ненужным казалось докторское пенсне с простыми стеклами, но в золотой оправе, которое Карл Густав поминутно снимал. Для того только, чтобы с каким-то необыкновенным ожесточением потереть пальцами уставшую переносицу. После чего пенсне неизменно возвращалось на прежнее место. «Ребячество», – думал Иван. Тем не менее, вне Пределов доктор считался очень недурным специалистом.

Ивана он звал почему-то Айвеном, а себя, посмеиваясь и как бы предлагая собеседнику посмеяться вместе с ним – Карлом Густавом. Очевидно, этот псевдоним был из разряда говорящих. Но кому и о чем? Ивану он ничего не говорил. При взгляде на доктора ему неизменно вспоминалась старая детская считалка: «Карл Иваныч с длинным носом приходил ко мне с вопросом: как избавить этот нос от того, чтоб он не рос?» Нос у доктора и вправду был длинен. И вопросов у Карла Густава накопилось множество. Он был, в общем-то, славным человеком. Не нравилось в нем Ивану одно: гораздо чаще, чем можно, Карл Густав поминал черта. И курил тоже чаще, чем следовало бы.

В раскрытое окно прилетел камень, едва не попав доктору в голову. Тот неловко отскочил, наткнулся на стул, чертыхнулся и оторопело уставился на Ивана. Смущенно кашлянул, пытаясь тактично обратить внимание на свою неловкость. Снял пенсне, протер стекла носовым платком, мятым от частого пользования, водрузил обратно на нос и растерянно спросил:

– Айвен, дорогой мой, зачем вы вгоняете иглу в шею? Это же чертовски больно! Кроме того, очень малоэффективно. Нужно в мышцу, в мякоть! Лучше всего в ягодицу. Господи, да прекратите же, прошу вас!.. – не на шутку разволновался он.

Иван меланхолично отмахнулся: будет вам!

Доктор, однако, не унимался. Всплескивая руками, принялся что-то восклицать. Кажется, о категорически назревшей необходимости комплексного обследования. «Пользы от поверхностных осмотров, видит бог, немного, – кудахтал он. – Поэтому зря господин Айвен отказывается от клиники». И так далее.

Однако Иван его больше не слушал. Он плавно надавил на поршень шприца. Потом вырвал иглу, щелчком послал опустевший цилиндрик в сторону и откинулся расслабленно на подушки. Вгонять иглу в шею было и вправду чудовищно больно, но Иван хотел этого сам. Боли. Больше боли. Так он мог ощутить себя живым человеком. Хотя бы так. Обычным живым человеком, способным на обычные человеческие чувства.

На боль, если ничто другое не доступно.

– Впрочем, делайте, что хотите, странный вы человек. – Доктор внезапно успокоился, чем сразу привлек внимание Ивана. – Вы мне вот что скажите, Айвен, какого черта там происходит? – Он ткнул бороденкой в сторону окна. – Дьявольщина какая-то… Я давно не дитя и человек абсолютно не суеверный, но мне по-настоящему страшно!

– Не ведая, что именно вас заинтересовало, объяснять не возьмусь, – сказал Иван чуточку шутливо. – Вставать же, чтобы посмотреть, поверьте, совсем не хочется. Впрочем, настоящей дьявольщиной там, на улице, могут быть лишь горги. Однако сейчас день, а горги – мерзость исключительно ночная, вроде упырей. Там, у себя дома вы знаете об упырях?

– Конечно, – отозвался доктор. – Упыри и вурдалаки. Вампиры. Нетопыри. Гробы, как постель. Осиновые колья и чеснок, как способ борьбы. И серебро, кажется. Или святая вода. Мифические кровопийцы. Я в них не верил даже малым ребенком.

– Мифические, говорите? Вам можно позавидовать, – Иван покачал головой.

И тут на него накатило. Один из «прорывов памяти» – тех невероятно реальных воспоминаний, что накатывались время от времени и всегда, всегда невпопад. Он почти воочию увидел…

…Белый, жесткий свет ртутных прожекторов, в котором предметы не имеют объема и цвета, только отбрасывают короткие угольно-черные тени. Захлебывающийся лай псов, увидавших дичь. Оружие, напоминающее трехрогие деревянные вилы, в его руках. Вилы длинные и крепкие, очень тяжелые и обильно просмоленные. В самых непредсказуемых местах ломается, бешено бьется тонкая человеческая (а человеческая ли?) фигура, пригвожденная его вилами к могильному холмику. Тот будто гигантским плугом распахан со стороны переломленного памятника. Полоса взрытой земли уходит вбок от могилы и, постепенно мелея, исчезает. Пронзенная вилами тварь воет и воет. Вой срывается на пронзительный, вибрирующий, сверлящий визг. От этого звука ломит в висках, текут слезы. Хочется все бросить, упасть на землю и затолкать, закопать голову поглубже… но – нельзя. И это «нельзя» хуже всего.

Иван налегает на рогатину всем весом, ворочает из стороны в сторону, шепча ругательства сквозь слезы. А когда вой внезапно прекращается, он слышит вскрик, полный нечеловеческой боли и ужаса. И оттого, что боль и ужас – нечеловеческие, становится понятно, что кричит живой человек. Иван бросает рогатину и медленно оборачивается. Над телом, опрокинутым на фарфорово-белую колючую траву, раскорячились пауками два упыря. Упыри ритмично качаются вверх-вниз, будто совокупляясь с тем, опрокинутым. Крик, уже почти хрип, кажется, перекрывает все звуки, но Иван все-таки слышит отвратительный мокрый хруст и чавканье. Он делает шаг, другой. Ноги не слушаются, но Иван делает еще один шаг, самый последний, и его ошеломляет слепящий свет, хлынувшим отовсюду. Кажется, что все прожекторы облавы одновременно уставились на него. Но силуэты тварей, нависших над хрипящим несчастливцем, отпечатались на роговице глаз, должно быть, навечно. И значит, глаза Ивану больше не нужны, чтобы знать, куда надо бить, – и он бьет! В его кулаке зажат зуб от бороны. Старый, поржавевший, но очень надежный и очень острый. Иван попадает – и в первый раз и во второй. Струей бьет жуткое зловоние разложившегося трупа – почему-то горячее, словно пар из кипящего котла…

Когда отпустило – так же внезапно, как началось, – он с брезгливостью посмотрел на собственные руки. Чудилось, что гнилой костяк лопнул под кулаком только что. Иван поморщился и повторил:

– Да, вам можно только позавидовать… Так вот, последняя серьезная вспышка У-некротии случилась, когда я (он выделил «я» интонацией) был подростком. Поголовье упырей – самых настоящих, поверьте! – возросло катастрофически. И сократить его удалось далеко не сразу. Повоевали вдосталь. Под корень, может быть, не извели, но в обжитых местах они давно не появляются. А уничтожать упырей, между прочим, надежнее всего не осиной, а зубьями от бороны. Вбивая в затылок. Крайне, доложу я вам, непростое дело. Непростое и грязное. Сами можете представить.

Карл Густав, видимо, представил, причем весьма живо. Его так и перекосило, беднягу, от омерзения.

– Ну, а горги… – продолжал Иван неспешно, – горги – это действительно серьезно. Тому, кого они избрали жертвой, самостоятельно спастись нереально. Способ только: нанять меня. Однако горги страшны только обитателям мира внутри Пределов. Замечу, не всем подряд, но исключительно полноименным… – последние слова Иван произнес шепотом, прислушиваясь к себе, тяжело сглотнул, покачнулся… и сравнительно бодро продолжил: – Поэтому ума не приложу, что вас могло напугать?

– Это крышка, Айвен. Крышка от канализационного люка. – Карл Густав наклонился к самому лицу Ивана. От него пахло дорогим одеколоном и потом. – Она катится по кругу. Катится вот уже несколько минут и не падает. Словно кто-то управляет ее движением. Кажется, я видел что-то вроде человеческой тени, следующей за нею. И, кажется, она швырнула в меня камень, – прошептал он неуверенно. – Тень, Айвен. Повторюсь, мне становится здесь, у вас, неуютно. Жутковато даже.

– Катится? – Иван ловко выудил из кармана сталь–ной диск, хищным видом напоминающий небольшую тонкую фрезу или крупную часовую шестерню, и щелчком послал его на середину журнального столика. – Вот так?

Диск, вращаясь довольно лениво, загрохотал зубча–тым венцом по толстому зеленоватому стеклу и принялся описывать широкие круги.

– Или так?

За первым диском последовал второй. Он катился чуть быстрее и невысоко подпрыгивал на невидимых ухабах. С зубчаток слетали темно-туманные брызги, слипались в неясные клочковатые фигурки, наподобие человеческих. Туманные человечки бежали следом за дисками, вскакивали на них верхом, падали, кувыркались и, возможно, строили людям рожи.

Вначале доктор как завороженный следил за представлением. Но постепенно его лицо приобрело вид брезгливый и недовольный. Иван стиснул зубы и закрыл глаза.

«Можно биться об заклад, сейчас он спросит, где я, черт возьми, прячу магниты и зеркала», – подумал он.

– Интересно, где вы, черт возьми, прячете магниты?.. – Карл Густав заглянул под стол. – А эти… ну, призрачные фигурки? Дело, конечно, в зеркалах и каком-нибудь проекторе?

Иван фыркнул.

Не понимая, отчего пациент развеселился, доктор надулся. Проворчав: «Чертовы фокусы, терпеть их не могу», Карл Густав подхватил чугунный подсвечник в виде корявой сосны и смахнул сверкающие диски на пол. Потом присел на краешек стола, закинул ногу на ногу.

Туманные человечки спрыгнули следом за дисками и, словно обидевшись на столь грубое обращение, стали совсем прозрачными, почти невидимыми. Зубчатые «пятаки» тут же покатились вокруг начищенного докторского башмака.

– Ну, так что, Айвен? Может быть, прямо сейчас мы с вами и приступим к гипнозу? – Доктор сделался вдруг необыкновенно серьезным и вопросительно посмотрел на пациента.

Тут наконец подействовала инъекция. Ивана захлестнуло волной довольства и ватной неги, стало кло–нить в сон.

– Уходите, доктор, – негромко, но твердо отчеканил Иван. – Спасибо за заботу, огромное спасибо за лекар–ство… но уходите скорей. Мне сейчас необходимо остаться од–ному.

– Что значит «уходите»? – возразил Карл Густав почти раздраженно. – Мне, знаете ли, чертовски надоели полумеры! Таблеточки, укольчики… Пора начинать лече–ние по-настоящему. И не упирайтесь вы, черт вас забери совсем! Я понимаю, вы, должно быть, потеряли в прошлом кого-то, кто был вам до–рог. Вероятно, вините в этом себя. Не желаете бередить старую рану… – он покачал длинным пальцем перед Ивановым носом. – Но ведь она не заживет, пока мы не вскроем нарыв. Уж поверьте моему опыту. И сейчас для этого самое время. Я готов выслушать вас. Вас, Айвен, а не тот выводок химер, что свил гнездышко в вашем сознании. Выслушать, чтобы увидеть корни вашей… гм… ипохондрии. И не прогонять меня надо, а спешить ко мне с распростертыми объятиями. – Доктор ворковал и мурлыкал, словно ог–ромный кот Баюн.

Иван выбросил вперед левую руку, схватил его за плечо. Встряхнул.

– Уходите, говорю я вам, – просипел он (горло пересохло – побочное действие лекарства, доктор предупреждал об этом). – Убирайтесь к вашему разлюбезному черту, куда хотите, но только оставьте меня одного! Я просил у вас «химию», вы мне ее дали. Земной вам за это поклон. А теперь – прочь из моего дома!

Иван вскочил и двинулся к массивному шкафу красного дерева, занимающему добрую четверть кабинета. Карл Густав поневоле семенил следом. Распахнув толстую, точно у сейфа, дверь, Иван втолкнул доктора в сияющее рубиновыми отсветами нутро. Оказалось, что шкаф – всего лишь тамбур перед узким и низким багровым коридором, наклонно уходящим книзу. Едва ли не в самую преисподнюю.

– Прощайте! Когда лекарство закончится, я вызову вас.

Доктор, возмущенно бормоча, оглядываясь и поглаживая измятое плечо, двинулся вглубь. Иван тут же захлопнул за ним дверь и кулаком ударил по клавише на боковой стенке шкафа. Послышался сухой треск, и шкаф с хлопком сложился, мгновенно пре–вратившись в тонкую плиту, блестящую полированным антрацитом. Центр плиты украшала глубокая вмятина в виде отпечатка огромной человеческой ладони. Линии на ней были точно такими, как на ладони Ивана.

Он ничком повалился на пол. Проклятая пыль внутри го–ловы вновь пришла в движение. Закрыв глаза, Иван утробно замычал.

Зубчатые диски, шурша, рисовали вокруг него замкнутую кривую. Контур его распростертого тела.

Гитара немелодично бренчала – две струны были уже порваны. Смесь из «Зубровки» и шести пилюль Карла Густава огнем полыхала в желудке, сводила судорогой немеющие пальцы. Иван не мог остановиться, выплевывая новые и новые куплеты, раз от разу все более разухабистые. Цапля заливисто хохотала, под–хватывая в самых предсказуемых местах незнакомые строчки.

Он вдруг отбросил жалобно звякнувший инструмент и протянул пальцы, скрюченные, будто рачьи клешни, к тонкой девичьей шее. Начал сжимать, опомнился, отпустил и толкнул душно кашляющую Цаплю на ку–шетку. Девушка съежилась, прикрываясь от вспышки его гнева подушкой-думкой, словно фиговым листочком. Иван тупо глядел на нее, сжимая и разжимая пудовые ку–лаки. Почти год прошел с тех пор, как она дала ему надежду – этот нежданный подарок, который казался тогда императорским… а чем обернулся? Поистине, императорские подарки стоят куда дороже, чем оцениваются. И платить за них приходится тому, кому дарят.

Кулаки разжались, накатили злые пьяные слезы. Цапля, еще мгновение назад ждавшая смерти от взбешенного хозяина-клиента, обхватила его вздрагивающие плечи и принялась что-то шептать, плененная вековечной женской жалостью к плачущему мужику. Ее руки были нежны, голос – певуч, а умение предугадывать и воплощать – безупречным.

Иван успокоился и протрезвел. Молча помог девушке собрать вещи, проводил со двора и долго смотрел вослед точеному силуэту, кроша пальцами бетонное кольцо за–бора. Цапля была не та. Он ошибся. Да хоть бы и та, – убивать ее?! За что? За призрачную, так и не сбывшуюся надежду? О, Фанес всеблагой! Похоже, химеры, обна–руженные доктором в сознании Ивана, не желали уступать уютное гнездо никому. И готовы были бороться за его сохран–ность, не выбирая методов…

Проходя мимо крышки, все так же кружащейся по брусчатке двора, Иван не удержался и с чувством ее пнул. Крышка, вихляя, покатилась к люку, со зво–ном повалилась и замерла в строгом соответствии с предусмот–ренным для нее местом. Водящий тут же распался на тонкие хлопья. Хлопья, истаивая, распадаясь ажурными чешуйками, медленно поплыли вверх.

Внутри Пределов создавать водящих для собственных нужд умеют многие одноименные. Даже некоторые обломки. Творцы – тем паче.

Иван удовлетворенно хмыкнул, задрал голову и подмигнул стоящему на балконе второго этажа мальчишке Говарду. Бесспорному полноименному. Говард показал ему язык и скрылся в комнате. Наверное, придумывать страшную историю про демонов из канализации.

Имя мальчишки каучуковым черно-белым мячиком поскакало следом.

– Сегодня идем к океану! – заявил подопечный ноктис (Иван, по шуточной просьбе Роба, величал его обычно сэром Льюисом), нетерпеливо топ–тавшийся в компании стальных гигантов. – Роб дрыхнет уже полчаса, где ты бродишь?!

– Хорошо, идем к океану, – с готовностью согласился Иван, прижимаясь к резному косяку, чтобы про–пустить хрупкую фигурку. Странно, однако, девять месяцев назад Роб так и не разорвал контракта с имяхранителем. Наверное, рукопись, над которой он работал, была ему действительно очень важна, и гибель Имени стала бы смертельной трагедией.

Ноктис, не оборачиваясь, полетел вниз по улице, полого уходящей к приморским районам. Иван при–пустил следом, несколькими прыжками догнал и легко понесся ря–дом, зорко поглядывая по сторонам. Имяхранитель почти физически ощущал, как сэр Льюис – Имя Роба, обретшее ночную самостоятельность – впитывает жизненно необходимую ему энергию лунного света.

Запахи и звуки океана становились все ощутимее, когда Иван начал замедлять бег, придерживая рукой своего неутомимого спутника. Что-то предстояло, он почувствовал это. Не им, кому-то другому… но близко, отчаянно близко от них.

Над головой плавно пронеслись две крупные тени. Грифы знали наверняка то, о чем имяхранитель только догадывался. Иван остановился и завертел головой, пытаясь сообразить, откуда ждать опасности. Сэр Льюис, пыхтя, норовил освободиться от железной хватки хранителя. Физических силенок для этого у него было ма–ловато, а прочие при плотном контакте не годились.

– Отпущу, если пообещаешь не отходить дальше, чем на шаг, – бросил Иван.

Сэр Льюис мотнул головой в знак согласия с предложенной за свободу ценой. Ивана это более чем устраивало – слово ноктиса не–рушимо, а две руки в случае вероятной стычки значительно лучше, чем одна.

Недалекий свистящий вскрик, хоть и ожидался им, все равно заставил вздрогнуть. Место гибели очередного Имени оказалось совсем близко.

Вскоре послышался не–громкий стук когтей по брусчатке. Затем показался и их об–ладатель. Крупный белоснежный пес бежал как бы с ленцой, но очень и очень ходко. Роскошная шерсть, бле–стящая отраженным лунным светом, мела камни мостовой. Хвост пушистым серпом загибался вверх, мерно раскачиваясь в такт движению. Из длинной полуоткрытой пасти вырывались серебри–сто-серые облачка пара, которых попросту не должно быть в теплом и влажном приморском воздухе.

Иван вытряхнул кистень из рукава. Рубчатая шишка, отлитая из белой бронзы, выпала вместе с цепью, мимоходом ударив по запястью. Обмотанная ремешком рукоятка удобно уместилась в ла–дони. Иван привычно качнул смертоносный груз и шагнул вперед на напружиненных ногах.

Пса, однако, не интересовала схватка с хранителем за под–защитного ноктиса. Да и не пес это был вовсе, – горг. А горги, сколь благородно ни выглядят, благородством не отличаются. Или – стаей на одинокую жертву, или – пас. Они не бойцы. Убийцы.

Алчущий своей доли крови, горг элегантно изменил траекторию движения и увеличил скорость. Это все равно не по–могло бы, реши имяхранитель покончить с ним, но Иван остался на месте. Уже слишком поздно. Этот – лишь опоздавший к казни зе–вака, которому если что-то и достанется, так только сладковатый запах смерти. Да зрелище сытых морд палачей.

Иван коротко, не желая обнаружить интереса, глянул вслед горгу. Но провести сэра Льюиса, который был любопытен и желал знать все, не удалось.

– Куда побежала эта собака?

– На свой собачий пир, – резко ответил Иван. Он был вовсе не склонен обсуждать с ноктисом подробности происходящего в ночном дворе.

– Ты видел, какие у нее клыки?! – воскликнул сэр Льюис восхищенно. – Навер–ное, на таком пиру клочья летят до небес? Идем, я хочу взглянуть на это. – Он потянул Ивана за штанину своими полу–прозрачными пальчиками. – Ну же, хранитель!

– Что ж, дружок, ты сам этого хотел, – буркнул Иван.

Пиршество шло, и клочья летели.

Крупные обрывки погибшего Имени кус–ками зеркального шелка взмывали ввысь, чтобы исчез–нуть в клювах грифов. Мелкие разлетались брызгами ртутных капель и тоже исчезали в клювах пернатых падальщиков, но калибром пожиже – воробьев, синиц и редких, зато проворных галок. Многоголосый птичий гомон придавал зловещей сцене мелочность пья–ной кухонной склоки. И только молчаливая сосредото–ченность горгов обращала плотоядный балаган в нечто иное, гораздо более трагичное и страшное. Горги вырывали огромные куски из тела жертвы, потерявшей человекообразные очертания и больше всего похожей сейчас на огромный кокон. Вырванные куски сначала разворачивались просторными полотнищами, блистающими в лун–ном свете, а затем, свернувшись в подобие тускнеющей во–ронки, стекали в задранные пасти.

Расправа закончилась в считанные минуты. Горги вскинули головы к небу и разом торжествующе взвыли. Морды сияли, словно вымазанные фосфором, сияние сбегало по клыкам, чтобы сорваться с них мгновенно и без следа тающими искрами.

Иван отвернулся и быстрым шагом двинулся вниз по улице, навстречу плеску и шипению волн. Сэр Льюис вприпрыжку бежал следом – десятилетний мальчишка, возбужденный страшной сказкой (всего лишь сказкой, слава милостивому Фанесу!), разыгранной для него костюмированными актерами. И ничего, ничего нельзя с этим поделать! Весь мир для ноктиса лишь спектакль, не более. До тех пор, пока на нежном тельце не сомк–нутся смертоносные челюсти горгов.

Босые ступни (на работе имяхранитель предпочитал обходиться минимумом одежды, а обувь игнорировал вовсе) ощутили влагу прибрежного песка. Иван сде–лал несколько шагов навстречу океану, ничком рухнул в него, взметнув два огромных водяных крыла. А сэр Льюис, решив, что наконец-то пришла пора дурачиться, радостно за–визжал, подпрыгнул и завис в воздухе, превратившись в китайский бумажный фонарик с трепетной свечой внутри.

Когда рожденные недостатком воздуха огненные мурашки до–бежали до самого копчика, Иван медленно поднялся на четве–реньки и, глядя в темную даль сквозь струи стекающей с волос воды, шепнул: «Завтра. Будет тебе гипноз, Карл Иваныч».

Рука ощутила привычное покалывание. Выждав положенное время, Иван поспешно ее отдернул. Он вовсе не желал получить разряд, предупреж–дающий о запуске лифта. Дохнуло сухим воздухом, и шкаф вернул полный объем. Из него тут же выкатился улыбающийся Карл Густав. Вскричал с порога:

– Давненько мы с вами не встречались. Никак забывать стали старика?

«Почему старика, – недоуменно подумал Иван, – ему же и тридцати нет?»

– Или на поправку пошли? – продолжал жизнерадостно наседать доктор. – А может, квалификация моя не подходит, не Фройд все-таки? – Голос его дрогнул. Похоже, обида на вчерашнее грубое изгнание пустила-таки корешок в фундамент его профессионализма.

– Для меня не прошло и суток, – пожал Иван плечом. – Я готов, доктор, можете начинать свой гипноз.

– Наконец-то, – сказал Карл Густав.

…Алмазная бусина сверкала гранями, вращаясь. Сверкало фальшивое пенсне, скрывая докторский взгляд, сверкала бритая докторская макушка. Карл Густав монотонно шелестел о покое. Иван закрыл отяжелевшие веки.

Доктор с любопытством смотрел на него, теребя нижнюю губу. Заметив, что Иван очнулся, он неуверенно улыбнулся и сказал, замявшись:

– Я признаться, не ожидал, что все получится так скоро и так… кхм… впечатляюще успешно. Вы очень восприимчивы к гипнозу. Прямо-таки фантастически. Странно, что он здесь не практикуется. Да, странно. Знаете что, Айвен… Думаю, мои услуги вам больше не понадобятся. Да, не понадобятся. – Он вздохнул. – Пойду я, – сказал он, снова вздохнул и направился к лифту.

Он шел сквозь мерцание возвращающегося Имени. Золотые нити Имени, подобно сахарной вате, ткались прямо из воздуха и стягивались к Ивану. Блестящий череп доктора отражал их свет, и казалось, что голова его постепенно оплетается драгоценною сканью. На пороге, между нереальным «там» и еще более нереальным «здесь», он обернулся и голосом, дрожащим от волнения, прошептал:

– Чертовски рад, что это сделал именно я. Прощайте!

Иван сидел, протянув озябшие голые ступни к камину, смотрел на бестолковое кружение снежинок за окном и потягивал из широкого бокала «Красный камень». Он мечтал о собаке.

«Это будет настоящий сеттер. Ирландец, конечно, – думал он. – Я буду сидеть вот так же, как сейчас, его славная башка будет лежать у меня на коленях, а умные глаза будут смотреть из-под приподнятых бровей преданно и немного иронично».

Тренькнул звоночек. Иван прикоснулся пальцем к линзе, включая связь. Линза мигнула и прояснилась.

Это был Роб. Он широко улыбался, бурно, слегка неверно жестикулировал и вообще – выглядел предельно счастливым. И пьяненьким.

– Я наконец-то закончил рукопись! – забыв поздороваться, заорал он, размахивая бутылкой шампанского. – Вы пьете, я вижу? Это очень, очень кстати! Я тоже пью! И буду пить всю ночь! Прочтите, молю! Прочтите хоть главу! Да хоть пару страниц, и вы не сможете оторваться! А впрочем, пейте, успеете еще прочесть. Но пейте за нее, мою книгу! За нашу, нашу книгу… Или лучше идите ко мне и станемте пить вместе! – Он заложил ладонь за голову и пустился в бешеный неуклюжий пляс, горланя: – Пятнадцать человек йо-хо-хо, йо-хо-хо! И бутылка рому… Или шампузо…

Потом Роб резко замер в нелепой позе, расхохотался и, усевшись на пол, принялся призывать Ивана ко всяческим видам пьянства. Он занимался этим до тех пор, пока его не уволокла куда-то пара веселых и совсем еще молоденьких девчонок.

Связь разорвалась.

Значок новой книги Роба, возникший в центре линзы, изображал одноногого и одноглазого моряка, широко размахивающего побитым картечью «Веселым Роджером». Флагштоком боевому пиратскому знамени служил костыль старого морского волка. Внешность у воинственного дедушки-матроса была самая живодерская, но вместе с тем – неимоверно благообразная. Как удалось художнику совместить крайности, Иван не понимал совершенно. Наверняка тот был из полноименных высочайшей пробы. «Вот бы с кем познакомиться», – с долей профессионального интереса подумал Иван.

Допив одним глотком остатки вина, он последовал совету Роба и с головой погрузился в мир скрипящей парусной оснастки, тропических островов, таящих несметные сокровища, и зловещих пиратов, готовых ради этих сокровищ на самые страшные злодеяния. Книга была, без сомнения, детской, но настолько увлекательной, что Иван оторвался от линзы уже близко к ночи – лишь оттого, что начали уставать глаза.

Он встал, попрыгал, разминая затекшие ноги, и направился к выходу. Решил, что надо поздравить Роба вживую. Тем более, девчонки у него гостят – очень даже ничего. Однако замер на полпути к двери и проговорил в изумлении:

– Это еще что за притча?

Плита лифта оживала. Сама, безо всякого повода. Она мелко, с комариным писком завибрировала, на ней выступила обильная испарина. Плита побледнела и моментально стала прозрачной. Влага собиралась в ручейки и стекала на пол, а поверхность плиты, дергаясь, начала принимать форму человеческого тела. В глубине проступил искаженный скелет, словно набросанный рукой душевнобольного или художника-авангардиста.

Входная дверь распахнулась от сокрушительного удара. В комнату влетели два огромных горга. Сходу опрокинули Ивана на пол. Перепрыгнули через него и заняли места по бокам от прозрачного человека.

Рефлекс имяхранителя на появление белоснежных монстров сработал безукоризненно. Иван еще лежал, а зубчатые диски, пущенные его рукой, уже настигли свои жертвы. Первая фреза подрубила заднюю лапу левому горгу. Тот, жалобно взвизгнув, осел в лужицу собственной перламутровой крови. Вторая – выбила глаз другому зверю и ушла в глубь головы, рассекая зубчаткой содержимое. Горг повалился на бок, скребя лапами по клыкастой морде.

Иван дернул из рукава халата кистень. Бросился вперед, замахнулся для убийственного удара, но увяз в воздухе, ставшем вдруг резиновым. Безрезультатно напрягая бугрящиеся мышцы, имяхранитель замер.

Прозрачный человек принял вид румяного паренька с пшеничными кудрями до колен и нежным пушком над верхней губой и на подбородке. Был он наг, плечи его были остры и приподняты, ключицы выпирали углами. Вся его фигура несла отпечаток женственности – лицо, грудь и бедра. Адамово яблоко, кажется, отсутствовало вовсе. Впрочем, все то, что отличает мужчину, у него имелось. И в размерах, самых замечательных.

Он посмотрел на Ивана и предложил:

– Сядь.

Напряжение ушло, будто его не было вовсе. Пальцы разжались, кистень вывалился, а ноги подкосились, уронив имяхранителя в невесть откуда взявшееся кресло.

Горги зашевелились. Левый принялся слизывать с пола собственную кровь, стоя на трех конечностях и тряся культей четвертой. Отрубленная лапа отрастала буквально на глазах. Правый зверь уселся на хвост и обратил на Ивана глазницу, зияющую бескровной пустотой. Живой глаз смотрел не менее безразлично.

– Говорить не надо, просто слушай. – Нагой юноша перебирал пальцами шерсть на загривках лунных псов. – Тебе больше нечего делать внутри Пределов, Иван. Тебе давно нечего здесь делать. С тех самых пор, как мои звери почуяли, что ты созрел для перехода во Внешний мир, и отняли у тебя ноктиса. Шагни ты тогда в окно, не было бы нужды в сегодняшнем спектакле. Ведь для полноименного смерть здесь равна возрождению там. – Юноша загрустил. – Признаюсь, не верил, что ты сможешь вернуть Имя… Хочется надеяться, что твой подвиг не будет повторен. Никем. Никогда. Прощай!

Он ушел, как обычный человек – через дверь, сопровождаемый своими демоническими зверями, и отблескивающие перламутром фрезы, постукивая, катились за ними следом.

С кресла вставать не хотелось. Да, наверное, и не получилось бы. Истома повелительно разливалась по расслабленному телу, веки смыкались.

«Интересно, кто это был? – думал Иван. – Неужели Скользящий вдоль Пределов? Но ведь он всего лишь персонаж легенды, волшебной сказочки для малышей и одноименных… Но если Скользящий – легенда, тогда кто? Сам Фанес? Кто был он, этот гость полночный?..»

Иван не то нырнул куда-то, не то вознесся. Его, невесомого, повлекло сквозь клубящиеся облака в яркий голубой зенит. Или в сияющую бездну? Слова рождались сами и порхали, порхали вокруг радужными птицами и рыбами:

Зенит рванулся навстречу и ослепил, заставил плотно сжать веки. Дыхание прервалось на тягуче долгий миг, а когда вернулось, воздух больно обжег расправляющиеся легкие. Иван непроизвольно вскрикнул – и не узнал своего голоса. Пытался шевельнуться, но только бестолково задергал непослушными конечностями. Раскрыл глаза и ужаснулся: над ним склонялись гигантские человеческие лица, с грохотом извергающие непонятные звуки. Он еще раз попытался сделать хоть что-нибудь. Результат – обидно, бездарно малый так потряс его, что он снова закричал, заплакал, вздрагивая озябшим тельцем – и плакал, пока не уткнулся лицом в восхитительно теплое и ароматное, живое и бесконечно родное…

Иван услышал голос. Голос шел издалека, но был громок, а звучал требовательно:

– Сейчас я сосчитаю до трех, и вы проснетесь. На счет три. Один. Два. Три! Просыпайтесь, Айвен!

Он открыл глаза. Доктор смотрел на него испытующе и немного опасливо. Иван обвел взглядом комнату. Увы, возвращение Имени ему только приснилось. А также Скользящий с его горгами, Роб с девчонками, снегопад. Приснились чьи-то печальные и прекрасные стихи, лазурная бездна, материнская грудь. Все лишь приснилось. Гипноз, черт его задери.

Интересно, пошел ли гипнотический сон на пользу?

«Если нет, Карлу Густаву несдобровать», – подумал Иван и поднялся с кресла.

Тело было послушным, по-прежнему мощным и полным сил. Имяхранитель подошел к окну и распахнул створки. Не обращая внимания на предостерегающий вскрик Карла Густава, перегнулся через подоконник. Находился так около минуты, затем выпрямился и расхохотался.

Брусчатка больше не звала его. Ему не хотелось умереть. Ему хотелось… Хотелось завалить Цаплю, а может, двух зараз. Хорошенько поесть. Выпить, разумеется. «Красного камня» или просто водки. Даже рому. Бутылку контрабандного ямайского, йо-хо-хо! Отколоть какое-нибудь дикое коленце. Вприсядку пойти, что ли? Доктора расцеловать. На мгновение у него мелькнула мысль, что сейчас, одолеваемый желанием бесновато радоваться обыкновенным вещам, он выглядит сумасшедшим больше, чем когда-либо раньше. Мелькнула – и пропала.

Прямо с места он исполнил сальто назад. Подскочил к Карлу Густаву, сгреб в охапку и понес, закружил по комнате, продолжая хохотать. Доктор сдавленно попискивал о том, что торжествовать рановато. Что даже при столь очевидном положительном результате одного сеанса явно недостаточно.

Но заметно – был доволен.

– Слушай, дорогой ты мой Карлуша! – воскликнул Иван, опуская его на пол. – А ведь ты вылечил меня, блестящая твоя талантливая голова! И сейчас мы станем пить за это! И еще пригласим девок. Не отпирайся, сударь, не смей отпираться! Я больше не хочу сдохнуть, Карл ты мой Иваныч с длинным носом. Это же чудесно, Карл ты мой Густавыч! Что-что? Знаешь сам? Да ничего ты не знаешь! Где тебе, пускай даже лучшему в двух мирах специалисту по сдвинутым мозгам, знать это? Ведь ты никогда не гнил в депрессии… но ты уж поверь мне. Я не лгу, клянусь!

Имяхранитель хлопнул рукой по груди. Раздался долгий низкий гул. Звук этот привел Ивана в еще лучшее расположение духа. Он хлопнул снова, кулаком. С видимым удовольствием прислушался, наклонив голову к плечу.

– Это чудесно! – повторил он. – И это необходимо отпраздновать. Беспременно, спешно и широко. И мы это отпразднуем. Так отпразднуем, что… Эх! Я напою тебя до положения не только риз, но и самого лица. А еще ты будешь ругаться у меня сегодня как матрос, петь, свистеть и ловить девок за мягкие места. Молчи! – вскричал Иван, видя, что доктор собирается раскрыть рот. И добавил чуть спокойней, но все так же напористо: – Пока – помолчи.