Индеец Кутехин

Николай Коняев

Индеец Кутехин

Перед ноябрьскими Сереге Кутехину приснился сон.

Он был индейцем и скакал в безрадостную глубину равнинного пространства. И не было ни погони, ни перестрелки, только бесконечная, изнуряющая скачка и такая же бесконечная, захолодевшая прямо под сердцем тоска. Расстилались по сторонам присыпанные нищенским снежком поля, сбоку осталась свалка металлолома, а в другой стороне чернел облетающий осинник.

Сон не ушел из памяти и, еще лежа в постели, Серега усмехнулся — ну какой он к черту индеец, если всю жизнь на тракторе, и даже в детстве не садился на лошадь? Но не рассеялся с усмешкой холодок в груди. Только закашлялся Кутехин и, нашарив ногами валенки, валявшиеся возле кровати, встал.

— Херня какая-то приснилась… — пожаловался он на кухне жене. — Понимаешь, мать, приснилось, будто индеец я… Ну и скачу, значит…

Он потер рукою впалую грудь, словно надеялся растереть застоявшийся внутри холодок.

— Да ты что?! — ехидно всплеснула руками жена. — Неужто индейцем стал? А я вчерась думала, в китайское состояние превратишься. Глаза-то налил, что в разные стороны смотрели.

— Ну серьезно тебе говорю… — Кутехин взял со стола заварочный чайник и глотнул прямо из носика холодной заварки. — А вчера чего? Вчера получку давали, так что все законно, мать. Сон просто такой приснился. Скачу, понимаешь, индейцем. И такая тоска, что и сил нет. Неужто, мать, у индейцев одна тоска заместо жизни?

— Дак тебе ж виднее, раз ты индеец теперь у нас… В Сосновке вон, говорят, мужики нахлебались какой-то гадости, так и почернели все, будто негры.

Не любил Кутехин, когда на жену находило такое… Жалила она, язвила, и не могла остановиться.

— Дура ты! — вздохнул он. — Я тебе про сон толкую, а ты пьяниц сосновских приплела. Лучше объясни: к чему такой сон привиделся, да еще перед праздниками?

— А к хотеньеву дню, наверное… — не задерживаясь, ответила жена, и от ее глухоты, от невозможности докричаться со своей тоской до самого родного человека, совсем тоскливо сделалось Кутехину.

— К хотеньеву дню, говоришь? — спросил он. — Ну-ну… Может, и правда, к хотеньеву…

Кутехин посмотрел на сковородку, на которой скворчало сало с поджаренной картошкой, и передумал завтракать.

— Ты куды это, не жравши, пойдешь?! — всполошилась жена, увидев, что муж натягивает пропитанные мазутом ватные штаны.

Но было уже поздно. Теперь уже Кутехин не хотел давать обратный ход.

— На хрена жрать! — зло ответил он. — Индейцам, может, и не положено завтракать. Привыкать надо!

Ночью прошел снежок… Припорошил грязь на дороге, превратил в сугробчики груды битого кирпича, куски засохшего бетона… Но еще безрадостней сделалась присыпанная снегом земля. Уныло торчали из-под снега сухие стебли травы, палки бурьяна. Выпятился из снежной белизны покосившийся сарай, поленница дров. Тоскливо возвышалась над всем этим хозяйством кривая скворечня, в которой давно, уже которое лето, не селились никакие птицы.

Кутехин плюнул и зашагал в сторону мехдвора.

Никто в предпраздничный день там, конечно, не работал. Механизаторы сидели в сарае мастерской и курили, обдумывая, где бы достать выпивки. Можно было, конечно, сходить к Акуле Степановне, но та драла теперь за самогонку как за настоящую водку, и ходить к ней стало накладно. Тем более что причапал в сарай и старик Летунков…

Летунков убег с колхоза еще в конце пятидесятых. Убег он без справки, и сейчас непрерывно рассказывал про свою беспаспортную жизнь. Кутехин знал, что Летунков батрачил и в катаре у казаха-чабана, и на винограднике у старой абхазки — изработался совсем и, устаревший, вернулся назад в Забелье. Времена, слава Богу, изменились, и Летункову удалось даже выхлопотать пенсию, поскольку до своей беспаспортной жизни, до побега из колхоза, успел он на вполне законных основаниях повоевать и даже заслужил на фронте два ордена солдатской Славы. Так что в связи со все возрастающими заботами партии и правительства о фронтовиках определили Летункову пенсию— целых двадцать восемь рублей. Деньги, что и говорить, немалые, но к Акуле Степановне не больно с ними походишь. А выпить Летунков любил… Для этого и терся возле механизаторов. Потому как хотя и очерствели сердца механизаторов в развернувшейся борьбе с алкоголизмом, но окаменеть еще не успели, и наливали они Летункову. Немного наливали, но наливали. Уж очень жалостливо рассказывал дед про свою жизнь. Прямо плакать хотелось, послушав, как мордовали его по всей Советской Союзе…

Сейчас тоже рвал Летунков сердца мужиков. Худой, изработанный, сидел он на старой покрышке и рассказывал о своем первом хозяине.

— У его сыновья в аспирантурах учились… — слюнявя папироску, говорил Летунков. — Вот и жал он нас. Ему ж и взятки давать надо, и сыновьям на жизнь посылать. А сам работать не любил. Только водку с начальством трескал… Вот у него и постигал я свои беспаспортные права. Один раз и сказал поперек. Рассердился, распсиховался, что он важенок велел забить. Ну и началась, конешное дело, наука. Приехали милиционеры якуцкие, связали меня и давай ногами топтать. А потом свезли на станцию и бросили. Да, ребяты… Слава Богу, что не знаете вы такой жизни.

— А на хрена тебе, дед, было с колхозу бежать? — плюнув, спросил тракторист Петруха. — Жил бы здесь на законном основании.

— Ты, парень, той жизни не шохал… — вздохнул Летунков. — Тут с голоду тогда народ пух, а на работу хуже чем в немецком концлагере гоняли. Никита Сергеевич тогда кумунйзьму решил построить. Не, не знаешь ты, парень, этово…

— Я не знаю! — возмутился Петруха. — Да я в армии недавно служил. Нас по первому-то году, знаешь как деды мордовали?! Ну и чего? Отплакал свое, а потом сам молодыми командовал. Тебе, дед, тоже надо было терпение проявить.

И хотя Кутехин годами недалеко обогнал Петруху, но рассердился он на эти слова.

— Салага ты! — сказал он. — Нашел чего сравнивать: тую жизнь и армию.

Присев на корточки, Кутехин нагнулся, прикурил от папироски Летункова, сказал, затянувшись дымом:

— А мне, мужики, сон сегодня, между прочим, приснился…

— Да ты что?! — встревоженно удивился Летунков.

— Ну… — кивнул головой Кутехин. — Приснилось, что индеец я. И скачу, значит, хрен знает куда. И так тоскливо, что хоть криком кричи, а не выкричишь.

Он замолчал и сразу почувствовал, что поняли его мужики. Молчали все. Сочувственно так молчали… Даже Петруха и тот понял. Ковырял носком сапога грязь и молчал.

— И не проходит тоска-то? — сочувственно спросил Летунков.

— Не… — ответил Кутехин. — Вона тута стоит, как будто лед положили.

И он постучал по груди.

— Тогда выпить надо… — убежденно сказал Летунков. — Тогда тебе, парень, без этого сегодня никак нельзя.

И он сделал попытку привстать, как бы показывая, что с его пенсией к Акуле Степановне не пойдешь, а утяжелять собою компанию — не миллионеры тут собрались! — он не собирается.

— Да сиди ты! — остановил его Кутехин. — Я, мужики, заначил вчера червонец. Может, еще кто добавит да и расколем Акулу? Чего она, солить самогонку будет?

Дружно затянувшись табачным дымом, механизаторы зашевелились. Посыпались на ящик смятые трешницы и пятерки. Дрожащими руками Летунков собрал складчину и принялся пересчитывать деньги. Сосредоточенно следили за ним мужики, и тут, в этот волнующий момент, вдруг раздался незнакомый голос:

— А-атбой! Пельмени разлепить! Дым в трубу!

Удивленно обернулись все. В воротах сарая стоял высокий, крепкий парень в джинсах, вправленных в офицерские сапоги. Из-под расстегнутой на груди фуфайки выглядывала тельняшка.

— Отбой, мужики! — весело повторил парень. — На кой хрен мелочевка эта? Только мозги запачкаете и все… А ежели часика два повкалываете, я вам ящик выставлю. Видите? — Он вытащил из кармана бутылку водки и поднял над головой.

Чистый луч солнца сверкнул на бутылке; и она вспыхнула изнутри, как путеводная звезда во мгле этого холодного сарая.

— Ящик? — сглотнув слюну, спросил Петруха.

— Ящик… — усмехнулся парень. — Двадцать бутылок, мужики, ставлю.

Усмешка парня не понравилась Кутехину — какая-то обидная снисходительность была в ней.

— А что делать-то надо? — спросил он.

— Да всего чепуха работы… Три избы из Домухина надо, мужики, сюда перетащить. С вашей техникой часа за два управимся.

Словно холодным ветерком дунуло в раскрытые двери сарая. Даже Петруха и тот отвел глаза от бутылки, узнавая парня.

Приехал этот деятель в Забелье полторы недели назад и сразу оформил в правлении аренду на откорм бычков.

Говорили про него, что в городе он собственный ресторан держит. Да… До сих пор об аренде слышали забельевцы только по телевизору и серьезно не соотносили ее с собой, думали, что арендаторы там, в телевизоре, и будут жить, где много чего живет, к Забелью никакого отношения не имеющего. Но не получилось…

— Чего уж… — узнав о договоре на откорм бычков, сказал тогда Кутехин жене. — Мозга у мужика, конечно, есть.

— Мозга… — накинулась на него жена. — Это у нашего председателя мозги не хватает! И дом бесплатно дали, и землю… Теперь лопатой можно гроши грести…

— А ты председателя нашего не знаешь… — усмехнулся Кутехин. — Он до обеда думает, как бы своих обжать, а после обеда, что самому украсть можно.

На этом тогда, в сентябре, разговор и кончился, тем более что новоявленный арендатор исчез, чтобы снова возникнуть в этот предпраздничный день в распахнутых воротах сарая, с бутылкой в руке.

— Из Домухина? — растерянно спросил Летунков. — Так ведь там всего три избы. Хоть и не живут в их, а все равно… Кладбище есть… Дедка мой похоронен…

— При чем тут кладбище? — спокойно ответил парень. — Я не кладбище буду перевозить, а дома. Да вы не думайте, мужики, все на законных основаниях. Вам только погрузить бревна и сюда вытащить. На два часа работы. А дорога подмерзла, так что не застрянете.

Он засунул бутылку в карман и спросил:

— Ну что? Договорились?

— Так чего уж… — как бы нехотя сказал пожилой механизатор Савушкин. — Раз у тебя с председателем договорено все, то чего…

— Договорено! — твердо сказал парень и глаза его сделались жесткими. — На этот счет, мужики, не беспокойтесь. И насчет машин я тоже договорился.

А Кутехина снова охватило непонятное оцепенение. Пока шла торговля, сидел он на корточках и неподвижно смотрел перед собой, мусоля уже потухшую папироску. Не сразу даже сообразил, зачем Летунков протянул ему десятку.

— Чего уж… — отводя глаза, сказал тот. — Раз такое дело, бери назад свою заначку. Может, детям чего на праздник купишь.

И вот погрузились, двинулись по подмерзшей дороге в сторону Домухина. На свежем снежке впереди четко отпечатались следы «Москвича». Как видно, с утра хозяин успел сгонять туда.

Это понравилось Кутехину и он успокоился, но миновали заросший кустарником выгон, выехали к Домухину и снова упало сердце. Все домухинские дома были раскатаны и пространство сделалось чужим, бесприютным… Между разбросанных по снегу бревен ходили незнакомые мужики.

Давно уже не жили в Домухине, и сам Кутехин знал, что и озолоти его, а не пойдет он сюда жить, но все равно жалко стало. Странное было чувство. Такая вот глупость, и поделать с собою ничего нельзя….

Впрочем, не легче было и другим мужикам.

Хмуро стояли они в стороне и курили, наблюдая, как грузят незнакомые мужики на машину бревна. Чего и говорить, работать они умели. Мешал правда Петруха, но его прогнали, и за руль автопогрузчика сел сам хозяин. А Петруха, обиженно крутя головой, отошел к своим мужикам и принялся наблюдать за работой.

В два часа, конечно, не уложились.

Пришлось сделать вторую ходку и — в темное время года утвердилась на нашей земле Советская власть — кончили работу уже в сумерках… Но хозяин сверх обещанного ящика добавил еще три «сабониса», и никто не взбунтовался.

А пока загнали машины на мехдвор, уже проступили на небе редкие звездочки… Слышно было в вечерней тишине, как стучат топоры на усадьбе арендатора. Там, задавив звезды на небе, ярко горели прожекторы, и приезжие мужики торопливо складывали похожие на крепость стены будущего телятника.

— Во, деловой, а! — сказал Петруха, когда выпили по первой и закурили. — Все Забелье теперь провоняет. И чего только председатель думает?

— А того и думает, что сунули, небось… — зло сказал Савушкин и оглянулся вокруг, словно высматривая, с кем бы сегодня подраться. Взгляд его уперся в старика Летункова. — А ты чего, дед, молчишь?

— Дак ведь Домухино жалко… — ответил старик и виновато шмыгнул носом.

— Вот гадство, а! — Петруха стукнул кулаком по ящику, на котором стояла бутылка. — Ведь знал, гад, когда подъехать к нам. Все высчитал: и что после получки, и что перед праздником. Задарма, можно сказать, обтяпал дело.

— Дураки мы… — сказал Кутехин. — А на дураках все задарма ездят.

И он снова потер рукою впалую грудь, растирая скопившийся там холод.

— Ладно, мужики… — вздохнул Савушкин. — Чего уж говорить теперь…

Нагнувшись, он вытащил из ящика непочатую бутылку и зубами содрал с нее пробку.

— Ну что? Домухино помянем, что ли?

— Можно и помянуть… — принимая стакан, сказал Летунков. — Ишь как повернулось все — своими руками и разорили деревню…

— Не мы ее разорили, дед! — перебил его Савушкин. — До нас ее в разорение привели. Я же помню, там еще жили старики. Так они просили председателя огороды отдать, а он не схотел, зараза. Вам, говорит, только землю дай, так вы шибко богато жить станете. И слушать никого не будете.

— Дак ведь так… — Летунков посмотрел на свой стакан и вздохнул, собираясь с духом, чтобы выпить его… — А сейчас другая установка. Сейчас наоборот считают…

— А! — очнулся от оцепенения Кутехин. — Херня это, мужики. У нас все делается, чтобы не народу лучше жилось, а чтобы начальству удобнее командовать было. Не… — он отодвинул свой стакан. — Не буду больше. Не идет сегодня зараза эта.

— Это тебе, Серега, Домухино жалко… — задумчиво сказал Летунков. — У меня самого будто комок в горле…

— А чего ее жалеть-то, прежнюю жизнь? — захохотал совсем уже захмелевший Петруха. — Вы чего, мужики? Чего в нашей жизни хорошего было, чтобы жалеть?

— Хрен его знает чего! — не ему, а самому себе ответил Кутехин. — Вроде и не было ничего хорошего, а все равно жаль.

Он встал.

— Ну я пойду, мужики, пожалуй…

— Ты этого… — Савушкин вытащил из ящика две бутылки. — Ты долю-то свою забери. Зря, что ли, вкалывал?

Кутехин махнул рукой, но отказываться от бутылок не стал. Засунул в карманы и молча направился к распахнутым в звездную ночь воротам сарая.

Возле переулка, в котором находился сельповский магазин, Кутехин остановился. Вспомнил о заначенной десятке и подумал, что, правда, неплохо бы чего-нибудь детишкам к празднику купить.

Но окна сельповского магазина, несмотря на обещанную по радио предпраздничную торговлю, были закрыты ставнями, и Кутехин повернул обратно. Снова его охватило нехорошее оцепенение. Вспомнилось вдруг, как приезжала два года назад родня из города, и за выпивкой двоюродный братан начал разоряться про архитектуру, ругаться, что сейчас и не разберешь, куда попал — все везде одинаковое. Хоть на Украине, хоть и в нашей глухомани… И Кутехин тогда почему-то очень сильно обозлился на брата.

— А на фига нужна эта архитектура? — сказал он. — Ты в магазин к нам зайди и сразу определишь, где находишься.

— При чем тут магазин?! Я про архитектуру, голова садовая, толкую.

— А я про магазин, что ни хрена нет. Одни полки пустые! — упрямо повторил Кутехин.

Братан тогда же после драки и уехал, но Кутехин до сих пор не жалел о ссоре.

Только вот сейчас вспомнил об этом, и еще тяжелее стало.

Ночью Кутехину снова приснился уже знакомый сон. Снова, переполненный жгучей индейской яростью, скакал он сквозь тьму и в руке его полыхал факел. И все: и топот коней, и рвущийся из десятков глоток крик — сливалось в единую, бешено мчащуюся массу.

А Кутехин, вырвавшись вперед, не видел ничего, только цель, только бревенчатую крепостную стену, вставшую впереди. И осадив у стены коня, размахнулся и швырнул вперед факел.

И как бывает во сне, пламя факела сразу выросло, разбежалось по стене, залило заревом небо. А вокруг суматошно толкались кони, и Кутехин едва удержался в седле.

Кутехин открыл глаза. Наклонив над ним испуганное лицо, его трясла жена.

— Пожар! — кричала жена. — Вставай, Сережа… Деревня горит.

Кутехин вскочил. Низкие окна были залиты заревом…

В одних подштанниках, только накинув на плечи фуфайку, выскочил Кутехин на крыльцо.

— Чего горит-то?! — крикнул он пробегавшей мимо соседке.

Да арендатора нашего, говорят, подожгли!

— Кого?! — Кутехин мотнул головой, словно это могло помешать соединению жути еще не остывшего сна и этой озаренной пожаром действительности. — Нет! Нет! — прошептал он, вспоминая, что не к крепости скакали они, а к похожей на крепость стене телятника.

Опустив голову, Кутехин вернулся в дом.

— Ну что там? — испуганно выглянула из комнаты — она успокаивала проснувшихся детей — жена.

— Арендатора подпалили… — Кутехин взял с буфета бутылку, сдернул зубами пробку, но в стакан не налил, позабыл, поставил бутылку на стол.

— Потушат, может… — сказала из комнаты жена.

Кутехин не ответил. Приподняв краешек занавески, выглянул на улицу. Зарево стало еще сильнее и на снегу в палисаднике косо лежала тень скворечни.

— Не знаю, мать, чего и делать, — сказал он. — Опять приснилось, что индеец я, ну и вообще…

— Ну, чего ты? — жена вышла из комнаты и осторожно погладила Кутехина по спине. — Ну и чего, что индеец? Индейцы тоже ведь как-то живут…

После праздников приехала в Забелье милиция, и молодой следователь ходил по домам, пытаясь выявить поджигателей. Подозрение падало на механизаторов, но все они, как выяснилось, во время пожара спали у себя в постелях, и поджигателя так и не нашли, пока не заглянули в покосившуюся избенку, где жил дед Летунков.

В избе было нетоплено, а на остывшей печи, мертвый, лежал и сам хозяин. Милиционеры нашли в избе пустую канистру из-под бензина и решили, что Летунков и совершил поджог. На этом и успокоились, тем более что сам Летунков уже ничего не мог сказать в свое оправдание.

В субботу Кутехин с женой ходили на кладбище хоронить старика. Назад они возвращались вдвоем.

Снежок опять стаял и грязно серели вокруг раскисшие поля.

Кутехин шел молча.

Только чавкали выдираемые из грязи сапоги.

— А худые, мать, ноябрьские теперь стали… — неожиданно останавливаясь, сказал он.

— Так ведь худые, конечно… — вздохнула жена и тоже остановилась.

Кутехин посмотрел на нее и зашагал дальше по раскисшей дороге. Покорно зашагала за ним и жена Кутехина,

А серенький, по-прежнему, сеялся с неба дождь…