Я собирался позаниматься аюрведой в Варкале подольше, но сломался ноутбук. Ближайшая мастерская «Сони» оказалась в Бангалоре. И я поменял свои планы. Бангалор — центр индийского хай-тека. Здесь прорыв западной цивилизации ощущается отчетливее, чем в любом другом индийском мегаполисе. Джинсы, дискотеки, современные автомобили… Встречаются и совсем удивительные для Индии вещи: юноши и девушки ходят по улицам, взявшись за руки, и даже робко обнимаются! Три недели, пока чинили мой ноутбук, я провел в ашраме йоготерапии в окрестностях Бангалора и знать не знал, какую грустную новость мне готовит этот самый индийский хай-тек. Ноутбук вернули в таком состоянии, что в Москве с него даже информацию скачать не смогли! Вместе с приказавшим долго жить винчестером пропало большинство фотографий, сделанных с таким трудом добытыми у чужих людей фотоаппаратами.
Любовь моя! Моя девочка, моя Шанти. Я не верю, что это еще раз случилось со мной. За месяцы, проведенные в Индии, я привык смотреть на все отстраненно: на природу, на города, даже на женщин. Я знал, что все это — не мое. Знал, что закончится путешествие и вместе с ним все исчезнет. Но вот встретил тебя, и мир перевернулся. Какая уж тут отстраненность! Ты не даешь мне жить, заставляешь метаться в поисках выхода. Уже которую ночь я хожу по комнате и чувствую тебя через стену: ты тоже не спишь, тоже не дышишь, тоже не живешь. Насколько было бы проще, если бы все это случилось в Бостоне!
Похоже, я сошел с ума. Я, как подросток, целыми днями брожу с девочкой-индианкой по тропинке среди манговых деревьев. За неделю я ни разу не поцеловал ее, ни разу не взял за руку, даже просто не коснулся! И при этом мы все время говорим о любви.
Манго еще совсем незрелые. Они висят на ветвях, маленькие тугие плоды, и почему-то — почему, черт подери?! — напоминают мне девичью грудь. А на краю сада растут сливы. Я машинально срываю бордовую ягоду, но вместо того, чтобы съесть, разглядываю нежный, едва заметный желобок. Я хочу эту девушку! Хочу носить ее на руках, танцевать с ней, дуть ей в лицо, чтобы от моего дыхания разлетались ее кудри. Хочу, чтобы она хохотала и зарывалась носом мне под мышку. А потом хочу, наклонившись, бережно уложить ее в постель и лечь рядом. Меня тошнит от платонической любви! Я размахиваюсь и, что есть силы, бросаю сливой в пролетающую над нами белую птицу.
— Птица-то чем виновата? — спрашивает Шанти.
— Тем, что свободна! — отвечаю я, глядя прямо перед собой. И мы продолжаем идти по краям тропинки, в метре друг от друга.
Среди трехсот жителей ашрама я был единственным иностранцем. Чтобы не выделяться, я научился сидеть на полу и есть руками, я одевался, как все, в просторные полотняные штаны и длинную, до колен, рубаху. Я даже приучил себя обходиться без туалетной бумаги! Но что делать с цветом кожи?! Я был единственным белым в толпе смуглолицых. И самая смуглая из всех, почти черная, — Шанти! Она выглядела негритянкой с лицом античной статуи, с копной лежащих на плечах волос и серыми, почти неподвижными глазами. Я увидел ее на третий день за обедом — она дежурила в «студенческом» зале — и не сразу понял, что эта красавица живет в комнате через стенку от меня. В ашраме белокожесть дала мне лишь одно преимущество — Шанти тоже меня заметила. Она смотрела на меня так, словно впервые видела белого человека. И чем чаще наши взгляды пересекались, тем глубже в мою душу проникали радость и страх. Как же давно со мной не случалось такого!
Теперь все, что делал, я делал для нее. Я задерживал дыхание на пранайяме[20], и когда кончался воздух, когда тело, казалось, вот-вот разорвется, когда все, кто был рядом, давно уже не выдерживали, я представлял Шанти и терпел еще несколько секунд. И когда на йоге надо было свернуться удавом, а суставы ныли от напряжения, я видел ее лицо и становился удавом. А еще я торопил время — мне не терпелось похвастаться своими успехами.
Каждый полдень, после занятий, Шанти ждала меня у дверей медитационного зала. Я встречал ее спокойный взгляд, и мои глаза начинали лучиться, и губы растягивались в улыбке. Тело само клонилось вперед, чтобы броситься, сжать в объятиях, но тотчас же я вспоминал, что мы — в Индии, и сникал, и направлялся к девушке так, будто у нас назначена деловая встреча. Это было невыносимо! Однажды я не выдержал и спросил:
— А что будет, если я тебя обниму?
— Ничего страшного. Просто меня выгонят из ашрама, — спокойно ответила Шанти.
С каждым днем манго становятся тяжелее, их бока желтеют и растягиваются под натиском растущей, прущей на волю плоти. И однажды я не удерживаюсь и срываю плод. Рот наполняется кислой вяжущей мякотью. «Нельзя!» — кричу я сам себе. И просыпаюсь в страхе от того, что наделал. Я таращусь в темноту, словно хочу пробить стену взглядом. А с портрета на меня равнодушно смотрит Свами Вивекананда. Легко ему было, монаху! В три ночи я вздрагиваю от жужжания «мобильника». «Я хочу к тебе» — светится на экране. А я хочу разбить «мобильник»! Проклятая страна! Здесь на стенах храмов изображают трахающиеся пары, здесь о плотской любви можно прочесть в священных манускриптах, здесь женщину воспевают, как нигде в мире, но пусть только попробует эта женщина полюбить чужака! Братья-индийцы пометят ее так, что она не отмоется до конца своих дней.
Назавтра, выйдя из зала медитации, я не увидел знакомой фигурки. Шанти не было. У меня перехватило дыхание. Тоска была такой острой, что я побрел в манговые заросли и не сразу заметил, как девушка пристроилась рядом. А когда заметил, грусть не отпустила.
— Сегодня ночью я приду к тебе. — Голос Шанти звучал глухо, и я лишь через мгновенье понял, о чем это она.
— Ты же знаешь, что будет дальше, — сказал я после паузы.
— Для меня нет никаких «дальше», кроме тебя. — Шанти остановилась так резко, словно поставила точку в длинном, долго не дававшемся предложении. — Я не смогу полюбить кого-то из своих. Здесь все мужчины — трусы! Они не сами женятся, их женят родители.
— Не надо так. Я что-нибудь придумаю. — Я сказал это, просто чтобы что-то сказать, но девушка посмотрела на меня с благодарностью.
В следующие несколько дней Шанти была задумчивой, словно что-то для себя решала. Наконец решение было принято, и она перешла из столовой для сотрудников в зал для студентов: теперь во время еды Шанти садилась на женской половине прямо напротив меня, а когда обед заканчивался, она, как настоящая восточная жена, забирала мою грязную тарелку и, не обращая внимания на изумленные взгляды соплеменников, мыла вместе со своей. В один из тех дней я вспомнил ее рассказ о матери, принявшей проклятие своего отца-брамина и вышедшей замуж за инженера из кшатриев[21].
— И все равно я буду с тобой, — тихо говорит мне Шанти и протягивает руку. Но я отрицательно мотаю головой: мне за нее страшно.
Моя дорогая, моя ненаглядная! Как мало ты знаешь обо мне! Ты считаешь, что я способен что-то решить, на что-то решиться. А я только и могу, что смотреть на тебя влюбленными глазами.
Знала бы ты, как мне страшно, моя радость! Я старше тебя на десять тысяч лет, и мой дом — за десять тысяч километров. Уже и этих двух причин было бы достаточно, чтобы забыть о тебе, отказаться от тебя. Но есть и кое-что еще. Любовь как планка при прыжках в высоту: однажды не взяв ее, начинаешь бояться. С каждым днем страх растет в тебе, как раковая опухоль, и в конце концов ты понимаешь, что мертв, и любовь мертва.
Когда-то я любил женщину через океан. И не смог переступить через разделявшее нас пространство. Потом пришла другая. Она жила рядом, но ей, как и тебе, было двадцать два года. И я не смог забыть о разнице в возрасте. Сейчас надо, чтобы я взял обе эти высоты разом! Я не хочу повторений. Мне кажется, будет лучше, если я уеду.
Мы сидим на скамейке под скульптурной группой, изображающей мчащихся на колеснице Кришну и Арджуну. Здесь две недели назад мы впервые оказались вдвоем. Тогда я рассказывал Шанти о том, как жил в Бостоне, как переехал в Москву. А потом попросил ее почитать что-нибудь из Махабхараты. Случайно или нет, она вспомнила то место, где красавица Драупади выбирает Арджуну себе в мужья. Сейчас мы молчим. Шанти проводит рукой по низкорослым кустам (так женщины гладят мужчин по затылку), и листочки, как звериные пасти, захлопываются, пытаясь поймать ее тонкие темные пальцы.
— Это мимоза. — Девушка словно отвечает на мой немой вопрос и умолкает.
Я тоже трогаю кустарник и говорю:
— А у нас она желтая. Ее покупают в марте, перед Женским днем, и дарят девушкам. Еще холодно, снег, и эти желтые шарики — как объяснение в любви.
Мы стараемся не смотреть друг на друга. Кажется, весь ашрам наблюдает за нами. Две недели наша история развивалась на глазах у трехсот индийцев, и они, должно быть, чувствуют, что сейчас между нами происходит что-то важное.
— Ты не бойся, я не замерзну, — Шанти словно не слышит меня и говорит о своем. — Я уже видела снег в горах. Даже трогала!
— Я не могу взять тебя с собой в Москву. Не могу, понимаешь? — Мой голос кажется чужим, словно это и не я сказал.
— Warum? — Как обычно, когда волнуется, Шанти переходит на немецкий.
— Потому что ты — черная. А в Москве полно сволочи, которая может тебя обидеть. Я буду сходить с ума всякий раз, когда ты пойдешь в магазин, — говорю я и знаю, что лгу.
— Warum?
— Darum. Das ist Moskau.
Ночью, за три дня до отъезда, вновь зажужжал «мобильник». Я читал записку и чувствовал одновременно тоску и облегчение.
«Прости меня. Я все взвесила. Нам нельзя быть вместе, я не смогу видеть, как тебе больно. Мне слишком тяжело с тобой встречаться сейчас. Если можешь, не думай плохо обо мне и не ищи меня — меня здесь нет. Прощай, мой любимый. Твоя Шанти».
Она не смогла уехать ни в тот, ни на следующий день — не отпустили с работы. Несколько раз я видел ее издалека, но не посмел подойти. Шанти сама догнала меня, когда я уже выходил с рюкзаком за ворота ашрама. Лицо ее было бледным. Она была почти такой же белой, как я сам. В ее раскрытой ладони лежал бумажный пакетик. Я развернул его и увидел крошечные золотые сережки, которые так ей шли. На бумажке было написано: «Отдай их той, которую полюбишь после меня». Когда я поднял глаза, она уже была далеко.
Я и сейчас уверен, что есть только один человек, который мог заставить Шанти подчиниться, — ее мать. Шанти слишком любила ее и верила ей, чтобы пойти против материнской воли.
Шанти, милая! Я вернулся в Москву, и Индия понемногу отступает. Вместе с ней отступаешь и ты. Первое время я очень тосковал без тебя, а потом путешествие заглушило воспоминания. Я все еще легко представляю твое лицо и могу вызвать в памяти голос, но ты давно перестала мне сниться. Постепенно я возвращаюсь в обычное состояние — уже способен наблюдать себя со стороны и иронически оценивать свои поступки. Мне кажется, все случилось так, как должно было случиться. Когда-нибудь, я уверен, мы встретимся и посмеемся над тем, как бродили по манговому саду, боясь дотронуться друг до друга. Но знай — и это серьезно! — я всегда буду гордиться тем, что однажды меня любила невероятно красивая и отважная индианка!
От Шанти не было никаких известий четыре месяца, и я привык считать, что наш недолгий роман бесследно канул в Лету, как случается с большинством подобных историй: с годами понимаешь, что отличить любовь от влюбленности можно только тогда, когда все проходит. Но вот на днях среди «спама» я нашел письмо с ее адресом и долго не решался открыть. Вот что она писала:
«Мой дорогой! Поздравь меня, я поступила в аспирантуру в Бостоне. Уезжаю на учебу в марте следующего года. Это была единственная возможность оказаться если не рядом с тобой, то хотя бы в городе, о котором ты мне столько рассказывал.
Я совсем ничего о тебе не знаю. Как ты провел эти месяцы? Вернулся ли домой из Индии или все еще здесь? Теперь я имею право задавать вопросы! Твоя Шанти».
И следом стоял «смайлик».
На подъезде к Путтапарти на дороге стоял стенд с огромным портретом Саи Бабы. Аватар то ли только что отметил, то ли еще собирался отмечать свое восьмидесятилетие. Выглядел он на портрете вполне ничего себе, и как в дальнейшем оказалось — куда лучше, чем на самом деле. Я и ехал в Путтапарти посмотреть на аватара, больше в городе делать было нечего. Отгуляв полдня по раскаленным улочкам, уж не знаю почему я вдруг решил постричься. Выбор мой пал на крошечную парикмахерскую, помещающуюся в сарайчике, в далеко не туристской части города. Парикмахер, невысокий смуглый индиец, при моем приближении от удивления или от радости защелкал ножницами в воздухе. Потом долго держал их над огнем, всем своим видом показывая, что вот сейчас как раз он и убивает всех микробов. Стриг он меня около часа, после себя волос не оставил, за работу взял семь рупий и долго пытался угостить леденцом «на дорожку». Пожалуй, парикмахер произвел на меня впечатление как минимум не меньшее, чем аватар.
Я судорожно рылся в сумке, пытаясь отыскать «мобильник», который надрывно звонил, закопанный среди всякого хлама. Несмотря на вечерний час, за два дня до Рождества «Детский мир» был полон покупателей: несколько раз меня толкнули, я выругался, и наконец проклятый телефон нашелся. Трубка заговорила женским голосом:
— Здрасьте, это Люда. Мне сказали, что вы летите в Индию.
— Лечу… черт побери! — злобно ответил я. Впрочем, тут же добавил: — Это не вам, меня здесь совсем затолкали.
— Вы где? Можно я к вам сейчас приеду?
— В «Детском мире». А зачем?
— Я хочу лететь вместе с вами. У меня отличный немецкий!
— Приезжайте, — согласился я. В последнее время городские сумасшедшие стали привычным дополнением моей московской жизни.
Через полчаса мы встретились в кафе «Джаганнатх», что на Кузнецком мосту. Люда оказалась типичной блондинкой и выглядела вполне себе ничего. Но было в ней что-то, что с первых минут меня насторожило. Сама она приехала в Москву из Ташкента, училась в театральном, но бросила, перебралась в столицу и уже пять лет возила туристические группы — Турция, Кипр, Египет…
— Надоели эти турки! Хочется чего-нибудь другого, а английский на нуле. Вот и ищу, с кем полететь. — Моя новая знакомая просительно смотрела на меня.
— А на немецком, надо полагать, в Турции говорит каждый второй, — съязвил я, но Люда не поняла иронии.
— Ой, там полно немцев! А местные давно научились по-русски, — сказала она с воодушевлением. Из нее вполне могла бы получиться актриса, если бы не неподвижное лицо. Оно-то меня и смущало. Скорее всего, из-за этой ее куцей мимики, да еще прямой, словно вытесанной из камня спины я и задал дурацкий вопрос, которого сам же немедленно и испугался.
— Вы случайно не служили? — спросил я.
Люда вздрогнула, словно я увидел что-то, чего видеть был не должен.
— Ага, во внутренних войсках. А как вы догадались?
Оказалось, что между Ташкентом и Москвой была еще и Пермь. Уйдя из театрального, она нанялась на зону — ту самую, где за десять лет до этого сидели последние советские политические. Диссидентов она, естественно, не застала, но сам факт, что я чаевничаю с бывшей надсмотрщицей, был мне неприятен.
Через неделю Люда позвонила еще раз и сказала, что билетов на мой рейс уже нет и что летит она на три дня раньше.
— Я вас встречу в Дели, в аэропорту, — сообщила она. На том и попрощались. Я почувствовал облегчение и странную уверенность, что в Дели никто меня встречать не будет — так оно и вышло. Она со своим отличным немецким потерялась на просторах Индии, и я считал, что навсегда. Но вышло иначе.
После трех месяцев блужданий по Индостану я оказался в Путтапарти — маленьком городке, в трех часах езды от Бангалора. Обойдя вокруг мандира[22] самого известного из индийских гуру, Саи Бабы, и не найдя ничего для себя интересного, я отправился потолкаться в вечерней толпе. По улицам в белоснежных пенджаби гуляли «преданные» великого учителя. Они съехались в Путтапарти со всех концов земли, но казались похожими друг на друга, как дети одних родителей. Их лица несли на себе отпечаток восторженности и простоты. На ходу они шептали мантры и перебирали четки. На стенах домов и в витринах висели портреты Саи Бабы, в лавках продавались сувениры с его изображением и кассеты с записью его песнопений, а внутри ашрама я набрел на библиотеку, где были собраны труды воплощенного бога, или аватара, как говорят индийцы. И не было там других книг! От всего этого веяло непроходимой тупостью и скукой.
Я сомнамбулой слонялся среди «преданных» и чувствовал себя мало того что чужаком, но еще и идиотом. «За каким чертом ты сюда поперся?» — спрашивал я сам себя и не находил ответа. Посмотреть на Саи Бабу было любопытно, но не более того. Из трех встреченных до сих пор посланцев божьих двое были мошенниками, а третий сумасшедшим. Увиденный сразу по прилете в Дели портрет аватара, рекламировавшего бензин местной нефтяной компании, оптимизма не прибавил. От крамольных мыслей отвлек ухвативший меня за руку незнакомец.
— Не по-о-онял, — как мне показалось, с угрозой сказал мужчина. — Вы тут зачем?
Я узнал Василия по трем висевшим на шее, один ниже другого, крестам. Самый большой, поповский, уютно гнездился на выдающемся животе моего собеседника. За месяц до нынешней встречи Василий согласился побыть моим подопытным кроликом — я осваивал аюрведический массаж на юге Индии, в Варкале, и для практики в дополнение к стайке девушек мне нужен был хотя бы один мужчина. Позвоночник у Василия тоже был выдающимся — полдюжины центральных позвонков упрямо торчали из спины, образуя заметный горб. Во время процедуры наш разговор неизменно возвращался к Саи Бабе, в могущество которого мой пациент верил, может, даже больше, чем в Иисуса Христа. Василий был типичным «преданным».
— Чего ж вам Саи Баба позвонки не вправит? — нарывался я на скандал.
— Это докторова работа, я за это деньги плачу. А аватар мозги вправляет, кому надо, и душу утишает. Вам бы вот не помешало, по-моему, — парировал пациент, кряхтя под моим напором.
Сейчас он стоял передо мной, выставив живот, как орудие нападения. Я был на его территории, и он считал себя вправе задавать вопросы.
— Был на даршане[23]? — деловито спросил он, отчего-то перейдя на «ты».
— Нет еще, я только приехал, — как можно смиреннее ответил я.
— Ну сходи, сходи. Может, польза будет, хотя вряд ли. — Он развернулся и, не прощаясь, слился с толпой. Эта встреча вывела меня из сомнамбулического состояния и слегка развеселила.
Прошатавшись до темноты и устав от одинаковости прохожих, я решил лечь спать пораньше: как-никак на даршан — лицезрение аватара — надо было прийти в четыре утра. Я уже подходил к гостинице, когда увидел девушку — русые волосы до плеч, голубые широко раскрытые глаза, тяжелые бедра и узкая талия… У нее было такое выражение лица, какое встречается только у наших девушек. Она несла сквозь толпу огромный арбуз и была похожа на мадонну с младенцем. Когда нас разделяло несколько метров, я принял мечтательный вид и бросил в пространство по-русски: «Знал бы кто-нибудь, как мне хочется арбуза!» Девушка улыбнулась и спокойно ответила: «Арбуз для мамы. А захотите чего-нибудь другого!» Еще мне в тот вечер хотелось мороженого. Я помог донести арбуз до дома, и мы направились в кафе. Путтапарти уже не казался мне настолько скучным.
Нет ничего прекрасней в путешествии, чем случайные встречи! Когда надоедают храмы и замыливается глаз от несчетных красот природы, когда устаешь от чужеземной экзотики и начинает хотеться домой, вдруг возникают те, с кем можно провести вечер-другой, чтобы затем двинуться дальше, уже не чувствуя себя таким одиноким.
Юля встретилась мне в нужный момент, и я ей, похоже, тоже. В отличие от меня, она устала не от переездов, а от сидения в Путтапарти. За пять месяцев, проведенных здесь с больной мамой, девушка успела по-настоящему заскучать. Мы устроились в открытом кафе на крыше дома и ели по третьей порции мороженого. Моя собеседница никуда не торопилась. Она машинально рисовала ложечкой круги на чуть подтаявшей поверхности белого брикета и время от времени бросала в мою сторону долгие, волновавшие меня взгляды.
— Ну да, скучаю немного, — ответила Юля на вопрос о жизни в Путтапарти. — Зато читаю или выезжаю куда-нибудь поблизости. Маме лучше, когда я рядом с ней. А еще у меня есть подруга, как и ты, из Москвы. Жаль, что мне сейчас массаж нельзя, — может, ей сделаешь?
В пути, чтобы окончательно не забыть выученные в Варкале несколько десятков движений, я нет-нет да и находил кого-нибудь, кому хотелось испытать новые ощущения. Как правило, это оказывались совсем еще юные создания, мало что знающие как об аюрведическом массаже, так и о жизни вообще.
— А какая она, твоя подруга? — спросил я не без интереса.
— Тебе понравится, — улыбнулась моя новая знакомая. — Она в театральном училась. А потом группы в Турцию возила. Надоело, вот и приехала сюда. Представляешь, вообще без английского!
Подозрение о том, что с Юлиной подругой я знаком, у меня закралось сразу, но виду я не подал — мало ли по Индии шляется красивых девушек, хотевших стать актрисами и не выучивших английский язык! Чтобы убедиться в том, что моя догадка верна, я спросил:
— Как ее зовут?
— Люда. Но ты с ней вряд ли знаком, она в Москве недавно. А вообще она откуда-то из Средней Азии.
С Людой было все ясно, но я решил довести дознание до конца.
— А на зоне твоя подруга не работала? — задал я прямой вопрос.
Держи Юля в этот момент арбуз, быть бы ему на земле. Я даже пожалел о том, что так напугал милую собеседницу. Впрочем, выслушав историю нашего знакомства с Людой, она немедленно придумала план, как разыграть подругу. На следующий день к десяти утра я должен был явиться в кафе.
— Будешь ангелом. Жаль только, не умеешь летать, — вздохнула Юля, и мы, держась за руки, спустились с крыши на землю. Разумеется, по лестнице.
В четыре утра, задолго до рассвета, я сидел по-турецки на каменном полу, подложив под себя крошечную подушку. Кроме меня, под позолоченной крышей мандира расположились еще несколько тысяч человек: мужчины на своей половине, женщины — на своей. Лица у всех были напряжены в ожидании учителя, а тот все не появлялся. Часам к шести, когда я устал рассматривать публику и решил, что с меня хватит, по рядам «преданных» пробежала дрожь и тысячи голосов подхватили протяжное «о-о-о!». Из дальнего угла выехал огромный белый джип и очень медленно — так медленно, словно его несли на руках — покатил вдоль рядов к центру мандира. В окно джипа задумчиво смотрел аватар. Голову его венчал огромный шар темных курчавых волос. Аватар был похож на постаревшего Джими Хендрикса. Его лицо прорезали глубокие морщины, и голова качалась в такт движению. Я испытал острую жалость к старику, которому два раза в день — каждую неделю, месяц, год — без отпусков и больничных приходится отрабатывать свою избранность, являться на даршаны и благословлять «преданных». И в этот момент в груди что-то екнуло: уже проехавший мимо Саи Баба обернулся и смотрел прямо на меня. Какие там морщины, какой тройной подбородок! Я видел только сияющие, вбирающие меня целиком глаза. Взгляд словно куда-то звал, и, повинуясь ему, я пошел в темноту. Последнее, что запомнилось, были повернутые в мою сторону головы «преданных»: на меня смотрел весь мандир.
После даршана ко мне подошел Василий. Выглядел он торжественным и испуганным одновременно.
— Поздравляю вас, — сказал он, робко заглядывая мне в лицо, словно хотел проверить, не владею ли я секретом вечной молодости или чем-нибудь еще вроде того.
— С чем? — вяло спросил я, до конца не успев прийти в себя и даже не обратив внимания, что Василий снова перешел на «вы».
— Аватар очистил вашу карму. Вы теперь — святой! — Казалось, Василий и сам испугался того, что сказал.
— Ты это доподлинно знаешь? — Я попытался пошутить, при этом как-то само собой вырвалось это «ты».
— Не я один, все видели! Аватар послал вам молнию… — И Василий показал на мои обгоревшие ресницы. Я-то знал, что ресницы опалил за несколько дней до моего приезда в Путтапарти, когда неудачно пытался разжечь газовую плиту, но не стал его разубеждать.
В кафе я пришел в правильном настроении: был в меру задумчив и в меру озадачен. Девушки уже сидели за столиком под балдахином. Я поздоровался с Юлей и в ожидании уставился на расположившуюся боком ко мне Люду. Люда выглядела типичным адептом Саи Бабы: на пальце — кольцо от аватара, на столе — его книжка, на голове — платок. Неподвижная маска на ее лице сейчас казалась уместной: она выражала ту же восторженность и простоту, что и у остальных «преданных». Наконец моя несостоявшаяся спутница повернулась и замерла.
За месяцы, прошедшие с нашей короткой встречи в Москве, я успел похудеть килограммов на семь и сбрил бороду. Меня сейчас вряд ли узнали бы даже те, с кем я был знаком с детства, — чего было ожидать от мельком виденной девушки! Люда и не узнала, но что-то явно встревожило ее. Не сводя с меня взгляда, она толкнула Юлю и спросила:
— Это кто?
— Твой ангел, — невозмутимо ответила та, словно ждала вопроса.
— Да ну тебя! Правда, кто?
— Ангел, ангел. Просила мужа у Саи Бабы, он тебе его и послал!
Блондинка с мольбой посмотрела на меня, но я, упредив ее вопрос, важно кивнул и уселся на свободный стул.
— Послушай, я его знаю! — продолжала Люда пытать подругу, но та держалась молодцом.
— Конечно, знаешь, — ответила Юля. — Помнишь, ты рассказывала, что видела во сне мужа?
— Нет, тот блондин был, — задумалась Люда. И вдруг разом зашлась румянцем: — А ведь и вправду снился! Но давно, на двадцатипятилетие.
— Ну вот видишь, — поддержала подругу Юля. — Все побоку, готовим свадьбу! Напьемся и пригласим аватара!
Подруги переглянулись, но перед этим Юля успела мне подмигнуть.
— Ладно, пошли делать массаж. — В голосе Юли зазвучали решительные нотки.
Люда бросила на меня оценивающий взгляд и глуповато хихикнула:
— А вы… согласны?
— Мне это для практики нужно, — невозмутимо ответил я, имея в виду аюрведический массаж. Но Люда, похоже, поняла мой ответ по-своему.
Мы расплатились и отправились в гостиницу. Девушки шли чуть впереди и о чем-то щебетали. Слов было не разобрать, но, судя по смеху и жестикуляции, разговор их был радостным и необычным. И я подумал, что странная все-таки штука — женская дружба. Не приведи господи, какая странная!
В аюрведическом массаже есть одна тонкость: пациент должен быть голым или, если уж очень стеснительный, в кокане[24], прикрывающем святая святых. Иначе в масле окажется не только тело, но и одежда, да и руки массажиста будут «спотыкаться» на ненужных трусах.
Когда пришли в номер, Люда была явно возбуждена и, с интересом поглядывая на меня, ждала указаний. Я постарался как можно деликатнее объяснить задачу.
— Только надо раздеться, — добавил я, смущаясь и стараясь смотреть на Юлю. — Без этого руки скользить не будут.
— Чего уж там, — изрекла Юля после паузы, — все одно, женишься! — И, повернувшись к Люде, скомандовала: — Ну давай же!
Через минуту на кровати лежала роскошная, невероятная блондинка. Кожа у нее была матовой, а грудь стояла, даже когда хозяйка находилась в положении «лежа на боку». «С таким телом английский и вправду не нужен. Немецкий, впрочем, тоже», — думал я, массируя назначенную мне аватаром супругу.
Пока Люда принимала душ, Юля как-то боком подошла ко мне и зашептала:
— Ну как она тебе?
— Что «как»? Красивое тело… — Я не совсем понимал, чего от меня хотят.
— И что ты собираешься с ней делать? — неуверенно спросила девушка.
— Хороший вопрос… Ты у нее кто, менеджер по продажам? Хочет, пусть вечером приходит, — сказал я, показав на кровать. Мне этот разговор явно был не по душе.
Юля вспыхнула:
— С этим вы уж как-то сами решайте, а я о женитьбе! Ведь хорошая же девушка!
Я попытался обнаружить улыбку на лице собеседницы, но встретил все тот же долгий тревожащий взгляд, каким она смотрела на меня вечером предыдущего дня в кафе. Из ванной сквозь шум льющейся воды доносилась веселая немецкая песня. И до меня вдруг дошло, что если я немедленно не смоюсь из Путтапарти, то завтра же придется покупать пенджаби белого цвета.
Той ночью в поезде мне снился Саи Баба. Мы сидели на скамейке возле ашрама и разговаривали, как два приятеля, когда-то любивших рок, но со временем прикипевших к классической музыке. Аватар держал мою руку в своей и уверял, что ценит Восьмую «Неоконченную» симфонию Шуберта не меньше, чем «Свадебный марш» Мендельсона. А я согласно кивал — не потому, что мой собеседник был богом, а потому, что его оценка казалась мне верной.
Гоа для белого человека сначала открыли португальцы, а потом хиппи. Португальцы в 1961 году ушли, а хиппи остались. За минувшие сорок лет они постарели и теперь не прочь поговорить про «старое доброе время», когда пляжи были безлюдны, жизнь спокойна, а индийцы некорыстолюбивы. Сейчас все другое, и многие хиппи перебираются из Гоа на остров Диу — когда-то еще одну португальскую колонию. Там тоже пляжи, дешевое пиво и всегда тепло… Но только без толп «матрасников», заполонивших Гоа. Кстати, русских там пока тоже нет.
Каждый вечер солнце садилось далеко в море. Я заранее взбирался на скалу по соседству с гостиницей, устраивался на плоском камне лицом к воде и сосредоточенно ждал заката. Вскоре светило доползало до точки напротив меня, зависало над качавшимися под моими ногами пальмами, а потом по-южному быстро погружалось в воду. На месте падения оставалось — всегда одно и то же! — узкое, растянутое вдоль линии горизонта облако. Еще некоторое время его края были подсвечены бордовыми сполохами, но вскоре темнели и сливались с остальным небом. К этому моменту в кронах деревьев уже плескалась темнота, и спускаться приходилось при свете карманного фонарика.
Так повторялось изо дня в день. Закаты были похожи друг на друга, и если бы не календарь в интернет-кафе, я бы и вовсе потерял счет времени. Жизнь в Арамболе полнилась созерцательностью. Все здесь — от ресторана до океана — было устроено так, чтобы не потревожить приезжего, не помешать ему вглядываться в самого себя. Под монотонное бормотанье волн взрослые становились детьми, и в этом вернувшемся детстве не надо было думать о хлебе насущном и прочей суете сует. Вместо хлеба здесь были почти бесплатные фрукты, а материнскую ласку дарила разогретая до температуры тела океанская вода. Собственно, функция закатов в этом ряду вселенских услуг заключалась в том, чтобы отделить жаркую полуденную лень от прохладной лени вечерней. С последними лучами солнца постояльцы итальянского гестхауза вставали с шезлонгов, набрасывали на бронзовые тела пестрые индийские рубахи и направлялись с пляжа к стоящему в двадцати метрах открытому ресторану. Впрочем, так поступали далеко не все: многие, заняв места под парусиной за завтраком, так и не выходили на солнце в течение всего дня.
Итальянским гестхауз называли потому, что лет тридцать назад, когда в Арамболе еще не было туристов, это место облюбовала группа хиппи из Италии. Они научили индийцев выращивать свой любимый салат рукколу и готовить с полдюжины видов пасты. Со временем компания перестала быть однородной: кроме итальянцев, здесь можно было встретить немцев, англичан и еще невесть кого. Поселялись уже не по географическому, а по возрастному признаку: многие из постояльцев выглядели на шестьдесят, а несколько «олдовых» были и того старше.
За крайним столиком сидел Джулио — высокий худощавый итальянец из «первой волны». Был он разговорчив и прост в общении. В первый же день я узнал о главном событии его жизни — встрече в 1968 году в Ришикеше с битлами. За их счет, как оказалось, Джулио и жил: лет двадцать назад предприимчивый итальянец выгодно продал фотографии, тайно нащелканные в период, когда «Битлз» увлеклись Махариши. Он давно и прочно обосновался в Гоа и покидал свое место за столиком в итальянском ресторане лишь для того, чтобы освободить организм от выпитого пива. В остальное время перед ним, кроме бокала знаменитого «Кингфишера» и пачки «Лаки страйк», неизменно лежал раскрытый номер «Таймс оф Индиа». Джулио любил поговорить о политике или просто вслух комментировал прочитанное.
Противоположный угол занимал Фрэнк. Кажется, он был немцем. Впрочем, углом его любимое место можно было назвать с натяжкой — ресторан не был огорожен, и только парусиновая накидка, заменявшая крышу, помогала очертить его границы. Фрэнк держал на бедре тренинг-гитару — попросту говоря, гриф без деки — и безостановочно что-то наяривал. Лицо его оставалось невозмутимым, а гладко выбритая голова дергалась, воспроизводя замысловатый ритмический рисунок. Из-за того что музыку слышал лишь сам музыкант, выглядел он ничуть не менее дико, чем человек, на ходу говорящий по «мобильнику» через микрофон.
Было много длинноволосых пожилых людей, не обращавших ни на кого внимания, сосредоточенных на себе, присутствовавших с отсутствующим видом. Еще были женщины — пожилые хиппушки, высохшие и почерневшие на индийском солнце. То ли из-за перебора наркотиков в молодости, то ли, наоборот, по причине здорового образа жизни в зрелые годы глаза их лучились глубинным внутренним светом и казались не по возрасту пытливыми и живыми. Наконец было две пары, попавших в гестхауз, как и я, случайно. Они сидели за разными столиками, но читали одну и ту же книгу — абсолютный бестселлер того года «Код да Винчи». Но при этом одна пара читала на английском, а другая — на португальском.
Я жил в комнате на втором этаже, в доме за рестораном. Отсюда можно было подняться на крышу, с которой открывался вид на половину Арамболя. Во дворах в беспорядке стояли «байки», между «байками» бродили свиньи.
Португальцы, высадившись в Гоа в 1510 году, первым делом построили порт для отправки специй в Европу. А вторым — привезли инквизицию. Вскоре после этого местное население поголовно потеряло интерес к индуизму и полюбило свинину. Об инквизиции напоминали две огромные свиноматки, свившие под моим окном гнездо для своих детенышей и наводившие ужас на постояльцев итальянского гестхауза. Они пожирали все, что встречали на своем пути, с таким хрустом, что без труда можно было представить их грызущими, скажем, берцовую кость белого человека.
Через стену от меня находилась фруктовая лавка. Ежедневно я съедал гору бананов, апельсинов, слив, гуав, папай, киви и еще бог знает чего. Но самыми вкусными были манго! Свиньи их тоже предпочитали всему остальному. Опорожнив очередной пакет фруктов, я выбрасывал очистки с балкона прямо во двор. Тотчас же с разных его концов сбегались разнокалиберные хрюшки и начинали сражаться за манговые шкурки. И не было пощады малышам! После того как побоище заканчивалось, по всему двору валялась лишь кожура апельсинов (ее свиньи ели неохотно и оставляли на совсем уж безрадостный день). И тогда раздавался знакомый звук — звери опять грызли чью-то берцовую кость.
И все же две дюжины домашних животных доставали меня меньше, чем две жившие на первом этаже израильтянки. Девушки, как и большинство населяющих Арамболь их соотечественников, только что отслужили в армии и насмотрелись там такого, что обычная «трава», похоже, не помогала. Они приехали в Гоа реабилитироваться, поэтому не ходили ни на пляж, ни в ресторан — а только на трансовые вечеринки. В остальное время они врубали на полную катушку техно и сидели в шезлонгах с мерцающими на лицах улыбками.
На третий или четвертый день после приезда в Гоа я решил половить крабов. В бухте под скалой, с которой я наблюдал закат, было разбросано множество огромных камней. Волны, отхлынув, обнажали покрытые водорослями расщелины, из них торчали уродливые клешни и пучеглазо пялились на мир их хозяева. Туда-то я и решил направиться.
Почему-то я считал, что крабов лучше всего ловить на рассвете. Выйдя с восходом солнца на пляж, я увидел, как десятки местных жителей, ловко орудуя граблями, собирают мусор. Полиэтиленовые пакеты, пробки от бутылок, сами бутылки, обрывки газет, огрызки — все эти приметы цивилизации занимали свое место в мешках и уносились с пляжа. Судя по тому, что ко времени моего прихода уборка была почти закончена, работать местные начали еще до рассвета. Туристы, надо полагать, еще спали. Лишь двое — мужчина и женщина — метрах в двухстах друг от друга занимались йогой. Наконец уборщики собрали мешки и инструменты и потянулись в поселок. Я уже направился было к скале, когда неподалеку раздался многоголосый лай и следом из кустов вылетела собака. За ней гналось пять или шесть товарок, и при этом все они заливисто лаяли. Беглец — кобель с неправильной формы белым пятном на плече — мчался что есть сил, но расстояние между ним и преследовавшим его крупным желтым псом быстро сокращалось.
Присмотревшись, я узнал в преследователе Зорна — одного из пяти псов, живших при итальянском ресторане. Убегавший был из чужой стаи — их гестхауз находился слева от нашего.
Собаки летели прямо на меня.
— Зорн, Зорн! Фу! — крикнул я. Пес остановился и показал клыки. Вряд ли он понял команду, просто я оказался на его пути. Его бока раздувались, он все еще гнался за врагом. А враг тем временем неспешно сделал несколько шагов и улегся на песок за моей спиной.
Здесь надо сделать отступление и рассказать о собаках Гоа. Они того стоят!
Эти удивительные создания не только сами сбиваются в стаи, но и вовлекают в них людей. Раз ты питаешься в том же ресторане, где я лежу на песке, значит, мы — вместе. Мы — союзники, а может, даже и друзья! Так, наверное, должен был думать Зорн. И непонимание отражалось на его морде. Он не мог взять в толк, почему я не наподдам ногой этому пятнистому нахалу, чтобы он, Зорн, снова мог гнать его по всему Арамболю.
Собаки Гоа похожи друг на друга так, как похожи щенки одного помета. Наверное, это когда-то и был один помет. Но прошли сотни, тысячи лет, а сходства не убавилось. Желтый, точнее, песочный Зорн был типичным представителем местного собачьего племени. Такими, как он, — короткошерстыми, с чуть приподнятым задом и надломанными ушами — были и его сородичи. Противник Зорна был тоже желтым, но пятно на плече делало его непохожим на остальных собак Арамболя.
«Потому и гонят», — подумал я и, посчитав инцидент завершенным, хотел отправиться за крабами. Но стоило мне сделать шаг, как Зорн, а за ним и вся стая подались в сторону пятнистого. При этом у всех одновременно угрожающе встали холки. И тут произошло нечто совсем необычное: пятнистый поднял голову, посмотрел мне в глаза и неподвижно застыл у моей левой ноги. Это казалось абсолютно невозможным, но он выполнял команду «рядом». И когда я двинулся в сторону бухты, пес пошел бок о бок со мной — не отставая и не забегая вперед.
Те несколько часов, что я провел в охоте на крабов, Спот — так, из-за пятна, я назвал приблудного друга — проспал на нагретых утренним солнцем камнях. Глядя на безмятежно посапывающего пса, я позавидовал: надо же, словно и не убегал только что от бешеной стаи! Вот бы научиться так же разделываться с неприятностями!
Возвращались мы вместе, однако теперь мой спутник шел впереди и лишь изредка оборачивался в мою сторону. Солнце поднялось высоко, но настоящая жара еще не наступила, и на пляже было полно загорающих. Возле своего гестхауза Спот остановился — дальше ему и в лучшие времена хода не было: там начиналась территория Зорна. Проходя мимо, я легко потрепал пса по холке. Делать этого не следовало, я был из чужой стаи. Спот отошел на несколько шагов в сторону и с безразличным видом улегся на песок.
Я отнес крабов на кухню и уже поднимался по лестнице к себе в комнату, когда с пляжа донесся лай, потом вой, даже не вой — хрип! Следом раздались жуткая ругань и вопли. Почувствовав неладное, я бросился назад. Мне не надо было объяснять, что происходит! Первый, кого я увидел, был Зорн. Он стоял, сомкнув зубы на загривке своего врага. Пятнистый делал все, чтобы вывернуться, но ему это не удавалось. От безнадежности он то ли выл, то ли плакал. Зорн тем временем пристраивался для завершающего удара.
То, как собаки расправляются с противниками, я видел однажды. Тогда ротвейлер так же поймал добермана и неторопливо, не обращая внимания на бегающих вокруг хозяев, поднял голову с зажатой в пасти холкой, а потом резко всем телом рванулся вниз. Отчаянно сопротивлявшийся за мгновение до этого доберман тотчас обмяк, а дальше и вовсе рухнул на землю, чтобы больше не подняться — у него был сломан шейный позвонок.
Нынче все решилось в одно мгновенье. Краем глаза я успел заметить вскочивших из-за столиков хиппи и столпившихся у входа кухонных рабочих. Я увидел напряженно повернутые головы загорающих и — словно со стороны — самого себя, готового броситься к собакам. Но прежде чем кто-то успел сдвинуться с места, в воздухе мелькнула тень, и в следующее мгновение на хребет Зорна обрушился страшный удар. Пес дернулся всем телом, разжал хватку и рухнул на песок. В метре от него стоял черноволосый юноша с веслом в руке. Было ему лет двадцать, не больше. Глядя на его хрупкое тело, не верилось, что он легко управился с тяжелым веслом. Лицо юноши было мне знакомо: я видел его у себя под окнами в компании израильтянок.
Вместе с ударом ожил неподвижный за секунду до этого мир: Спот приподнял голову и, шатаясь, встал на лапы, на пляже истерически закричала женщина, с дороги донесся рев «байков», где-то заиграла музыка, точнее, сразу несколько музык. А со стороны ресторана по песку бежали хиппи. Пожилые длинноволосые люди с комплекцией засушенных мальчиков нелепо размахивали руками и сами себя подбадривали воинственными криками. Пацифисты и поборники ненасилия окружили юношу и, похоже, не знали, что делать дальше. Они суетливо толкали его в грудь, шумели и показывали на лежавшего на песке пса. Мне это напомнило наши мальчишеские драки: во времена моего детства именно толкались — в грудь, в бока, — а в лицо бить было нельзя!
Хиппи было пятеро, и на мгновение ударивший собаку израильтянин потерялся за их спинами. Но уже в следующий миг произошла сцена, напомнившая дешевые китайские боевики. Хиппи разлетелись в стороны, а хрупкий юноша, чуть присев на широко расставленных ногах, с руками, похожими на двух поднявших головы кобр, ждал нового нападения. Но ничего больше не произошло. Никто, кроме Джулио, даже не смотрел в его сторону. Джулио же, держась за горло — судя по всему, удар пришелся именно туда, — на ходу что-то сказал израильтянину. Тот побледнел и сделал шаг по направлению к итальянцу, но в последний момент передумал, развернулся и медленно пошел к своему гестхаузу. Спот, пошатываясь, отправился следом, а хиппи склонились над Зорном. Они молча сидели на корточках вокруг умиравшего пса и тихо-тихо — больше для себя, чем для него — гладили его голову и чесали за большими желтыми ушами. Хиппи были из стаи Зорна и сейчас оплакивали своего вожака.
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся.
— Крабы готовы, — сказал Тони, официант, а по совместительству хозяин ресторана, и поставил на стол кастрюльку с рвущимся из-под крышки паром.
Вечером, после заката, перед тем как идти в ресторан, я поднялся к себе в комнату. Под балконом израильтянки упаковывали вещи. Их ждал в шезлонге черноволосый юноша. Рядом с ним стоял уже сложенный рюкзак.
В ресторане было более пусто, чем обычно, — не было ни Джулио, ни Фрэнка… И остальные вели себя как-то тихо. Я подозвал Тони и спросил, как Зорн.
— Повезли в лечебницу, — он кивнул в сторону поселка. — Чтоб не мучился…
— Мои соседки уезжают, — сказал я, сам не знаю зачем.
— За компанию, — откликнулся Тони. — Их друга выставили, вот и они туда же…
— Значит, просто в другой гестхауз?
— Вряд ли, — покачал головой индиец. — В Арамболе его никто не пустит. С ним здесь больше не будут разговаривать.
Мимо ресторана прошли три тени. В темноте было видно, что на спинах у всех троих рюкзаки.
«Тоже собаки — бездомные и нервные. Как хиппи, только по-другому», — подумал я и смертельно захотел оказаться дома, в Москве. Постирать вещи, лечь на диван и уставиться в сложенный из бетонных плит побеленный потолок. И рассматривать трещинки, которые знаю на память.
В Гоа едут либо те, кого не интересует Индия, либо те, кто хочет сделать передышку: отдохнуть от вездесущего в Индии праздника духа и устроить праздник телу. Здесь нет ни индуистских храмов, ни пышных религиозных фестивалей и праздников. Зато есть море и пляжи, лучше которых на западном побережье только пляжи Гокарны, есть европейская еда и «пати» по вечерам, где можно по-всякому оттянуться. Если хочется побольше шума, тогда подойдет Анжуна, я же предпочел тихий, почти домашний Арамболь. По утрам вставал с рассветом и шел купаться, потом усаживался с книгой под тентом, неторопливо обедал и, не успев оглянуться, наблюдал, как солнце садится в море. Чтобы уехать отсюда, надо было себя хорошенько встряхнуть. Но у меня был повод — мне нужно было в Гокарну: туда мне наконец привезли фотоаппарат вместо разбитого в Пури.
В десяти метрах от меня волны, распластавшись на песке, на мгновение замирают и катятся назад. Их бег настраивает на меланхолический лад, и я заказываю «Маргариту». Сегодня океан удивительно тихий — нет ни ветра, ни обычных для Варкалы двухметровых волн. Улыбчивый официант смотрит на меня чуть удивленно — один? больше никого не будет? — и приносит два бокала: «Нарру hours, sir!» Вскоре на песке передо мной начинает метаться женский силуэт. Девушка то подкидывает мяч к небу, то, разбрасывая брызги, бежит по воде, то танцует, не обращая внимания ни на небо, ни на море, ни на людей вокруг. Я старательно отвожу взгляд и принимаюсь за вторую «маргариту».
«Считаю до трех, и ты идешь с ней знакомиться! Раз…» — угрожающе начинает мой внутренний голос. «Подожди… Пусть подойдет ближе. Ну не бежать же мне за ней!» — «Два…»
Я делаю неловкий шаг в сторону пляшущей на песке девушки и замираю: девушка поворачивается и смотрит выжидающе. До нее метров двадцать, и она вдвое моложе меня. Это самоубийство — я знаю эту породу «манекенщиц»! Она похожа на гибкого безжалостного зверька. Годам к тридцати, если пасьянс не сложится, ее каблуки сделаются чуть ниже, брови чуть тоньше, и в глазах появится человеческое выражение. А пока… Куда тебя несет, идиот?!
«Три!» — мой внутренний голос дает мне коленкой под зад, и я на негнущихся ногах направляюсь к незнакомке. Та делает финальное па и собирается упорхнуть. Я на ходу наставляю на нее одолженный фотоаппарат и демонстративно нажимаю на кнопку. Вместо того чтобы возмутиться или сбежать, девушка улыбается и говорит: «Дай посмотреть!» Через пять минут она пляшет вокруг меня, для меня, со мной — а я щелкаю, как автомат Калашникова… А еще через пять минут мы в две соломинки тянем из бокала остатки «Маргариты». Так в моей жизни впервые возникает японка.
Ее зовут Нори. Она полгода назад закончила медицинский колледж в Нагое и приехала в Индию для того, чтобы выучить… французский язык.
— Ты уверена, что ничего не перепутала?
Нори смеется, словно я сморозил очевидную глупость. Она уверена во всем, что делает.
— А что, по-твоему, я могла перепутать? Английский, испанский и немецкий я уже знаю, а французский еще нет…
Мы идем по прибрежному песку и разговариваем легко и открыто, как давно знакомые люди.
— Мне было трудно решиться подойти к тебе…
— Трудно? Почему? — не понимает Нори.
— Потому что страшно… — отвечаю я.
— А почему страшно?
— Ты вполне могла меня послать!
Нори неожиданно поворачивается, берет мою руку и прижимается к ней губами. Люди, сидящие за столиками, косятся в нашу сторону. Я не понимаю, что происходит, почему эта молодая женщина запросто делает то, что другим дается с таким трудом. «Господи, но ведь не так уж я и красив?» — задаю я себе риторический вопрос. «Не так!» — эхом откликается внутренний голос. «Тогда что же это такое?» — пытаюсь продолжить внутренний диалог, но вопрос повисает в воздухе.
— Умеешь жонглировать? — неожиданно спрашивает Нори и без предупреждения бросает мне мяч. С мячиками она не расстается ни на минуту: в самый неподходящий момент вдруг замирает и принимается жонглировать то четырьмя, а то и шестью одновременно. Меня спасают старик со старухой за столиком неподалеку: заметив их, Нори срывается с места и на ходу начинает щебетать по-французски.
— Поль — мой учитель, — говорит она, вернувшись.
Она похожа на Йоко Оно. Помимо чисто внешнего сходства, Нори тоже рисует, занимается каллиграфией и пишет стихи. А главное, у нее, как у ее знаменитой соотечественницы, лицо временами принимает «выражение самурая» — становится одновременно диким и сосредоточенным. Вот она, поймав рачка, осторожно берет его двумя пальцами и разглядывает со всех сторон. При этом глаза сходятся к переносице и слегка косят, а губы сами собой сжимаются и твердеют. И я вдруг представляю, что в руках у японки короткий самурайский меч и она готовится сделать выпад. У русских женщин такое выражение не встречается, и я не знаю, как на него реагировать.
— Йоко Оно? — Нори удивленно поднимает брови, когда я делюсь с ней своими наблюдениями. И я понимаю, что она впервые слышит это имя. Мне становится обидно за Джона. Я уже готов съязвить, когда до меня доходит: девушка, сидящая на корточках и играющая с маленьким морским рачком, родилась через тринадцать лет после того, как злосчастная Йоко развалила моих любимых «Битлз»! Даже если бы Нори была русской, и тогда между нами было бы не много общего… Мне становится грустно и отчего-то вспоминается одна из немногих танка, которые я помню:
На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.
Я на ходу перевожу любимое стихотворение с русского на английский. Перевод с перевода…
— Чье это? — спрашивает Нори.
— Исикава Такубоку[25], — уже ни на что не надеясь, отвечаю я.
Нори задумывается. И вдруг, отбросив в сторону рачка, повторяет танка по-японски.
— Такубоку Исикава! — торжественно произносит она. И после паузы: — Я не похожа на Оно Йоко! Я не похожа ни на кого из твоего поколения!
Надо было учить три года японский, чтобы забыть, что японцы сначала называют фамилию, а потом имя. И никак иначе!
— А чем тебе не нравится мое поколение? — спрашиваю я, втайне радуясь за себя и за Джона. Прежде чем ответить, Нори поворачивается ко мне спиной и… приспускает штаны, напоминающие восточные шальвары. На ягодице у моей очаровательной знакомой вытатуирован иероглиф «правда».
— Тем, что вы всегда хотите кем-то казаться! — говорит она, снова укрывая свой девиз.
— А ты?
— А мне незачем. Я такая, как есть.
— И какой же ты себя видишь?
— Я — дельфин, который вылез на набережную маленького индийского городка и пишет иероглифы, чтобы заработать себе на жизнь и на уроки французского, и которому сейчас позарез нужен стол как раз для того, чтобы писать на нем иероглифы на улочке маленького индийского городка, чтобы заработать себе на жизнь… — Нори взахлеб хохочет над собственной шуткой.
— …и на уроки французского?
— И на уроки французского!
Я, глядя на нее, тоже хохочу.
— Ты не знаешь, где здесь можно найти хоть что-нибудь, на чем я смогла бы заняться каллиграфией? — отсмеявшись, спрашивает девушка с самой что ни на есть невинной улыбкой.
«Неужели все это из-за того, что ей не на чем рисовать?» — невесело думаю я, таща тяжеленный деревянный стол, который выпросил под залог в лавке за полкилометра от места, где собирается устроиться моя знакомая. А еще мне приходит в голову мысль, что хотя я и значительно моложе Леннона, но того, как ни крути, уже давным-давно нет в живых. И что пора подумать о вечном. И перестать думать о девушках. Даже если они потрясающе красивые японки.
— Ты сможешь забрать меня в одиннадцать? — спрашивает Нори и нежно чмокает меня в щеку.
Западные Гхаты, растянувшиеся более чем на полторы тысячи километров вдоль западного побережья, в конце концов добираются до священной для индийцев Гокарны. Здесь их отроги на последнем издыхании падают в море, образуя бухты с фантастическими пляжами. На пляжи с каждым годом приезжает все больше туристов, которые своим видом нарушают святость этих мест. Я и сам нарушал: ходил без майки неподалеку от священного водоема Котитирты и храма Махабалешвара. В храме хранится знаменитый скрученный лингам. Перекрутил его, пытаясь вырвать из земли, тот самый демон Равана, который похитил Ситу, супругу Рамы, и для наблюдения за которым был построен форт в Бандавгархе. По условиям договора с Шивой, чтобы завладеть лингамом, дающим могущество его обладателю, Равана должен был донести священный груз до острова Ланка, не ставя на землю. Боги ужасно обеспокоились тем, что Равана может получить слишком большую власть, и подослали к демону хитроумного Ганешу. В результате лингам оказался поставленным на землю и немедленно пустил корни. Сколько потом разъяренный Равана ни пытался вырвать его из земли, ничего не получалось. Лингам лишь закручивался вокруг своей оси.
Видимо, я ошибся улочкой, пошел от Котитирты незнакомым путем и заплутал. Поначалу ничто не предвещало неожиданностей: дома были привычно сложены из вулканических блоков, и проход между стенами был едва ли больше метра. Такими же блоками была вымощена дорожка, с той лишь разницей, что местами камни просели от времени и надо было смотреть под ноги, чтобы не споткнуться.
Я часто останавливался и разглядывал чужую жизнь: через настежь распахнутые двери было видно, как в просторных внутренних двориках возятся женщины с детьми, на стенах развешаны разноцветные картинки с божествами, а в углу мирно сам с собой разговаривает старенький телевизор. Такая спрятанная от глаз туристов Гокарна была мне незнакома. Погруженный в себя город, казалось, не испытывал ко мне никакого интереса. Это было тем более странно, что за месяцы блужданий по Индии я привык к постоянному, часто назойливому вниманию.
Возле одного из домов я заметил бронзовую статую Шивы. Лицо бога-разрушителя тоже выражало безразличие. Казалось, он устал от ожидания, когда же наконец можно будет заняться любимым делом. Я заметил, что за мной наблюдают, и улыбнулся женщине в окне, но она отступила вглубь комнаты, не ответив на улыбку.
Небо над крышами домов все еще было светлым, но внизу по узким улочкам святого города медленно ползла темнота. Я попытался сориентироваться: океан должен быть на западе, там же и гостиница. Нырнув в узкий проход между домами, я миновал небольшой семейный храм — темный, без единого человека внутри — и пошел по улочке, больше напоминавшей коровью тропу. Проход петлял между домами и был так узок, что дважды я больно ударялся плечом о торчащие из стен камни.
На одном из поворотов я чуть не столкнулся с пастухом, одетым в светлую курту и дхоти[26] до пят. Я поздоровался и хотел спросить, правильно ли иду, но он сделал вид, что не заметил меня. Настроение вконец испортилось.
Несмотря на закатный час, было душно. Даже легкий ветерок не проникал в пространство между домами. Наплевав на местные обычаи, я снял мокрую от пота майку. Как-то слишком быстро, прямо на глазах, гасли окна, и дневной шум уступал место настороженной ночной тишине. Последним человеком, которого я увидел на улочках Гокарны, была девочка-подросток: она вышла на порог и с размаха плеснула водой из ведра на камни. При виде меня она испугалась, быстро зашла в дом и закрыла за собой дверь. Слышно было, как лязгнул засов.
Город водил меня по своим пределам и не думал отпускать. В темноте я давно потерял выбранное направление и шел наугад. Гокарна, крошечная на карте, сейчас не имела границ. Улицы разветвлялись, пересекались, сливались в более крупные, но и те, в конечном счете, всякий раз приводили в тупик. Это был гигантский лабиринт, из которого не было выхода. Иногда мне начинало казаться, что я уже не однажды проходил теми или иными местами: баньян, простерший ветви над целым кварталом, заставлял вздрагивать и таращиться в темноту, но в следующий момент я понимал, что это другое дерево, и дома, окружающие его, другие; ручей, журчащий в арыке, напоминал о точно таком же ручье, вдоль которого я шел с час назад, но арык оказывался не квадратным, а круглым. Хозяйственные и продуктовые лавки, словно сговорившись, были на одно лицо. Надписи на незнакомом языке делали их еще более похожими друг на друга.
Мной давно уже владела паника: со всех сторон слышались шорохи, шаги, голоса. Спиной я чувствовал чьи-то взгляды, но стоило обернуться, шум стихал: если кто-то и был рядом, то успевал спрятаться за угол дома, укрыться во мраке. Окончательно вымотанный, я присел на ступени возле какого-то дома. На фронтоне, над дверью, нависал готовый взмыть в небо каменный Гаруда. Луна поднялась высоко, и лежащая у моих ног тень полуптицы-получеловека казалась живой. Отчаявшись выйти из лабиринта, я решил заночевать на ступенях. Я лег, подложив майку под голову, и услышал далекое пение. Из-за расстояния было не разобрать, кто поет — мужчина или женщина. Я поспешил на голос. Вскоре звуки стали громче, и я оказался на улице, начинавшейся у Котитирты, — той самой, начальной, уводившей в городской лабиринт. На меня смотрел бронзовый Шива, и под его взглядом я невольно замер. Лицо божества было иным, чем днем: при свете полной луны оно выражало торжество.
Улица привела к широким ступеням, спустившись по которым, я оказался возле черного квадрата водоема. И днем-то неприветливая Котитирта ночью выглядела еще мрачнее. Она была окружена рядами одинаковых двухэтажных домов и напоминала пасть неведомого зверя. Чудище оскалилось и, укрывшись под водой, терпеливо ждало добычи. Видно было, как оно дышит: отражаясь на темной поверхности, звезды ритмично колебались в такт дыханию. На берегу водоема сидел старик, в руках он держал толстую книгу. Глядя в нее, он нараспев тянул одну бесконечную строку. Этот речитатив издалека и показался мне пением. Я собрался было направиться к нему, но вместо этого вдруг замер и почувствовал, как по всему телу, от пяток до макушки, пробежала дрожь: тело старика было неестественно отклонено назад, словно он сидел в шезлонге, но шезлонга не было — еще одной парой рук старик упирался в землю позади себя.
Остаток ночи я провел на автобусной остановке и сбежал из Гокарны первым же автобусом. Я даже подумать не мог о том, чтобы еще одну ночь провести в этом святом месте.
В Дели я остановился в доме своего приятеля, мексиканского консула Альберто Кленпера. Я появился у него совсем больным и уже несколько дней не вставал с кровати: тело постоянно немело и казалось чужим, а головная боль не давала читать подолгу. Это было тем более обидно, что Альберто собрал отменную библиотеку. Особенно он гордился изданной в Манчестере в начале XIX века «Энциклопедией индийских мифов» в семи томах. Листая ее, я наткнулся на статью о Гокарне. Вот что в ней было сказано.
Гокарна — небольшой городок на западном побережье в 90 милях южнее португальского Гоа. Считается, что именно здесь бог Шива выбрался из чрева коровы-Земли через ее ухо — гигантский провал, существовавший на месте Котитирты («водоем тысячи святых источников» — санскр.). Город, который здесь образовался, получил название Гокарна («коровье ухо» — санскр.) и считается одним из самых священных мест Индии. Индусы верят, что в полнолуние Шива появляется на берегу Котитирты, чтобы прочесть мантру в честь своего освобождения. По преданию, тот, кто встретится со страшным богом, заболевает и умирает.
Альберто, когда-то получивший медицинское образование, был начисто лишен склонности к мистицизму. Выслушав мою историю, он пожал плечами и сказал: «Обычный гипертонический криз. В твоем возрасте я поостерегся бы месяцами таскаться по Индии. Жара-то смотри какая…» Снаружи и в самом деле было жарко и невыносимо душно, и я не торопился выздоравливать. Благо в квартире консула круглые сутки работал кондиционер.