Глава 1 Что чувствуют люди

Однажды, сидя в лондонской кофейне Harper's на улице Холборн, молодой человек по имени Иеримия Бентам воскликнул: «Эврика!» Причиной его возгласа послужило не озарение, пришедшее из глубин разума (как в случае с Архимедом, сидевшим в бане), а фраза в «Эссе о правительстве», написанном Джозефом Пристли, английским религиозным реформатором и ученым. Звучала она следующим образом:

«Главное условие для блага и счастья большинства членов общества любого государства есть высокое качество выполнения всех обязанностей этого государства».

Это случилось в 1766 году, когда Бентаму исполнилось восемнадцать. В течение последующих шестидесяти лет он развил высказывание Пристли в широкое и влиятельное направление теории правительства – утилитаризм. По этой теории правильным действием называется то, которое приносит максимум пользы всему населению.

Нельзя сказать, что «эврика» Бентама оказалась настолько уж оригинальной. Да он никогда и не претендовал на звание создателя философского течения. Бентам находился под влиянием не только Пристли, но и шотландского философа Дэвида Юма [17], у которого он перенял понимание человеческой натуры и свою мотивацию к работе. Создание новых теорий и написание увесистых томов никогда особенно его не интересовали, а само по себе писательство не доставляло ему особого удовольствия. Бентама по-настоящему волновало то, каким образом идея или текст могут оказывать влияние на улучшение политического или социального положения человечества. Он считал, что «самое большое счастье самого большого числа людей» станет целью политики лишь в том случае, если будут разработаны инструменты, техники и методы превращения этой идеи в основополагающий принцип управления государством.

Бентама стоит воспринимать не как абстрактного мыслителя, а как исследователя, работавшего на границе между гуманитарными и техническими науками, и исходя из этого можно учиться понимать его. Он был интеллектуалом с классической английской неприязнью к интеллектуализму. Кроме того, он являлся правовым теоретиком, который считал, что большая часть права зиждется на бессмыслице. Его можно назвать и оптимистом и реформатором в эпоху Просвещения, отвергающим врожденные права и свободы человека. При этом Бентам был гедонистом, который утверждал, что каждое удовольствие стоит нам нервов. Рассказы о его личности сильно разнятся: кто-то описывал Бентама как человека небывалой сердечности и скромности, а кто-то говорил, что он был тщеславен и полон презрения.

Его отношения с отцом причиняли ему сильные страдания. Он рос слабым, тихим и нередко глубоко несчастным ребенком, страдающим от тирании своего родителя, который настаивал на его исключительности и заставлял с пяти лет учить латынь и греческий. Бентам ходил в Вестминстерскую школу, но чувствовал себя там не на своем месте, так как был самым маленьким среди мальчиков. В возрасте 12 лет он поступил в Оксфорд, где увлекся изучением химии и биологии. Однако университет сделал Иеремию еще более несчастным, нежели школа. Молодой человек превратил свою комнату в небольшую химическую лабораторию и всерьез начал заниматься естественными науками, всегда интересовавшими его. Если бы отец Бентама не был столь властным человеком, то эти занятия, несомненно, принесли бы юноше умственное удовлетворение, которого так жаждал его математический ум. Однако Иеремия родился в семье юриста, и отец настоял на том, чтобы сын пошел по его стопам ради перспективы достойного заработка. Таким образом, против своей воли Бентам стал барристером в лондонском Линкольнс-Инне.

Юриспруденция не сделала его счастливее, так же как и продолжающееся давление со стороны отца. Будучи от природы крайне застенчивым, Бентам воспринимал выступление в суде как пытку. Возможно, он продолжал мечтать о своей домашней химической лаборатории. И, несомненно, Бентам тосковал по духовной и физической близости, однако когда в двадцатилетнем возрасте он влюбился, его отец снова вмешался и заставил молодого человека прекратить отношения, потому что посчитал избранницу своего сына недостаточно богатой. Таким образом, в конфликте между любовью и деньгами исчисляемое победило неисчисляемое. Позже Бентам станет выступать за сексуальную свободу, в том числе и за принятие гомосексуализма, который он рассматривал как неизменную разновидность человеческого стремления к удовольствию [18].

Его карьера, начавшаяся с Линкольн-Инна, всегда являлась компромиссом между запретами отца, затрагивающими личную и профессиональную жизнь Бентама, и научными, а также политическими порывами, рождавшимися у него в душе. Право действительно стало областью, в которой Бентам стал знаменит, однако не так, как мечтал его родитель. Вопреки воле последнего, он критиковал закон, насмехался над его языком, требовал более разумных альтернатив и разрабатывал теории и методы, с помощью которых правительство могло бы преодолеть философский нонсенс своих абстрактных моральных принципов. Эта деятельность не принесла ему богатства, и в итоге Бентам впал в зависимость от денег своего отца, навсегда разочаровавшегося в своем отпрыске – неудавшемся барристере.

А тем временем наступил период, когда Бентам-техник возобладал над Бентамом-философом. В 1790-е годы он занялся тем, что сегодня мы бы назвали деятельностью консультанта по управлению государственным сектором. В этот период Бентам проводил много времени, разрабатывая чудные схемы и технологии, которые, как он считал, могут повысить эффективность и рациональность деятельности государства. Он писал Министерству внутренних дел Великобритании с предложением провести между министерствами так называемые переговорные трубы для лучшей коммуникации. Также Бентан начертил прибор, названный имфриджариумом и предназначенный для сохранения свежести пищи. И, кроме того, этот незаурядный человек отправил Банку Англии разработку печатающего прибора, способного производить купюры, не поддающиеся подделке.

Инженерная работа Бентама была посвящена идее создать более рациональную форму политики. То же можно сказать и о большинстве его политических предложений, таких как, например, тюрьма «Паноптикум»: ее проект чуть было не утвердили в Англии в 1790-е годы. В конце 1770-х Бентам заинтересовался темой наказания, поскольку ему казалось, что именно в этой сфере кроются способы влияния на человеческое поведение, которое руководствуется стремлениями получать удовольствие и избегать страдания. Бентам никогда не занимался этим вопросом с научной, теоретической точки зрения, и свет увидели совсем мало его работ на данную тему. Его занимала цель добиться реформ государственной политики. Однако воплощение этого желания в жизнь требовало несколько более глубоких размышлений о человеческой психологии.

Наука о счастье

Иеремия Бентам был ярым критиком политического государственного устройства, однако он едва ли симпатизировал радикальным и революционным движениям того времени. Лозунги французских и американских революционеров вызывали у него презрение. «Естественные права – это нонсенс, – говорил этот исследователь, – естественные и неотъемлемые права – это риторическая нелепость, „нонсенс на ходулях“»[19]. Когда радикальные философы, вроде Томаса Пейна, обращались к подобным идеям, они делали такую же ошибку, как монархи или религиозные лидеры, приписывающие ответственность за свои действия божественной или какой-либо магической силе. И первые, и вторые говорили о чем-то, что не существует в реальности, считал Бентам.

Альтернативой, предлагаемой им, являлось создание системы принятия политических и правовых решений на основе полученных данных. Бентама можно назвать изобретателем современной «политики, основанной на фактах», при которой правительство в своих действиях должно руководствоваться не моральными или идеологическими принципами, а лишь фактами и цифрами. Когда политику оценивают по ее измеримым результатам или обсуждают ее эффективность, прибегая к анализу затрат и прибыли, тут можно смело говорить о влиянии теорий Бентама.

Великие достижения естественных наук, считал он, появлялись из возможности избегать бессмысленного использования языка. Политика и право должны были усвоить этот урок. По мнению Бентама, каждое существительное соотносится либо с чем-то реальным, либо с чем-то фиктивным, но мы зачастую не видим разницы. Такие понятия, как доброта, долг, существование, разум, правильный, неверный, полномочия или причина, что-то значат для нас, и они возобладали в философском дискурсе. Однако, как говорил Бентам, эти слова на самом деле не соотносятся ни с каким реальным предметом. «Чем абстрактнее понятие, – утверждал он, – тем проще с помощью него вводить в заблуждение»[20]. Он утверждал, что иногда мы принимаем подобные абстрактные сущности за нечто реальное.

Иначе дело обстоит с языком естественных наук, который построен на отношениях между физическими, существующими вещами, в котором каждое слово соотносится с реальным предметом. Тем не менее как применить данный принцип по отношению к правительству или юридической сфере? Одно дело, когда химик называет особые элементы, другое – когда судья или государственный чиновник должны быть не менее дисциплинированы в использовании слов. И вообще, какие физические осязаемые вещи составляют политику? Если последней не следует заниматься абстрактными понятиями, такими как «справедливость» и «божественное право», то на что ей тогда обратить свой взор?

Ей следует заниматься счастьем, считал Бентам, рассматривая данное понятие как нечто реально существующее. Но каким же образом? Почему счастье реальнее, скажем, чем добродетель? В своем ответе Бентам полагался на следующее натуралистическое суждение: «Природа создала человека зависимым от двух суверенных сил – боли и удовольствия», и это для него являлось фактом [21]. Счастье само по себе может и не быть объективным физическим явлением, но оно представляет собой соединение различных видов удовольствия, носящих четкий физиологический характер.

В отличие от многих других вещей, рождающихся в нашем разуме, счастье возникает благодаря чему-то реальному, объективному. Оно напоминает нам, что мы, в отличие от других животных, – биологические и физические существа, с желаниями и страхами. Мы можем рассматривать счастье с точки зрения науки, что недоступно для нас в случае с другими философскими категориями. И если бы такая наука возникла, считал Бентам, то она предоставила бы государствам совершенно новую базу для выстраивания политики и законов, и таким образом самочувствие человечества улучшилось бы в реалистичном и рациональном смысле.

В этой психологической теории политики угадываются отголоски жизненного опыта самого Бентама. Она начиналась с трагического высказывания (которое говорило о личном несчастье автора) о том, что всех людей объединяет способность страдать. Положительный исход в сложившейся ситуации можно увидеть лишь во всецелой переориентации государства на уничтожение страданий и культивирование удовольствий. Бентам известен своей необычайной эмпатией, зачастую чрезмерной. Он был крайне чувствителен к людским страданиям. Одна из положительных сторон утилитаризма как философии морали – это роль эмпатии, вера в то, что благо других должно быть так же важно для нас, как и наше собственное. Учитывая, что люди – не единственный вид живых существ, который страдает, многие утилитаристы распространяли данное правило и на животных.

Если понять, что движет нашей психологией, то политики смогут направить человеческую деятельность на достижение счастья всех людей. Тема наказания занимала так много времени и энергии Бентама потому, что оно казалось ему самым эффективным инструментом в руках политиков, способным направить деятельность каждого человека в нужное русло. «Задача правительства – обеспечить счастье общества через наказание и поощрение», – считал он [22]. Свободный рынок, активным сторонником которого был Бентам, должен был, по его мнению, взять на себя выполнение большей части этой задачи; государству следовало позаботиться об остальном. Причиняя телам или душам людей боль, политике необходимо было перенестись в осязаемую реальность, оставив мир лингвистических иллюзий. Когда оптимизм эпохи Просвещения пошел на убыль, Бентам воспринял эти перемены тяжелее, чем другие.

Концентрация этого исследователя на суровой реальности физической боли и его недоверие к языку могут рассматриваться как два в некотором смысле подтверждающие друг друга явления. Историк культуры Джоанна Бурк отмечает, что с XVIII века между языком и болью установились особые отношения [23]. Отныне боль либо не поддается описанию, либо рассматривается как нечто, о чем запрещено разговаривать и что нужно терпеть молча. Существует целая история наблюдения за людьми, испытывающими страдание, особенно за теми, кто преувеличивал или неправильно описывал свое состояние. В связи с этим Бентам предположил, что есть объективная реальность боли, которую можно описать конкретными словами, если бы такие имелись в наличии. В таком случае специалисты получают возможность понять или описать данную реальность, если сам человек, испытывающий страдание, не в состоянии сделать этого сам, и использовать тогда нужно цифры, поскольку слова здесь бесполезны.

Поэтому наука о счастье являлась для Бентама важным компонентом, необходимым для нахождения рациональной формы политики и закона. Ее можно было бы использовать для того, чтобы направить поведение человека к целям, которые сделали бы всех счастливыми. И если правительство занялось бы всерьез этой наукой, оно смогло бы предсказать, каким образом различные виды вмешательства в человеческую жизнь будут влиять на личный выбор людей. Речь тут идет вовсе не о счастье в религиозном или метафизическом смысле и, конечно, не в этическом, как понимал его Аристотель. В данном случае имеется в виду счастье в значении физического состояния человеческого тела. Современная нейробиология, которая демонстрирует уменьшение доли участия в этом вопросе психологии в угоду биологии, может легко обратиться к работам Бентама и найти в них ответы на все наши сегодняшние политические и нравственные вопросы. И наоборот, современный научный интерес к мозгу и человеческому поведению во многом объясняется постулатами Бентама.

Вышесказанное хорошо иллюстрирует одно из нейробиологических исследований, опубликованных группой специалистов Корнеллского университета в 2014 году. Провозгласив, что они дошли до последнего рубежа нейробиологии, а именно до секретов наших чувств, ученые рассказали, что им удалось взломать так называемый код, с помощью которого наш мозг обрабатывает удовольствие и страдание. Вот что сказал по этому поводу главный автор публикации:

«Дело в том, что человеческий мозг генерирует особый программный код для целого ряда валентных колебаний – от приятного до неприятного, от положительных до негативных чувств, – который можно назвать невральным измерителем валентности. Расположение нейронов в одном направлении будет означать положительное чувство, а в другом – отрицательное»[24].

Мы видим, как описание того, каким образом удовольствие и страдание выражаются физически, более или менее подтверждает предположения Бентама. Для ученых, вооруженных измерительными приборами, узнать, что сам орган, который они анализируют, также вооружен измерительным прибором, звучит, по крайней мере, как совпадение.

Данное исследование затрагивает один из самых спорных моментов утилитаризма – могут ли различные виды человеческого опыта расположиться на одной шкале. Корнеллские нейробиологи абсолютно уверены, что могут: «Если вы и я получаем примерно одинаковое удовольствие, когда потягиваем хорошее вино или наблюдаем закат, то, как показывают наши результаты, это происходит потому, что у нас наблюдается похожая тонкоструктурная активность в орбитофронтальной коре». Это относительно невинное высказывание, если речь идет о хорошем вине или закатах. Но если поставить на одну ступень сильные глубокие переживания, такие как любовь и восхищение искусством, и более низменные, вроде употребления наркотиков или шопинга, то утверждение, что все удовольствия представлены в орбифронтальной коре одинаковым образом, кажется несколько странным.

Веру в то, что все виды удовольствия и боли располагаются на одной шкале, философы относят к разновидности монизма. Самым настоящим монистом был и Бентам [25]. Хотя этот исследователь не мог не согласиться, что мы, используя разные слова, говорим о различных видах счастья и удовольствия, он тем не менее утверждал, что объективная субстанция всех подобных форм всегда одна – физическое удовольствие. Мы, естественно, ищем «выгоду, пользу, удовольствие, благо или счастье, которые в конечном итоге означают одно и то же»[26]. Похожим образом все виды страдания, чье физическое воплощение заключается в боли, различаются количественно, но не качественно.

Стоит нам согласиться с тем, что в основе всех положительных и негативных эмоций и действий лежит единственное, конечное и физическое ощущение, и мы должны признать, что виды этого ощущения отличаются друг от друга только по количественным показателям. Бентам никогда не проводил никакого научного исследования по данному вопросу, но предложил психологическую модель, показывающую, каким образом удовольствие может различаться в количественном плане. В своей наиболее известной работе на эту тему «Введение в основания нравственности и законодательства» он предлагал семь видов удовольствия, большая часть из которых действительно соотносилась с количественными показателями [27]. Продолжительность удовольствия – довольно очевидная количественная категория. Уверенность в будущем удовольствии – нечто, сравнимое с сегодняшним математическим моделированием риска. Число людей, затронутых определенным действием, – еще один пример количественного показателя.

Однако главной научной количественной категорией, на которой зиждилась вся теория Бентама, была «интенсивность». Как ученый, юрист, судья или политик должны узнать, насколько интенсивно чье-то удовольствие или чье-то страдание? Конечно, можно воспользоваться собственным опытом, однако это едва ли научный подход. Или же можно попросить людей рассказать об их ощущениях своими словами. Но не вернулся бы в таком случае утилитаризм в «Королевство кривых зеркал», которым является философский язык, в тиранию звуков, которыми мы пытаемся объяснить, что значит быть человеком? Измерение интенсивности различных видов удовольствия и боли было технической задачей, и от ее выполнения зависело, будет ли проект Бентама иметь успех или потерпит неудачу.

Как измерить?

XVIII век – это время великих изобретений в области измерительных инструментов. Термометр был изобретен в 1724 году, секстант (измеряющий высоту любых видимых объектов, например, звезд) в 1757-м, а морской хронометр – в 1761 году. Введение новой метрической системы было одним из первых достижений французских революционеров в 1790-х годах. Тогда же появился и оригинальный платиновый метр, знаменитый архивный метр, который потом был помещен в Национальный архив в Париже.

Потребность в надежной стандартизированной системе измерений сыграла злую шутку с Просвещением, чей расцвет пришелся на первые годы карьеры Бентама. В 1784 году Иммануил Кант писал: «Просвещение – это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого»[28]. В отличие от своих предшественников, предоставлявших религии и власти право решать, что является правдой и ложью, что считать верным, а что – неверным, зрелые граждане эпохи Просвещения полагались в этих вопросах только на свое собственное суждение. По мнению Канта, девизом Просвещения было sapere aude – «дерзай знать». Критичный разум человека стал единственным авторитетным барометром правды. Однако именно поэтому было крайне важно добиться использования одинаковой системы измерений, иначе всей теории угрожала перспектива краха в релятивистском водовороте субъективных мнений.

Бентам хотел добиться аналогичного научного скептического взгляда на работу политики, системы наказания и закона. Вместо того чтобы призывать уверовать всем сердцем в справедливость и общечеловеческие ценности, Бентам предлагал выяснить, что же делает людей счастливыми, и одинаково обращаться с чувствами каждого человека. Он точно знал, как задать вопрос с научной точки зрения: больше или меньше удовольствия дают политика, законодательство и система наказания обществу в целом?

Однако какой измерительный инструмент позволял ответить на этот вопрос? Конечно, можно тонко, как Бентам, чувствовать страдания других, но без стандарта для сравнения различных видов удовольствия и страданий утилитаризм превращается в игру в догадки. Кроме того, очевидно, что сама природа приятных и болезненных ощущений субъективна. Следовательно, поиск «измерителя счастья» сопряжен с большими трудностями.

Несмотря на то что Бентам всерьез переживал за жизнеспособность своего политического проекта, он уделял на удивление мало внимания данной проблеме. Он называл принцип величайшего счастья в политике всего лишь принципом, который, честно говоря, невозможно сделать частью количественных показателей. Но если мы посмотрим на призыв Бентама к эмпирической реальности, который проходит красной линией через всю его психологию, а также обратим внимание на его едкие замечания относительно всех форм философской абстракции, то мы поймем, что намерение этого человека перестроить политику и право по техническим принципам измерения и вычисления было крайне серьезным. Если бы счастье являлось единственным человеческим благом, о котором можно рассуждать с научной точки зрения, то было бы странным не пытаться достичь его с помощью науки. И, следовательно, мы возвращаемся к проблеме: каким образом можно измерить интенсивность приятного или неприятного чувства? Каким образом утилитаризм работает в этом случае, как можно измерить счастье?

Бентам предлагал два не вполне определенных ответа на этот вопрос, ни один из которых он не опробовал на практике или в ходе какого-нибудь эксперимента. Он не говорил, что чувства могут быть поняты и оценены, а предлагал использовать некоторые «заменители» счастья для упрощения анализа. Однако в обоих случаях Бентам невольно обращался к тем областям человеческого знания, которые лишь гораздо позже будут исследованы психологами, маркетологами, политиками, докторами, психиатрами, специалистами по подбору кадров, аналитиками социальных медиа, экономистами, нейробиологами и обычными людьми, без специального образования.

Первый ответ Бентама на приведенный выше вопрос звучал следующим образом: пульс человека способен стать индикатором удовольствия, и с помощью него можно решить проблему с измерениями [29]. Нельзя сказать, что исследователь сильно увлекся этой идеей, однако он признавал, что тело демонстрирует определенные сигналы, говорящие о том, что происходит в мозгу человека. Поскольку счастье в конце концов не что иное, как скопление приятных эмоций, то неудивительно, если кому-то придет в голову мысль определить его степень через реакцию тела. Мы в нашей повседневной жизни интуитивно понимаем это, когда считываем выражение лица другого человека или язык его тела. Наука о таких знаках вполне имеет место быть. Изучение пульса есть часть сложной науки о хорошем самочувствии человека, которая выходит за границы культуры. Слова могут ввести в заблуждение, но наше сердце – нет.

Второй ответ Бентама, который ему самому нравился гораздо больше, заключался в том, что для измерения счастья вполне подойдут деньги. Если два различных товара имеют одинаковую цену, то можно предположить, что они приносят покупателю одинаковую пользу. В данном утверждении Бентам опережал свое время. Экономисты придут к подобному анализу лишь спустя 30 лет после его смерти. Однако поскольку Бентам был заинтересован в действиях правительства, способных повлиять на общественное счастье, и его не интересовало, какие роли играют участники рыночных операций, то он и не думал развивать эту идею в экономическом направлении. Как бы то ни было, высказав мысль о том, что деньги имеют особое отношение к нашему внутреннему ощущению, и что такое отношение может определить уровень нашего счастья лучше, чем какой-либо другой измерительный инструмент, Бентам заложил основу для дальнейшего психологического исследования и развития капитализма, которые будут оказывать влияние на бизнес в XXI веке.

Как тогда, так и сейчас мы имеем дело с двумя вариантами: деньги или тело. Экономика или психология. Плата или диагноз. Если политике, согласно проекту Бентама, и предстояло стать наукой, высвободившейся от абстрактной глупости, то осуществить это можно только через экономику, психологию или их комбинацию. Когда в 2014 году вышел iPhone 6, его две главные инновации оказались весьма красноречивы: одно приложение следило за физической активностью человека, а другое позволяло бесконтактно оплачивать покупки. Каждый раз, когда эксперты хотят изучить наше покупательское поведение, понаблюдать за деятельностью нашего мозга или уровнем стресса, они невольно продолжают работу над проектом Бентама. Роль денег в этой науке необычна. В то время как политические и моральные концепты обвиняются в том, что они всего лишь пустые, неосязаемые абстракции, язык фунтов и пенсов считается более соотносимым с нашими внутренними чувствами. Тот исключительный статус экономики, который она начала приобретать с конца XIX века, превращаясь в науку, более близкую к естественным, нежели социальным дисциплинам, является отчасти следствием подобного взгляда на мир.

Может показаться, будто проблема измерения всего лишь ненужная часть научной методологии. Конечно, мы все понимаем, что имел в виду Бентам, когда говорил об обязанности правительства стремиться к всеобщему счастью всех своих граждан. Неужели нам действительно так необходимо вдаваться в детали о том, как это счастье нужно вычислить? Ведь мы можем рассматривать Бентама исключительно как философа, не обращая внимания на его изобретения и технические задумки. Мы способны представить, как работает утилитаризм, например, на занятии по философии.

Нам неведомо, был бы счастлив сегодня Бентам, узнав, что именно такое наследие он нам оставил. Однако еще менее понятным является то, что именно оно и есть самое важное его наследие. Технические, вычислительные, методологические проблемы учения Бентама, в своих самых различных видах и со временем преобразованные, оказали огромное влияние на современную политику, экономику, медицину и даже нашу личную жизнь. По этой причине вопрос о том, как все-таки вычислять счастье – через тело (например, с помощью пульса) или через деньги – может оказаться первостепенным, поскольку объяснит нам, каким образом законы утилитаризма работают в мире вокруг нас. Так или иначе, первые попытки создать методы измерения ощущений были предприняты только спустя несколько лет после смерти Бентама в 1832 году.

Тяжелая атлетика в Лейпциге

22 октября 1850 года наступил момент для нового озарения, и произошло оно на этот раз в Лейпциге, в Германии. Густав Фехнер, теолог и физик, который только отошел от затяжного нервного срыва, внезапно осознал, что проблема «разум-тело», не дававшая покоя многим немецким философам, может быть решена с помощью математики. Фехнер даже записал в свой дневник дату, когда его в голову пришла эта гениальная мысль.

Надо заметить, что отношение разума к физическому миру, в том числе и к телу, – одна из фундаментальных проблем современной философии. Метод радикального сомнения Рене Декарта, примененный к реальности материального мира и его уверенность в собственном существовании заложили основу дуализма, своеобразного отношения между миром мыслей и миром физических вещей. Дуализм – широкое философское течение, которому всегда грозит редукционизм в том или ином направлении. Либо весь мир сводят к мыслящему разуму (идеализм), либо мышление считают всего лишь физическим явлением, связанным с силами природы (эмпирицизм), – примерно так, как и предполагал Бентам. Разные мыслители эпохи Просвещения боролись с этим, и больше всего Кант, который систематически разграничивал вопросы научного знания и предметы морального и философского принципа. Кант считал, что человеческий разум соответствует единственно последней категории и психику никак нельзя описывать с помощью науки.

Фехнер же был непростым дуалистом. Свои идеи он сформировал на фоне разнопланового интеллектуального жизненного опыта, который стал причиной его необычного отношения к традиционным философским проблемам. Фехнер родился в семье пастора, который (как и отец Бентама) с малолетства обучал сына латыни. Молодой человек начал изучать медицину в Лейпцигском университете, но посещал также лекции по ботанике, зоологии, физике и химии. В то же самое время он познакомился с направлениями германского идеализма, в том числе с натурфилософией Шеллинга, романтизмом и философией Гегеля. В начале своей карьеры Фехнер проводил эксперименты с электричеством, параллельно вступая в политические дискуссии о природе души. Немецкие университеты 1830-х годов не разграничивали естествознание и философию, которые сегодня представляются нам двумя независимыми областями науки.

Сегодня Фехнера можно описать как мыслителя нового поколения. Его гений смог объединить все его разнообразные интересы вместе, при этом он остался и философом, и естествоиспытателем, и метафизиком, и терапевтом. В процессе своей деятельности ученый стал рассматривать вопросы психики (которые Кант располагал за пределами сферы знаний) с точки зрения науки. По этой причине Фехнер считается одной из ключевых фигур в развитии того, что сегодня мы называем психологией.

Каким образом математика способна решить проблему «разум/тело»? Ответ возник в результате занятий Фехнера физикой. Принцип сохранения энергии и следующие из него выводы были сформулированы несколькими немецкими физиками в 1840-е годы. Данный принцип гласил, что энергия не исчезает: она может поменять форму, но не количество. При превращении тепла в свет или угля в тепло, согласно этому принципу, логично предположить, что на протяжении всего пути количество энергии не поменялось. Такой подход можно рассматривать как вид монизма. В контексте промышленной революции открытие принципа сохранения энергии стало источником непоколебимой веры в безграничные возможности технологии в том, что касается ее эффективности.

Роль математики в объяснении всех подобных трансформаций сильно возросла благодаря этому достижению в сфере физики. Была найдена базисная количественная постоянная. Идея Фехнера заключалась в том, что он хотел распространить тот же самый принцип на решение задач, которые ранее ставились только перед философией. Если физики правы, рассуждал он, то даже разум можно поместить в эту систему. Интересно во взгляде Фехнера то, что он вовсе не предлагал очередную форму биологического редукционизма. Он вовсе не утверждал, будто разум – физическое явление, но говорил, что «воля, мысль, вся психика способны быть настолько свободны, насколько это возможно, и все-таки их свобода будет осуществляться через основные законы кинетической энергии, а не идти вразрез с ними»[30]. Энергия, по Фехнеру, пересекает границу между разумом и телом, соблюдая при этом законы математики.

Предложенная им теория стала частью науки, которую сегодня называют психофизикой. Она рассматривает разум и тело как две отдельные сущности, имеющие тем не менее несколько стабильных математических отношений друг к другу [31]. В некоторых своих аспектах теория психологии Фехнера была похожа на теорию Бентама. Ученый также был убежден, что людьми управляет стремление к удовольствию, хотя и считал это скорее следствием не закона природы, а спонтанного либидинозного желания. (Он первый ввел термин «принцип удовольствия», который впоследствии позаимствовал Фрейд[32].)

Однако взгляды Фехнера отличались от английского эмпирицизма Бентама в двух отношениях. Во-первых, он не видел в философии никакой угрозы. Такие слова, как «душа», «разум», «свобода» или «Бог», соотносились для него с реальными вещами, хотя не имели физической оболочки и не поддавались измерению. Это было следствие влияния Гегеля. Философская инновация психофизики заключалась в предположении, что перечисленные выше понятия можно будет познать через физическое тело определенными способами. Принцип сохранения энергии, который перекочевал и в область нематериальных явлений, означал, что философские идеи должны находиться в неизменной математической связи с материальным миром.

Таким образом, Фехнера можно назвать дуалистом, ведь он верил в существование двух параллельных областей: области философских идей и области научных фактов. От философов-дуалистов, наподобие Декарта и Канта, его отличает несколько мистическая вера в то, что обе упомянутые области сосуществуют в некой математической гармонии. Объясняя свою мысль, Фехнер использовал примеры из мира промышленности, что говорит об экономическом контексте, в котором он работал. Паровой двигатель работает за счет неосязаемых сил внутри физической оболочки; похожим образом и человека стоит понимать как сочетание нематериального разума и материального тела [33].

Во-вторых, Фехнер всерьез хотел узнать параметры этой математической гармонии. С 1855 года он проводил серию опытов, в ходе которых ученый поднимал предметы, слегка различающиеся по тяжести, стремясь проверить, как разница в физическом весе связана с изменениями субъективных ощущений. Когда я поднимаю по очереди объекты, почти одинаковые по весу, насколько большой должна стать эта разница в их весе, прежде чем я смогу с уверенностью сказать, какой из них тяжелее? Фехнер называл это едва заметной разницей.

А если я уже держу вещь с определенным весом, то как много дополнительного ощущения я приобрету, если кто-то даст мне еще одну вещь, которая весит вдвое меньше? Изменится ли тогда, по некоторым предположениям, мое ощущение наполовину или же меньше чем наполовину? Если бы в отношениях между духовным и физическим миром можно было бы найти математические закономерности, то на вопросы философии ответило бы естествознание. Психофизики были амбициозны в своих намерениях, несмотря на то что для проверки своих теорий они использовали довольно примитивные эксперименты.

Бентам хотя и разрабатывал различные схемы и проекты, планы для тюрем, «переговорные трубы» и прочее, никогда по-настоящему не принимался за работу над самим телом и не пытался решить проблему измерений за пределами своих теоретических предположений о пульсе и деньгах. Английские философы, как правило, фанатично верили в доминантность физического мира, мира ощущений, над метафизическим миром идей – такое предвзятое отношение было для них удобно. Поэтому особенно интересен тот факт, что именно Фехнер – идеалист, мистик, романтик, – изучая тело, измеряя ощущения и проводя эксперименты, буквально спустил метафизику с небес на землю.

И он делал это не потому, что просто предположил, будто физическое предшествует психологическому (как думал Бентам), а потому, что хотел выяснить, каким образом одно соотносится с другим. Это была не просто теория, провозгласившая зависимость умственных процессов от биологических, или наоборот. Нет, речь идет об открытии новой области науки, которой к концу XIX века стали пользоваться психологи и экономисты. Именно она и породила поколение консультантов по менеджменту. В тот момент на свет появилась количественная и экономическая психология, в которой на смену теориям о функционировании пришли шкалы и измерения, едва ли занимавшие мысли Бентама. Идея о том, что эмоции человека и его поведение можно представить на суд эксперта, в корне перевернула представление о них.

Демократия тел

В век МРТ стало привычным говорить о том, что наш мозг «делает», чего он «хочет» и что «чувствует». Во многих ситуациях наш мозг гораздо лучше говорит о наших намерениях, чем мы сами. В 2005 году вышла статья «Как заставить боль говорить»[34], написанная оксфордским нейробиологом Айрин Трейси. Эксперт в сфере маркетинга Мартин Линдстром, который изучил мозговую активность потребителей, построил свою карьеру на теории, что «люди лгут, но их мозг не лжет»[35]. В менее высокотехнологичных сферах психологического менеджмента, например на семинарах по самоосознанию, людей учат замечать, что делают в настоящий момент их разум и эмоции, избавляясь таким образом от чувства тревоги. Медитация помогает им наблюдать за собой и почувствовать эти внутренние процессы.

Подобные высказывания поднимают целый ряд вопросов. Как может определенная часть нашего тела или нашего «я» иметь свой собственный голос, и как эксперты могут утверждать, что знают, о чем говорят? В основе этих утверждений лежат аргументы и техники, которые впервые затронули Бентам и Фехнер. Прежде всего, вспомним о недоверии к языку как к средству презентации наших чувств. Бентам опасался «тирании звуков» и сомневался в том, что люди способны адекватно выражать свои эмоции. Конечно, он признавал, что каждый человек – лучший судья своим личным радостям и своему счастью в жизни. Однако для решения вопросов политики требовалось изобрести другой надежный способ, позволяющий выяснить, что приносит людям счастье.

По сей день изобретаются различные технологии, призванные читать мысли: с их помощью ученые хотят преодолеть очевидную неспособность языка описывать эмоции, желания и ценности. Будь то технологии, связанные с деньгами и ценами, будь то анализ деятельности человеческого тела (например, измерение пульса, контроль за потовыделением и усталостью), наука внутренних ощущений всегда ищет крупицы правды, которые в конце концов смогут «обойти» речь. Одним из наиболее поразительных открытий за последнее время стало изобретение в 2014 году способа телепатической коммуникации через ЭЭГ-сканеры. Конечная цель подобных разработок – форма немой демократии, наполненной безмолвными физическими телами. Бентам и представить себе не мог, какого размаха достигнет измерение удовольствия и боли, а Фехнер мог проводить эксперименты только со своим собственным телом. Однако из логических выводов этих двух эрудитов вырисовывается представление об обществе, в котором эксперты и власть, без нашего участия, в силах определить, что для нас хорошо.

И тем не менее вам не кажется, что мы упустили из виду нечто важное? В монистических взглядах Бентама и Фехнера различные переживания отличаются друг от друга по количественным показателям, располагаясь на шкале между крайней степенью удовольствия и крайним страданием. Однако оба философа совершенно не учитывают тот факт, что у человеческих существ могут быть собственные причины чувствовать себя счастливыми или несчастными, и зачастую такие причины не менее важны, чем сами по себе эмоции. Мы вынуждены признать, что у людей есть право говорить о своих собственных мыслях и телах. Это означает принятие разницы между, скажем, отчаянием и грустью, и признание способности человека использовать данные понятия независимо и с пониманием того, что за ними стоит. Например, если некий человек назовет себя сердитым, то действие, направленное на то, чтобы заставить его чувствовать себя лучше, может полностью упускать из виду причину, по которой он так охарактеризовал свое состояние. А иногда подобное действие даже способно оскорбить. Допустим, кого-то делает несчастным тот факт, что уровень неравенства доходов в Великобритании и США с 1920-х годов достиг небывалой высоты. Специалисты по экономике счастья в таком случае могут посоветовать человеку просто не интересоваться заработком других людей, но это вряд ли ему поможет[36]. В монистическом мире удовольствие и страдание существуют внутри нашей головы, и их симптомы очевидны эксперту.

Все это имеет серьезные последствия для природы политической и нравственной власти. Институты рационального, просвещенного общества, которое представлял себе Бентам, должны были быть полностью подстроены под причуды человеческой психологии. Но управление современным, либеральным обществом кажется конфронтацией двух видов материального. С одной стороны, существует механика разума, подвластная стремлению к удовольствию и желанию избежать боли, которое больше не является спорным, так же как потребность в еде или сне. Но с другой стороны, существуют различные материальные силы, оказывающие влияние на нашу психику. Денежные мотивы, общественная репутация, физическое и уголовное наказание, эстетические искушения, правила, законы и другие вещи, которые могут ничего не значить сами по себе, но приобретают колоссальное значение в сфере самоощущения человека.

В нашем обществе политическая власть использует в качестве опоры тех, кто способен анализировать поведение людей и управлять им. Не существует причины, по которой подобное управление должно было бы исходить напрямую от государства, и это в недавнем времени открыли многие неолиберальные режимы. Еще за два века до тэтчеризма и возникновения системы социального обеспечения Бентам предлагал государству создать Национальную благотворительную компанию (акционерное общество по модели Британской Ост-Индской компании), которая бы боролась с бедностью, нанимая сотни тысяч людей в частные «промышленные дома»[37]. Его предложение по «Паноптикуму» также включало рекомендацию привлекать частные фирмы для строительства и управления тюрьмами, но только с лицензией от государства. Таким образом, можно считать Иеремию Бентама прародителем аутсорсинга в государственном секторе.

Фехнер указывал на более глубокий способ управления человеком на личном уровне. Представляя отношения между разумом и миром в виде числового соотношения, он имплицитно предлагал два альтернативных способа улучшения состояния человека. Если определенный физический фактор (такой как работа или бедность) причиняет человеку страдание, то прогресс общественного развития должен будет изменить это обстоятельство. Однако другой вариант сделать человека счастливее – изучить механизмы восприятия страдания. Многие специалисты, последовавшие за Фехнером, были психиатрами, терапевтами и аналитиками, направившими свое внимание на субъект, который испытывает чувства, а не на объект, являющийся их причиной. Если поднятие тяжестей становится для вас болезненным, у вас есть выбор: вы можете либо уменьшить вес тяжести, либо обращать меньше внимания на боль. В начале XXI века все больше экспертов предлагают научиться восстанавливать свое душевное равновесие, выступают сторонниками когнитивно-поведенческой терапии, которая выбирает именно последнюю стратегию.

Работа по вмешательству, по изменению психологических состояний и эмоций людей осуществляется различными компетентными институтами [38]. Мы называем их медицинскими или управленческими, а также образовательными или исправительными. Однако все эти обозначения не что иное, как абстракции и фикции. Единственное, что действительно имеет значение, так это то, насколько они, применяя метод кнута и пряника, эффективно справляются с задачей изменить жизнь людей к лучшему.

(Не) видимость счастья

В 2013 году Литературный фестиваль в Челтнеме (Великобритания) представил альтернативный способ выяснить, насколько участникам понравилось данное мероприятие. Компания Qualia разработала технологию, согласно которой камеры, расположенные на территории фестиваля, считывали улыбки на лицах посетителей. Компьютеры должны были распознавать улыбки и конвертировать их в определенную форму данных. Это была более технологичная версия эксперимента, проведенного в Порт-Филие (Австралия), когда исследователи стояли на улицах города и фиксировали, сколько улыбающихся людей они увидели. После нескольких дней наблюдений они рассчитали «количество улыбок в час».

Конечно, технология компании Qualia еще далеко не идеальна; способность компьютера отличать естественную улыбку от неестественной отнюдь не такая же, как у человека. Однако, как бы то ни было, «наука улыбки» продолжает двигаться вперед в различных направлениях, а именно – в психологическом и в психофизическом. Было доказано, что улыбка, как физическое упражнение, позволяет ускорить выздоровление[39], а вид улыбающихся людей снижает агрессию [40]. Эксперименты доказывают, что искренние улыбки приводят к абсолютно другим эмоциональным и поведенческим результатам, нежели улыбки «социальные»[41].

Улыбка является потенциальным индикатором (и способом влияния) того, что происходит внутри человека – наряду с уровнем его пульса, количеством денег и «едва различаемой разницей в весе» двух предметов. К этим показателям можно добавить и недавно разработанные: например, умные часы от Apple и Google для отслеживания стресса и психометрические тесты для оценки депрессии. Все вышеперечисленное представляет собой попытки сделать субъективное переживание осязаемым и видимым, а следовательно, и сравнимым с другими. Подобно гидролокаторам, сообщающим нам информацию о глубине океана, эти средства стремятся вывести наши чувства из глубин нашего сознания и сделать их всеобщим достоянием.

И тем не менее на пути осуществления данного проекта всегда будет находиться одно препятствие. Дело в том, что, когда речь заходит о чем-то столь важном, как счастье, трудно подобрать мерку, которая бы соответствовала философскому подтексту этого понятия. Мы привыкли к тому, что карта дна океана – не то же самое, что само дно, а просто ее качественное или некачественное изображение. Однако обсуждение самого понятия «счастье» часто заканчивается фрустрацией. Нас не покидает ощущение того, что методы, предполагающие подсчет улыбок, пульса, денег и «едва заметную разницу», упускают из вида нечто очень существенное. Улыбка действительно может кое-что рассказать о человеке, однако она не способна служить научным отображением его состояния.

Давайте еще раз вернемся к основам политической науки Бентама. «Природа создала человека зависимым от двух суверенных сил – страдания и удовольствия». Высказываясь подобным образом, Бентам хотел уйти от абстрактных, ненаучных основ политических программ. Однако является ли его понятие природы менее метафизичным? С каких это пор природа привлекает «суверенные силы» к управлению определенными видами? В итоге подобные рассуждения удивительным образом напоминают метафизику. Не имеет значения желание Бентама видеть свою теорию лежащей в рамках естествознания, она в своей обобщенности все равно повинна в той же абстракции, в которой исследователь обвинял философию. И тогда всеобщее счастье никак не может быть конечной целью существования правительства.

Возникает парадокс. Если мы наделяем счастье философским и моральным статусом «наивысшей силы», то мы должны признать, что они есть то самое, ради чего мы живем. Но тогда как можно столь грандиозную вещь измерить каким-либо научным способом? А если счастье всего лишь физическое, сенсорное восприятие удовольствия и боли, то можно ли использовать такое приземленное понятие в делах государственной важности? Ведь тогда мы говорим просто о сером расплывчатом процессе в нашем мозгу. Зачастую утилитарный подход просто не вдается в подобную дилемму. Вот что написал по данному поводу влиятельный британский экономист и сторонник позитивной психологии лорд Ричард Лэйард: «Если нас спросят, почему счастье – это важно, мы не сможем назвать никакой веской причины. То, что оно важно, просто очевидная данность»[42]. Могут ли методы измерения счастья действительно решить моральные и философские проблемы? Или они, наоборот, являются способом умолчать о них? Однако технократы уже начали прокладывать свой путь, так что слишком поздно задавать вопросы о значении всего этого или о его значении для общества.

Наука о счастье не похожа ни на какую другую дисциплину, поскольку она всегда выходит за рамки исследования своего объекта. Эта наука изучает нечто значимое, однако использует она инструменты и мерки, которые не в состоянии пролить свет на предмет ее изучения. Странные эксперименты Фехнера, направленные на то, чтобы отыскать истину через поднятие тяжестей, стали примером работы современного психологического менеджмента. Это и приборы по отслеживанию неврологических процессов, физиологического состояния и поведения человека, и медитации, и поп-экзистенциализм. Философский дефицит в науке счастья восполняется заимствованием идей из буддизма и религий нового поколения. Таким образом, напрашивается следующий вывод: то, что мы называем счастьем, притаилось где-то между естественными науками и спиритуализмом.

Культурное следствие вышесказанного заключается в том, что определенные индикаторы и показатели счастья стали значимыми сами по себе. В то время как счастье продолжает оставаться невидимым, улыбка или хорошее здоровье приобретают символический смысл. Материальный показатель или индикатор превращается в ключ к внутреннему миру человека, поэтому он наделяется какой-то магией. Когда Бентам между делом предположил, что пульс или деньги способны лучше всего измерить удовольствие, он вряд ли мог себе представить, что целые отрасли будут заниматься определенными индикаторами наших чувств. И среди них нет ничего более важного и влиятельного, нежели деньги. Они являются объектом, который сочетает в себе и абстрактное, и материальное значение.

Загрузка...