Инес души моей

Глава пятая Тяжелые годы 1543–1549

После разрушения Сантьяго совет города собрался, чтобы прояснить дальнейшую судьбу нашей маленькой колонии, которой угрожало уничтожение. Чтобы не возобладала идея возвращаться в Куско, которую поддерживало большинство, Педро де Вальдивия пустил в ход весь свой авторитет и дал множество сложно выполнимых обещаний, делая все возможное, чтобы мы остались здесь. Во-первых, было принято решение попросить помощи в Перу; во-вторых — укрепить Сантьяго стеной, которая бы охлаждала пыл врагов, на манер тех стен, что окружают европейские города. Остальное будет видно, когда мы начнем действовать, но главное — мы должны верить в будущее, ведь скоро будут и золото, и серебро, и земельные наделы с индейцами для их обработки, заверил он. Наделы с индейцами? Не знаю, каких индейцев он имел в виду, потому что чилийцы не давали никакого повода предположить, что они могут стать покладистыми работниками.

Педро приказал Родриго де Кироге собрать все имеющееся золото, начиная с немногих золотых монет, которые солдаты скопили за свою тяжелую жизнь и носили при себе, пряча в сапогах, и заканчивая единственной золотой церковной чашей и теми крупицами, что были добыты на прииске Марга-Марга. Все это было передано кузнецу, чтобы он расплавил золото и выковал из него полное снаряжение для всадника: удила, стремена, шпоры, эфес шпаги. Наш храбрый капитан Алонсо де Монрой должен был впечатлить этими золотыми украшениями испанцев в Перу и привлечь таким образом новых колонистов в Чили. Он отправился в Куско через пустыню с пятью солдатами и теми шестью лошадьми, которые не были ранены и не отощали до крайности. Капеллан Гонсалес де Мармолехо благословил их, и мы проводили наших товарищей немного, а потом с тяжелым сердцем простились с ними, ведь неизвестно было, доведется ли нам свидеться вновь.

Для нас начались тяжкие времена — два года суровых лишений, о которых я бы предпочла забыть, как и о смерти Педро де Вальдивии, но ни памяти, ни кошмарам не прикажешь. Треть наших солдат посменно охраняли город днем и ночью, а остальные, превратившись в крестьян и каменщиков, обрабатывали землю, заново строили дома и возводили стену для защиты города. Женщины работали бок о бок с солдатами и янаконами. Одежды у нас было очень мало, потому что большая ее часть сгорела во время пожара; мужчины ходили, как дикари, в набедренных повязках, а женщины, забыв стыд, в одних нательных рубашках. Эти две зимы были очень суровые, и все болели, кроме Каталины и меня: у нас обеих было воловье здоровье, как говорил Гонсалес де Мармолехо, восхищаясь нами. Еды не было никакой, кроме того что росло на лугах в долине, кедровых орехов, горьких плодов и кореньев, которыми питались и люди, и лошади, и скотина. Те несколько горстей зерен, которые удалось спасти от огня, мы посеяли и на следующий год получили уже несколько мер пшеницы, которые снова все пошли на сев, так что до третьего года мы не испекли ни одной ковриги хлеба. Как нам не хватало хлеба, этой пищи души! Когда у нас кончилось все, что представляло хоть какой-то интерес для вождя Витакуры, он отвернулся от нас, и для нас закончились мешки с маисом и фасолью, которые раньше мы с большой радостью выменивали на ценные вещи. Солдатам, как разбойникам, приходилось совершать набеги на окрестные деревни, чтобы красть зерно, птиц, покрывала — все, что удавалось найти. Полагаю, у индейцев кечуа Витакуры в необходимом не было недостатка, а вот чилийцы жгли собственные посевы, будучи готовы умереть от истощения, если это понадобится, чтобы покончить с нами.

Спасаясь от голода, жители деревень переселялись на юг. Долину, прежде полную жизни, покинули мирные семьи, зато воинов только прибавилось. Мичималонко и его полчища не прекращали терроризировать нас: они были всегда готовы напасть с быстротой молнии и тут же скрыться в лесах. Они поджигали наши посевы, убивали скот, нападали на нас самих, если мы выходили без должной вооруженной защиты, так что мы жили внутри стен Сантьяго, как в осажденной крепости. Не понимаю, как Мичималонко удавалось прокормить своих воинов, ведь индейцы перестали сеять маис. «Они очень мало едят. Могут месяцами питаться горсткой зерна и кедровыми орехами», — объяснил мне маленький мапуче Фелипе и добавил, что воины носят на шее мешочек с жареными зернами, которых им хватает на неделю.

Со своим обычным упорством и никогда не ослабевавшим оптимизмом Педро заставлял изможденных и больных людей обрабатывать землю, строить стену, копать ров вокруг города, упражняться в военном деле и заниматься еще тысячью дел. Он полагал, что безделье деморализует похуже голода. И он был прав. Никто не смог бы пережить годы упадка, если бы имел время думать о своей тяжкой доле. Но времени на это не было: все работали с рассвета до наступления темноты. А если вдруг оставалось немного времени, его посвящали молитвам — это ведь никогда не повредит.

Кирпич за кирпичом вокруг Сантьяго поднялась стена в два человеческих роста; доска за доской выросли церковь и дома. Стежок за стежком женщины, и я в их числе, штопали превратившуюся в лохмотья одежду, которую нельзя было даже стирать: в воде она распалась бы на куски. Более или менее пристойную одежду мы надевали только по праздникам, которые тоже бывали — не все же жить одними печалями! Мы отмечали церковные праздники, играли свадьбы, а иногда — крестили новорожденных. Сердце сжималось при виде унылых исхудавших лиц, впалых глаз, рук, ставших похожими на птичьи лапы. Я настолько похудела, что, когда я ложилась на кровать на спину, у меня выпирали бедренные кости, ребра, ключицы и можно было прощупать все внутренние органы, едва обтянутые кожей. Наружность моя огрубела, тело иссохло, а сердце, наоборот, смягчилось. Я чувствовала материнскую любовь ко всем этим несчастным людям, мне хотелось, чтобы в моей груди было столько молока, чтобы я могла накормить их всех. В конце концов настал день, когда я забыла о голоде, привыкнув к этому ощущению пустоты и невесомости, от которого у меня иногда случались галлюцинации. Но в отличие от солдат, которые грезили лишь сытной и вкусной едой, мне в видениях являлись не жареные поросята с яблоком во рту и морковкой в заду, а туманные поля, где бродят мертвые. Я вбила себе в голову, что можно скрыть нищету, налегая на чистоту, раз уж воды было в изобилии. Я начала жестокую борьбу со вшами, блохами и грязью, но это привело только к тому, что исчезли мыши, тараканы и другие твари, которых мы бросали в суп; тогда мы перестали все мыть и чистить.

Голод — странная вещь, он отнимает энергию, делает нас медленными и грустными, но прочищает разум и подстрекает похоть. Мужчины, эти неуклюжие и почти нагие скелеты, продолжали преследовать женщин, которым голод не мешал беременеть. Посреди ужасного голода родилось довольно много детей. Впрочем, большая их часть не выжила. Из тех же, что появились на свет раньше, несколько умерли в эти страшные зимы, а у остальных кости сделались как воздушные, животы раздулись, а глаза стали как у древних стариков.

Готовить жидкий суп для всех испанцев и индейцев нашей колонии стало делом гораздо более трудным, чем отражать периодические налеты Мичималонко. В больших котлах мы кипятили воду с листьями растений, которые можно было отыскать в долине, — розмарином, лавром, больдо, майтеном, — а потом добавляли туда все, что было: пару горстей маиса или фасоли из наших запасов, которые истощались очень быстро, картофель, клубни, которые откапывали в лесу, всякую траву, корни, мышей, ящериц, сверчков и червей. Согласно приказу Хуана Гомеса, альгвасила нашего крошечного города, в моем распоряжении днем и ночью были двое вооруженных солдат, призванных охранять от разграбления то немногое, что было у нас в погребе и на кухне, но все равно оттуда время от времени пропадали то пригоршня кукурузы, то пара картофелин. Я не распространялась об этих жалких кражах, иначе Гомесу пришлось бы в наказание приказать высечь слуг, а это только ухудшило бы положение. Страданий и так было в избытке, и не стоило прибавлять к ним ничего больше. Мы пытались обмануть желудок отварами мяты, липы и матико. Если умирали домашние животные, труп использовался полностью: из шкур шили одежду, из жира делали свечи, из копыт — инструменты, мясо вялили, из внутренностей варили похлебку. Кости мы кидали в суп для вкуса и варили их множество раз, пока они не растворялись в воде, как пепел. Мы варили куски сухой кожи и давали их сосать детям, стараясь таким обманным путем облегчить им муки голода. Щенки, родившиеся в тот год, все попали в суп, как только перестали сосать своих матерей, потому что больше собак мы прокормить не могли. При этом мы делали все возможное, чтобы сохранить тех, что уже были, ведь псы — прекрасное оружие для отражения атак индейцев. Это спасло и моего верного Бальтасара.

Фелипе отличался врожденной меткостью, его стрела попадала точно туда, куда он смотрел, к тому же он всегда был готов отправиться на охоту. Кузнец сделал ему стрелы с железными наконечниками, которые были куда эффективнее заточенных камней Фелипе, и паренек всегда с прогулок по окрестностям возвращался с зайцами и птицами, а иногда даже с андской кошкой. Он был единственным, кто отваживался ходить по окрестностям один: он сливался с лесом и становился для неприятеля невидимым. Солдаты всегда ходили группами, а таким образом, понятное дело, невозможно было бы охотиться даже на слонов, если бы они водились в Новом Свете. Еще Фелипе, презирая все опасности, приносил охапки травы для скота, и благодаря ему лошади еще держались на ногах, хотя и были очень тощи.

Мне стыдно говорить об этом, но подозреваю, что случаи каннибализма иногда бывали не только среди янакон, но и среди наших потерявших всякую надежду солдат. Впрочем, тринадцать лет спустя, когда голод распространился на всю остальную территорию Чили, это стало происходить и среди мапуче. Испанцы использовали каннибализм мапуче в качестве аргумента в пользу того, что их необходимо покорить, цивилизовать и обратить в христианство, ведь лучшего доказательства варварства племени, чем людоедство, просто не существует. Однако до нашего прихода мапуче никогда не занимались этим. В некоторых случаях, очень редких, они съедали сердце врага, чтобы перенять его силу, но это был особый ритуал, а не повседневное дело.

Голод начался из-за Арауканской войны. Никто не мог возделывать землю, ведь первое, что делали как индейцы, так и испанцы, — сжигали посевы и убивали скот противника. Потом на Чили обрушились засуха и чивалонго, или, по-нашему, тиф, от которого умерло огромное количество людей. В довершение несчастий случилось нашествие лягушек, которые покрывали землю смрадной слизью. В это ужасное время испанцы, которых было очень мало, питались тем, что им удавалось украсть у мапуче, а сами мапуче, которых были тысячи и тысячи, бродили по пустынным полям, теряя сознание от голода. Отсутствие пищи заставляло их есть плоть себе подобных. Богу должно быть известно, что эти несчастные поступали так не от греховности своей натуры, а по необходимости. Один хронист, который участвовал в южных кампаниях 1555 года, писал, что индейцы покупали части человеческих тел, как покупают части туши ламы. Голод… Тот, кому не довелось жить в голодные времена, не имеет права судить других. Родриго де Кирога рассказывал мне, что в раскаленном аду джунглей индейцы чунчо пожирали собственных товарищей. Заставляла ли нужда и испанцев грешить этим, он не говорил. Но Каталина уверяла меня, что виракочи от других смертных не отличаются, и некоторые выкапывают мертвецов из могил, чтобы зажарить их бедра, или с той же целью ходят в долину ловить индейцев. Когда я сообщила об этом Педро, он, дрожа от возмущения, заставил меня замолчать, потому что ему казалось невозможным, чтобы христианин мог совершать такие гнусности. Тогда мне пришлось напомнить ему, что благодаря мне он питался немного лучше, чем остальные обитатели колонии, и поэтому ему самому стоит помолчать. Достаточно было хоть раз увидеть безумную радость тех, кому удавалось поймать крысу на берегу Мапочо, чтобы понять, что и людоедство могло иметь место.

Фелипе, или Фелипильо, как ласково называли парнишку-мапуче, везде следовал за Педро, будто тень. Индеец окончательно прижился в городе, сделавшись любимцем солдат, которых забавляло, как он копирует жесты и голос губернатора без тени насмешки, а только из восхищения. Педро делал вид, что не замечает этого, но я знаю, что ему льстило молчаливое внимание и расторопность мальчика при выполнении поручений: Фелипе начищал ему доспехи песком, затачивал шпагу, смазывал ремни, если удавалось найти немного жира, и, самое главное, ухаживал за Султаном, как за родным братом. Педро относился к мальчику с тем радостным безразличием, с каким относятся к верному псу; ему даже не нужно было ничего говорить Фелипе, потому что тот без слов угадывал желания тайты. Педро приказал одному солдату научить парнишку обращаться с аркебузой, «чтобы он мог защищать дом и женщин в мое отсутствие». Эти слова Педро задели меня, ведь это я всегда защищала дом и всех домочадцев — не только женщин, но и мужчин. Фелипе был молчалив и склонен к созерцанию: он мог часами сидеть в одной позе, как какой-нибудь древний монах. «Он лентяй, как и все в его племени», — говорили о нем. Под предлогом занятий языком мапудунгу — эта обязанность была почти невыносима для него, ведь меня он презирал за то, что я женщина, — я выведала у него большую часть того, что сейчас мне известно о мапуче. Они поклоняются Святой Земле, которая кормит их: люди берут у нее только необходимое и благодарят за это, а сверх необходимого никто не берет и не пытается ничего накопить; мапуче не понимают, что такое работа, потому что у них нет понятия о будущем. А золото — для чего оно нужно? Земля никому не принадлежит, море — тоже; от одной мысли о том, что можно обладать ими и делить их, Фелипе, обыкновенно угрюмый, покатывался со смеху. Люди тоже никому не принадлежат. Как могут уинки покупать и продавать людей, если те не их собственность? Иногда мальчик в течение двух или трех дней бывал особенно молчалив, мрачен и ничего не ел и, когда его спрашивали, что с ним происходит, отвечал всегда одно и то же: «Есть дни радостные и дни печальные. Каждый — хозяин своего молчания». Отношения с Каталиной у него не ладились: она не доверяла ему. Но они рассказывали друг другу свои сновидения, потому что для обоих дверь, соединяющая две половины жизни, дневную и ночную, была всегда открыта и с ними посредством снов связывалось божество. Не обращать внимания на сны нельзя, это приводит к большим несчастьям, уверяли они. Фелипе не позволял, чтобы Каталина гадала ему на своих бусинах и ракушках, перед которыми он испытывал суеверный ужас, и отказывался пить ее лекарственные настои.

Слугам под страхом порки кнутом было запрещено ездить верхом, но для Фелипе было сделано исключение, потому что он кормил коней и умел укрощать их, не применяя силы, а только разговаривая с ними на мапудунгу. Он выучился ездить верхом виртуозно, как цыган, а его конные подвиги вызывали восхищение у обитателей нашей грустной деревни. Он будто прирастал к лошади, становясь ее частью, чувствовал ее ритм и никогда не неволил животное. Он ездил без седла и шпор, направляя коня, тихонько нажимая на его бока коленями, а уздечку держал во рту, так что обе руки оставались свободными для лука со стрелами. Он мог запрыгнуть на скачущую лошадь, сидеть спиной к лошадиной шее, висеть под брюхом галопирующего коня, держась руками и ногами за лошадиное тело. Мужчины с восхищением и завистью смотрели на Фелипе, но, как ни старались, никто не мог сравниться с ним в ловкости. Иногда парнишка уходил на охоту и пропадал на несколько дней и, когда мы уже считали, что он попал в руки к Мичималонко, возвращался целым и невредимым со связкой птиц через плечо — эта дичь добавляла вкуса нашему обычно пресному супу. Когда Фелипе пропадал надолго, Вальдивия волновался и не единожды угрожал выпороть мальчишку, если он снова уедет из города без разрешения, но так и не выполнил этого обещания, потому что нам были необходимы его охотничьи трофеи. В центре площади у нас стоял окровавленный ствол дерева, у которого приводились в исполнение наказания кнутом, но Фелипе, казалось, его вид не внушал ни малейшего страха. К тому времени мальчик превратился в худощавого подростка, высокого для индейца, мускулистого, с умным лицом и проницательными глазами. Он мог носить на плечах тяжести, которые были не под силу взрослым мужчинам, и воспитывал в себе совершенное презрение к боли и смерти. Солдаты восхищались его стоицизмом, и некоторые для забавы испытывали его. Мне пришлось запретить им подзуживать его брать в руки горящие угли или втыкать в тело шипы, натертые жгучим перцем. Фелипе и зимой и летом часами купался в вечно холодных водах реки Мапочо. Он объяснял нам, что холодная вода закаляет сердце, поэтому женщины мапуче окунают в воду своих детей сразу после рождения. Испанцы, боявшиеся воды пуще огня, поднимались на стены, чтобы смотреть, как он плавает, и заключали пари о том, сколько он продержится в воде. Иногда он нырял в бурную реку и оставался под водой так долго, что можно было прочесть несколько раз «Отче наш», и когда зеваки, которые ставили на то, что Фелипе вынырнет, уже собирались платить тем, кто ставил на то, что он потонет, паренек появлялся на поверхности воды целым и невредимым.

Самое тяжкое в эти годы было чувство заброшенности и одиночества. Мы ожидали помощи, не зная, придет ли она, ведь все зависело от успеха миссии капитана Монроя. Даже никогда не подводившая сеть шпионов Сесилии не могла дать ответа, что сталось с ним и еще пятью храбрецами, но особых надежд мы не питали. Только чудом эта горстка людей могла пройти мимо враждебно настроенных индейцев, пересечь пустыню и добраться до цели. Педро говорил мне во время наших ночных разговоров в постели, что если, кроме этого, Монрою удастся еще и выпросить помощи в Перу, где никто не хотел вкладывать деньги в завоевание Чили, то это будет величайшее чудо. Золотая сбруя его лошади могла впечатлить зевак, но не политиков и купцов. Весь мир для нас сжался до нескольких кварталов, обнесенных стеной из необожженного кирпича; одних и тех же давно опротивевших лиц; длинной вереницы дней в отсутствие новостей; бесконечной рутины; редких конных вылазок на поиски съестного или для отражения нападения небольших отрядов индейцев; молитв, церковных праздников и похорон. Даже мессы пришлось проводить как можно реже, потому что у нас осталось всего полбутылки вина для причастия, а использовать для этого чичу было бы святотатством. Единственное, чего у нас всегда было вдоволь, — это вода, потому что когда индейцы не давали нам ходить к реке или заваливали камнями оросительные каналы инков, мы копали колодцы. Тут не нужен был мой талант находить места для колодцев, потому что, где бы мы ни копали, воды везде находилось в избытке. Так как у нас не было бумаги, чтобы записывать решения городского совета и приговоры суда, для этих целей использовались полосы кожи, но они по недосмотру оказались съедены голодными собаками, так что о мытарствах, перенесенных в эти годы, официальных свидетельств у нас осталось мало.

Дни наши проходили в ожидании. Мы с оружием в руках ждали нападения индейцев, мы ждали, когда мышь попадет в мышеловку, мы ждали известий от Монроя. Полумертвые от голода, мы жили в этом городе, окруженном врагами, как в плену, но и в несчастье и бедности было свое достоинство. По праздникам солдаты надевали доспехи на голое тело или защитив его шкурками кроликов и крыс, потому что одежды, чтобы поддеть под латы, у них не было. Но доспехи содержались в идеальном порядке. Единственная сутана Гонсалеса де Мармолехо давно стала несгибаемой от штопок и грязи, но во время мессы он накидывал на плечи кусок кружевной скатерти, который сам спас от пожара. Ни у меня, ни у Сесилии, ни у других женщин не осталось приличных юбок, но мы часами причесывались и красили губы в розовый цвет горьким плодом одного куста, который, по словам Каталины, был ядовит. От этой «помады», правда, никто не умер, но понос от нее был изрядный — это да. Мы говорили о своих несчастьях всегда будто в шутку, потому что жаловаться всерьез было бы признаком малодушия. Янаконы не понимали этого юмора, насквозь испанского, и бродили, как битые собаки, мечтая вернуться в Перу. Несколько индианок сбежали от нас, чтобы отдаться мапуче, с которыми они бы, по крайней мере, не голодали, и ни одна из них не вернулась. Чтобы и другие не повадились поступать так же, мы пустили слух, что этих женщин съели, хотя Фелипе уверял, что мапуче всегда готовы взять в семью очередную жену.

— А что происходит с ними, если муж умирает? — поинтересовалась я у него на мапудунгу, думая о том, как много воинов погибает в каждом сражении.

— С ними поступают, как должно: они переходят по наследству старшему сыну, все, кроме той, что его родила, — ответил он.

— А ты, юноша, еще не думаешь жениться? — спросила я в шутку.

— Сейчас не время красть жену, — ответил он очень серьезным тоном.

Как мне рассказал Фелипе, по традиции племени мапуче жених с помощью своих братьев и друзей крадет ту девушку, которая ему нравится. Иногда компания парней врывается в дом девушки, связывает родителей и силой уводит невесту, но потом жених — если, конечно, эта девушка согласна выйти за него замуж — возмещает ее родителям ущерб, отдавая им определенное количество скота и другого добра. Так заключается брак. У мужчины может быть несколько жен, но он должен содержать их и обращаться с ними одинаково. Часто мапуче женятся на сестрах, чтобы не разлучать их. Гонсалес де Мармолехо, который часто присутствовал на наших занятиях мапудунгу, сказал Фелипе, что эта необузданная похоть ясно свидетельствует о том, что в мапуче живет дьявол и, не приняв святого крещения, после смерти они будут гореть в адском пламени. Тогда паренек спросил капеллана, не живет ли дьявол и среди испанцев, ведь они берут в жены по дюжине индианок, не платя за них ламами и гуанако их родителям, как полагается, и к тому же бьют их, не обращаются со всеми одинаково и меняют на других, когда захотят. «Может, испанцы и мапуче встретятся в аду и там вечно будут убивать друг друга?» — предположил он. Мне пришлось быстро и не разбирая дороги выбежать из комнаты, чтобы не прыснуть прямо в обрамленное почтенной бородой лицо клирика.

Мы с Педро были созданы для того, чтобы напрягать все силы, а не для того, чтобы жить в изнеженности. Трудная задача пережить еще один день и не дать людям пасть духом наполняла нас энергией. Только наедине мы позволяли унынию вырваться наружу, но это длилось недолго: мы тут же начинали смеяться сами над собой. «Я предпочитаю питаться мышами здесь с тобой, чем ходить в парче в Мадриде при дворе», — говорила я Педро. «Скажи лучше, что предпочитаешь быть губернаторшей здесь, чем плести кружева в Пласенсии», — отвечал он. И мы, обнявшись, падали на кровать и смеялись как дети. Мы никогда не были так близки, никогда не занимались любовью с такой страстью и мудростью, как в те времена. Когда я думаю о Педро, мне больше всего дороги именно эти моменты. Мне хочется помнить его таким, каким он был в сорок с чем-то лет — изморенным голодом, но сильным духом, решительным и полным надежд. Я бы могла добавить, что хотела бы помнить его любящим, но это было бы излишне, потому что он всегда меня любил, даже когда мы разошлись. Я знаю, что он умирал, думая обо мне. В год его смерти, 1553-й, я была в Сантьяго, а он воевал в Тукапеле, на расстоянии многих лиг от меня, но я чувствовала, что он в агонии и умирает, так ясно, что, когда несколько недель спустя до меня дошло известие о его смерти, я не проронила ни слезы, потому что к тому времени я уже выплакала все слезы.

Через два года после того, как капитан Монрой отправился в свою опасную миссию, в середине декабря, когда мы готовились скромно отпраздновать Рождество, устроив импровизированный вертеп и песнопения, у ворот Сантьяго появился выбившийся из сил и покрытый толстым слоем пыли человек, которого часовые сначала не пускали в город, потому что не признали его. Это был один из наших янакон; он бежал два дня, и ему удалось добраться до города, проскользнув незамеченным через леса, наводненные враждебными индейцами. Он был из той небольшой группы, которую Педро оставил на побережье в надежде на прибытие помощи из Перу. Там, на возвышенности, были разложены костры, чтобы их зажечь сразу, как только на горизонте появится корабль. Наконец дозорные, которые уже целую вечность смотрели на море, увидели парус и в восторге стали подавать необходимые сигналы. Корабль, капитаном которого был старый друг Педро де Вальдивии, привез долгожданную помощь.

— Надо отправлять людей и лошадей, груз надо везти, да, татай. Это приказал сказать тебе виракоча с корабля, — задыхаясь, выпалил индеец.

Педро де Вальдивия вместе с несколькими капитанами спешно выехал к берегу моря. Сложно описать, какое ликование охватило город. Радость была так сильна, что даже грубые солдаты плакали, а волнение так велико, что никто не обратил внимания на то, что капеллан звал на мессу, чтобы вознести благодарность Господу. Все жители города столпились на стене и вперили взгляды в дорогу, хотя прекрасно знали, что долгожданные гости появятся в Сантьяго только через несколько дней.

Ужас отразился на лицах приплывших на корабле, когда они увидели Вальдивию и его людей, скачущих к берегу, а потом — когда они приехали в город и мы вышли приветствовать их. Из этого мы поняли, насколько жуткой была наша нищета. Мы привыкли к виду друг друга: к выпирающим костям, лохмотьям и грязи. Но теперь, осознав, что мы внушаем жалость, мы почувствовали глубокий стыд. Несмотря на то, что мы нарядились, как только могли, а Сантьяго казался нам прекрасным в ярких лучах летнего солнца, на гостей все увиденное произвело самое грустное впечатление; они даже хотели подарить одежду Вальдивии и другим капитанам, но для испанца нет худшего оскорбления, чем получить милостыню. То, за что заплатить мы не могли, записывалось в долг, и Вальдивия ручался за всех остальных, ведь золота у нас не было. Купцы, зафрахтовавшие корабль в Перу, остались очень довольны, потому что утроили сумму, вложенную в это предприятие, и были уверены, что долги мы заплатим: слово Вальдивии казалось им достаточно надежной гарантией. Среди прибывших был и тот самый купец, который еще в Куско давал Педро деньги на экспедицию из сугубо меркантильных соображений. Он приехал, чтобы возвратить долг с процентами, но ему пришлось согласиться повременить с этим, потому что, увидев состояние нашей колонии, он понял, что иначе ему не удастся вернуть ничего. Из того, что привезли купцы, Педро купил мне три льняные рубашки и одну тонкую, из батиста; несколько юбок на каждый день и две шелковые; сапоги для работы и изящные туфельки; мыло, крем для лица из флердоранжа и флакон духов — роскошь, которую я и не думала увидеть когда-нибудь снова.

Корабль этот послал нам капитан Монрой. Пока мы бедствовали в Сантьяго, он со своими пятью спутниками добрался до Копиапо, где их поджидали индейцы. Четверо солдат были убиты на месте, но Монрой, ехавший на рыжем скакуне в золотой сбруе, и еще один человек каким-то чудом остались в живых. Их спас испанский солдат, бежавший из Перу от правосудия и живший в Чили уже несколько лет. У этого человека за кражу отрезали оба уха, и он, опозоренный, решил прекратить все сношения со своей расой и нашел себе убежище среди индейцев. Вообще-то, за кражу полагается отсечение руки — этот обычай остался в Испании еще со времен арабского завоевания, — но солдатам отрезают нос или уши, чтобы преступник, понеся наказание, не оказывался бесполезным в военном деле. Этот безухий смог уговорить индейцев не убивать капитана, которого он по тому, сколько на нем было золота, счел очень богатым, и его спутника. Монрой был человеком симпатичным, и язык у него был прекрасно подвешен; он так понравился индейцам, что они стали обращаться с ним не как с заложником, а как с другом. После трех месяцев приятного плена капитану и второму испанцу из его группы удалось бежать, причем даже верхом, но без золотой сбруи, конечно. Говорят, за это время Монрой успел очаровать дочь касика, и она забеременела от него. Впрочем, это может быть похвальбой самого капитана или народной легендой из тех, в которых у нас недостатка не бывает. Главное, что Монрой добрался до Перу, добился для нас подкрепления, вдохновил на поездку в Чили нескольких купцов, послал нам корабль, а сам отправился обратно в Сантьяго посуху с отрядом в семьдесят солдат и прибыл несколькими месяцами позже.

Алонсо де Монрой, этот галантный мужчина, верный и храбрый солдат, умер через несколько лет в Перу при загадочных обстоятельствах. Одни говорят, что его отравили, другие — что он умер от лихорадки или от укуса ядовитого паука, но немало и тех, кто считает, что он жив и по сей день, только живет в Испании, куда тайно возвратился, устав от войн.

Корабль привез нам солдат, продукты, вино, оружие и боеприпасы, одежду, домашнюю утварь и скот, то есть все те сокровища, о которых мы давно мечтали. Но самым важным для нас было установление связи с цивилизованным миром: теперь мы уже не были одни на краю света.

Кроме того, нашу колонию пополнили пять новых испанок — жены и родственницы наших солдат. В первый раз с тех пор, как мы выехали из Куско, мне представилась возможность сравнить себя с другими женщинами из моего народа и обнаружить, насколько я переменилась. Тогда я решила спрятать подальше сапоги и мужскую одежду, перестать заплетать косы и сделать более элегантную прическу, начать пользоваться кремом для лица, который мне подарил Педро, и, наконец, заняться взращиванием в себе всех женских прелестей, о которых я давно и думать забыла.

Сердца жителей города снова наполнились оптимизмом, мы почувствовали в себе силы схватиться не только с Мичималонко, но и с самим дьяволом, если он объявится в Сантьяго. Наверное, хитрый вождь чуял это на расстоянии, потому что больше не предпринимал попыток напасть на город, хотя частенько приходилось биться с ним за пределами города и преследовать его до самых пукар — его крепостей. В каждой из таких стычек погибало столько индейцев, что впору было задаться вопросом, откуда берутся все новые и новые.

Вальдивия стал прилагать усилия к тому, чтобы те имения, которые он раздал мне и своим капитанам раньше только на бумаге, стали реальными. Он отправил послов к мирным индейцам долины просить их, чтобы они вернулись туда, где жили до нашего приезда, обещая им безопасность, землю и еду в обмен на помощь нам, ведь имение без рабочих рук — бессмысленный кусок земли. Многие из этих индейцев, которые покинули привычные места, боясь, что бородачи будут воевать с ними и грабить их, вернулись. Благодаря этому мы начали процветать. Кроме того, губернатор убедил вождя Витакуру уступить нам индейцев кечуа, которые гораздо лучше подходили для тяжелых работ, чем чилийцы. С помощью этих новых янакон Вальдивия стал разрабатывать прииск в Марга-Марга и другие жилы, о которых удалось разузнать. Нет более тяжкого труда, чем работа на золотых приисках. Мне довелось видеть там сотни мужчин и такое же количество женщин, многие из которых были беременны, а у некоторых к спинам были привязаны маленькие дети: эти люди стояли по пояс в холодной воде, промывая песок, ища в нем крупицы золота, с рассвета до заката, беззащитные перед болезнями, кнутами надсмотрщиков и жестокостями солдат.

Сегодня, когда я поднималась с постели, меня впервые за всю мою долгую жизнь подвели силы. Так странно чувствовать, что тело разваливается, притом что ум продолжает разрабатывать разные планы. С помощью служанок я оделась, чтобы идти к мессе, куда я хожу каждый день, потому что мне нравится начинать день с приветствия Деве Заступнице, у которой теперь есть собственная церковь и изумрудная корона. Ведь у нас с Девой такая давняя дружба! Я стараюсь ходить на первую, самую раннюю мессу, к которой приходят бедняки и солдаты, потому что в этот час свет в церкви такой, будто падает прямо с небес. Лучи утреннего солнца проходят через высокие окна и пронзают пространство церкви, как копья, освещая святых в нишах, а иногда и духов, которые меня окружают и прячутся за колоннами. Этот час так тих, словно специально создан для молитвы. Нет ничего более таинственного, чем момент, когда хлеб и вода превращаются в плоть и кровь Христову Я за свою жизнь присутствовала при этом чуде тысячи раз, но оно все так же удивляет и волнует меня, как в день первого причастия. Я не могу сдержаться и всегда плачу, когда получаю облатку Пока я в состоянии передвигаться, я буду продолжать ходить в церковь и исполнять свои обязанности: заботиться о больнице, о бедняках, о монастыре августинок, о постройке скитов, о своих имениях и писать эту хронику, которая, быть может, выходит длиннее, чем должно.

Я все еще не чувствую себя поверженной старостью, хотя, надо признать, я стала неуклюжей и забывчивой и уже не могу хорошо делать то, что раньше выходило у меня само собой. Время еще не победило меня. Я не перестала следовать старой привычке тщательно мыться и одеваться: хочу до конца оставаться верной своим земным правилам, чтобы Родриго встретил меня чистой и элегантной, когда мы воссоединимся в ином мире. Мне не кажется, что семьдесят лет — это слишком много… Если бы мое сердце выдержало, я могла бы прожить еще лет десять; тогда бы я снова вышла замуж, потому что мне, чтобы жить, необходима любовь. Я уверена, что Родриго понял бы меня, как поняла бы его я, если бы он так поступил. Если бы он был рядом со мной, мы бы наслаждались друг другом до конца своих дней, спокойно и неспешно. Родриго боялся, что настанет момент, когда мы не сможем больше заниматься любовью. Думаю, на самом деле он боялся только быть смешным: у мужчин это дело всегда связно с гордостью. Но ведь есть множество способов любить друг друга, и я бы сумела выдумать что-нибудь, чтобы мы, даже состарившись, продолжали шалить в постели, как в лучшие времена. Мне не хватает его рук, его запаха, его широкой спины, его мягких волос на затылке, прикосновения его бороды, его дыхания около моего уха, когда мы обнимались в темноте. Мне так нужно прижимать его к себе, лежать рядом с ним, что иногда не сдержать хриплого крика. Где ты, Родриго? Ты мне так нужен!

Утром я оделась и вышла на улицу, несмотря на то что чувствовала глубокую усталость в костях и в сердце оттого, что сегодня вторник и мне нужно идти навещать Марину Ортис де Гаэте. Служанки носят меня к ней в портшезе, потому что она живет недалеко и нет смысла закладывать карету. На показную роскошь в этом королевстве смотрят косо, и я боюсь, что карета, которую мне подарил Родриго, грешит излишней пышностью.

Марина несколькими годами моложе меня, но рядом с ней я чувствую себя девчонкой. Она превратилась в педантичную и уродливую ханжу, да простит Бог мой дурной язык. «Приставьте стражника к губам, матушка», — со смехом советуешь мне ты, Исабель, когда слышишь от меня такие вещи, хотя, подозреваю, мои глупости забавляют тебя; кроме того, доченька, я заслужила себе право говорить то, что другие сказать не осмеливаются. Морщины и жеманство Марины в некотором роде радуют меня, но я борюсь с этим дурным чувством, потому что не хочу пробыть в чистилище дольше положенного. Мне никогда не нравились такие болезненные и слабохарактерные люди, как эта женщина. Но мне жаль ее: все ее позабыли, даже родственники, которых она привезла с собой из Испании и которые сделались процветающими жителями Сантьяго. Но их я не очень виню, потому что эта добрая сеньора смертельно скучна. По крайней мере, она не бедна и вдовствует достойно, хотя это, конечно, слабое утешение после печальной жизни покинутой супруги. Интересно, чем занимается наедине с собой эта несчастная женщина, которая ждет моих визитов так жадно, что начинает хныкать, стоит мне немного задержаться. Мы выпиваем по чашке шоколада — я изо всех сил стараюсь подавить зевоту — и разговариваем о том единственном, что нас объединяет, — о Педро де Вальдивии.

Марина живет в Чили уже двадцать пять лет. Она приехала году примерно в 1554-м, намереваясь взять на себя роль супруги губернатора, с целой свитой родственников и подхалимов, жаждущих подобраться к богатству и власти Педро де Вальдивии, которому король пожаловал титул маркиза и рыцаря Ордена святого Иакова. Но по прибытии Марину ждал неприятный сюрприз: оказалось, что она уже овдовела. Ее муж погиб от рук мапуче за несколько месяцев до ее приезда, так и не узнав о чести, оказанной ему королем. К тому же сокровища Вальдивии, о которых столько говорили, оказались выдумкой. Губернатора обвиняли в том, что он безбожно обогащается, что он забрал себе самые обширные и плодородные земли и что лично на него работает треть всех индейцев. Но когда все счета были подведены, выяснилось, что он беднее любого из своих капитанов и мне даже пришлось продать его дом на Оружейной площади, чтобы заплатить его долги. Городской совет не проявил щедрости и не назначил пенсии Марине Ортис де Гаэте, законной супруге завоевателя Чили: такая неблагодарность столь часта в этих краях, что ее даже называют «чилийским платежом». Мне пришлось самой покупать ей дом и оплачивать ее расходы, чтобы призрак Педро не стоял у меня над душой. Хорошо еще, что я могу позволить себе некоторые радости: учреждать разные заведения, закрепить за собой нишу в церкви, чтобы меня там похоронили, помогать множеству своих сторонников, обеспечить достойную будущность своей дочери и помогать вдове своего бывшего любовника. Какая теперь разница, что когда-то мы были соперницами?

Я только что сообразила, что, исписав столько страниц, так и не объяснила, почему эта отдаленная территория — Чили — стала единственным королевством в Америке. Наш император Карл V хотел женить своего сына Филиппа на Марии Тюдор, королеве Англии. В каком это могло быть году? Кажется, примерно тогда, когда умер Педро. Для заключения такого брака молодому человеку нужен был титул короля, а так как его отец пока не собирался оставлять трон, решили объявить Чили королевством, а Филиппа сделать его формальным правителем. Это, правда, ничуть не улучшило нашу участь, но хоть придало веса.

На том же корабле, на котором прибыла Марина — ей в ту пору было сорок два года, и она была недалека умом, но красива чуть выцветшей красотой, которая свойственна блондинкам зрелых лет, — приехали Даниэль Бельалькасар и моя племянница Констанса, с которыми я последний раз виделась в Картахене в 1538 году. Я думала, что больше никогда не увижу свою племянницу, которая вместо того, чтобы стать монашкой, как договаривались, спешно, пятнадцати лет от роду, вышла замуж за хрониста, соблазнившего ее на корабле по пути в Новый Свет. Не было слов, которые могли бы описать наше обоюдное удивление, ведь я полагала, что они давно погибли где-то в джунглях, а они и представить себе не могли, что я стану основательницей королевства.

Они провели в Чили почти два года, изучая историю и обычаи мапуче, правда издали, потому что приближаться к индейцам было крайне опасно: война была в самом разгаре. Бельалькасар говорил, что мапуче похожи на некоторые азиатские народы, с жизнью которых он познакомился во время прежних своих путешествий. Он считал этот народ прекрасными воинами и не скрывал своего восхищения ими, так же как и тот поэт, который потом написал эпопею об Арауканской войне. Я упоминала о нем раньше? Может, и нет, но теперь уже поздно тратить на него время. Звали его Эрсилья. Поняв, что им никогда не удастся приблизиться к мапуче настолько, чтобы рисовать их портреты и расспрашивать, как они живут, супруги Бельалькасар продолжили свое скитание по миру. Они были будто специально созданы для научных экспедиций: оба обладали ненасытным любопытством и одинаковым олимпийским презрением к опасностям, которыми были полны их безумные предприятия.

Даниэль Бельалькасар поселил в моей голове мысль основать учебное заведение: он считал постыдным тот факт, что мы в Чили гордо считаем себя цивилизованной колонией, а тех, кто умеет читать, у нас можно по пальцам перечесть. Я поделилась этой идеей с Гонсалесом де Мармолехо, и мы вдвоем в течение долгих лет сражались за создание школ, но больше никого этот проект не интересовал. Какие дикие эти люди! Они боятся, что если народ научится читать, то он немедля впадет в грех многомыслия, а от этого всего один шаг до бунта против короны.

Как я уже говорила, сегодня был не самый лучший для меня день. Вместо того чтобы продолжить рассказ о своей жизни, я пустилась в отступления. С каждым днем мне все труднее концентрироваться на фактах: я все время отвлекаюсь, потому что в этом доме постоянно какая-то суматоха, хоть ты и уверяешь, что у нас самый спокойный дом во всем Сантьяго.

— Это все ваше воображение, матушка. Никакой суматохи тут нет, а наоборот, тишина такая, что души тоскуют, — сказала ты мне вчера вечером.

— Именно, Исабель. Об этом-то я и говорю.

Ты вся в отца, практичная и рассудительная, поэтому ты не можешь ощутить, какое множество духов без спроса бродят по моим комнатам. С возрастом занавес, отделяющий этот мир от другого, истончился, и я стала видеть невидимое. Я представляю, что, когда я умру, ты обновишь здешние интерьеры, подаришь кому-нибудь мою старую мебель и заново побелишь стены. Но помни, что ты обещала сохранить эти страницы, которые я пишу для тебя и твоих потомков. Если хочешь, можешь отдать их монахам-мерседарианцам или доминиканцам — они кое-чем мне обязаны. Не забудь еще, что я оставлю деньги на содержание Марины Ортис де Гаэте до последнего дня ее жизни и на еду для бедных, которые привыкли получать свою порцию супа у дверей этого дома. Наверное, я тебе все это уже говорила… Извини, если повторяюсь. Исабель, я уверена, что ты в точности исполнишь мою волю, ведь и в этом ты пошла в отца — так же прямодушна и верна данному слову.

Жизнь в нашей колонии резко переменилась с тех пор, как мы наладили связь с Перу и к нам начали поступать продукты и приезжать люди, готовые поселиться здесь. Галеоны теперь беспрерывно плавали в Перу и обратно, так что мы могли заказывать все необходимое нам для процветания. Вальдивия закупил железо для кузницы, военное снаряжение и пушки, а я заказала привезти деревья и семена из Испании, ведь растения нашей родины прекрасно растут в чилийском климате, а также овец, коз и прочий скот.

По ошибке мне привезли восемь коров и двенадцать быков, хотя было бы вполне достаточно одного быка. Агирре хотел воспользоваться этим недоразумением, чтобы провести первую в Сантьяго корриду, но животные были слишком утомлены морским путешествием и бодаться были совершенно не расположены. Они не пропали: десять из них стали волами, на них пахали землю и перевозили грузы. Оставшиеся два верой и правдой служили увеличению поголовья коров, так что сейчас пастбища от Копиапо до долины Мапочо полны скота.

В Сантьяго появились мельница и общественные пекарни, каменоломня и лесопилки; мы выделили места для производства черепицы и кирпича, организовали дубильни и гончарные мастерские; открыли мастерские по плетению из тростника, по изготовлению парусины, сбруи и мебели. Теперь в городе было два портных, четверо писцов, один врач — который, правда, был мало на что годен — и замечательный ветеринар. Город рос очень быстро, и из-за этого долина скоро лишилась деревьев — так много мы строили. Не могу сказать, что жизнь стала беззаботной, но недостатка в еде больше не было, и даже янаконы потолстели и разленились. У нас не было серьезных проблем, кроме нашествия крыс, которых наслали на нас индейские колдуньи, пытаясь своей черной магией мешать христианам. Мы не могли защитить ни посевы, ни дома, ни одежду — крысы сгрызали все, кроме металла. Сесилия предложила средство от грызунов, которым пользовались в Перу: расставлять кувшины, до половины наполненные водой. Мы ставили на ночь по нескольку таких кувшинов в каждом доме, и на утро в них оказывалось до пятисот утонувших зверьков. Но нашествие не прекращалось до тех пор, пока Сесилия не отыскала колдуна кечуа, способного снять заклятие чилийских мачи.

Вальдивия просил солдат выписывать своих жен из Испании, как было предписано королевским указом; некоторые так и поступали, но большинство предпочитали жить с несколькими молоденькими наложницами-индианками, а не с одной зрелой испанкой. В нашей колонии становилось все больше детей-метисов, которые не знали своих отцов. Испанкам, приехавшим, чтобы воссоединиться со своими мужьями, приходилось смотреть на это сквозь пальцы и принять такое положение вещей, которое по большому счету не очень отличалось от того, что творилось в Испании. В Чили до сих пор жив обычай держать большие дома для супруги и законных детей и маленькие — для наложниц и бастардов. Наверное, я единственная, кто никогда не позволял такого своему мужу, хотя за моей спиной могло происходить что-то, чего я не знаю.

Сантьяго был провозглашен столицей королевства. Население выросло, и в городе стало безопаснее; индейцы Мичималонко держались на расстоянии. Это позволяло нам, помимо прочего, организовывать прогулки, пикники, охотиться на берегах Мапочо, которые раньше были запретной зоной. Мы назначали дни для праздников, чтобы почтить святых и развлечься музыкой. В праздниках принимали участие все: испанцы, индейцы, негры и метисы. Устраивались петушиные бои, собачьи бега, игры в бочу и в мяч. Педро де Вальдивия, заядлый игрок, продолжил традицию устраивать карточные игры у нас дома, только на карту ставились не деньги, а мечты. Ни у кого не было ни гроша, но долги заносились в специальную тетрадь со скрупулезностью ростовщика, хотя все понимали, что они никогда не будут выплачены.

Как только было налажено почтовое сообщение между Перу и Испанией, мы начали посылать письма на родину. Они доходили до адресата всего за год или за два. Педро принялся писать длинные послания императору Карлу V, в которых рассказывал о Чили, о тяготах, которые нам пришлось вынести; о своих расходах и долгах; о том, как он вершит суд; о том, почему, к большому сожалению, многие индейцы умирают и не хватает рук для работы на приисках и для обработки земель. Мимоходом он просил себе титулов, потому что о таких вещах полагается просить суверена, но его справедливые просьбы оставались без ответа. Ему хотелось еще солдат, людей, кораблей, подтверждения собственной власти, признания заслуг. Он читал мне эти письма громким и требовательным голосом, прохаживаясь по комнате и едва не лопаясь от тщеславия, а я молчала. Разве могла я иметь какое-то мнение о его переписке с самым могущественным монархом на земле, священным и непобедимым цезарем, как Вальдивия именовал его? Но я стала осознавать, что мой возлюбленный изменился, что власть вскружила ему голову и он стал очень высокомерным. В посланиях королю он писал о каких-то мифических золотых жилах, которые были скорее фантазиями, чем реальностью. Это была приманка, чтобы соблазнить испанцев переселяться сюда, ведь только он и Родриго де Кирога понимали, что настоящее богатство Чили — не золото и не серебро, а мягкий климат и плодородная земля, гостеприимно приглашавшая селиться в этих местах; остальные колонисты все еще лелеяли мечту побыстрее разбогатеть и вернуться в Испанию.

Чтобы сделать сообщение с Перу более удобным, Вальдивия приказал основать город на севере, Ла-Серену, и порт недалеко от Сантьяго, Вальпараисо. Затем его взор обратился к реке Био-Био, и зажглось желание покорить мапуче. Фелипе рассказал мне, что эта река священна, что она управляет течением всех вод, своей свежестью успокаивает гнев вулканов и по ее берегам растет все — от самых раскидистых деревьев до самых таинственных грибов, прозрачных и невидимых.

Согласно документам, которые Писарро выдал Вальдивии, подвластные ему территории простирались до самого Магелланова пролива, но никто точно не знал, как далеко находился этот знаменитый пролив, соединявший западный океан с восточным. В те дни прибыл корабль, посланный из Перу под командованием молодого капитана-итальянца по фамилии Пастене, которому Вальдивия щедрой рукой пожаловал звание адмирала и отправил исследовать побережье к югу от нас. Проходя мимо берегов, Пастене видел чудесные пейзажи, густые леса, архипелаги и ледники, но пролив так и не нашел, — видимо, его воды находились гораздо южнее, чем предполагалось.

Из Перу тем временем приходили дурные вести. Политическая ситуация там была просто катастрофической: едва заканчивалась одна гражданская война, как тут же разгоралась другая. Гонсало Писарро, один из братьев покойного маркиза, захватил власть в результате открытого бунта против короля, и при нем так расцвели взяточничество и предательство, а вице-королевство несло такие убытки, что в конце концов император Карл V отправил наводить порядок в Перу упрямого священника ла Гаску. Не буду тратить чернила на попытки объяснить, что тогда происходило в Сьюдад-де-лос-Рейес, потому что я и сама этого не понимаю. Я упомянула ла Гаску только потому, что этот священник с изрытым оспой лицом принял решение, которое изменило мою судьбу.

Педро не терпелось не только захватить побольше чилийских земель, за которые мапуче стояли насмерть, но и принять участие в событиях, развивавшихся в Перу, и наладить личный контакт с цивилизованным миром. Он уже восемь лет жил вдали от центров власти и втайне мечтал отправиться на север, чтобы снова встретиться с другими военными, заключить сделки, купить все, что хотел, пощеголять конкистой Чили и пустить свою шпагу, неизменно служившую королю, в ход против самовольно захватившего власть Гонсало Писарро. Устал ли он от меня? Может быть, но тогда я даже не могла заподозрить этого, потому что была совершенно уверена в его любви — для меня она была так же естественна, как капли дождя. Если я и видела его беспокойство, я списывала его на то, что Педро наскучила оседлая жизнь, ведь взвинченность первых лет Сантьяго, которая заставляла нас не выпускать оружия из рук ни днем ни ночью, уступила место более праздной и благополучной жизни.

— Нам нужны солдаты для войны на юге и семьи, чтобы заселить остальную территорию, а Перу игнорирует просьбы моих посланников, — сказал мне Педро однажды ночью, скрывая настоящие мотивы готовящейся поездки.

— Неужели ты сам собрался ехать? Предупреждаю: стоит тебе отлучиться хоть на один день, как на город начнут обрушиваться несчастья. Ты ведь прекрасно знаешь настроения твоего друга де ла Оса, — сказала я, просто чтобы что-нибудь сказать, но Педро, хоть я об этом и не знала, уже принял решение.

— Вместо себя я оставлю Вильягру. У него твердая рука.

— И чем ты собираешься соблазнять людей в Перу, чтобы они переезжали в Чили? Не все же такие идеалисты, как ты, Педро. Люди гораздо больше стремятся к богатству, чем к славе.

— Я придумаю, как это сделать.

Это была лично его идея, я к ней не имела никакого отношения. Под звуки барабанов и литавр Педро объявил жителям города, что он снаряжает корабль в Перу и те, кто желает уехать и увезти свое золото, могут это сделать. Это несказанно обрадовало людей, и целыми неделями в Сантьяго говорили только об этом. Уехать! Вернуться в Испанию с деньгами! Вернуться богатым — это была мечта всякого, кто покидал старый континент и отправлялся в Америку. Однако когда пришло время составлять списки пассажиров, только шестнадцать колонистов пожелали воспользоваться этой возможностью. Они продали свое имущество по бросовой цене, упаковали вещи, собрали все свое золото и приготовились к отправлению. Среди путешественников, которые поехали караваном к порту, был и мой наставник Гонсалес де Мармолехо. Ему в ту пору было уже больше шестидесяти лет, и он каким-то непостижимым образом ухитрился на службе Господу сколотить очень приличное состояние. Кроме того, там была сеньора Диас, испанская «дама», которая приехала в Чили на корабле года за два до того. Дамского в ней было мало: мы знали, что это переодетый в женское платье мужчина. «Шарики и пиписька у этой доньи между ножек, да», — рассказала мне Каталина. «Что это ты выдумываешь! Зачем мужчине понадобилось переодеваться женщиной?» — поначалу не поверила я. «Зачем, сеньорай? Чтобы вытягивать денежки у других мужчин, не иначе…» — объяснила Каталина. Но все, хватит сплетничать.

В назначенный день путешественники поднялись на борт корабля и разместили свои надежно запертые сундуки с золотом в указанных им каютах. Тут на берегу появились Вальдивия и другие капитаны в сопровождении множества слуг, чтобы устроить отплывающим прощальный обед: там были изысканные рыбные блюда, только что выловленные моллюски и вина из собственного погреба губернатора. На песке в качестве скатертей разложили шерстяные покрывала, путешественники отобедали по-королевски и пустились всхлипывать и говорить восторженные речи, особенно «дама с шариками между ног», которая была особенно сентиментальна и жеманна. Вальдивия настоял, чтобы все отъезжающие засвидетельствовали, какое количество золота они увозят с собой, чтобы избежать недоразумений впоследствии, — и эта мудрая мера была поддержана всеми безоговорочно. Пока писец скрупулезно записывал в свою книгу цифры, которые называли ему отъезжающие, Вальдивия взошел на единственную имеющуюся лодку, и пять дюжих моряков повезли его на корабль, где его ожидали несколько самых верных ему капитанов, вместе с которыми он вознамерился послужить королю в Перу. Поняв, что их обманули, горе-путешественники завыли от ярости, а некоторые даже бросились догонять лодку вплавь, но единственный, кому ее догнать удалось, получил такой сильный удар веслом по голове, что череп у него только чудом остался цел. Могу представить себе отчаяние обманутых, когда они увидели, как надуваются паруса корабля и он берет курс на север, увозя с собой все их земные сбережения.

Жесткому капитану Вильягре, который никогда не отличался особой любезностью, выпало в качестве заместителя губернатора заменить Вальдивию на время его отсутствия и столкнуться с разъяренными колонистами на побережье. Его здоровенная фигура, широченные плечи, красное лицо, хмурое выражение на нем и рука, сжимающая эфес шпаги, способствовали быстрому наведению порядка. Он объяснил присутствующим, что Вальдивия отправился в Перу защищать власть короля, своего суверена, и искать подкрепления для колонии в Чили, поэтому ему пришлось поступить так, как он поступил, но он обещает вернуть все до последнего дублона из причитающейся ему части добытого на прииске Марга-Марга. «То есть тем, кого это устраивает; а тот, кого не устраивает, — будет иметь дело со мной», — заключил он свою речь. Но это заявление никого не успокоило.

Я могу понять мотивы Педро, который видел в этом обмане, таком не свойственном его прямому характеру, единственное возможное решение проблем Чили. Он взвесил вред, причиненный шестнадцати ни в чем не повинным людям, и необходимость дать новый толчок конкисте, которая должна была послужить во благо тысячам людей, и решил, что второе важнее. Если бы Педро посоветовался со мной, я совершенно точно поддержала бы его решение, хотя предложила бы более элегантный способ исполнить этот план и к тому же сама поехала бы с ним в Перу. Но он поделился своей тайной только с тремя капитанами. Думал ли он, что я разрушу секретный план своей болтовней? Нет, потому что за все те годы, которые мы прожили вместе, я, защищая его жизнь и интересы, всегда действовала осмотрительно и жестко. Скорее, я полагаю, он боялся, что я попытаюсь удержать его. Он уехал, взяв с собой только самое необходимое, потому что если бы он стал собираться как следует, я бы догадалась о его намерениях. Педро уехал не попрощавшись, как когда-то, много лет назад, уехал от меня Хуан де Малага.

Ловушка Вальдивии — а это была именно ловушка, как бы ни была возвышенна ее цель, — стала просто подарком судьбы для Санчо де ла Оса, который теперь мог обвинять губернатора во вполне конкретном преступлении: Вальдивия обманул людей, украв у своих собственных солдат плоды многолетних трудов и лишений, и за это бесспорно заслуживал смерти.

Узнав, что Педро уехал, я почувствовала, что меня предали гораздо серьезнее, чем одураченных колонистов. В первый и последний раз в жизни я не смогла совладать со своими нервами. Целый день я била и рвала все, что попадалось мне под руку, и визжала от ярости — это ведь я, Инес Суарес, и я никому не позволю выбросить меня, как грязную тряпку, потому что я настоящая губернаторша Чили и все знают, чем мне обязаны! Что было бы с этим дерьмовым городишкой без меня — без меня, которая собственными руками копала оросительные каналы, лечила всех больных и раненых, сеяла, собирала урожай и готовила, чтобы вы все тут не перемерли от голода! Да к тому же я управляюсь с оружием не хуже опытного солдата, и Педро обязан мне жизнью; я его любила, и служила ему, и ублажала его, и никто не знает его лучше меня, и никто не сможет выносить его маний, как я!.. И так далее, и так далее, пока Каталина и другие женщины не привязали меня к кровати и не побежали за помощью. Лежа на кровати, я билась в путах, будто в меня вселились бесы, а в изножье постели сидел Хуан де Малага и посмеивался надо мной. Скоро пришел Гонсалес де Мармолехо, глубоко удрученный, потому что он был самым старым из обманутых Вальдивией и был уверен, что ему уже не удастся возместить потери. На самом деле впоследствии он не только с процентами вернул утраченное, но и на момент своей смерти, которая произошла много лет спустя, был самым богатым человеком в Чили. Как ему это удалось — загадка. Наверное, в чем-то Мармолехо помогла я, потому что мы совместно с ним организовали конный завод, осуществив идею, которая не покидала меня с самого начала путешествия в Чили. Клирик пришел ко мне, собираясь изгонять из меня дьявола, но, поняв, что мой недуг — лишь ярость покинутой женщины, ограничился тем, что окропил меня святой водой и прочел надо мной несколько молитв. Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть мне здравомыслие.

На следующий день меня навестила Сесилия. У нее к тому времени было уже несколько детей, но ни материнство, ни годы не смогли оставить и следа на королевской осанке и гладком лице инкской принцессы. Благодаря своему шпионскому таланту и положению супруги альгвасила Хуана Гомеса она была осведомлена обо всем, что происходило в колонии, даже за закрытыми дверями. Знала она и о моем недавнем нервном срыве. Она застала меня в постели, все еще без сил после событий предшествующего дня.

— Педро мне за это заплатит, Сесилия! — произнесла я вместо приветствия.

— Я к тебе с добрыми вестями, Инес. Тебе не придется мстить ему, это за тебя сделают другие, — сообщила она.

— О чем ты говоришь?

— Недовольные, а их в Сантьяго много, собираются обвинить Вальдивию перед Королевским судом в Перу. И если он не умрет в темнице, то, по крайней мере, проведет остаток жизни взаперти. Видишь, как тебе повезло, Инес!

— Это козни Санчо де ла Оса! — вскричала я, вскакивая с кровати и спешно начиная одеваться.

— Можно ли было представить себе, чтобы этот глупец сделал тебе такое одолжение? Де ла Ос пустил по рукам письмо, в котором просит, чтобы Вальдивия был смещен с должности, и многие жители города это письмо подписали. Большинство хочет отделаться от Вальдивии и назначить губернатором де ла Оса, — сообщила мне Сесилия.

— Этот шут никак от своего не отступится! — пробормотала я сквозь зубы, завязывая ботинки.

За несколько месяцев до того этот злокозненный вельможа в очередной раз пытался убить Вальдивию. Как и все планы, приходившие ему в голову, этот тоже был донельзя живописен: он притворился очень больным, лег в кровать и заявил, что он при смерти и хочет попрощаться и с друзьями, и с недругами, в том числе с губернатором. За занавесью он поставил своего приспешника с кинжалом в руке, чтобы напасть на Вальдивию со спины, когда тот наклонится над кроватью слушать шепот якобы умирающего. Де ла Ос сам рассказывал эти смехотворные подробности всем и каждому, и это проваливало его планы, потому что я узнавала обо всех деталях готовящегося покушения без всяких усилий со своей стороны. Когда в тот раз я предупредила Педро о готовящемся покушении, он сначала расхохотался и не хотел верить, а потом все же согласился расследовать это дело. В результате Санчо де ла Ос был обвинен в заговоре и приговорен к повешению во второй или в третий раз — я уже сбилась со счету. Однако в последнюю минуту Педро по традиции простил его.

Я закончила одеваться, нашла предлог спешно проститься с Сесилией и побежала к капитану Вильягре, чтобы передать ему слова инкской принцессы и уверить в том, что если де ла Ос добьется успеха, то и самому капитану, и другим верным Вальдивии людям тут же отрубят голову.

— У вас есть доказательства, донья Инес? — поинтересовался красный от ярости Вильягра.

— Нет, только слухи, дон Франсиско.

— Впрочем, мне хватит и этого.

Вильягра без промедления арестовал интригана и приказал отрубить ему голову топором в тот же самый день, не дав времени даже исповедоваться. Потом он приказал за волосы пронести его голову по городу, а затем повесить на столб для устрашения сомневающихся, как обычно поступали в таких случаях. Сколько отрубленных голов, выставленных на всеобщее обозрение, видела я в своей жизни? Не счесть. Вильягра решил не отлавливать остальных заговорщиков, которые, как крысы, затаились в домах, потому что иначе бы ему пришлось арестовать все население города — так сильно было недовольство Вальдивией, царившее тогда в Сантьяго. Вот так этот бравый капитан в один день вырвал ростки гражданской войны и избавил нас от этой гадины — Санчо де ла Оса. Самое было время.

Педро де Вальдивия добирался до Кальяо целый месяц, потому что останавливался во многих местах на севере, ожидая вестей из Сантьяго. Ему нужно было убедиться, что Вильягра ловко справился с ситуацией и прикрыл тылы. Педро знал о попытке бунта Санчо де ла Оса — до него добрался гонец с этой дурной новостью, — но не хотел брать на себя прямую ответственность за его смерть, потому что это могло принести проблемы с правосудием. Педро остался весьма доволен тем, как его заместитель на свой манер расправился с заговором, хотя изобразил удивление и недовольство этими событиями, помня о том, что враг обладал хорошими связями при дворе Карла V.

Пытаясь добиться моего прощения, Педро послал мне из Ла-Серены с гонцом письмо, в котором изъяснялся в любви, и причудливый золотой перстень в придачу. Письмо я разорвала в клочки, а кольцо подарила Каталине с тем условием, чтобы оно никогда не попадалось мне на глаза, потому что от одного его вида кровь во мне закипала.

По дороге на север губернатор присоединил к своему отряду группу из десяти опытных капитанов, которых снабдил доспехами, оружием и конями, пользуясь золотом обманутых колонистов, и отправился вместе с ними, чтобы встать под знамена клирика ла Гаски, законного представителя короля в Перу. Чтобы добраться до войска ла Гаски, этим бесстрашным дворянам пришлось подняться вплоть до самых заснеженных Андских вершин, не щадя коней, которые падали от нехватки воздуха; да и сами они мучились горной болезнью, от которой чуть не лопались барабанные перепонки и кровоточили все отверстия тела. Они знали, что у ла Гаски, хотя он человек недюжинной отваги и силы воли, совершенно нет военного опыта, а ему предстоит столкнуться с образцовым войском под командованием бывалого и смелого генерала. Гонсало Писарро можно было обвинять в чем угодно, только не в малодушии. Войско ла Гаски, измученное переходом через горную цепь, парализованное холодом и испуганное численным превосходством противника, приняло Вальдивию с десятью капитанами как ангелов-мстителей. Для ла Гаски эти десять дворян, по Божественному провидению прибывшие ему на помощь, оказались решающим фактором. Он обнял их, рассыпаясь в благодарностях, и передал командование Педро де Вальдивии, легендарному завоевателю Чили, именитому полководцу. Войско тут же воспряло духом, потому что такой генерал казался всем залогом победы. Вальдивия начал с того, что укрепил дух солдат нужными словами, которые были наработаны в течение многих лет общения с подчиненными, а затем занялся оценкой состояния личного состава и снаряжения. Поняв, что перед ним стоит очень тяжелая задача, он почувствовал возвращение молодости: капитаны со времен основания Сантьяго не видели его таким воодушевленным.

Чтобы подойти к Куско, где должна была произойти встреча с мятежной армией Гонсало Писарро, Вальдивия повел солдат по узким инкским тропам, вырубленным на краю пропастей. Войско двигалось вперед, как вереница насекомых, а над ним нависали массивные сизые горы: вокруг были лишь камни, лед, окутанные облаками вершины, ветер и кондоры. Окаменевшие корни растений иногда вздымались из расщелин, и люди хватались за них, чтобы хоть на мгновение отдохнуть от тяжкого восхождения. Конские копыта скользили по скалам, и солдатам, привязанным друг к другу веревками, приходилось держать лошадей за гривы, чтобы не дать им упасть в пропасть. Пейзаж был давящей и грозной красоты: весь окружающий мир состоял лишь из слепящего солнца и глубоких теней. Ветер и град создали дьявольские фигуры на склонах гор. В расщелинах скал сверкал рассветными цветами лед. По утрам солнце, окрашивавшее вершины рыжими и красными мазками, казалось далеким и холодным; по вечерам свет гас так же внезапно, как загорался утром, и горы погружались во тьму. Ночи казались бесконечными; никто не мог пошевелиться в этой темноте, люди и животные дрожали от холода и прижимались друг к другу, цепляясь за края ущелий.

Чтобы облегчить немощь от горной болезни и придать сил измученным людям, Вальдивия приказал всем жевать листья коки, как делали индейцы кечуа с незапамятных времен. Узнав, что Гонсало Писарро приказал срезать мосты, чтобы не дать людям ла Гаски переправиться через реки и пропасти, Педро велел янаконам плести веревки из волокон растений, которые попадались вокруг, и это выходило у них потрясающе быстро. Сам он с небольшой группой храбрецов тайно поехал вперед. Добравшись под прикрытием горного тумана до одной из переправ, разрушенных Писарро, он отдал приказ индейцам сплетать веревки в косы по шесть штук традиционным способом кечуа и делать из них висячий мост. Днем позже, когда к тому месту подошел ла Гаска со всем остальным войском, проблема переправы была уже решена. Им удалось перевести на другую сторону почти тысячу солдат, пятьдесят всадников, бесчисленное количество янакон и тяжелое оружие, балансируя на веревках над ужасающей пропастью, в которой завывал ветер. После этого Вальдивии пришлось заставить усталых людей пройти еще две лиги вверх по крутому склону со всем снаряжением на плечах и волоча за собой пушки, чтобы добраться до выбранного им места, откуда он рассчитывал нанести удар по армии Гонсало Писарро. Как только пушки были размещены на стратегических высотах, он решил дать солдатам пару дней отдыха для восстановления сил, а сам в это время, как когда-то поступал его учитель, маркиз де Пескара, лично проверял размещение артиллерии и аркебузиров, разговаривал с каждым солдатом, давая наставления относительно грядущей битвы, и разрабатывал план сражения. Я будто вижу, как он скачет верхом в новых доспехах, энергичный и нетерпеливый, как заранее просчитывает перемещения противника и планирует атаку, будто хороший шахматист, которым он, впрочем, и был. Он был уже не молод, ему исполнилось сорок восемь лет, он немного располнел, и давнишняя рана на бедре давала о себе знать, но все же еще мог проводить в седле по двое суток без отдыха, и в эти моменты — я знаю — он чувствовал себя непобедимым. Он был настолько уверен в победе, что пообещал ла Гаске, что в этой схватке они потеряют не более тридцати человек, и это обещание сдержал.

Как только горы огласил первый пушечный залп, писарристы поняли, что имеют дело с прекрасным военачальником. Многие солдаты, которым изначально не очень-то нравилась идея сражаться против короля, покинули ряды Гонсало Писарро и перешли в армию ла Гаски. Рассказывают, что маэстре-де-кампо войска Писарро, старый лис с многолетним опытом за плечами, безошибочно определил, с кем он сражается. «Во всем Новом Свете есть только один генерал, способный выстроить такую стратегию: это дон Педро де Вальдивия, завоеватель Чили», — будто бы сказал он. И противник не обманул его ожиданий и не дал ни минуты передышки. После нескольких часов сражения Гонсало Писарро, войско которого несло многочисленные потери, пришлось сдаться и вручить свою шпагу Вальдивии. Через несколько дней он и его престарелый маэстре-де-кампо были обезглавлены в Куско.

Ла Гаска выполнил свое обещание подавить восстание и вернуть Перу Карлу V; теперь он должен был занять место низложенного Гонсало Писарро, приняв на себя всю огромную власть, которую предполагал этот пост. Своим триумфом он был обязан могучему капитану Вальдивии и отплатил ему подтверждением титула губернатора Чили, который давно уже был дан ему жителями Сантьяго, но до тех пор не был утвержден короной. Кроме того, ла Гаска наделил Вальдивию полномочиями набирать солдат и увозить их в Чили, если только это не будут мятежники-писарристы или перуанские индейцы.

Вспоминал ли Педро обо мне, проходя триумфатором по улицам Куско? Или он был тогда слишком занят своей славой и собственной персоной? Я тысячу раз спрашивала себя, почему он не взял меня с собой в этот поход. Если бы он взял меня, наша судьба сложилась бы по-другому. Да, он ехал принимать участие в военной кампании, но я была ему спутницей не только в мирное время, но и на войне. Стыдился ли он меня? Меня — своей любовницы, сожительницы, наложницы? Это в Чили я была доньей Инес Суарес, губернаторшей, и никто уже не помнил, что мы с Педро не состоим в законном браке. Я сама часто забывала об этом. Наверное, в Куско, а потом и в Сьюдад-де-лос-Рейес женщины не давали Педро проходу: он был абсолютный герой гражданской войны, хозяин и правитель Чили; он был, как многие думали, сказочно богат и все еще красив; для любой женщины было бы огромной честью стать его спутницей. Кроме того, уже составлялся заговор с целью убить ла Гаску, клирика фанатичной строгости, и поставить на его место Педро де Вальдивию, но никто не отваживался рассказать об этом плане самому заинтересованному лицу, потому что для него это было бы оскорблением. Оружие рода Вальдивия всегда служило верой и правдой королю и никогда не обратилось бы против него, а ла Гаска был представителем короля.

В моем возрасте уже смешно строить догадки о том, сколько женщин было у Педро в Перу, тем более что и у меня совесть не совсем чиста: именно в это время начались мои любовные отношения с Родриго де Кирогой. Однако нужно сказать, что он сам не проявлял в этом никакой инициативы и никак не показывал, что догадывается о моих смутных желаниях. Зная, что он никогда не пошел бы на предательство своего друга Педро де Вальдивии, я опасалась нашей взаимной симпатии, так же как опасался ее он. Обратила ли я внимание на Кирогу оттого, что была покинута, или потому, что хотела отомстить Педро за то, что он оставил меня? Не могу сказать. Ведь мы с Родриго любили друг друга целомудренно, глубокой и отчаянной любовью, которую никогда не выдавали словами, а только взглядами и выражением лиц. С моей стороны это была не пылкая страсть, какую я чувствовала к Хуану де Малаге или Педро де Вальдивии, а скромное желание быть рядом с Родриго, жить с ним одной жизнью, заботиться о нем. Сантьяго был маленьким городком, где сохранить в тайне нельзя было ничего, но репутация Родриго была столь безупречна, что никто не распускал сплетен о нас, хотя мы с ним встречались каждый день, если только он не был занят военными делами. Предлогов для встреч было более чем достаточно: он помогал мне с моими проектами строительства церкви, скитов, кладбища и больницы, а я взяла на себя заботы о его дочери.

Исабель, ты, конечно, этого не помнишь, ведь тебе в ту пору было всего три года. Эулалия, твоя мать, которая очень любила и тебя, и Родриго, умерла во время эпидемии тифа. Твой отец привел тебя за руку ко мне домой и сказал: «Донья Инес, приглядите за моей дочерью несколько дней, прошу вас. Понимаете, мне надо поехать разделаться с кучкой дикарей, но я скоро вернусь». Ты была молчаливой, но подвижной девочкой, с личиком, похожим на мордочку ламы, с такими же красивыми глазами, окаймленными длинными ресницами, и с таким же выражением любопытства, с волосами, завязанными в два хвостика, как ушки этого животного. От своей матери из племени кечуа ты унаследовала кожу карамельного цвета, а от отца — аристократические черты. Хорошая смесь. Я полюбила тебя с того самого момента, как ты впервые переступила порог моего дома, прижимая к груди деревянную лошадку, которую выстругал для тебя Родриго. Отцу я так тебя и не вернула: под разными предлогами ты оставалась у меня, пока мы с Родриго не поженились, а потом ты уже по праву стала членом моей семьи. Меня ругали за то, что я тебя баловала и обращалась как со взрослой; мне говорили, что так я воспитаю чудовище. Представь себе, как сильно разочаровались эти критиканы, увидев результат.

За эти девять месяцев нам в Чили пришлось столкнуться с индейцами в нескольких битвах и выдержать бессчетное количество небольших стычек с ними, но нам удалось не только удержаться в прежних местах поселений, но и основать новые города. Казалось, что нам ничто не угрожает, но чилийские индейцы на самом деле так и не смирились с нашим присутствием на их земле, в чем мы удостоверились в последующие годы. На севере индейцы под командованием Мичималонко годами готовились к большому восстанию, но больше не решались нападать на Сантьяго, как нападали в 1541 году; вместо этого они сконцентрировали свои усилия для атак на небольшие поселения на севере страны, где испанские колонисты были практически беззащитны.

Летом 1549 года скончался дон Бенито. С ним сделались желудочные колики, после того как он съел несвежих устриц. Старик был очень любим всеми нами, мы считали его патриархом города. Когда-то мы дошли до долины реки Мапочо, подгоняемые лишь мечтой этого старого солдата, которому Чили казался эдемским садом. Со мной он всегда был образцом лояльности и галантности, поэтому я очень страдала оттого, что была бессильна помочь ему. Он умер у меня на руках, корчась от боли: казалось, он насквозь был пропитан сильнейшим ядом. Мы как раз хоронили его — проститься с доном Бенито пришли все жители города, — когда в Сантьяго появились два солдата в лохмотьях. Они оба едва держались на ногах от усталости, а один из них был тяжело ранен. Они прибыли из Ла-Серены, передвигаясь по ночам, а днем прячась от индейцев. Они рассказали, что однажды ночью единственный караульный этого маленького, недавно основанного городка едва успел дать сигнал тревоги, как полчища индейцев яростно обрушились на город. Испанцы не смогли защититься, и через несколько часов от Ла-Серены не осталось ничего. Индейцы мучили до смерти мужчин и женщин, убивали детей, сбрасывая их на скалы, жгли дома. В суматохе этим двоим удалось бежать, и, пережив бесчисленное множество мытарств, они принесли в Сантьяго ужасную весть. Они заверили нас, что речь шла об общем восстании, что все племена вышли на тропу войны и вознамерились разрушить все испанские поселения.

Страх охватил жителей Сантьяго. Нам казалось, что полчища дикарей уже переправляются через ров, лезут по стенам и обрушиваются на нас, как гнев Божий. Наши силы опять были разделены, ведь часть солдат находилась в северных поселениях, Педро де Вальдивия отсутствовал вместе с несколькими капитанами, а обещанное подкрепление так и не прибыло. Защитить золотые прииски и фермы было невозможно, поэтому люди покинули их и искали укрытия в Сантьяго. Женщины в отчаянии молились в церкви денно и нощно, а мужчины — все, включая стариков и больных, — приготовились защищать город.

На городском совете было решено, что Вильягра с отрядом из шестидесяти человек выступит из города, чтобы сразиться с индейцами на севере, пока они не дошли до Сантьяго. Агирре был назначен ответственным за организацию защиты столицы, а Хуан Гомес получил разрешение применять любые средства для получения сведений о планах индейцев, что означало право пытать всех подозрительных лиц. Стоны мучимых индейцев не добавляли спокойствия обстановке. Сколько я ни взывала к милосердию, объясняя, что с помощью пыток правды никогда не узнать, потому что несчастные признаются во всем, что хотят услышать палачи, все мои увещевания оказались тщетны.

Ненависть, страх и жажда мести были столь велики, что когда становилось известно о карательных вылазках Вильягры, ярость которого не уступала ярости дикарей, народ ликовал. Жестокими мерами Вильягре удалось меньше чем за три месяца подавить восстание, разбить индейцев и предотвратить их нападение на Сантьяго. Он заставил касиков заключить мирное соглашение, но никто не надеялся, что эта передышка в войне будет долгой. Единственная наша надежда была на то, что скоро возвратится губернатор с капитанами и привезет новых солдат из Перу.

Спустя несколько месяцев после военной кампании Вильягры городской совет отправил на север Франсиско де Агирре, чтобы он занялся восстановлением городов, пострадавших от руки индейцев, и поисками союзников. Но бравый баск воспользовался представившейся возможностью, чтобы дать волю своему порывистому и жестокому характеру. Он немилосердно нападал на индейские деревни, собирал всех мужчин, начиная от мальчиков и заканчивая стариками, запирал их в деревянные бараки и сжигал заживо. Так он едва полностью не истребил индейское население, и, как он сам рассказывал со смехом, после этого ему приходилось усердно сношаться со вдовами, чтобы восстановить численность деревенских жителей.

Я не буду описывать здесь подробности, потому что, боюсь, в этих страницах и так заключено больше зверств, чем может вынести христианская душа. В Новом Свете никто не стесняется проявлять жестокость. Да что я говорю? Такие жестокости, какие совершал Агирре, существуют по всей земле и существовали во все времена. Ничего не меняется, мы, люди, совершаем один и тот же грех раз за разом, бесконечное количество раз.

Это происходило в Новом Свете, в то время как в Испании император Карл V провозглашал новые законы, в которых утверждал, что индейцы — подданные короны, и предупреждал землевладельцев, что они не вправе принуждать индейцев к работе и карать их физическими наказаниями, что с ними следует заключать письменный договор и платить им твердой монетой. Более того, конкистадорам следует не воздействовать на индейцев силой, а по-доброму уговаривать их принять веру Христову и власть христианского короля, отдать свои земли и подчиниться новым хозяевам. Как и многие другие законы, написанные из добрых побуждений, эти предписания так и остались лишь на бумаге. «Кажется, наш король совсем раздружился с головой, если полагает, что это возможно», — сказал Агирре по поводу этих законов. И он был прав. Что делали испанцы, когда на их земли вторгались чужаки и пытались навязать свои обычаи и веру? Конечно же, бились с ними насмерть.

Между тем Педро удалось собрать в Перу значительное количество солдат, и он отправился в обратный путь по суше, следуя уже известным маршрутом через пустыню Атакама. Когда он находился в пути уже несколько недель, его нагнал гонец от ла Гаски с распоряжением возвращаться в Сьюдад-де-лос-Рейес, где в его адрес было выдвинуто огромное количество обвинений. Вальдивии пришлось передать командование отрядом своим капитанам и повернуть обратно, чтобы предстать перед судом. Несмотря на неоценимую помощь, оказанную королю и ла Гаске в борьбе против Гонсало Писарро и восстановлении мира в Перу, Педро был отдан под суд.

Помимо недругов-завистников, которых Вальдивия нажил себе в Перу, из Чили также приехали злопыхатели — специально, чтобы очернить его. Обвинений против него было более пятидесяти, но я помню только самые важные и те, что касались меня. Вальдивию обвиняли в том, что он стал именоваться губернатором без санкции Франсиско Писарро, который дал ему лишь должность заместителя губернатора; в том, что он приговаривал к казни Санчо де ла Оса и других ни в чем не повинных испанцев, например юного Эскобара, обвиненного из чистой ревности; а также в том, что он украл деньги у колонистов (причем умалчивалось, что практически весь этот долг был уже выплачен золотом с прииска Марга-Марга, как и было обещано). Кроме того, говорили, что Вальдивия завладел лучшими землями и тысячами индейцев, не упоминая, что он из своего кармана оплачивал некоторые расходы колонии, обеспечивал довольствием солдат, давал в долг без процентов и по большому счету выступал в качестве казначея Чили, распределяя собственные деньги, потому что он никогда не был скупым или жадным. К этому прибавляли, что Вальдивия наделил чрезмерным богатством некую Инес Суарес, с которой сожительствовал вне брака. Что больше всего меня оскорбило потом, когда я узнала все подробности, так это то, что эти подлецы утверждали, что я верчу Педро по своему усмотрению и для того, чтобы получить какую-нибудь милость от губернатора, надо платить комиссию его любовнице. Я пережила много тягот во время завоевания Чили и положила всю свою жизнь на то, чтобы основать это королевство. Не буду перечислять здесь все, что я создала собственными силами, потому что это записано в архивах городского совета, и если кто-то сомневается, может справиться там. Действительно, Педро наделил меня обширными землями, и это оскорбило людей недалеких и с короткой памятью, но я заработала все это вовсе не в постели. Мое состояние росло, потому что я управляла своим имуществом с крестьянской рассудительностью, которую унаследовала от матери, упокой Господи ее душу. «Расход должен быть меньше прихода» — вот в чем заключалась ее философия относительно денег: простая формула, которая никогда Не подведет. Как и все испанские дворяне, ни Педро, ни Родриго никогда не занимались ни управлением своим имуществом, ни торговлей. Педро умер бедным, а Родриго разбогател благодаря мне.

Ла Гаска, несмотря на то что обвиняемый был ему симпатичен и сделал для него очень многое, скрупулезно довел суд до конца. В Перу только об этом и говорили, а мое имя как только не трепали: болтали, что я ведьма и с помощью разных зелий отнимаю рассудок у мужчин, что я была шлюхой в Испании, а потом в Картахене, что я не старею, потому что пью кровь новорожденных, и прочие глупости, которые мне и повторять-то стыдно. Педро доказал свою невиновность, разбивая одно обвинение за другим, и в конце концов единственной, кто проиграл от этого процесса, оказалась я. Ла Гаска в очередной раз подтвердил назначение Вальдивии губернатором, все его титулы и заслуги и потребовал только, чтобы он выплатил все свои долги в разумные сроки. Но по отношению ко мне этот клирик — который заслуживает вечно вариться в адских котлах — был исключительно жёсток. Он приказал губернатору лишить меня всего имущества и разделить его между капитанами, немедленно прекратить всякие со мной отношения и отправить меня в Перу или в Испанию, где я могла бы замаливать свои грехи в монастыре.

Педро отсутствовал полтора года и вернулся из Перу с двумя сотнями солдат, из которых восемьдесят прибыли вместе с ним на корабле, а остальные — по суше. Когда я узнала, что он скоро приедет, меня охватила лихорадочная активность, и я чуть не свела с ума слуг. Я заставила всех красить стены, стирать занавески, сажать цветы, готовить любимые лакомства Педро, ткать покрывала и шить новые простыни. Было лето, и у нас в садах вокруг Сантьяго уже росли фрукты и овощи, как в Испании, только еще вкуснее. Мы с Каталиной принялись делать заготовки и готовить любимые Педро десерты. В первый раз за целые годы я забеспокоилась о своем внешнем виде: я даже сшила себе несколько изящных рубашек и юбок, чтобы принять его наряженной, как невеста. Мне тогда было около сорока лет, но я чувствовала себя молодой и привлекательной, может быть, потому, что тело мое не изменилось, как это бывает с бездетными женщинами, а еще потому, что я видела свое отражение в робких глазах Родриго де Кироги. Но я боялась, что Педро заметит тонкие морщинки вокруг глаз, вены на ногах и трудовые мозоли на руках. Его я решила ни в чем не упрекать: что было, то было. Я хотела помириться с ним, вернуть те времена, когда мы любили друг друга, как в сказке. Мы многое вместе пережили: десять лет борьбы и страсти — такое не проходит бесследно. Я постаралась выбросить из головы образ Родриго де Кироги, эту бесполезную и опасную фантазию, и пошла к Сесилии, чтобы выспросить секреты ее красоты, о которых в Сантьяго ходило столько слухов. Ведь это было настоящее чудо: инкская принцесса, в противоположность всему остальному миру, с годами только молодела!

Дом Хуана и Сесилии был гораздо меньше и скромнее нашего, но она с чудесным вкусом украсила его мебелью и безделушками из Перу, многие из которых были даже привезены из бывшего дворца Атауальпы. Полы были покрыты в несколько слоев разноцветными шерстяными коврами с инкскими орнаментами; ноги при ходьбе в них просто утопали. В доме пахло корицей и шоколадом, который она умудрялась где-то доставать, в то время как все остальные довольствовались мате и местными травами. Она с детства во дворце Атауальпы так привыкла к этому напитку, что в тяжелые для Сантьяго времена, когда мы все страдали от голода, она плакала не от желания съесть кусочек хлеба, а от желания выпить шоколада. До прибытия испанцев в Новый Свет шоколад пили только знать, жрецы и высокопоставленные военные, но мы быстро освоили его.

Мы с Сесилией сели на большие подушки, и молчаливые служанки подали нам этот ароматный напиток в серебряных пиалах, сделанных искусными мастерами кечуа. Сесилия, которая на людях всегда появлялась одетой на испанский манер, дома носила более удобную одежду, принятую при дворе Инки: на ней была прямая юбка до щиколоток и вышитая туника, перехваченная на поясе ярким плетеным кушаком. Она ходила босая, и я не могла не сравнить совершенные ступни принцессы со своими грубыми ногами крестьянки. Волосы у нее были распущены, а единственным украшением на ней были тяжелые золотые серьги, передававшиеся в их роду по наследству. Их она привезла в Чили таким же загадочным способом, как и мебель, украшавшую ее дом.

— Если Педро обратит внимание на твои морщинки, это будет означать, что он тебя разлюбил, и, что бы ты ни делала, тебе не удастся изменить его чувства, — сказала она, когда я изложила свои сомнения.

Не знаю, были ли ее слова пророческими, или она, знавшая даже самые сокровенные секреты, уже знала то, что мне еще было неизвестно. Но чтобы порадовать меня, она поделилась со мной своими кремами, лосьонами и духами, которыми я усердно пользовалась несколько дней, ожидая приезда своего возлюбленного.

Но прошла неделя, за ней другая и еще одна, а Вальдивия в Сантьяго не появлялся. Он жил на корабле, стоявшем на якоре в бухте Конкон, и управлял оттуда, посылая в Сантьяго гонцов, но ни одно из его посланий мне не предназначалось. Я не могла понять, что происходит. Я мучилась от неизвестности, гнева и надежды, страшилась мысли, что он разлюбил меня, и старалась во всем отыскать хоть что-то обнадеживающее. Я попросила Каталину погадать мне, но на этот раз в своих ракушках она ничего не разглядела, а может, просто не решилась рассказать мне, что она там увидела. Проходили дни и недели, а весточки от Педро так и не было. Я не могла есть и практически не спала. Целыми днями я работала на износ, а по ночам бродила по галереям и залам дома, как бык по загону, нервно выбивая каблуками искры из пола. Я не плакала, потому что на самом-то деле чувствовала не печаль, а ярость, и не молилась, потому что, как мне казалось, Дева Заступница не поняла бы моих горестей. Тысячу раз у меня был соблазн поехать навестить Педро на корабле и разом выяснить, почему он так себя ведет, — ехать туда было всего два дня верхом, — но я так и не решилась, потому что инстинкт подсказывал мне, что в такой ситуации не стоит бросать ему вызов. Наверное, я предчувствовала несчастье, но из гордости не хотела ничего формулировать словами. Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня униженной, а уж тем более Родриго де Кирога, который, к счастью, не задавал лишних вопросов.

Наконец в один прекрасный жаркий день в мой дом явился капеллан Гонсалес де Мармолехо. Вид у него был совершенно измученный. Он съездил в Вальпараисо и вернулся оттуда за пять дней, и все тело у него болело от долгой скачки. Я достала бутылку своего лучшего вина и пригласила клирика к столу, едва сдерживая нетерпение, потому что знала, что он привез вести для меня. Педро уже едет в Сантьяго? Или он зовет меня к себе? Мармолехо прервал мои расспросы, вручил мне запечатанное письмо и с поникшей головой ушел пить вино на увитую бугенвиллеей галерею, оставив меня читать одну.

Педро в кратких и точных словах сообщал мне решение ла Гаски, уверял меня в своем уважении и восхищении, не упоминая про любовь, и просил внимательно выслушать Гонсалеса де Мармолехо. Герой военных кампаний во Фландрии и Италии, подавления восстаний в Перу и завоевания Чили, самый известный и храбрый солдат во всем Новом Свете боялся встречи со мной и поэтому месяцами скрывался на корабле! Что с ним произошло? Я и представить себе не могла, что заставило его бежать от меня. Может, я превратилась во властную ведьму или в мужеподобную бабу? Может, я слишком безоговорочно верила в силу нашей любви? Я ведь даже ни разу не спрашивала себя, любит ли Педро меня так же сильно, как я его: для меня это был бесспорный факт. Нет, решила я наконец. Моей вины здесь нет. Это не я изменилась, а он. Почувствовав, что стареет, он испугался и захотел снова стать героем-воином и юным любовником, каким был много лет назад. Я слишком хорошо его знала, поэтому рядом со мной он не мог начать все заново, всего лишь облачившись в свежие одежды. Передо мной он не смог бы скрывать свои слабости и возраст, и, понимая это, он решил просто отстраниться от меня.

— Падре, прошу вас, прочтите письмо и скажите, что все это означает, — сказала я, протягивая листы клирику.

— Я знаю, что там написано, дочь моя. Губернатор удостоил меня большого доверия и даже просил у меня совета.

— То есть это вы придумали такую жестокость?

— Нет, донья Инес. Это приказы ла Гаски, самого высокопоставленного королевского и церковного чиновника в этой части света. Вот здесь у меня бумаги, можешь взглянуть сама. Ваша внебрачная связь с Педро стала причиной громкого скандала.

— Теперь, когда я больше не нужна, моя любовь к Педро — скандал. А вот когда я находила воду в пустыне, лечила больных, хоронила погибших, спасала Сантьяго от индейцев — тогда я была святая.

— Я понимаю твои чувства, дочь моя…

— Нет, падре, вы и представить себе не можете, что я чувствую. Какая дьявольская ирония в том, что только сожительница во всем виновна, притом что она свободна, а он — женат! Меня не удивляет низость ла Гаски — он священник, что уж тут, а вот трусость Педро — удивляет очень.

— У него не было выбора, Инес.

— У благородного человека всегда есть выбор, когда речь идет о защите чести. Падре, предупреждаю вас, что из Чили я не уеду: я завоевала эту землю и основала здесь города.

— Смири свою гордыню, Инес! Полагаю, ты не хочешь, чтобы сюда явилась инквизиция и по-своему разобралась с тобой.

— Вы мне угрожаете? — спросила я с содроганием: при упоминании инквизиции у меня всегда по телу бегут мурашки.

— Этого у меня и в мыслях не было, дочь моя. Я приехал с поручением от губернатора предложить решение, которое позволит тебе остаться в Чили.

— Какое же это решение?

— Ты могла бы выйти замуж… — наконец произнес капеллан, пытаясь совладать с приступами кашля и ерзая на стуле. — Это единственный способ, чтобы тебе остаться в Чили. В достойных мужчинах, готовых взять в жены женщину с такими достоинствами и таким богатым приданым, недостатка не будет. А когда твоя собственность будет записана на имя мужа, никто не сможет отнять ее у тебя.

Долгое время я не могла произнести ни слова. Я не могла поверить, что Педро предлагает мне такой извращенный выход — последний из тех, что могли бы прийти в голову мне.

— Губернатор искренне хочет помочь тебе, хотя это и означает, что ему придется отказаться от тебя. Разве ты не понимаешь, что это предложение — знак самоотвержения, доказательство любви и признательности? — прибавил священник.

Он сидел на стуле, нервничая и вспугивая веером летних мух, а я большими шагами ходила по галерее, пытаясь взять себя в руки. Эта идея явно не была плодом внезапного озарения, ведь Педро предложил ее ла Гаске, будучи еще в Перу, и тот одобрил ее. То есть моя судьба была решена за моей спиной. Предательство Педро казалось мне глубочайшей низостью, и волна ненависти, как грязная вода, окатила меня с ног до головы, наполнив рот желчью. В этот момент мне хотелось задушить капеллана голыми руками, и я должна была сделать над собой огромное усилие, чтобы вспомнить, что он всего лишь посланник. Кто заслуживал мести, так это Педро, а не этот несчастный старик в сутане, с которого от страха пот катился градом.

Вдруг меня что-то как будто кулаком ударило в грудь, от чего дыхание перехватило и я пошатнулась. Сердце у меня екнуло и понеслось бешеным галопом — такого раньше со мной никогда не бывало. Кровь хлынула к вискам, ноги подкосились, в глазах потемнело. Мне едва удалось плюхнуться на стул, иначе бы я упала на пол. Это помутнение продлилось всего несколько мгновений: скоро я пришла в себя и обнаружила, что сижу, опустив голову на колени. В таком положении я дождалась, когда сердцебиение восстановится и я снова смогу спокойно дышать. Я решила, что потеряла сознание от ярости и жары, не подозревая, что у меня разорвалось сердце и мне предстоит прожить еще тридцать лет с этой дырой в груди.

— Полагаю, что Педро, раз он так жаждет помочь мне, уже позаботился и о том, чтобы выбрать мне достойного супруга, так? — спросила я Мармолехо, когда снова смогла говорить.

— У губернатора есть на примете пара кандидатур…

— Передайте Педро, что я принимаю предложение, но будущего мужа выберу себе сама, потому что хочу выйти замуж по любви и жить в браке счастливо.

— Инес, напоминаю тебе, что гордыня — смертный грех.

— Скажите мне одну вещь, падре. Это правда, что Педро привез с собой двух любовниц?

Гонсалес де Мармолехо не ответил, своим молчанием подтвердив дошедшие до меня слухи. Педро променял одну женщину сорока лет на двух двадцатилетних. Это были две испанки — Мария де Энсио и ее загадочная служанка, Хуана Хименес, которая тоже делила ложе с Педро и, как говорили, с помощью чародейства вертела ими обоими, как хотела. С помощью чародейства? И обо мне говорили то же самое. Иногда достаточно вытереть пот со лба усталого мужчины, чтобы он стал есть с рук, которые его ласкают. Для этого не нужна черная магия. Нужно только быть верной и веселой, слушать — или, по крайней мере, притворяться, что слушаешь, — вкусно готовить, незаметно следить за ним, чтобы он не делал глупостей, наслаждаться и дарить наслаждение каждым объятием, ну и делать еще несколько очень простых вещей — вот и весь рецепт. Все это можно было бы выразить очень коротко: нужно быть железной рукой в шелковой перчатке.

Помню, когда Педро рассказал мне о ночной рубашке с прорезью в форме креста, в которой ложилась спать его супруга Марина, я тайно пообещала себе никогда не прятать свое тело от мужчины, с которым буду делить ложе. Я выполнила это решение и следовала ему до последнего дня, проведенного рядом с Родриго, с таким бесстыдством, что он никогда не замечал, что тело у меня одрябло, как у всякой старухи. Мужчины, которые прикасались ко мне, были бесхитростны, а я вела себя так, будто была красавицей, и они в это легко верили. Теперь я одна, и мне некого одаривать любовью, но могу поклясться, что Педро был счастлив, пока был со мной, и Родриго — тоже, даже когда болезнь не позволяла ему брать инициативу на себя. Извини, Исабель, я знаю, что тебя смутят эти строки, но тебе следует научиться этим вещам. Не обращай внимания на то, что говорят по этому поводу священники — они ведь об этом ничего не знают.

В Сантьяго было уже полтысячи жителей, но слухи распространялись здесь все так же быстро, как в деревне, поэтому я решила не терять времени на лишние церемонии.

Сердце мое яростно билось еще несколько дней после разговора с клириком. Каталина приготовила мне настой из келпа, сухих морских водорослей, которые она ставила размачиваться на ночь. Вот уже тридцать лет я пью эту вязкую жидкость каждое утро по пробуждении, я привыкла к ее отвратительному вкусу и благодаря ей до сих пор жива.

В то воскресенье я надела свое лучшее платье, взяла тебя, Исабель, за руку, ведь ты жила со мной уже несколько месяцев, и пересекла площадь по направлению к дому Родриго де Кироги в тот самый час, когда народ выходил из церкви после мессы, чтобы все меня видели. С нами шли Каталина, закутанная в черную накидку и бормотавшая заговоры на кечуа, которые в таких случаях более действенны, чем христианские молитвы, и старый пес Бальтасар.

Слуга-индеец открыл дверь и провел меня в гостиную, а мои спутники остались ждать в пыльном внутреннем дворике, загаженном курицами. Я огляделась и поняла, что предстоит вложить немало труда, чтобы сделать из этого уродливого барака с голыми стенами приемлемое жилище. Я подумала, что у Родриго, наверное, нет даже пристойной кровати и спит он в походной солдатской койке. Неудивительно, что ты так быстро привыкла к удобствам моего дома. Предстояло заменить эту грубую мебель из бревен и дубленой кожи, покрасить стены, купить занавеси и ковры для стен и пола, построить солнечные и тенистые галереи, посадить деревья и цветы, устроить фонтаны во дворе, снять с крыши солому и положить черепицу, — короче говоря, развлечений было не на один год. Мне нравится строить планы.

Через несколько мгновений вошел Родриго, удивленный, потому что я никогда раньше не навещала его дома. Он уже успел снять воскресную куртку и остался в белой рубашке с широкими рукавами, расстегнутой на груди. Он показался мне очень молодым, и мне захотелось поскорей убежать, откуда пришла. На сколько же лет моложе меня этот мужчина?

— Доброго дня, донья Инес. Что-нибудь случилось? С Исабель все хорошо?

— Я пришла предложить вам заключить брак, дон Родриго. Как вы на это смотрите? — выпалила я сразу, потому что в подобных обстоятельствах говорить обиняками невозможно.

К чести Кироги должна сказать, что он принял мое предложение с легкостью, достойной комедии. Лицо его просияло, он воздел руки к небу и испустил долгий индейский крик, чего я совершенно не ожидала — при его-то обычной сдержанности. Конечно же, до него уже дошел слух о том, что произошло в Перу, об истории с ла Гаской и о странном плане, который пришел в голову губернатору; все капитаны только и говорили об этом, особенно неженатые. Может быть, он и подозревал, что станет моим избранником, но был слишком скромен, чтобы быть в этом уверенным. Я хотела изложить ему условия предложения, но он не дал мне говорить, а порывисто обнял меня, поднял в воздух и закрыл мне рот своими губами. Тогда я осознала, что и я ждала этого момента вот уже почти год. Я вцепилась в его рубашку обеими руками и поцеловала его в ответ — со страстью, которая долгое время спала или которую мне удавалось обмануть; со страстью, которую я хранила для Педро де Вальдивии и которая жаждала быть прожитой, пока молодость не покинула меня. Я почувствовала его желание, его руки на моей талии, на затылке, на волосах, его губы — на моем лице и шее, вдохнула его запах, запах молодого мужчины, услышала, как его голос шепчет мое имя, — и ощутила себя совершенно счастливой. Как в один миг боль оттого, что меня покинули, может превратиться в счастье оттого, что я любима? Наверное, в те времена я была очень ветрена…

В ту минуту я поклялась, что буду верна Родриго, пока смерть не разлучит нас, и не только буквально исполнила эту клятву, но и любила его тридцать лет, и с каждым днем все сильнее. Любить его оказалось очень легко. Родриго всегда был достоин восхищения, в этом были согласны все, хотя даже у лучших мужчин часто бывают серьезные недостатки, которые чувствуешь, только оставшись с человеком наедине. Но у этого благородного дворянина, солдата, друга и мужа их не было. Он никогда не стремился заставить меня забыть Педро де Вальдивию, которого уважал и любил, и даже помогал мне сохранить память о нем, чтобы Чили, эта неблагодарная страна, чтила его, как он того заслуживает. Родриго просто поставил себе задачу завоевать мою любовь и добился этого.

Когда мы наконец смогли разомкнуть объятия и перевести дух, я вышла дать распоряжения Каталине, а Родриго приветствовал свою дочь. Через полчаса вереница индейцев перенесла мои тюки, скамеечку для молитв и фигурку Девы Заступницы в дом Родриго де Кироги под аплодисменты жителей Сантьяго, оставшихся ждать после мессы на Оружейной площади.

На подготовку свадьбы мне понадобилось две недели, ведь я не хотела выходить замуж тайком, а хотела устроить пышное и торжественное празднество. За такое короткое время привести в порядок дом Родриго де Кироги было невозможно, но мы приложили все усилия, чтобы посадить во дворе дома деревья и кусты, сделать из цветов арки, навесы и поставить большие столы. Отец Гонсалес де Мармолехо обвенчал нас в строящейся церкви, которая теперь стала собором, при большом скоплении народа — и белых, и негров, и индейцев, и метисов. На мне было белое свадебное платье Сесилии, его подогнали по размеру, потому что времени заказывать ткань для нового платья не было. «Венчайся в белом, Инес. Дон Родриго достоин быть твоей первой любовью», — сказала мне Сесилия. И она была права.

После венчания в церкви мы пригласили всех к столу отведать моих фирменных блюд: пирожков, жаркого из птицы, маисового пирога, фаршированного картофеля, фасоли с острым перцем, бараньей лопатки, жареного козленка, овощей из моего поместья и всяческих сладостей, которые я намеревалась приготовить к приезду Педро де Вальдивии. Все это должным образом орошалось винами, которые я без зазрения совести вытащила из губернаторского погреба, ведь он был и мой тоже. Двери дома Родриго были открыты весь день, и мы были рады всякому, кто хотел отобедать и разделить с нами радость. Среди праздничной суматохи бегали дюжины ребятишек-метисов и индейцев, а на поставленных полукругом стульях восседали старцы нашей колонии. Каталина подсчитала, что в тот день в нашем доме побывало не меньше трех сотен гостей, но она никогда не была сильна в счете, так что их могло быть и больше.

На следующий день мы с Родриго взяли тебя, Исабель, и с небольшой свитой янакон оправились проводить медовый месяц в моем поместье. Для защиты от местных индейцев, которые часто нападали на беспечных путников, нас сопровождали несколько вооруженных солдат. Каталина вместе с моими верными служанками, привезенными из Куско, осталась дома приводить в порядок жилище Родриго; вся остальная многочисленная челядь осталась там, где была раньше. Только тогда Вальдивия со своими двумя любовницами решился покинуть корабль и вернуться в свой дом в Сантьяго, который нашел чистым, прибранным и обеспеченным всем необходимым, но без следа моего пребывания там.