Инженер

Дорога шла болотом.

Еще немного лет назад болото было непрохожим и непроезжим. Теперь бежало через него неровное, пыльное шоссе, тянулась к монастырю телефонная проволока; вкось и вкривь стояли в рыхлой почве телефонные столбы: глубокие канавы, с мутной водой на дне их, сторожили дорогу. Местами посевы и великолепные луга уже победили болото. Дальше тянулись торфяные участки и на них, близ дороги, шумели и тукали паровые машины среди копошащихся людских фигур. Батюшке показалось, что там снуют и монахи.

-- Торт берут, -- обернулся к нему мужик.

-- Кто берет?

-- Монастырек.

-- Его, стало быть, болото?

-- Яво-о!

Мужик был длиннобородый, рыжий, лохматый, в белой рубахе. И лошадь и тележонка были у него тоже какие-то лохматые, словно взбитые ветром. Тележонка глухо трещала и прыгала на ухабах, а лошаденка горбилась и словно бежала на одном месте. Батюшку встряхивало на каждой рытвине, ему неудобно было сидеть и разломило всего от долгого пути. С тоскливым нетерпением посматривал он на монастырь, так приветливо манивший к себе из-за болота. Во времена татарских набегов ушли из Путивля два инока искать уединения от житейских тревог. В чаще диких лесов, среди непроходимых болотных топей, нашли они пещеру и поселились в ней. Они изрыли лесной пригорок подземными ходами, извилистыми и узкими, как следы червей, и в сырой и затхлой тьме их предавались молчанию и молитве. Теперь на лесном пригорке издалека был виден со стороны болота красивый монастырь, уютно разбросавший свои белые постройки по зеленой чаще.

-- Тут все яво, -- сделал мужик рукою широкий жест, -- вон лес кругом, глянь-кось, батюшка... болото-то сторожить... все яво! Округ нашей слободки, на много-те верст, все яво. И паровички-то яво работают... Настоятель-то у них...хозя-я-йственный!

Мужик снял шапчонку и почесал в затылке.

-- Правду молвится слово, -- сказал он, -- умный человек завсегда все может, а дурак...

Батюшка рассмеялся.

-- А дурак что?

-- Между глаз нос просмотрел, -- засмеялся и мужик, -- не в осуждение молвится, батюшка, а как правду не сказать? Болото-то это прежде помещичкам разным принадлежало. Предлагали нашим старикам помещички-то укупить все болото по двадцать пять рублей за десятину. -- "Зачем оно нам?" -- После, -- говорят помещички-то, -- вспомните, пожалеете: земли у вас мало!" А старики только бороды разглаживают: -- "нам хва-а-тит"!

Мужик грустно усмехнулся.

-- Им-то хватило, а детям... -- Он взглянул на болото, -- Монастырек его задаром скупил. А теперь и по тысяче рублей десятинки не продаст. Арендовали раньше по пятьдесят копеек, а теперь по тридцать пять рубликов... да и то уж отказывать стали: сами пользуются. Слобода-то наша большая, у нас церковь трехпрестольная, а земли-то...

Он тяжело вздохнул.

-- По три десятинки, с оврагами!

Обернулся и посмотрел в темное лицо батюшки, как бы ожидая слова сочувствия. Но батюшка, весь изломанный и избитый, имел вид страдальческий и молчал, только болезненно морщился при каждом толчке. Мужик крутил головой.

-- Как жить? Расплодилось жительство, народу все больше, а податься некуды! Монастырек-то вот, слава Богу, хорошо живет. Настоятель у них заботливый. Архимандрит... орденами иллюминован. В церковь его водят с почетом, под руки... заслуженный. Звезду ждет.

-- Ох! -- сказал батюшка на ухабе. -- Какую звезду?

-- За труды. -- "Как, говорит, звезду получу, на покой уйду". Заботливый человек, строгий. Сапожная у них тут своя, портняжная. Мельница на речке. Больницу он каменную взбухал,

-- Для крестьян? -- поинтересовался батюшка.

-- За-чем... для братии. Плант ему архитектор чертил, не понравилось: по-своему строить зачал. Везде все сам, братию в строгости содержит. Их, ведь, много: триста душ. Есть тут иноки, кои по тридцать лет из обители не выходили. Нашинский, из слободы, мужичок, Гаврила Степаныч, еромонах уж он теперь, только раз и был в слободе-то, как машину провели. Пыхтит-идет машина-то. Увидал он, клобучек свой снял, да и из рук уронил. -- "Ни коня, ни вола... как, говорит, воно двигается?" Надел клобучек-то. -- "Чтобы до смерти и не видать больше, дай Бог!" С тем и в монастырь уехал... и не выходил больше.

Мужик вздохнул.

-- Да, хорошая обитель, спасительная... только обидела она нас очень.

Батюшка мрачно спросил:

-- Чем?

-- Все беды на бедну голову! Лужок у нас был. Только и богатства у обчества оставалось, что лужок этот. Расчудесный был лужок. Да была, стало быть, в планте какая-то путаница. Приехал в те поры инженер один в монастырек-от. В монахи поступил. Спасаться, значит, удумал, грехи свои замаливать. Человек ученый, умственный... ему тут же вскорости и мантию дали. А, ведь, ты знаешь, батюшка, что она такое, мантия-то?

Батюшка, отыскивая поудобнее место, ответил с досадой:

-- Зна-ю... Скоро, что ли, приедем-то?

-- Скоро, скоро, вот только на горку, -- закивал мужик головой, -- Аль бочки намяло?.. Заживут! В монастырьке откормишься... Да-а... Приезжает он как-то в слободу к нам, инженер-от. В клобуке, в мантии, все как следует. Идет по улице, лица не поднимает; в землю смотрит: все как бы, значит, не соблазниться чем. Мало ли на свете соблазну: однех баб взять... святому человеку от них и схорониться негде! На сход пришел инженер-от. Зачем это он, думаешь, к нам пожаловал? А он и повел такую речь: -- "Так и так, говорит, старички... лужок-то у вас спорный, я плант знаю. Еще время не ушло закрепить за собой, a потом отнимут". Мы так и вздыбились. -- "Какой такой плант?" -- говорим. А он, все глаз не поднимая, тихо так говорит: -- "Давайте сто рублей, я вам и плант покажу". Стыдить мы его стали. -- "Куда тебе, монаху, деньги, ведь ты от мира отрекся?" -- "А уж это, говорит, дело мое -- куда мне деньги. А вот вы давайте-ка сто рублей, чтобы от вас луг не отрекся". Шумят старики: -- "наш был, наш и будет"! Так и уехал еромонах-то ни с чем. Было это по осени, до зимы ничего слышно не было, и думать мы об этом разговоре позабыли. Только это, по зиме... задул буран -- свету Божьего не видать... стучит под окном сотский, на сход скликает. -- "Зачем? Каки таки дела?" -- "Надо!" Ну, надо, так что ж разговаривать... буран не буран, иди, плутай пи улицам. Собрались мы. Смотрим: сидит в правлении еромонах, инженер-от. Опять не смотрит ни на кого, глаза в землю опущены. Дивимся: чего это опять от нас этому человеку нужно? -- "К нам?" -- "К вам". -- "Не вы ли нас скликали?" -- "Я". Смеемся. -- "По каким таким делам вам и дома не сидится?.. в обители-то теплей!" Молчит, все глаз не поднимает, словно про себя Богу молится, руки сложены, в руках четки. Тихо-тихо так заговорил. -- "Жалко, говорит, мне вас, старички: отнимут у вас луг. Давайте пятьдесят рублей, я вам плант покажу". Тут уж мы совсем вздыбились. Чего человек ездит, попусту беспокоит, торгует неведомо чем. Искони землей владеем, а тут на-ко! Остервенились. -- "Ты, кричим, затем только и приехал?" -- "Из жалости, говорит, только и приехал". -- "Из жалости?" -- "Из жалости". -- "И пятьдесят рублей из жалости взять хочешь?" Молчит, четки перебирает, губами двигает, будто молится, а слов не слыхать. Говорит потихоньку: -- "не хочу, чтоб луг, у вас отбирали, вот и плант показать привез". -- "Так покажи плант" -- кричим. Опять помолчал. -- "Давайте пятьдесят рублей!" -- "Ну, говорим, откуль прибыл, туда и ступай, дай Бог счастливо доехать по буравчику!" Сказали так-то да и разошлись. И что ж ты думаешь? Ведь, еще раз приезжал... и уж двадцать пять просил! Да старики и слушать не захотели. Тут же вскорости помещик, сосед наши, землю свою монастырю продал, в роде как пожертвовал... с архимандритом он в большой дружбе был. Вышло по планту, что не наш луг-то...

Мужик повернулся к батюшке, задремавшему в неудобном положении, вскричал, возмущенно взмахнув руками:

-- И отобрали!!

Батюшка испуганно вскинул голову,

Мужик понурился.

Помолчал и сумрачно добавил:

-- Еромонаха же того, инженера-то, вскорости, дай ему Бог здоровья, паралич расшиб...

----------------------------------------------------

Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 16, 1915 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.