Иноходец

Часть первая Против

В середине прошлого века Иосиф Бродский назвал Малую Охту «местностью любви, полуостровом заводов, парадизом мастерских и аркадией фабрик…» Много охтинской водицы утекло с тех пор в Неву. Ленинградцы, став в одночасье петербуржцами, давно притерпелись к грязи, окуркам и окровавленным шприцам на лестничных клетках; катающимся под ногами бутылкам; расставленным по тротуарам, газонам и детским площадкам машинам. Редкую ночь не надрывается под окнами взбесившаяся автосигнализация. Коротающие старость на давно не крашенной скамейке кумушки начинают день, смакуя подробности очередного ограбления зазевавшейся женщины с сумочкой или получившей пенсию бабули. Сегодня никто уже не выскакивает ночью на улицу в пижаме, услышав зов о помощи. Никто не сделает замечание изрыгающим нецензурную брань подросткам. Лежащего на пути бесчувственного мужчину мы брезгливо огибаем стороной, не удосужившись взглянуть: жив ли, бедняга? Куда удобнее принять его за пьяного и забыть о неприятной помехе минуту спустя. Терпимость к образу жизни, высказываниям и поступкам окружающих, именуемая модным ныне словом «толерантность», переродилась в равнодушие к людям.

Происшествие, случившееся ранним июньским утром две тысячи четырнадцатого года в одном из двориков на северо–восточной окраине Санкт — Петербурга, едва ли привлекло внимание очевидцев.

Саша Енохов праздновал окончание школы. Сначала было торжественное поздравление в актовом зале и выпускной; затем одноклассники полночи гуляли в центре. Они прошлись вдоль многолюдного Невского, покружили по Дворцовой. Вчерашние школьники долго стояли на набережной, любуясь дремлющей в объятиях белой ночи Невой и взметнувшимися в небо пролётами мостов, наслаждаясь свободой, которую до конца не могли ещё осознать.

Усталые и притихшие, они на рассвете спустились в открывшееся метро и расстались на пустой гулкой платформе. Вряд ли ещё удастся встретиться вот так, всем вместе. У каждого теперь — своя дорога.

Проводив до самого подъезда живущую на соседней улице Свету, девушку, с которой, будь его воля, никогда бы не расстался, Саша направился домой.

С неба закапало, он поймал губами дождинку, рассмеялся и поспешил нырнуть в подземный переход, огибавший по кругу Заневскую площадь. Здесь круглосуточно торговали цветами. Пошарив в карманах, Саша выбрал три белых с капельками воды на лепестках гвоздики. Хотелось порадовать маму. Она же так ждала этого дня.

Продавщица–узбечка проводила взглядом светловолосого сероглазого молодого человека с необычной танцующей походкой. Пожалуй, излишне худощавый, ещё по–детски порывистый юноша не был хорош собой, но тонкое нервное лицо его приковывало взгляд, а открытая улыбка вызывала доверие.

Уже на подходе к дому Саша услышал истошный женский крик и прибавил шагу.

К стальной, крашеной суриком двери подъезда, заслонившись тяжёлым пакетом с газетами, прижалась пожилая тётка. Над её плечом тревожно горел красный глазок домофона. Напротив стояла собака с мощной шеей и непропорционально большой головой. Пёс рычал и сторожил каждое движение женщины.

Стаффорд — Саша узнал разрекламированную в социальных сетях породу.

В скверике через дорогу, жестикулируя свободной рукой, увлечённо говорил по телефону накрытый дождевиком мужчина:

— А я сказал тебе, нет… нет, говорю.

— Мужик, убери собаку! — крикнул Саша «дождевику», не спуская глаз со стаффордширского терьера. Тот оставил почтальоншу в покое и, развернувшись к юноше, посмотрел на него с любопытством. Это ещё что за фрукт? — читалось в его налитых кровью глазах.

Мужчина, не прекращая разговора, подошёл и взял собаку на поводок.

— Спасибо, мальчик, — зачастила обрадованная женщина. — Дай тебе бог здоровья, сынок! Я вчера не понесла вечернюю газету… давление у меня. Хотела — с утра… пораньше, пока люди не проснулись. Ну, я побежала, мне ещё в седьмой дом почту нести.

Саша разглядывал промокшую насквозь кроссовку. Пятясь от собаки, он оступился в выбоину на тротуаре. Саша ещё первоклассником прыгал через эту яму, мог перешагнуть её тёмной ночью и с закрытыми глазами — и вот, на тебе, обмишурился.

Он резко повернулся к собаководу.

Тот уже спустил пса с поводка и так же, во весь голос, выговаривал что–то телефонному собеседнику. Саша стал «закипать». Ладно, отвлёкся, чего не бывает, но хотя бы извинился, урод. За людей нас не считает. Типа он новый русский. Вчера ёщё был никем, и звали его никак. А теперь, блин, приподнялся, и ему всё можно? А Санька Енохов в этом дворе вырос. И ему пофиг, кто новый, а кто бывший в употреблении!

— Эй, мужик, ты чего своё чудовище отпускаешь, да ещё без намордника?

Саша направился к собаководу. В кроссовке противно хлюпало. Стаффорд уже куда–то умчался — издалека слышался его весёлый лай. Скорее всего, ворон гоняет.

Хозяин взывал к серой пелене дождя:

— Рэй!.. Рэй, ко мне!..

— Тебя и собака–то не слушается, — миролюбиво упрекнул мужчину Саша. — А если порвёт кого?

— Он свой подъезд охраняет, — сквозь зубы буркнул хозяин, продолжая звать пса.

— Это надо же — свой подъезд, — возмутился Саша. — Тут, между прочим, люди живут, если ты забыл.

— Люди?! Да тут одни гоблины живут! — озлился собаковод. — Замок у тачки сломали на той неделе, «музыку» выдрали из панели… Поймаю ублюдка, ноги переломаю!

— А ты не ставь свою тачку так, что народ пройти не может. Дождёшься, сбросят кирпич с крыши на капот.

— Слушай, ты, советчик сопливый, гуляй отсюда, пока я добрый. А то уши надеру.

От хорошего настроения не осталось и следа. Саша, нагнув голову, шагнул к собаководу. Тот потянулся к поясу, на Сашу уставилась «четырёхглазая» травматическая «Оса».

— Убери пушку, идиот! — В голосе Саши прозвучало презрение к человеку, направившему пистолет на безоружного.

Мужчина щёлкнул лазерным указателем цели. Подрагивающая красная точка лениво поползла по Сашиной ветровке вверх. Он проводил её взглядом.

Время для него растянулось, как это происходит в замедленном кино. Такое уже бывало с Сашей на ответственных соревнованиях. Всё, что мешало сосредоточиться на противнике, оставалось где–то там, в другом измерении. Воздух уплотнялся и звенел.

За мгновение до выстрела Саша развернулся левым боком к противнику и, изогнувшись в спине, отклонился назад. Вспышка ослепила его, висок обожгло, будто плеснули кипятком, пахнуло горелым волосом. Но тренированное тело продолжало действовать самостоятельно. Приём был доведён до совершенства, Саша его сто раз отрабатывал и при выключенном в зале свете, и с завязанными глазами.

Тактильный контакт произошёл, Саша коснулся руки собаковода. Всё остальное — дело техники.

Шаг левой — ступня поползла по мокрой траве, ощупывая поверхность. Ноги чуть согнуты в коленях.

Раскрытая левая мягко, почти нежно — не испугать, не дать насторожиться — скользнула по предплечью противника. Работаем с рукой, а не с оружием.

Правая легла сверху на запястье и ствол.

Захват, рывок, сместивший центр тяжести стрелка, рука с пистолетом прижата к себе.

Грудью — вперёд на локтевой сустав.

Треск связок.

Коленом правой ноги с разворотом — в челюсть.

— Йесс! Можно не проверять.

Саша шагнул назад и пальцами развёл веки, сами глаза открываться не желали. Он не на шутку перепугался: как же теперь? кто его такого возьмёт во флот?

Первую секунду перед глазами стояли два ярких радужных пятна. Наконец сквозь слёзы стала проступать «картинка». Глаза целы. Вовремя он отклонился. С левым ухом было хуже. Где–то в глубине черепа вгрызался в мозг крошечный отбойный молоточек. Ухо заложено, похожее ощущение было после посадки самолёта, когда дедушка возил Саньку на летних каникулах в Донбасс.

Баюкая правую руку, сидел на земле собаковод. Похоже, он «поплыл».

— Ну что надрал? — поинтересовался Саша. — Светошумовым стрелял в голову, гад!

Свой голос звучал глухо, незнакомо, отдаваясь болью в барабанную перепонку. Саша прикрыл ладонью здоровое ухо. Мужик беззвучно открывал рот. Саша опустил руку — слух вернулся. Собаковод, оказывается, матерился…

Кинолента побежала с нормальной скоростью. Окружающий поле боя мир стал видимым, удивительно ярким, в нём проступили мельчайшие детали. Дождь перестал, только с разлапистых ладоней клёна с равным интервалом капало на капюшон мужика. Над крышей девятиэтажки, раздвинув облачную хмарь, промелькнула синева.

Саша кинул взгляд на втоптанные в грязь гвоздики и наступил на них ногой.

«Осу» он, предварительно разрядив, выбросил в мусорный бак. Задело–таки Сашу упоминание о той злополучной магнитоле. Он сморщился, как от зубной боли — это Скучин, гнида, плеер из джипа прихватил.

Пацаны тогда оклеивали листовками «Стоп — Хам» припаркованные на разъезженных вдрызг газонах авто. Вовка Скучин отстал… Когда завопила сигнализация бежевого Grand Cherokee, пришлось смываться. Получил бы Скучин тогда по соплям от Борзого за этот плеер, не заступись за него в очередной раз Саша.

Не прижился Скучин в компании. «Мутный» он какой–то, а подростки это всегда чувствуют. Саша его жалел и ничего не мог поделать с этой своей жалостью. Тётя Дуся, Вовкина мама, одна, без мужа, пятерых погодков тянула. Вовка был старший. Сколько Саша помнил, тот всегда хотел есть.

Саша никогда не брал чужого. Ещё в детские годы дед привил ему иммунитет к воровству. Были они как–то раз в гостях у соседей. Детям, чтобы не путались под ногами у взрослых, дали коробку с домино. Санька, улучив момент пока никто не видит, спрятал в карман костяшку «три–два». Точно такая же косточка затерялась дома, и её никак не могли найти. Гордый — как же, добытчик! — выложил он на стол перед дедом украденную фигуру. Выяснив, как та оказалась у внука, дед Иван протянул ему костяшку:

— Отнеси, где взял и попроси у людей прощения. Пусть все узнают, что у Ивана Енохова внук — вор. — В голосе деда звенел металл.

Мальчик не раз слышал, как может иногда сказать его дед, отставной флотский главстаршина.

Санька на всю жизнь запомнил, как он нёс проклятую костяшку и красный как рак извинялся перед соседями.

Первым Сашу встретил кот Енох, здоровущий лохматый «перс». Крошечного котёнка подбросили в подъезд, и дед Иван принёс его домой. Он и назвал кота Енохом в честь патриарха, покровителя их рода. Котяра к приходу молодого хозяина неизменно оказывался на решётчатой полке вешалки, маскируясь среди головных уборов. Едва Саша делал шаг от входной двери, Енох тянулся и трогал лапой хозяина за макушку. Саша притворно пугался и нарочито–строго выговаривал коту. Это у них игра была такая.

— Он всегда чувствует, когда ты придёшь, — вышла в прихожую мама. — Если Енох помчался к двери, я уже знаю — скоро!

Никто не давал Марии Ивановне её сорока двух лет. Случайные люди не верили, что у неё уже такой взрослый сын. Это была невысокая яркая шатенка, с тонким интеллигентным лицом, хрупкая, очень сдержанная. Она родила Сашу в двадцать четыре, рано примерила на себя чепец соломенной вдовы и долгие годы ничем, кроме работы, сына и дома, не интересовалась.

— Как погуляли, сынок? Ой, что у тебя с лицом?!

Мама принялась вертеть сына. От её халата чуть слышно пахло лавандой.

— Ой, у тебя, сынок, из уха кровь сочится, — вскрикнула мама. — Стой на месте, сейчас я перекись принесу. Надо срочно ехать в травматологию!

— Да ничего страшного, ма. Петардой обожгло. — Завтра уже пойду, спать хочется, — поморщился Саша. Ему совсем не улыбалась перспектива тащиться за три автобусных остановки в травматологический пункт на Шаумяна и толкаться там пару часов в очереди.

Мама бросилась в комнату и тут же вернулась с картонной коробкой, наполненной лекарствами.

— Сейчас–сейчас… Потерпи…

Перекись запузырилась на обожжённом виске. Саша дёрнул головой.

— Больно? — испугалась мама.

— Щекотно, — через силу улыбнулся он.

— Точно не болит? Сынок, будь, ради бога, осторожнее. Я тебя умоляю…

Саша взял на руки потянувшегося к нему кота, тот сразу же замурлыкал, включив спрятанный в груди «моторчик».

— А что это у него глаз красный, мама?

— Вечером на улицу просился, подрался, наверное. Вам, Еноховым, только дай повод!

— Мы исправимся, мама. Правда, Енох?

— Знаю я вас, — вздохнула мама. — Что думаешь теперь делать, сынок, может, всё–таки, — в институт?

— Я же сказал — в армию!

— Енохов. Вылитый дед Иван. Ой, что–то я разболталась. Тоже мне, мать, называется. Умывайся быстрее, сынок, — и за стол. Ты же голоден? Да конечно же голоден, о чём я спрашиваю. Тебе что приготовить?

— Большую глазунью, — попросил Саша и рассмеялся. Так говорил дедушка. Тот любил всё большое — море, песню «Широка страна моя родная», бутерброды из разрезанного вдоль батона с толстенными ломтями колбасы. «Большому куску рот радуется», — любил повторять Иван Енохов. Он, судя по всему, и жену себе выбирал, руководствуясь этим принципом. Дородная с могутной грудью Павлина Петровна была на голову выше мужа. Дед Иван, правда, умудрялся каким–то образом, смотря на супругу снизу–вверх, оставаться в семье главным.

— Из пяти яиц и на дедовой сковородке, — крикнул Саша вдогонку маме.

Он бережно опустил кота на коврик и погладил по вставшей горбом спинке:

— Веди себя прилично, Енох. Я за тебя поручился.

Саша приблизил лицо к зеркалу.

— Ну и рожа у тебя, Шарапов!

Висок и левая щека пламенели. Ухо на вид нормальное, только заложило, всё время хочется попрыгать на одной ножке и вылить попавшую в него воду. Глаз чуть покраснел, но видит хорошо, лишь немного щиплет. Саша махнул рукой. В травму не стоит идти, он слышал, что там о подозрительных случаях сообщают в полицию. До свадьбы заживёт, говаривал дед. В академию на медкомиссию — в июле, к тому времени всё буде о кей.

Саша отправился к себе. Мама напомнила о любимом дедушке — стало грустно. Саша открыл секретер и достал пакет: тельняшка, старенькая бескозырка, обёрнутый в целлофан партбилет деда, красная коробка с наградами.

— Енохов. Вылитый дед Иван, — повторил он слова мамы.

Во дворе Сашу звали Иноходцем. Ему нравилось.

Так уж случилось, что Сашу воспитал дед. Отец исчез из жизни мальчика, когда тому было всего два года. Мама, стараясь вычеркнуть из памяти неудачное замужество, отдала себя работе. Бабушка Павлина — маленький Санька звал её Павой — хозяйничала по дому, а дедушка Ваня, уволившись к тому времени с развалившегося «Русского дизеля», возился с подросшим внуком.

Иван Михайлович Енохов был по природе человеком деятельным, в свои семьдесят шесть справлялся с непростой должностью сменного мастера, а тут вдруг остался не у дел.

Дед захандрил, отяжелел, его характер, и до того не отличавшийся покладистостью, стал невыносим для домашних. Так что, когда дед, наконец, с изумлением заметил держащегося за его указательный палец внука и обрушил на того всю полноту своей нерастраченной на пенсионе энергии, женщины семейства вздохнули с облегчением. Павлина же Петровна тайком от домашних перекрестилась, хотя, прожив долгие годы с партийным мужем, икон в доме не держала и в храм не ходила даже по большим церковным праздникам.

За воспитание Саньки Иван Михайлович взялся основательно. Он всё делал основательно. Окончил ФЗУ с похвальной грамотой. После училища встал к строгальному станку и сразу же, к концу первой рабочей недели, выдал взрослую норму. Прямо из цеха он, не раздумывая, ушёл воевать, добившись в призывном пункте направления на флот и исполнив тем самым заветную мечту питерского паренька, выросшего в Гавани, в доме с окнами на Финский залив. Иван основательно учился минному делу во флотских учебных классах Кронштадта; в составе первого гвардейского дивизиона бронекатеров Азовской воинской флотилии десантировался вместе с братишками под Мариуполем, освобождая Донбасс; в апреле сорок пятого главстаршина Енохов, прикомандированный уже к Днепровской флотилии, штурмовал Берлин. И, наконец, ставя точку, а вернее, восклицательный знак в своей военной истории, не менее основательно вывел углём на облицованном мраморной плиткой цоколе Рейхстага: «Я Енохов, я дошел!»

В Берлин свозить Саньку не удалось. Но зато дед с внуком побывали в Волгограде на Мамаевом кургане и на донецкой земле. Очень хотелось Ивану Енохову показать малому места, где воевал. Заодно навестили родственников жены — сестру Оксану с дочерью — передали гостинцы от Павлины.

Иван Енохов взял за правило сам укладывать внука, почитав ему перед сном что–нибудь из своей любимой библиотечки. На личной полке деда прописались томики Максима Горького, Николая Островского, Аркадия Гайдара… «Сказку про военную тайну, Мальчиша — Кибальчиша и его твердое слово» Санька знал наизусть. Сотни раз во сне он, Саша Енохов, потрясая закованными в цепи ручонками, гордо бросал в лицо Главному Буржуину: «…сколько бы вы в тюрьмы ни кидали, все равно не перекидаете, и не будет вам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь». Гайдар был любимым писателем деда, что ничуть не мешало ему выключать телевизор, едва на экране показывался чмокающий в микрофон внук писателя, бывший главред журнала «Коммунист», а ныне — апологет капитализма.

Перестройку Иван Енохов не принял, назвал её «великим хапком» а Горбачёва с Ельциным предателями русского народа. Дед Иван был активным участником антиельцинских митингов «Трудовой России» вплоть до ареста Ампилова, а затем, уже в двухтысячных, аккуратно застегнув на все пуговицы выходной пиджак со звенящими на каждом шагу боевыми наградами, водил подросшего Саньку на все протестные акции «Другой России».

— Совсем рехнулся, старый, со своей политикой… Куда ты малого тащишь? — наступала на щуплого мужа дородная Павлина. Мама, не смея перечить отцу, заслоняла собой Сашу.

— Цыть, курицы! — покрикивал дед прорезавшимся у него к старости фальцетом на жену и дочь. Тонкий голосок с командной интонацией и задиристым обликом деда не сочетался. Санька прыскал в кулак. — Марш на кухню! Юбку парнишке наденьте ещё. Не дам вам внука педерастом вырастить.

Да разве кто–то мог в семье противоречить Ивану Енохову.

Отоспавшись, Саша собрался сходить на последнюю в этом сезоне тренировку. В ухе постреливало, но надо было обязательно встретиться с пацанами. На завтра у них было кое–что намечено.

Секцию «Русского рукопашного боя» вёл учитель физкультуры Мирон Григорьевич Щур. Почему вдруг украинец, уроженец Винницкой области, освоил именно этот вид единоборств, включающий в себя элементы русских национальных стилей «Буза» и «Скобарь», предположить сложно. Хотя давно ли оба ныне суверенных государства входили в единый союз, а русские и украинцы вместе призывались на службу в вооружённые силы.

Физрук, за глаза называемый школьниками Мироном, держался с ребятами запросто, «гуру» из себя не корчил, но и на шею садиться не давал. Будучи неплохим психологом, он всегда чувствовал ситуацию и умел к ней приспосабливаться. Да и как ещё можно находить общий язык с современными школярами? Несмотря на свои сорок пять лет, это был очень сильный и очень подвижный человек. Он всегда, по крайней мере, на людях, был в отличном настроении, любил пошутить и к месту рассказать солёный анекдотец, знал их уйму. По–русски Мирон говорил правильно, но когда волновался или злился, незаметно для себя переходил на «ридну мову». Однако сердился и выходил из образа балагура Мирон крайне редко.

В общем, ребятам он нравился. Правда, Света Сорокина, давняя пассия нашего героя, прозванная во дворе за птичью фамилию Птахой, записываться в секцию наотрез отказалась. Светка ещё в седьмом классе жаловалась Саше, что Мирон «на физкультуре» девчонок лапает. Уморила, было бы там за что, в седьмом–то классе, лапать! Вечно эти девчонки навыдумывают…

Занимались рукопашники в школьном спортивном зале — затянутые металлической сеткой высокие пыльные окна, шведская стенка, на крашеном дощатом полу разметка.

Подготовка к тренировке была минимальной: повесить боксёрские мешки, расстелить маты, свалить в угол, чтобы не мешались, палки, муляжи ножей и пистолетов, жёсткие, с обрезанными пальцами перчатки, от которых за версту несло пропотевшей кожей. Иногда, если того требовал план занятий, вешали на стену тяжеленный сосновый щит с нарисованным на нём контуром человека. В мишень метали ножи.

Сначала два десятка спортсменов, среди которых потряхивали стянутыми резинкой «хвостами» три мужиковатые девицы, встав в круг, минут пятнадцать разогревались. Мирон в красном спортивном костюме и фирменных «адидасовских» кроссовках — он всегда был одет с иголочки — разминался вместе со всеми.

Разогревшись, все разделились на пары и стали разучивать приёмы.

— Себя не жалеть! — в который уже раз повторил тренер Скучину. — Куда ты лицо прячешь? Учись у Енохова, он всё видит.

Мирон хлопнул в ладоши:

— Сели все, слушаем!

Бойцы, глубоко дыша, расселись на низенькую скамеечку под шведской стенкой. Кто–то снял перчатки. Кто–то потряс, оттянув, насквозь промокшей футболкой, пытаясь охладить тело. Тренер прохаживался посредине зала:

— Вы должны всё время видеть противника. Смотрим сюда, — он дотронулся до лба, чуть выше переносицы, — но замечаем всё, каждое движение противника. Он обязательно покажет, что собирается делать. Напряжётся, подсядет, наберёт в грудь воздуха… Вы сразу поймёте, когда он начнёт атаку. В глаза не глядим, противник будет пугать. И опускать взгляд нельзя. Это как у зверей, отвёл глаза — сдался. Не злиться, не бояться! Вы делаете работу. Просто работу.

Мирон посмотрел на Сашу:

— У тебя что с лицом, Енохов?

— Петардой обожгло, — буркнул тот. Что они все к его лицу, в самом деле, цепляются, делать больше нечего?

— Ладно, вставай. Я аккуратно, одной левой… Руки убирай за спину. Смотри мне в переносицу и наступай.

Саша, чуть наклонив стриженую голову, пошёл на тренера. Тот бил его по лицу только одной рукой и в четверть силы. Иноходец надвигался, не отводя от физрука глаз, лишь слегка развернувшись правой щекой вперёд, оберегая больное ухо. Удары стали сильнее. Замахивался же тренер совсем натурально, даже чересчур натурально.

— Не мигай. Не мигай, я сказал! Закроешь глаза на пол секунды — потеряешь противника из виду; он за это время в ноги бросится, или нож достанет и за спиной спрячет… Уклоняйся, ныряй, но смотри.

Загнав тренера в конец зала, под баскетбольный щит, Саша продолжал давить. Его разгорячённое, потное лицо выражало упрямство, сквозь щёлочки припухших от ударов век сверкали угольки глаз. В ухе стреляло. Мирон развёл руки в перчатках, и парень ткнулся ему в грудь. От спортивного костюма пахло французской туалетной водой. Тренер развернул мелко дрожащего Сашу и оттолкнул. Тот крутанулся на месте и опять, набычившись, пошёл на тренера. Мирон, упёршись спиной в стену, обхватил Сашу, сжал и подержал так несколько секунд.

— Посиди, отдышись, Енохов… Так, слушаем: разбились на пары — один наступает, руки за спиной, другой бьёт. Дошли до конца зала, поменялись. Смотреть в переносицу. Себя не жалеть!

Запрокинув лицо, чтобы остановить кровотечение из носа, Саша сидел на гимнастической скамейке. Он дышал ртом и слушал, как проснувшийся молоточек дробит мозг. Голова кружилась.

Тренер периодически останавливал тренировку, давал ребятам время отдышаться, раз за разом повторяя:

— Себя не жалеть!

— Себя не жалеть!

— Себя не жалеть!

Потом начались поединки. Саша всегда работал со Скучиным, которого никто не брал в напарники. От Вовки несло козлом, за что пацаны его прозвали Скунсом. Но Саша всегда обращался к нему по имени.

Скучин драться так и не научился: дистанцию не чувствовал, ударной техники не наработал, «за землю держался» плохо. Саша раз за разом одной и той же подсечкой сбивал того с ног и прижимал к полу, стараясь как можно реже касаться насквозь промокшей футболки напарника. От неё воняло чужим нездоровым потом.

— Добивай! — кричал склонившийся над ними тренер. — Сколько можно повторять одно и то же? Не добил, он встанет и ударит со спины.

Протянув Скучину руку, Саша помог ему помогал подняться. Лежачих Енохов не бил принципиально, что бы ему не говорил Мирон. Дед рассказывал, что ни разу не выстрелил в поднявшего руки врага. «Это нечестно, — морщился ветеран. — Нельзя позволять себе оскотиниться. Особенно на войне».

Саша вообще трудно поддавался дрессуре. Мирон давно бы турнул его из секции, но Иноходца знали в федерации русбоя, он взял кучу призов за победы в турнирах и имел непререкаемый авторитет у пацанов. Чего доброго, возьмут и уйдут вслед за Еноховым. С них станется.

Раздевалка гудела. Только что закончился чемпионат России по смешанным единоборствам в Челябинске. Скучин, ещё не остывший от тренировки, комментировал бой Мурата Мирзабекова, показанный накануне в повторе на «России 2».

— Уходит от его правой, и — на сближение. Тот — левой, прямым. Мурат ныряет и влетает плечом ему под дых… И сразу — апперкот!

Пацаны наслаждались представлением — вид у Скучина был уморительный. В широченных трусах, сам тощий, вертлявый, того и гляди, из них выскользнет. Мокрая чёлка торчит вперёд. Нездоровое землистое лицо изрыто угрями, под носом три волосинки в два ряда, глаза навыкат.

Борзый, которого Скучин случайно толкнул, повёл богатырским плечом, и тот отлетел к шкафчикам, чуть их не опрокинув.

— Развоевался, вонючка, — ухмыльнулся Борзый, но, встретив Сашин взгляд, улыбку спрятал.

Борька Борзов как нельзя лучше соответствовал своему прозвищу. Кряжистый, как выкорчеванный пень, он крепко стоял на земле, широко расставив чуть кривоватые ноги–корни. Шеи у Бозого не было, мощная, как берёзовый нарост, бугристая башка сидела прямо на широченных плечах. Уронить Борьку не удавалось ещё никому. Он чем–то напоминал Портоса в исполнении Валентина Смирницкого. Приклей Борзому эспаньолку и усы, надень на него мушкетёрский плащ, нахлобучь на башку шляпу с пером — вылитый Портос. В драке Борзый шёл напролом, не обращая внимания на удары. Он был на год старше Саши. Даже при сегодняшних требованиях к успеваемости Борзый умудрился два года отсидеть в восьмом классе. Удивительно, как ему только разрешили учиться после девятого. Тут уж, наверное, без мамы не обошлось. Она была в родительском комитете, дневала и ночевала в школе, и Борзый очень этого стеснялся. Он один из всей компании имел приводы в полицию, курил, пил пиво и матерился. Скучин попробовал было подражать Борзому, но после обещания Саши «вырвать язык», это дело бросил.

— А чего Сидиром не появляется? — поинтересовался Саша у Борьки. — На дело то он придёт?

За фанатичную любовь к электронике Романа в компании прозвали Сидиромом, удачно соединив в одно слово его фамилию и имя.

— Что–то у него там дома, не знаю… — цыкнул слюной Борзый. — Отзвонился мне поутрянке, сказал, что всё будет чики–чики, как договаривались. Ты только этого не бери, — он мотнул головой в сторону Скучина и сморщил нос. Их шкафчики стояли по соседству.

Скучин заглянул Саше в глаза.

— Да ладно тебе, Боб, пусть… На атасе постоит.

Команда Иноходца сегодня вечером собиралась «пощупать» вконец обнаглевших торговцев спайсами.

От протестного движения малоохтинские откололись. В ночь на пятое декабря прошлого года, сразу после разгона несанкционированной акции движения «Русские» и ареста их лидеров, Иноходец, Борзый, Сидиром и ещё трое их одноклассников помчались в Москву. Ехали — радовались: революция! вернём народу власть!; кричали, как в семнадцатом: «Даёшь!», а потолкались на Чистопрудном бульваре, послушали выступления лидеров и, не дожидаясь окончания действа, вернулись домой. На трибуне — буржуи, те же самые, что в девяностые страну разваливали… Пацаны, вроде, сначала зажглись — вокруг людское море, все возбуждены, — но Саша, походивший в своё время с дедом на антиельцинские митинги, нутром почувствовал фальшь массовки и махнул рукой в сторону вокзала: «Отчаливаем!».

Назад ехали как побитые собаки. В школе, правда, обошлось. Растерялся тогда учительский коллектив. Не знали, откуда ветер завтра подует.

— Нет, — сказал парням Саша, — нас дурят. За кого драться? За бывших ельцинских министров, клоунесс из шоу–бизнеса? Или, может, за проворовавшегося выпускника Йельского университета?

Будем наводить порядок у себя дома. Мало не покажется!

* * *

За торговцами спайсами ребята следили давно. План операции разработал Саша. Рома Сидихин играл главную роль в сценарии. Как самый безобидный на вид, он должен был делать «контрольную закупку» курительной смеси. Ну, кто будет всерьёз опасаться тощего задумчивого очкарика? Ботаник, он и есть ботаник. Разве же догадаешься, глядя на недокормленного «студента», что тот ломает кулаком двухдюймовую сосновую доску. Саша страховал Сидирома с улицы. Борзый гулял внизу, по переходу, протянувшемуся под Заневской площадью. Скучин стоял на стрёме у входа в метро, где дежурят полицейские.

Погодка в тот день удалась на славу. На небе — ни облачка, едва заметный ветерок шелестел страницами «жёлтой» газеты на лотке у входа в книжный магазин. Вереницей, отфыркиваясь, ползли по площади поливальные машины. Из их серебристых струй рождалась радуга.

Сидиром шёл первым. Он шаркающей стариковской походкой спустился в подземку. Сутулится, глаза опустил долу. Сразу видно — «кумарит» человека. Перед пуском в подземный переход он поднял голову и оглянулся по сторонам. Следом, стараясь не потерять из виду капюшон его ветровки, на довольно почтительном расстоянии следовал Саша. Он не спешил, довольно щурился на солнце, небрежно помахивал полиэтиленовым пакетом с ярко–красной эмблемой «Юлмарт». Рабочий охтинский паренёк, решивший в свой законный выходной прошвырнуться по городу.

На третьей ступеньке сверху Сидиром на секунду остановился и о чём–то спросил покуривающего на лестнице чернявого парня лет тридцати с колючими глазами. Тот, не оборачиваясь, ответил.

Спустившись, Сидиром огляделся и тут же направился к галантерейному киоску. Девушка–продавщица, мгновенно пересчитав деньги, нырнула под прилавок и сразу протянула ему розовый полиэтиленовый пакетик–маечку.

Сидиром улыбнулся продавщице. От его людоедской улыбочки у незнакомых с ним по коже пробегал мороз. Девушка изменилась в лице и попятилась вглубь киоска. Но уже было поздно — поздняк метаться, говорил в таких случаях Борзый, — скрутив на горле продавщицы ворот блузки, Сидиром подтянул её к самому окошечку и, продолжая скалиться, что–то шепнул. Девушка быстро–быстро закивала и потянулась к задвижке двери. Глаза продавщицы побелели, в лице ни кровинки. Пара шагов — и Сидиром внутри павильона. Девушка дрожащими руками протянула ему тёмно–синюю коробку из–под обуви. На крышке изображён английский национальный флаг. Сбоку, белым — «Reebok». Сидиром забрал коробку и, оттолкнув торговку, вышел из павильона. Продавщица тут же захлопнула дверь и закрылась изнутри.

Коробка была полна разноцветных пакетиков с изображением широко открытого глаза. Сидиром не спеша направился к выходу на проспект, один за другим вскрывая упаковки. Юноша выпрямился, походка сделалась упругой, летящей. Широкими жестами сеятеля он стал разбрасывать отраву по сторонам, под ноги спешащим к метро пассажирам:

— Кому спайс? А ну, кому курнуть?

Люди от Ромки шарахались.

Метнувшегося наперерез Сидирому парня в дешёвом спортивном костюме Борзый встретил головой в лицо, охранник медленно сполз по сырой стене перехода.

Любитель покурить на свежем воздухе закувыркался по ступеням после Сашиной мастерски проведённой подсечки. Занесённая для удара нога опустилась. Достаточно.

По переходу тяжело затопали армейскими ботинками два полицейских. В руках — дубинки, один на бегу включил рацию.

Борзый помчался к выходу, крича на весь переход:

— Скунс, твою мать, урою козла!

Сидиром, дожидался полицейских и, продолжая улыбаться, швырнул им в лицо пригоршню курительной смеси. Пока те чихали и протирали запорошенные глаза, он успел выскочить наверх.

Саша, пропустив пацанов вперёд, чуть помедлил, давая им возможность оторваться от преследования. Те прыснули в разные стороны. Теперь полицейские гнались только за Сашей. Да разве ж за ним угонишься.

Пересечь Новочеркасский, а там — Стаханова, дворы. Санька Енохов здесь вырос, знает каждый закоулочек. Полицейские безнадёжно от него отстали.

«Надо бегать по утрам трусцой, а не пиво на халяву пить», — рассмеялся Саша на бегу.

Он уже на той стороне, считай, ушёл. И тут вдруг справа отчаянно вскрикнула гуляющая с ребёнком по тротуару женщина. Девочка лет четырёх с крупным розовым бантом в кудряшках вырвала из маминой руки ладошку и выскочила на дорогу, пытаясь поймать унесённый порывом ветра воздушный шарик.

Время для Саши остановилось.

Девчушка, звонко смеясь, медленно–медленно наклонилась над оранжевым шариком, ярким пятном выделяющимся на асфальте в паре метрах от тротуара. Удивительно красиво: солнечный свет пронизывает льняные волосёнки малышки, красный шарик, розовые банты, перламутровый кабриолет, летящий по проспекту.

Шарик, как живой, отпрыгнул дальше, на дорогу.

Девочка, смешно переступая ножками в оранжевых сандалиях, побежала за ним. На ней белые гольфы. Мамаша бросилась за ней следом.

Саша на автомате, как в поединке, гигантскими прыжками выскочил на проезжую часть и остановился лицом к летящему по проспекту потоку автомобилей. Глаза его сузились, ладонь поднялась к обожжённому виску.

Протяжные гудки.

Визг тормозов.

Мат водителей.

Незадачливая мамаша подхватила дочурку на руки и унесла с дороги. Девочка растерянно оглянулась на шарик.

Рядом с Сашей затормозил ДПСовский фордик. С той стороны, воспользовавшись остановкой движения, бежали запыхавшиеся полицейские…

В отделении Саша просидел до позднего вечера. То и дело хлопала входная дверь, в «обезьянник» заводили задержанных: каких–то расхристанных баб, бомжей; таскали их по одному в дежурную часть, сажали обратно в загородку. Бабы выпрашивали у полицейских сигареты, мужики матерились сиплыми пропитыми голосами. Саше казалось, что он на всю жизнь пропитался запахом немытых тел и дезинфекции. Когда всех рассортировали, к решётке подошёл дежурный, пожилой худощавый майор, постоял, задумчиво покачиваясь с пятки на носок, поглядел на пригорюнившегося парня с обожжённой мордой, смачно потянулся, хрустнув суставами.

— Выгоняй и этого, нахрен! — приказал мордастому флегматичному сержанту.

Тот отомкнул лязгнувшую решётчатую дверцу, мотнул головой:

— Выходи.

Саше вернули паспорт, мобильный, ключи и мелочь.

— Александр Игоревич, распишитесь, что вы предупреждены о совершении административного правонарушения, — предложил дежурный.

Он склонился к протоколу и процитировал: «…мусорил в подземном переходе».

— Мусорил?

Сержант хмыкнул.

— Мусорил, — признался Саша. — Виноват, больше не повторится.

Майор, собрав морщины на лбу, поднял глаза на парня. Видно было, что немолодой офицер смертельно устал от суточного дежурства, от своей проклятой работы. Его мучила язва. Хотелось на пенсию.

— А что у тебя с лицом, парень? — дежурный перешёл на «ты».

— Петардой баловался.

Полицейский покачал головой. У него самого, наверное, были сыновья, такие же оторвы.

— За то, что из–за соплюшки на дорогу выскочил, спасибо тебе, парень. К нам не хочешь?

— В армию пойду, — ответил заученно Саша.

— После армии, конечно. Подумай, нам такие орлы нужны… Где костяшки–то набил? — дежурный показал глазами на Сашины руки.

Тот спрятал их за спину:

— Артрит.

Сержант загоготал, откинувшись на стуле.

Майор тоже улыбнулся.

— Ну, ты комик! Артрит у него, видишь ли. Ладно, иди, и больше не попадайся, — велел дежурный.

Уже на выходе из отделения Саша услышал, как пробасил что–то сержант и майор ответил ему раздражённо:

— Да не будут они писать заявление. Подонкам этим, что детей травят, я бы сам ноги повыдёргивал. Говорят, вот–вот закон выйдет…

Созвонившись с Борзым и назначив общий сбор, Саша направился домой, перекусить.

* * *

Гроб с телом Ивана Енохова поставили на сработанных его же руками табуретах во дворе. Попрощаться с усопшим пришли многие: родные, сослуживцы, соседи — не протолкнёшься. Всю неделю лил дождь, а тут разъяснило. В солнечных лучах серебрился седой ёжик деда, и пылала медь духового оркестра Городского совета ветеранов Великой Отечественной войны. Играли «День Победы».

Саша осиротел. Бабушка уже года три как не поднималась с постели, плохо соображала и почти не разговаривала с домашними. Мама крутилась как белка в колесе: вставала чуть свет, убиралась, кормила бабулю с ложечки и — галопом в свою библиотеку. Вечером — то же, только в обратном порядке.

Бабуля умерла в ноябре.

Всю зиму мама не выходила из дома. Она не взяла больничный лист, не оформила отпуск и не пошла за трудовой книжкой, когда её уволили, как самовольно оставившую работу. Мама не плакала — сидела у окна на жёстком стуле с прямой спиной, руки на коленях, и смотрела сухими глазами на заснеженный двор до глубокой ночи, хотя смеркалось рано и рассмотреть что–либо за окном не представлялось возможным. Когда Саша звал маму обедать, та безропотно вставала со своего стула, машинально мыла под его присмотром руки, садилась за стол и тут же поворачивалась к окну; предлагал лечь спать — ложилась; утром будил — открывала ясные глаза, будто и не смыкала их всю ночь. К весне мама пришла в себя, восстановилась в библиотеке (кого они ещё найдут на эти копейки), постепенно втянулась в работу, а потом вдруг ожила, тихонько засветилась изнутри, и даже, как показалось Саше, сделалась моложе. То всё сидела молча у окна, а тут начала за собой следить, сделала причёску, и, более того, стала допоздна задерживаться на работе. То у неё семинар — в наше время смешно даже подумать — по поэзии Серебряного века, то читательская конференция. Саша сначала обрадовался, всё лучше, чем киснуть взаперти, однако вскоре стал волноваться: смотрит она на него, смотрит, будто никогда не видела прежде, а то подойдёт незаметно и по голове погладит. Он первое время вздрагивал.

Предчувствия Сашу не обманули — мама привела домой дядьку, здоровущего, лысого и с квадратной челюстью.

— Знакомься, Сашенька, — сказала она, — это Кирилл Петрович.

А тот занял половину прихожей, не обойти его, не объехать, и протягивает руку. Саша такой ручищи и не видал никогда, как его нога. Плешь Кирилла под лампочкой блестит, в глазах — смешинки.

Весело ему, видите ли.

Сначала Саша взбрыкнул. Он то по–детски хамил, то огрызался по пустякам; а потом, на трезвую голову поразмыслив, решил: пусть живут. Квартира у них большая, места всем хватит, мама ещё не старая. Сколько уже лет прошло, как папаша сбежал.

Он, Кирилл, в общем, неплохой мужик оказался. Даже доверенность пасынку на свой «УАЗ Патриот» подписал. Саша ещё зимой сдал на права — будущий офицер должен уметь водить машину. Нормально зажили, чего там говорить. Посмотришь, у соседей отцы — один пьёт по–чёрному, другой жадный, снега белого зимой не выпросишь, третий командует… И тем не менее дома Саша стал чувствовать себя лишним.

Он занимался как проклятый, мечтая поступить в ВУНЦ ВМФ (Военно–морскую академию имени адмирала флота Н. Г. Кузнецова).

Дед рассказывал, что фрицы флотских боялись как огня и звали не иначе, как «чёрной смертью».

Ещё в марте Саша сдал в приёмную комиссию документы.

В середине июля надо было пройти медкомиссию, собеседование и экзамен по физической подготовке. Но это всё формальности. Саша занимался спортом, был здоров как бык, и считал поступление в академию делом решённым. Он верил, что целеустремлённый человек всегда своего добьётся.

* * *

Мама всплеснула руками:

— Сашуля, сынок, я уж и не знаю, что думать. Как с утра ушёл… Звоню — телефон отключен.

— Да ладно, мама, что ты в самом деле. Школу закончил, могу я немного дурака повалять?

— Позвонить–то можно было.

— Батарейка села.

— К врачу так и не сходил, вон какой бледный, — покачала головой мама. — Есть хочешь, наверное. Мой руки — и за стол.

Болела голова. Саша сунул её под ледяную струю и держал, пока по телу не забегали мурашки. Сразу полегчало. Но теперь замутило от голода.

Мама смотрела, как её совсем уже взрослый сын уплетает за обе щёки. Как быстро бежит время.

— Господи, ты как с голодного острова. Смотри, не подавись.

— Вкусно.

— Саша, — лицо мамы стало озабоченным, — приходил участковый, тебя спрашивал.

— А, ерунда, они сейчас всех молодых проверяют. Профилактика.

Саша склонился над тарелкой, чтобы мама не заметила его обеспокоенности. Похоже, собаковод написал–таки заявление.

— Здравствуйте, Кирилл Петрович, — Саша поздоровался с заглянувшим в кухню отчимом.

— Привет, Саша.

— Совсем меня не слушается, — Мария Ивановна повернулась к мужу. — Бабушка звала Сашеньку поперечным. Уже в садике он всё делал по–своему. Детишки, бывало, разберутся по парам, идут довольные, за ручки держатся, а Сашенька — один, наособицу, впереди всех. Мужичок с ноготок. И ничего с ним сделать было невозможно. Говори не говори — как об стенку горох. Меж бровей морщинка, глазёнки исподлобья сверкают. Никогда не плакал. А прикрикнет воспитательница, набычится и — назад, в игровую комнату. Спинка упрямая, — Мария Ивановна по–бабьи подпёрла щёку ладонью. Глаза её повлажнели. Того и гляди, слезу пустит. — Встанет в угол, не раздеваясь, в пальто, в шапке… Его первое время так наказывали, в угол ставили.

— Наш человек, — Кирилл Петрович подмигнул пасынку. — Маша, питай мужика. Соловья баснями не кормят.

— Мам, тут такое дело: мы с ребятами, ну с классом нашим, в поход дней на десять на Карельский перешеек договорились сгонять. Попрощаться, когда ещё увидимся… Ты там собери рюкзак дедов, спортивный костюм, сапоги… ну ты знаешь что… — попросил Саша, когда отчим оставил их одних.

— Сын, — мама вздохнула, — ты почти не бываешь дома. Совсем от меня отдалился. Это из–за Кирилла Петровича?

— Да ты что, мамуля. Он классный мужик, и я очень за тебя рад, чеслово!

Саша вытер рот салфеткой, встал из–за стола и поцеловал маму.

— Спасибо, ма, ты так вкусно готовишь, прямо как бабуля. Язык проглотишь, — улыбнулся Саша.

Встретились на заброшенном бомбоубежище во дворе, подальше от любопытных глаз. Скучин стоял в сторонке, отвернувшись от компании, и ковырял перочинным ножиком ствол берёзки. Сидиром, оседлав спинку притащенной сюда бог знает когда садовой скамейки, увлечённо терзал планшетник. Он, похоже, и во сне не расставался с гаджетами. Борзый покуривал в сторонке, меланхолично сплёвывая после каждой затяжки.

Саша вкратце рассказал о своём задержании и визите участкового инспектора.

— С почином тебя, Санёк, — поздравил Борзый.

— Спасибо, дружище. Хорошо, что паспорт был с собой. Стали бы проверять, пипец!.. Это стрелок заяву накатал. С чего бы тогда ко мне менты заявились?

— Отравить собаку, к такой–то матери! — предложил Борзый.

— Собака ни при чём, — покачал головой Саша. — А с её хозяином я сам разберусь.

— Вот это по–нашему, по–бразильски! — обрадовался Борзый. После твоих разборок мне уже делать нечего.

— Ты, Рома, молоток, — похвалил Сидирома Саша. В кино бы тебе сниматься.

Тот поднял голову от дисплея:

— Чего там… они уже мозги совсем прокурили. Лузеры, блин. Тормозят, «винт» у них глючит. Оперативки — ноль. Кто же в ларьке дурь держит? Надо закладки было делать.

— Ты, Рома, тоже смотри, компьютер хоть на ночь вырубай. Скоро не понять будет, о чём ты говоришь.

Саша покосился в сторону Скучина.

Борзый, проследив за Сашиным взглядом, завёлся с пол–оборота, как будто только этого и ждал:

— Санёк, ёпрст, дай хоть мне этому козлу харю начистить…

— Ты что, испугался, Вова? — поинтересовался Саша.

Тот подбежал, задохнулся:

— Я спрайту купить отошёл, в горле пересохло, уже и спрайту купить нельзя, да?.. Смотрю, они уже к вам бегут, рация работает… Я телефон достал… а Борька уже орёт на весь переход…

— Ладно, Вовчик, иди домой. — Саша отвернулся.

— Ребята. Саня! — захлебнулся Скучин.

— Иди–иди, — повторил Саша.

Скучин спустился, оскальзываясь на траве, с холма бомбоубежища и побрёл к пролому в ограде. Борзый как–то по особому смачно сплюнул.

— И что теперь? — поинтересовался, не поднимая голову от экрана, Сидиром. Его пальцы порхали по виртуальной клавиатуре, стёкла очков отражали подсветку.

— Придётся исчезнуть на время, пока всё устаканится. Батю навестить думаю. Вот уж обрадуется, так обрадуется…

Отец исчез из жизни Саньки, когда тот был совсем махоньким, и о родителе в памяти остались лишь прикосновение тёплых ладоней, захватывающий дух полёт под потолок гостиной и запах одеколона. Папаша предпочитал «Спортклуб». Классный, кстати, был букет. Запах победы! Сейчас этот одеколон, наверное, и не выпускают. Теперь куда ни глянь, всюду французский парфюм, типа французский.

Еноховы ютились тогда в крашеном охрой железнодорожном бараке вблизи станции «Ржевка». Эту местность непонятно почему народ называл «Парижем». Скорее всего за отдалённость, а может, и за удобства во дворе. Круглые сутки под окнами грохотали поезда. Пол под ногами дрожал, в буфете звякала посуда, а когда состав проходил, и стук колёс затихал вдали, в открытую форточку врывался птичий гам. Барак стоял на опушке Охтинского лесопарка. Выбежал утром на крыльцо — и ты на воле.

Когда Санька вошёл в разум и стал приставать к маме с неудобными вопросами, она рассказала, что «папу убили злые дяди, которым он мешал воровать». Мальчик надувал щёки от гордости за отца и ходил героем, пока однажды, случайно подслушав разговор мамы с дедом, не узнал позорную тайну семьи, тщательно скрываемую от мальчика. Оказывается, папаша их банально бросил.

Игорь Трошин был известным в то время журналистом — вёл колонку криминальной хроники в «Смене». Потом в газете случилась какая–то некрасивая история с заказной публикацией. Дело в журналистской среде обычное, но Трошин, видимо, что–то не рассчитал, разразился скандал, было разбирательство. На него повесили всех собак и, чтобы успокоить общественное мнение, с треском выгнали с работы. Трошин было устроился в «Вечерний Петербург», но и в «Вечёрке» долго не задержался, стал пить, сошёлся с женщиной и, в конце концов, после череды неприятных разговоров с женой и дедом, собрал пожитки и перебрался к любовнице.

Эта новость стала для Саньки настоящей трагедией. Он, естественно, сделал вид, что тупой, — типа ничего не знает, ни во что «не въезжает», и постарался выкинуть это своё знание из головы, как неприятный сон. Но однажды совершенно случайно наткнулся в семейном архиве на толстенную пачку квитанций с ежемесячными денежными переводами (его гордая мама конечно же на алименты не подавала), из которых и узнал адрес своего блудного папаши. Тот жил во Всеволожске, в получасе езды от Питера. Саша даже съездил туда разок, взглянуть на предка. Честно говоря, папаша не произвёл на него впечатления. Может быть потому, что Саша долгие годы рисовал себе образ непримиримого борца–журналиста, этакого героя–правдолюбца. А увидел, вопреки ожиданиям, побитого жизнью сутулого очкарика с лицом спившегося интеллигента. Отец с новой семьёй обитал у чёрта на куличках, от станции надо было минут сорок добираться пешком или ждать переполненного автобуса. Микрорайон, в отличие от курортного, утопающего в сосновом бору Всеволожска, был застроен панельными «коробками» на бывшей свалке, и звался местными Полем Чудес. Именно так и сказала бабушка, показавшая Саше дорогу:

— Дорожная? Так это на Поле Чудес. Иди, парень, всё время прямо, увидишь на горушке новостройки, там твоя Дорожная и есть.

Папаша, судя по всему, времени зря не терял — у Саши, оказывается, была сестрица — полная некрасивая девочка в больших очках.

Во Всеволожск Саша поехал на маршрутке, на вокзале маячить не хотелось. Ни о каком розыске, конечно, речи быть пока не могло, но, как говорит Борзый, бережёного бог бережёт, а того, кто не бережётся, мент стережёт. Встретил Саша отца у подъезда, заранее подгадал, когда тот с работы пойдёт. Трошин тянул журналистскую лямку в районной газете, где график работы был свободным. В первую половину дня отец в редакции, как правило, не показывался, зато вечером задерживался допоздна. Пока завтрашний номер не сверстают, домой сотрудники не уходили. Трошин сына не узнал, и когда, уже в сумерках, на его пути встал незнакомый парень, засуетился, сделал было шаг в сторону, уступая тротуар. Когда же Саша представился, родитель искренне обрадовался, сверкнул очками, обнял сына.

Саша украдкой поморщился — от отца пахло какой–то затхлостью. В «Секонд Хенде» он, что ли, одевается?

Растроганный Трошин покрутил сына так и сяк, похлопал по плечам, ощупал бицепсы.

— Вырос! Возмужал… Давай, — сказал, — в кафе посидим, дома я ремонт затеял.

Саша видел, что отец растерян и домой вести его побаивается — слишком много говорит, в затылке то и дело скребёт и глаза отводит. В общем, как перед дракой, если заранее струсил.

«В кафе, так в кафе, мне пофиг», — подумал Саша.

Отец заказал по салатику, кофейку заварить попросил, бутылку Гжелки принесли. Саша обратил внимание, как у отца мелко–мелко подрагивали руки, когда тот разливает водку. В предвкушении выпивки папаша стал оживлённым, плечи расправились, кожа на щеках подтянулась и заалела. Куда только делся затюканный жизнью интеллигент. Он сыпал цитатами, попытался даже пофилософствовать на тему «отцы и дети».

От водки Саша отказался, не пью, пояснил, спортом занимаюсь. Отец похвалил, свою рюмку тоже отодвинул, а потом скоренько сцапал и вылил в себя, только кадык дёрнулся.

— Как ты, папа? — спросил Саша

— Да что я, сынок, — засуетился тот, наливая вторую. — Работаю в районной газете, в отделе писем, не бог весь что, конечно. Иногда удаётся тиснуть статейку, за отдельную плату, естественно, — хихикнул он. — Вот и сегодня гонорар получил, — Трошин любовно оглядел стол и потёр руки. — В общем, живу, сынок. Как все…

Саше почудилось, что папаша хотел сказать: «как все советские люди».

«И этот тоже — как все».

Саша смотрел, как его некогда блестящий отец целится вилкой в редиску, в то время как глаза косят на бутылку. Посмотрит на сына, вроде бы потянется к нему нутром, а зрачки тут же убегают к сосуду с пойлом. Стёкла очков запотели, на лбу отца выступили крупные капли пота, одна повисла на кончике носа.

— Вы то как? Мама здорова? Нелегко сейчас, наверное. Ты, сын, береги маму. И обращайся, если что. Помогу, — обнадёжил отец.

Саша чуть было не разбил бутылку об его голову:

— Какой из тебя помощник! Ты посмотри на себя… На, утрись, — Саша выдернул из пластмассового стаканчика пачку салфеток и швырнул на стол перед отцом.

— Зачем ты так, сынок? — отец засопел. — Я к тебе всей душой…

Саша поднялся:

— Мне пора.

Обиженное лицо отца разгладилось. Саше показалось, что тот вздохнул с облегчением. Похоже, он обрадовался, что сын так ничего и не попросил. Саше почудилось, что отец в уме подсчитывает, сколько дензнаков он сможет утаить от жены.

Назад Саша возвращался на электричке, денег на маршрутку не было. Последние копейки он потратил в соседнем с кафе хозяйственном магазине, купив бутылку растворителя.

Его трясло. Это надо же, о маме заговорил! Придётся, видно, кланяться Мирону. Тот, похоже, связан с националистами. Не к Кириллу же обращаться? Вот мамуля бы обрадовалась. Но сначала — дело.

Электропоезд лязгал сочленениями. Закатное солнце лихорадочно семафорило «SOS» в просветах деревьев. Вспышки вышибали слезу из воспалившегося глаза.

Контролёры, похоже, смену закончили. Билеты никто не проверял. Перед самым городом в голову состава проследовал полицейский наряд — два сонных сержанта. Они внимательно посмотрели на притулившегося у окна — правой, здоровой, щекой к проходу — парня. Трезвый, одет прилично, спортивная сумка. Возвращается хлопец со сборов. Полицейские прошли мимо, не закрыв за собой дверь в тамбур. Электропоезд, погромыхивая на стрелках, нырнул под новый пешеходный мост на последней перед Петербургом станции.

Grand Cherokee собаковода стоял, как и обычно, на превращённом колёсами в грязное месиво газоне. Джип перегородил пешеходную дорожку, до детской площадки он не доехал пару метров. У левой дверцы белела втоптанная в землю газета. Почему–то именно этот брошенный под ноги еженедельник взбесил Сашу особенно. Он невольно сравнил сегодняшний полинявший облик отца с образом успешного журналиста, мужчины–победителя, долгие годы являвшемуся маленькому Саньке в фантазиях. Контраст между грёзами и реальностью поразил его. Это всё равно, что сравнивать свежий хрустящий, пахнувший типографской краской номер с брошенным в лужу бульварным листком, о который вытирают испачканные туфли.

Дела было на пять секунд — облить задние колеса растворителем. Остатками пахучей жидкости Саша окропил злополучную газету, пустая посудина полетела под машину. Фыркнула спичка — и отблеск пламени, охватившего джип, осветил удаляющуюся спину юноши и весело заплясал на стёклах пятиэтажки.

Три хлопка — два негромких, когда лопнули задние колёса, и один мощный, похоже, рванул бензобак — Саша услышал, когда был уже далеко, на другой стороне проспекта. Зарыдала сигнализация черокки, её предсмертный вой подхватили соседние авто. Ночную тишину микрорайона вспорола пожарная сирена.

— Чего это от тебя ацетоном шмонит? — сладко зевнув, спросил Борзый, пропуская друга в квартиру.

— Нюхал, — усмехнулся Саша. — Я переночую?

— О чем базар, Санёк, — Борзый дождался, пока приятель разденется. — Хавать будешь?

— Нет, меня батя накормил на всю оставшуюся жизнь, — скривился Саша.

День Саша провёл, слоняясь по городу, сходил в кино. Тренера он встретил возле агентства. Тот в свободное от преподавания физкультуры время пробавляется продажей недвижимости, работал подпольным риэлтором, на свободных, так сказать, хлебах.

Саша рассказал тому о своей беде: так мол и так, Мирон Григорьевич, пропадаю.

Мирон, немного подумав, спрятал–таки Сашу на съёмной квартире в Новом Девяткино. По пути в убежище они зашли в универсам и запаслись продуктами. Телефон Мирон у Саши реквизировал и выходить из дома не велел. Утром в субботу, на третий день Сашиного добровольного заточения, Мирон приехал на новеньком «Hyundai Grand Santa Fe». Саша даже немного «прибалдел». Ну, блин, даёт!

— Поехали, — позвал Мирон.

— Куда ещё? — поинтересовался Саша.

— В Разлив, в шалаш.

Мирон вёл внедорожник подчёркнуто небрежно, красуясь перед Сашей — на выходе из виражей отпускал руль, балагурил, обсуждал манеру езды попавшихся на пути автолюбителей. При малейшей их заминке протяжно сигналил. Перед поворотом на эстакаду лихо обогнал замешкавшуюся на подъеме обшарпанную четверку с областными номерами и резко тормознул перед жигулёнком.

— Колхозники, ети их мать! — ругнулся Мирон презрительно.

Саша прыснул и тут же схватился за больное ухо.

— Ты чего? — покосился на него тренер.

— Зевнул неосторожно, — успокоил того Саша, массируя левый висок.

У него даже настроение поднялось. Мирон мужик клёвый, а — туда же. Четыре года, как с Украины, а уже считает себя коренным петербуржцем. Того и гляди скажет: «Понаехали тут!»

Два с половиной часа они добирались до места, сначала — по окружной, потом — по Мурманке. Выходной день — пробки. На сто шестом километре свернули с трассы, вёрст через десять кончился асфальт, машина завиляла, объезжая ухабы. Вскоре за серыми от пыли кустами замелькали разнокалиберные домики. Въехали в садоводство. Оказалось, у Мирона здесь куплена дачка.

— Зачем она вам? — удивился Саша. Картошку будете сажать?

— Шоб було! — отрезал тренер.

Мобильный он Саше так и не вернул, спалишься, сказал.

Хорошо в деревне летом! Саша спал вволю, ел от пуза. В понедельник сходил на разведку. В выходные он слышал, шумели дачники, а на буднях — никого. Саша прислушался — в начале линии, на въезде, кто–то постукивал. Решил, что надо, пожалуй, сходить познакомиться с соседями, навести мосты, так сказать. На огороженном жёлтеньким штакетником участке дядька в дырявой тельняшке, на голове — завязанный узелками носовой платок, борода лопатой, оседлав бревно, тюкал топориком, янтарные весёлые щепки летели из–под лезвия. Пахло лесом. Саша невольно залюбовался. Ловко у садовода получалось, и не спешит, вроде, а дело спорится.

Познакомились, дядька Евгением назвался, последнее время он в продуктовом автопарке шоферил, месяц, как на пенсионе. Присели в тенёчке. Дядька предложил сигаретку, Саша отказался.

— Одобряю, — похвалил сосед и закашлялся — А я вот никак не могу бросить эту заразу. Сколько раз уже пытался.

Стал Саша к Евгению захаживать. Дядька он был интересный, чем–то деда напоминал. Может быть, тельняшкой.

Мирон чуть ли не через день наезжал.

— Плохи твои дела, Енохов, — сетовал он, качая головой.

Ну, прямо отец родной, умилился Саша.

— Мужик, которого ты отоварил, лежит в больнице с черепно–мозговой. В коме!.. — Тренер выдержал паузу и со значением посмотрел на Сашу. — Говорил же, нужно добивать. Нет человека — нет проблемы. Теперь придётся адвоката нанимать, пусть провентилирует, что да как.

Саша приуныл. Черепно–мозговая. Да ещё рука. Он почувствовал, как хрустнул сустав. Коленом–то, вроде бы, и не сильно бил. Не рассчитал сгоряча. Во, блин, попал! Что теперь делать? Это же какие деньги тому адвокату платить придётся? Где их взять, эти деньги?

Мирон ткнул его в плечо кулаком, Саша и уклоняться не стал.

— Выше нос, дружище, что–нибудь придумаю. Мы же с тобой друзья, не абы как…

Через два дня тренер приехал хмурый, как грозовая туча, на Сашу и не посмотрел, спать завалился.

К вечеру Мирон проголодался, принёс из машины квадратную литровую бутылку с плавающим внутри красным стручком перца. Саша удивился — как его смогли туда запихать, такой большой. Мирон выцедил стакан, крякнул, аппетитно хрустнул луковицей:

— Украинская з пэрцэм, — показал он пальцем на бутылку… — Валить тебе надо, Енохов! Дело на тебя завели, видно, решили показательный процесс устроить. Чтобы другим неповадно было. Буржуи должны чувствовать защиту государства. Понял, нет? Подумай сам, ну побегаешь ты до морозов, а дальше что? Решайся, Енохов. Молодой, здоровый. Вся жизнь впереди. А в этой стране ловить уже нечего. Скоро здесь концлагеря начнут строить, если ещё не начали.

Мирон уставился в Сашины глаза. Взгляд у него был мутный, как у снулой рыбы.

— Документы мы тебе сделаем, через кордон переправим. Поедешь в Украину?

Тренер налил второй стакан и сразу же залпом выпил.

Саша не знал, что и думать. Мирон считался непьющим. Видно, не так у него всё и ладно.

Мирон удивлённо посмотрел на надкушенную луковицу, которую так и держал в руке. Швырнул её в сердцах на стол. Луковка закатилась за хлебницу.

— Есть у меня в Днепропетровске дружок армейский. Он поможет, сведёт с кем надо. В Украине хлопцы своими руками скинули коррупционный режим, добились воли, теперь гуляют казачки. Никого не боятся, сам чёрт им не брат! Денег заработаешь, человеком станешь. Слышь, Енохов?

Мирон мечтательно прикрыл глаза:

— А с деньгами–то… с деньгами, что хошь. Хошь — в Европу, хошь — в Америку.

Он через стол наклонился к самому лицу Саши. Изо рта Мирона, перебивая луковый запах, разило сивухой, как тогда от отца.

— Хороший ты парень, Енохов. Люблю тебя.

Мирон потянулся через стол обниматься. Саша отстранился.

— Ладно, чего темнить. Вместе едем! Я здесь четыре года пахал, делянку окучивал. Думал, на батькивщине дом построю. У нас же там не заробишь. На Волыни все хитро… хитроумные. — Мирон откинулся на стуле и залился мелким смехом.

Саше показалось, что тот хотел произнести другое слово.

Отсмеявшись и смахнув рукавом слёзы, Мирон оскалился:

— А теперь всё хотят отнять, волки. (Он произнёс «Вовки»). Брешешь! — Мирон погрозил кому–то кулаком.

С минуту он сидел неподвижно, играя желваками на скулах, а затем поманил Сашу пальцем и снизил голос до шёпота.

— Я почти всё распродал. На той неделе валим…

Этот разговор Сашу насторожил. Они с пацанами, правда, газеты не особо читают, разве только спортивные новости. А телик, тот вообще не смотрят. Но всё же не в безвоздушном пространстве живут, кто сейчас не слышал украинских событиях. Одна Одесса — дед Иван говорил «Адеса» — до конца жизни будет сниться. Весь инет заполнен фотками. Разве такое забудешь? Так и стоят перед глазами сгоревшие в Доме профсоюзов люди. Вот и нацболы Лимонова — ярые противники президента — воюют на Донбассе за русский мир. Удальцов, хотя и спутался с либералами, гнида, и тот поддержал из следственного изолятора Путина по Крыму. И кто это ему, Саньке Енохову, русскому парню, на Украине за просто так помогать станет? Да ещё и на Европейскую жизнь даст заработать… Совсем его за лоха Мирон держит. Ясен пень — сначала обласкают, помогут, а потом повесят на шею «калашников» и заставят эту помощь отрабатывать. Вроде как в наших ОПГ… Вход — рубль, а выход уже два. Задолбали, блин! Все хотят на его плечах в капиталистический рай въехать. Пасьянов, Овальный… а теперь ещё и Щур.

«Скинули коррупционный режим» — это надо же. А какой сейчас у них режим? Саша читал в Интернете, что на киевском поезде написали краской: «Янукович, сука, возвращайся!» Наелись, видно, демократии «еуропэйцы».

А ещё Саша не мог терпеть модное сейчас выражение: «в этой стране». Ладно, Мирон хоть украинец. А то, смотришь, сосунок на папины деньги коммерческий ВУЗ окончил, сидит в офисе, бумажки с места на место перекладывает, и туда же: «Эта страна» Что же вы, суки, тут живёте, если страна и народ вам не угодили? Валите тогда, воздух чище будет! Саша не на шутку разволновался и чуть было не высказал всё это Мирону вслух, едва стерпел. Надо быть хитрее, уговаривал он себя. Заартачишься, привезёт Мирон пару амбалов, сделают укольчик и разбудят уже в Днепропетровске, в вотчине Коломойского…

Утром Мирон укатил в город. Уезжал он всегда с помпой. Пока Саша открывал ворота, Мирон нетерпеливо газовал — хундай взрыкивал, дёргался, разве что не ржал и не рыл землю копытом. Стартовал тренер лихо — из–под колёс летел гравий, машина, чудом не задев столбик ограды, закладывала крутой вираж. И вот уже в пелене выхлопных газов загораются красные точки стоп–сигналов перед поворотом на главную дорогу. Саша посмотрел на проплешины в лужайке, вырытые колёсами. Вроде, когда они в первый раз сюда приехали, колеи ещё не было. Для него Мирон старается, не иначе.

Саша аккуратно закрыл ворота и, стараясь не ступать в мокрую от росы траву, окаймляющую дорожку, направился к Евгению. Наверняка тот уже встал. Поспишь тут, пожалуй, когда ни свет ни заря под окошком ралли устраивают. Мёртвого разбудят.

Евгений завтракал. В сковородке шкворчала картошечка, сальцо розовело на срезах, влажные от рассола огурчики пахли смородиновым листом. Телевизор на тумбочке включен на полную громкость. Сосед был немного глуховат.

— Присаживайся, Саня, в ногах правды нет, — пригласил Евгений. — Уехал?

— Уехал, — вздохнул Саша. — Что смотришь, дядя Женя?

— Гляди, что творят, — кивнул тот на экран.

А сам бросил вилку, сгрёб сигареты — и во двор. Саша пристроился поближе к телевизору: показывали мемориальный комплекс Саур — Могила, куда его дед возил. Там, в донецкой земле, покоятся его однополчане. В этих же краях он после войны приглядел себе невесту, красавицу Павлину. Сейчас там, где стоял памятник — куча щебня с торчащей из неё ржавой арматурой. Барельефы бойцов испещрены пулевыми отметинами. Словно, через семьдесят лет мёртвых добивали… Хорошо, что дедушка Ваня не дожил до такого.

Вышел Саша из дома. Евгений сидел на крылечке, горбился.

— Я недавно оттуда, — признался тот. — Перед самой пенсией рискнул… Гуманитарную помощь дончанам возили, люди собрали, кто что мог. Три фуры снарядили. Наш автопарк вызвался доставить.

Сосед затушил догоревшую сигарету в банке из–под зелёного горошка и тут же прикурил новую:

— Ползём, — он показал рукой, как осторожно, переваливаясь с боку на бок, едет фура, воронки объезжаем, вдоль дороги — сплошное пепелище: ни одной целой хаты на десятки километров, представляешь? Словно Мамай прошёл… А в развалинах старушка ковыряется, худенькая, в платочке. Нас услышала, выпрямилась, одной рукой от солнца глаза заслонила, другой за поясницу держится. Смотрит и молчит…

Саша ужаснулся. Это что же, и его теперь заставят чужие хаты жечь? А куда денешься. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Вот бы дед посмотрел на него — забился внучёк в нору, морду наедает. Саша вспомнил крысиную фамилию тренера и горько усмехнулся. Мама, наверное, с ума уже сходит.

— Дядя Женя, дай телефон, домой надо звякнуть, у меня деньги кончились, — попросил он соседа.

— Раз нужно, звони, Саня, — о чём разговор.

Саша набрал номер Светы, домой звонить он побоялся.

— Здравствуй, Пташечка, не забыла ещё меня?

Света всхлипнула:

— Где? что? адрес назови… Сейчас же побегу к тёте Маше, обрадую. — Что тебе привезти? Папа с мамой отдыхают в Швеции. Я завтра — на первой электричке…

Слушать возражения она не стала, отключилась.

Саша встретил Свету у края платформы. Она с тех пор еще, когда ходили в школьные походы, всегда старалась попасть в головной вагон, высадилась — и сразу впереди толпы. Правда, на утреннем поезде в будний день пассажиров почти не было. Света одна сошла с электрички, в сарафанчике, белых босоножках — ладная, глазищи огромные. Она за последний год так расцвела. Налилась, округлилась. А то ведь без слёз на неё глядеть было невозможно. Как пацан, всё время в джинсах, ключицы торчали. Саша чуть не прослезился, сам себе удивляясь. Нервишки расшатались, прямо как барышня–институтка.

Три с половиной километра от станции прошагали и не заметили.

Света тараторила, не останавливаясь. Через слово смеялась, забегая вперед и заглядывая в Сашины глаза. Он не перебивал, любовался любимой. Её гибкой талией, стройными загорелыми ножками, светлым пушком на беззащитной шее…

Денёк удался. Каждая капелька росы сверкала на солнце как бриллиант. Тропинка петляла среди черёмухового изобилия, голова кружилась от резкого запаха. Соловей умолял подругу о любви.

Как только закрыли за собой дверь, стали целоваться. Обо всём на свете забыли. И о том, что война идёт у самой нашей границы, и о том, что по Саше, кто знает, может, уже тюрьма плачет.

Как оказались в постели, не заметили…

Всё произошло настолько быстро, что Саша растерялся. Он рисовал в воображении чудо, переход в новое качество, а тут — сдавленный стон девушки, удар крови в голову — и всё… Мокро, липко и стыдно. Не знаешь, куда глаза деть. Будто украли они что–то.

Света смотрела в потолок потемневшими глазами и молчала.

Саша, не зная, что сказать, решил проявить сочувствие:

— Тебе больно?

— Дурак ты, Енохов, — фыркнула она. — Отвернись! — и стала одеваться.

Только привели себя в порядок, засигналил хундай Мирона. Чего это он раскатался? Саша вышел, а ворота уже открывает Скучин. Вот тебе и на! Никак не ожидал его встретить здесь Саша. Шестерит у Мирона Скунс, что ли?

Мирон увидел Свету и сразу стал Саше выговаривать. Тот его послал подальше. Терпеть не мог, когда его строят, да ещё при девчонке.

Света сразу же стала собираться.

На станцию шли наособицу, будто чужие.

Саша винил в размолвке себя. Мужчина, называется. Не мог создать условия — чужая халупа, несвежее бельё, да ещё и Мирон со Скунсом нарисовались. А как всё хорошо начиналось сегодня! Правду говорят: не смейся много — плакать будешь.

Когда Саша вернулся, Мирон сменил тон:

— Ты зла на меня не держи, Енохов, виноват, погорячился, с кем не бывает. За тебя же волнуюсь… Да, побалакал я тут кое с кем. В общем, всё на мази! Давай паспорт, аттестат, права, всё, что у тебя есть.

Саша прикинулся дурачком, мол, документы с собой не взял в спешке, надо съездить за ними, вещички кое–какие собрать, с мамой попрощаться. Поворчал Мирон, поворчал, а куда ему деваться — согласился:

— Два дня отсидись, — велел он, — а в воскресенье вечерком езжай, дачников много будет, не так заметно. И сразу назад, слышишь?! В понедельник надо будет показать твои документы — и в путь, вперёд и с песней! Только смотри, не ляпни там чего. Мамаше наври что–нибудь, скажи, что выгодную шабашку предложили в Вологде, месяца на три–четыре, чтобы сдуру в розыск не подала. На вот тебе на первое время, он протянул Саше пять пятисотрублёвых купюр. Подумал и добавил ещё две тысячных.

— Купи там себе камуфляж, пригодится. А я пока утрясу кое–что.

«Щаз, уже побежал покупать».

Мирон наконец уехал. Саша с трудом дождался. Ему было тошно, всё в тренере раздражало — и тон его приятельский, и глазки бегающие. На Скучина Мирон смотрел совсем по–другому, как на холуя. И обращался к нему короткими рубленными фразами. Но сейчас, когда за поворотом стих рокот двигателя, стало ещё хуже, не было сил оставаться наедине с собой. Саша стал собираться домой.

Сосед, насвистывая и щурясь на солнечные зайчики, отражающиеся от лаковых боков авто, мыл новенький «Renault Duster».

— Вот, Саня, машину поменял.

Евгений отступил на шаг, полюбовался железным скакуном и вдруг, выразив на лице озабоченность, наклонился и смахнул тряпкой крошечную травинку с колёсного диска.

— Дача у меня тёплая, машина новая, баньку вот построю — и сам чёрт мне не брат! Решил здесь зимовать. Хорошо здесь, вольно. Город я не люблю.

Он вздохнул полной грудью:

— Веришь, Саня, все сорок лет, с армии, — в кабине. А вернёшься из рейса, сутки пьёшь, а потом двое лежишь и слушаешь, как капает в раковину, будто жизнь из тебя вытекает… Та командировка на Донбасс мне до сих пор снится. Среди ночи в поту просыпаюсь! Заплатили, правда, хорошо, грех обижаться…

Он подул на лобовое стекло и вытер ещё одно пятнышко:

— Но страшно–то как, Саня, было. Не рассказать… Ведь мог и не вернуться, ядрён–батон… Жалко людей, спору нет, но, если по совести разобраться, они и сами ведь виноваты. Надо было ехать в Киев, на майдан, когда всё ещё начиналось, и наводить там порядок. А теперь Россия помогай, давай корми! У нас что, своих бед мало? Вон санкции собираются наложить, всё подорожает, люди говорят, могут пенсию срезать. А мне ещё баню достраивать. Хочу, Саня, на старости лет пожить в тишине.

Саша молчал.

— А ты что, никак в город собрался? — Евгений, наконец, заметил Сашину спортивную сумку. — Айда, со мной!

— Спасибо, дядя Женя, я пока не поеду.

Настроение у Саши испортилось окончательно. Он Евгения героем считал, а и тот — как и все: моя хата с краю.

Саша поплёлся на станцию в третий раз за этот долгий–долгий день. Одуванчики к вечеру потеряли свой праздничный вид, съёжились, готовясь ко сну. Он подобрал с обочины палку и стал яростно сшибать их поникшие головки. Если бы юношу сейчас спросили, на кого он злится, вряд ли получили бы от него разумный ответ. Он в сердцах врезал по неосторожно высунувшему из травы лысую башку камню, и палка сломалась. Саша чертыхнулся, бросил своё импровизированное оружие и прибавил ходу.

Он вспоминал, как возвращался на станцию со Светой по этой же дорожке. Вот — поворот, вот — собранный из шпал мостик через заросший ирисами ручей. У самой воды тогда сидела смешная толстенькая ондатра с травинкой во рту. Света скользнула по зверьку равнодушным взглядом. Саша протянул девушке руку, но она сделала вид, что не заметила. Только на платформе Света наконец повернулась к нему и спросила что–то о военном училище. Он в ответ пожал плечами, чувствовалось, что она говорила без интереса, просто так, чтобы прервать тягостное молчание. В этот момент по соседнему пути загрохотал товарный состав, и Саша не расслышал, что девушка ещё сказала.

Вечерняя электричка выбилась из графика и мчалась мимо перелесков и заросших бурьяном полей, предупреждая о своём приближении протяжным гудком. Вагон был полон, и пришлось стоять. Два хмельных мужичка, расположившиеся на последнем сиденье, заспорили об Украине и чуть было на кулачки не схватились.

Один кричал:

— Там всю гуманитарку разворовывают. Роддом — без медикаментов, а у главврача в гараже — целый склад!..

Другой:

— Ты кого слушаешь, бендеровскую пропаганду, мой батька убит этой бендерой проклятой под Ровно. Да я тебе…

Петухов разняли. Они замолчали, но так до города и сидели, отвернувшись друг от друга. Один в окно смотрел, второй — под ноги.

Мама заплакала — обняла Сашу, руки не разжать. Потом заставила себя успокоиться и принялась кормить сына.

— Мам, полицаи не заглядывали? — спросил он с набитым ртом.

— Заходил участковый, я сказала, что с друзьями в поход ушёл на Карельский перешеек, как ты велел. Сынок, что случилось?

— Это из–за армии, призыв скоро. Пацанов навещали, вот я и спросил.

— Саша, у нас гости, — объявила мама, когда он насытился.

Вот так сюрприз: Оксана Павловна, тётка с Украины приехала. Сухонькая, личико съёжилось в кулачок, вся в чёрном — она бросилась племяннику на шею:

— Ой, лихонько, Сашко, сыночек. Варваровку нашу расстреляли… Хату, ироды, спалили…

— Кто, кто расстрелял, тётя Ксана?

— Хунта… бендеры эти. Вот с Галой приехала к вам, больше нам некуда… Зять с Наталкой там остались. Павло в ополчение подался, а она в больнице за ранеными ходит…

Белобрысая девчонка лет шести, забравшись с ногами на диван, рисовала фломастером танк с белой свастикой на башне.

Тоненько зазвенело в больном ухе. Кровь бросилась в голову Саше. Он схватил телефонную трубку и набрал номер тренера:

— Здрасте, Мирон Григорьевич, это Саша Енохов. Знаете… я решил остаться дома…

— А чего так? — поинтересовался Мирон.

— Ищите дурачков в другом месте, — начал раздражаться Саша.

— Не понял, — помолчав секунд десять, сказал тренер, — я к тебе пришёл или ты ко мне? А кто вернёт деньги, которые на тебя потрачены?

— Я рассчитаюсь, Мирон Григорьевич, заработаю и отдам.

— Вот соберёшь гроши, тогда и побалакаем… Времени у тебя сутки. А пока твоя подружка у меня погостит… В полицию ты не ходи, Енохов, закроют они тебя, кхе–кхе, — и себе и ей навредишь.

— Какая подружка, Света?! — Саша не верил своим ушам. — Слушай ты, козлина, отпусти девчонку… Если с ней что случится, я тебе кадык вырву…

Часть вторая За

Отчим болел за «Зенит». Живот свешивался с дивана.

— Кирилл Петрович, я машину возьму? Ну очень надо.

— О чём разговор, Саша, — Кирилл приглушил звук. — Не умеют играть!

Он потянулся:

— Бери, до понедельника мне не нужно. Бак полный, вчера как раз заправился… Документы не забудь, Саша, в шкатулке… И не гони, слышишь, не гони!

Кирилл взялся за пульт.

— Ма, я телефон твой возьму?

Уаз «отдыхал» на открытой стоянке, в пяти минутах от дома.

«Ну и учудила Светка! Я сам, конечно, виноват, не предупредил, что собираюсь домой, думал сюрприз сделать. И она думала — сюрприз, — корил себя Саша, мчась по трассе. А Мирон–то, Мирон… Всё рассчитал, гадюка: Светкины родители в отъезде, мне в полицию нельзя. А если и рискну, меня и слушать там не будут. Кто я такой? У, бандера недобитая!..»

В голове юноши раз за разом всплывало то, чему их учил на тренировках Мирон.

«Отними ресурс у слабого, но не хнычь, если придёт сильный и заберёт всё у тебя».

У Саши будто глаза открылись. «Отбери!» Всё им мало, уродам.

Нога сама давила на газ, и Саша то и дело заставлял себя притормаживать. «Остановят гайцы за превышение, больше времени потеряешь».

В садоводство он влетел «на четвёртой». На ухабе так тряхнуло, Саша чуть было язык не прикусил. Он притормозил у домика Евгения. На двери — замок, машины во дворе нет, видно, ещё не вернулся. Придётся самому…

Уаз Саша бросил на обочине и что есть духу припустил по линии. Ноги после полуторачасовой поездки затекли, служить отказывались, но, пробежав первый десяток метров, налились силой. Метров за двадцать до участка Мирона он увидел, что Скучин — надо же, Скунс, подлюка! — возится с замком. На плече — сумка.

«Успел! Закрывает дверь, ещё чуть, и опоздал бы».

Саша налетел как вихрь, зажал Скучину шею локтевым сгибом, перегнул через бедро:

— Где Светка? Удавлю!

Тот захрипел и закатил глаза. Саша чуть ослабил захват, и в самом деле ещё задохнётся…

— Отпусти, я всё расскажу, — просипел Скучин.

Саша поставил его на ноги, развернул к себе и встряхнул, как следует.

— Говори!

— Бабаево, — выдавил из себя Скучин и закашлялся. Изо рта потекли слюни.

«Ну и воняет от него, блин!» — поморщился Саша.

— Не слышу! — ещё раз рыкнул он.

— Бабаево, улица Лесная, дом семь.

— Он что, насильно её увёз?

— Сама поехала. Он сказал, что ты там от полицаев прячешься.

Скучин, похоже, уже продышался и говорил связно.

— Ты там был? Как на машине добраться? Быстро!

— По Вологодской трассе… переедешь Волхов — сразу направо, на Иссад. А за Тихвином, по стрелке, — на Вологду. Километров триста будет. Увидишь табличку слева.

— Как же ты, Вова, своих сдал? — спросил Саша, отпустив бывшего приятеля. Тот обмяк, будто тряпичная кукла, и сполз, цепляясь за Сашу, на землю. По щекам потекли злые слёзы:

— Мной всегда помыкали! А хотел быть с вами… Я люблю Светку, ты разве не знал? А она и не смотрит… Будто нет меня.

Саше стало жалко Скучина и противно одновременно. Будто наступил ненароком на лягушку.

— Не будь бабой, Вова. Ты же знаешь, я к тебе всегда хорошо относился.

— Да, ты — всегда, Саня… Ты один! — он поднял голову, по–собачьи заглядывая в Сашины глаза.

«Тьфу ты, слизняк. Ещё чего доброго ноги начнёт целовать», — ругнулся про себя Саша.

Он брезгливо попятился, но жалость взяла верх — поднял Скучина, помог сесть на крыльцо и прислонил к перилам.

«Как мешок с дерьмом», — подумал Саша. Захотелось вымыть руки.

— Давно они уехали? — спросил он как можно мягче.

— Час назад. Саня, прости меня.

«Нет, он не может сейчас обманывать», — убеждал себя Саша.

— Ладно–ладно. Дай–ка свой телефон…

Саша взял, торопливо протянутый Скучиным мобильный. Самая дешёвая нокия — крошечный чёрно–белый дисплей, потёртый корпус. В сердце опять шевельнулась жалость. Наверное, купил на распродаже, подумал Саша, Телефон он ломать не стал, и спрятав в карман аккумулятор, отдал бесполезный теперь аппарат растерянно моргающему Скучину:

— Бережёного бог бережёт! Вернусь, отдам.

Надо было спешить…

Уаз чинно проследовал мимо поста ГИБДД у развилки на Новую Ладогу. Чувствуя спиной внимательный взгляд гаишника, Саша не спеша пересёк узкий мост через Волхов, заложил руль круто вправо и «нырнул» с насыпи на Вологодскую трассу.

Теперь стоило попытаться дозвониться до Светки.

«Абонент в настоящий момент находится вне зоны действия сети, или телефон отключен», — проворковал приятным женским голосом автоответчик оператора.

Нужно гнать, если паче чаяния и засечёт камера, разбор полётов будет потом, а сейчас каждая секунда дорога.

Дождь хлынул из казалось бы безобидной тучки, которая, разрастаясь на глазах, затянула полнеба. На мокром асфальте машина завиляла, а как только колёса попадали в промятую большегрузами колею, переставала слушаться руля.

— Эх, дороги… — пропел Саша первые слова любимой фронтовой песни деда. Действительно, как после бомбёжки. Пришлось подключить передний мост и немного сбавить скорость. Всё же водитель он неопытный. «Честно говоря, слабенький водитель!» — признался себе Саша. И не мудрено — тридцать часов стажировки в автошколе и десяток самостоятельных поездок. А тут — разбитая трасса, дождь, спешка. Только моргни — и ты в кювете. И что тогда делать?

Машина пошла ровнее. Саша чуть прибавил газу… Он следил за дорогой и в то же время прокручивал пред внутренним взором сцены тренировок, когда в перерывах физрук наставлял пацанов.

Мирон в дорогом красном с нашивками спортивном костюме и белоснежных адидасовских кроссовках прохаживался перед кучкой запыхавшихся мальчишек и раз за разом повторял, будто гвозди вколачивал: «Не жалеть себя! Готовность убить — залог победы. Добивай, всегда добивай!»

Саша потёр лицо: «Не уснуть бы».

На дорогу опускались сумерки, дождь заливал лобовое стекло. Дворники уже не справлялись. Встречные фуры неслись по осевой и слепили фарами. Километрах в тридцати за Тихвином, пропуская встречный грузовик, Саша прижал машину к обочине, и сразу же загудели правые баллоны. Съехав на раскисшую бровку, он дёрнул на себя рычаг ручного тормоза, включил «аварийку» и с минуту сидел без движения.

Оба колеса были спущены. Вымокнув и перемазавшись, Саша с трудом поставил запаску на передок. Стал подкачивать задний баллон. Нога то и дело срывалась с педали насоса в лужу. Брызги летели в лицо. Саша посмотрел с тоской на пускающую пузыри покрышку и в ярости пнул её ногой. Сил не было совсем, ни капельки, даже на самом донышке души. Поднявшись сегодня ни свет ни заря, Саша три раза сбегал на станцию, допросил Скунса и вот уже четвёртый час давил педаль газа, вглядываясь в напитанные водой сумерки, стекающие по лобовому стеклу. Медленно, не обращая внимания на дождь, он опустился на хромированный боковой отбойник уазика.

«А как же Светка?» — кольнуло в сердце.

— Не раскисать! — приказал Саша самому себе, как бывало делал на соревнованиях, и упрямо взялся за насос.

Выход был один — останавливаться через каждые два километра и подкачивать колесо.

Фары осветили машину, скрипнули тормоза.

— Загораешь, брат?

Саша прикрыл глаза грязной со сбытыми в кровь костяшками рукой — старенькая «четвёрка» пыхтела сзади на обочине, а водила, мужик лет пятидесяти в расстёгнутой до пупа клетчатой рубахе, стоял в луже, подбоченившись, и улыбался, несмотря на дождь, во всю зубастую пасть. Сигарету он прятал в ладони.

— Да вот поймал гвоздь, не знаю, что и делать, — ответил Саша, невольно заразившись весёлостью шофёра.

Раздавив ногой намокший окурок, мужик улыбнулся ещё шире:

— Почекай хвилинку!

Он открыл багажник своего одра, покопался там и протянул Саше набор для ремонта покрышек. Такой тот видел в универсаме.

— У тебя же бескамерная? Ага, вижу — гвоздь вытащил, молодца!

Водитель достал оранжевый жгутик, обильно смазал его из тюбика и при помощи штуковины, похожей на штопор, законопатил отверстие. Зачерпнув из лужи горсть воды, плеснул на покрышку.

— Порядок! Подкачай трошки — и вперёд.

— Спасибо, друг, — поблагодарил Саша.

— Нема за що!

— Ты с Украины?

— А як жешь, сейчас украинцы всюду. Самая известная нация.

Улыбку водителя будто кто–то смахнул с лица мокрой тряпкой.

— Как там сейчас? — поинтересовался Саша.

— Похано! — покачал головой мужик. — Жинку с дочкой вывез, а сын в ополчении…

— Сочувствую.

— Спасибо, брат.

— Я же москаль.

— Вот я и говорю, брат. До побаченья.

У Саши зачесались глаза.

Он прозевал–таки в темноте поворот на Бабаево, пришлось разворачиваться. Дождь утих, но светлее от этого не стало. Фонари, спрятавшись в листве разросшихся тополей, горели через два на третий. Саша, чтобы не заблудиться в незнакомом месте, спросил дорогу у тётки, бредущей к водоразборной колонке.

Днём времени за водой сходить, что ли не было, удивился Саша.

Тётка звякнула белеющими в темноте эмалированными ведрами и охотно показала, куда ехать. Здесь всё было близко.

УАЗ тронулся, и женщина ещё долго провожала машину глазами.

С пустыми вёдрами, чертыхнулся Саша и сразу же удивился себе: это надо же! вспомнил бабулину примету. Потом он подумал, что эта разговорчивая тётка наверняка хорошо рассмотрела незнакомого парня, разъезжавшего в неурочный час на большущей машине. Свидетель, подумал Саша и тут же на себя озлился. Я что, убивать сюда приехал? Он постарался успокоиться. Лишь бы только Скунс не обманул, и со Светкой было бы всё в порядке! Улица Лесная, как и сказала тётка, была недалеко — третий поворот направо.

Машину он, как и прошлый раз, оставил на центральной улице и пошёл по скрытому тенью деревьев тротуару, вглядываясь в номера на калитках частных домов. Сашу пошатывало от усталости. Дом номер семь, где по рассказам Скунса скрывался Мирон, был крайним от леса. За ним темнел сосновый бор.

Тренер так быстро его не ожидал. Водительская дверца его машины была открыта, и Мирон, наполовину забравшись в салон, копался под пассажирским сиденьем. Похоже, собирался в дорогу.

Как только Саша увидел врага, усталость прошла. Мирон, несомненно, был опытнее. Но в бою, как правило, побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кому нечего терять. Сейчас разыгрывался не кубок первенства города по рукопашному бою — на кону стояла безопасность возлюбленной, попавшей, кстати, в неприятность по его, Сашиной, вине.

Время, как и всегда за секунду до схватки, перестало для него существовать. Саша нашарил подрагивающей от нетерпения рукой в проёме штакетника щеколду и тихонечко отворил калитку. И всё равно она, зараза, скрипнула на всю притихшую улицу. Так, по крайней мере, показалось Саше. Он что есть духу помчался к машине. Саше представлялось, что каждый его шаг длился вечность.

Саша отталкивался, взмывал в воздух и, прежде чем нога опускалась на землю, успевал в подробностях рассмотреть и саму покрытую не испарившимися ещё лужами дорожку, и площадку перед домом, где стоял хундай его врага, и самого Мирона, который, услышав скрип калитки, замер, прислушиваясь.

Следующий толчок от земли, и Мирон медленно–медленно попятился, выползая из салона.

Ещё прыжок — тренер, держась за распахнутую дверку, стал выпрямляться.

Последний скачок, Сашина нога в прыжке припечатала по дверце авто, та невыносимо медленно толкнула так и не успевшего распрямиться Мирона, и он опустился на колени. Дверца, наткнувшись на препятствие, откатилась назад. Тренер, рухнув на дорожку, сунулся башкой в салон.

Удар пришёлся по сонной артерии. Саша чуть было сгоряча не отрубил Мирону голову. Тот обмяк, звякнули о порог хундая выпавшие из руки тренера нунчаки.

Убедившись, что противник дышит, Саша выдернул из его штанов ремень, захлестнул затягивающейся петлёй кисти рук, ноги стянул висящей во дворе бельевой верёвкой и затащил волоком, как куль с картошкой, бесчувственное тело в дом. Пришлось в сенях вылить на тренера ведро воды. Дожидаться, пока тот придёт в себя сам, у Саши не было времени.

— Молодец… не ожидал. Не зря я учил тебя этим штучкам, — прохрипел Мирон.

— Где Света? — в горле пересохло, и Саша дал петуха.

— А если не скажу, пытать будешь? Ты же, Енохов, не бьёшь лежачих, — лицо Мирона исказила гримаса. Он осторожно подвигал головой:

— Чёрт, ты мне чуть шею не сломал.

«Крепкий мужик, — подумал Саша, — как держится».

— Говори быстро, где Света! Или я сейчас напою тебя кипяточком, — Саша щёлкнул клавишей электрочайника. — А когда ты сдохнешь, гадина, развяжу и запалю избушку. Меня здесь никто не видел. Ментам пофигу, очень надо им разбираться… Сгорел по пьянке дачник, и все дела. И хоронить тебя не придётся. Сэкономишь.

Мирон судорожно сглотнул и прикрыл на секунду глаза. Саша до хруста сжал челюсти, ожидая, как тот себя поведёт. Вдруг упрётся, волчара? Не будешь же его и в самом деле пытать.

— Ну!

Саша постарался вложить в окрик как можно больше ярости.

По тому, как Мирон, открыв глаза, тут же отвел их в сторону, стало ясно, что он заговорит. Его же наука: опустил глаза — проиграл.

— Как адрес узнал, Скучин продал? — спросил Мирон и сам себе ответил: — А кто ещё мог знать кроме него… Я никогда не доверял этому слизняку.

— Где?! — заорал Саша, поднимая над тренером парящий чайник.

— На втором этаже твоя краля, ключ в кармане, в брюках… — Мирон повернулся на бок.

Саша обшарил его карманы, забрал связку ключей и свой телефон. Бумажник бросил ему на грудь, а мобильный Мирона шарахнул о порог. Осколки полетели во все стороны.

Света сидела в кресле, основательно примотанная к нему широким скотчем, рот был тоже закрыт липкой лентой. Саша разрезал путы валявшимися тут же, на полу, ржавыми ножницами, аккуратно отклеил скотч ото рта.

Света была не в себе. Она смотрела в пространство сухими глазами и молчала. Саша вынес её на руках.

Мирон так и лежал на проходе. Глаза его были закрыты, но веки подрагивали.

Чтобы не перешагивать через тренера со Светкой на руках — ещё, чего доброго, ударит связанными ногами, — Саша, подойдя вплотную, врезал ему кроссовкой по мышце бедра:

— Дорогу!

Мирон, охнув, перекатился.

— Послушай, Енохов, я всё рассказал, долг тебе прощаю, давай разбежимся, — быстро, захлёбываясь, проговорил он. У меня стара мати дома.

Саша поднял глаза. В красном углу, там, где обычно висят образа, на выгоревших обоях резало глаз светлое пятно. Иконку, видать, сняли. А чуть ниже, похоже, оставшаяся от умершей хозяйки избы — застёклённая, чуть тронутая лаком самодельная рама с фотографиями. Девка в нарядном платке и полушалке; бабушка в плюшевой шубке; скуластый парень в косоворотке улыбается в объектив; тот же парень, но уже в морской форменке, на груди — медали, чем–то похож на деда Ивана. И поверх фотографий подоткнута под рамку ксерокопия портрета молодого Степана Бандеры в костюме, галстуке, коротко стриженного с залысинами, упрямо сжавшего брови. Такое фото Саша видел на Википедии.

Саша опустил Свету на скамью — она так и оставалась безучастной к происходящему, — сорвал и скомкал чуждый этому дому листок, бросил Мирону в лицо:

— Что же ты, мразь, поганишь русское жилище? Мало Украины? Кто вам мешал пахать, сеять хлеб, детишек растить, жильё строить? Русские?.. — А Светка зачем тебе понадобилась? Меня хотел заманить, заработать на мне? Так вот он я, явился не запылился.

В Сашиных глазах потемнело:

— Ты её трогал? — он пнул Мирона ногой и бросился к Светке.

Она так же безучастно сидела, красные с отекшими запястьями руки — на коленях, глаза смотрят в пустоту.

— Саша встряхнул девушку за плечи:

— Он тебя трогал?..

Светка не отводила глаз от окна, за которым совсем стемнело.

Саша бросился в сени и вернулся с топором в руке. Света, очнувшись, смотрела на Сашу широко–открытыми глазами. Бледное лицо её было неподвижно и только быстро–быстро дергалось правое веко.

Света бросилась к нему, обхватила сзади:

— Не надо!.. Сашенька, родной, не надо!

Топор глухо стукнулся о половицу. Мирон смотрел на Сашу остановившимися глазами.

Тот, обессилев, опустился на пол. Всё вдруг стало безразлично, он чувствовал, что злость уходит, оставляя вместо себя свинцовую усталость. Ещё секунду назад он был готов вцепиться зубами в глотку врага, мучить его, терзать, цедить кровь по капле. А сейчас уже жалел поверженного противника, этого, в общем–то, несчастного человека, скитающегося на чужбине. Его страна пылает в огне, а он здесь, за тысячи километров от дома валяется на грязном полу, как падаль.

— Страшно? — спросил он чуть слышно. — А когда меня запугивал и вербовал, не страшно было? Вот и езжай сам, там как раз мобилизация. Хотел моей головушкой откупиться? Или заработать думал? Сколько тебе за меня пообещали?

Саша достал из кармана мятые купюры, которые Мирон выдал на обмундирование, и бросил на пол.

Мирон молчал.

Себя не жалеть! — повторил Саша слова тренера, стараясь вложить в них как можно больше сарказма. — Ты же знаешь, я лежачих не бью. Отдохни, Мирон Григорьевич. Что ты, как пацан, суетишься? Полежи, подумай… Утром люди на работу пойдут, шумни — развяжут. И смотри, чтобы твоим бандеровским духом больше в Питере не пахло. Следующий раз тебе с рук так просто не сойдёт. Появишься на глаза — берегись!

— Москаль поханый, — услышал Саша в уже дверях.

— Мы за наших… вам уши отрежем! — пообещал он, вспомнив нашумевший роман Захара Прилепина.

Проходя мимо хундая, Саша аккуратно прикрыл дверцу машины.

Обратная дорога показалась ему адом. Возбуждение прошло, и Сашу клонило в сон. По–хорошему, надо было остановиться и подремать хотя бы часок, а потом, со свежей головой, ехать дальше. Но утром должны вернуться из Швеции родители Светы, и Саша решил ехать, несмотря на изнеможение.

Света, напротив, очнулась от прострации и говорила без остановки. Саша, преодолевая усталость, вел машину на предельно возможной скорости, и будто сквозь вату, слушал лихорадочный шёпот девушки:

— Он противный… у него глаза масляные… если бы он меня тронул, я покончила бы с собой… я знала, что ты меня спасёшь… Сашенька, милый, как я тебя люблю… Ничего мне не нужно, только чтобы ты был всегда рядом… Только ты…

Света с неожиданной для хрупкой девушки силой обнимала Сашу, сковывая его движения. Его правая щека, шея и футболка промокли от её слёз. Он, не отрывая взгляда от дороги, деликатно освобождался от объятий, и тогда Света на какое–то время замолкала. А потом она вдруг заснула, откинувшись на подголовник. В одно мгновение. Вот только что лихорадочно шептала, обжигая дыханием, — и уже спит. На её щёчках проступил румянец. Губы сложились в обиженную подковку, меж бровей застыла упрямая вертикальная морщинка. Саша дотянулся до девушки, потянул, проверяя, ремень безопасности, и нежно погладил судорожно сжатую в кулачок ладошку Светы. Она улыбнулась во сне.

Родители Светы, вернувшись из скандинавского турне, так и не узнали о злоключениях дочери. Светлана сдавала экзамены в университет. Саша с ней встретился всего лишь пару раз, и то на бегу, больше они общались по телефону. А потом Света вдруг перестала отвечать на его звонки. Саша сначала не придал этому особого значения. Понятное дело, поступает человек в универ — собеседования, консультации, каждая минута на счету. А что поздно вечером не дозвониться, так спать ложится, выматывается, бедняжка. Соскучился Саша по Светке ужасно и в один прекрасный вечер позвонил в её квартиру. Он терпеть не мог какой бы то ни было неопределённости. Не буду отвлекать от занятий, взгляну только на неё, прикоснусь губами к щеке, вдохну запах волос, думал он.

Дверь открыл отец девушки. Саша учился со Светой одном классе и с детства знал её родителей. А уж Филиппа Сергеевича — тем паче. Тот когда–то был заместителем директора школы, заведовал учебно–воспитательной работой с учащимися и преподавал в старших классах историю. Он был среднего роста, коренастым и склонным к полноте, носил очки с дымчатыми стёклами, его широкий лоб обрамляла похожая на подкову лысина. То ли за круглые очки, напоминающие тёмные круги у глаз хищной птицы, то ли за крючковатый нос, нависавший над верхней губой, школьники прозвали завуча Филином. Вполне возможно, что тут сыграло свою роль и имя, созвучное с прозвищем, или его серое «оперение». Всё у Филина было серым: костюм, галстук, носовой платок, уголок которого выглядывал из верхнего кармана пиджака, лицо и волосы — русые с проседью. Зимой и летом он носил однотонные серые носки. Скорее всего, Филин ходил бы и в серых туфлях, будь такие в продаже. Саша опустил глаза — как он и предполагал, тапки у Светкиного отца были серого цвета.

Завуч он был неплохой, вежливый, не слишком строгий, тем не менее школяры боялись попасть ему на заметку. Филин был занудой. Вернее сказать, супер–занудой, чемпионом среди зануд! Ну, натворил чего мальчишка, стекло, скажем, разбил мячом или толкнул невзначай учителя на перемене, на урок, к примеру, опоздал… Поговори ты с ним, прикрикни, если надо, дай подзатыльник, наконец. Нет, Филин заводил нарушителя в кабинет, усаживал на жесткий стул и часа три вёл с ним воспитательную беседу. Говорил завуч о патриотизме, любви к отчизне и прочих высоких материях. Всю душу, бывало, вытянет.

Из школы он ушёл давно, и сейчас работал в шведском представительстве известной косметической фирмы. Светка когда–то называла, но Саша не запомнил.

Светкин отец остановился на пороге, перекрыв дверной проём грузным телом, и уставился на юношу сквозь непроницаемые стёкла очков.

— Здрасте, Филипп Сергеевич, — поздоровался вежливый Саша, — Светлана дома?

Филин промолчал. Он или на самом деле не помнил бывшего ученика, или сделал вид, что не узнаёт. Пауза затягивалась. Саша переступил с ноги на ногу:

— Я Саша Енохов, — решил подсказать он. — Мы со Светланой в одном классе учимся. То есть, простите, учились… — поправился он.

Филин продолжал молча изучать юношу безглазыми очками.

«Ещё возьмёт и клюнет», — Саша постарался перевести ситуацию в смешное русло.

— Светлана, спрашиваю, дома?

Филин наконец соизволил открыть рот.

— Дочь занимается, — произнёс он таким тоном, будто Светка сейчас принимала участие в пленарном заседании парламента страны, и потянул на себя дверь.

Саша рефлекторно поставил ногу в дверной проём, так как терпеть не мог пренебрежительного к себе отношения. Кроссовка мокрая, на носок прилип прошлогодний дубовый листок.

В этот момент из–за спины мужа неожиданно, будто она стояла за углом и слушала разговор, появилась Светкина мама. Её стройную, несмотря на возраст, фигуру облегало чёрное вечернее платье. Голову украшала модная стрижка. На ногах — туфли на высоких каблуках.

— Александр! — словно сто лет не видела одноклассника дочери и безмерно рада его приходу воскликнула Алла Иосифовна. Она мягко отстранила супруга и, распахнув дверь, отступила в прихожую:

— Проходи–проходи, Александр, что ты, в самом деле, на пороге встал?

Саша посмотрел под ноги, его на порог пока и не пустили.

Филин, ни слова не говоря, развернулся и величественно удалился.

— Света в университетской библиотеке, а мы с тобой, Александр, сейчас чайку попьём — шелестя платьем и оставляя за собой шлейф духов, улыбнулась незваному гостю Алла Иосифовна. — Да ты не разувайся, я сегодня не убиралась. Мы с Филиппом Сергеевичем сейчас в БДТ идём, но… — она посмотрела на изящные часики, — минут пятнадцать ещё в запасе имеется. Филипп Сергеевич вызвал такси.

«Такси» Светкина мама произнесла так, будто это был, по меньшей мере, экипаж.

Она была домохозяйкой, в школе вела на общественных началах кружок самодеятельности и всех одноклассников дочери знала в лицо. Саша как–то раз поддался на уговоры и дебютировал в поставленном Аллой Иосифовной спектакле. Ему досталась роль Данко. Саше очень шёл героический образ цыганского предводителя, но играть на сцене он больше никогда не соглашался. Пафос великого произведения Горького здесь, в полупустом актовом зале, казался надуманным. Школьники, игравшие угнетённых соплеменников Данко, жались в кучу, украдкой толкали друг друга, хихикали, щипали девчонок. Те строили глазки зрительному залу и забывали реплики. В глубине сцены на затянутой кумачом тумбе белел бюст В. И.Ленина. Но больше всего Саше мешало то обстоятельство, что в первом ряду сидела Светка Сорокина и ехидно, как ему казалось, улыбалась. С той поры он просто органически не переносил лицедейства. Но старую легенду, рассказанную Горьким, Саша во время подготовки к спектаклю перечитал внимательно и был потрясён словами героя: «Что сделаю я для людей!?»

— Садись, Александр, не стесняйся. Тебе, наверно, зелёного? Или, может быть, кофейку заварить? — спросила Алла Иосифовна, ставя на плиту чайник. — Честное слово, я не знаю, что можно спортсменам, какая у вас диета. Я пью травяной…

Алла Иосифовна улыбнулась уголками губ, оберегая ухоженное лицо от мимических морщинок. Саша подумал, что Светкина мама не так просто обмолвилась о диете. Похоже, она знала в ней толк.

— Спасибо, я, наверное, не вовремя… Я, собственно говоря, — на одну минутку. Надеялся застать Свету дома.

Саша изо всех сил старался говорить правильно, как его учила мама–библиотекарь.

— Света готовится к экзаменам. Она записалась в «публичку» и дома почти не бывает. Сейчас, в принципе, всё можно найти в Интернете. Хотя я дочь понимаю: уходящий в полумрак ряд полированных столов, на них — настольные лампы под зелёными абажурами, тяжёлые шторы на окнах… Вся атмосфера читального зала способствует занятиям. Хочется впитать в себя мудрость веков, насытиться знаниями…

Мечтательно прикрыла глаза Алла Иосифовна. Она была натурой утончённой, в своё время окончила Ленинградский институт культуры и не пропускала ни одной театральной премьеры в городе. Похоже, и сейчас выпускница театрального факультета репетировала роль интеллигентной мамы, чья дочь готовится поступать в университет.

Саша украдкой разглядывал женщину. Уж очень она манерна. Ни одного естественного слова, каждый жест заучен. Он невольно представил Светку с её мальчишеской причёской и неизменными джинсами. Неужели и та станет такой со временем?

Он выбрал более привычный для него растворимый и сам насыпал в крошечную чашечку одну ложечку кофе. Хозяйка пила несладкий чай, и сахар Саша попросить постеснялся. Кофе был горьким.

— Какие у тебя планы на будущее, Александр? Я слышала, ты собираешься поступать в военно–морскую академию? Прости, но Света со мной поделилась.

— Да, собираюсь, — буркнул Саша под нос, забыв о правилах этикета.

Он чувствовал себя неловко на этой стерильной кухне. Да ещё эти кроссовки, чёрт бы их побрал! Саша, воспользовавшись тем, что Алла Иосифовна отвернулась к плите, незаметно наклонился, снял с обуви лист и спрятал его в карман.

Алла Иосифовна украдкой бросила взгляд на часы. — И чего там, Александр, хорошего, в казарме? Хочешь, я поговорю с Филиппом Сергеевичем? Он сможет устроить тебя в фирму. Поработаешь, оглядишься, поступишь в торговый институт… Можно даже заочно. Сейчас всё так удобно, будут высылать задания на электронный адрес. В наше время просто неприлично, если мужчина не имеет высшего образования и мало зарабатывает. Время романтиков закончилось, наступает эпоха прагматиков.

Светкина мама поднесла чашку ко рту и бросила оценивающий взгляд на Сашу.

«Заодно и прозвище сменю, — усмехнулся про себя он. — Парфюмером пацаны будут звать, Иноходец звучит всё же вызывающе».

Он допил кофе одним глотком. В чашечке и был–то всего один глоток.

— Извините, Алла Иосифовна, мне пора.

— Да–да, я понимаю, Александр.

Наверное, Светкиной мамы ждала от приятеля дочери каких–то слов, обещаний. На её лице, остававшемся внешне любезным, читалась досада.

В прихожей раздался звонок.

— Прости бога ради, Александр. Алла Иосифовна отодвинула от себя полупустую чашечку, от которой пахло сеном, и направилась в коридор. Саша последовал за ней.

Вошёл высокий тридцатилетний мужчина, по виду иностранец, патлатый, бледнокожий, лоб и шея усыпаны веснушками.

— Здравствуйте, Триггве. Проходите, пожалуйста, вы как всегда пунктуальны, сейчас подъедет таксомотор.

«Таксомотор» Алла Иосифовна зачем–то произнесла с французским прононсом. Наверное, по всегдашней русской привычке коверкать язык во время разговора с иностранцами.

Гость протянул Алле Иосифовне букетик гербер.

— Ой, какой вы внимательный, Триггве, — порозовела женщина.

Она повернулась к Саше:

— Триггве из Швеции, он работает с Филиппом Сергеевичем. — Сложное имя гостя Алла Иосифовна произнесла без запинки, похоже, репетировала.

— Карлсон, — представился посетитель.

— Енохов, — назвал себя Саша и, подумав, добавил: — Одноклассник Светланы.

На слове «одноклассник» белесые брови Карлсона поползли вверх.

— Зэ скул, — пояснил Саша, который перед поступлением в академию, подтягивал английский.

Швед радостно закивал в ответ. Бескровные губы его раздвинулись, явив на свет белоснежную полоску идеально ровных зубов — гордость шведской стоматологии.

«Зачем они их так отбеливают? Некрасиво же, как в рекламе зубной пасты», — поморщился Саша.

Прощаясь с приятелем дочери, Алла Иосифовна произнесла обязательные в таких случаях слова:

— Заходи, Александр, запросто. Не стесняйся.

Дома Саша запустил компьютер и отыскал в Интернете раздел «Шведские мужские имена». Триггве означало «надёжный».

Мама была счастлива. Сын теперь дома, можно за него не волноваться. Кот Енох каждое утро, едва пробудившись, шёл в Сашину комнату проверять, на месте ли хозяин.

То, что мама настраивает себя на серьёзный разговор, Саша понял загодя. Оставшись с ним наедине, она ни с того ни с сего вдруг начинала теребить поясок халата, украдкой вздыхать, заглядывать в глаза сына.

«К выходному сподобится», — загадал Саша. Он жалел маму, сочувствовал ей, понимая, как нелегко быть матерью великовозрастного отпрыска, да ещё обладающего таким несносным характером. И тем не менее Саша не мог примириться с её желанием опекать его, заслонять от жизни, «подстилать соломку» на его пути. Он имеет право принимать все решения сам, если надо, совершать ошибки, набивать шишки и синяки.

В воскресенье, едва Саша после обеда завалился с жизнеописанием легендарного Маринеску на диван, мама тихонько, но в то же время настойчиво, как только она одна умела, постучалась в дверь его комнаты.

— Сынок, выслушай меня, пожалуйста, — попросила мама.

Она села на краешек стула — руки на коленях, спина прямая — и ожидающе взглянула на Сашу.

Пришлось отложить книжку.

— Сашуля, я всё знаю, Вова Скучин мне рассказал о том, что с тобой… гм, произошло. Он добрый отзывчивый мальчик и очень хорошо к тебе относится.

Мама робко улыбнулась:

— Сынок, ты только не психуй, пожалуйста… — она подбирала слова. — Кирилл Петрович побеседовал с начальником полиции. Разговор, как ты сам догадываешься, был непростой, но полковник Егоров хорошо относится к нашей семье, помнит твоего дедушку и обещает эту историю замять. Ты понимаешь? Предприниматель, с которым ты э… подрался, находится под следствием за махинации. Ему сейчас не до тебя — уголовное преследование, машину конкуренты сожгли. В общем, потерпевший, так его назвали в полиции, отозвал своё заявление… — мама замялась. — Как бы это сказать? Его убедили, что будет лучше забыть об инциденте.

Его безумно влюблённая в Мандельштама и Ахматову мама так и сказала «об инциденте».

— Мама, сколько раз тебе нужно повторять, что я вырос?!

Саша в душе знал, что мама была абсолютно права. Раз он такой независимый, и решал бы свои проблемы сам. А то в бега подался, герой. Оттого он и злился, что был неправ. Интересно, приврал Мирон про черепно–мозговую травму? Что–то уж быстро собаковод встал на ноги.

— Хорошо–хорошо, сынок…

Мама вздохнула, собираясь приступить к сути разговора.

— Саша, ты ещё не передумал в училище поступать? Ну, чего там хорошего, в армии, а? Что ты там не видел, портянок?.. Кирилл Петрович всю жизнь прослужил, рассказывал, какие там условия.

«Кирилл Петрович — у неё через слово», — подумал Саша, но вслух ничего не сказал.

— А может, всё же лучше — в ЛИСИ? Пока учишься, в армию не возьмут. Боюсь я, сынок, за тебя, сам знаешь, что в мире творится. А ты у меня всё геройствуешь. — Мама глубоко вздохнула. — Строители сейчас хорошо зарабатывают. Вон Кириллу Петровичу от фирмы две путёвки в Египет оплатили. Так хочется съездить, хотя бы раз в жизни. Все знакомые уже за границей побывали…

Если бы Саше ещё пару лет тому назад кто–то сказал, что у его хлюпающей носом над томиком романтических стихов мамы в предвкушении пляжного ничегонеделанья так загорятся глаза, он в ответ покрутил бы пальцем у виска.

— В бананово–лимонном Сингапуре, в буре, когда поёт и плачет окиян… — пропел, кривляясь, Саша. Он специально исказил слова знаменитого Танго «Магнолия». Вертинского Саша просто не мог терпеть.

Дети сначала возносят родителей на пьедестал, а потом, чуть повзрослев, делаются к ним чудовищно жестокими, не в силах простить недавним кумирам невинные человеческие слабости.

Готовясь к медкомиссии, Саша отрастил волосы, и синих порошинок, поселившихся навечно под кожей виска, было не заметно. Ну, если только приглядеться как следует. Ухо почти не болело и, кажется, стало различать громкие звуки. Саша настраивал себя на победу — правое ухо ведь слышит идеально, но червячок сомнения всё–таки терзал юношу. А вдруг врачи его все же забракуют? И что тогда делать?

Все до одного эскулапы заинтересовались причиной ожога, взрывной травмой, как они писали в заключении, но тем не менее противопоказаний к службе не выявили. Оставалось пройти ЛОРа и терапевта — председателя комиссии.

Ушник, пожилой сутулый грузин с жёсткой щёткой усов под внушительным носом, тоже расспрашивал о петарде, морщился, качал головой, пускал зайчики закреплённым на лбу зеркальцем. Врач раза три заставил Сашу повторять за ним цифры, которые шептал, отвернувшись к окну, потом включил пикающий то громче, то тише прибор.

— Левосторонняя тугоухость третьей степени — подытожил обследование медик, заполняя медкарту. — К воинской службе не годен!

— Доктор, а что–нибудь можно сделать? Подлечиться как–то?

Тот пожал плечами:

— Уж очень вы запустили, молодой человек. Барабанная перепонка заросла, но, во–первых, на месте разрыва образовался рубец; а, во–вторых… всё говорит о воспалении слуховых косточек. Требуется длительное лечение, молодой человек. Антибиотики, физиотерапия, — врач грустно посмотрел на Сашу из–под кустистых бровей. — Очень даже возможно, придётся оперировать.

— Доктор, а на действительную меня возьмут?

Эскулап покачал головой:

— Нет, молодой человек. С третьей степенью в армию не берут.

Саша шёл домой, пошатываясь. Его будто обухом по голове ударили. Он раз за разом закрывал правое ухо ладонью, слушал левым шум проносящихся мимо машин, пытаясь различить отдельные звуки. Всё никак не желал верить в крах своей мечты. Что теперь, идти работать в супермаркет, продавать лохам китайский ширпотреб, который им и нафиг не нужен? Или и в самом деле — в «Лисичку», чтобы потом проектировать канализацию? Допрыгался, блин! Доскакался!

Мирон во дворе не показывался. Школа стояла в двух шагах от дома, и Саша бы появление физрука засёк непременно. Скучин, судя по рассказам мамы, забегал, но и о нём ничего слышно не было. Саша начал склоняться к мысли, что, Вовка, соблазнённый рассказами о казацкой вольнице, отбыл с тренером в Днепропетровск.

На пятый день после своего возвращения Саша позвонил Борзому. Тот обрадовался, и приятели договорились встретиться. Саша спустился во двор, присел на качели. Хорошо дома, чёрт побери! Даже качели скрипят по–домашнему.

Борзый появился через пару минут.

— Санёк, — заорал он на весь двор, — где был, что делал, брателло? Пропал, ни слуху о тебе, ни духу. Как сам–то?

Борзого было не узнать. Он вырядился в новенький с иголочки костюм, белую рубашку, галстук, лаковые туфли… на чёрной от загара шее — зенитовский шарф. Саша с трудом сдержал улыбку.

— Нормалёк, — ответил он, — ты Сорокину не видал?

— Здесь твоя Сорокина, — пожал плечами Борзый. Звонила мне на днях — поговори, мол, Боря, с Еноховым. Что он как ребёнок заладил: «армия, армия…», пусть в институт идёт поступать.

— А ты ей что сказал?

Борзый захлопал по карманам в поисках сигарет:

— Я сказал, что Иноходец пойдёт туда, куда захочет! Родаки её вообще–то уезжали за границу, но сейчас уже вернулись. Закрыли, наверное, Пташку в клетку.

Борька вдруг загоготал, да так заразительно, что и Саша рассмеялся с ним за компанию. Борзый был всё такой же.

— Мы, Санёк, с Сидиромом продавцами в «Эльдорадо» пойдём. — Борзый стряхнул с рукава соринку. — Ромка в технике сечёт, обещал подсказать мне, если что… Хорошо бы в одну смену попасть! Двадцатку на первое время положили. Потом, говорят, добавим. Хочу тачку прикупить, Санёк. Давай, и ты с нами! А чо? Кусать что–то нужно…

Саша улыбнулся:

— Менеджмент — это вам не маркетинг, — сорвалась у него с языка расхожая фраза. Саша не мог себе представить в торговом зале супермаркета Борзого. Тот же своим железобетонным затылком всех покупателей распугает.

— Не, я в «Лисичку» нацелился, на архитектурный. У Кирилла там блат. Буду новым русским дворцы строить. Шутка!.. А как же армия, Боб? Осенний призыв на носу.

— Отмажемся, — ухмыльнулся Борзый. — Бабки заработаем и отмажемся. Как все, так и мы.

— Как все… — повторил за Борзым Саша.

Жировые складки на лбу Борьки собрались в комок. Саше почудилось, что он сквозь бронебойный череп приятеля видит, как лениво колышутся его мозговые извилины. Что уж говорить, Борзый никогда не отличался сообразительностью. Но Саша знал Борьку Борзова с детства. Тот всегда был верный друг и надёжный, как бейсбольная бита, боец. Если Борзый находился рядом, за свою спину можно было не опасаться.

— Это ты к чему? — насторожился Борзый.

— Да я про себя, не бери в голову… Где же, блин, Сорокина?

— Да ты чо, брателло? Найдётся твоя Сорокина. Расскажи лучше, где был, что видел?

— От ментов скрывался. А сейчас вот видишь, вернулся, тот мэн заявление забрал.

— Образумился, что ли? — развеселился Борзый. — Понял, что нехорошо в ментовку бегать?

— Типа того, — улыбнулся Саша.

Мама с отчимом укатили в Египет, оставив деньги на пропитание. На Сашином письменном столе лежал «случайно забытый» мамой справочник для поступающих в ВУЗы с закладкой на странице Санкт — Петербургского государственного архитектурно–строительного университета.

Тетя Ксана варила вкуснейшие украинские борщи с пампушками и пекла пироги. Саша ходил в магазин за продуктами.

В двух шагах от дома, через дорогу, открылся сетевой универсам — чуть дороже, зато близко и можно купить всё сразу. До пешеходного перехода пакеты с продуктами Саша обычно довозил, как и большинство не имеющих авто покупателей, в тележке. Специально нанятые магазином служащие, в массе своей выходцы из Таджикистана, собирали коляски в длиннющий поезд и, сгибаясь до земли, толкали этот состав в тамбур супермаркета.

И в этот раз Саша довёз покупки до самого места сбора тележек. Худощавый тонкокостный таджик скользнул по нему робким взглядом. Саша взялся за пакеты. Ого! В этот раз тетя Ксана просила помимо обычного набора купить картошки, и Саша явно перестарался.

— Ну что, чебурек, много сегодня заработал? — услышал Саша гнусавый голос и оглянулся.

Три одетых по–реперски подростка, в штанах бананах и, несмотря на жару, в ярких вязаных шапочках, обступили таджика.

— Что молчишь, деньги давай!

Азиат стоял у вереницы тележек и смотрел сквозь подростков.

— Ты чо, не понял? — самый низкорослый и расхлябанный надвинулся на таджика.

Саша поставил пакеты:

— Эй, малолетки, валите отсюда!

— Чи–во–о? — пацаны развернулись к Саше.

— Валите, я вам сказал, и по–быстрому.

Тинейджеры изучали мускулистые руки Саши, набитые костяшки, спокойный взгляд и чуть заметную улыбку. Саша покачал головой. Дескать, не стоит! Парни, видимо, поняли, что действительно — не стоит. Они как по команде развернулись и направились прочь, шаркая обтрёпанными снизу штанами по асфальту. Последний из троицы хотел было поддать ногой Сашин пакет, но тот сделал угрожающее движение, и подросток, скакнув козлом, бросился догонять приятелей.

Таджик грустно улыбнулся юноше.

«Семья, наверное, голодает, — подумал Саша. — Не от хорошей жизни они сюда едут».

Дома пахло жареной курицей. Тётя Ксана время от времени открывала духовку и смазывала тушку сметаной. Кура получалась золотистой, с румяной корочкой. Мама так готовить не умела.

Осмелевшая Гала повязала огромный белый бант и, стоя на табурете, декламировала незамысловатые патриотические стихи, привёзённые из пылающего Донбасса:

— …мы сила! Мы не быдло! Мы народ!..

Саша, не в силах мириться с бездельем, с самого утра уезжал в центр, часами бродил по улицам и набережным, глотая невский ветер. Однажды случайно оказавшись на Седьмой линии В. О., он наткнулся у памятника бомбардиру Василию на пикет ребят из «Другой России». Мальчишки с суровыми лицами вытянулись у алого, перечёркнутого синим крестом знамени Новороссии. Один из них держал перед собой фотографию погибшего на Донбассе юного добровольца.

— Пройдут пионеры — салют Мальчишу! — прошептал Саша слова из любимой сказки.

Со страницы партийной газеты буравил глазами прохожих Эдуард Лимонов.

Девчушки лет пятнадцати раздавали прохожим листовки с перечнем необходимых Донбассу медикаментов и адресами приёмных пунктов.

Саша выгреб всё, что у него было в карманах. Стало вдруг невыносимо стыдно — они, совсем ещё детишки, делом заняты, а он, великовозрастный лоботряс, гуляет, видите ли, размышляет о смысле жизни.

«Завтра же пойду устраиваться на работу. Хватит болтаться», — пообещал он себе.

С утра Саша направил стопы в отдел кадров расположенного неподалёку завода. «Северный пресс», как и большинство питерских оборонных предприятий в приснопамятные девяностые впал в кому. В последнее же время был реанимирован и, судя по всему, вставал на ноги.

— Не поступили в институт, молодой человек? — поинтересовался инспектор отдела кадров. Очки в изящной импортной оправе совершенно ему не шли и казались чужеродной деталью на обожжённом, стянутом шрамами лице.

«В танке горел, или — авария. Герой, наверное», — подумал Саша.

— Люди нужны. Но ведь вам осенью в армию идти? — так и не дождавшись ответа, задал вопрос кадровик.

— Меня не возьмут. Проблемы со слухом.

— А что, если возьмут? Не так всё просто, молодой человек. Годен или не годен, решает медицинская комиссия. — Кадровик потрогал изуродованное лицо и вздохнул. — Пока я не вижу в военном билете записи об отсрочке.

Инспектор ещё раз перелистал документы.

— У нас военное производство, придётся допуск оформлять, учить вас профессии. А вы раз — и в армию! Подсобником же не согласитесь? — кадровик блеснул очками.

— Я хочу начать строгальщиком, как дед.

— Крепкая надёжная специальность, — инспектор протянул документы Саше, и добавил на прощание: — Получите военный билет с отметкой об освобождении от службы, приходите. Поговорим предметно, направлю вас на медкомиссию.

Дня через три позвонила Света, нужно, мол, встретиться. Уже при первых аккордах синтезатора мелодий откуда–то снизу, из подвздошной области, поднялась горячая волна и растеклась по груди Саши. Для вызовов Светланы он запрограммировал отдельную тему — мотив из кинофильма «Мужчина и женщина». Все остальные «контакты» информировали Сашу о желании с ним пообщаться мелодией марша «Прощание славянки». Под эти звуки провожают корабль в боевой поход.

На Светлане была чёрная кожаная блузка с воротничком стоечкой и шнуровкой на груди, и такая же юбка–карандаш. На спине — рюкзачок в тон блузке. Белокурые пряди свободно падали на плечи. В этом заграничном наряде любимая показалась ему незнакомой.

— Енохов, давай немножко погуляем, погода классная, — Светлана взяла Сашу под руку, на высоких каблуках она ещё ходить как следует не научилась. — Прикинь, Енохов, я не прошла по конкурсу в универ…

Саша развёл руками.

— Папа готов оплатить мою учёбу в Швеции, — ошарашила вдруг Света.

Саша чуть не споткнулся.

— Класс! Увидишь Ходорковского… Постой, он вроде бы, в Швейцарии? Помню, что на «ша».

— Енохов, ты можешь быть серьезным?

— Куда уж серьёзнее, — вздохнул он. — Хорошо, и что ты собираешься там изучать? В Швеции.

— Экономику, юриспруденцию… я не знаю, — смутилась Светлана. — У меня по- английскому — пять, это главное. Ну и деньги, конечно.

— Не уверен, что шведские профессора что–либо понимают в нашей экономике или юриспруденции. Или ты собираешься шведскую экономику поднимать?

— Енохов!

— Хорошо–хорошо… И почём сейчас европейское образование, если не секрет?

— От восьмидесяти до ста сорока тысяч крон за год, плюс проживание в общежитии — это где–то — триста евро в месяц, плюс питание… В общем, приблизительно двадцать- двадцать пять тысяч за год обучения.

— У меня дед получал как участник войны двадцать пять тысяч в месяц, только в рублях.

— Ой, Енохов, я тебя умоляю, что ты сравниваешь?

— А с чем мне сравнивать, с доходами Рокфеллера, или кто там сейчас у них?..

— Енохов, ну почему ты такой бука, неужели тебе не хочется жить нормально? — в голосе Светы появилось раздражение. — Посмотри вокруг: убожество, люди злые…

— Я здесь родился, здесь мой дом. В этой земле похоронен мой дед. И не злые они. Наоборот — доверчивые, наивные. И против хорошей жизни я ничего не имею, Пташечка. Я и фуагре ваше ещё не пробовал, — кисло улыбнулся Саша. — Сейчас всё о фуагре говорят… Но не это же главное, не фуагре, во всяком случае…

Саша сейчас мог бы сказать Светке, что русскому человеку жить за границей заказано, что захандрит он в том изобилии, растеряет себя. Обруби у дерева корни лопатой, и крона засохнет. Неспроста на Руси говорят: чужая сторона, чужбина. И сытнее там, и кусок слаще, а всё равно домой сердце тянется. Тоскуют эмигранты по родной земле. Толкутся на русскоязычных сайтах всё свободное время. Живут этим. А другой, глядишь, и поругает «рашку». Всё не так тоскливо. Трудно же себе признаться, что ошибся, напрасно уехал. И книги на русском, едва те выйдут в свет, сметают эмигранты с букинистических прилавков, и детей учат родному языку, а умирать, если есть такая возможность, возвращаются туда, где родились. Умирать нужно дома. Вот кажется, в лучшей клинике лежит больной, и палата у него отдельная, и уход соответствующий. А постучится смерть в окошко — домой просится… Саша это слышал от деда, в редкие минуты откровенности делились с ним тоской по дому сетевые друзья, живущие за границей, об этом же читал в мемуарах эмигрантов. Саша много читал и размышлял о прочитанном, особенно в последнее время.

Хотелось ещё рассказать любимой, как ездили они прошлой осенью с мамой на экскурсию по заброшенным усадьбам Ленинградской области. Как посетили Губаницы — есть такая деревня в Волосовском районе. В конце восьмидесятых там отреставрировали лютеранскую кирху. Дважды в месяц из Финляндии приезжает пастор и проводит богослужения. Дело было в воскресенье, проповедь закончилась, и прихожане закусывали. Прямо в храме — столовая, и после богослужения приглашают всех желающих присоединиться к трапезе. Ничего особенного — чай, кофе, бутерброды.

Все экскурсанты набросились тогда на дармовщинку, будто только что вырвались из блокадного Ленинграда. Бабушки–гипертонички — и те кофейком оскоромились.

На десерт пастор спел молитву на цыганском. В деревне полно цыган, и проповедник учит язык ромалэ, чтобы соответствовать. Свободолюбивых соплеменников Данко заманивают в кирху бутербродами.

В автобусе только и говорили о том, какие культурные эти иностранцы, как они по–доброму относятся к людям. Ах! Ах!..

Немного погодя проезжали деревню Большое Заречье, вернее, то, что от неё осталось. Деревня была спалена немцами дотла в сорок третьем, все сто восемьдесят дворов. Жителей, тех, кто не успел убежать, согнали в избу и сожгли заживо. Шестьдесят шесть человек, среди них — девятнадцать детей.

В завершении экскурсии осматривали усадьбу Демидовых на территории психиатрической больницы имени Кащенко. Там оккупанты расстреляли больных, а заодно — и медиков. Врачей, медсестёр, санитаров… Всех до единого.

У фашистов на пряжках ремней было написано «Бог с нами». Дед Иван привёз одну такую бляху — орёл держит в когтях свастику, а сверху надпись. Красиво написано, готическим шрифтом.

Саша специально покопался в Интернете. Оказывается, и в Первую Мировую на бляхах германцев была та же надпись. Только не орёл со свастикой, а корона. А ещё раньше — это был девиз шведского короля Густава. Похоже, их лютеранский Бог любит «пулять» в сторону Руси.

Повздыхали туристы, посокрушались, и уже через десять минут вновь вспомнили те бутерброды, заговорили о внимательности и гостеприимстве лютеран.

Образованная Сашина мама так ничего тогда и не поняла. А простой строгальщик Иван Енохов вмиг бы разобрался.

Много чего мог бы Саша поведать любимой. Но стеснялся он говорить громкие слова, наслушался на митингах и знал им цену. Да и чувствовал, не нужны были сейчас эти слова Светлане. Она сейчас была далеко, за тридевять земель, в тридесятом шведском королевстве, — кричи не докричишься!

— Кстати, спросил Саша, — а что у вас забыл этот лютеранин? Ну, который живёт на крыше…

— Карлсон? — рассмеялась Света.

— Он, родимый.

— Никак ты ревнуешь? Вау! Иноходец ревнует! Какое сегодня число? Надо записать.

Саша глядел в сторону.

— Триггве — внучатый племянник владельца фирмы, где работает папа. Знаешь, он такой прикольный. Ой, ты сейчас умрёшь, Енохов. Прикинь, на Триггве в школе упала классная доска. Представляешь, в шведской школе сорвалась со стены доска! В такое вообще трудно поверить. Но более того, упала она именно в тот момент, когда мимо проходил Триггве.

Света прыснула, заглядывала в Сашино лицо. В её глазах играли смешинки.

— Триггве очень осторожный человек. Когда видит на пути бродячую собаку, переходит на другую сторону дороги.

Света вдруг погрустнела.

Разве поймёшь этих девчонок — то они дуются, то веселятся. А пройдёт минута — и опять глаза на мокром месте.

Саша притворно зевнул.

— Богатый? — поинтересовался он.

— О! У Карлсонов — семнадцать процентов акций компании и три дома в Стокгольме. Триггве у родителей один.

Девушка быстро взглянула на Сашу. Он повернулся к Свете и растерялся — та вдруг стала удивительно похожей на свою маму, Аллу Иосифовну.

— Саня, папа сказал: «Положишь на мой стол диплом магистра, выходи замуж за кого хочешь, хоть за своего солдафона».

Светка, наконец–то, произнесла «Саня».

Он прекрасно знал, какие слова ждёт от него сейчас любимая. Девочки растут быстро, пришла пора и Пташке вить гнездо. Всего лишь и надо сейчас ей сказать: я завтра же попрошу Филиппа Сергеевича пристроить меня на хорошее место и в торговый ВУЗ поступлю. Скорее возвращайся, я буду ждать. И больше не придётся мучиться с выбором. Потерпеть, привыкнуть, стать таким, как все… А если не будет мочи терпеть, выпить водки, как делает отец. И опять терпеть.

— Ты уже всё сама решила, Пташечка. Езжай, учись… Только Выборг не отдавайте лютеранам, пожалуйста. Нарву с Полтавой уже профукали. Или что они там просят, шведы, Кемску волость?

Светлана глубоко вздохнула.

Они подошли к продуктовому магазину. Рядом с водосточной трубой сидел крошечный котёнок и беззвучно открывал алый ротик, мяукать у него, видимо, сил уже не было.

Саша остановился:

— Свет, поинтересуйся у Карлсона, правда ли, что у них мужчины писают сидя? Мне интересно…

— Дурак ты, Енохов, — Светлана отвернулась.

— Чем богаты… — пожал плечами Саша.

— Будешь мир спасать, Енохов? А я, значит, ждать должна? Сколько ждать надо, пять лет, десять, двадцать? Ты скажи, я подожду…

— Подожди для начала три минуты…

— Енохов.

— Я сейчас, — крикнул он на бегу.

— Енохов!

Когда через минуту он вышел из магазина с пакетиком в руках, Светы на месте не было.

Котёнок, грозно урча, набросился на сосиску.

Саша бросил взгляд на пустую пронизанную светом аллею парка. Солнце слепило глаза, но ему почудилось, что в самом конце дорожки мелькнула одинокая фигурка любимой.

Когда котёнок насытился и стал умываться, Саша взял на руки невесомый мурлыкающий комочек и прижал к повреждённой стороне лица. Боль потихоньку уходила.

Не в силах сидеть в четырёх стенах, Саша спустился в метро, доехал до Гостиного Двора, вышел к Неве, пересёк пешком Дворцовый мост. Ещё месяц назад они с одноклассниками здесь гуляли после выпускного вечера. Светка тогда была такая красивая и совсем взрослая — она впервые уложила волосы в салоне красоты и всё боялась, что ветер растреплет причёску. Здесь, в Гавани, рос и мечтал о дальних морских походах его покойный дед. Здесь, на Седьмой линии Саша встретил пикет ребят из «Другой России». Они стояли со строгими лицами у знамени Новороссии. Со страницы партийной газеты топорщил усы несгибаемый дед Лимон.

Саша остановился. Что это? Неужели и сюда добрались лютеране? Нет, это, вроде бы, мормоны. Впрочем, хрен редьки не слаще.

На стволе единорога сидели два гогочущих американских молокососа — пиндосов сразу узнаёшь по развязности, ни с кем не перепутаешь — с банками «Кока — Колы» в руках. Некрасивая рыжая девушка в растянутой майке их фотографировала.

Слева, в глубине черепа, запульсировала боль, гулко, настойчиво. Стараясь унять дрожь в руках, Саша брезгливо, двумя пальцами, взялся за ворот футболки тинейджера и, стащив его на землю, что есть силы поддал ногой по обтянутому шортами заду. Второй подросток сам соскользнул с памятника, будто тот вдруг стал горячим, в лице парня не было кровинки. Девушка что–то возмущённо залопотала по–английски, но, встретившись взглядом с Сашей, поперхнулась, подхватила камеру и помчалась вслед за ребятами, выкидывая полные ноги в стороны. Отбежав на безопасное расстояние, янки остановились, закричали возмущённо, замахали руками.

— Я вот вам сейчас «пофакаю», — пригрозил Саша.

Он поднял с брусчатки жестяную банку и аккуратно бросил в урну… На душе было мерзко, «похано», как сказал тот отзывчивый донбасский беженец.

Возвращался Саша той же дорогой, на метро. Вот в этом цветочном киоске он месяц назад купил маме на последние деньги белые гвоздики. За прилавком — та самая продавщица–узбечка. Как же это было давно. Тогда казалось, что впереди ждёт счастье. Военно–морская академия. Света в длинном белом платье и фате — невеста, жена. Дальний поход. Возвращение. Ракетоносец — на кронштадтском рейде. Ветер рвёт ленточки с бескозырок выстроившихся на шканцах матросов. На корме перечёркнутый косым крестом полощется Андреевский флаг. Саша в чёрной шинели до пят, фуражке с «крабом», капитан–лейтенантскими погонами на плечах и кортиком у пояса замер по команде смирно. В толпе встречающих машет платком Светлана. За её юбку держатся дети — сын Иван Енохов, он постарше, и девочка Светланка, она ещё совсем маленькая. Рядом с ними — мама, она вытирает платочком предательскую слезинку. Смеётся, мол, это ветер виноват. А чуть в стороне — трезвый посвежевший отец. Он украдкой бросает взгляд на невестку, внуков и незаметно для них показывает Саше большой палец.

Флотский духовой оркестр играет «Встречный марш».

Домой Саша вернулся совершенно обессиленный. Его никто не встретил. Енох последнее время хворал и не выходил из своего угла. А что же Гала? Она всегда выбегала навстречу вприпрыжку, едва хлопала входная дверь. Саша заглянул в гостиную. Работал телевизор. Тётя Ксана судорожно прижимала к себе притихшую у неё на коленях внучку. На экране президент Украины, брызгая слюной, обещал согражданам:

«…У нас работа будет, а у них не будет. У нас пенсии будут, у них не будет… У нас дети пойдут в школы и детские сады, у них они будут сидеть в подвалах. Они ничего не умеют делать. И так, и только так мы выиграем эту войну…»

«Они» — это жители Донбасса», — сообразил Саша. Не в силах это слушать, он щёлкнул пультом — с экрана пропала сытая морда олигарха, публично приговорившего часть своего народа к истреблению.

Не снимая куртку, Саша прошёл в свою комнату, включил компьютер, дождался загрузки и набрал, сверяясь с листовкой нацболов, адрес сайта «Интербригады». Открыв «Анкету добровольца в ополчение Донбасса», Саша стал быстро её заполнять…

Солнце клонилось к горизонту. Заметно посвежело, и курившийся из развалин дым смешался с поднимающимся над рекой туманом, затопил противоположный, заросший тальником берег, где лишь час назад перестали выть миномёты, спрятал от глаз быки взорванного моста, зарывшуюся в береговой уступ башню танка, укрыл расположение ополченцев.

Бойцы, минуту назад проводившие с конвоем в Донецк троих раненых товарищей, по знаку командира выстроились в шеренгу у знамени Донецкой Народной Республики.

Комбат, седой коренастый шахтёр, зачитал перед строем приказ о представлении троих бойцов — двоих из них посмертно — к медали «За воинскую доблесть» третьей степени.

В предвечерней тишине звучали торжественные слова:

«…за личное мужество при отражении массированной танковой атаки… удалось удержать господствующую над местностью позицию… эвакуировать из зоны обстрела женщин и детей в количестве тридцати восьми человек…»

Стройный сероглазый ополченец в разгрузке поверх застиранной тельняшки и в бескозырке с потускневшей от времени — золотом по чёрной ленточке — надписью «Днепровская флотилия», сделал три шага из строя:

— Служу народу Новороссии!

Прозвучала команда «Вольно», и ополченцы обступили виновника торжества.

— Так держать, Иноходец. Дай тебе обийму, казаче. Санёк, ёксель–моксель, с тебя, брат, приходится.

Все рассмеялись — в батальоне строго соблюдался «сухой закон».

— После победы, братья, только после победы, — отшутился юноша, обнимая товарищей. Ясная улыбка озарила ещё минуту тому назад застывшее лицо, и стало видно, что ополченец совсем ещё мальчишка.

Он коснулся аккуратно застёгнутого кармана на груди. Там лежала запаянная в пластик фотография его растворившейся на просторах либерально–демократической Европы возлюбленной.

Иноходец огляделся — он был сейчас дома. Его, самого юного, здесь называли сыном, оберегали, радовались его победам. Вокруг стояли утомлённые боем мужчины, одетые кто как: большинство в разномастном камуфляже; трое — в затянутых ремнями гимнастёрках советского образца, галифе и кирзовых сапогах, на головах — пилотки с алыми эмалевыми звёздочками; один — в перечёркнутой красной лентой казацкой папахе. Шахтёры и врачи, украинцы и русские, христиане и мусульмане… И не было здесь «ни Еллина, ни Иудея».

© Copyright: Михаил Соболев, 2015