Иноземцы на русской службе. Военные, дипломаты, архитекторы, лекари, актеры, авантюристы…

7. Шотландские карьеры

В те дни резкий поворот произошел в судьбе еще одного иностранного энтузиаста театрального дела: на премьере «Артаксерксова действа» ассистент доктора Блюментроста — студент Лаврентий Ринхубер познакомился с состоявшим на русской службе шотландским полковником Полом Менезисом (возможно прочтение этой фамилии как Менгес), которого на русский лад звали Павлом Менезием.

Павел Менезий принадлежал к шотландскому аристократическому роду. Во время правления Кромвеля дела его семейства пришли в плачевное состояние, и он как младший сын, согласно старинному шотландскому обычаю, отправился искать счастья на чужбине. Молодой человек завербовался в польскую армию, где познакомился с другим офицером-шотландцем, Патриком Гордоном, таким же, как и он, эмигрантом благородных кровей, вынужденным скитаться по чужбине. Гордон окончил Браусборгский колледж в Данциге и в июле 1655 года поступил в шведскую армию. После нескольких походов, совершенных в шведском войске, он попал в плен к полякам и, как часто бывало в то время, принял предложение о переходе к ним на службу. Возможно, к этому шагу его подтолкнуло еще и то немаловажное обстоятельство, что шведы по исповеданию были лютеранами, а Патрик Гордон — убежденным католиком. Среди католиков-поляков шотландец чувствовал себя вполне комфортно. В польской армии Патрик Гордон прославился как редкий храбрец и задира, получив прозвище Стальное Запястье и репутацию отчаянного бретера.

В это время военная удача была на стороне польского войска; русская армия, понеся большие потери, отступила почти со всей территории Малороссии, уже входившей в состав земель русской короны. Немало русских попало в плен, в том числе и иноземные офицеры, служившие русскому царю. Во время боев под Чудно личными пленниками Гордона стали два полковника русской службы — Сиков и англичанин Томас Кроуфорд.

В 1661 году, после заключения перемирия, в Варшаву для переговоров с польским королем Яном-Казимиром прибыл опытный русский дипломат Василий Федорович Леонтьев, который помимо всего прочего обсуждал условия по обмену и выкупу пленных. Русские полковники, которых он выкупил у Гордона, рассказали послу, что господин Патрик, офицер знающий и человек хороший, обращался с ними по-доброму, данное слово держал. Человек он небогатый, ищущий лучшей доли, польской службой тяготится и уже подал в отставку, намереваясь перейти в армию императора Священной Римской империи Леопольда I.

Заинтригованный столь лестными рекомендациями, Леонтьев встретился с Гордоном и пригласил его на русскую службу. Согласие было получено; к Гордону присоединился и будущий Павел Менезий. Дорогой они заехали в Ригу, где Гордон встретил своих земляков, Ландельса и Вальтера Айрта, с которыми служил в шведской армии. Они и еще несколько человек англичан, валлийцев и шотландцев по окончании войны оказались в Риге без новых контрактов и подыскивали место новой службы. Мистер Стальное Запястье позвал их с собой в Московию, и вскоре вся эта компания отправилась в дорогу-

Как было условлено заранее, Менезий и Гордон получили назначение в полк Кроуфорда, соответственно в чине капитана и майора. Полк сначала квартировал у Красных ворот, но потом его перевели в слободу Огородники, где они встали на обывательских квартирах — между Мясницкой и Покровкой. Под команду Гордона отдали 700 русских солдат и несколько офицеров, часть из которых были русскими. Рядовые были из числа штрафованных — большей частью из дезертиров, пойманных в разных местах и возвращенных в полк. Гордон основательно за них взялся и гонял на учения дважды в день.

Постепенно Менезий и Гордон обжились в Москве, втянулись в службу, стали принимать участие в местных забавах — так, Гордон в июне 1662 года выиграл на скачках, сорвав куш в изрядную по тем временам сумму 100 рублей, которые, впрочем, почти целиком ушли на угощения и пиры для тех, кто приходил поздравить его с удачей.

Упоминание о скачках, сделанное в дневнике Гордона, открывает нам неожиданную сторону московской жизни той поры — даже в Париже, при дворе французских королей, первые скачки на призы состоялись 23 февраля 1689 года. Судя же по записи в дневнике Гордона, в Москве скачки проводились за двадцать шесть лет до этого, а вероятно, и того раньше, поскольку Стальное Запястье упоминает о них как о деле вполне обычном, в котором он просто принял участие и выиграл.

Среди приятелей, приобретенных Гордоном и Менезием в Москве, был шотландец Айвен Аннанд, который прежде служил в армии и даже имел чин капитана, но предпочел оставить службу ради более выгодных занятий медициной в русской столице. Свели их весьма прискорбные обстоятельства: как-то раз, зайдя в гости к Менезию, Гордон излишне приналег на вареную щуку и водку, переел и расхворался. Для пользы лечения с полковой квартиры Гордона перевезли в Немецкую слободу, в дом полковника Снивенса, где его окружили заботами семейство Кроуфорд и хирург Аннанд, взваливший на себя обязанности врачевания.

Мистер Аннанд, как и другие московские знакомые шотландцев, уже давно жившие в Москве, без устали твердил Гордону и Менезию, которые считались завидными женихами, что им пора жениться.

В Немецкой слободе брачные интриги были одним из самых ярких и насыщенных эмоциями развлечений. Окрутить вновь прибывших на жительство в слободу холостяков было своего рода спортом, многодневным действом, за ходом которого следили десятки заинтересованных глаз. Созерцатели делились на партии, каждая из которых «болела» за свою кандидатку в супруги, всячески стараясь ей помочь «устроить судьбу». Тайно принимались даже ставки на то, кто из претенденток сумеет увести под венец очередной объект брачной охоты.

Первым из двух друзей-шотландцев капитулировал осажденный сватами Павел Менезий, который женился в 1662 году. Вслед за ним стал склоняться к мысли о законном браке и Гордон, решивший подобрать себе суженую из офицерских дочерей, справедливо полагая, что люди одного с ним сословия и примерно равных доходов охотнее его примут. Перебрав несколько кандидатур, он остановился на Катарине Бокховен — дочери Филиппа Альберта ван Бокховена, который вместе с отцом и братом, как мы помним, прибыл в Москву еще при царе Михаиле, обжился и осел здесь, похоже, навсегда.

С будущей невестой Гордона свел Аннанд. Отец девицы в это время пребывал в плену у поляков, попав туда в ходе той же кампании, что и полковник Кроуфорд. Его брат Корнелиус ван Бокховен тоже угодил в плен, но ему удалось освободиться при посредничестве посла Леонтьева, как Кроуфорду и многим другим. В 1662 году Корнелиус уже был в Москве.

То, что Катарине было всего тринадцать лет, Гордона совершенно не смущало — девушка она была крепкого сложения, рослая и вполне уже созревшая. Он явился в дом Корнелиуса Бокховена и, застав предмет своего интереса в одиночестве, с прямотой шотландца, недаром носившего прозвище Стальное Запястье, изъяснил свой интерес. Девушка ответила, что целиком полагается на волю своей благодетельной матушки, а потому как та скажет, так она и поступит.

С тем они и распрощались. Случай переговорить с будущей тещей Патрику представился уже на другой день: у Катарины ван Бокховен был день рождения, и, будучи приглашен на торжество вместе с Айвеном Аннандом, Патрик Гордон, купив в подарок дамские перчатки, ленты, еще кое-чего по мелочи, все это поднес виновнице торжества. Тут же, не откладывая дела, он объявил мамаше своей избранницы, что намерен просить руки Катарины.

Пребывая в некотором смятении чувств, госпожа Бокховен кликнула свояка, и явившийся на зов Корнелиус заявил, что при живом отце, без его согласия, решать брак дочери совершенно невозможно. Решили ждать возвращения Филиппа Альберта ван Бокховена, договорившись, что майора станут принимать в доме как жениха, а Катарина без него или его согласия не будет посещать свадьбы, балы и другие увеселения.

Меж тем служба Гордона и Менезия шла своим чередом — оба побывали с войсками на Украине, участвовали в осаде Риги и в других боевых делах, в которых отличились, за что в 1663 году оба получили повышения — Гордон стал подполковником, а Менезий майором.

Долгое ожидание свадьбы тяготило Гордона, и он предпринял усилия, чтобы ускорить возвращение потенциального тестя. Место его содержания было известно, и Гордон, вступив с Филиппом ван Бокховеном в переписку, несколько раз посылал ему денег. Тем временем поляки объявили, что готовы разменять Бокховена на своих, но, понимая, сколь важная фигура находится у них в руках, они желали получить за него большую группу польских пленников. Переговоры тянулись более года, наконец на исходе 1664 года пленные поляки по согласованному списку были собраны в Смоленске. Но ни брат пленника, ни Гордон, занятые делами службы в Москве, выехать на место, чтобы проконтролировать обмен, не смогли, и поляки, назначенные за Бокховена, были обменяны на других людей. После срыва обмена госпожа ван Бокховен, которая уже привыкла смотреть на Патрика как на зятя, написала мужу письмо, прося его дозволения на брак дочери с Гордоном.

13 января 1665 года, ровно через два года после сделанного предложения, дело наконец решилось. Госпожа Бокховен объявила, что согласна выдать Катарину за Патрика, если обряд венчания пройдет по реформаторскому обряду. Скрепя сердце католик Гордон согласился и на это — спорить было бесполезно, да и что бы он мог предложить взамен: ехать венчаться по католическому обряду в Польшу? Таким образом, свадьба подполковника Гордона и девицы Катарины, дочери полковника ван Бокховена, состоялась 26 января 1665 года, а спустя десять месяцев у них уже родилась дочь, нареченная Екатериной-Елизаветой.

В 1666 году подполковника Гордона отправили в Англию, с поручением к королю Карлу II. Он был принят милостиво и, исполнив порученное, не упустил возможности устроить дело семейного свойства: сэр Патрик попросил английского короля ходатайствовать перед польским королем об освобождении его тестя. Этот шаг мог обернуться международным скандалом и перечеркнуть его карьеру, но риск себя оправдал, и в результате давно тянувшееся дело было благополучно разрешено.

Голландец Бокховен, состоявший на русской службе, казалось, никоим образом не мог вызвать сочувствие Карла II, однако русский посланник сумел повернуть дело так, что в Польшу было отправлено письмо, адресованное польскому королю, в котором английский монарх просил освободить состоявшего на русской службе полковника Бокховена. Основанием для просьбы послужило заверение, что пленник является природным англичанином, долгие годы служившим британской короне, но «во время последнего мятежа» (имелась в виду английская революция) он, как и многие другие, вынужден был покинуть страну и в поисках лучшей доли оказался в Москве, где поступил на русскую службу. И вот король Карл просил польского короля «о братской услуге»: распорядиться, чтобы господина Бокховена отпустили и дали возможность вернуться в Англию, где теперь, после реставрации королевской власти, ему уже ничто не угрожает. Эта уловка сработала, и в 1667 году Филипп Альберт ван Бокховен получил свободу, но, как и можно было ожидать, в Англию не поехал, а направился прямиком в Москву, где ждали его жена, дочь, зять и внучка. После его возвращения военная карьера Гордона в России пошла еще успешнее.

В 1669 году сэр Патрик получил долгий отпуск и съездил на родину, где не был восемнадцать лет. В Эдинбурге его принимали с большим почетом, а в Абердине, из которого происходил род Гордонов, объявили почетным гражданином. Посетил он и заметно обветшавшее родовое поместье. Но жизнь Гордона уже накрепко была связана с Москвой, где в Немецкой слободе у него была большая усадьба.

Товарищ Гордона, Павел Менезий, несколько отставал от него в военных чинах, но сильно обогнал его на поприще дипломатической службы. Он сумел завести весьма полезное знакомство, будучи в Смоленске, где стрелецким головой служил Кирилл Полиектович Нарышкин, брат которого был женат на одной из сестер Гамильтон-Хомутовой, происходивших из рода, состоявшего хотя и в отдаленном, но все же родстве с родом Менезия. Получалось, что стрелецкий полковник Нарышкин был Павлу Менезию дальним родственником, а вместе они приходились дальней родней могущественному Матвееву, женатому на сестре свояченицы Кирилла Полиектовича. Когда же дочь Кирилла Полиектовича Нарышкина, Наталья Кирилловна, стала супругой русского царя, Павел Менезий — через Нарышкиных и Гамильтонов — получил отличную протекцию при дворе.

Его произвели в полковники и стали использовать для исполнения дипломатических поручений; в частности, послали на родину, в Шотландию, для набора горных мастеров. Наконец ему предложили возглавить русское посольство, направлявшееся в вояж по европейским странам. Полковнику требовались грамотные, знающие и способные люди — все эти качества он рассмотрел в предприимчивом саксонце Лаврентии Ринхубере.

Полковник предложил Ринхуберу место секретаря посольства, направлявшегося в Вену, Берлин, Дрезден, Венецию и Рим с целью создания антитурецкой коалиции европейских христианских государств. Пребывавший без верного дела и хорошего заработка, Ринхубер принял предложение и в конце 1673 года выехал из Москвы вместе с посольством. Во главе этой миссии кроме Менезия стояли дьяки Посольского приказа Украинцев и Виниус. Часть посольства с Виниусом поехала во Францию и Англию, Украинцев отправился в Саксонию, а Менезий вояжировал по итальянским государствам и Австрии.

Во время этих путешествий Ринхубер оказал немало услуг своему патрону, который неоднократно слал в Посольский приказ похвальные отзывы о секретаре посольства. И хотя затея с коалицией столь разных государств — православного царства, католических республик и королевств, протестантских герцогств и курфюршеств — ввиду утопичности самой идеи завершилась неудачей, это посольство было далеко не бесполезно. Стараниями дипломатов удалось пригласить в Россию многих прекрасных мастеров, профессиональных военных, врачей и иных специалистов.

«Ведавший» Посольский приказ Матвеев был способен к масштабным замыслам. В течение довольно долгого времени российская дипломатия пыталась осуществить проект огромного транзитного пути от границ Индии к морским портам Балтики. Через Каспий, по Волге, системе впадавших в нее рек и через волоки предполагалось доставлять восточные товары — главным образом пряности, шелк, краски — для реализации их на европейских рынках. План этот был настолько близок к воплощению, что в селе Дединове на Оке мастера голландской Ост-Индской компании даже построили военный корабль «Орел», который должен был конвоировать купеческие караваны, защищая их от каспийских и волжских пиратов.

Ведомством Матвеева рассматривались планы широкой коалиции против Турции, для чего и было послано посольство Менезия, Виниуса и Украинцева. После его неудачи Матвеев ухватился за новую идею, предложенную герцогом Саксонским Эрнстом, от которого в качестве специального посланца в Москву приехал уже известный нам Лаврентий Ринхубер, совершивший занятный кульбит: он покинул место секретаря при русском посольстве Менезия и остался в Дрездене при герцогском дворе. Спустя некоторое время он уже ехал в Московию с письмами царю Алексею Михайловичу, главе Посольского приказа Артамону Матвееву и старшинам Немецкой слободы.

Проект герцога, изложенный Ринхубером, сводился к предложению московскому царю установить отношения с Абиссинией. В течение нескольких часов кряду Ринхубер объяснял, что в распоряжении саксонцев есть сведения об Абиссинии населенной эфиопами, обращенными в христианство еще в апостольские времена. Правители Абиссинии — негусы — свой род производят от библейского царя Соломона и царицы Савской. Они крайне озабочены действиями своих соседей, исповедующих ислам, а это есть крепкая основа для военного и торгового союза, направленного против Турции. В Москве Ринхубера выслушали благосклонно, и для дальнейшего обсуждения планов «по абиссинскому направлению» послали вместе с ним в Саксонию гонца Посольского приказа, подьячего Семена Михайловича Протопопова.

Сам герцог в это время болел, и переговоры с Протопоповым вел его сын и наследник престола герцог Фридрих. Вот что донес Протопопов, возвратившись в Москву: «Князь Фридрих и его советники говорили, что Абиссиния — государство древнее и государь у них свой, который почитает себя королем и пребывает в своем владычестве и доныне. Стоит его государство близ Египта, гранича с ним и с Персидским государством. Люди там греческой веры… Земное житие плодами и всякими вещами изобилует. Путь в Абиссинию лежит через Царьград и Персидское государство. Язык у них свой, абиссинский. От них человек один, именем Григорий Дедом Амгара, у князя Эрнеста был в посланниках, и от князя Эрнеста в Абиссинию человек послан был, для осмотру государства и обычаев тамошнего народа».

В завершение Протопопов излагал предложение саксонской стороны: послать к абиссинскому правителю русских послов от государя «единой с ними, греческого закона, веры», побуждая абиссинского владыку к союзу и действиям против турок. Впрочем, вскоре планы эти испарились: герцог Эрнст тяжело заболел, а сын его Фридрих идею союза со столь дальним государством отверг.

Вернувшись снова в Москву, Ринхубер поступил в русскую службу «дохтуром Аптекарского приказа». Но медицинская практика его привлекала мало. Он грезил дальними экспедициями в Африку и Азию и еще некоторое время пытался уговорить Матвеева снарядить миссию в далекие края. Если не в Африку, так хотя бы в Персию…

Тем временем в Москве наблюдался, можно сказать, «театральный бум». Театр захватил царя, и, чтобы развить так хорошо начавшееся дело, пастору Грегори было приказано основать в Немецкой слободе «комедийную» школу». Курировал это начинание Артамон Сергеевич Матвеев, лично отобравший из москвичей Мещанской слободы 26 человек, которых по его приказу 16 июня 1673 года отправили в распоряжение пастора. Учащемуся школы была положена стипендия, «покамест в ученье будет, по 4 деньги надень».

«Первый выпуск» школы состоялся в октябре 1673 года, когда на новой дворцовой сцене был сыгран «дипломный спектакль» «История в лицах о праведном Товии». Постановка недешево обошлась казне, однако было сочтено, что затраты вполне окупились: спектакль имел успех и по приказу царя школа продолжила работу.

Новыми премьерами стали спектакли по духовной пьесе «Иосиф» и светской — «Баязет». В рождественский мясоед 1674 года комедии давались в Кремлевском дворце; 24–26 февраля, на Масленичной неделе, в Преображенском, а 27 февраля в Кремле. Так как не было двойного комплекта театральных принадлежностей, то декорации и весь реквизит перевозили с места на место; из списка перевозимого имущества видно, что придворный театр был обеспечен всем необходимым. В перечне назначенного к перевозке театрального скарба значились орган, рамы, на которые натягивались холстины декораций, ковры, сукна, столы «и всякий иной наряд»; для перевозки всего этого требовалось восемнадцать подвод.

Во время масленичных гуляний на старой сцене в Преображенском играли спектакль «Как Юдифь отсекла голову царю Олаферну». Музыкальное оформление обеспечивали «на органах немцы да люди двора Артамона Сергеевича Матвеева». А в последний день Масленицы в Преображенском дано было музыкальное представление. Слушателями кроме царского семейства были бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки, ближние, стольники и «всяких чинов люди».

После наступления Великого поста 1674 года имущество театра снова увезли в Москву, спектакли были прекращены — в пост не играли на русской сцене никогда. Последние представления в Кремле были в зимний мясоед 1675 года — одно из них 11 февраля, в четверг на Масленице, началось в десятом часу вечера, а кончилось в пятом часу пополуночи, следовательно, продолжалось около семи часов.

Осенью 1675 года были, вероятно, опять представления в Преображенском, а в Кремлевских палатах состоялась гастроль фокусника, прибывшего в свите австрийского посла Баттони. Тогда в дипломатические вояжи отправлялись большими компаниями, везя множество служителей разного рода, не имевших к дипломатии никакого касательства, в том числе искусников по части развлечений. Привезенный австрийским послом престидижитатор поразил всех своим искусством. Ловкость его была такова, что русские зрители «считали его чародеем, который морочит людей бесовской силой».

Прослышав об этом искуснике, немецкие и русские актеры московского придворного театра стали просить посольских чинов разрешить ему принять участие в постановке новой комедии, которую они готовили. Австрийскому послу говорили, что участие такого мастера доставит русскому царю и царице огромное удовольствие, а это может весьма благотворно отозваться на исполнении данных ему от его собственного государя поручений. На это посол ответил, что и рад бы был, но срок его посольства вышел, все дела исполнены и ему надлежит в ближайшее время покинуть Москву, а оставить здесь своего человека одного он не решается именно из-за того, что его выступление может слишком понравиться русскому царю. Акцент делался на этом «слишком», поскольку всем были известны случаи, когда иноземцы, чем-либо особо глянувшиеся русским правителям, удерживались в России силой.

Когда слух об удивительном престидижитаторе достиг царских ушей, посольство Баттони уже выехало из Москвы, и ему вслед был отправлен не кто-нибудь, а сам Павел Менезий, который уже был в чине генерала. Так его отметили главным образом за поведение в Риме, где он, католик, имея аудиенцию у папы, все же не принял от него грамоту, в которой титул русского царя был понижен, и вообще проявил твердость в отстаивании интересов пославшего его государя.

Генерал Менезий погнался за посольством Баттони и настиг его в Смоленске, где вступил в переговоры с господином посланником, прося отпустить престидижитатора вместе с ним в Москву. Генерал давал послу гарантии того, что, выступив в Москве перед самим царем, фокусник будет щедро награжден и отпущен в свое отечество. Господин Менезий справился и с этим поручением — Баттони согласился отпустить фокусника, если тот сам пожелает ехать. Соблазненный посулами, артист недолго колебался и отправился в обратный путь. Прибыв снова в русскую столицу, он дважды выступил в Кремлевских палатах, приведя в изумление царя и царицу своей ловкостью, после чего был осыпан наградами и вполне благополучно выехал из страны.

В начале 1675 года главный режиссер и драматург придворного театра — пастор Иоганн Готфрид Грегори поехал в Европу лечиться и обратно не вернулся — 16 февраля 1675 года он умер в Мерзербурге. Вместо него был назначен его ближайший помощник, один из тех, с кем пастор начинал театральное дело в Москве, Георг Хюбнер; вскоре его, однако, сменил польский шляхтич Стефан Чижинский, служивший переводчиком в Посольском приказе.

Судьба этого человека складывалась довольно замысловато. Родился он в семье шляхтича во Львовском повете Речи Посполитой. Родители его были православной греческой веры, а следовательно, можно предположить, что обучался пан Стефан, скорее всего, в киевских школах, находившихся в православных монастырях, а не в львовских, краковских или варшавских католических коллегиях. В том, что образование у него имелось, сомневаться не приходится.

Первоначально молодой человек, как и надлежало выходцу из его сословия, попытался сделать карьеру военного, записавшись в полк гетмана Потоцкого, и даже стал ротмистром, получив под начало отряд в полторы сотни всадников. Но полк был разбит в пух и прах в одном из многочисленных сражений того времени, а сам Чижинский чудом остался жив. После этого приключения он охладел к военной службе и вскоре объявился в Киеве в Богоявленском монастыре. При монастыре была школа, которая так славилась, что монастырь благодаря ей еще называли «училищным». Можно предположить, что Чижинского там хорошо знали; во всяком случае, его сразу приняли в число учителей столь знаменитого учебного заведения, и он два года преподавал латынь.

Среди его учеников было несколько смоленских шляхтичей, которые, окончив курс, позвали учителя с собой. Легкий на подъем Чижинский выехал в Смоленск, где «бил челом» царскому стольнику Михаилу Андреевичу Голицыну. Он сумел произвести на стольника самое благоприятное впечатление, и с его дозволения, при поддержке своих бывших учеников, открыл собственную школу.

Затем, прожив в Смоленске еще два года, он отправился в Москву в надежде выхлопотать выгодную службу. В своей челобитной Чижинский указал на познания в языках, и из Разрядного приказа, ведавшего назначениями, его отправили в Посольский приказ к Артамону Сергеевичу Матвееву, который, проэкзаменовав шляхтича, распорядился принять его переводчиком и гонцом. В этом качестве Чижинский совершил несколько вояжей в Европу, приобретя между делом репутацию человека, который разбирается в театре. По крайней мере, после смерти Грегори, когда Хюбнер не выказал достаточного рвения и таланта в управлении театром, именно Чижинского назначили новым директором театральных дел. Под его командой оказалось 80 человек, занятых в сценических постановках, с которыми он сразу же стал обращаться как сущий деспот. Взяв актеров в ежовые рукавицы, он заставлял их учить роли по ночам и, разумеется, беспрекословно исполнять все его указания. Но к счастью, деспотизм был не единственным ярким качеством Чижинского; он проявил себя как талантливый распорядитель и режиссер и даже как настоящий драматург, написав пьесы «О Бахусе с Виниусом» и «Давид и Голиаф»; последнюю ставили на русской сцене еще при Петре Великом.

При всем при том новый директор проявлял редкое бескорыстие — за свою работу он денег не получал и не требовал, хотя труд его актеров оплачивался — они получали «корму на алтын в день». Лишь после успеха пьес Чижинского его хорошо наградили. Однако в фаворе он пребывал недолго — в январе 1676 года умер царь Алексей Михайлович, и представления в комедийных храминах прекратились.

Актеры школы Грегори разбрелись, все причастные к театру занялись другими делами. Чижинский, судя по документам, продолжил службу в Посольском приказе; в 1695 году вместе с тремя другими приказными переводчиками он участвовал в переговорах под Азовом.

Третьему царю из династии Романовых, Федору Алексеевичу, пришел черед править в 1676 году, когда ему едва минул четырнадцатый год. В наследство кроме царских регалий и самодержавной власти он получил истощенную долгой войной казну, напряженные отношения с Польшей и Турцией, соперничество боярских партий. Большие внешнеполитические авантюры, затевавшиеся во время правления отца его близким другом Матвеевым, мало волновали воображение Федора Алексеевича, но и противником его дел он вовсе не был. Покойный его батюшка, Алексей Михайлович, стремился дать детям порядочное образование, и для своего времени царь Федор был просвещенным человеком, но вместе с тем в нем хорошо заметны все те противоречия, которые разрывали русскую жизнь на исходе XVII столетия. Светским наукам царевича Федора наставлял ученый монах Симеон Полоцкий, который, как умел, развивал интеллект питомца, приохотив его к европейской культуре, в особенности к польской, коей и сам был большой поклонник. Духовным же воспитателем наследника престола был патриарх Иоаким, известный борец со всякой «иноземщиной». Под влиянием двух столь противоположных фигур Федор Алексеевич вырос набожным и замкнутым, но совсем не чуждым светским радостям. Противоречивая ситуация нашла отражение и в положении театра: официально его распустили, просто не возобновив спектаклей, но в царских палатах давала представления любительская труппа, состоявшая из молодых людей и девиц лучших русских фамилий.

В труппе молодых аристократов была даже своя знаменитость — Татьяна Ивановна Арсеньева из окружения царевны Софьи с блеском представляла Екатерину-мученицу в трагедии, сочиненной самой царевной. На этих представлениях бывал и царь Петр, тогда еще мальчик; он так был впечатлен игрой Арсеньевой, что с той поры иначе как «Екатериной-мученицей» ее не называл.

Царь Федор Алексеевич любил музыку и пение — он сам руководил хором, составленным из придворных, исполнявших духовные распевы. Также с удовольствием смотрел он спектакли кремлевских любителей по пьесам Симеона Полоцкого «Блудный сын» и «О царе Науходоносоре, о тельце златом и трех отроках в пещи». Позже из царских палат эти пьесы перекочевали на сцену в Заиконоспасском монастыре, где находилась школа, готовившая подьячих — чиновников для государственных учреждений. Здесь студенческий театр возник по европейской традиции, перенятой от выпускников малороссийских академий и коллегий, из которых в большинстве своем и состоял костяк преподавателей. Дважды в год, на Масленицу и Рождество, на школьной сцене силами студентов ставились комедии. Училищное начальство полагало таким образом решить несколько задач разом: занять молодых людей делом, раскрепостить юношеские души и «принести некоторую пользу зрителям» назидательным действом.

В силу малолетства и неопытности государя-юноши, первое время делами Московского царства от его имени управлял придворный триумвират, состоявший из патриарха Иоакима, главы Посольского приказа Артамона Сергеевича Матвеева и двоюродного брата покойной матушки царя Ивана Богдановича Милославского, опытного воеводы и царедворца. Это были лидеры могущественных придворных кланов, между которыми шла постоянная борьба за влияние на Федора Алексеевича, а фактически за власть в царстве. В эту пору свершилось многое из того, что теперь ошибочно приписывают правлению Петра Великого. Так, в 1678 году провели всеобщую перепись населения, что позволило изменить систему налогообложения. Было уничтожено «местничество» — система назначений на должности по древности родов и заслугам предков, а не по личным качествам претендентов. По распоряжению Федора Алексеевича увеличилось количество «полков иноземного строя», а на службу в московском войске приглашалось все больше офицеров-иноземцев.

Сложные интриги плелись вокруг мачехи царя, Натальи Кирилловны Нарышкиной, родившей крепкого мальчугана Петра, которому, при определенных раскладах, выходила судьба наследовать трон.

Царь Федор с малолетства болел, его младший брат Иван также родился слабеньким да «не борзый разумом» и не подавал надежд с годами выправиться. Клан Милославских ополчился против Нарышкиных, стремясь заранее лишить пока еще малолетнего Петра Алексеевича возможностей в грядущей борьбе за престолонаследие. Однако сам Федор оказывал Наталье Кирилловне такое же почтение, как и при жизни отца, был внимателен и ласков с Петром и его младшей сестрицей Натальей. Видя его такое отношение, родственники Федора Алексеевича по матери не рискнули открыто и сразу выжить из Кремлевских палат вдовствующую царицу «со чады», но постарались обезглавить клан родственников и сторонников, стоявших за ней.

Мнительному царю Федору нашептывали, что Матвеев хотел извести его еще при жизни отца, дабы расчистить прямую дорогу к трону Петру. Будто бы Матвеев недобросовестно пробовал лекарства, предназначенные царевичу. По заведенному регламенту лейб-медики Стефан Симон и Костериус готовили лекарства по рецептам, которые хранились в Аптекарском приказе. Сначала готовое лекарство пробовал доктор, потом боярин Матвеев, потом государевы дядьки Федор Федорович Куракин и Иван Богданович Хитрово, и лишь после этого снадобье принимал царевич Федор, но выпивал его не до конца — остатки в его присутствии должен был употребить все тот же Матвеев. Но он, как уверяли царя бояре Куракин и Хитрово, не допивал после царевича снадобья. Это давало повод к подозрению, что Матвеев либо уже травил Федора Алексеевича, либо готовился подсыпать яду.

Усилия шептунов возымели успех, и молодой царь распорядился удалить Матвеева из Москвы — в июле 1676 года его отправили на воеводство в Верхотурье, но дорогой взяли под арест. Царским указом Матвеев был объявлен государственным преступником и лишен всех почестей и имений. Под конвоем старого боярина отправили на жительство в Пустозерск, где томились особо важные преступники. Впрочем, положение Матвеева было не так уж и безнадежно. При дворе у него остались добрые знакомые, которые всячески старались вернуть его из ссылки. Эту партию возглавлял Иван Максимович Языков, выступавший в роли советника молодого царя.

Довольно рано оказавшийся при дворе, Иван Максимович занимал разные должности и приобрел большую ловкость в ведении дел. Способного молодого дворянина приметили союзники в придворных интригах, бояре Юрий Алексеевич Долгоруков и Богдан Матвеевич Хитрово, которые после удаления Матвеева опасались усиления позиций Ивана Милославского. По протекции столь мощных покровителей Языков был возведен в должность царского постельничего, что ввело его в самое ближнее окружение царя. Отлично ориентируясь во всех хитросплетениях придворной жизни, в Кремлевских палатах Иван Максимовичи чувствовал себя как рыба в воде и постепенно усиливал свои позиции. С особенной ловкостью он повернул к своей пользе интригу, завязавшуюся 4 апреля 1680 года, когда по обычаю Московского царства, унаследованному от византийцев, производился обряд «шествия на осляти», символизировавший въезд Иисуса Христа в Иерусалим.

Как и полагалось в таком случае, в воскресенье накануне Страстной седмицы, на Руси называемое Вербным, после праздничной службы во Входоиерусалимском приделе Покровского собора на Красной площади пышная процессия отправилась в Кремль: патриарх ехал верхом на лошади, которую вел под уздцы царь. Поглазеть на эту церемонию обычно сходилось множество народу, и среди него Федор Алексеевич приметил некую девицу, одетую в польское платье. Будучи завзятым «полонофилом», Федор Алексеевич так был заинтригован, что попросил Языкова отыскать девушку и осторожно выяснить, кто она.

Вскоре Иван Максимович сообщил царю, что замеченную им девушку зовут Агафья Семеновна Грушецкая, а отец ее Семен Федорович, смоленский шляхтич, в былые годы служил литовскому гетману. В Москве Грушецкие оказались после того, как Семен Федорович женился на Марии Заборовской, двоюродный брат которой Семен Иванович служил московскому царю, имея звание думного дворянина и придворный чин окольничего. По протекции Семена Ивановича шляхтич Грушецкий был принят на службу, стал писаться московским дворянином и получил место воеводы в Чернавске. Пока батюшка Агафьи нес службу, обороняя московские рубежи, его супруга и дочери жили в Москве, в доме Заборовского в Китай-городе, куда и был послан Языков, чтобы сообщить дядюшке Агафьи Семеновны просьбу царя не торопиться выдавать племянницу замуж.

Не откладывая дела в долгий ящик, царь Федор летом того же года объявил Агафью Грушецкую своей невестой. Этот выбор совершенно не устраивал Милославских, которые хотели женить царя на девице из дома своих союзников, и, чтобы как-то повлиять на решение Федора Алексеевича, Иван Богданович Милославский стал уверять его, что Агафья и ее мать обе поведения самого порочного, о чем по Москве идет слух, и, мол-де, что, женившись на Грушецкой, царь себя опозорит. Однако Федор Алексеевич был не так прост, чтоб поверить одним словам, — он снова отправил Языкова в дом Заборовского, поручив ему добиться верных сведений «о состоянии невесты».

Задача была крайне трудная — царские посланцы никак не могли приступить к существу дела, ведя разговоры с Семеном Ивановичем «вокругда около», покуда вдело не вмешалась сама девица. Подслушивая, о чем говорят с дядей посланцы царя, она обо всем догадалась и, набравшись духу, вышла к гостям, объявив им, что распускаемые о ней слухи вздорны и она своей жизнью клянется в том, что «о состоянии невесты» государю беспокоиться не стоит. Таким образом, дело было решено, попытка боярина Милославского провалилась, а сам он был пощажен только благодаря заступничеству Агафьи Семеновны, но, много потеряв в глазах царя, утратил свое влияние, из-за чего затаил на Языкова большую злобу.

Почти сразу же после того, как Агафья Семеновна была объявлена невестой, они венчались с нею в Успенском соборе, проведя церемонию без всякой пышности и очень скромно отпраздновав свадьбу. Воспитанная польской няней царица Агафья, грамотная, знавшая польский язык, любившая книги и умевшая постоять за себя, имела на мужа большое влияние. Не без ее участия царь Федор отменил запреты прежних лет на бритье бород и ношение иноземного платья для русских. Подавая пример подданным, он сам облачился в польское платье, перестал брить голову, как это прежде делали русские цари, и отпустил длинные волосы. Придворным было запрещено являться в Кремль в охабнях, однорядках и терликах. Старые бояре стали стричь бороды, а молодые так и бриться. Прямо в Кремлевских палатах курили табак, за что прежде полагалось наказание кнутом, «невзирая на чины». В Заиконоспасском монастыре в 1681 году была основана Типографская школа — учебное заведение, посильно копирующее европейские колледжи. Решался вопрос об открытии «латинских школ» при московских монастырях.

Царственная семейная пара, во многом совпадая во взглядах и имея общие интересы, судя по всему, была счастлива, но счастью их не суждено было быть долгим. Год спустя после свадьбы, летом 1681 года, молодая царица, не оправившись после тяжелых родов, умерла, а через три дня умер рожденный ею царевич. Эти смерти сильно ударили по царю Федору — он очень горевал о царице и сам расхворался пуще прежнего. Тем не менее полгода спустя после похорон, поддавшись на уговоры Языкова, царь решил жениться сызнова. Несмотря на сопротивление Милославских, Языков сосватал Федору Алексеевичу свою дальнюю родственницу, Марфу Матвеевну Апраксину, коей шел только пятнадцатый год. Ища сильных союзников в борьбе против клана Милославских, Языков задумал вернуть ко двору Матвеева и научил молоденькую царицу Марфу, которой Артамон Сергеевич доводился крестным отцом, просить за него царя. Слабевший с каждым днем Федор Алексеевич, давно уже не сердившийся на Матвеева, без всякого сопротивления уступил просьбам супруги. Опальный боярин был прощен, ему вернули отобранные имения, да сверх того за перенесенные страдания Федор Алексеевич пожаловал его селом Верхний Лондох с деревнями.

Но разрешение вернуться в Москву Артамон Сергеевич получил уже от нового царя — 27 апреля 1682 года Федор Алексеевич умер, не оставив распоряжений в отношении престолонаследия. На вопрос патриарха Иоакима, обращенный к народу, собравшемуся у дворцового крыльца, на царство «выкрикнули» малолетнего Петра. Именем этого нового царя и был подписан указ, посланный Матвееву.

Тело Федора Алексеевича еще не было предано земле, как в Москве началось брожение среди русских военных, вызванное многими причинами, главной из которых была задержка выплаты жалованья. Сумма задолженности была велика — 240 тысяч рублей, а те деньги, которые все же отсылались в полки, разворовывались командирами. Не имея возможности противостоять вооруженной массе, правительство спешно пошло на уступки: нескольких наиболее замаранных воровством полковых командиров били кнутом на площади, других погнали со службы, конфисковав их имущество и пустив его на выдачу жалованья. На какое-то время это помогло утихомирить полки, но угли мятежа продолжали тлеть.

На похоронах царя Федора разыгралась тяжелая сцена: вопреки русскому придворному этикету царевна Софья явилась на отпевание брата и повела себя странно. У гроба покойного царя она плакала, причитала, уверяя, что Федор отравлен злодеями, которые изведут и ее, и братца Иоанна. Ломая руки, царевна просила отпустить детей Марьи Ильиничны Милославской в другие страны, где они могли бы найти защиту от убийц. Одновременно с этим в стрелецких слободах сторонники Софьи и Милославских усиленно распускали самые невероятные слухи, виня Нарышкиных во всех бедах страны и царской семьи. Свою лепту в разжигание страстей внесли сторонники «старой веры», которых было немало среди московских стрельцов. У них имелся свой «зуб» на власть: при царе Федоре гонения на раскольников возобновились с новой силой и были казнены протопоп Аввакум и его ближайшие сподвижники.

Решительные действия заговорщиков начались с того, что утром 15 мая 1682 года стольник Петр Толстой и еще несколько дворян из клана Милославских, прискакав в стрелецкие слободы, принесли ложную весть о том, что старшие братья царицы Натальи, Афанасий и Иван Нарышкины, задушили царевича Иоанна. Этого хватило, чтобы стрельцы всех полков, с пушками и знаменами, пошли в Москву. К ним присоединилась городская чернь, барские холопы, и вся эта кипевшая злобной яростью толпа, насчитывавшая до 20 тысяч человек, ворвалась в Кремль.

Зная, что в Москве неспокойно, Наталья Кирилловна обратилась за помощью к Матвееву, только 11 мая вернувшемуся в Москву. Старый боярин не побоялся явиться в Кремль вместе со своим единственным сыном. Когда собравшиеся у дворца стрельцы стали требовать выдачи людей по спискам, составленным ими заранее, Матвеев предпринял отчаянно отважную попытку остановить бунт. Дабы опровергнуть слух об убийстве царевича Иоанна, Артамон Сергеевич вынес его и царя Петра на руках и показал с дворцового Красного крыльца народу. Он заговорил со стрельцами, найдя нужные слова, чтобы утихомирить страсти, и, когда, казалось, настроения толпы переменились, с того же крыльца заговорил вышедший вместе с Матвеевым боярин князь Михаил Юрьевич Долгоруков. Он не стал увещевать стрельцов, а прикрикнул на них, приказав расходиться и грозя карами.

Начавшие было после речей Матвеева успокаиваться, услышав слова Долгорукова, стрельцы вновь пришли в ярость и, подталкиваемые подстрекателями, засланными в их среду Милославскими, бросились на царедворцев. Долгорукова и Матвеева сбросили вниз, прямо на подставленные стрелецкие пики, их уже мертвых рубили саблями и топтали.

После этого стрельцы и примкнувшие к ним горожане кинулись искать Нарышкиных и всех тех, кого Милославские занесли в списки. Поощряя их, подстрекатели бунта выкатили из подвалов несколько огромных бочек вина, которым угощались все желающие. В руки пьяных мятежников из ближайшей родни Натальи Кирилловны попал лишь ее брат Афанасий Нарышкин, спрятавшийся под престолом в алтаре церкви Воскресения Христова, — его убежище указал стрельцам дворцовый карлик. Боярина выволокли из церкви на улицу и тут же убили. Языкова нашли в церкви Николы на Хлынове и тоже изрубили в куски. Еще несколько бояр погибли, просто «попав под горячую руку».

Особенно усердно стрельцы искали Ивана Нарышкина, о котором Милославские распускали слухи, что якобы он мерил шапку Мономаха и другие царские регалии, приложил руку к отравлению царя Федора и намеревается убить царевича Иоанна, который хоть и спасся, но все еще находится в большой опасности. Но Иван вместе с отцом, старым воеводой Кириллом Полиектовичем Нарышкиным, и остальными братьями спрятался в тереме своей племянницы, младшей сестры царя Петра Алексеевича — царевны Натальи Алексеевны. В том же тереме, куда стрельцы не догадались явиться с обыском, укрылись несколько близких к ним людей, в их числе и сын боярина Матвеева Андрей Артамонович, вернувшийся с отцом из ссылки. Ночью, когда мятежники ушли из Кремля, из убежища в тереме царевны Натальи Алексеевны Нарышкины и младший Матвеев тайком перебрались в покои вдовы царя Федора, царицы Марфы, где их также искать не стали.

Спалив здания Судебного и Холопьего приказов в Кремле, мятежники ушли в город, где ловили и убивали всех тех, кого прежде занесли в списки назначенных к расправе. Не найдя Ивана Кирилловича в Москве и уверившись в том, что он укрыт где-то в Кремле, 17 мая стрельцы снова собрались на площади перед дворцом и объявили, что не уйдут, пока им не выдадут Ивана Нарышкина. В противном случае они грозили перебить всех бояр, и это была не пустая угроза. Бунт уже давно вышел из-под контроля Милославских, Хованского и других лиц, еще несколько дней назад усиленно способствовавших его возникновению. Теперь обе партии бояр, все придворные без исключения, оказались в одинаковом положении. На Наталью Кирилловну оказывали давление с самых разных сторон, требуя, чтобы она отдала брата.

Понимая, что иначе нельзя, Иван согласился пожертвовать собой ради спасения остальных. Зная, что ждет его мученический венец, он подготовился к нему, исповедался и причастился в церкви Спаса за Золотой решеткой. Наталья Кирилловна трогательно простилась с ним, шедшим умирать за нее и ее детей. Их торопили царевна Софья и князь Одоевский, боявшиеся, что стрельцы выполнят свои угрозы. С иконой в руках, сопровождаемый царицей Натальей и царевной Софьей, Иван Кириллович Нарышкин вышел к стрельцам.

Была еще надежда на то, что стрельцы, смущенные кротким видом жертвы, приносимой «за братья и сестры», не станут убивать его, но эти чаянья были напрасны: с ругательствами стрельцы схватили Ивана Кирилловича и потащили его в Константиновский застенок. Несчастного брата царицы долго мучили и пытали, требуя признаний в государственной измене, покушении на царевича Иоанна и прочем, что ему приписывали. Нарышкин вынес все пытки, не дав повода к дальнейшим обвинениям родственников. Измученного боярина выволокли на Красную площадь и там казнили. После него погиб только лекарь Федора Алексеевича, доктор Гаден, которого запытали в застенке, требуя признаний в отравлении царя по наущению Нарышкиных. Это была последняя кровь майского мятежа.

На другой день, 18 мая, было объявлено, что отец царицы, старый воевода Кирилл Полиектович Нарышкин, принял монашеский постриг и удалился из столицы. Люди уже начинали успокаиваться, все устали от крови, чреды злодейств, а главное, никто уже не знал, чего требовать дальше. В тот же день, когда было объявлено о принятии монашеского пострига отцом царицы Натальи, сойдясь у Постельного крыльца, ближе к теремам цариц и царевен, стрельцы потребовали на царство царевича Иоанна, крича, что «негоже царствовать младшему брату при живом старшем».

Стремясь утихомирить разгоревшиеся страсти, 19 мая царица Софья приказала выплатить стрельцам долги по жалованью, да сверх того каждому от казны дали по десяти рублей наградных; кроме того, стрельцам было роздано все имущество убитых в дни мятежа бояр. Десять дней спустя царевну Софью бояре объявили «правительницей за малолетних братьев»; при этом ссылались на прецедент — во время оно в Византии, от которой Русь восприняла христианство и которую во всем полагала примером, до совершеннолетия брата-императора страной управляла царевна Пульхерия. Это духовно-историческое обоснование новому, невиданному прежде коллективному правлению толпа стрельцов нашла вполне достаточным.

Обитателей Немецкой слободы события, кипевшие в Кремле и городе, волновали мало — иноземцы, в силу своей обособленности, находились, выражаясь современным спортивным термином, «вне игры». Убийство царского лекаря было лишь досадным недоразумением, случаем, выходящим из общего ряда. При новом правлении иноземцы продолжали служить, исполняя обязанности и получая жалованье все по тем же контрактам, что были заключены с ними еще при царях Алексее и Федоре.

Бывший ассистент доктора Блюментроста Лаврентий Ринхубер, все-таки получивший медицинский диплом, долго мотался по Европе, жил в Вене, Париже и Лондоне, но нигде не обрел надежного места. Он снова приехал в Москву в 1684 году в качестве посланника саксонского курфюрста Иоганна-Георга III, который воевал с турками и остро нуждался в надежных союзниках. Во главе Посольского приказа в это время стоял фаворит царевны Софьи, князь Василий Васильевич Голицын. Царевна, номинально стоявшая ниже своих братьев, на деле фактически правила страной, но не единолично, а опираясь на советников из своего ближайшего окружения. В этом тесном кружке «близких» князь Василий, вне всякого сомнения, пользовался наибольшим влиянием.

Князь возглавлял приказ лишь формально, но практически дела там вершил давний знакомец Ринхубера Емельян Украинцев. При его посредничестве Ринхубер встретился с князем Василием и преподнес ему «Историю Абиссинии», составленную востоковедом Иобом Лундольфом, и снова, как десятком лет ранее Матвееву, предложил направить в Абиссинию русское посольство, рекомендуя в качестве главы миссии себя самого.

Князь Василий не сказал ни да, ни нет, предложил все изложить письменно, и Ранхубер 23 июня 1684 года подал свою записку в Посольский приказ. В ней он просил для экспедиции в Африку человек семь-восемь, двух толмачей-переводчиков, доктора, геолога-«рудознатца» и оружейника («делателя пещального»). По его плану из Астрахани посольство должно было добраться до Персии, там примкнуть к каравану армянских купцов и с ними уже оправиться в Африку.

Для вящей приманки Ринхубер, недурно изучивший русскую придворно-политическую конъюнктуру, затронул струну ревности в душах московских правителей и объяснял всю привлекательность этой экспедиции от имени и на деньги русского царя тем, что «абиссинцы ведают о великих русских правителях, в стране которых восточная церковь утверждена. Им же не так благополучно было бы, случись… гишпанский али французский короли послов послали бы, ибо они боятся, как бы к ним в пределы церковь римско-католическая не была бы введена».

Но и на этот раз у него ничего не вышло — в ответ его просили лишь поспособствовать в закупках оружия в Саксонии и найме там же на русскую службу искусных мастеров-оружейников. Мечта Ринхубера о дальнем путешествии так и не была воплощена в жизнь.