Инспектор и ночь

Между шестью и семью Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова

Четверть седьмого. Движение на бульваре Мажента достигло кульминационной точки. Это час городского отлива, бегства из центра, из затхлых контор, из бетонных коробок учреждений. Тысячи автомашин заполнили большие артерии, чтобы пробиться к тихим жилым кварталам и далёким пригородам.

На бульварах начали образовываться пробки. Вспыхивают красные огни светофоров, чтобы открыть путь движению с боковых улиц. Но едва поток машин приходит в движение, как свет снова меняется. Теперь к светофору устремляются машины, находящиеся на бульваре. Они ревут на первой скорости и неуклюже бросаются вперёд. Через одну-две минуты снова вспыхивает красный свет, и снова машины замирают, окутанные синеватым дымом.

С высоты своей кабины Клод видел всю улицу. Машины напирали лавиной, скользя вниз по Фобур Сен-Дени, и ему вдруг показалось, что они вот-вот нагромоздятся одна на другую и, рухнув на бульвар, завалят его доверху, до самых крыш.

Клод взглянул на циферблат. Опоздание — пятнадцать минут. Это теперь, а пока доберётся до последней остановки, набежит ещё столько же. Опять жди неприятностей с контролёрами. Раньше, будучи новичком, он роптал и оправдывался:

— Что вы от меня хотите? Разве я придумал пробки?

Но его всегда обрывали:

— Раз ты в Париже, будешь ездить и когда пробки. А не можешь — отправляйся в Лион.

В сущности, он мог отправиться и в Лион, и куда угодно. Это не имело бы никакого значения, если бы не мать.

Колонна сгустилась. Перед автобусом образовалось небольшое пространство. Клод включил первую скорость и медленно тронулся. В это мгновение слева вынырнула открытая спортивная «симка». Ловко обогнув автобус, она замерла перед ним. Клод снял ногу с акселератора, нажал и тотчас отпустил педаль сцепления. В «симке» сидела женщина. Естественно. Такие дуры, как эта, суются всюду, для них не существует правил. Шофёр с раздражением смотрел на аккуратную причёску и гладко подбритую шею женщины. Были б у него руки втрое длиннее — съездил бы он разок по этой нахальной шее.

На углу вспыхнул зелёный свет. Клод хотел включить скорость. Напрасный труд. Пока первые соберутся двинуться с места, пока стоящие перед ним расшевелятся, пока тронется вся колонна, снова вспыхнет красный свет.

Так и случилось. Но всё же Клод продвинулся вперёд метров на пятнадцать. Остановка была совсем близко, но по ту сторону светофоров. Окажись он сейчас там, — и дорога бы немного расчистилась, и пассажиры бы сошли. А так, пока он тронется, опять образуется пробка.

Шофёр облокотился на руль и постарался думать о другом. Из своей стеклянной кабины он видел всю улицу. Когда-то ему было приятно сидеть так высоко и управлять этой большой машиной, рядом с которой другие автомобили выглядели букашками. Он крутил руль направо и налево, перегонял букашек и занимал удобную позицию впереди них. Пусть берегутся эти мошки, им стоит подумать о себе, ему же нечего бояться за свой автобус.

Но однажды Клод упёрся в вынырнувшее откуда-то маленькое «рено». Чуть только прикоснулся — «рено» сунулось ему под нос, и он не успел остановить автобус. Послышался хруст, — так трещит яичная скорлупа, — и задняя часть машины вдруг исчезла, смятая, как кулёк.

Не успел он понять, что произошло, как возле кабины собрался народ. Двое полицейских вытащили из «рено» толстого испуганного господина. Со всех сторон посыпалась ругань.

— До каких пор такие садисты будут ездить безнаказанно? — кричала высохшая старуха.

— Вытащите из кабины это животное! — подливал масла в огонь муж старухи, показывая на Клода.

Потом началось разбирательство случившегося, споры с полицейскими, штрафы, судебные анкеты. Когда после всего этого Клод снова сел за руль, его охватил страх. Автобус уже не казался ему надёжной машиной, он стал для него чужим существом с необузданной волей, которое каждую минуту может наброситься на толпу, движущуюся по тротуару, или подмять под себя хрупкую машину. В тот день дорога от Венсена до Клинанкура показалась ему бесконечно длинной, даже длиннее того страшного алжирского шоссе, по которому он трясся в военном грузовике, пока артиллерия Роммеля взметала вокруг фонтаны песка. Когда он добрался до последней остановки, с его лица струйками стекал пот, а рубашка прилипла к спине:

— Не пропустить ли по одной? — спросил Леон, кондуктор, но, увидев его лицо, воскликнул:

— Что это с тобой, приятель? Уж не умирать ли ты собрался?

Потом и это прошло. Теперь Клод водил машину без страха, но и без особой охоты. Он начинал рабочий день с безразличием и ждал, когда его начнёт мутить. Мутить начинало в первые же часы. Появлялся какой-то неприятный металлический привкус во рту, голова становилась тяжёлой. Его тошнило.

«Это от бензина, — думал Клод. — От отработанного. Свежий пахнет даже приятно».

Бензин и в самом деле разъедал ему лёгкие. Сгрудившиеся возле автобуса машины извергали зловонный голубоватый дым. Порой он закрывал окно, но тогда кабину заполнял ещё более неприятный запах отработанного газойля.

Его и сейчас поташнивало. Он поднял стекло, потом вновь опустил его. Может быть, это не только из-за бензина. И погода не балует. Весь день собирался дождь, но так и ни капли не упало на землю. Над железными крышами нависли свинцовые облака. Летний полдень походил на осенний вечер. Кое-где в окнах светились унылые жёлтые лампы. Город казался закопчённым, обветшалым и неприглядным, как старая изношенная одежда.

Клод расстегнул куртку, откинулся на спинку сиденья и вздохнул. Его снова охватило чувство усталости и безысходности. Словно эта пробка никогда не рассосётся, и он вечно будет сидеть среди моря застывших машин.

Наконец колонна зашевелилась. Шофёр включил скорость и тронулся почти одновременно с машинами, которые были перед ним. Нужно всегда висеть на хвосте у стоящей впереди машины, потому что стоит зазеваться, как какой-нибудь нахал тотчас вытеснит тебя. На перекрёстке Клод притормозил, выждал, когда перед ним расчистится дорога, и подогнал автобус к тротуару.

— Гар де л’Ест, сексион! — услышал он голос Леона, выкрикнувшего название остановки.

«Если тронемся сразу же, — подумал Клод, — удастся продвинуться по крайней мере ещё метров на двадцать. Только вряд ли мы сможем тотчас же тронуться».

Он слышал, как Леон ругается с пассажирами:

— Я сказал — только пять человек. Автобус переполнен. Посадка закончена, сударь. Понимаете, закончена!

Человек что-то путанно объяснял — очевидно, доказывал, что он не такой, как все. Леон раздражённо дёргал шнур звонка

«Можешь звонить сколько душе угодно, — сказал про себя Клод. — По крышам машин не проедешь.»

Леону легко. Правда, он весь день на ногах, но зато не один. Препирается с пассажирами из-за билетов, улыбается той да этой, одёргивает кое-кого, когда идёт посадка, — так время проходит куда быстрее. А Клод сидит в своей кабине совсем один. Он всегда один, даже после работы. Порой он говорил себе, что нужно сделать что-то, изменить это положение. А порой думал, что ничего не может сделать. Наверно, такова уж судьба. В голове у него вертелось какое-то изречение, которое он слышал ещё в школе: человек рождается один и один умирает. Наверное, это в самом деле так. Впервые он понял это в Дюнкерке.

Ему никогда не забыть Дюнкерк. Стоило закрыть глаза, и в памяти всплывала широкая полоса мокрого песка, оставленная отливом, и тысячи человеческих фигурок, бегущих к морю. Потом воздух вдруг становился плотным и тяжёлым от рёва самолётных моторов. Первые бомбы с зловещим воем устремлялись к земле. Грохотали взрывы. Клод больше ничего не видел. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, и машинально разгребал его руками. Ему хотелось сделаться маленьким, как можно глубже зарыться в землю. Умом владела одна мысль: «Всё кончено». И он был один, совершенно один. И каждый из тысяч лежащих вокруг был один.

Шофёр провёл руками по лицу и снова оглядел улицу.

После воспоминания о Дюнкерке окружающее стало казаться уже не таким отталкивающим. Это всегда так. Клод давно заметил это, и когда становилось невмоготу, закрывал глаза и вспоминал Дюнкерк. Знал, что, когда он откроет глаза, настоящее будет казаться не таким уж мрачным. Почти сносным.

Вот и зелёный свет зажёгся. Колонна медленно двинулась вперёд. Клод старался держаться как можно ближе к передней машине. Хотя это и было опасно. Остановись внезапно идущая впереди машина — и автобус подомнёт её. Тут уж не до посторонних мыслей, нужно глядеть в оба. Что ж, так оно и лучше. Когда ты занят, время проходит быстрее.

Зелёный свет всё не гас. Наверно, полицейский на углу зазевался или ругал какого-нибудь слишком прыткого водителя. И это кстати. Ещё немного, и Клод доберётся до остановки. Только таких чудес не случается, особенно между шестью и семью.

Зелёный свет погас. Загорелся жёлтый, потом опять красный. А до остановки всего какая-нибудь сотня метров. Всегда так получается.

Сзади послышался голос Леона:

— Я же вам объясняю, что это не остановка, поймите же!

— Очень меня интересует ваша остановка! — кричала какая-то женщина. — Дайте мне сойти!

— Сойдёте, как все, на остановке.

— Боже, какое упорство! Вы откроете двери или нет?

— Нет. Существуют правила.

Леону куда легче. За разговорами день проходит быстрее. А Клод один в своей кабине. И дома тоже один. Когда он воз вращается домой, ему кажется, будто он попадает в могилу. Комната без окна. Вернее, окно есть, но оно чуть ли не упирается в нештукатуренную стену соседнего дома. Щёлкает выключатель, и комнату озаряет призрачный жёлтый свет. Чем слабее лампочка, тем меньше счёт за электричество. Клод кладёт на стол потрёпанную сумку и садится ужинать. Огрызок сухой колбасы, брынза, смятый кусок булки и полбутылки вина. Ужин — это то, что осталось от обеда. Клод покупал продукты в большом Монопри — универсальном магазине, где продаются дешёвые товары. На витрине там выставлено всё самое дешёвое. Колбаса — 90 франков, брынза — 65 франков банка, вино — 70 франков. Большего Клод не может себе позволить. Порой он покупал для разнообразия небольшую сардельку, но это была уже роскошь. От сардельки ничего не остаётся на ужин.

Клод расстилал на столе кусок старой газеты и садился есть. Аппетита не было. Снова появлялся противный металлический привкус. Словно кто-то набил ему желудок латунными болтами. Клод откупоривал тёмно-зелёную бутылку и отпивал большой глоток. Металлический привкус становился менее ощутимым, по телу разливалось приятное тепло. Будь у него побольше денег, каждый вечер выпивал бы по бутылке. Даже по две бутылки, как Бернар Бездонный, с которым они вместе живут. Бездонным его прозвали за то, что он, мог пить подолгу, без передышки. Клод знал, что и в эту минуту Бернар сидит перед стойкой в бистро на углу. Там же, наверно, и Леон, и ещё масса знакомых. Наверно, жребий бросают — кому оплачивать следующий заказ. Клод тоже мог пойти после ужина в бистро, но он знал, что не пойдёт туда. У него на это нет денег, а угощаться за чужой счёт не в его правилах. Он просто ляжет спать. Должно быть, поэтому приятели из их квартала считают его скучным человеком.

— Тебе бы, дорогой, не шофёром быть, а гробовщиком, — говорил ему Бернар. — Шофёра — весёлый народ.

«Тебе легко, — думал Клод. — С двумя литрами вина в животе каждый будет весёлым».

Но ничего не отвечал.

Окончив ужин, Клод заботливо сметал рукой крошки и бросал их в ведро. Потом ложился. Перед тем как заснуть, он просматривал помятую газету, принесённую в сумке вместе с хлебом и колбасой. Газету покупал Леон. Он прочитывал её в обед и отдавал Клоду — просвещаться. Леон был из товарищей. Клод же держался в стороне от политики, вся эта борьба казалась ему гиблым делом. Он принимал участие в забастовках, поскольку бастовали все, но в этом был хоть какой-то смысл. Требуешь, чтоб набавили десять франков, и ждёшь: может, и раскошелится компания, если деваться ей будет некуда. Но остальное гиблое дело. Если же чему-то и суждено произойти, то всё содеется и без Клода. Но он знает, что ничего не будет.

В темноте за окном церковные часы отбивали десять. Шофёр сворачивал газету и гасил свет. Скоро, наверно, воротится Бернар, как всегда, пьяный и склонный к длинным разговорам. А Клоду не до них. Тем более, что Бернар так набирался, что не мог связно говорить. Какая польза в том, что рядом живёт такой человек? Это всё равно, что ты один. Только квартирная плата вдвое меньше…

Зелёный свет горел уже две минуты, а Клод всё не мог двинуться с места. Наверно, там, впереди, у какого-нибудь новичка заглох двигатель. Дают права разным дуракам, не знающим, где у них сцепление. Сунет взятку инспектору — и права в кармане. За деньги всё можно.

Колонна вяло тронулась. Новичок всё же запустил двигатель. Клод дал газ. Зелёный свет продолжал гореть, но в любой момент мог погаснуть. Едва автобус достиг перекрёстка, как вспыхнул жёлтый свет. Но Клод газанул и проскочил внезапно опустевший перекрёсток. Полицейский на углу выразительно покрутил пальцем у виска — мол, сумасшедший?!

Клод остался доволен. Манёвр был опасным: с боковой улицы напирала толпа, и он рисковал врезаться в неё, но только так можно было выгадать пять минут. Он подогнал машину к остановке.

— Барбес — Рошеуар! — пропел Леон.

«Грязная дыра этот Барбес—Рошеуар», — подумал Клод.

Перекрёсток выглядел темнее и мрачнее из-за огромного закопчённого моста, который нависал над ним. Между высокими потемневшими зданиями и громадой моста виднелась тонкая полоска неба. А сейчас и она была серой от туч, словно кто-то законопатил эту щель грязным тряпьём.

Неожиданно булыжник дрогнул. Казалось, начинается землетрясение. Зазвенели стёкла автобуса. Рёв двигателей потонул в грохоте и треске. Клод на мгновение почувствовал в груди ту болезненную пустоту, которую впервые ощутил там, в Дюнкерке, во время бомбёжек. Только на мгновение — это был всего лишь поезд метро, промчавшийся по мосту. На обоих противоположных углах находились большие грязные кафе. Их фасады освещал красный неон, внутри горел белый и голубой свет. Около длинных стоек вертелись парни и женщины с крашеными волосами. Клод знал, что это за птицы, но порой завидовал им. Даже так жить приятнее, чем целый день крутить баранку. Час продаёшь контрабандные папиросы на углу, потом два часа играешь с приятелями в карты и потягиваешь вино. Потом опять продаёшь. Или в толпе запустишь руку в чужой карман — это ещё проще. Немного риска, немного удачи — гуляй себе целую неделю. А можно жить и совсем легко: твоя подружка зарабатывает деньги там, наверху, в гостиничном номере, а ты сидишь в бистро, в тепле и потягиваешь вино. Нет, пожалуй, это не самое лёгкое. По крайней мере для Клода. Стоит только представить себе, что этой подружкой может быть Жаклин, и становится невыносимо больно. Но остальное и в самом деле легко. Если, конечно, ты так устроен, что можешь это другое воспринять.

Леон давно уже дёргал за шнур звонка, а Клод всё не мог тронуться с места. Вокруг сновали автомашины, обгоняли его, резко заворачивали перед самым его носом, преграждая автобусу дорогу. Они не соблюдали осторожности, это ему следовало беречь их. Наконец он выбрал удобный момент и дал газ, но в это время большой зелёный «кадиллак» обогнал его и втиснулся между ним и машиной, за которой он хотел было пристроиться. Клод резко затормозил. Автобус затрясся, словно упёрся в стену, и замер в нескольких сантиметрах от «кадиллака». В тот же миг поток снова застыл. Клод высунулся из окна:

— Эй, ты, хитрец! Повезло тебе, что я ещё не разогнался. Иначе и от тебя, и от твоего поганого лимузина одно мокрое место осталось бы!

В машине сидел молодой мужчина с подпухшим нахальным лицом. Рядом с ним — женщина в белом манто. Мужчина безразлично смотрел перед собой, словно ругань не имела к нему ни малейшего отношения.

«Я тебя проучу, жирный боров!» — подумал Клод. Он изо всех сил налёг на руль и на месте повернул колёса. Как только колонна придёт в движение, он объедет «кадиллак» и покажет ему спину. Шофёр смотрел на пару в зелёном автомобиле, и в нём поднималось раздражение. «Делают вид, что не замечают меня, аристократы! Порядочные, изысканные люди не обращают внимания на разную шоферню!»

Женщина, указывая на что-то, капризно махнула белой перчаткой. Мужчина слегка наклонился к ней, чтобы расслышать вопрос. Они никуда не торопятся. Ни на работу, ни домой. Наверно, направляются на Монмартр — погулять или потанцевать. И всё же лезут вперёд. Не могут ждать. А Клод может, как и те восемьдесят человек, что толкутся за его спиной. Простолюдины могут и подождать.

Передние ряды задвигались. Клод держал ногу на педали, готовый в любой момент устремиться вперёд. В то мгновение, когда две машины слева тронулись, тронулся и он. «Кадиллак» на секунду замешкался, и этого было достаточно. Клод ловко вырулил автобус и преградил ему путь. «Будете плестись у меня в хвосте, аристократы!»

Поток набирал ход. Автобус прогромыхал по тёмному и гулкому туннелю под мостом, и в окно снова хлынул свет — впереди тянулась Барбес. Здесь движение было уже довольно оживлённым. Клоду очень часто удавалось почти без задержек добираться до Шато Руж и «отыгрывать» хотя бы несколько минут. Наверно, удастся и сейчас.

Он дал газ и включил третью скорость. Но в это время его опять обогнали. Всё тот же зелёный, кадиллак. Жирный боров, видимо, решил показать класс в маневрировании. Обогнав автобус, «кадиллак» стал двигаться вызывающе медленно, вынуждая Клода тоже сбавить скорость. Шофёр испытывал непреодолимое желание выпихнуть нахала куда-нибудь на тротуар вместе с обломками его лимузина. Чтобы утолить раздражение, он нажал на клаксон, хотя это и было запрещено. От резкого гудка «кадиллак» рванулся было вперёд, но тут же сбавил скорость. Молодой мужчина выглянул в окно и нагло посмотрел на Клода: будешь знать в другой раз!

Это было уж слишком. Шофёр, не снимая ноги с педали, в свою очередь тоже высунулся из окна и, силясь перекрыть голосом шум двигателя, крикнул:

— Слушай, ты, грязная свинья, сын шлюхи и бандита! Ты мне заплатишь за эти трюки, попадись мне только! Я с тобой так поговорю, будешь потом в больнице припухать, паршивый буржуй!

На углу автобус опять встал, прикованный к месту красным светом. «Кадиллак» унёсся вперёд. Но Клод продолжал ругаться — всё громче и ожесточённее, хотя и знал, что его никто не слышит. Он сидел один в своей кабине среди грохота и кричал, изощряясь в сквернословии, до тех пор, пока не обессилел.

На душе у него полегчало. Раздражение прошло. Остались лишь усталость и тошнота. Он провёл ладонями по лицу, потом откинулся назад и уронил руки. Нужно досчитать до восьми, нет, до десяти, и снова вспыхнет зелёный свет. Клод начал медленно считать про себя. Зелёный свет и в самом деле зажёгся. Но эта игра уже не доставляла ему удовольствия. Во-первых, он настолько привык к светофорам, что почти всегда «выигрывал». А во-вторых, ему уже не на что было загадывать. Раньше он загадывал на что-нибудь, связанное с Жаклин. Например, найдут ли они в течение одного месяца квартиру.

Автобус снова тронулся. Скоро Леон пропоёт:

— Шато Руж!..

Но Леон ничего не пропел. Наверно, проворонил из-за возни с пассажирами. Клод услышал только его сигнал. «Вместо того, чтобы трезвонить, был бы попроворнее, — буркнул вполголоса Клод. — Теперь жди-дожидайся».

Улицы подползали к Шато Руж с шести сторон, и всё вокруг было забито легковыми машинами и грузовиками. Видимо колонна с рю Кюстин не остановилась вовремя и теперь перекрыла движение. Двое полицейских с искажёнными от крика лицами протискивались между машинами, гневно размахивая руками. На рю Пуле давно вспыхнул зелёный свет, но автомашины не могли тронуться с места. Кто-то, потеряв терпение, загудел. Его примеру последовали остальные, и вскоре вся рю Пуле верещала десятками голосов — тонких грубых, пронзительных, басистых. В следующее мгновение загудела и рю Дежан, за ней бульвар Орнано, потом все шесть улиц разом. Полицейские яростно размахивали дубинками, из машин выглядывали разгорячённые лица. На балконы соседних домов высыпали люди.

Рёв клаксонов становился всё более пронзительным. Словно в этом нестерпимом металлическом вое город изливал накопившееся за день раздражение. Каждый, кто был почему-либо зол, мог в общей суматохе извергать ругательства. Люди, на которых никто никогда не обращал внимания, с жаром бросались в эту заваруху, чтобы помочь, дать совет почувствовать на миг, что и они представляют из себя что-то Отупевшие от однообразия домашние хозяйки высовывались из окон, чтобы увидеть, чем всё это кончится, и втайне надеялись, что конец наступит нескоро. Такая грандиозная пробка всё же лучше, чем ничего.

Клод продолжал сидеть в своей кабине, облокотившись на руль. Когда-то он тоже принимал участие в таких заварухах ругался, наставлял. Но это было давно. Сейчас он просто наблюдал за происходящим и думал о том, каким образом пробка рассосётся.

И вдруг ему показалось странным сидеть вот так и чувствовать себя одиноким среди бурлящего людского моря. По всему перекрёстку заливались свистки, носилась ругань, показывались одно за другим сотни человеческих лиц, а Клод оставался одиноким, более одиноким, чем Робинзон на своём острове. Его охватило нелепое ощущение нереальности происходящего: высокие закопчённые фасады угловых здании, беспорядочное скопище машин и пешеходов, вой гудков — может быть, ничего такого не было и всё это лишь плод его воображения? Может быть, открыв глаза, он увидит, как после сна, свою мать с добрым усталым лицом, склонившимся над его кроватью?

— Вставай, Клод, вставай, мой мальчик, опоздаешь в школу…

Ему показалось, что он улавливает лёгкий полузабытый запах поджаренного хлеба и свежезаваренного чая. Ободряющие струи холодной воды, завтрак, игра с кошкой. Кошка в сущности, была котом, но его назвали почему-то Марго, и он безропотно носил женское имя.

— Боже мой, оставь животное в покое, опоздаешь.

— Хорошо, иду. Дай мне только два су.

— Какие два су?

— На булочку, я съем её на большой перемене.

— Откуда же я их возьму? Ты же знаешь, что мы небогаты.

Но и без булочек можно было прожить. Школа придавала ему уверенности. Раз тебя заставляют учиться, значит, ты нужен, значит, где-то ждут тебя. Где точно, Клод не знал, да это и не интересовало его. Лично он предпочитал бы стать ковбоем или хотя бы индейцем.

Шофёр растёр ладонями веки и выпрямился. Мрачные здания зловещими громадами нависали над ним. Нет, это не было сном, сном были воспоминания детства.

К противоположному углу с трудом пробился крытый грузовичок. Из него высыпались полицейские под руководством комиссара в фуражке с белыми кантами.

«Посмотрим, что они сделают».

Пока полицейские сновали между машинами и усмиряли водителей угрозами и штрафами, комиссар встал на перекрёстке и, резко махая рукой, принялся отдавать какие-то распоряжения.

Следя за движениями человека в фуражке с белыми кантами, Клод сразу понял, что тот знает своё дело. Комиссар распорядился в первую очередь, чтобы отъехали назад все, кто выстроился в «арьергарде». Эту операцию нужно начать с боковых улиц, другого выхода не было. Клод с самого начала понял, что, вертясь на перекрёстке, полицейские порядка не наведут. Этот же сразу сообразил, как надо поступить.

Когда стало несколько свободнее на левой части полотна Барбеса, комиссар пустил по нему машины с Кюстина, которые запрудили площадь. Потом снова остановил всё движение, подождал, пока расчистится правая сторона полотна Орнано, и дал путь колонне, застрявшей на Барбесе.

Клод первым проскочил площадь. Бульвар впереди был свободен более чем на триста метров. Нужно было использовать удобный момент, прежде чем образуется очередной затор. Шофёр включил третью скорость, и через минуту опасный перекрёсток остался позади. «Если бы можно было так доехать до Маркаде…» — подумал Клод, хотя и знал, что это невозможно. Пробка, наверно, будет сказываться ещё на протяжении многих километров. Достаточно было движению остановиться где-нибудь на пять минут, как на три квартала вокруг всё путалось. Затор ширился, подобно расходящимся по воде кругам от брошенного камня. А когда потоки автомобилей, наконец, преодолевали затор, их останавливали побочные пробки, которые они сами же образовывали. Клод уже видел, как впереди сгущается поток машин. Он сбавил скорость, выбрал позицию поудобнее и в свою очередь остановился. Бегло оглядев перекрёсток, он понял, что движение не прекратилось, просто оно достигло предела плотности. Не придётся ждать целую вечность.

Клод с неприязнью глядел на скопище блестящих лимузинов. Больше всего было чёрных «ситроенов». Блестящие и чёрные, они казались ему крупными неуклюжими тараканами, заполнившими грязный угол. Он вдруг снова ощутил ту мучительную пустоту, которую хотел вытравить из груди, но она вместо этого ширилась и охватывала всё его существо.

Это чувство Клод часто испытывал после истории с Жаклин. Оно пришло не сразу. Сначала была мука, а потом пришла пустота.

Жаклин работала в Монопри, где Клод покупал продукты. Она запомнила его по неизменным словам:

— Колбаса и брынза…

Когда не было большой очереди, Жаклин находила время, чтобы с улыбкой сказать ему:

— Господи, и что это вы делаете? Вы испортите себе желудок этой вечной сухомяткой.

— А что же мне делать? — отвечал Клод. — Будь у меня дома такая красавица, как вы, я бы…

— Почему же её у вас нет, что вам мешает?

На этом разговор, как правило, кончался. Люди ждали, и Жаклин было не до разговоров.

Но однажды магазин оказался пуст, и Клод получил возможность ответить:

— Красивые девушки, вроде вас, ищут мужчин с деньгами.

— Это глупости. Их выдумывают те, на кого женщины не обращают внимания.

— Такие, как я.

Она посмотрела на него. У Клода было гладкое лицо, мягкие задумчивые глаза, и он очень походил на мальчишку. Только на большого мальчишку в форменной шофёрской фуражке.

— Не знаю, — Жаклин улыбнулась. — Если бы такой как вы, пригласил меня в кино, то я вряд ли бы отказалась.

Вечером они впервые пошли в кино. А потом ходили бессчётное число раз. Садились на балконе в углу, держались за руки и целовались. Клод не запомнил ничего из этих фильмов. Он помнил только тепло округлого плеча под мягким свитером, прохладу гладкой щеки, которая прижималась к его щеке, обрывки ничего не значащих и всё же незабываемых фраз.

Клод уже не обедал на остановке, держа на коленях раскрытую сумку, а ел с Жаклин бутерброды в бистро на углу. Бутерброды обходились несколько дороже, но зато он мог весь обеденный перерыв проводить с Жаклин. Они имели целый час на то, чтобы смотреть друг на друга и говорить о самых различных вещах, но чаще всего о квартире.

Сначала они решили временно поселиться у Клода. Но, увидев его тёмную комнатушку, Жаклин опустила глаза и разочарованно прошептала:

— Но здесь совсем, как в могиле…

— Я ведь тебе говорил, что здесь плохо, — смущённо ответил Клод.

В ту минуту ему самому казалось, что начни они свою совместную жизнь здесь, всё распадётся с самого начала. Они решили искать квартиру.

Отец Жаклин сразу согласился на их брак. Он был железнодорожником.

— Железнодорожник или шофёр, — говорил он, — какая разница? Одно и то же. А те, у кого есть деньги, просто шарили в чужих карманах. Чем больше денег, тем больше шарили. Я-то знаю.

Мать ничего не говорила. Клод понимал, что она молчит, потому что несогласна. Порой он даже сочувствовал ей: нелегко, вырастив такую красавицу, отдавать её за шофёра. Клод соглашался, что он не стоит Жаклин, но можно ли отказаться от счастья только потому, что не заслуживаешь его? Нужно только как можно скорее найти квартиру, остальное как-нибудь утрясётся.

Но подыскать квартиру всё не удавалось. Квартиры, конечно, сдавались, но те, что им предлагали, были невероятно дороги.

— Не отчаивайся, — говорила Жаклин. — Поищем ещё немного. В крайнем случае мы можем поселиться и у тебя.

И он успокаивался. Комната, хотя и без окна, на худой конец была выходом из положения.

Потом Жаклин перевели в другой магазин, в центре. Она была хорошей продавщицей и заслуживала повышения. Но теперь они уже не могли обедать вместе, читать объявления о квартирах и говорить о своих делах. Оставались вечера, но пока Жаклин возвращалась из центра, переваливало за восемь. Они ходили в кино или сидели с родителями, потому что каждый день невозможно было ходить в кино. Клода смущали и старики, и разговоры Жаклин:

— Если бы вы только видели, какие нарядные дамы приходят в магазин! Не поверишь, что такие сами могут делать покупки! В норковых шубках, в туфлях из крокодиловой кожи…

— Подумаешь, норка. Ерунда, — бурчал железнодорожник. — Одежда, как я полагаю, должна согревать, а не бросаться в глаза.

— То, что ты думаешь, не имеет значения, — отзывалась мать. — Одежда и твой синий халат — не одно и то же. Если Франция прославилась на весь мир, то как раз благодаря туалетам.

— Ишь ты, — злился отец. — Больно ты знаешь, чем она прославилась. Твои туалеты носят только воры, их только на ворованные деньги и покупают.

— Для тебя все воры, кроме таких оборванцев, как мы.

Клод молчал и неловко вертелся на своём стуле. Ему казалось, что в семейной распре скрыт совсем иной смысл, что всё вертится вокруг него, что старик, в сущности, хотел сказать:

«Не забивай себе голову глупостями, дочка. Знай своё место».

А старуха, в свою очередь, как бы возражала:

«Пусть она идёт своим путём. Больно нужен ей твой шофёр».

Клод украдкой глядел на Жаклин, чтобы понять, улавливает ли она смысл этого диалога. Но Жаклин целиком находилась во власти впечатлений прошедшего дня.

— Перед самым закрытием вошла одна. Если бы ты только видела, мама, как она была одета! Пальто табачного цвета из верблюжьей шерсти, высоко поднятый воротник…

Впереди машины задвигались, но Клод сразу понял, что не сделает более десяти метров. Однако ему не удалось продвинуться вперёд на пять. Едва тронувшись с места, автобус снова встал.

Клод опять стал думать о Жаклин. В сущности, это было излишне. Всё равно ничего не вышло.

Сначала всё шло, как и прежде. Потом свидания стали более редкими. То она была усталой, то должна была пойти куда-то с подругой или остаться в магазине, чтобы отработать сверхурочные часы. Когда они ходили в кино, Жаклин разрешала Клоду держать её за руку, но теперь фильм целиком занимал её внимание. О квартире она почти не спрашивала.

Клод говорил себе, что, возможно, он и дурак, но не настолько, чтобы не понимать, что квартал Опера не то, что окраина. В магазине вертятся богатые пожилые господа, да и молодые тоже, из тех, что не прочь встретиться с хорошенькой продавщицей. Продавщицы в таких магазинах всегда молоды и красивы, а их любовь стоит дешевле любви манекенщицы или артистки кабаре.

«Какой-нибудь из этих мерзавцев вскружил голову и моей, — думал Клод. — И если ещё не имел её, то будет иметь. Чего ж легче, Жаклин только о туалетах и мечтает».

Он знал, что не стоит Жаклин. Она слишком красива для шофёра и имеет право на многое из того, чего у него нет. Он чувствовал себя виноватым и беспомощным. Что он мог сделать и что мог предложить ей, кроме своей тёмной комнатушки!

— Скажи, ты меня больше не любишь? — спросил Клод как-то вечером, когда они выходили из кино.

— Боже мой, Клод, оставь эти смешные вопросы!

Через несколько шагов она добавила, несколько смягчившись:

— Разумеется, люблю, но разве ты не видишь, что в наших отношениях нет перспективы? Даже самой маленькой. Ты и квартиры найти не можешь.

«Выход на худой конец всё же есть — моя комната», — подумал Клод, но вслух сказал:

— Я продолжаю искать. Сегодня узнал, что можно найти возле Сен-Дени.

— Да, но когда? Ты ведь столько месяцев уже ищешь…

— Когда мы увидимся? — спросил Клод, когда они прощались.

Ему хотелось сказать: «Увидимся ли мы завтра?» — но в последний момент он не решился.

— Да, только не на днях. Мы готовимся к рождеству, и я страшно занята.

Клод чувствовал, что конец недалёк, он не понимал, что он, в сущности, уже пришёл. Жаклин больше не искала встреч с ним.

Как-то вечером они случайно столкнулись возле бистро. Было холодно, и Жаклин куталась в мягкое жёлтое пальто из верблюжьей шерсти.

— Да это никак Клод! — остановила она его, несколько смешавшись, и протянула ему руку.

Тоже смущённый, он попытался улыбнуться и робко посмотрел на неё. Но она выглядела далёкой и недоступной, эта Жаклин в пальто с высоко поднятым воротником, модно причёсанная, источающая аромат незнакомых духов…

Немного помолчав, Клод произнёс почти без упрёка:

— Значит, у тебя всё же появилось это верблюжье пальто…

— Да, — сказала она, — скопила немного денег и купила. А ты что делаешь?

— Ничего. Что я могу делать? Ничего.

Так они расстались. Потом он видел её ещё раз, последний, но это было издали, через витрину…

Колонна снова тронулась. На этот раз Клод заранее включил скорость и ждал, когда можно будет «выжать» сцепление. Автобус, почти прилипнув к идущим впереди машинам, проехал перекрёсток и остановился на бульваре Орнано.

— Маркаде-Пуассониер! — внушительно выкрикнул Леон.

Большие остановки он всегда объявлял торжественно.

«Здесь многие сходят, — подумал Клод, — придётся ждать». Ничего, теперь это уже не страшно. Впереди, насколько хватал глаз, бульвар заполняли машины, эти машины двигались. Автобус вырвался из пробки.

Леон дёрнул за шнур звонка. Хоть бы больше не было задержек. Конечно, ругани с инспектором всё равно не избежать. Только бы не застрять ещё где-нибудь.

Доехав до следующего угла Орнано, Клод по привычке поглядел вправо. Здесь находился магазин, где раньше работала Жаклин. За прилавком, где она стояла, была сейчас другая девушка в синем халате. Незнакомая девушка с бледным веснушчатым лицом.

«Почему всё так получилось? — подумал он. — Почему богатые забирают у бедных всё, даже красивых девушек? Поступит на работу хорошенькая, и её через месяц переводят в центр. Окраины обойдутся и без красавиц».

Клод вспомнил о Монопри около Опера. Это было за день до рождества, когда его смене дали полдня на покупки. Клод уже купил всё необходимое — кусок колбасы и одну сардельку по случаю праздника. Свободное время можно было использовать для прогулки. Он сел в автобус и сошёл на остановке. Знал, что сойдёт здесь, хотя предварительно не строил никаких планов. Магазин сиял красным и белым неоном. Моросил дождь, и люди торопились войти в широкие застеклённые двери. Клод протиснулся в толпе к витрине и заглянул внутрь. Сначала он ничего не мог рассмотреть — из-за слишком яркого света и обилия покупателей. Потом увидел Жаклин. Она стояла в своём синем халате за прилавком, где продавались конфеты. Все продавщицы были одеты в такие халаты, но синий цвет был словно специально создан для Жаклин, для её матовой кожи и тёмно-каштановых волос. В этом халате она снова показалась Клоду прежней, близкой Жаклин. Люди толкались и мешали ему смотреть.

— Слушай, парень, если ты не собираешься входить в магазин, не мешай другим, — проворчал за его спиной какой-то старик.

Клод посторонился и снова приблизил лицо к стеклу. Жаклин находилась далеко, но он видел, как её руки двигаются над прилавком, а лицо повёртывается то в одну, то в другую сторону. Сейчас она улыбается. Она всегда так приподнимает веки, перед тем как улыбнуться. Теперь она трогает брошку у себя на груди. Жаклин всегда трогает брошку, когда соображает что-то. А сейчас она показывает обеими руками — выбирайте сами, что купить.

На него напирали со всех сторон и несколько раз отталкивали от витрины. Потом пошёл проливной дождь, и толпа растаяла. Это было очень кстати. Клод теперь стоял один у витрины и мог смотреть сколько угодно. Вдруг Жаклин повернула голову к окну. Он быстро отступил, завернул за угол. И почувствовал, что город сразу стал пустым и тёмным. Некуда было идти, нечего было делать. По спине побежали мурашки — он промок насквозь. Ему припомнились слова Бернара Бездонного: когда тебе тяжело, напейся. Но пить не хотелось. Ничего не хотелось делать. Всё потеряло смысл…

— Семлон! — пропел голос Леона.

Автобус остановился на предпоследней остановке. Ещё немного, и рабочий день кончится. Но мысль об этом не ободрила. «Завтра воскресенье», — сказал он себе, чтобы повысить настроение. Но и это не обрадовало. Все воскресенья пахли карболкой, больницей. Воскресенья…

Леон усиленно дёргал шнур звонка, словно говорил: «Эй, приятель, ты что там, спишь? Нашёл, когда спать». Леон торопился уйти. У него пересохло в горле.

Клод тронулся, включил вторую скорость и опустил оконное стекло. Он чувствовал удушье. Впереди, между двумя длинными рядами железных крыш, увенчанных трубами и антеннами, всё так же нависало небо, закопчённое и мокрое. Наверно, наконец пойдёт дождь…

Воскресенье… Он встанет поздно в своей душной комнатушке и ощутит винный перегар, исходящий от Бездонного. Потом пойдёт в бистро, в самое дешёвое, пропахшее сажей и жжёным сахаром, а потом надо будет готовиться в путь. Клод наденет выходной костюм, в котором раньше ходил с Жаклин в кино. Спереди на брюках, вдоль складки, материя стала совсем тонкой, но костюм ещё не сносился до дыр, или, по крайней мере, их ещё не видно. Затем он нахлобучит фуражку и возьмёт со стола пакетик с дешёвыми кислыми конфетами. Одну конфету можно долго сосать. Бернар ещё будет покоиться во сне. Клод с завистью взглянет на его спокойное подпухшее лицо, потом выйдет, тихо прикрыв за собой дверь.

По воскресеньям автобусы идут с интервалами в двадцать-тридцать минут, а их приходится менять, чтобы добраться до Сальпетриеры. Клод пересаживался с одного автобуса на другой, подолгу ждал на пустынных в воскресный день остановках. Наконец он добирался до цели. Большая почерневшая арка выводила его на широкий двор. Это была Сальпетриера — «морг бедняков», как её называли. Клод хорошо знал дорогу — третий корпус, второй этаж. Ещё в приёмной жёлтого сырого здания с облупленными стенами его встречали противный дух карболки, смешанный с отвратительным сладковатым запахом гноя. Третий корпус, второй этаж.

Клод входил в палату, заставленную длинными рядами белых кроватей. Восьмая кровать от двери. Мать пыталась подняться ему навстречу, её голова, повязанная белым платком, дрожала на тоненькой жилистой шее:

— Клод, дорогой мой мальчик, вот и ты наконец. Наверно, пришлось ждать на остановках?

Он целовал её холодную морщинистую щёку и отвечал, что не пришлось ждать долго. Как всегда. Потом садился на приготовленный стул.

Мать рассказывала о своих делах. Кто умер за неделю, как сестра плохо относится к больным. «Хоть бы она рассказывала подольше, — думал Клод, — иначе придётся молчать».

Он слушал, глядел на облупленную штукатурку над кроватью. Пятно напоминало по форме карту Франции. Садясь здесь, он всегда смотрел на это пятно.

Наконец мать кончала рассказывать и спрашивала, что у него нового.

— Ничего нового, всё то же, — отвечал Клод.

— А квартиру так и не нашли?

— Пока не нашли, но всё утрясётся.

Мать не знала, что Жаклин — это уже прошлое. Но не было смысла говорить ей об этом.

— Всё устроится, мой мальчик, разумеется, всё будет хорошо. У меня предчувствие, что всё устроится очень скоро. Поженитесь, наконец, и заживёте по-семейному.

Клод всё ещё смотрел на облупившуюся штукатурку.

Потом мать тяжело вздыхала:

— Ох, и почему господь не смилуется надо мной, не закроет мне глаза, чтобы не мучилась сама и не мучила вас.

— Не говори так, — отвечал Клод, неловко ёрзая на стуле. — Ты же знаешь, что поправишься. И ты нисколько не мучаешь нас.

— Знаю я, мой мальчик. Знаю, денег стоит больница. И вижу, что у тебя и одежды-то нет. И почему не найдётся добрый человек, который был дал мне что-нибудь выпить, чтобы уж сразу отмучилась.

Клод говорил слова утешения, устало глядя на пятно. Потом они сидели и молчали. Каждый думал о своём. Высокое старинное окно медленно темнело. Противоположное здание казалось в сумерках мёртвым и далёким.

— Принёс тебе немного конфет, — говорил Клод, чтобы нарушить молчание. — Дешёвые, но освежают, — добавлял он, потому что пакетик, смявшийся в кармане, выглядел совсем жалким.

Они немного ссорились из-за этого лишнего расхода. А потом, как всегда, прощание, ожидание автобуса на остановках, тёмная комната с жёлтой лампочкой…

Автобус выкатил на бульвар, сделал широкий разворот на площади и остановился перед «стеклянной» остановкой.

— Порт дю Клинанкур! — бодро прокричал сзади Леон.

И, чтобы не оставалось места для сомнений, добавил:

— Конечная остановка!

Вскоре он уже заглядывал к Клоду в окно:

— Ну как, пропустим по одной?

— Не хочется, — ответил Клод, — подожду смену.

— Как хочешь. Тогда до понедельника.

— До понедельника.

Клод устало посмотрел на часы. Без пяти семь. За то время, что ушло на этот рейс, он мог бы сделать два. Не миновать ругани. В окно пахнуло влагой. Пыльные увядшие кроны деревьев закачались. Внезапно полил дождь. Наконец-то.

Мрачная площадь окраины потемнела ещё больше. За дождевой завесой закопчённые низкие здания стали почти чёрными. Бистро на углу светилось грязным зеленоватым светом. «Завтра воскресенье, — сказал себе Клод, чтобы подбодриться, — буду допоздна спать… Воскресенье, но что из того?» Его поташнивало, пустота внутри снова ширилась. Он прикрыл глаза.

Шум дождя напомнил ему шум морских волн. Вой ветра становился, всё громче. Потом воздух стал плотным и тяжёлым. Земля затряслась от взрывов. Рёв бомб раздирал воздух. Одна, две, три… Со стороны океана гремели орудия крейсеров. Злобно выли падающие бомбы. Клод прижимался к мокрому песку, дрожащий, оглушённый, обуреваемый одной мыслью — зарыться, скрыться от вселенной, которая бушевала вокруг него.

Он открыл глаза. Площадь была мирной и тихой. На углу светилось зелёное бистро. Дождь спокойно барабанил по оконному стеклу.

Теперь ему стало лучше. Теперь он опять мог дышать.