Елена Николаевна Георгиевская Инстербург, до востребования

I want to fuck her on the floor

Among my books of ancient lore

So I will make a full report

I got a Nazi Girlfriend

It's not the four-inch heels she wears

It's not her baby-fine blond hair

It's more the desert in her stare

I've got a Nazi Girlfriend

Iggy Pop

Моя профессия — и связанный с ней круг общения — нередко заставляли меня сталкиваться с пьяницами, наркоманами, сумасшедшими, морфинистами, неудачниками… Но было во мне что-то, что предпочитало «свет» — «тьме». И я порой чувствовала себя не в своей тарелке.

Нина Берберова

ЧАСТЬ 1

[Жанна: запись № 1]

«Опасайтесь того, что исходит от чужих, а особенно зимой. Это сила, разъедающая все человеческие институты. Она всё снесет. Сама себя разгромит. Утвердит пустыню, в которой снова явится жлоб. И всё начнётся сначала.

Это интертекст, оригинал смотрите у Коэна. У которого из многочисленных коэнов мировой культуры, ехидно поинтересуется просвещённый. (Посвящённый?) Да всё у того же. Кстати, вы знаете, что он родился в тот же день, когда умер Шопенгауэр? (На сайте „Семь сорок“ написано, что первого сентября; евреи, не позорьтесь.)

Такие, евреи, у вашего бога шутки.

Но Кёнигсберг я ненавижу больше. Когда я появляюсь здесь, всегда находится кто-то, заявляющий, что я совершаю литературное самоубийство, хотя я всего лишь убила в себе литературного тусовщика. Ася говорила: то, что медленно подыхает, нужно быстро добить. Не люблю, когда евреи перефразируют Ницше, но она, кажется, была права. Я понимала, что без тусовок нет продвижения, но я и этого и не хотела. В андеграунд не пробиваются, ещё и за это я люблю андеграунд.

Мне только не нравится, что там много жидов. Они ведь чувствуют, что я фольксдойче, даже если я не называю фамилию, и начинают шушукаться и шептаться, как в стихотворении Иллакович, несостоявшиеся жертвы Холокоста, неиллюзорная мразь. А что касается фамилии, то она обычная у меня, вы её обязательно узнаете, если только я не сменю её вместе с именем, как Савитри Деви.

Мне плохо, когда много жидов и много дождя. Мокрые листья неровно посаженных вокруг кантовской могилы грабов кажутся глянцево-лиловыми, как черепица нового дома на улице К., очередной малоудачной вариации немецкого стиля. Проклятый город превращается в сочетании наркопритона и казино. Какой здесь тяжёлый туманный воздух, какие невыносимо расслабленные люди: курортный климат вкупе с комплексом неполноценности, которым страдают все жители бывших столиц, создаёт особый тип мышления, мировоззрения и поведения — описать его можно с помощью русской поговорки: „Как пыльным мешком по голове стукнутый“.

Мне снилось, что город рассыпается на отдельные кирпичи и начинает падать в безвоздушную яму. Ася говорила: то, что падает, нужно подхватить, внимательно рассмотреть и, если не годится, выбросить. Евреи всегда примешивают к пониманию Ницше свой поганый практицизм.

Ещё здесь от меня требуют хорошего настроения и позитива. Я не совсем понимаю, почему они это делают: они вроде бы неглупые люди, а по мне отчётливо видно, что позитива от меня может требовать только идиот. Я не понимаю, как человек, будучи немцем хотя бы наполовину, может источать позитив, когда он в этом городе. Раньше здесь летали русские пули, а сейчас — шелуха русских семечек. Да, очень смешно.

Ненавижу вас».

1 [2008]

А всё-таки это лучше, чем Подмосковье, подумала Ася. Готические церкви, вызывающие в памяти башню из колоды Альбрехта Дюрера, хоть как-то отвлекают от убожества хрущёб и вульгарности новостроек. И всё равно паскудно — а вы найдите человека, только что вернувшегося из Германии, которому бы не показалось, что здесь паскудно. Словно кто-то смёл в совок весь мусор с окрестностей и высыпал на этот район. Будка на остановке исписана одним и тем же почерком — видимо, некий школьник решил оповестить мир: «вот сколько матерных слов я успел изучить к своим двенадцати (тринадцати, четырнадцати) годам». При взгляде на доску объявлений начинало казаться, что на остановке побывали не только трудные подростки, но и городские сумасшедшие. «Падалка Иван Иванович — закалённый патриот. ГРУ, 1930», — повторялось на доске раз пять или шесть. Ася подумала, что с такой фамилией Ивану Иванычу, действительно, только ГРУ и остаётся.

В маршрутке был псих. Пьяный мужик лет сорока в джинсовой кепке, с кожаным портфелем в руках. Он пытался докопаться до водительницы, стриженой толстой тётки, смахивающей на бутча:

— Слушай, ты, блядь… Жидова кругом, неужели ты этого не видишь? Они убили русское телевидение порнухой, гомосеками, лесбухами, насилием, наркоманией. Вся эта дрянь, убожество ты тупое, вбита ленинско-троцкистскими жидомарксистами в головы миллионов русских жертв.

— Щас выйдешь отсюда, — бубнила водительница, пытаясь объехать забрызганный грязью внедорожник.

— Я тебе хочу сказать… Блядь, я до всех вас хочу донести: они мечтают устроить нам апокалипсис. А я, как порядочный человек, предупреждаю вас об этом.

Размалёванные девчушки на заднем сиденье захихикали.

— Понимаете, вы, уёбки? Мир падает в чёрную дыру. Я всегда был против жидов, но вы меня никогда не слушали. Я пью потому, что жидовский сатана парализует нашу честь, совесть и, как это, коллективную волю.

— Заебал материться. Выходи, ты свою остановку, блядь, проехал. Тут женщины в салоне, а ты как грузчик, это самое.

— Слушай! — мужик тяжело поднялся с места. Его джинсы были сзади расшиты какой-то блестящей мишурой. — А ты, человечишка, ты-то вообще кто? Мужик или баба?

Девчушки попадали с сидений от хохота, пьяный кавказец чуть не выронил банку немецкого пива, и даже на мрачной физиономии водительницы мелькнула усмешка:

— А ты как думаешь, кто?

— А хуй тебя знает, — процедил сквозь зубы патриот.

— Давай, выходи. — Маршрутка затормозила напротив кирхи.

— Наверно, ты баба, но с хуем. Баба с хуем — это, наверно, классный секс!

— Я сейчас милицию вызову.

— Равным образом, это… составной частью третьей мировой войны должно стать натравливание друг на друга нигилистов и атеистов в ходе спровоцированных социальных потрясений, и это приведёт к зверствам и жестокости, — торжественно сообщил мужик и вывалился из маршрутки, словно куль с мукой.

* * *

Свекровь смотрела дурацкий сериал, сделанный с претензией на научную популярность — но всё лучшее в научно-популярной области осталось далеко в совке. Алиса жалуется психоаналитику Петру Ивановичу Иванову, что ей снятся кошмары. Они связаны со шкафом. В шкафу кто-то есть. Его дверцы скрипят. Папа рассказывает, что в комнате Алисы много лет назад умерла престарелая родственница, и Алисе мерещится её призрак. Но увы, Анна Радклифф тут и не ночевала. Алиса вспоминает, что десять лет назад вернулась из школы раньше времени и услышала скрип кошмарной дверцы. Нервный папа сказал ей, что в шкафу никого нет. Это была ложь! После долгих пыток, простите, допросов, простите, я что-то не то говорю, нехороший папа признаётся, что в тот роковой день прятал в шкафу любовницу. Его аморальное поведение едва не стоило дочери помещения в психбольницу, чуть не обмолвилась, в шкаф. Никогда не лгите детям!

Всё равно узнают и заложат. Неважно — психоаналитику, соседям или просто другим нехорошим людям. Дети — наше будущее, наши будущие разоблачители, и никто не остановит их на этом тернистом пути.

В ванной была неплохая звукоизоляция, но свекровь старалась напакостить любимым родственникам, прибавляя звук, как только они возвращались домой. Совершенно нелогичное поведение, если учесть, что она психовала из-за отъезда сына в Германию и всячески пыталась задержать его и невестку на день-другой. Хотя, может быть, она просто мстила. Если они, сволочи, уехали и оставили её здесь — а нужно было насильно её увезти, презрев сопротивление, — то надо постараться испохабить им краткие российские дни. Могли бы вообще не приезжать: она бы так красиво страдала.

— Почему ты носишь продукты в рюкзаке? — поинтересовалась свекровь, выползая на кухню в лиловом халате со звёздами. Убить бы её. Адский одесский стиль.

— А что? — устало спросила Ася.

— Все же ходят с пакетами. Ты молодая женщина, а ходишь с рюкзаком, как парень. А почему ты носишь такую обувь? Вчера заходила Люда, она не поверила, что ты приехала из Германии.

— Понимаете ли, Наталья Семёновна, — проговорила Ася, пытаясь сделать интонацию нулевой, — я ведь вам однажды писала, что в Германии распространён стиль унисекс…

— Что?!

Ничего. Сдохни, лиловая медуза.

— Когда женщина отказывается от каблуков, она перестаёт быть женственной.

А когда женщина отказывается от спорта, она превращается в жирную медузу вроде тебя. Главный признак женственности — это, должно быть, жрать, жрать целыми днями. Дала бы ты мне пройти.

— Почему ты купила два пакета одного и того же печенья? Я просила разное. Что у тебя с памятью? Ты не в тот супермаркет зашла. В этом городе никогда ничего нет! И ветчина здесь не та, вот когда мы жили в Харькове… Подожди, не уходи.

Ася обернулась.

— Тут письмо пришло, — сообщила свекровь, сверкая золотыми зубами. — На мою электронную почту на работе.

Когда же, интересно, вы умрёте, Наталья Семёновна?

* * *

Свекровь шлёпнулась на стул и с кошачьим любопытством уставилась в экран монитора. Асе казалось, что она читает мысли этой ведьмы: вот же, пароль поставили, скрываются от матери, сволочи. Подсмотреть, подсмотреть. Узнать всё на свете. Это её прямая обязанность.

— Ты набирай, набирай, — подбодрила свекровь.

— А дальше сами, — сказала Ася, открыла окно гугла и отошла к окну. Сегодня она проявила удивительную терпимость. Если и дальше так будет, придётся перейти в христианство, ибо такое поведение недостойно иудея-реформиста. Наконец она почувствовала спиной напряжённый взгляд Натальи Семёновны и обернулась. Свекровь продолжала холодно смотреть на Асю. За окном чинили крышу ларька. Жизнь обещала множество ярких и разнообразных проблем, связанных со всеми сферами человеческой деятельности.

— Безобразие, позор, неизвестно что, — пробормотала Наталья Семёновна. — И такое уже не первый раз приходит!

«От кого: ***@ymail.com

Кому: Наталья Фейгина

Доброжелатели доводят до вашего сведения, что ваша невестка — лесбиянка и сатанистка, несколько лет назад занимавшаяся противозаконной деятельностью в троцкистской группировке, адреса и явки участников которой скоро будут известны милиции.

Кроме того, ваша невестка спала с половиной города…»

— Это что? — тихо поинтересовалась свекровь.

— Детский сад какой-то, — хмуро сказала Ася. — Адрес пробили, вас внесли в чёрный список или удалили ящик?

— Я ответила, и мне робот прислал на английском: «нет такого ящика»!

— Да, я именно об этом. Не обращайте внимания. Либо это бред городского сумасшедшего, либо идиотские попытки отомстить мне за какие-нибудь трёхлетней давности статьи. Что называется, издержки производства.

— Мне наплевать на твоё производство! У меня на работе секретарша открывает рабочий ящик, и весь отдел читает такое! — завизжала свекровь. — Ты должна объяснить, в связи с чем…

— В связи с тем, что мы с Мишей создали в Германии сатанинскую секту, — устало проговорила Ася. — Верите?

Свекровь затихла и уставилась на неё дикими глазами. Ведь и правда поверит, поняла Ася. Это же советская психология. В жуткой неведомой загранице творятся жуткие, страшные, необъяснимые вещи. Там может произойти абсолютно всё.

— О господи. Что вы драматизируете, может, это чья-то неудачная шутка.

— У меня весь отдел читал, это позор на полгорода!

— Полгорода меня не знает и знать не хочет.

— У меня весь отдел читал, — с нажимом повторила свекровь.

— Я же не виновата, что у вас в отделе идиоты. Извините.

— Это ты идиотка! Криминальная журналистика — это разве работа для нормальной женщины? Я Мише всегда говорила: почему ты не женился на Гале Ройтман?! Она хоть и весила сто десять килограммов, но какие деньги! Приличная семья! Не то что у тебя — все родственники из чекистов, как хоть их не перестреляли всех? Нет, если человека в тридцатые не расстреляли — он не просто чекист, он сволочь вдвойне!

— Вы не обращайте внимание, что я смеюсь, — ответила Ася. — Это, понимаете ли, нервное. Я-то быстро успокоюсь, а вы подите выпейте валидол, пока я не вызвала вам скорую психиатрическую.

— Ты сама психопатка! А что отец твой — шизофреник, это полгорода знает, все наши, по крайней мере! Яблоко от яблони… Разве о нормальном человеке будут такое его родственникам писать?

— Будут, будут. Именно о нормальном человеке такое и будут писать. Вы полагаете, что знаете психопатологию лучше меня? Если вы не замолчите, я вам начну рассказывать, почему нет. Рассказать?

— Нет, я ему говорила: почему ты не женился на Гале Ройтман? Нормальная девушка. А он мне говорит… Да что же это такое?!

— Заткнулись, встали из-за компьютера и пошли в свою комнату, — повысила голос Ася. — Что-то не нравится — я больше сюда не приеду. Или буду всё это время жить в своей квартире, благо сдаю её только одному жильцу, а Миша — как хочет. Или вам успокоительное вколоть? У меня есть.

— Нет, я ему всё скажу! Всё…

— Наталья Семёновна, мне тридцать один год, не надо пытаться мной манипулировать… Это какие-то антисемиты, — более спокойно добавила она. Мишина мать, как истинная дочь Сиона, обострённо реагировала на это определение.

— Я ему скажу, как ты со мной обращаешься, — машинально повторила свекровь, осматриваясь, будто в поиске невидимых врагов. — Какой же мужчина потерпит, чтобы оскорбляли его мать?!

— Тут в маршрутку зашёл пьяный, — задумчиво продолжала Ася, — говорит: везде жиды, несут с собой апокалипсис. Я с ним, конечно, спорить не стала, он и так посмешил народ. А вы удивляетесь, что нацисты шлют кому-то провокационные письма.

— Тут сказали, надо посмотреть у программиста IP, с которого прислали письмо. Я бы программиста на работе попросила, но мне перед людьми стыдно.

— Я вам и так скажу. Ип — это циферки вверху письма, нажмите на «показать оригинал», и увидите. Идите смотреть телевизор. Весна. У дураков обострение.

— У тебя, например!

* * *

Ася с трудом выдворила старую медузу из комнаты и открыла один из своих основных ящиков. Он содержал чудесное послание вроде тех, что она получала ещё до отъезда в Берлин, когда работала в одной из ведущих газет региона:

«Ты поганая жидовская сука.

Желаю просветиться наконец, и в черепную коробку записать, что если не хочешь отхаживать белых интеллигентов, а хочешь совокупляться с погаными жидами, хочешь „свободы“, равенства, феминизма, будет тебе. Немецкий мотоцикл, придуманный немцем, которого отхаживала прекрасная немка, будет тебя волочь по грунтовой дороге, стукая о камни, прямо в бордель к гастарбайтерам. Этот мотоцикл будет вести другой интеллигентный немец в тевтонской каске, которого отхаживала такая же прекрасная немка. Грязный азербайджанец будет бить тебя до тех пор, пока ты не начнешь танцевать, периодически слизывая с пола плевки, плюнутые другими гастарбайтерами.

Иногда бордель будет посещать американский негр в камуфляже и с винтовкой. Его туда будет водить интеллигентный сержант-англосакс, которого отхаживала прекрасная англосаксонская леди. Негр будет тебя пытать, загоняя иглы под ногти. А за дверью будут смеяться азеры».

Усмехнувшись, Ася написала: «Уёбище, „плюнутые плевки“- грубая тавтология, несовместимая с образом интеллигента, который ты безуспешно пытаешься воссоздать между строк этой галиматьи», — и отправила по адресу, который, как она догадывалась, уже был заблокирован.

2 [2002]

Асина мать была типичной еврейской истеричкой: в ответ на любое неосторожно сказанное слово начинала орать и швырять посуду на пол. Посуда была в основном железная: мать не отличалась расточительностью. По одной из версий, довели её нервы до такого состояния ближайшие родственники, братья, понимаете ли, и сестры. Много лет назад их, порядочных интеллигентных ультрамаскилей, глубоко возмутило, что Ксюша вышла замуж за военврача из Иркутской области, который плохо на нее повлиял. Видимо, под плохим влиянием подразумевалось то, что Александр Шлигер заставил Ксюшу бросить курить, пить портвейн и ходить в православную церковь из чувства ложного протеста.

В связи с этим Ксюшин старший брат и ее младшие двоюродные сестры начали настраивать против Ксении пожилую мамашу. В результате старуха завещала квартиру в Московской области брату, дачу сестрам, а Ксюше — ничего. Позже Ксюша объясняла свое нежелание бороться за недвижимость тем, что ее муж — военный, они постоянно переезжают, и какая разница, есть в Москве эта квартира или нет. Отдельные люди называли это объяснение глупым, нелогичным и притянутым за уши, потому что квартиру можно сдавать, и были по-своему правы.

Супруги успели пожить в Марбурге, Львове, военном городке С. в Ленинградской области и военном городке Б. в Калининградской. Там, собственно, и завершилась карьера капитана Шлигера: однажды он напился в кафе «Янтарный ад», название изменено, поссорился с лейтенантом Н. — свидетели говорили, что, разумеется, на почве антисемитизма, — лейтенант Н. ударил отца бутылкой по голове, и с тех пор у того начала ехать крыша.

Асе было тогда лет тринадцать. Отца выписали из больницы, он отлежался и пошёл на кухню закусывать чай солёными грибами.

— Думаешь, это чай? — спросил отец. — И передай маме, что я больше не хочу жить в этой хазе с туалетом типа сортир.

Главное, чтобы всё выглядело прилично, — продолжал развивать мысль отец. — Если в стакан с водкой подлить заварки, никто с первого взгляда не догадается. Вот сейчас мимо окон пойдёт эта сволочь антисемитская, молокосос, паразит Ромка Сорокин. И подумает: жид пьёт на веранде чай. Чёрта с два! А если знать, чем нож для сыра отличается от хлебного ножа, то еда будет казаться не такой поганой… Ты знаешь, — отец отставил чашку в сторону, — твой прадед любил справедливость и убивал тупую шваль. А потом Льва Давыдовича устранили — и всё. Теперь эта шваль практически везде, а мы у неё всегда оказываемся виноватыми. Только не говори никому.

— Не скажу, — ответила Ася, которой захотелось сбежать от этого всего куда-нибудь подальше. Ей и раньше хотелось сбежать, но сегодня особенно.

— Тебе ведь эта дура не скажет, за что моего отца выселили в Сибирь, — сказал Александр Борисович, пытаясь прикурить от конфорки. — Через пару лет я тебе расскажу. Если жив останусь. Потому что твоя мамаша — в отличие от меня, херовый врач, она меня скорее угробит, чем что-то полезное сделает.

Эти приступы откровенности всё учащались, и дошло до того, что мать была вынуждена подать на развод. А как тут было не подать? Однажды мать вернулась из поликлиники и обнаружила, что отец уже уехал с чемоданом и книгами:

Г. Жуков «Мемуары» (в 2 тт.);

«История Польши» (в 3 тт.);

«Краски и обои» (энциклопедия).

И еще что-то он прихватил с собой.

Через неделю от капитана Шлигера пришло письмо следующего содержания:

«Дорогая Ксюша!

Вышли мне, пожалуйста, до востребования серый костюм и рубашку (в шкафу). Еще свитер чёрный, он не поместился в чемодан, и денег, если тебе не трудно. Я тут задолжал некоторым людям, а так у меня всё в порядке. Проверь еще раз, все ли бумаги я забрал.

Александр».

— А я тебе что говорила? — осведомилась жена мамашиного старшего брата, приехавшая в военный городок пособолезновать (позлорадствовать). Брат на днях умер от инфаркта, и его супруга на кладбище посвятила Ксении сентиментальную речь в стиле «за гробом всё забыто». — Он не стал психом, пойми это. Он всегда им был. Я тебе говорила: выходить замуж надо было за Лёву Шульмана!

Итак, отец переехал в бывший Инстербург к сомнительной бабе, с которой познакомился по объявлению; это была полунемка-полуполячка, и с крышей у неё тоже были проблемы. Ксения увлеклась околоеврейской деятельностью, и в доме теперь постоянно толклись посторонние полуседые кудрявые тётки с выпусками «Алефа» в потёртых сумках; всё бы ничего, но они пытались доставать Асю нотациями о вреде общения с мальчиками, коротких юбок, потёртых джинсов и чтении книг маркиза де Сада.

— Да ну их всех на хуй, — сказал учитель математики, снабжавший Асю книгами маркиза де Сада; не стоит уточнять, какие у них к одиннадцатому классу сложились отношения. — Тебе надо уехать в Кёниг или в Москву, а этот ваш еврейский вопрос — твоё личное дело, как к нему относиться.

Она так и сделала — уехала сначала в Кёниг, потом — получать второе высшее в Москву. Мать к тому времени вышла замуж за инженера с Куршской косы, и Ася настояла на том, чтобы квартиру в Б. продать, а деньги поделить. Общаги ей успели жутко надоесть: что хорошего, если рядом с тобой всё время какой-то чужой человек, с которым ты не делишь, как говорится, ни хлеб, ни постель; который тебе на фиг не нужен, и от которого никак не избавиться? В семнадцать к этому относишься как к забавному новшеству, но, по большому счёту, тебе плевать. В двадцать с лишним к этому относишься как к данности, но сам факт наличия рядом постороннего тебя раздражает. Жильё, предоставляемое творческой молодежи, скажем, на журфаке — это, в лучшем случае, двухместные камеры, где сосед, в лучшем случае, относится к тебе, как Сальери — к Моцарту, а в худшем — как Моцарт — к Сальери: можно представить себе, как тяжело, наверно, ощущать себя малоталантливым тружеником рядом с одарённым раздолбаем. Но третий — и самый распространенный — вариант: два бездарных раздолбая. Не будем рассматривать этот вариант. Мы вообще пока не будем поднимать эту тему.

После полугода скандалов с матерью Ася перепродала квартиру, добавила денег, заработанных в Москве, и купила гостинку недалеко от кладбища и тюрьмы. Ей страшно хотелось отдохнуть от посторонних людей. Ей это не удалось. Кодовый замок в подъезде некоторое время был, но потом его выломали. Стены были тонкие, как грань, отделяющая параноика от пассионария; за этими стенами, не умолкая, орали, слушали попсу и шансон, били посуду и морды, а ещё у гопников была привычка вырубать у соседей свет. Просто так, не со зла. Ася бы с удовольствием четвертовала того, кто придумал вешать счётчики в коридор, но это убожество, кажется, умерло ещё в брежневскую эпоху.

Мизантропия для интроверта в наше время — вещь настолько естественная и обыденная, что и говорить об этом не хочется, но если мизантропией заболевает человек, от природы общительный и открытый, это гораздо хуже. Русский народ способен довести до мизантропии кого угодно. Чтобы понять это, не обязательно принадлежать к нацменьшинству — достаточно жить за пределом Садового кольца. Вскоре Ася уже мечтала выжечь Балтийский район бывшего Кёнигсберга напалмом, подождать немного и засеять оставшееся от района поле синими маками. Это был бы чудесный нерукотворный памятник наркоманам, погибшим от напалма.

Об отце Ася старалась не вспоминать. Ей повезло: несмотря на агрессивность и другие чудесные качества, достойные, как сказала бы её свекровь, сотрудника чрезвычайного комитета, она обладала редким обаянием, и её многие любили. А если многие любят, можно забыть о том, что зам декана её первого факультета — мудак, отец — психопат, а живёт она в деградирующей со скоростью света рашке. Иногда из курортного городка приезжала мать и выедала мозги. В Иркутске были выше зарплаты, напоминала она. И чего он (отец) поехал сюда — чтобы умереть здесь, где даже еврейского кладбища нет? И чего она (Ася) не соглашается жить с ними, у моря, на свежем воздухе, а эту проклятую квартиру сдавать?

— Мне и одной хорошо, — равнодушно отвечала Ася. Она никогда не страдала от одиночества, но матери и в голову не приходило, что полуголая девица, на которую она утром наткнулась в прихожей, не «просто подруга». — А своему козлу скажи, чтоб больше не лез ко мне.

Мать начинала речь о том, что Ася отчиму на фиг не нужна, что у неё нездоровые фантазии, и что она мечтает разрушить их замечательную семью, то есть, разлучить мать с замечательным человеком, евреем, хотя и наполовину, а разве найдёшь тут другого порядочного еврея-инженера, в этой ополяченной и пронемеченной области? Матери офигительно повезло, и каждый, кто встанет на пути у её высоких чувств, будет лишён её моральной поддержки (как будто её моральная поддержка была кому-то нужна).

* * *

Подработка корректором на дому больших денег не приносила, и однажды профессор и бывший диссидент Михаил Аркадьевич Нахмансон попытался устроить Асю, которая в студенческие годы пила с его коллегами, в одно культурное заведение. В Асиной квартире время от времени горела проводка, лопались трубы и появлялись соседи с невразумительными пьяными требованиями. Писать пресс-релиз свадебной фотовыставки на этом фоне было в лом, особенно если учесть, что отношение Аси к официальному браку было недостойно галахической еврейки. Местечковые женихи на фотографиях выглядели на редкость пошло и отвратно, невесты — слащаво и фальшиво. Девиц хотелось умыть под струёй холодной воды, чтобы меньше походили на проституток, а парней заставить отрастить волосы на бритых башках или сделать пластические операции. Эту кичевую белиберду нужно было разрекламировать для пенсионеров и детей.

К трём часам ночи Ася смогла написать следующее:

«Пенсионерам. Пожилые люди вспомнят свои лучшие годы, связанные с ёбаными приятными ассоциациями, глядя на эту блядскую выставку с рожами раскрашенных уродов и проституток.

Детям. Детки, вас тоже это ждёт! Вы вырастете и станете такими же дебилами, как ваши родители. Займёте кучу денег, чтобы выпендриться на свадьбе, иначе вас будут считать нищебродами и лохами, а потом будете годами отдавать эти деньги, экономя на хозяйственных мелочах, пиве и дрянной косметике. По этой причине вас таки будут считать нищебродами и лохами, но вам будет по хуй: ведь вы таки выполнили свой долг перед обществом!»

Ася мрачно отложила пресс-релиз и переключилась на правку чужого рассказа:

«Чёрный цвет усиливал на тревожно-задумчивом лице какой-то особый отпечаток глубоких душевных переживаний. От него веяло романтической молодостью».

Ох, ёбаный же в рот…

«Надоело играть эту жизнь в ля-миноре. Надоело играть в эту жизнь», — сказал как-то её знакомый музыкант.

Альтернатива, конечно, всегда есть. Можно справочник корректировать, только потом верстальщик всё равно всё сделает через жопу, и придётся править отступы заново. Зато в процессе можно полюбоваться названиями людей: Теуважуков, Капустене, Алина Винцо, Рипомельникова, Алхименкова, Галина Ивановна Вольтер, Алексей Вацлавович Понимаш. Потом приходишь в типографию, ждёшь, значит, этого верстальщика — ведёт он себя, как в старой песне Цоя — «на столе моём завтрак стоит, от него не уйти, и, наверное, я к десяти не смогу подойти», — ловишь обрывки разговора под окном: «Если ты ни разу не умер… тьфу, если ты умер и ни разу не получил пенсионные эти…» А потом приходит начальница, женщина, к которой невозможно остаться равнодушным. О ней всегда думаешь что-то вроде: «Климактерической суке шлея под хвост попала». Впрочем, нет, шлея попадает преимущественно лошадям. Купила бы себе какую-нибудь возрастную пакость в аптеке на углу, кобыла, если уж тебе спортом заниматься настолько впадлу. Как же это называется? Климактерол? Климактерин? Один хрен — американский наркотик, но само сознание того, что этот яд должен помочь, превращает его в панацею. Тут старая вешалка вмешивается в Асины мысли и шипит — представляете себе шипящую вешалку, такую, из красного дерева, облезлую слегка: «Мало того, что вы не убрали в прошлый раз пробелы и ответили мне в грубой форме, вы ещё и не слушаете меня. Витаете неизвестно где, пока я распинаюсь перед вами, как Христос в Гефсиманском саду. Не понимаю, как взяла вас на работу».

Чокнулась, что ли, окончательно, старая треснувшая бадья с помоями, думает Ася, а вслух интересуется: «Почему это в грубой форме?» — «Этот ваш тон!» — «У меня обычный тон, просто у меня сильный голос, я не могу пищать, как полураздавленная мышь, извините, конечно», — жёстко отвечает Ася, понимая, что, скорее всего, её на следующей неделе уволят, а значит, не нужно больше следить за тоном. Где уж ей постичь все нюансы общения с интеллигентной вешалкой. Она, Ася, идиотка: окончила всего лишь бакалавриат МГУ, а не заочное отделение тмутараканского училища вкупе с балтийскими курсами повышения сволочизма.

«Вам нельзя работать с людьми, вы не находите общий язык с нашим верстальщиком», — шипит начальница, листая скорпионий гороскоп на текущий год. Ужаль себя и умри, ядовитая гадина.

«Я бы с радостью согласилась на вакансию кладбищенского работника, — честно говорит Ася, — там зарплата выше и общаться надо только с трупами, но туда благодаря нашему КЗоТу берут только мужчин». — «После этого я с вами сегодня разговаривать вообще не буду», — говорит скорпиониха, захлопывая брошюру с хвостатой сине-чёрной гадостью на обложке. «Странно, — отвечает Ася, — не удивилась бы, если бы вы были мужчиной, но должна же у вас быть женская солидарность, откуда такое равнодушие к дискриминации?»

Ха! У скорпионов не бывает даже скорпионьей солидарности. Они даже с собой солидаризоваться не в состоянии, поэтому и кусают себя за хвост, как гностический змей. Моя мистическая начальница, прощай. Скоро я заберу трудовую книжку — судя по её виду, залитую пивом; я могла бы забрать её сегодня, но тогда у начальницы не появилось бы повода хвататься за валокордин, а это такое удовольствие — лицезреть пьющего валокордин скорпиона!

Итак, проклятый пресс-релиз. Ася отложила папку в сторону: деньги ей были нужны, но сочинять бред было выше сил человеческих. Блядь, до каких же пор всё это будет продолжаться? У матери, бюджетницы, привыкшей жить на полторы копейки, совета было спрашивать нельзя; знакомые, чуть что, заводили старую песню «займись бизнесом», не понимая, кто бизнесом могут заниматься далеко не все, и, разумеется, не зная, что Ася — бывшая анархистка, привыкшая организовывать беспорядки, а не вечеринки. Человеку, мечтающему в один замечательный день прийти на корпоративную вечеринку с огнемётом, нечего делать в бизнесе. С горя Ася попыталась заснуть, но в это мгновение из коридора донёсся звон разбитого стекла и матерные вопли.

* * *

Некоторые считают, что женщина, живущая одна, должна вызывать жалость. Видимо, если она живёт одна, это означает, что она:

a) ни с кем не спит;

b) у неё нет ни сил, ни желания постоять за себя;

c) она не может выполнять мужскую домашнюю работу (ха-ха-ха! почти вся домашняя работа давно перешла в разряд женской, а трубы большинство мужиков чинить не умеет, так или иначе приходится вызывать сантехника).

Другая сторона шаблона: «одинокая» женщина устраивает у себя дома, типа, салон, который регулярно перерастает в шалман. При этом она должна спать со всеми подряд, как же иначе? Несчастная оправдана, если у неё есть ребенок, и она, типа, берёт у мужиков деньги на его содержание.

Будь «одинокая» женщина шлюхой или святой (все мы знаем, что женщина, согласно отечественным стереотипам, не может быть нормальным человеком, а только воплощением этих двух художественных образов), она ежесекундно подвергается опасности. Каждый может ее изнасиловать, ограбить и убить одновременно. Хотя, если женщина от природы обладает сверхъестественной интуицией, почему она не в состоянии почувствовать, от кого ей стоит держаться подальше? Мужская шовинистическая логика с её причудливыми построениями вновь заводит меня в тупик, любезный читатель. На этот вопрос может быть два ответа:

а) женщины очень глупы и не прислушиваются к своей интуиции (странно: обычно считается, что к ней не прислушиваются мужчины);

b) женщины специально отключают интуицию в опасные моменты, так как мечтают то ли быть убитыми, ограбленными и изнасилованными одновременно, то ли предоставляют благородным героям возможность спасти их от негодяев.

Итак, на самом деле девушкам, которые живут одни, неважно, в общежитских комнатах или отдельных квартирах, дико завидуют. «Живёшь, как барыня», — злобно говорил Асе пьющий сосед-грузчик, которому жена и две взрослые дочери, разделяющие с ним двадцать пять квадратных метров общей площади, мешали бухать. «Водишь, кого хочешь», — злобно говорила сумасшедшая старуха из квартиры напротив. (Ну, а молодые люди, которые жили одни, не вызывали ни жалости, ни особого интереса. С ними и так всё было ясно: сидят по уши в грязи и напиваются.)

Поэтому никто из соседей не вышел в коридор, когда какой-то алкаш расхерачил прямо перед Асиной дверью здоровенный кусок стекла. Откуда он взял его, откуда он сам взялся и зачем это сделал, не смогли выяснить даже менты.

У Аси подобная ерунда никогда не вызывала обморочного желания спрятаться в шкафу, под кроватью, в своём внутреннем мире. Всё-таки дочь военного. Она выматерилась сквозь зубы и решительно вышла в коридор.

Грязное пьяное убожище, стоявшее там, способно было вызвать только одно желание — пристрелить из жалости. Григорович бы плакал.

— Я сейчас вызову милицию, — сообщила Ася. Мужик сделал неуверенный шаг ей навстречу и ступил прямо на осколки.

— Кто убирать за тобой будет, блядь, уже десять вечера, люди спят? До утра, блядь, любоваться на это?

Мужик сделал ещё один шаг по стеклу.

— Звоню, — холодно сказала Ася и достала из кармана мобильник. Бить животное было противно, пусть милиция руки марает. — Ты из какой квартиры?

— А чё, бля… а… э, бля… На хуй! На хуй!! — в бешенстве повторил мужик, не решаясь-таки подойти к ней поближе.

Добрейшей души человек — а мог бы подойти и осколком порезать. Ася захлопнула дверь перед его мордой и стала общаться с ментами. Заодно помянула и алкаша, живущего с женой и дочерьми, который включал шансон на полную громкость в четыре утра. Через несколько минут она снова вышла — проследить, куда нарушитель её спокойствия пойдёт: нажравшись, русский пролетариат полностью утрачивает чувство самосохранения и, как следствие, способность к конспирации.

Мужик не ушёл, он на лестничной площадке пытался драться с алкашом, тем самым, который включал шансон в четыре утра. Площадка тоже была усыпана битым стеклом. С ближайшей двери — наполовину срезана обивка, нижние ступени лестницы залиты вином и завалены мятыми рекламными листовками.

— Я здесь всё подожгу! — орал мужик. Сосед сбил его с ног, и он грохнулся, башкой прямо на стекло.

— Слышь, Ася, — обернулся к ней сосед, — у тебя можно, на хуй, телефон подзарядить?

Скоро подзарядишь, падаль, в мусорской, подумала она, и пусть тебя там вдобавок отхерачат по почкам, отобьют мозги окончательно, а заодно — и слух, чтоб больше не слушал свою хуетень, когда нормальные люди спят или работают; ну да, в общежитиях было хуже, но бомжам на вокзале ещё хуже, так что, теперь на них равняться? Если я не могу это слушать, блядь, я не могу это слушать дни и ночи; возьмите личность аудиального мировосприятия, наделите околотворческими амбициями и поместите в условия, в каких вынужден выживать среднестатистический лимитчик: вот вам готовый тип мученика; а если и не лимитчик, если у себя дома, это немногим лучше: представьте, что испытывает такой человек, ежедневно проходя по улице, украшенной киосками, из которых орёт всякая попсово-блатная мура, и никакой плеер не спасает, мура орёт громче. А вокзал? Где рядом расположено дикое количество музыкальных киосков, из которых несутся звуки музыки, принадлежащей к противоположным направлениям, и перекрывает всё это лишь ругань бомжей и пронзительный голос дежурной: «Уважаемые пассажиры! Поезд „Москва — Фигня“ опаздывает на четверо суток. В зале ожидания вы можете посмотреть фильм „Убитые в полночь“», — а между тем далеко не полночь, но поезда «Москва — Фигня» нет как нет, а музыка и бомжи всё орут, и хочется бросить надоевшую сумку на рельсы и пойти отсюда к чёрту, по дороге разряжая в ментов автомат Калашникова, которого, как всегда, при себе нет.

Ты ведь скоро сдохнешь, правда? Я бы помогла, мне нетрудно, при моём росте метр семьдесят четыре и хорошей реакции, да ещё при условии, что ты в жопу пьян, вот только меня посадят, а из-за такой суки я сидеть не хочу. Помоги мне, сдохни, пожалуйста, упади с лестницы, как же ты достал; а потом пусть кто-нибудь перережет горло твоей жене, аккуратно так: это будет единственный случай, когда понятия «аккуратность» и твоя жена, имя и фамилия такие-то, поимеют между собой что-то общее; а потом твоих дочерей зарежут их клиенты-чурки, а потом скинхэды зарежут чурок, и будет мир, покой и благодать, так тебе и надо, народ-богоносец; нет, телефон подзарядить нельзя.

Худенькая девушка в светлом плаще осторожно поднимается по лестнице и в ужасе смотрит на всё это. Наконец она спрашивает (хрупкий надломленный голосок), как пройти в шестую квартиру. В Асину квартиру, то есть.

Определить, сколько ей лет, трудно, кажется, всё-таки ближе к двадцати пяти, чем к восемнадцати. У неё длинные распущенные волосы и надломленные брови, слишком тёмные для блондинки: тот самый тип внешности, который так часто встречается в средневековой литературе и так редко — в жизни.

То есть, в нашей жизни. У фольксдойче жизнь немного другая.

Странно знакомое лицо. Полгода назад Ася и Карина Мандельштерн съездили в этот проклятый городишко — нет, не навестить известно чьего отца, а собрать материал о местных взяточниках. Вечером они спустились в парк выпить по бутылке «Фленсбургера», чудом найденного в этой дыре, и через пару минут Карина зашептала: «Глянь, что это за чокнутая девка на нас уставилась? Как это — „и чё“? Это пиздец. Если бы я доучилась на режиссёрском, я бы её с такой фактурой взяла на роль вампира. Это личико бледное восковое, эти глаза, губы… Ужас, кошмар».

Это вы, произносит она без интонации. Знаете, я просто хотела посмотреть на вас. Меня зовут Жанна Вальдман.

Ну да, конечно. Не брать же фамилию Шлигер. Хорошо, давай посмотрим друг на друга: анархистка, наводящая порядок, и психопатка, испугавшаяся чужого безумия. Полутемнота, кровь, битое стекло. Ты, наверно, ненавидишь моего отца, а мне на него просто по хуй.

3 [2008]

А неплохо бы, подумала Ася, действительно иметь ту интуицию, которую нам приписывают мужики. (Что стало бы с мужскими шовинистами, если бы мы действительно были такими, какими они нас представляют? Асе представилась этакая традиционная женщина глазами мужчин, с крашеными химической дрянью волосами, на шпильках, в платье, под слоем косметики, и всякие ужасы, целый бестиарий, вылезают из её сумочки, в которую, кажется, трудно запихнуть даже маникюрный набор, и мужики, среднестатистические низовые менеджеры с кейсами и органайзерами в сдержанном ужасе смотрят на неё: а если такая захомутает? Женит на себе? Тогда весь этот бестиарий из сумочки посыплется ему на голову — от женщин всё зло в мире и моём микрорайоне! — а в доме тёщи, куда ныне по традиции вселяется мужик, жуткие твари живут в комоде, оккупировали трельяж, затаились в недрах стиральной машины. Детей жена родит от инкуба, и этим выблядкам придется завещать родную фирму, иначе заколдуют.)

Интуиция у неё была, но не исключительная, так, обычная интуиция литератора, неважно, мужчины или женщины. Творческое чутьё — не совсем та вещь, которая каждые пять минут помогает в жизни. Штихелем удобно вырезать на дереве и линолеуме, а не забивать гвозди или помешивать суп.

У Миши, в отличие от неё, интуиция была потрясающая. Он вернулся часам к десяти, выслушал мамашу, то и дело срывающуюся на ор, и зашёл в комнату с заранее заготовленной фразой: «Не трави мою мать, я сам с ней разберусь». Фраза была на иврите, чтобы мать, подслушав, не поняла. Ася ответила сложносочинённым ругательством, вычитанным в книге переводов Шауля Резника.

— Открой ящик, почитаю, — попросил Миша.

— Потом. Дай поспать хотя бы пару часов.

— Ладно, тогда я свою почту быстро посмотрю, не обращай на меня внимания… О, и здесь эта чушь! «Наследие проклятого рода коснётся и тебя, жид, и ты не сможешь умереть, как праведник»… Я как чувствовал, что на этот забытый ящик надо зайти, на этот, блядь, старый, на ymail. Кажется, Жанночку опять выпустили из дурдома.

Ася оторвала голову от подушки:

— А что, она там была?

— Тебе лучше знать, хуле.

— Ты уверен, что это она пишет?

— А кто? — Миша резко развернулся к ней. — Я не специалист по стилистике, но такое могла написать только она. С разных адресов, но язык один и тот же… Я, может, как-то не так выражаюсь? Ты что, успела пересечься с ней?

— Когда бы я успела, интересно?

— Чёрт знает… ваши окольные инцестуальные пути.

— Миша, я спать хочу. Иди к чёрту со своими шутками. Или к Нахмансону сходи, он оценит.

— У тебя амнезия, я только что от него, я же тебя предупреждал, что ухожу именно к нему… Пойми, я не собираюсь лезть в дела твоих родственников, просто они охуели.

— Она мне никто.

— Мне надоели твои бабы. Каждый раз что-нибудь всплывает. Это слишком долго продолжается.

Повисла пауза. Наконец Ася устало проговорила:

— Я же тебя предупреждала.

— О том, что вторая жена твоего папаши — психопатка, и что у неё вдобавок больная на всю голову дочь, которая несколько лет подряд будет есть наши мозги?

— Ты меня тоже не предупреждал, что у тебя такая мать.

Миша помолчал.

— Жанна хочет нас поссорить и почти этого добилась, — наконец медленно проговорил он. — Будем продолжать в том же духе или подумаем, что делать дальше?

[Жанна: запись № 2]

«Жид, ты хочешь поговорить о страхе? Я знаю, ты всегда хочешь об этом поговорить. Есть только страх перед Богом, остальное — иллюзии. Настоящий страх Божий — это не отвратительная паника, заставляющая мчаться в грозу, в никуда, или опутывающая по рукам и ногам. Так может быть. Но на самом деле есть только барьер, невидимая стена из рубинов и сапфиров, которая снилась Иоанну Б., или из железобетона, который возводят наши современники. Это не человеческая стена, которую хочется сломать, не союз дырявого забора и колючей проволоки, не пинкфлойдовская wall, каждый кирпич которой ненавистнее для тебя, жид, чем Гитлер и Сталин, вместе взятые. Это не система — систему придумали люди, а на самом деле то, что всем движет, называется другими словами. Не теми, которые „ненормативная лексика“. Мы не помним этих слов. Настоящий страх — это не иудейская стена плача, из щелей которой иудейские дворники по ночам выметают бумажки и загружают в контейнер, чтобы они потом сгорели, и бумага стала золой, а просьбы, на ней написанные, попали в то пространство, где не нужна бумага. Это стена, рядом с которой тебе самому хочется стоять и оставаться на ту секунду, на которую ты чувствуешь её, и в эту секунду ты не хочешь никого убивать, потому что понимаешь. Потому что не надо ничего понимать. Потому что рядом с ней ничего не надо. Но Бог милосерднее, чем вы думаете. Он не будет держать нас даже в своем страхе, если мы не захотим этого сами, и скажет нам, что мы свободны, на том языке, который вы разучились понимать, потому что разучились нагибаться так низко, чтобы слышать Его голос[1], - но когда поймём, не надо будет никаких стен.

Бог создает некоторых, чтобы они ломали стены, не Им построенные, нарушали порядок, не Им заведённый. Они знают, как нельзя. Нарушить правила, установленные властными и свято соблюдаемые глупыми, значит уподобиться Господу нашему Иисусу Христу или вашему еврейскому мессии. Я помню, ты однажды сказал: „Мессия должен перевернуть всё, точно пьяница — столы в кабаке. Типа, завсегдатаи пивной ждут главного пьяницу, когда он придёт, и нальёт им, и даст охраннику прикурить. Точный час он не сообщил, сказал: как соберусь, так и нагряну. Врач-нарколог примерно представляет, когда именно может выспаться, придти в себя, а потом — сюда сильно бухавший накануне человек моей конституции и стажа алкоголизма. А я — нет. Если спаситель выспится и поймает такси, то уж ближе к утру доедет, предположил старый завсегдатай и был возведён в сан пророка. Шутки шутками, но они-то все думают, что он кого надо напоит и бармену даст пизды — за то, что сдачу присваивает. А он придёт и начнёт столами швыряться. И попадёт ненароком — нет, зря вы так думаете, ничего случайного не бывает, — в одного из тех, кто рассчитывал на халявное пиво. Или в нескольких. Как вам перспектива, господа иудеохристиане?“

Ты ведь помнишь об этом разговоре, жид? Помни о нём. Помни. Это лишнее подтверждение того, что самые ярые противники иудаизма — ассимилированные евреи. Ты ассимилянт, сколько бы лет ни прожил в Цфате. Ты предатель по сути своей, и ультраортодоксы, не снимающие чёрных лапсердаков в сорокаградусную жару, сильнее тебя, ибо фанатики. Я знаю, что тобой движет. Подсознательный страх получить пизды от большой и сильной компании антисемитов, естественная и непостижимая маскировка, духовная мимикрия, а главное — разъедающий гордую душу самообман. Жид, тебе ещё не снится Звезда Полынь, чёрная дыра, медленно расширяющаяся над твоей головой?»

4 [2002]

Предисловие: Жанна Вальдман была домашней девочкой, не суждено ей было попробовать за гаражами винт, и она стала сочинять.

Её отец, эстонский немец, в семидесятых переехал в Черняховск бог знает зачем, тайна сия велика есть, занялся мелким бизнесом и женился на местной психопатке из соображений этнической солидарности. Мы знаем, чем это закончилось. Некоторым женщинам врачи не рекомендуют, а лучше бы вообще запрещали, рожать, но женщина ведь обязана выполнить свой долг. После родов у несчастных съезжает крыша, мужья не выдерживают и сматываются, бабы остаются без копейки с орущими свёртками, жизнь прекрасна, выполняй дальше свой долг.

Неизвестно, почему Жанниной матери позволили работать бухгалтером военчасти. С другой стороны, у майора Д. тоже была справка от психиатра, но это не мешало ему быть майором. Всё-таки мы живём в стране, где документы содержания: «Просьба к гражданину такому-то пройти анализы в связи со смертью» и «Установить премию за апрель за халатное исполнение должностных обязанностей тел-ке Чаркиной Т. Ф.» считаются нормой. («Тел-ка» — это сокращение от «телеграфистка».)

Капитан Шлигер на самом деле не встретил Жаннину мать в парке недалеко от военчасти в тот день, когда из романтических побуждений сорвался и уехал в Черняховск — посмотреть на Wasserturm и умереть, сиречь отказаться от ложного карьеризма. В другой версии фигурировала бывшая Jordanstrasse, застроенная красивыми серыми зданиями, охраняемыми государством. Как человека, знающего город не лучшим образом, могло оттуда занести в окрестности военчасти, и какой там рядом, к чёрту, парк, — отдельный вопрос, но с капитаном Шлигером никто не спорил: все знали, что этот полоумный носит с собой нож и баллончик «черёмухи». На самом деле Александр Борисович познакомился с Юлей Вальдман по объявлению в газете «Из рук в руки». Сработал комплекс спасителя: как не помочь несчастной женщине со следами былой красоты и частным домом? Юля была воспитана в традициях советского интернационализма, да и мужик, бесплатно ремонтирующий проводку, не худшее в мире приобретение. Правда, Александра Борисовича однажды чуть не убило током, но это частности. Интернационализм Юли тоже постепенно сошёл на нет, но это ерунда.

Одноклассников Жанны тоже мало интересовал пятый пункт, потому что в Калининградской области приезжему русскому проще нарваться на хамство аборигенов, чем немцу. Их интересовало другое: правда ли, что Жаннина мать лежала в психушке, и в какой именно — в Чернышевском или на улице Невского? А самое главное — какого чёрта Жанна пристаёт к другим детям, то и дело пытаясь рассказать какую-нибудь бредовую историю с участием вымышленных персонажей?

После школы она поступила на филфак — разумеется, заочно, ведь в общежитии много плохих и злых детей, а главное, придётся самой убирать и готовить. На четвёртом курсе Жанна впала в депрессию и была отчислена за неуспеваемость. Мать сочла нужным устроить театральное представление, послушать которое любезно согласились соседи, собравшиеся под окнами обшарпанного финского дома; разогнать их так и не удалось, потому что капитан Шлигер ушёл сторожить базу до утра, а Юлю местные пьяницы ни в грош не ставили. Но вместо того, чтобы, по обыкновению, заплакать, Жанна стала делиться своими мыслями. Мол, что если мать настаивает, то на следующий год она восстановится, но ей не хочется — незаконченное высшее у неё уже почти есть. Что она никогда не пыталась подладиться к германофобским совковым нравам, царящим в этом ханжеском и убогом заведении, поскольку её натура этого не приемлет. Что страсть лучше стоицизма и лицемерия, что быть честным, даже во зле, лучше, чем утратить себя, подчиняясь традиционной морали, что свободный человек равно может быть и добрым, и злым, но человек несвободный — позор для природы, а педуниверситет есть переход и гибель, и то, что падает, нужно ещё толкнуть. Так говорил Ницше, а ответственность сваливал на Заратустру.

* * *

— Я родителям наврала, что уехала к бывшей преподавательнице: сейчас меня уже могут отпускать из города.

— А что, не отпускали? Почему?

— Мать волнуется, когда я уезжаю, это с тех пор, как я на пятом курсе наглоталась таблеток. И вообще, я привыкла быть дома.

— Клёво. А где мой адрес взяли — отец сказал? Ему, наверно, мать оставила мои новые координаты. Я вот думаю, зачем ему знать, где я живу, — чтобы денег на бухло в крайнем случае выцыганить?

— Вы его строго судите, Ася, а у него нервы.

Ася устала и начала откровенно глумиться:

— Я смотрю, вы тоже нервничаете, Жанна. Руки дрожат. Тоже пьёте? А ведь комнатные растения не пьют… Итак. Папаша вас ко мне послал по делу? Вот же блядь — сам-то боится приехать.

— Он не подсылал. Мне просто захотелось посмотреть на вас. Я знаю, что вы всегда были совсем не такой, как я, — Жанна расплескала чай и теперь виновато смотрела на скатерть. Таких неудобно поить чем-то кроме чая. Они с Асей одногодки, но у Аси было чувство, будто она растлевает несовершеннолетнюю. Одним взглядом.

— Отец, конечно же, говорил, что я сука и шлюха, недостойная быть его дочерью, что я уехала в Москву с целью пить и гулять, а других целей я, конечно же, преследовать не могла? Удалось вам занять вакантное место его «идеальной дочери»?

А вот ей, похоже, не стыдно смотреть на меня. Где-то Ася видела вот такую чуть склоненную белокурую головку — леонардовская Мадонна Литта, черты чуть потоньше, волосы на полтона потемнее. Но во взгляде женщины на картине читались вполне обычные разрешённые чувства матери к ребенку, а здесь было что-то уму непостижимое.

(О да, разве нашему ограниченному уму дано постичь истинную природу шизофрении?)

Жанна удивлённо вскинула брови:

— Я не понимаю, почему вы спрашиваете. Хотите поиздеваться? Да, надо мной легко издеваться, я знаю, что я совершенно никчёмное, бесполезное, инфантильное, одинокое, несамостоятельное существо. Мне говорили, что я талантлива, но сейчас мне кажется, что я вообще никогда не смогу ничего хорошего сделать. Я не способна войти в контакт с людьми, я — лентяйка и не занимаюсь домашним хозяйством, да и работать не хочу… Сейчас я скромная кассирша в уголке с мелкими бухгалтерскими поручениями в небольшой фирме по продаже автозапчастей… Фигня! Да и ещё и зацикливаюсь на себе, не развиваюсь, ничего не меняю… Мне незачем жить. Мне хотелось увидеть вас ещё и для того, чтобы понять, как сделать, чтобы захотелось жить.

— У вас депрессия, да?

— Как и все последние пять лет.

— Пять лет назад я смогла бы положительно повлиять на вас, только меня, к сожалению, в этом городе не было. А сейчас… хотя посмотрим. — Ася мысленно взвесила плюсы и минусы планируемого мероприятия. В двадцать пять она ещё была способна слегка удивляться собственному цинизму, но уже заносила это удивление в графу со знаком «минус». — Пойдёмте прогуляемся. Только не бойтесь. Ваша преподавательница вас отмажет.

* * *

Это был один из немногих приличных клубов города, куда пускали женщин, носящих мужские джинсы и тяжёлые ботинки. Большинство девушек, как показалось Жанне, были симпатичными и совсем не такими грубыми, какими она раньше представляла лесбиянок и бисексуалок.

Перейдём на «ты», неожиданно предложила она. Ася не успела ответить: мягкие пряди волос на мгновение коснулись её лица, и чьи-то руки сзади обняли её за шею. Это была её знакомая, то ли пьяная, то ли обкуренная.

— А-а, как давно тебя не было!

— Потому что надо делом заниматься, а не по клубам, как восемнадцатилетние, хуйнёй страдать, — хмуро ответила Ася. Начинается. Дальше по сценарию должна идти попытка отбить бабу.

— А где Марина? — поинтересовалась знакомая. — Мне сказали, вы больше не встречаетесь.

— Это сложный вопрос. Где бы она ни была, я желаю ей счастья.

— Ты так сильно любила её, да?

В дверь снаружи стали с воплями ломиться пэтэушные бутчихи, не прошедшие фейс-контроль. К Асе подошла другая знакомая:

— Там тебя просят, чтоб ты провела кого-то из них.

— Кого? — Ася отодвинула бокал с пивом. — Там что, Кристина из Хуегорска с этой жирной сукой? Не пошли бы они?

— Ага, — ответила девица и испарилась. Через несколько минут Кристина с жирной сукой, которых провёл какой-то гей, помахали ей с порога. Пришлось подойти, чтобы не портить репутацию.

— Ты нас не узнаёшь, да? — злобно спросила Кристина. — Ты нас не уважаешь?

— Хочешь устроить здесь скандал, чтобы тебя потом уже никогда сюда не пустили? — спросила Ася. — Детский сад, честное слово.

— Не-е! Я с тобой потом поговорю, сука. На улице, когда мы выйдем. И тебе никакой нож не поможет, у нас у самих в сумке по ножу.

— Потому что одна, и без ножа, и, к тому же, трезвая, ты боишься, — констатировала Ася.

— Ну, всё, сука. Ты нарвалась.

Толстая девка замахнулась, чтобы влепить пощёчину, но Ася не двинулась с места. Она легко и быстро отвела руку, летящую ей в лицо, на секунду сжала и тут же отпустила, словно ей было противно удерживать.

— У тебя рука совершенно не поставлена, — со вздохом сказала она. — Пока ты замахиваешься, тебя всю измолотят. И никакой нож не поможет. Кто же так бьёт, это же сплошные слёзы. Поучись у охранницы, она в армии по контракту служила.

Охранница уже спешила к ним, и Ася пошла обратно, жалея, что вообще на улицу выбралась. Девица, пристававшая к Асе, поняла, что ей сегодня ничего не выгорит и, от греха подальше, направилась к стойке, где не шибко трезвый бармен докопался до неё:

— Вам коктейль с розовой трубочкой?

— Нет! С жёлтой! — возмутилась девица, глубоко оскорблённая неуместной шуткой.

* * *

— Ты такая смелая, — сказала сводная сестра.

— Да ну, я просто привыкла к таким людям… Бля, я терпеть не могу, когда женственные девки бреются наголо и щебечут своими нежными голосками про ножи. Девочка, хочется мне сказать. Носи юбочку. Рожай детишек. Впрочем, нет. Пока не вылечилась у психиатра — никаких детей. Нечего плодить ебанатов.

— Я ненавижу детей. Просто ненавижу.

— А я не то что ненавижу…

— Евреи страшно любят детей, — вспомнила Жанна.

— Это стереотип. Я нормально отношусь к детям, просто они мне сейчас не нужны. У тебя замечательные волосы. А эти жирные тёлки с тифозными стрижками, тьфу!

— Тебе нравится? Хочешь, подарю?

— Ты с ума сошла?

— Некоторые говорят, что да. У меня плохая наследственность, ты же знаешь. Зато такие, как я, хотят изменить мир, и это хорошо.

— Я уже не хочу изменить мир. Ты не знаешь, наверно, эту фразу про Джейн Остин: «Она не хочет изменить мир, который доставляет ей столько удовольствия. Наивысшее удовольствие она получает, отсекая головы своим героям. Мы видим фигуры дураков в лучах красоты».

— Я недавно хотела поцеловать свою знакомую. Просто поцеловать, из благодарности. Она полезла от меня на стену. Думала, я немедленно стану приобщать её к радостям жизни. О чём ты думаешь?

— Жанна, в одном журнале как-то напечатали список вопросов, которые больше всего действуют людям на нервы. «Что мне надеть?», «Что-то случилось?», «О чем ты думаешь?», что-то ещё и «Ты меня любишь?»

Конечно, подумала Ася, сейчас я тебе всё скажу, как же. Ни о чём не думаю. Ничего не случилось. Просто я есть. Но то, что мы есть, не значит, что вокруг нет вещей, и оттого, что мы понимаем, что мы есть, вещи никуда не деваются. Помню, я сижу за столом, под левым локтем у меня клавиатура, которую нельзя сдвинуть, потому что за ней стоит монитор, а еще левее находится стена, а справа — я, лампа и системный блок, а другие столы заняты соседскими вещами, отчего наша комната напоминает излишне заставленную вещами тюремную камеру, и разница только в том, что тюремная камера больше. Я не могу закинуть ногу на ногу, потому что мое колено упирается в стол, а отодвинуться нельзя, потому что стул упирается в кровать, а кровать — в тумбочку, а тумбочка — в стену, а стена — в шкаф, а дальше дверь и коридор, выходить в который слишком часто не хочется, потому что там еще теснее; и вся мебель расшатана так, как может быть расшатана мебель, а если бы у меня были расшатаны еще и нервы, я бы давно повесилась, потому что я сменила несколько мест жительства, и в каждом из них мне мешали, и в большинстве случаев формы вмешательства в мою жизнь можно было обозначить словосочетанием «Статья Уголовного Кодекса», и всё это потому, что в начале моей жизни некому было безвозмездно дать мне денег. Но я не скажу тебе ничего, потому что, во-первых, жаловаться на жизнь в ночных клубах — дурной тон, люди приходят сюда отдыхать, это только сильно пьющим мужикам плевать, где жаловаться; а во-вторых, ты же всё равно не дашь мне денег, такие, как ты, деньги не дают, а выпрашивают. А знаешь, я сегодня пошла в магазин нижнего белья и увидела кружевные трусики, которые были новыми, но их уценили: видимо, в этот магазин в последнее время заходило недостаточно много стройных женщин, так что некому было купить. Они висели на видном месте, и к ним был пришпилен кусок картона с надписью: «Руками не трогать!» Я сразу же захотела наклеить на себя такую надпись, потому что в нашей стране вряд ли скоро примут закон о сексуальном домогательстве, но мне пришлось ограничиться покупкой белья. Рассказать тебе об этом? Зачем?

Ты что, думаешь, что если я расскажу, как мне приходилось жить, станет легче жить лично тебе? Наверно, ты просто цепляешься за иллюзию спасения, или как это называется у доморощенных психологов? Забудь обо всём, ты — моя лёгкая добыча, а не исследователь моей жизни и судьбы. (Да, обо всем можно забыть рядом с привлекательной женщиной, но о некоторых вещах просто необходимо вспоминать, потому что иначе все привлекательные женщины от тебя разбегутся.)

* * *

— Гомосексуализм — это, по-моему, тоже своеобразная временная реакция. Женщине внушили, что чувствовать себя сильным человеком в отношениях с мужчиной постыдно, она должна мечтать о том, чтобы её носили на руках, а заодно о том, чтобы стирать чужие носки; о нелогичности такого сочетания никто особо не размышляет, более абсурдным кажется естественное желание быть в отношениях субъектом, а не объектом. Она может позволить себе быть субъектом только в отношениях с другой женщиной, более склонной к компромиссу. То же самое с мужчинами, только наоборот. Нельзя сказать, что желания этих людей совершенно не удовлетворяются при общении с лицами противоположного пола, но людей, которые не боятся быть собой, меньше, чем тех, кто боится не соответствовать стандарту, характерному для определенного временного и пространственного промежутка. В будущем эта проблема, возможно, будет решена, и решить ее сможет только феминистское движение и сочувствующие ему.

Тоже мне феминистка, в двадцать пять лет ни разу не ночевала вне дома. Или всё же не ночевала один раз? Какое достижение. Вслух Ася произнесла:

— Ещё лет пять иль шесть, и всё у тебя будет хорошо. Я в семнадцать была такая депрессивная барышня, вырезала на руке бритвой ругательства типа «анархия», в общем, всё по схеме. Знаю, сейчас в это трудно поверить. Однажды пафосно сказала знакомой, что не доживу до двадцати пяти. Я знала, что, скорее всего, доживу, но у меня всегда и во всем будет полный абзац, ведь независимый человек в этом государстве должен страдать, и этот абзац я себе представляла таким красивым! И эта молодая женщина, которой тогда было двадцать шесть или двадцать семь, почти равнодушно ответила: «Нет, доживешь. И будешь прекрасно жить и бытовать». Через полгода мне двадцать шесть, и я не чувствую себя несчастной. У меня, правда, денег нет, но это ерунда. Вот богатые москвичи создают себе какие-то проблемы, хотя у них всё есть. Они думают, это проблемы сложные, тонкие и с трудом решаемые, а они решаются элементарно. Хочешь общаться с людьми — повернись к ним. Надоели одни люди — повернись к другим. Мне тошно объяснять, как это делать, и я не объясняю. Это должны были сделать родители, но им было не до этого. Надо слушать, и тогда кто-нибудь что-нибудь обязательно скажет.


Она говорит: «У тебя тоже красивые волосы, почему ты их стрижёшь»?

«Потому что, милая, когда-то давно у нас во дворе был такой любимый приём: схватить соперника за волосы и хрястнуть рожей о колено. Тем, у кого волосы были отпущены ниже середины шеи, в драках не везло. С тех пор я привыкла коротко стричься.

Ты мне нравишься. Я бы хотела, чтобы ты была маленькой девочкой, я бы посадила тебя в красивую лодку и отправила плыть по реке, и на берегу, к которому бы лодка пристала, были бы люди, которые ждали бы только тебя».

5 [2008]

Утром позвонил Асин однокурсник Серёжка Виткинд, работающий, как и все её однокурсники, не по специальности. Последние пару лет он старался в Калининграде не жить и во время кратких визитов к мамаше с бывшими приятелями не общался, но Ася и её муж были редким исключением. Ага, заходи вечером. Кстати, мне тут активно пишут антисемиты, посмотри ради интереса айпишники, лениво попросила Ася.

— Узнать, где живут антисемиты, значит, хочешь? — хмыкнул Виткинд, презирающий каббалистов ассимилянт, презирающий гуманитариев программист. — Ты бы ещё под кроватью их поискала.

— Серёжа, хочешь, я тебе очередное послание зацитирую? «Гитлер — в каждом из нас. Гитлер — коллективный мессия, и когда проснёмся мы все, вечный жид, вечный двигатель регресса, прекратит своё странствие. Жиды — это мыши, подгрызающие корни древа познания. Жиды — это крысы, кучкующиеся в сыром подвале псевдофилософии. Каждому — своё. Нам — Валхалла. Жидам — шеол. Жид слишком привык суетиться и бегать, поэтому должен остановиться, слишком любит жить, поэтому должен умереть. Когда-то мне снилось, что со дня моей смерти прошло много лет, и сквозь меня прорастают олива и смоковница: они изменили даже климат, и теперь южные деревья везде. Это было очень страшно. Тот, чья плоть послужила удобрением для жидовских деревьев, не сможет войти в Валхаллу, даже если во сне увидит её ворота широко открытыми. Каждому — своё. Жиду — смерть. Жиду — смерть. Жиду — смерть. Убей его в себе, пока он не подгрыз корни твоего знания, не осушил источник твоей метафизической свободы».

На том конце провода повисла тишина.

— Серёженька, мы тут пришли к выводу, что это известно кто, — ласково пояснила Ася. — Но она не одна пишет, там ещё какие-то мудозвоны с грубыми стилистическими ошибками. Самое плохое, что Юля поменяла домашний номер, а у моей арийской сестрички, похоже, «плавающий» IP. Она могла и место жительства сменить. Если соучастников выследить, можно вполне себе в суд подать, ты как на это смотришь? Ведь они совсем осатанели, думают, что им всё можно.

— Я бы забил. Что на неё внимание обращать? Истархов в юбке и с немецким акцентом. В наше время в этой стране за такое на принудительное лечение не кладут. Нужна крупная взятка.

— Сам факт того, что на них подали в суд, немного охладит арийские чувства. Я на одних подавала перед отъездом — ничего, тихо сидят.

— Ладно, посмотрю, принципиальная ты моя. Выследи дуру по ЖЖ, хотя вряд ли она пишет под своей фамилией. Она хоть и чокнутая, но не настолько.

Ася туда не заходила с тех пор, как убила свой журнал за ненадобностью. Полчаса она ломала голову, у кого бы навести справки о Жанне. «Тематические» знакомые или давно разъехались, или не заходили в сеть, или с такими существами не пересекались. Пришлось написать Элине Ровенской, «самому скандальному молодому литератору западнороссийского региона», или как там её называли. По правде говоря, Ася не хотела с ней связываться: бывший завсегдатай столичных богемных клубов, ныне ведущий отшельнический образ жизни, доверия не внушает. Всегда начинаешь думать, с чего это человек так изменился, и постепенно узнаёшь о нём вещи, которые лучше бы никогда не знать.

Ровенская была в сети, и Ася вышла в gmail-чат.

<…> «да, конечно, я знаю, кто это.

вы хотите со мной пересечься где-нибудь? заходите около шести в спортзал на улице этих, как их там, садистов. вы же, как нормальный человек, купили абонемент на четыре занятия, чтобы за время пребывания здесь не превратиться в подобие вашей свекрови? я однажды была вынуждена с ней пообщаться по работе, очень вам сочувствую».

Вот ведь сволочь, устало подумала Ася.

Стоило Ровенской отключиться, как в чат вышел её бывший сотрудник Иван Токарев.

«слушай, ты в кёниге щас? тут какое-то уёбище мне предлагает с тобой переспать, ну, письмо в смысле такое. ты извини я и так с утра бухой, а тут ещё это».

«не волнуйся, это опять наши любимые фашисты», — ответила Ася и добавила:

«ты меня тоже извини, но спать я с тобой не собираюсь».

* * *

Раздевалка была забита гламурными курицами — впрочем, это здесь они, бестолково суетящиеся и кудахчущие, напоминали куриц, а выйдя на улицу, превращались цапель на болоте, спотыкались о примёрзшие к брусчатке пустые бутылки, ломали высоченные каблуки и роняли разноцветные флакончики с духами. Снимая джемпер, Ася почувствовала на себе злобный пристальный взгляд: жирная тётка, раскладывающая на соседней скамейке своё барахло, будто не могла поверить, что у девушки, приносящей с собой в спортзал только сменную обувь и одно полотенце — надо, наверно, было принести три или четыре, — фигура может быть настолько лучше, чем у неё, «следящей за собой». После бабья оставался мусор: пустые тубы из-под гелей, ушные палочки, антицеллюлитные и обычные пластыри — у бедняжек, носящих туфли на шпильках, ноги нередко содраны до крови, — клочья ваты и крашеных волос, использованные одноразовые прокладки. Но самым мерзким было ощущение абсолютной пустоты после их нестерпимого бессодержательного щебета, — в общем, Ася понимала юношей, которые, поближе узнав традиционно мыслящих женщин, становились геями. Жанна говорила, что чувствует себя мужчиной; сколько их развелось, нежных созданий, воображающих, что презрение к суете вокруг антицеллюлитных пластырей и убегающего супа автоматически делает их мышление мужским.

На входе Ася столкнулась с лохматым неформалом, который из соображений эпатажа и пофигизма не убавлял звук в плеере. Уже конец нулевых, а русские всё фанатеют по «ГрОбу»:

Ветер в поле закружил

Ветер в поле закружил

Ветер в поле закружил

Ветер в поле закружил

Лоботомия!

Лоботомия!

Лоботомия!!

Она зашла в зал, осмотрелась — мало что изменилось за то время, пока её здесь не было, — подождала, пока невысокая темноволосая девушка лет, как ей показалось, двадцати — двадцати двух отойдёт от тренажёра для дельтовидных мышц, села на её место и машинально взялась за ручки, обтянутые потёртым кожзамом.

О, господи.

Она поняла, что при всём желании не смогла бы сдвинуть эти ёбаные кирпичи даже на миллиметр, и глянула вниз: штырь был на отметке 75.

— Сначала посмотрите, — устало произнёс рядом с ней тихий голос, то ли низкий женский, то ли мальчишеский, — а потом делайте.

— Эля, извините, я вас не узнала.

— А как я, по-вашему, должна была выглядеть? — мягко спросила Ровенская, наклоняясь, чтобы убавить вес на тридцать килограммов. Ася заметила, какие у неё изящные маленькие руки, тонкие, почти хрупкие запястья — в голове не укладывалось, что она не слабее многих мужчин и значительно превосходит их выносливостью. На предплечье были шрамы, кажется, от ножевых ударов, наполовину сведённые лазером. Ася промолчала.

— Не буду вам мешать, — сказала Ровенская и отошла. Типичный интроверт, она не любила лишних разговоров с посторонними, не считая тех, которые заводят с целью кого-то потравить. Часа через полтора Ася вышла вслед за ней в коридор и увидела, что к ней привязался неухоженный мужик, смахивающий на отожравшегося быка:

— Вы очень крепкая и здоровая женщина. Я бы на вас женился.

— Это теперь так называется? — равнодушно поинтересовалась Элина и, не дожидаясь ответа, скрылась за дверью раздевалки.

Ася плохо понимала, как с ней разговаривать дальше: человека, пишущего подобные вещи, представляешь вспыльчивым, склонным к пресловутой «белинской» неистовости, иногда — общительным, жизнелюбивым, ранимым и т. д., и т. п., но всё было гораздо хуже, каббалист сказал бы, что Элина смотрела на окружающих как на пустые скорлупы, солому, носимую ветром. Такие люди иногда имитируют агрессию, чтобы отбить у чужих желание общаться с ними, но на самом деле они — рассудочные флегматики, склонные отстраняться от реальности; только творческие способности спасает их от полного наплевательства на всех, включая себя, и то не всегда.

— Хотите зайти куда-нибудь выпить? — спросила Ася. — Я уже про эту дуру на трезвую голову говорить не могу.

* * *

В ближайшем баре почти никого не было. Слава тебе, господи. Пристающие поддатые мужики — не лучший фон для беседы о сапфической страсти.

— Вы вегетарианка? Странно, что крепкое пиво вы пьёте, — нагло заметила Ася. — Фастфуд, мясо и сладкое — нельзя, а пиво — можно. Вы как тот раввин, который говорил официанту, что порезанные нееврейскими ножами овощи — некошерные, а водка и пиво — кошерные.

— Раввин? Вы льстите своему дорогому автору: я в бога не верю.

— Да мне наплевать, один хрен вас ничем не прошибёшь.

— Спасибо, спасибо. Это очень лестная характеристика: я не сказала бы, что прямо-таки ничем, ведь все мы всего лишь люди… Итак, вернёмся к нашим овцам. Вы бросили эту ненормальную из-за того, что она вам наскучила, а ей втемяшилось в голову, что из-за мужика? Очень знакомо. Овцы делают всё, чтобы их история соответствовала стереотипу — «ветреная дама бросила гениальную мужественную подругу из-за какого-то козла».

— Мужественную, говорите? — пробормотала Ася.

— Да. Чем больше в характере овцы феминных черт — трусости, пассивности, безответственности, ранимости, легкомыслия, безволия — тем больше она пытается косить под мужика. При этом её подруга может обладать низким контральто, разрядом по неженскому виду спорта и опытом в каких только условиях не выживания. Но какая разница? Вот схема, и тебя в эту схему попытаются уложить. Таких женщин я со всех, так сказать, уголков этой области могу набрать пару десятков. Подозреваю, что их больше: эти овцы здесь бродят стадами. Они аутичны, истеричны, не умеют работать, страдают алкоголизмом или шизофренией, иногда и тем, и другим. Именно из-за них лесбийство в своё время отнесли к разряду психических отклонений.

— Вот меня это и удивляет. Они ведь… прошу прощения за терминологию — я знаю, что вы занимались квир-теорией, — типичные бабы. Они просто созданы для патриархата, но почему-то строят из себя феминисток. Только потому, что у них всё из рук валится — помню, Жаннина мать даже к двадцати пяти годам не смогла её научить чистить картошку так, чтобы не срезать полкартофелины, и разбивать яйца так, чтобы половина скорлупы не упала в сковородку?

— Сильный человек, конфликтующий с обществом, хочет изменить его. Слабый человек конфликтует с обществом потому, что не чувствует в себе силы изменить его, и желание преобразовать социум постепенно отступает, остаётся лишь подсознательное желание изменить себя — ведь в глубине души этот человек собой недоволен. Но слабак даже себя изменить не может, и ему остаётся только защищаться враньём. Идеальный образ себя — это негатив: невежа и дурак пытается прикинуться умным, женщина внушает себе, что она — мужчина, парень переодевается в женские платья и чулки, полагая, что эти клоунские тряпки ненадолго сделают его женщиной.

Ася встряхнула головой, чтобы не заснуть под тихий, страшно утомительный джаз, который крутили в замечательном заведении.

— Эля, я не понимаю, если честно, как можно представить вас в отношениях в подчинённой роли. Вы же совершенно андрогинное существо.

Ровенская усмехнулась:

— Синдром Аспергера и шизофрения творят с людьми чудеса. Мне вот говорили, что я смотрю как бы сквозь человека. А эти бабы смотрят на человека, а видят — ну, вы знаете, что они видят. Всё, что угодно, кроме того, что на самом деле. Давайте я вам запишу её ник, я сегодня ещё раз уточнила: 14_johanna_88. Предсказуемо, да? Один её бложек уже запилила abuse team. Местами читать было забавно. Там и про вас есть.

— Расскажите, что ли, про вашу овцу, — сказала Ася, — я так соскучилась по устным рассказам на русском языке.

Элина пожала плечами.

— Ваша овца симпатичнее и талантливее моей, да и заёбы у неё интереснее. Если будет скучно, пеняйте на себя.

6

Ничего не надо просить у того, кто слабее тебя: он даст тебе не только то, что ты просишь, но ещё и наградит ответственностью за свою недоличность, и привяжется к тебе, и закончится тем, что окружающие будут дружно порицать тебя за пренебрежение высокой ответственностью, хотя ты не предал любящего, а всего лишь пытался избавиться от назойливого ублюдка. Судя по выражению лица, вам уже немного понятно, что получается, когда человеку вроде меня попадает в руки псих.

Сумасшедшие всех сортов всегда тянулись ко мне, потому что я сочетаю так называемое здоровое начало с умением имитировать шизофренический дискурс, приобретённым в ходе борьбы с психами, которые нормального языка не понимают. К тому же, это полезно для литературы. Ну, кто будет читать исключительно трезвый, насквозь рациональный, до тошноты узнаваемый реализм? Одна журналистка предположила, что это так же забавно, как съесть мокрую салфетку. Покажите мне людей, которые хотят читать только такое, и я скажу, вам, кто они.

Когда мне попалась эта овца, дела мои шли не лучшим образом. А когда у человека дела идут именно так, он сбивается с толку и находит не совсем то, что ищет. Я искала развлечений, а нашла самую безумную женщину в моей жизни. Вскоре я стала извлекать из отношений с овцой некоторую пользу для себя — нельзя же терпеть рядом дуру просто так, за этим всегда что-то стоит. Она потакала моим извращенческим наклонностям. От подробностей постараюсь воздержаться: скажем, мне тоже нравится, когда прокусывают шею, при условии, что подальше от сонной артерии, но в целом я предпочитаю доминировать.

Итак, когда я переехала сюда, то разместила анкету на сайте знакомств и указала, что я би. А у нашей овцы как раз началось летнее обострение — у подобных созданий обострения не только весенние, но и зимние, летние, будничные, выходные, — не жизнь, а книга Ломброзо, только гениальности и близко нет. И эта библиотечная моль стала писать всем подряд, что ей хочется, так сказать, заниматься любовью, например:

«Рыжая красавица, может, пора забыть о мужчинах? Ведь есть я… и у меня много желаний… Ты меня узнаешь. Я маленькая, худенькая, белая блузка, джинсы, серая сумка, длинный зонт, косметикой не пользуюсь, выгляжу моложе своих лет. Надеюсь… и жду».

Девица спрашивает: «Pardon, а что мы делать будем?»

Наталья, так зовут мою овцу, отвечает: «См. ниже. Любить друг друга, моя дорогая, до трёх часов дня. Хочу угостить тебя чаем. Хочу прогуляться с тобой по своей любимой улице Университетской, не захочешь — можно по острову, мне там тоже нравится, и я буду… клеиться к тебе. Если у меня дома никого не будет, пойдём ко мне?»

И далее результат:

«Я ждала тебя, красавица, у „Плазы“ с 11.45 до 12.20. Где ж ты была, дорогая? Нехорошо обманывать».

Овца написала и мне, я не ответила, но через пару месяцев мне предложила с ней переспать Ира, прототип героини моего рассказа «Лучше бы она умерла». Нет, Ира ещё жива, но если вскоре умрёт от цирроза, не удивлюсь.

— Она и ко мне цеплялась, — сказала Ира. — Реально симпатичная девушка, не имеющая ничего общего с вывешенной фотографией. Но ёбнутая полностью. Я с такими не могу. Родители удолбали её так, что она готова переспать с любой.

Вскоре выяснилось, что всё гораздо хуже: родители удолбали её так, что оставалось только вырыть могилу и заказать памятник. Почему я сразу же решила её трахнуть? Тут всё очень просто: понимаете ли, Ася, по Фромму мой тип психики определяется как садонекрофильский. Вы только не бойтесь, я ведь совсем не страшная, сами видите.

— Своди её в «Амстердам», — посоветовала Ира. — Мне её жалко, с ней надо что-то делать.

— И как ты себе это представляешь? — спросила я. — Я привожу её в «Амстердам» и вешаю ей на грудь табличку: «Меня зовут Наталья, трахаю всех»?

— Да!

* * *

В юности я презирала правильных мальчиков и девочек. Робкие существа с атрофированной волей и мускулатурой, они только ближе к тридцати начинают отрываться, и это не заканчивается ничем хорошим.

Осенью две тысячи седьмого я была вынуждена жить по месту предыдущей регистрации — недалеко от Гданьского залива, в старинном немецком доме, подъезд которого я сама штукатурила и красила, чтобы сэкономить на ремонтниках и не напугать покупательниц. Сначала мне не хватало денег на нормальную квартиру в центре, поэтому я купила в области трёхкомнатную, находящуюся в состоянии «после пожара и наводнения», привела в порядок и перепродала намного дороже. Если бы судья не перенёс слушание моего дела о перепланировке (сделанной не мной, но это отдельная детективная история с подделкой документов), я бы трахнула эту дуру в первый же вечер, чего ей простаивать без дела. Кстати, не такой уж красивой она оказалась, на любителя, но поиздеваться — самое то.

Как выяснилось позже, овца понаписала обо мне в своём журнале всякой чепухи. Она, видите ли, «добилась своего». От меня. Не я собиралась при первой же возможности растлить её, а она долго добивалась от меня согласия. Ещё выяснилось, что я её ревную. Я в принципе не ревнива, а уж такое существо и тем более ревновать бессмысленно. Напротив, я с удовольствием отдала бы её роте солдат: по крайней мере, она умерла бы счастливой. Я прочитала одну из её дурацких записей о том, как она хотела бы подавлять меня морально, и что она представляет себя мужчиной, Марлоном Брандо в фильме «Последнее танго в Париже», а меня — героиней Марии Шнайдер, и сказала ей: ты много на себя берёшь. Она не сообразила, что причина моего плохого настроения — её беспомощные попытки навязать мне роль, противоречащую моей природе, и решила, что я ревную. Не помню, к кому. Она продолжала лепетать какой-то бред; что мне оставалось делать?

Как обычно, я старалась бить так, чтобы не осталось синяков. У меня не всегда это получается, я ведь не работала в ОМОНе, как наша любимая охранница.

Это очень замороченная разновидность мазохизма, постараюсь попроще объяснить. Человеку мало играть роль жертвы и открыто признаваться в этом. Надо называть себя активным садистом при полном несоответствии заявленным претензиям, чтобы ещё больше обломаться и получить от этого свой мазохистский кайф. Я её понимала. Когда-то я называла себя христианкой и гуманисткой: под маской гуманизма не только удобнее мучить людей, но и удовольствия больше.

Вскоре Наталья начала доставать меня звонками в неурочное время, слезами, признаниями в идиотской любви — точь-в-точь одна девчушка из народа, которая попыталась уйти ко мне от своего ёбаря, тот её отлупил, а на следующий день она чуть его не убила, кажется, топором, и попала в колонию, откуда продолжала строчить мне дурацкие sms. Я отказалась поселить её у себя после освобождения, и потоки сообщений постепенно иссякли.

Пару раз я пыталась избавиться от овцы. Когда я вежливо намекнула ей, что нам лучше остаться друзьями, она жалко улыбнулась, обозвала меня дьяволицей и поспешила по лестнице прочь. Её мать уже раза четыре звонила и требовала вернуться (было целых девять вечера) разогреть картошку (в отсутствие овцы, видимо, картошку никто не мог разогреть), и даже чай они без неё, наверно, заварить не могли, так далеко зашла практика семейного симбиоза. Овца брала трубку и начинала бессовестно врать. Она не спит с другой женщиной, она сидит в кафе «Роковое влечение» — к слову, на редкость мерзкой и грязной, полной говнарей забегаловке, которую уже закрыли. Сильно подозреваю, что родственники, в свою очередь, подозревали правду, но из этических соображений об этом умалчивали. Ничего эта овца толком не умела — ни врать, ни говорить правду.

Полагая, что находится в безопасности, она подписывалась в ЖЖ настоящим именем, а потом рыдала, узнав, что её сестра, оказывается, знает о существовании возмутительного дневника, но, курва, молчит, только пишет в своём дневнике на другом сайте:

«Ненавижу свою сестру.

Хоть хорошо, что она сегодня стала картошку чистить, как родители попросили, а не убежала, бросив меня с этим занятием одну. Осенью 2005-го, когда я легла в тубдиспансер, а потом рассталась с Петей, Наташа боялась, что я вновь поселюсь в ее комнате (нашей бывшей „детской“) по выздоровлении и буду разрушать ее мир… Хотя зачем мне ее мир, у меня свой есть. К счастью для неё, наши заботливые и опекающие нас, двух двадцатисемилетних недоразвитых, родители, освободили для меня свою спальню и поселились в гостиной… А сейчас Наташа сидит в своем ЖЖ natalywhore и точно так же преисполнена ко всем злости, как и я…»

А ещё в Яндексе можно было найти Историю Успеха Овцы — как пройти платные курсы инфотехнохрени и создать свой живой журнал (без курсов ты его хуй создашь).

Итак, неразогретый ужин каждый раз выступал в роли хлыста, которым овцу загоняли в благоустроенное стойло.

Но не будем останавливаться на лишних подробностях. В один чудесный туманный вечер у меня началось обострение «любви» к человечеству — со мной бывает, как-то я не выходила из дома три недели, только в спортзал и супермаркет. Разговаривать и видеться ни с кем не хотелось; несмотря на это, я собиралась на тренировку. Мизантропия мизантропией, но спортом заниматься надо. Овца была ещё утром предупреждена, что в районе шести я ухожу. Но в районе шести раздался звонок в дверь, это была овца с бутылкой пива. «Я люблю тебя», — патетически поведала она. Тут я отчётливо поняла, что эта история закончена. Человек, заявляющий, что любит меня, но при этом не умеющий меня выслушать, подставляющий в трудных ситуациях, постоянно забывающий то, что я говорю, совершенно не понимающий меня и готовый только жрать огромными кусками моё рабочее время, — такой человек имеет шанс быть посланным мною немедленно и навсегда. Я сказала овце «до свидания» и закрыла дверь перед её мордой.

* * *

После этого овечья крыша окончательно рухнула. Раньше у Натальи была навязчивая идея: её хотят подкараулить наркоторговцы, одного из которых она якобы видела днём возле университета. Он что-то передавал в пакетике неформалу. Наталья не была уверена, что за кустами тусовался именно наркоторговец, и что в пакетике была именно трава или порошок, но это зрелище потрясло её настолько, что она стала писать об этом не только в своём дневничке, но и в чужих журналах, ссылаясь на голоса в голове, грозящие ей, свидетелю, страшной расплатой. Все отмахивались, потому что никто не воспринимал овцу всерьёз.

Благодаря мне Наталья приобрела новую навязчивую идею: я, оказывается, бросила её ради одного известного литератора и хочу её, способную рассказать правду о нашем с ним тайном романе овцу, выпасти и жестоко избить.

Моё благородство заслуживало похвалы: зная овцеадрес, я, тем не менее, не пасла её. Но разве могла она, мелочная, подлая и насквозь лживая скотина, оценить мои положительные качества?

Не буду описывать все её абсурдные выходки подробно, для этого необходимо, хм, отдельное художественное произведение. Например, овца начала обзванивать наших общих знакомых, интересуясь, с кем я сейчас встречаюсь, когда приду домой и жива ли вообще.

— Как мне от неё избавиться? — спросила я у одной из своих бывших, с которой мы остались друзьями. — Надо бы вежливо: она — тонкая, ранимая, это самое, блядь.

— Просто пошли её в ад.

— Так я и посылаю прямым текстом. Продолжает не понимать.

— Просто скажи ей, что влюблена в кого-то, может, тогда отстанет.

— Да. Других серьёзных причин для ухода от неё она не воспринимает в упор.

Пришлось позвонить Наталье и так и сказать, не называя ничьих имён. Овца не поверила. Я предложила остаться друзьями, хотя больше всего в тот момент мне хотелось стать врачом-психиатром, чтобы иметь законное право запереть её в лечебнице. «Мы — не друзья, — гордо ответила овца, — мы — никто».

Девушки посоветовали мне позвонить директору учреждения, в котором Наталья работает, и рассказать, что именно она пишет в сети, и ссылки оставить. А то директор не в курсе, что за существо ошивается под сводами заведения.

Я ответила, что это невеликодушно и неблагородно.

Через некоторое время пьеса абсурда приобрела свое логическое продолжение. Наталья написала мне: «Я знаю, что ты обманываешь меня с этим человеком. Ведь он хочет, чтобы ты была его, а мы были друзьями. Не выйдет. Это не чушь, я всё знаю. Напиши правду о ваших отношениях в ЖЖ».

Тогда мы с ним были строго на «вы», по имени-отчеству и сто лет не виделись. Это был один из последних людей, в которого я могла влюбиться: если мне действительно нравится мужчина, то это либо мягкий человек, умеющий создавать комфорт, либо асоциальный тип со странностями, а наш культуртрегер не был ни тем, ни другим. Не понять это, пообщавшись со мной на протяжении долгого времени, может только идиот. Даже овца, кажется, понимала, но специально провоцировала: надо же ей было как-то разнообразить свою жизнёнку. Я узнала от общих знакомых, что раньше она была безответно влюблена в него. Объединить пославших тебя на хуй людей в некую метафизическую пару, творящую ложь и беззаконие, — прелестный ход, психиатры бы оценили.

Прошлой зимой мне приснилось, как мы с этим культуртрегером и светловолосой девушкой, похожей на мою библиотекаршу — но её черты расплываются, и я не могу понять, она ли это, — сидим за светлым прямоугольным столом в читальном зале. Такое чувство, что там нет никого, кроме нас. Мы листаем новый литературный журнал, который постепенно превращается в старую толстую хрестоматию в чёрной обложке, с порванными и плохо склеенными выпадающими страницами.

Наталья сказала, что это к любовному треугольнику.

* * *

Я поинтересовалась, почему овца считает, что я её обманываю, какой в этом смысл, ведь я, во-первых, давным-давно послала её, а во-вторых, это несколько не в моём стиле.

«Ты дала ему слово и дрожишь за его репутацию», — ответила моя Офелия.

Я слегка прифигела. Если бы действие разворачивалось в девятнадцатом веке, я была мужчиной, а этот молодой человек — девушкой из религиозного семейства, ещё можно было бы дрожать за чью-то репутацию, но в данный момент… Короче, вы видите, к чему приводит отказ от реланиума и чтение постмодернистских книжек вместо общения с людьми.

На этом история не закончилась: Наталья закидывала всех подряд письмами на тему «сука и стерва Ровенская хочет войти в калининградскую литературу, держась за хуй». Тут я впервые за долгое время по-настоящему разозлилась.

Знала бы она, как симпатичным молодым писательницам надоедают приставания всяких козлов и постоянные подозрения: «Тебя печатают не просто так», «Я бы хотел иметь пизду и сиськи, чтоб меня тоже печатали». Даже если тебя никто из твоих издателей в глаза не видел. Стоит кому-то из коллег дружески пообщаться с тобой на фестивале — вывод доброжелателей прост: ты собралась с ним переспать, чтобы ещё где-то напечататься.

Мне бы хотелось с собой бутылочку с серной кислотой носить, как некоторые носят фляжки с коньяком. И любителям про пёзды попиздеть плескать кислотою этой в рожи.

Да, если честно, я до сих пор не поняла, что такое эта самая калининградская литература. Я сменила столько мест жительства, что у меня почти полностью стёрлись желание и способность принадлежать к какой-либо локальной культурной формации…

«С тех пор, как мы расстались, мне не с кем спать!» — написала в своём дневнике овца.


Оставшись без меня, она снова начала доставать всех подряд на сайте знакомств. Вскоре девки, встречаясь на Нижнем озере или в гей-клубе, начали всерьёз обсуждать, что будет, если им напишет овца. «Что делать?! Я не знаю, как разговаривать с озабоченными сумасшедшими!» — «Ничего не отвечай». — «Это вы о ком?» — «О той библиотекарше». — «А… Пиздец, бля, она и мне писала, а потом целую неделю звонила и молола чушь».

Проблема овцы была в том, что она не могла честно сказать себе: «Я уёбище, и мой гражданский долг — лечь в дурдом, чтобы избавить ни в чём не повинных людей от необходимости со мной общаться». Вместо этого она говорила себе: «Я Марлон Брандо, Илья Ильич Обломов и Венедикт Ерофеев в одном флаконе. Ещё во мне видят Сапфо и велят убираться из города, как героине романа Дженетт Уинтерсон». Чёрта с два. Надписи вроде «Сапфо, убирайся вон», в мягком переводе с русского народного языка, были на дверях моего подъезда. Это как Марь Иванна Арбатова говорила: «Рожу бьют мне, а прибедняется при этом кто-то другой».

Если бы овца была мужчиной, то уж точно не подобием Марлона Брандо. Мне представляется тщедушный ботаник, которому родители не дают напиваться, а девицы просто не дают. Чтение садической литературы плохо сказалось на его рассудке, изначально повреждённом в связи с родовой травмой. Многие парни считают его педерастом во всех смыслах этого слова. Отчаявшись, наслушавшись Кейва и начитавшись хуйни, ботаник подстерегает за кустами припозднившихся тусовщиц, пока не нарывается на каратистку с выкидным ножом, группу злобных гопниц с «Коктейлем Молотова», скинхэдов или содомитов из далёкой исламской республики, которые с голодухи ебут и мальчиков, и овец. Поскольку наше государство не даёт человеку ни спокойно пожить, ни спокойно сдохнуть, всю оставшуюся жизнь ботаник проведёт в коме, в белых стенах, в последней заслуженной тюрьме. Как говорится, R.I.P.

А поскольку наша овца женского полу, белые стены ей пока не грозят.

— Ты мне настоебенила, дура, — сказала я ей.

Как и все остальные бабы со своим утомительным, ни к чему не обязывающим лепетом.

«Принимай меня такой, какая я есть», — это означает: «Мне лень исправлять свои недостатки, какими бы отвратительными они ни были».

«Я для тебя всё сделаю!» — а когда попросила пятьсот рублей в долг, пришла в ужас. Да что там, у неё стольника никогда ни для кого не найдётся.

«Приезжай ко мне в область, меня муж не отпускает!» — вот у меня до фига времени разъезжать по этой области.

«Ты мне дашь пожить в твоей квартире?» — Что?..

В ответ на это овца прислала мне истерическое сообщение:

«Try to love you baby, but you push me away.

Don't know where you're goin', only know just where you've been,

Sweet little baby, I want you again.

Я не просила ни пятьсот рублей, ни жить в твоей квартире. Я знаю, что не имела права на ревность (отношения без обязательств), но не удержалась.

Думай, что хочешь, я нуждаюсь в тебе».

Затем состоялся мелодраматический диалог:

— А я в тебе — нет.

— А если бы ты была одна в ту субботу? Или если бы ты сказала мне правду?

— Отвяжись, надоела. В субботу я спешила на тренировку, а ты просто достала, давно хотела тебе это сказать.

— Это неправда. Ты избавилась от меня так, как было предсказано в моих текстах.

— Если тебе удобно так думать — замечательно. Спорить с сумасшедшими и устраивать сцены сетевого эксгибиционизма я не собираюсь. Отстань.

— Устами сумасшедших глаголет истина.

— Видимо, ты — исключение из этого правила.

— Нет, подтверждение.

* * *

Милая моя, вы правда считаете, что я сволочь? Я не всегда была такой. Буквально пять-шесть лет назад мне казалось, что только между женщинами в наше время могут быть отношения на равных, а жестокость и доминирование над женщинами — это не женская, а мужская практика; что вменяемая женщина такое делать со своей партнёршей не будет никогда. Я думала, что всё это — выдумки сценаристов, которым нравится, как женщины мучают друг друга: мужчины, считающие недопустимой женскую солидарность, любят, когда мы друг к другу жестоки, одним нравится наблюдать, как девушки дерутся из-за парня, другие стравливают коллег-женщин на работе, третьи выдумывают садолесбийскую порнуху. Я ошибалась.

Некоторые женщины не могут быть с нами на равных, они не понимают, что такое свобода, не умеют любить и никогда не научатся, они такие, что их хочется просто убить. Кубик воздуха в вену — и всё.

Дальше были попытки настроить против меня сетевых графоманов, закончившиеся тем, что страницы графоманов заблокировали; попытки настроить против меня одного местного прозаика, закончившиеся тем, что мы с ним начали вести доверительную переписку о гибели прусской культуры, психоанализе и его, прозаика, шедевральных произведениях — надо сказать, он тоже очень милый, и я искренне жалею, что называла его куском кретина; письма на адрес редакции, в которой я тогда работала, о том, что я кого-то убила и скрываюсь. А потом мать овцы не выдержала и вызвала «скорую помощь».

Этой весной мы с известным культуртрегером и брюнеткой, пишущей прозу, возвращались с московского фестиваля. Плацкартный вагон был битком набит. Мы по очереди листали подаренную культуртрегеру толстую хрестоматию в белой обложке, с хрустящими плотными страницами.

— Помнишь мой дурацкий сон, о котором рассказывала Наталья? — спросила я. — Это какой-то негатив того, что мне снилось. Представляю, как бы она отреагировала, если бы увидела нас сейчас.

— Представляю, как бы она отреагировала, если бы узнала, что мы, некурящие, прошлой ночью спьяну выкурили целую пачку чужих сигарет! — ответил культуртрегер.

* * *

Да, мне кажется, некоторых лучше из жалости убивать. Знаете, что писала Хвощинская в 1865 году? «Свобода женщины, по-моему, есть её деятельность, а начинается она с умения пришить заплатку и замесить квашню. Можешь больше — делай больше, хоть пиши трактаты… только делай, точно делай, а не фантазируй под папироску».

Да. Делай, сука, а не в жежешечке пиздострадай. А они делать ничего не могут.

Эмоции тут ни при чём. Это критика чистого разума. Вот оставлять их в покое как раз нерационально.

* * *

— Вы фашистка, — пробормотала Ася, побледнев и поднимаясь из-за стола. — С вашей почти семитской внешностью городить такую эсэсовщину — более чудесного сочетания я не встречала много лет!

— О господи, — устало проговорила Ровенская, доставая из вязаной непальской сумки портсигар. — Несколько лет прожить в Германии и не избавиться от антифозного пафоса — это надо уметь. Сядьте, пожалуйста. Враги не должны видеть ваше бегство, — шёпотом добавила она.

— Кто?..

Ровенская кивнула в сторону двух пожилых дядек, пьющих водку в углу. Они пришли совсем недавно и ещё не успели нажраться, но их уже начало заносить не в ту степь.

— Никто не сумел перевести эту поэму Шайземанна лучше, чем ты, Вадим! Ни один либерал не поймёт, что такое — вложить душу в перекладывание чужого произведения! — бубнил один, тряся козлиной бородой. Его демисезонная куртка, висящая на спинке стула, была присыпана бурой кирпичной пылью.

— Наум Нехамкин не сумел бы, хотя и считается мэтром, — ответил другой, плотный краснолицый дядька, стриженый под омоновца.

— Да кто такой Наум Нехамкин?! — возмутился козлобородый патриот. — Жидовская морда!

— Я их смутно помню, но совсем забыла, кто это такие, — прошептала Ася.

— Крупеничи[2], - пояснила Элина, пытаясь не рассмеяться. — Локальная разновидность патриотических окололитературных грызунов. Хотите лотос покурить? Может, успокоитесь. Больше я ничего не сейчас не курю, я уже говорила…

— А если бы с вами кто-то захотел поступить так же, как вы — с этими людьми?

— Со мной неоднократно пытались поступить так, как вам в страшном сне не приснится. Надо сказать, для человека, на котором живого места нет, я неплохо сохранилась. Ну, прекратите уже пересказывать мне толерастические глупости, я их все знаю наизусть. Между прочим, путать семитский фенотип с динарским — грубая ошибка для человека, прослушавшего курсы антропологии. Кто читал вам антропологию, радость моя?

Неплохо, да. Вот Жанна Вальдман, хотя и пишет, что ей вечно двадцать лет, но, говорят, уже выглядит не на свои тридцать один, а на все тридцать пять. Морщины вокруг глаз, ранняя седина. Говорят, это плата за радикализм после тридцати. Это неправда. У неё просто нет денег на косметику «Vichy». Я бы могла рассказать ей, как это забавно: в двадцать девять заметить на лице намёк на первые морщинки, а через неделю обнаружить, что это разрекламированное средство таки действует, их нет, исчезли, стёрлись, как стирается загар. Дурная анархистская привычка не доверять буржуазной рекламе.

— Девчонки, вы такие прикольные, хотите выпить с нами водки? — крикнул бритоголовый парень, болтающийся у стойки в ожидании бармена.

— Нет… Блять, я сегодня старалась одеться попроще, чтоб меньше приставали, они меня отвлекают. Бесполезно.

— Как я вас понимаю, — сказала Ася.

— Вы меня понимаете? — иронически протянула Элина. — А я думала, вы хотите меня убить. Гуманисты и пацифисты настолько агрессивны, что самим фактом своего существования опровергают принцип тотального подавления агрессии: гони природу в дверь, она войдёт в окно.

«А ведь они и правда невыносимы, тематические девки, — подумала Ася, пытаясь вспомнить, как правильно затягиваться этой отравой, — они развязные, но при этом задолбанные обществом — испугавшиеся того, чего надо было испугаться, банальные до потери пульса. И хоть бы они были тихие, как моя мать в юности или забитые филфаковские поэтессочки, но они орут. Нахальные, невежественные, визгливые, назойливые, прокуренные. При этом агрессивные, но хлипкие, их вырубишь одной левой. Да, мужчины ссорят нас между собой, как император Юлиан, пытавшийся возродить язычество, ссорил между собой христиан, и раньше я думала, что не просто не люблю слабеньких дурочек, а усвоила мужские стереотипы, но они ведь и правда невыносимы, эти девки, особенно бездарные, а когда я вижу бездаря с претензиями, во мне просыпается инстинкт доминирующей самки, которая хочет убрать чужого со своей территории. Я в журналистике как рыба в воде, а они подошли к воде, попробовали, холодная или как, дальше идти не могут и боятся, но при этом во всеуслышание орут про какое-то творчество и смелые репортажи, в которых смелости не больше, чем в выбивании ковра на лестничной площадке».

— Я не знаю, что делать, — сказала она вслух. Элина продолжала пристально смотреть на неё. — Я знаю только, что это будет повторяться каждый раз, когда я буду сюда приезжать.

— У вас что, были к этой Жанне какие-то чувства? Извините за бестактность.

— Я не могу точно сказать. Это вы меня простите. Вряд ли я лучше вас.

— Я и не говорила, что вы хуже. Это непосильная для вас задача — стать хуже меня.

Они медленно вышли на улицу. Было уже совсем темно. Ася не помнила, как отсюда пройти на проспект: ей казалось, что поворот за следующим домом, но за поворотом была совсем другая улица, застроенная малоэтажными немецкими домами, выходившими окнами на проезжую часть. Крышу одного из них украшали две замысловатые трубы и полуразбитая пустая бутылка, которую кто-то умудрился туда зашвырнуть. Остатки спиртного вытекли, и стекло примёрзло к тёмно-красной черепице.

Вот так теряют чувство родины. Скоро забуду всё.

Кроме сумасшедшей девушки с серо-зелёными глазами, похожей на Мадонну Литта и совсем не похожей на Савитри Деви, лавры которой мешают ей спать.

— Красивая ограда, правда? — машинально произнесла она.

— Да, здесь таких мало, — сказала Элина. — Очень жаль, мне их не хватает после отъезда из Питера. Знаете, как Дзержинский говорил: «Решётка для меня — это символ: я вечный странник, для которого самое подходящее место за решёткой».

— Дзержинский был извращенец и мазохист, — злобно ответила Ася. — Это ненормально: целыми днями не спать, не жрать, шифровать какой-то бред, свихнуться окончательно, а в итоге никому от этого лучше не стало. И жена у него была ненормальная, эта, Зофья Мушкат, которая родила ребёнка в тюрьме, и когда ребёнок заболел, она потом долго ругала врача за невнимательность. Врач пришёл и сказал, что детям не место в тюрьме, и ушёл, и вы можете назвать меня бесчувственной, но, по-моему, он был абсолютно прав. Извините за бестактность.

— Конечно, не место, — сказала Элина с понимающей снисходительной улыбкой, способной взбесить любого уважающего себя человека. — До проспекта идёт n-ный автобус, остановка вон там.

— Эля, вы говорили, что не надо ни о чём просить того, кто слабее тебя. А тех, кто сильнее, значит, можно.

— Это интертекст. Не надо воспринимать его слишком серьёзно.

— Вы сильнее меня, могу я всё-таки попросить вас никогда ничего об этом не писать?

— Неужели вы правда так считаете? Вы, страшно коммуникабельные экстраверты, обожающие суету мира сего, обычно считаете слабыми всех, кто находит в себе силы суету презирать. Я вам не верю.

— Это тоже искажённая цитата, или что? — вымотанно спросила Ася. У неё начинала болеть голова.

— Неважно. Вы не волнуйтесь, я сделаю так, что вас никто не узнает. Я умею.

Загрузка...