Инструмент

III

И вот опять, в третий или четвертый раз Янк Лукас жил так, как ему хотелось жить, — один на один со своей работой. Удивляясь самому себе, он переключился на прежний лад без всякого труда. У него было два более или менее правдоподобных объяснения, почему ему с такой быстротой и легкостью удалось снова сесть за пьесу. Он было ждал и готовил себя к тому, что физическое отсутствие Шейлы Данем вызовет в нем смятение. Но прошла неделя-другая, залитая солнцем тоска по ней исчезла, и он совсем не замечал ее отсутствия.

Ему трудно было объяснить себе, почему так легко, он восстановил свою независимость, но это подтверждалось его душевным состоянием, душевным настроем. Чем ни объясняй, а он мог жить без нее.

Ответ на почему таился где-то глубоко внутри, среди атомов, клеток и кровяных шариков, составляющих Янка Лукаса — существо, чем-то загадочное и для него самого и для всех других людей. Окулист мог бы сказать ему, почему он страдает близорукостью, генетику, вероятно, удалось бы определить причину его худобы. Но в конечном-то счете кто скажет, почему он — Янк Лукас, почему или как он стал Янком Лукасом, и всех знаний в мире, всей научной информации не хватит на то, чтобы объяснить вещи более сложные, чем сера у него в ушах. Он гордился своим инстинктивным пониманием человеческого поведения, мотивировки человеческих поступков, но у него хватало скромности остановиться в нужный момент: он останавливался, когда уже не мог переселиться в души своих ближних и чувствовать и видеть все, как видят и чувствуют они. За этим пределом художник погибал, у него прерывалось дыхание. (За этим пределом даже философы и богословы теряют почву под ногами и задыхаются.) Лучшие объяснения чаще всего самые простые, самые простые — самые лучшие. Через миллиарды лет, быть может, выяснится, что Бог — это лишенный телесной оболочки человек с длинной седой бородой. А быть может, и Янк Лукас! Но сейчас, не обладая ни божественным всеведением, ни божественным всемогуществом, ни божественной вездесущностью, Янк Лукас довольствовался земными объяснениями своих земных дел: он может обходиться без Шейлы Данем, потому что у него пропала потребность в ней и потому что он ушел с головой в свою пьесу.

В той мере, в какой это вообще возможно, пьеса писалась сама собой. Действующие лица — кто набирал жиру, кто худел, и говорили они то, что следовало, и когда следовало, и как следовало. «Теперь моя очередь, Лукас», — заявлял кто-нибудь из его героев и выступал на первый план. У Янка Лукаса бывали счастливые минуты, когда он чувствовал себя медиумом, который действует по воле своих созданий. Таким образом, пьеса писалась через его посредство, а когда герои скажут: конец, — тогда она и кончится. Он надеялся, он хотел, чтобы так все и было, но знал, что так не бывает: ему, творцу своего создания, придется все же вмешиваться, полагаясь на инстинкт, на мастерство и совесть художника.

— Я думала, вы будете хандрить после отъезда одной особы, — сказала Анна Фелпс.

— Вот вы, оказывается, что думал и, миссис Фелпс! — сказал Янк.

— Да, так я думала, мистер Лукас!

— Ну и как, довольны, что я не хандрю? — сказал Янк.

— Конечно, так приятнее. Если человек чуть побрюзжит до завтрака, это еще ничего. Но когда и на следующий день не было покоя от воркотни, моя мать давала отцу касторки.

— И всегда помогало?

— Еще как! Убила она его этой касторкой, — сказала Анна Фелпс.

— Убила?

— День брюзжит, второй, а на третий она говорит ему: «Вот, прими». Для вкусу добавила в касторку немножко кленового сиропа. Он выпил и в тот же день умер.

— Что вы хотите сказать? Что, кроме сиропа, она туда еще чего-то подлила?

Анна Фелпс отставила утюг в сторону.

— Нет, — сказала она. — У него был аппендицит. Прорвалось, а гной залил всю брюшину. Ей доктор Уэллс так ничего и не сказал, а мне сказал, что всему виной касторка. Это было давно, когда в аппендиците плохо разбирались. С тех пор я прячу касторку, будто это парижская зелень. Бывает, туристы спрашивают, нет ли у меня чего-нибудь от расстройства желудка. Чаще для детей. Я говорю: «Ничего нет». Злейшего врага касторки, чем я, во всем Вермонте не найти.

— Это хорошо, — сказал Янк.

— Но если вам вдруг понадобится, она у меня есть. Вы-то, надо думать, разберетесь, аппендицит у вас или нет.

— Мне аппендикс вырезали еще в детстве.

— А меня доктор Уэллс оперировал в восемнадцать. Некоторые девушки откладывали операции и лечение зубов до замужества. Чтобы муж за все платил. Но моя мать таких штучек не признавала. Когда я вышла за мистера Фелпса, у меня ни одной дырки в зубах не было.

— И аппендикса в животе.

— Хм. — Она улыбнулась. — Поговорим о чем-нибудь другом. Работа у вас, слышу, идет вовсю.

— Миссис Фелпс, если вам это мешает…

— Мешает, так я бы сказала. Я не о ночи говорю, вы днем работаете. А теперь, наверно, и днем и ночью будете стучать.

— Сейчас у меня хорошо идет.

Она снова отставила утюг.

— Хочу попросить вас об одном одолжении. Если откажете, я в претензии не буду.

— Могу ли я отказать вам?

— Ну-ну, не заигрывайте со мной. Вечно у вас двойной смысл там, где это совсем ни к чему.

— О какой же любезности речь, миссис Фелпс?

— Да у меня племянник — студент колледжа в Берлингтоне. В июне кончает. Он узнал, что вы здесь живете, и хочет взять у вас интервью. Он там участвует в студенческой газете.

— И вы сочтете это одолжением с моей стороны?

— Да, конечно. В детстве у него был полиомиелит, и передвигаться ему трудно. Он сын моей сестры — гордость семьи. Его придется доставить сюда на машине, но это для них не задача. Он просит, чтобы вы уделили ему час времени.

— Ну что ж. Устраивайте встречу, только уговор — не больше часу. Я сам когда-то работал газетным корреспондентом, и часа вполне достаточно.

— Его зовут Чарлз Палмер, — сказала Анна Фелпс. — Очень буду вам признательна. Мне всегда хотелось ему помочь, да все как-то не выходило.

На следующий день, незадолго до назначенного времени, у дома миссис Фелпс остановился «форд» с четырьмя дверцами. За рулем сидела молоденькая девушка; она вышла из машины, открыла заднюю дверцу, вытащила оттуда складное кресло на колесиках и поставила его. Палмер с привычной сноровкой пересел из машины прямо в кресло, и девушка повезла его в гостиную на нижнем этаже.

Анна Фелпс представила Янку Палмера и его спутницу мисс Томпсон и подала на стол печенье и виноградный сок.

— Я приду в пять часов, минута в минуту, — сказала она племяннику и вышла.

Палмер не успел еще рта открыть, как Янк почувствовал к нему антипатию. Он пристроил на лице улыбку — полную противоположность улыбке неунывающего калеки, которой ожидал Янк. Так мог улыбаться только чрезвычайно самоуверенный университетский божок.

— Бесси — мой транспорт, — сказал Палмер. — Она всюду меня доставляет.

— Вам повезло, — сказал Янк.

— А она с удовольствием это делает. Я брал ее в Монтпильер на встречу с губернатором. Интервью получилось очень интересное. Не знаю, тетя Анна показывала его вам или нет?

— Нет, не показывала.

— Я послал ей вырезку, чтобы вы посмотрели, как это у меня выходит. По-моему, губернатор был не очень доволен, но ведь политикам подавай рекламу.

— Кое с кем из политиков я встречался. Сам работал в газете.

— Да, знаю. Вас уволили, и теперь вы, наверно, благословляете судьбу.

— Никто меня не увольнял. Я сам ушел.

— А в «Таймс» сказано, что уволили.

— Репортер «Тайма» из Спринг-Вэлли, штат Пенсильвания, знает, что им по вкусу, — сказал Янк.

— Д-да, мистер Лукас. А я ведь тоже пишу для «Тайма» из Берлингтона.

— Тогда и вы должны знать, что им по вкусу. Кстати, это интервью уж не для «Тайма» ли? Ваша тетушка ничего не говорила мне про «Тайм». По-моему, это надо выяснить с самого начала. Не позвать ли нам сюда миссис Фелпс?

— А если для «Тайма», вы откажетесь дать интервью?

— Безусловно, откажусь. И даже в отсутствие миссис Фелпс. Мисс Томпсон слышала, что я сказал. Миссис Фелпс незачем слушать все интервью, но было бы неплохо, если бы вы подтвердили при ней, что это не для «Тайма».

— В тяжелое положение вы меня ставите, — сказал Палмер.

— Да ведь я совершенно случайно узнал, зачем вы, собственно, сюда явились.

— Не знаю, как с вами быть. Трудный вы человек.

— Да нет. Просто не круглый дурак.

— Ну допустим, я напишу, а «Тайм» подцепит мой очерк?

— Кого вы за нос водите? Это интервью доставят им с нарочным, воздушной почтой, и обратный адрес будет ваш, мистер Палмер.

В глазах Палмера тускло блеснула ненависть, нижняя губа у него отвисла. Он задышал так, что это стало слышно. Он возненавидел даже Бесси Томпсон за то, что она здесь присутствует.

Янк встал.

— У нас с вами явно ничего не получится, Палмер. Что ж, воспользуйтесь приездом, побудьте с теткой.

— Я поговорю с ней, — сказал Палмер. — Бесси, посиди здесь. — Он круто развернул свое кресло и поехал на кухню.

Янк взглянул на девушку, она улыбалась.

— Молодец, — сказала она.

— Правда?

— Мне полагается молчать. Мое дело сторона. Но знаете, по дороге сюда он все обдумал. По-моему, это нечестно.

— А почему вам надо молчать? У вас что, роман с ним?

— Нет. Он женщин не любит. Я за плату. А эта поездка за счет «Тайма». И в Монпильер мы тоже так съездили.

— Вы шофер такси?

— Нет, я студентка. Когда есть время, разъезжаю с ним. Ему легко влезать и вылезать из моей машины.

— Вы хорошенькая.

Она пожала плечами.

— Что ж, это помогает. Штрафуют не так часто.

— А он чудовище, — сказал Янк.

— Да нет, он не такой уж плохой. Только играет на своем увечье. Но разве можно его осуждать за это?

— Можно, — сказал Янк.

— Да, пожалуй, можно.

— А что, если я предложу вам встретиться?

— У меня есть постоянный.

— А если разок встретиться со мной — с непостоянным?

— Не знаю, — сказала она. И коснулась пальцем груди. — Я ношу его значок.

— Сигма Ню. Я заметил это, когда вы вошли. Не сразу, но тем не менее заметил. Мой взгляд был направлен именно туда.

— Еще бы! — сказала она.

— Ну, так как? Удостоится бывший Фи Гамма Дельта свидания с вами?

— Да не знаю. Потерять могу много, а выиграть — шиш. И даже не смогу похвалиться, что знакома с вами.

— Что касается меня, то можете.

— Что касается вас! Для вас-то я буду просто очередной девчонкой. А куда мы поедем?

— Да, это проблема, но она каждый раз как-то разрешается.

— И когда? Мой жених не возражает, что я вожу Чарлза Палмера. Но стоит только мне посмотреть на кого-нибудь другого — беда. — Она встала, взяла кувшин с виноградным соком, налила себе четверть стакана, повернулась и обняла Янка. Он поцеловал ее.

— Ладно, — сказала она. — Мне хотелось попробовать.

— И что дала проба?

— Отвезу его домой и потом встретимся.

— Отлично. Я буду в домике номер двадцать четыре. Большой новый мотель по ту сторону Джорджтауна.

Бесси рассмеялась.

— Недолго вы провозились с этой проблемой, — сказала она. — Буду там в шесть, в начале седьмого, сколько займет дорога.

— И снимите этот дурацкий значок.

— Ну что вы! Как можно! — сказала она. — Вы подумаете, я вертихвостка.

— А вы и есть вертихвостка.

— Да, наверное. Но уж лучше сейчас повертеться, чем потом. А я-то разоделась к встрече с вами — с такой знаменитостью. Кто бы мог подумать, что вас не наряд интересует, а совсем наоборот.

— Если б вы приехали сюда в рабочем комбинезоне, было бы то же самое.

— А мне идет комбинезон. Так все говорят, — сказала она.

— Да вам, Бесси, и говорить не надо, сами это знаете.

— Нет, правда, все говорят. Особенно он. — Бесси тронула студенческий значок. — Может, рано я с ним связалась?

— Чудовище приближается, — сказал Янк.

— Скупердяй. Не может разориться на смазку для своей колымаги, — сказала она.

Палмер вкатил в гостиную.

— Ладно, Бесси, поехали, — сказал он.

И не взглянул на Янка, звука не произнес. Она высунула ему вслед язык и пошла за его креслом.

— До свидания, мисс Томпсон, — сказал Янк.

— Очень приятно было познакомиться, — сказала Бесси.

Янк смотрел, как они сели в машину и отъехали, и не заметил, что рядом с ним у окна стоит Анна Фелпс.

— Я должна извиниться перед вами, — сказала она.

— Почему? Вы тут ни при чем.

— Нет, извиниться я должна. За то, что не так вам его представила. Я думала, он совсем другой. Наслушалась, как моя сестрица поет ему хвалы. Прежде чем рекомендовать человека, надо его самой хорошо знать. Мне стыдно.

— Да бросьте вы.

— Я могла навлечь на вас неприятность, — сказала она.

В эту секунду вольные мысли Янка на ее счет могли бы осуществиться, и она хотела этого. Но поперек дороги успела стать смешная распутная девчонка.

— Давайте выпьем виноградного соку, раз уж вы его выставили, — сказал он. — Как говорится, лучше в нас, чем в таз.

— Больше ни о чем не буду вас просить, — сказала Анна Фелпс.

— Зачем вы так говорите? Может, и у меня к вам тоже будет какая-нибудь просьба, — сказал Янк.

Смешная распутная девочка приехала в мотель, и он сразу же увидел, что студенческого значка на ней нет.

— Куда ты его дела? — сказал он.

— Ах, заметил? — сказала она. — Проглотила.

— Ну и как, вкусно?

— Очень вкусно, когда проглотишь, — сказала она.

Они оба рассмеялись.

— Я же говорила, что готовилась к встрече с тобой, надела все самое нарядное. Знаешь, Чарли такой наглец, мне, наверно, давно хотелось, чтобы ему как следует всыпали, но от тебя я этого не ждала. Он настоящий садист, да еще мазохист.

— Он чудовище!

— Да, наверное. Но он меня завораживает. Он ведь ни на что не способен. Противный такой, но почему-то завораживает. И когда ты начал его разделывать, это так мне понравилось, сказать не могу. Ох, все мы сумасшедшие, каждый на свой лад.

— А я на какой лад?

— Еще не знаю, но ты наверняка сумасшедший.

……………………………………………………………………….

— Твои часы правильные?

— Врут на одну-две минуты, — сказал Янк.

— Мне к семи надо быть дома. Как бы Чарли не наскочил где-нибудь на моего женишка. На десять — пятнадцать минут я могу опоздать, но не больше.

— Тогда одевайся. Да, как бы не забыть — вот тебе пятьдесят долларов.

— Знаешь что, оставь до следующего раза, — сказала она. — Будем считать сегодня бесплатной пробой. У моего отца гараж — если тебе понадобится подержанная машина. Продавать новые ему не позволяют. Репутация подгуляла. Но я послежу, чтобы тебя не надули — во всяком случае, у него в гараже.

— Бесси, знаешь, ты кто? Ты чудачка.

— Не от тебя первого слышу. Ну, так как? Скажем, послезавтра в это же время и в этом же месте. Если не смогу, я тебе звякну.

— В шесть часов, здесь, послезавтра, — сказал Янк.

— Поцелуй меня понежнее на прощание, — сказала она.

Он поцеловал ее.

— Нежнее родного братца, — сказала она.

— У меня это уже входит в привычку, — сказал Янк.

— Au’voir, cheri[4], — сказала она и вышла.

Он прислушался к постукиванию ее веселых каблучков по асфальту, к завыванию мотора и к стремительному рывку машины. Он улыбнулся. Она была смешная и развратная, но не пустышка и не вредная. Он постарался обойтись с ней по-хорошему, потому что она такая жизнерадостная.

Но через четыре часа из передачи берлингтонского радио он услышал известие, повергшее его в глубочайшее уныние. «Сообщаем также, что сегодня вечером в результате автомобильной катастрофы получила смертельные ранения Элизабет Томпсон, девятнадцати лет. По утверждению полиции, ее машина, мчавшаяся на большой скорости, врезалась в дерево. Мисс Томпсон, ехавшая одна, — студентка второго курса Вермонтского университета. Труп опознал ее отец, Рой Р. Томпсон, владелец гаража подержанных машин. Мистер и миссис Уэнделл Хитчкок отпразднуют золотую свадьбу завтра в своем особняке на…»

— Да ведь это та самая девушка, что приезжала сюда сегодня, — сказала Анна Фелпс. — Конечно, она. Вот на этом самом стуле сидела. Бесси Томпсон. Девятнадцати лет. Второкурсница. Хорошенькая. Вы с ней разговаривали вот здесь, в этой самой комнате. Ну и наделала я дел. Ох и наделала!

— Зачем вы так говорите, миссис Фелпс! Вашего племянника с ней не было. По радио сказали, что она ехала одна.

— Да, но, если бы ей не пришлось везти сюда Чарлза, она была бы где-нибудь в другом месте в ту минуту.

— Ах, перестаньте, пожалуйста.

— Я понимаю, почему вы сердитесь, мистер Лукас, но, казалось бы, все это уже забыто. Пойдите лучше погуляйте, а когда вернетесь, я сварю вам кофе и дам чего-нибудь вкусного пожевать. На улице хорошо, к вечеру похолодало. Эд Кросс говорит, что скоро надо ждать первых заморозков.

— Дельный совет, — сказал Янк.

Он вышел на улицу и остановился под темной защитой каштана. Но ему не удалось откупиться от подавленности легко подступившими слезами — ни тогда, ни в часы бессонной ночи.

На следующий день он прочел в газете подробности катастрофы. На первой полосе была фотография машины, на следующей — еще две. Машина охватила ствол дерева словно кронциркулем, изуродованное тело скрючилось от удара. В перечне увечий было три смертельных. Сквозь множественные переломы черепа, вероятно, виден мозг, и те, что первыми прибыли на место катастрофы, прочтут — если сумеют — ее последние мысли.

Почва — или, более поэтично, земля Вермонта — еще не настолько замерзла, чтобы откладывать погребение. И Янк еще не стал такой окаменелостью, чтобы не поехать на похороны. Он подумал, почему это слово «окаменелость» вдруг возникло у него в мозгу из какой-то забытой лекции по геологии или из кроссворда? Интересно, видела ли когда-нибудь Бесси Томпсон невероятно смешного эстрадного комика Лу Хольца. Почему вдруг Лу Хольц? А, да! Он рассказывал смешные еврейские анекдоты о некоем Сэме Каменчике. Сохранила бы Бесси Томпсон свой юмор на всю жизнь? Да, такой человек сохранит жизнерадостность до конца, и так это, вероятно, и было до той самой минуты, когда ее машина врезалась в дерево. Он представил себе, как машину занесло, а Бесси крикнула: «Эй-Эй! Стой! Куда тебя несет!» — и умерла, не досмеявшись. Надо надеяться, что так все и было. Хоть бы она не испугалась. Если все так и было, тогда Бога можно простить.

Ему хотелось узнать о ней больше того немногого, что он знал. А он знал все, о чем могли сказать любовные объятия. Если б она прожила дольше и легла с ним в постель в тысячный раз, их объятия мало что открыли бы в ней, а привычка друг к другу скорее умалила бы ее достоинства. В отношениях с Бесси, как и с прочими женщинами, с которыми он был близок, пресыщение умерило бы страсть. Два года — вот предел для его тяги к любой женщине, а с той, на которой он был женат, этот срок делился пополам: до и после того, как она разделась перед ним, добавив зрительное наслаждение к осязательному. Разве необоснованно, разве безжалостно было предположить, что жизнерадостность и чувственность Бесси в конце концов приелись бы ему? Но это предположение так и останется неподтвержденным, а ее жизнерадостность и чувственность были реальностью. В нем жила теперь и всегда будет жить память об идеальной связи, которая длилась меньше трех часов. Ну что ж, три часа — срок вполне достаточный. У них не хватило времени на другое, на неприятное. За три часа она не изменила ему (а он — ей), они не успели поссориться из-за денег, из-за остывшего кофе, из-за непроветренной спальни, из-за столкновений с ее матерью, из-за подавленной похоти ее отчима, из-за его — мужа — положения в обществе. Трех часов хватило только на то, чтобы разделить страсть, радость и полноту близости. Свое уродство жизнь показала после этих трех часов, и Янка бросило в холод при мысли о том, что он чуть-чуть не прошел мимо хорошего. Но опять же, такой потери не было, а страсть, радость и полнота близости были, и их не отнять.

Этой полноте не повредит его желание, его потребность узнать больше о ней. Ничто не умалит этого совершенства — ни то, что было до него, ни то, что случилось потом. Он сел в машину и поехал в Берлингтон. Пошел посмотреть на ее дом. Двухэтажный, с двускатной серой, крытой дранкой крышей и с терраской, не предназначенной для того, чтобы на ней сидели. Дом никак не вязался с Бесси; он ни о чем не говорил, кроме того, что здесь, в этом чопорном мелкобуржуазном районе, была смерть. У тротуара ждал большой темно-серый катафалк, за катафалком стояли почти таких же размеров открытый «кадиллак» с цветами и два лимузина — «кадиллак» и «крайслер», оба черные, «кадиллак» постарше «крайслера», судя по номеру. В доме Томпсонов ничего особенного не происходило, и, видимо, не должно было произойти: парадная церемония откладывалась до прибытия в церковь. Янк дождался, когда ее родные вышли из дому. Вот это явно отец — не слишком щепетильный торговец подержанными машинами; это явно мать под темной вуалью; две сестры — явная и не столь явная; вот это, вероятно, брат, а это, бесспорно, жених, единственный, кто не мог совладать со своим горем. Явный распорядитель похорон — в темно-сером костюме, под цвет катафалка, и в черных башмаках, под цвет «крайслера», — заглядывая в бумажку, которую он держал в руке, рассаживал провожающих по машинам. Легкое замешательство, когда жених хотел было сесть во вторую, но его посадили в первую.

Распорядитель в последний раз легким движением поправил свой парик, и траурный кортеж двинулся в путь. Янк поехал следом в отдалении, доказывающем его непричастность к похоронам.

До церкви было недалеко, и, будь она побольше, провожающие не заполнили бы ее и наполовину. Среди присутствующих большинство была молодежь; старше двадцати пяти лет Янк насчитал человек двадцать. Подруги Бесси по студенческой организации занимали три скамьи. Перед тем как выйти священнику, какой-то студент провез по проходу Чарлза Палмера и помог ему перебраться с кресла на скамью. И все. Янк, который до появления Палмера, сидел, закрыв лицо рукой, дождался, когда священник закончит службу, и перед выносом гроба незаметно вышел из церкви. Священник-янки говорил так, что половину его слов было не разобрать; две студентки вдруг во всеуслышание предались краткому приступу горя; жених стонал не переставая. Но провожающие — в основном молодежь — были не столько потрясены, сколько озадачены случившимся. Когда церемония кончилась, юноши и девушки создали пробку в дверях, остановившись закурить, едва только их ноги переступили порог. Не так надо было хоронить Бесси Томпсон, и Янк поторопился уехать в Ист-Хэммонд, забыв посмотреть на то дерево.

— Вас просят позвонить в Нью-Йорк, телефонистка номер девятьсот восемьдесят девять, — сказала Анна Фелпс. — Оксфорд-пять-четырнадцать-семнадцать. Уже два раза вызывали. Я ответила, что к ленчу вы должны вернуться.

— Это мой агент. Я ездил на похороны той девушки.

— О-о! Семья, наверно, была тронута, — сказала Анна Фелпс.

Он покачал головой:

— Меня никто не видел.

— Чарлза Палмера там не было?

— Был, но он меня не заметил.

— Хм! Стоило тратить столько времени — ехать в такую даль и даже не зайти к ее родственникам. Хотя у вас на все свои взгляды.

— Я поехал туда, потому что она мне понравилась.

— Хорошо ее проводили?

— По-моему, не очень. Но я не знаю, как тут у вас принято. Вам телефон сейчас не понадобится?

— Да нет, пожалуйста, звоните.

— Этот разговор не за ваш счет; так что не будем засекать, сколько я проговорю.

— А я и не беспокоюсь. Только раз я влипла. Тридцать с лишним долларов за разговор с какой-то военно-воздушной базой в Калифорнии. Но спустя два месяца деньги мне все-таки пришли. Поговорили и забыли начисто, пока я сама им не напомнила. От кого все неприятности — от забывчивых людей. Оставляют свет в уборной. Пережигают лампы в приемнике. Все от забывчивости, ни от чего другого. Курят в постели.

— Пока я тоже не забыл, надо вызвать этот номер, — сказал Янк.

Пег Макинерни обедала в ресторане, но в мире театральных агентов, продюсеров и тому подобной публики, в мире деятелей творческой рекламы и творческой координации, в мире вице-президентов, ведающих творческими координаторами, координация на ответственном уровне в значительной мере в том и состоит, чтобы связывать двух людей по телефону. С помощью различной аппаратуры голос Янка из коттеджа Анны Фелпс в Ист-Хэммонде, штат Вермонт, был услышан секретаршей Пегги в Нью-Йорке, передан через коммутатор в ресторан на Пятьдесят второй улице, номер 21, и наконец достиг столика, за которым обедала Пег.

— А-а! Хелло! — сказала Пегги.

— Хелло, Пег. Я надеюсь, вы не соскучились по своей машине?

— По машине? Слушайте, я счастлива, что сбагрила ее вам. Вы сэкономили мне плату за гараж и за многое другое. Пожалуйста, берите ее в подарок. Но я не поэтому звонила. Ну, как вы там?

— Нормально. Но и не это вас интересует.

— Правильно. Как подвигается новая пьеса?

— Прекрасно. Недели через три, кажется, допишу черновой вариант.

— Великолепно, просто великолепно! Вот почему я вам звонила. Ну как, чувствуете вы себя по гроб обязанным Эллису Уолтону?

— Эллису Уолтону? Да, чувствую. Он прилично себя ведет, ведь так? С деньгами все чисто?

— Я глаз с него не спускаю — слежу, как ястреб. Вы, наверно, не очень вникали в те сведения, которые я вам посылаю? Сколько билетов продано и тому подобное?

— Да, не очень.

— Так я и думала. И ответов на письма от вас тоже не дождешься. Но я знаю, вы работаете, и решила связаться с вами по телефону. Как вы отнесетесь к возможности заработать двадцать пять тысяч долларов за неделю?

— Такие деньги идут только из Голливуда.

— Да, Голливуд. Но прежде чем отказываться, выслушайте меня. Эли Харбенстайн — это имя вам что-нибудь говорит?

— Ровным счетом ничего.

— Два года назад оно мне тоже было незнакомо, но это из новых тамошних фигур. В прошлом майор военно-воздушных сил, кончил Дартмутский университет, Фи Бета Каппа. Во время войны снял несколько фильмов об авиации, во всяком случае, имел какое-то отношение к этому. Летал над линией фронта с кинооператорами. И черт его знает, чем он там еще славен. Но после войны он уехал в Голливуд и мало-помалу поднялся на теперешнее свое место — один из любимчиков «Метро-Голдвин». У него своя съемочная группа, полностью независимая.

— Другими словами, он продюсер.

— Творческий продюсер. Работает в тесном контакте со сценаристами и режиссерами. Основной его принцип — незачем тратить большие деньги на приобретение пьес и романов, но за то, что написано специально для них, ничего не жалко. Неделю назад я продала ему за десять тысяч долларов двухстраничное либретто одного писателя, о котором еще никто ничего не слышал.

— А что он хочет от меня, Пегги?

— Он хочет, чтобы вы к ним приехали, все расходы будут оплачены полностью, персональная машина с шофером, коттедж на территории отеля «Беверли-Хиллз». Носиться с вами будут, как с очень важной персоной, и заплатят двадцать пять тысяч долларов за консультации. Займет это неделю. Откровенно говоря, он хочет поживиться чужими мыслями. Сесть с вами за стол и поговорить о киношных делах. Писать ничего не придется — ни строчки. Сядете и выложите ему свои соображения по поводу того, что нужно современному кино, если подходить к делу творчески.

— Значит, сто тысяч в месяц, помноженные на двенадцать, — миллион с лишним в год. Если я выскажу полезные соображения, это принесет им по меньшей мере миллион, а мне заплатят всего двадцать пять тысяч долларов. Так что на поверку деньги не очень уж большие.

— Да, если посмотреть на дело так.

— А другим писателям он предлагал?

— Честно говоря, да. Троим. По телефону я не могу назвать их, но они — высшего класса. Все трое согласились. Вернее, согласились двое, а третий думает.

— Так что за какие-то паршивые сто или даже семьдесят пять тысяч долларов — и не из его кармана, а за счет «Метро-Голдвин» — он пройдет натаску и получит первоклассный совет от самых первоклассных мозгов в театральном мире.

— Можно и так посмотреть на это дело, — сказала Пег.

— Признайтесь, Пегги. Оставив в стороне дартмутского Фи Бета Каппа и чин майора военно-воздушных сил — этот тип прохвост?

— О-о! Такие прохвосты мне нечасто попадались, — сказала она. — И ведь ухитряется морочить весьма умных людей.

— Тогда вот что мы сделаем. Меня так и подмывает сказать ему: пусть приезжает в Ист-Хэммонд, штат Вермонт и проведем наш семинар здесь. Но я еще не настолько знаменит.

— Да, пока еще нет, — сказала Пег. — И поездка туда вас развлечет. Голливуд, обозреваемый сверху, и никаких обязательств.

— Хорошо, я поеду и буду беседовать с майором Харбенстайном с понедельника до пятницы включительно. По пять тысяч долларов в день. С одиннадцати утра до пяти вечера. Никаких званых обедов, никаких вечеров с коктейлями, никаких оргий, никаких светских приемов. С пяти вечера и до одиннадцати утра своим временем распоряжаюсь я сам.

— Харбенстайн на это пойдет, хотя без особенного удовольствия, — сказала Пег.

— Да, так я и думал. Похоже, что он жучок, которому хочется открыть еще одного Торнтона Уайлдера.

— Совершенно верно, — сказала Пег. — Когда же вы поедете в Калифорнию?

— Когда найду нужным, — сказал Янк.

— Прекрасно, — сказала Пег. — Ну а как с Эллисом? Ему первому дадите прочитать вашу новую пьесу?

— Да. Когда найду нужным, — сказал Янк.

— Вермонт, кажется, пошел вам на пользу, — сказала Пег. — Вы стали более уверены в себе.

— Я только что вернулся с похорон. Может быть, поэтому.

— О-о!.. Кто умер? — сказала Пег.

— Одна девушка, — сказал он.

Пег запнулась, но только на миг.

— Я уже об этом думала. Вы кого-то нашли себе.

— Прежде чем найти эту, я успел кого-то потерять.

— Мне жаль, Янк. Искренне жаль. Но вы получили по заслугам. Здесь, как вам известно, вы тоже навредили.

— Мне ничего не известно.

— Навредили, Янк, — сказала она. — Сильно навредили. Вы знаете, о ком я говорю?

— Разумеется.

— Вот уж не думала, что вы способны на такую штуку.

— Э-э нет! Именно я, — сказал он. — В таких вещах надо слушаться инстинкта.

— Нет. Инстинкты надо подавлять или держать их в узде.

— И пусть все тянется к неизбежному концу на горе себе и другому человеку? Если, подчиняясь инстинкту, впутываешься в такие дела, то почему не подчиниться ему, когда хочешь выпутаться?

— Не могу с вами согласиться, — сказала Пег. — Вы, видно, не понимаете, что вы наделали, какой вред нанесли. Прогнали ее назад к Бэрри, но теперь он поставил свои условия.

— Я с вами совершенно не согласен. Никто никого не прогонял. Ваша беда в том, Пегги, что вы рассуждаете как мужчина. То есть так, как полагается рассуждать мужчинам. А я рассуждаю как женщина. Так, как они рассуждают в действительности.

— Никогда я вас не пойму, — сказала она.

— Вот теперь вы говорите с толком. Но к счастью для нас, вам и не требуется меня понимать. Меня никто не понимает. Я сам себя часто не пойму, но когда наконец разберусь в каком-нибудь своем поступке или решении, объяснить их бывает почти всегда проще простого. В данном случае мне надо было уйти от всех этих дел. Зена была частью этих дел — важной, но только частью.

— Вы женоненавистник.

— Все, что угодно, только не это. Впрочем, не буду спорить. Если вы сочтете меня женоненавистником или даже гомосексуалистом, я, может быть, дам себе труд призадуматься, так ли это на самом деле. Нет, не так! Но даже если б вы были правы, у меня нет ни малейшей охоты увязать в глубинах самоанализа, чтобы излечиться от этого. Может быть, это свидетельствует о запоздалом гомосексуализме? Но чем поздно, лучше никогда.

— А что, если я процитирую вас при случае?

— Только с кем-нибудь наедине. О Господи!

— Что такое?

— Мне вспомнилась женщина, которая любила говорить «Побудем наедине». Я внушал себе, что она забыта. Но вот эти случайно вырвавшиеся слова вдруг словно ударили меня. Человеку, с которым вы обедаете, наверно, страшно весело сидеть там в полном забросе. Это мужчина или женщина?

— Первое.

— Кушает с аппетитом?

— Да.

— Похоже, убежденный женоненавистник.

— Вопиющий, — сказала Пег.

— Скажите ему, что вопиять с полным ртом неприлично.

— Он ответит: «Не суйтесь в мою личную жизнь», — сказала Пег. — Ну что ж, приятно было поболтать с вами, и я рада, что новая пьеса так хорошо идет. С Харбенстайном я поговорю и поставлю ему ваши условия.

— Вот еще что. Сколько вы хотите за свою машину?

— Не знаю. Пятьдесят долларов.

— Да ей цена по меньшей мере тысяча.

— Хорошо, тысячу. Документы на нее я вышлю. Больше вам ничего не нужно?

— Нужно. Сильный третий акт, — сказал Янк.

— Кто от этого откажется? — сказала Пег.

Во время этого разговора Янк перенесся в мир, который он оставил, в ресторан, где он никогда не бывал, к людям, которых не видел со дня своего приезда в Ист-Хэммонд (и не очень скучал без них). К Эллису Уолтону, Бэрри Пэйну, Зене Голлом.

Однажды, когда Янк был еще мальчишкой, в Спринг-Вэлли приехал цирк Эл. Дж. Барнса, угодив в неудачное для гастролей время, так как это было в разгар эпидемии полиомиелита и детям не разрешали ходить на цирковые представления. Пришлось им удовольствоваться большим уличным парадом — бесплатным. И поэтому воспоминания Янка о цирке Эл. Дж. Барнса ограничивались картиной его подвижного состава — фургоны с клетками, фургон с оркестром, легкие коляски на колесах с тоненькими спицами и резиновыми шинами, фургон с шарманкой; запомнилась хмурая женщина в шляпе с перьями, сидевшая амазонкой в седле, возница одной из шести конных упряжек, у которого была то ли шишка, то ли табачная жвачка за левой щекой, величиной со сливу, воинственно раскрашенный индеец с часами на руке и живая статуя — грудастая девица в трико, лопнувшем на заду. Это был последний цирк в Спринг-Вэлли. Тот самый, который запомнился Янку лучше всего, единственный, который ему по-настоящему запомнился, потому что он стоял так близко и видел морщинистую шею и неприятную физиономию всадницы, табачный жировик у возницы, часы «Ингерсолл» у индейца и прореху на заду у живой статуи. В следующую свою встречу с цирком он стал его частью, но места ему там не было.

А так ли это? В мире, где существуют вывихнутые и невывихнутые, его место среди первых, и не только потому, что он стал писать для сцены. Не выйди из-под его пера даже ни строчки, к жизни он относится по-своему — не было у него способности ни долго ненавидеть, ни долго любить, и ему думалось, что этого и не нужно. И не задавался он целью обратить невывихнутых в свою веру. Теперь они готовы сидеть, смотреть и слушать то, что он предложит им смотреть и слушать, и так это и будет до конца его дней. Невывихнутые согласны платить деньги, согласны расстаться со своими деньгами, чтобы им показывали и рассказывали такое, во что у них нет веры и нет желания поверить. Платить будут, в этом у него сомнений не было, а вот как Пег Макинерни смогла сразу почувствовать, что он окончательно поверил в себя, ему было непонятно. Но он твердо знал, что именно это и произошло с ним, что он прожил наедине со своим первым успехом достаточно долго и стал его частью, а не только частью своей первой удачной пьесы. Во что ему обошелся успех, он не знал, — заплачено за это как будто не в Ист-Хэммонде, видимо, он платил за свой успех всю жизнь и будет платить раз за разом, год за годом небольшими взносами коротких, оставляющих шрамы страстей. Ни крохи своей души он не продал никакому иному дьяволу, кроме себя самого и своего таланта. Но и тут обошлось без торга, а получилось само собой. Он не мог отказаться от этой сделки или выговорить более выгодные условия. И он сам и его работа — это результат условий, в которых проходила его жизнь с момента появления на свет. Ни в чем он не был уверен и меньше всего в том, что этот «вывих» не есть намек на его божественность. Как ему хотелось знать, что пронеслось в его мозгу за те минуты, когда он лежал полумертвый на кухне в Челси! Если в нем есть частица божества, подтверждение этой тайны надо искать в те минуты. Но если нет в нем частицы божества и Богом ему никогда не быть, тогда отсутствие страха перед провалом, возможно, родилось в те самые минуты, когда он был частицей смерти. Правда, те минуты могут подсказать и более простое объяснение его исчерпывающей веры в себя: газ приглушил чувство страха. Нарушение деятельности мозга — только и всего. Но то же самое могло произойти, когда он выходил из чрева матери. Может быть, никогда и не бываешь ближе к смерти, чем в начале своей жизни. Когда-нибудь он напишет эдакую фантасмагорию, в которой Жук Малдауни впервые появится в качестве акушера, принимающего роды у его матери, а потом возникнет уже как Жук Малдауни, обнаруживший его на кухне. Об этом надо подумать. В мире полно людей, которые помогут ему выявить тех, кто населяет его мозг.

Он поборол в себе злость и обиду, вызванные жестокой смертью Бесси Томпсон. Вернее, обида уступила место злости, а такая стоящая вещь, как злость, даже беспредметная, исчезает нескоро. Она всегда будет сопутствовать его мыслям о Бесси. Сильные чувства были чужды ему, и он не мог позволить себе отбросить нечто столь ярко выраженное, как злость. На другой день после похорон Бесси он поспешил купить номер берлингтонской газеты и, сам журналист в недалеком прошлом, с удовольствием убедился, что описано все весьма подробно. (Сколько ему приходилось писать такие отчеты!) Особенно он одобрил следующие строки, оживлявшие обычный репортаж: «Вместе с родными покойной в церкви присутствовал студент последнего курса Вермонтского университета Пол Синовски, о тайном браке которого с мисс Томпсон, заключенном 19 августа сего года, нам сообщили ее родители». Вот все и увязано, никаких концов не осталось. Он прочитал заметку, стоя на тротуаре у табачно-кондитерского и газетного киоска Тейера, и пошел на почту.

— Доброе утро, Янк.

Янк? Кто назвал его Янком?

Он оглянулся и увидел миссис Эттербери. Она смотрела на него с улыбкой, удивляясь сама себе.

— Это у меня нечаянно вырвалось, — сказала миссис Эттербери. — Отсюда, конечно, не следует, что вам можно называть меня моим домашним именем.

— А как оно?

— Киска. В Ист-Хэммонде, по-моему, никто этого не знает. А Кэтрин меня зовут только двое-трое. Есть у вас что-нибудь от Шейлы?

— Нет.

— У нас тоже ни одного письма, но я несколько раз говорила с ней по телефону. Шейла увлекается лыжами. Я Рено не знаю, но где-то там недалеко есть лыжные места. — Она была в старом спортивном пальто, на голове коричневая фетровая шляпка. Вот уж в чем не приходилось сомневаться — в ее элегантности, которой молодежи не достичь никаким старьем, никакой небрежностью одежды. — Что это я недавно читала о вас?

— Что я переплыл Ла-Манш? Да?

— Нет, что-то не требующее таких усилий. А, да! Что вам, должно быть, дадут премию Пулитцера. Поздравляю.

— Вряд ли моя пьеса может претендовать на это. Не выходит со сроками. Ведь премьера состоялась в прошлом сезоне.

— А я даже не знаю, кому дали Пулитцера за прошлый сезон.

— Я тоже не скажу, разве только очень напрягу память.

— Все равно, получите вы ее, не получите, ваша пьеса была гвоздем сезона в прошлом году. Моя сестра смотрела спектакль неделю назад и говорит, что даже все стоячие места были проданы. Я хочу еще раз на нее сходить. И пойду одна, чтобы не надо было вести светские разговоры. Первый раз мы с мужем смотрели ее вместе с двумя нашими друзьями, большими театралами. Они все знают — кто где играл и тому подобное. Все это, конечно, очень мило, но не когда смотришь вашу пьесу. Так вот, я пойду одна и ни с кем не буду разговаривать. В антракте, может, схожу выкурить сигарету, а может, и нет.

— Скажите мне, когда соберетесь, и я достану вам первый ряд балкона. Оттуда, пожалуй, лучше всего смотреть. Как себя чувствует мистер Эттербери?

— Гораздо лучше. Он несколько раз простужался, а теперь, кажется, все, слава Богу, прошло. До меня дошли слухи, что вы много работаете, но все-таки навестите нас. Терпеть не могу официальных приглашений. Приезжайте в воскресенье — к ленчу.

— Спасибо, приеду. К часу?

— К часу. Будем втроем, — сказала она. — И если я назову вас Янком, все же не зовите меня Киской. — Она отвернулась от него и тут же ушла. Двусмысленность этого слова ей, безусловно, была известна, и он удивился, почему она без всякой надобности повторила его.

Он поехал к ним в следующее воскресенье. Эттербери был в добром здравии, не простужен, но ничем, помимо обязанностей гостеприимного хозяина, себя не утруждал. В два часа он заявил, что ему надо пойти по коровьим делам, и оставил их.

— Наконец-то мы одни! — сказала миссис Эттербери, и это прозвучало у нее как реплика из старинного лонсдейлского водевиля. Потом она заговорила напрямик: — Знаете, я на вас очень сердита. Откуда вы взяли, что я готова завести с вами роман? Да, да. Шейла успела доложить мне об этом перед самым отъездом.

— Вот не ожидал!

— Могла бы не говорить, но сказала. Знаете что? Вы очень талантливый и очень милый молодой человек, но зачем же себя переоценивать! Даже в отношениях с моей дочерью, которая, кажется, влюбилась в вас. Во всяком случае, настолько, что очертя голову закрутила роман в Рено, как это у вас называется.

— Он из Сан-Франциско?

— Да. Но не это важно. Важно, что Шейла так хладнокровно пошла на это. А насчет меня вы ее, вероятно, напугали. Я служу для Шейлы неким олицетворением… олицетворением того, что именуется постоянством, которого ей не хватает. Короче говоря, Янк, для человека, так тонко чувствующего в своем деле, вы на удивление не чувствуете живых людей. Например, меня. Если бы вы действительно отличались наблюдательностью, вам стало бы ясно, что я не имею ни малейшего желания ложиться с вами в постель.

— Вы уже разгорелись.

— Может быть, но так, самую малость, и говорить не о чем. Меня удивляет, почему вы не говорите, что я боюсь. А я действительно боюсь. Мне страшно начать с вами роман, потому что я прекрасно знаю, чем это кончится. Речь идет не о первых объятиях. Но что со мной будет потом? Даже если никто не узнает о нашей связи, во мне что-то изменится. Мой муж, может, ничего и не заметит, но я замечу. Я не хочу, чтобы вы, чтобы мысли о вас проникли в постель, где мы спим с мужем. Я хочу быть только с ним, потому что — представьте себе — я люблю его. И он любит меня. А вы на это неспособны, насколько я поняла Шейлу.

— Она не имела права говорить вам.

— Нет, имела. А я имела право узнать, что с ней происходит, и оказывается, все дело в вас. Шейла не вдавалась в подробности вашей связи. И мне не было доложено, есть ли между вами связь. Но она много говорила об эмоциональной стороне ваших отношений. А эмоционально вы импотент. Это справедливо?

— Да.

— Тогда вы должны понять, в чем ваша ошибка, Янк. В моем возрасте, после примерно тридцати пяти лет жизни с двумя мужьями, мне нужно нечто большее, чем только переспать с мужчиной. Вам следовало бы кое-что знать, прежде чем судить обо мне так, как вы судите. Будто я изнываю и только и жду, когда вы меня соблазните. Мне, в общем, довольно безразлично, какие на мой счет ходят слухи, но вы человек не рядовой. Неужели же вы правы? Но потом я уразумела: вас ввела в заблуждение моя дочь.

— Такая отговорка ничему не поможет. Свои домыслы я строил сам.

— В таком случае вам еще многое надо постичь.

— Прошу вас, не отказывайте мне.

— Прошу? Вот вы уже по-другому заговорили. Я не слышу вашей веры в собственную неотразимость, — сказала она.

— Да. Но я все равно не отступлюсь.

— Это мне больше нравится, — сказала она. — Вы даже не представляете себе, как мне это нравится. И вы сами тоже. Ваше «прошу» почти меняет дело.

— Почти? — сказал он.

— Да, почти. А вы не пробовали обольстить ту девицу на почте?

— Нет.

— Попробуйте. Мой муж как-то назвал ее паровой помпой общего пользования, но вряд ли он сам это придумал. Ну и пусть помпа. Вы не хотите никаких осложнений, мне они тем более не нужны. Она молоденькая, а я гожусь вам в матери. Знаете что? Попробуйте подружиться с ней, а не выйдет, приходите ко мне.

— Хорошо, я притворюсь, будто попробовал, и скажу вам, что ничего не вышло, а дальше?

— Дальше я постараюсь подыскать вам другую.

— Другой можете быть вы.

— Это я предвижу. Но сначала исчерпайте все прочие возможности. Если вам надо кого-нибудь постарше, неужели вы не пытались обольстить Анну Фелпс? Или была такая попытка?

— Откуда вы взяли, что мне нужен кто-то постарше?

— Ведь я сама такая. Может, даже на год, на два старше Анны Фелпс. У вас была связь с моей дочерью, а до нее с актрисой, которая играет в вашей пьесе. Потом вы вообразили, будто я умираю от желания сойтись с вами, а это значит, что вы сами не прочь со мной сойтись. Человеку вашего возраста прежде всего должно бросаться в глаза, что я намного старше вас. И…

— Да. И черт побери, кажется, намного умнее!

— Но это в порядке вещей, Янк. Ведь я гораздо старше вас. И гораздо дольше живу на свете. А впрочем, я ничуть не умнее вас, да вы этого и не думаете, но жизнь меня кое-чему научила. Грустно то, что Шейле я ничем не могла помочь. Если уж на то пошло, так она мне помогла.

— Своим длинным языком?

— Да.

— Значит, вывод таков, что у нас с вами никогда не будет романа?

— Правильно, — сказала она.

— Если только вы не измените своего решения.

— Изменить свое решение? Какое решение? Моя жена никогда не меняет своих решений. Правда, чтобы решиться на что-нибудь, у нее иногда уходит уйма времени, — сказал Сеймур Эттербери. — О чем это вы тут говорите, если мне дозволено узнать?

— О моей новой пьесе, — сказал Янк.

— О-о! — сказал Эттербери. — Вот не подозревал, что она знакома с вашей новой пьесой.

— Да я почти не знакома с ней. А теперь, когда ты вдруг вернулся, и вовсе ничего не узнаю, — сказала миссис Эттербери.

— Я хотел перепрыгнуть через изгородь, и у меня подвернулась нога, будь она проклята. И всего-то каких-нибудь четыре фута. Я думал, одолею. Перепрыгнуть перепрыгнул — и тут же шлепнулся.

— Надо сделать горячую ванну с английской солью, — сказала она.

— За тем я и пришел, а теперь разрешите мне удалиться. Нога болит, собака.

— Пойдем наверх, я провожу тебя. Янк, вы уж нас извините.

— Что вы! Я и так засиделся.

— Ты зовешь его Янком? Не слишком ли это вольно с твоей стороны?

— Не называть же мне его мистер Лукас, когда я гожусь ему в матери.

— Я гожусь ему по меньшей мере в отцы, но ты не слышала, чтобы я звал его по имени. Терпеть не могу фамильярности. О дьявол! Опять подвернулась. Велю наладить лифт, который был при матери. Зачем нам телефонная будка в доме? Подумаешь, какой шик! Нечего нам здесь шиковать.

— Не удивляйтесь, Янк, мы сделали телефонную будку из кабины лифта.

— Да, я догадался. Большое спасибо за ленч. Надеюсь, нога у вас скоро будет в порядке. Дайте я… — Он хотел предложить Эттербери свою помощь, но его жена замотала головой. Янка отсылали прочь, он был лишний здесь.

Вошел лакей, надевая на ходу черную куртку.

— Не надо, Вильям, — сказал Эттербери. — Ты зайди с этой стороны, дорогая, дай мне, пожалуйста, руку, и все. Нога же все-таки цела.

Им было безразлично, есть тут Янк или нет, и он ушел. Этот инцидент, сам по себе малозначительный, показал ему, какое положение он занимает рядом с четой Эттербери, рядом с их респектабельным супружеством, не говоря уже о самой Кэтрин Эттербери. Она могла говорить с ним откровенно, а через несколько секунд как ни в чем не бывало прогоняла его от себя из своего дома, из своих мыслей. Это была самая интересная женщина из всех, кого он знал, остальные казались девчонками, что, собственно, так и было. И его она заставила чувствовать себя рядом с ней зеленым юнцом, хотя он уже отвык считать себя таковым. Потерпев от нее афронт — афронт во многих отношениях, — он все же надеялся извлечь пользу из этого урока. Не так-то легко узнавать о себе некоторые вещи, особенно если ты должен бы открыть их сам, без помощи женщины, которая намного старше тебя. Может быть — впрочем, только может быть, — она притягивала его к себе, ибо он хотел кое-чему научиться у этой женщины, а не просто любопытствовал, как зеленый юнец, что она собой представляет. Может быть… может быть, и так. Если же он ошибается, перенося свои вожделения в интеллектуальный план, стоит ли совершать еще одну ошибку и заниматься самообманом? Нет, со всей честностью, со всем смирением надо признать, что его интересовала с самого начала именно женщина, а дальнейшее мудрствование — сплошная чепуха. Да, пусть она не умнее его, но жизненного опыта у нее больше. С тобою опыт твой, старушка, а ум пусть будет у других.

Он вернулся к ее ровеснице — к Анне Фелпс.

— Ну что ж, вкусно там вас покормили, вкуснее, чем я кормлю? — сказала она.

— Вкуснее, чем вы, миссис Фелпс, меня никто не кормил.

— Хм! Вот и вырвала у вас признание, — сказала она.

— Вы первая и вы единственная, — сказал он. — Моя мать была бездарной стряпухой.

— Была?

— Была и есть, конечно.

— Вы никогда не говорите о своей матери. Про отца я слышала, он преподает в колледже, а о матери ничего не знаю.

— Грустная это история.

— Да?

— Грустнее и быть не может. Моя мать самая скучная женщина из всех, кого я знал.

— Даже если это правда, не надо так говорить.

— Вы сами вырвали у меня такое признание, — сказал он.

— Опять умничаете? Почему же вы говорите про мать, что она скучная?

— Почему я так говорю или почему я так считаю? Говорю — потому что она на самом деле скучная. Считаю — потому что это так и есть. У нее не было ни одной собственной мысли в голове. Все, что она нам вещала, все было заранее пережевано моим отцом. А он тоже не гигант интеллекта.

— Так относиться к своим родителям… не знаю… Я видела детей, у которых не было настоящего детства, и из них мало кто вышел в люди.

— Я-то в люди вышел. Не так давно я послал отцу восемь тысяч долларов. Столько, сколько, по моим подсчетам, ему стоило мое обучение в школе и в колледже, если уж говорить о колледже.

— И по этим подсчетам ваш сыновний долг исчерпан?

— Нет, не совсем. Я пошлю ему еще четырнадцать тысяч. Это за те годы, что были до колледжа.

— И тогда — полный расчет?

— Полный.

— Ну что ж, по крайней мере вы не перевели на деньги их любовь и нежность.

— Нет, перевел. Это равняется нулю. Если уж на то пошло, они мне сами задолжали за любовь и нежность, которую я расточал им до восьми-девяти лет. С этого возраста я стал разбираться в себе и в своих родителях.

— Почему они вас не любили?

— Потому что я им мешал. Ничего не купить, никуда не поехать.

— И вы чувствовали себя лишним в семье?

— Да. Банально, но так это и было, миссис Фелпс. Некоторых детей лупят, меня никогда не лупили. Жестоких, изощренных наказаний, как выражаются юристы, тоже не помню. Всегда я был обут, одет, сыт. Моему отцу и в голову бы не пришло преступить закон, запрещающий жестокое обращение с детьми. Но он не стеснялся транжирить деньги, угождая своим низменным инстинктам.

— На женщин?

— Нет. Угождал своему дурацкому вкусу в живописи. Он искал поклонения и скупал картины неизвестных художников. Да разве я вам не рассказывал?

— Нет, не рассказывали.

— Так вот, мой родитель пользовался известностью среди всяких мазил и невежд, потому что покупал у них картины. Вместо того чтобы тратиться на то, что было нужно мне.

— Например?

— Ну… не послал меня за границу.

— В восемь-девять лет?

— Нет, когда я был постарше. В двенадцать-тринадцать. Я хотел съездить в Англию и поговорить с Джорджем Бернардом Шоу.

— Это в двенадцать-то лет?

— Да. К двенадцати годам у меня уже было написано семь или восемь пьес.

— Могли бы съездить в Англию и попозже.

— Да, мог, но мне уже не хотелось поговорить ни с Шоу, ни с Марджори Доу.

— А она кто такая?

— Мистер Шоу и Марджори Доу. Это так у меня с языка сорвалось, — сказал он.

— Да, у вас привычка говорить первое, что придет в голову. Я часто это замечала. Некоторые словечки лучше бы держали при себе.

— Невозможно. Художник во мне требует выражения.

— Да? Я не знала, что вы еще и художник.

— Художник, миссис Фелпс. Не живописец. Вы, конечно, слышали выражение «художественный темперамент», его применяют не только к тем, кто занимается изобразительным искусством.

— Слышала, не слышала… хватит. Столько от вас всего наслушаешься за день, да еще такой тихий, как воскресенье. Что вы хотите на ужин? Я вечером уйду, но приготовлю до ухода.

— Хочу ваших изумительных сандвичей с языком.

— Никогда я вас не кормила сандвичами с языком.

— Ну, тогда с этим самым…

— Приготовлю вам холодный ростбиф с картофельным салатом.

— Несколько ломтиков я оставлю Эду Кроссу.

— Совсем это ни к чему. Эд Кросс здесь только пьет кофе.

— Надо же ему перекусить, когда он привезет вас домой. Да! Можете сказать Эду Кроссу, что машину моего агента я покупаю.

— А зачем ему это знать?

— Затем, что со временем я продам ее и хочу, чтобы Эд получил комиссионные. А новую буду покупать там, где посоветует Эд. Он отказался от денег за то, что помог мне получить права, так вот, пусть знает — я этого не забыл.

— Откуда вам известно, что Эд комиссионерствует?

— Я родом из маленького городка, миссис Фелпс. Привык собирать сведения где придется.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Хм! Собираете сведения? Они не всегда надежны, учтите это.

— Так, процентов на семьдесят пять. И конечно, в какой-то мере я полагаюсь на свое воображение. — Он ответил улыбкой на ее взгляд. — А тут процент надежности еще выше.

— Как бы оно вас не подвело, — сказала она.

— Думаю, что не подведет, — сказал он. — А теперь у меня к вам есть один вопрос.

— Пожалуйста.

— На моем месте вы женились бы на Хелен Макдауэлл?

— Ни на чьем месте я бы не женилась на Хелен Макдауэлл. А почему вдруг такой вопрос? Не собираетесь ли вы жениться на ней?

— Ну, а пригласили бы вы ее на моем месте выпить кока-колы?

— Что вы ходите вокруг да около?

— Намеренно. Начинаю с вопроса о женитьбе, потом беру другую крайность. А как быть в промежутке? Ну, поставьте себя на мое место.

— На ваше место. Вот приготовлю вам ужин — холодный ростбиф и картофельный салат. Если все останется нетронутым, я очень удивлюсь, когда приду домой. Это будь я на вашем месте. Когда проголодаешься, может, и потянет на филе миньон. Но ваше филе миньон в Рено, штат Невада. Так что ешьте холодный ростбиф и салат из картофеля.

— Пожалуй, я согласен с вами. Только вот не получилось бы у меня несварения желудка от холодного ростбифа с картофельным салатом — не вашего, а того, что на почте.

— Если бы вы были женаты, несварение желудка получилось бы у вашей супруги.

— Пока мы не увязли во всяких иносказаниях, скажите, почему Хелен не замужем?

— Тут я сдаюсь. Спросите кого-нибудь из ее поклонников, вы же любите собирать всякие сведения где придется. Если женщина не очень осмотрительна, мало ли что с ней бывает.

— Не рекомендуется пить у помпы общественного пользования?

Она кивнула:

— Есть такое мнение. Один мой знакомый говорит, что можно подхватить ветрянку. Заражался ли кто-нибудь ветрянкой от Хелен, не знаю, но и не поклянусь, что этого никогда не было. Господи! Да один человек в Куперстауне схватил ветрянку у своей жены.

— Другими словами, все мы рискуем.

— Все — молодые и старые, богатые и бедные. Опять же у девушки хорошая работа на почте. Живет она с матерью, мать получает пенсию. За дом все выплачено. А я по опыту знаю, что у незамужних есть свои преимущества. Ты сама себе хозяйка, а Хелен любит повеселиться. Будь у нее муж, не ходила бы она по ресторанам два-три раза в неделю, это уж наверняка. Приглашают ее разные мужчины. Коммивояжеры. Приезжие. В войну, конечно, летчики. Всегда она была с сигаретами, и бензина сколько угодно, без нормы. К таким вещам привыкают, от них, наверно, трудно отказаться. Некоторые из ее кавалеров раньше служили в воздушных частях, во время войны она с ними и познакомилась. Теперь, как только окажутся где-нибудь поблизости от Ист-Хэммонда, так к Хелен. Что с ней будет годам к сорока, не берусь сказать, а сама она вряд ли так далеко заглядывает. Живет сегодняшним днем. Да это и по ней видно. Веселая. Ветреница. Ее мать не здешняя. Из Род-Айленда. А они совсем другой породы, эти родайлендцы.

— Вот как?

— Там, говорят, больше пятидесяти процентов иностранцев. Все больше итальянцы. Миссис Макдауэлл, конечно, не итальянка. Она на итальянку не похожа. Но то, что ее родина Род-Айленд, — это наверняка. Вот и все про Хелен. Остальное чистые сплетни.

— Ну-ну, давайте посплетничайте.

— Нет. Так мы до ночи здесь просидим, и все равно имена мало что вам скажут. Но одно-то имя всем будет известно.

— Какое?

— Янк Лукас, — сказала она.

В следующие свои приходы на почту Янк стал держаться свободнее с Хелен Макдауэлл, стараясь внушить ей мысль, будто ее приветливость наконец-то приносит плоды. Так было нужно — почему, он сам не знал, — нужно, чтобы в тех отношениях, которые ему требовались, она видела свою победу. Пусть так и думает, это лучше, чем проявлять настойчивость самому. Если сейчас уступить этой Хелен, потом — в свое время — легче будет порвать с ней. Не то ее дружелюбие в конце концов может приесться, и не будешь знать, куда деваться от неприятностей. Какие его ждут неприятности, трудно сказать, но в этой игре Хелен Макдауэлл будет не так-то легко признать свой проигрыш — разве только гордость подскажет ей, что она сама во всем виновата.

Для него стало развлечением заходить на почту и разыгрывать роль человека, который чем дальше, тем больше, сам того не замечая, подпадает под женские чары. Начал он со следующей недели — с понедельника, и день ото дня улыбался ей все теплее и все больше проводил времени за пустяковыми разговорами. К пятнице стало ясно, что она, так сказать, готова. Начинался уик-энд, и он дал ей возможность открыть действия.

— Вот опять подходит суббота и воскресенье, — сказал он. — Работать в Ист-Хэммонде прекрасно, а когда захочешь развлечься, ломаешь голову, что с собой делать.

— Ну, не знаю… — сказала она.

— Деваться-то некуда, — сказал он.

— А «Кукиш»?

— Какой кукиш? С маслом? Вы шутите?

— Нет, ресторан «Кукиш».

— Первый раз о таком слышу. Где это?

— Да за Куперстауном, мили три-четыре оттуда.

— А что там? Музыкальный автомат, танцульки?

— Автомат у них есть. Знаете какой? «Музак». Монеты в него опускать не надо. Ресторан первоклассный. Французская кухня. Хозяева из Квебека — целая семья.

— «Кукиш» звучит не очень-то по-французски.

— Они купили его у прежнего хозяина Гарри Кука, а мы по-старому называем — «Кукиш». Сейчас другое название — «Maison Blanche»[5].

— А, знаю, где это. Вывеску я видел.

— Мили три-четыре от Куперстауна. Я постоянно там бываю.

— Возьмите меня как-нибудь.

— Хоть сегодня. Зачем откладывать? — сказала она.

— Вы это серьезно?

— Я всегда говорю серьезно.

— Так я и поверил!

— Ну, кое-когда позволю себе невинную ложь. В «Кукише» надо бывать по пятницам. В субботу у них полно, а в пятницу и обслуживание лучше и готовят без всякой спешки. Pâté maison[6] так просто неземной. А для любителей всяких морских деликатесов — пожалуйста, крабы au gratin[7]. Ой, даже говорить не могу, слюнки текут.

— Так чего же мы ждем? Когда за вами заехать?

— Ну, скажем, в половине девятого.

— Так поздно?

— Да что вы! В «Кукише» никто рано не ужинает. Это вам не какая-нибудь закусочная.

Он заехал за Хелен и сразу заметил, что она позаботилась о своей наружности.

— Пожалуй, надену чернобурку, — сказала она, привлекая его внимание к своей чернобурой лисице.

По дороге в «Кукиш» Хелен чувствовала себя прекрасно и сидела с самодовольным видом, а когда они вошли в ресторан, персонал, начиная с гардеробщицы и кончая метрдотелем, все поздоровались с ней, подчеркнуто величая ее «мисс Макдауэлл».

— Я позвонила, чтобы нам оставили столик, — сказала она Янку. — Так лучше, а то засунут куда-нибудь.

— Предоставляю вам заказывать, — сказал Янк.

— Пожалуйста, рада услужить, — сказала Хелен. К его удивлению, она вела переговоры с метрдотелем по-французски.

— Моя мать француженка. Из Потакета, штат Род-Айленд. Отец ни слова по-французски не понимал и приходил в бешенство, когда мать с нами говорила. Иностранный язык все-таки иногда полезен. Вы говорите по-французски?

— Нет, но в бешенство не прихожу. По-испански немножко знаю. Испанский гораздо легче французского.

И так далее и тому подобное. Разные люди подходили к их столику — поболтать с Хелен и поглазеть на Янка. Одних она знакомила с ним, других — нет: «Это сенатор из Монтпильера… Это хирург, который делал операцию моей матери… Это… подполковник, но сегодня он в штатском… Известный адвокат из Спрингфилда, штат Массачусетс… Эти двое ничевушки. Послушайте, как я их отбрею…» — И так далее и тому подобное. В дальнем конце зала был большой камин. На столиках стояли фонари «летучая мышь» и высокие старинные перечницы. Огромные бутыли с коньяком на высоком выступе вдоль стены. На дверных косяках медные бляхи с конской упряжи. «Музак» играл все больше записи Джерома Керна и Винсента Юменса. Еда была обильная, хорошо сервированная, и Хелен съела все до крошки и выпила почти всю бутылку шамбертена. Подали счет, и Янку пришлось разменять дорожный чек. L’addition[8] был на 54 доллара 37 центов.

— Это вам не забегаловка, — сказала Хелен.

— Очень хорошо, что есть такое место, куда можно прийти развлечься.

— По воскресеньям у них устраивают буфет по пяти долларов. Он пользуется большим успехом. Но воскресенье я всегда провожу с мамой. Знаете, как у стариков? Доживет человек до определенного возраста, и все у него сразу сдает. Сначала зрение, потом слух. На вид-то она не старая. Но как эти старики слушают радио, просто удивительно! Говоришь с ней — надо кричать, а Джека Бенни слышит. Рочестер, вот кто умора! Голос у него точка в точку как у Энди Дивайна. Сначала я думала, что он и есть Энди Дивайн, а потом узнала, что за него говорит Эдди Андерсон. Вы, наверно, почти со всеми с ними знакомы, хотя они выступают по радио, а ваши вещи для театра.

Пора было уходить — начало двенадцатого. Они сели в машину, и, взглянув на нее мельком, он понял, что она ждет поцелуя. Поцелуй был крепкий, но для Хелен он соответствовал ритуалу: хороший, дорогой ужин — потом любовь.

Она сказала:

— Отложим, не торопитесь. Мама сейчас уже спит.

Они подъехали к ее дому, поднялись в ее спальню, разделись, легли в постель, и она уплатила ему за пятидесятичетырех долларовое угощение. Больше в этом, пожалуй, ничего и не было. Хелен чувствовала в своей хорошей работе логическое завершение их гурманских изысков. Ничего такого, что могло запомниться, тут не было, и он, разочарованный, погрузился в молчание. Потом она заговорила:

— Я бы оставила тебя подольше, но рано утром должен прийти маляр красить кухню. Он может только в свободное время, а сегодня у него выходной.

— Ну что ж, — сказал Янк.

— Ты доволен, как провел вечер? Я получила большое удовольствие. — Она протянула руку к стулу около кровати и взяла свой халат, зная точно, где он лежит.

— Сколько у тебя было любовников, Хелен?

— Двадцать два. Ты двадцать третий. А знаешь, что говорят?

— Нет, не знаю.

— Я не верю, но ходят слухи, будто Эттербери импотент. Он, говорят, не возражает, что жена бегает к рабочим. Они ведь все пришлые, надоедят ей, и она велит их выгнать.

— Неужели ты веришь этому?

— Да нет, она со мной всегда очень мила. Зачем мне верить всякой болтовне?

— Странно, мне почему-то казалось, что в Ист-Хэммонде к семейству Эттербери хорошо относятся, но это, видно, не так.

— Поживи у нас подольше, и не то узнаешь. В Ист-Хэммонде и пятнадцати человек не найдется, которые заходили бы к ним в дом. Да вот, хотя бы жена Адама Фелпса. Столько лет здесь живет, а наверху у них ни разу не была.

— Да что ты! — сказал Янк.

— Подумаешь, Эттербери! Его дед был фермером, держал всего-навсего двух мулов. Так мой отец говорил. Потом они разбогатели в Нью-Йорке, купили здесь большие участки и с тех пор тут живут. А найди в Ист-Хэммонде пятнадцать человек, которые могут сказать, что бывали в большом доме. И представляешь себе, жена Адама Фелпса видеть не видела, что у них там наверху.

— А мне казалось, у обоих Эттербери очень теплые отношения с Ист-Хэммондом.

— Это потому, что ты слышал только одну сторону. Анна Фелпс, конечно, не станет честить Сеймура Эттербери.

— А почему «конечно»?

— О, это давно было, еще до моего рождения, так что я не знаю, сколько тут правды, но они всегда разъезжали вместе в его шарабанчике. У меня есть фотографии — мой отец с Эттербери и с Анной Фелпс, до того как она стала Анной Фелпс, и с Адамом Фелпсом и с его женой еще до их женитьбы.

— Все в одном шарабанчике?

— В одном шарабанчике. В упряжке два пони, а шарабанчик маленький. Я бы показала тебе эти снимки, но альбом у матери в комнате. Она меня, конечно, не услышит, но придется зажечь свет, а это ее разбудит.

Хелен болтала, лежа на боку, уткнув локоть в подушку и подперев голову рукой. Она угощала его пересудами, собранными за два поколения — отцовское и ее собственное, и тем самым мстила за сплетни, которые, как ей было известно, ходили о ней самой. Поощрять ее не требовалось. Своих любовников она тоже не пощадила.

— Помнишь того сенатора в «Кукише»? Мы еще с ним поздоровались. Я все, что угодно, у него выманю.

Все эти рассказы были вдвойне увлекательны — в них приоткрывалась жизнь обитателей поселка и сущность Хелен, не подозревавшей, что она разоблачает сама себя. Янк уже слышал, как Хелен описывает его своему очередному любовнику — знаменитость, автор похабной пьесы, которая идет в Нью-Йорке, но в постельных делах не бог весть что. Он не знал, как бы потактичнее остановить ее монолог, да, по правде говоря, ему и не хотелось уходить. Теперь он понимал, почему эта сладострастница, приветливо улыбающаяся посетителям из-за своего барьера на почте, так и не вышла замуж. Даже не очень стеснительные супружеские узы заставили бы ее умерить свои привычки. Хелен встала с кровати, пустила воду в ванну, и, когда Янк вышел оттуда, она сидела, листая какой-то журнал, и курила.

— Ты знаком с Хэмфри Богартом? — сказала она.

— Нет, — сказал Янк.

— Будешь в Голливуде, шепни ему, что у него есть горячая поклонница в Ист-Хэммонде, штат Вермонт. — Она взглянула еще раз на портрет Богарта и отложила журнал.

— Откуда ты взяла, что я буду в Голливуде?

— А зачем же тогда пьесы писать? Нью-Йорк? Нью-Йорк — ерунда по сравнению с Голливудом. Кто бы слышал о Хэмфри Богарте, если бы он остался в Нью-Йорке?

— Это верно.

— Ну, повторим еще разок как-нибудь? — сказала она.

— С твоего разрешения.

— С моего разрешения? Вот чудак! А знаешь, галстук-бабочка тебе больше пойдет.

— Никогда бабочек не носил. Не умею их завязывать.

— Можно купить готовый. У тебя длинная шея, а бабочка это скрадывает. Понятно? Я подарю тебе галстук-бабочку. Они есть у Гелдберга в Куперстауне, а вообще мужская одежда в большом выборе в Берлингтоне.

— Я не стиляга.

Она встала — маленькая и даже какая-то трогательная без высоких каблуков.

— Я очень рада, что тебе понравилось в «Кукише». Да надо быть не в своем уме, чтобы там не нравилось. В следующую пятницу этот чертов маляр не придет с раннего утра. Ну как, в пятницу увидимся?

— Обязательно.

— Если Анна Фелпс начнет приставать к тебе с расспросами… да нет, она умная.

— Да, она умница.

— И вообще не ей говорить. Сама небось со своим Эдом Кроссом, прости Господи. — Хелен отворила дверь правой рукой, придерживая халат левой. — Знаешь, что меня подмывает сделать? — Она широко распахнула халатик, ступила на крыльцо и тут же юркнула назад. — Пусть бы полюбовались. Но я на государственной службе. До свидания, мирных снов, спи спокойно, без клопов. — Она ущипнула его, подтолкнула и затворила за ним дверь.

Наверно, хочется поскорее вернуться к журналу и Хэмфри Богарту, подумал Янк. Галстук-бабочку он, конечно, никогда не наденет, а что касается следующей пятницы, то вряд ли встреча состоится. Но впереди еще целая неделя.

В следующие дни Хелен, как всегда, улыбалась ему, когда он приходил на почту, добавив к улыбке дополнительное приветствие в виде высунутого кончика языка, что выглядело бы довольно невинно, если б у нее была привычка облизывать губы. Но теперь, после россказней Хелен, да и после свидания с ней, Янк вдруг почувствовал, что Ист-Хэммонд начинает угнетать его. Неужели нет такого места, которое не стало бы давить гнетом? Да, такого места нет, и сколько еще ему придется постигать заново то, что он знал всегда? Спринг-Вэлли. Нью-Йорк. Ист-Хэммонд. В конечном счете вся планета Земля. В конечном счете? Да нет, уже сейчас. Он давно это знал. С того и начал, что узнал, но каждый раз постигал заново, а на это уходит много времени. Есть место, где он становится всеведущим и всесильным: оно в той комнате и на том стуле, который стоит перед его пишущей машинкой. Тут он может вообразить себя божеством. Во всех других местах он тощий мужчина со слабым зрением, отчаянно смущающийся при виде кончика язычка, высунутого шлюхой. Бетховен и Эдисон были глухими, Милтон ослеп, Гиббон и Честертон были тучными, По — сумасшедший, Платон — гомосексуалист, а Гоген — сифилитик. Чувство родства с ними еле теплилось, еле проступало в нем, до тех пор пока не начинали стучать клавиши его машинки, дающей жизнь Нэнси-Хвать и Гарри-Красавчику, но тогда он уже был в обществе Людвига и Томаса, Джона и Эдварда, Гилберта, Эдгара, Поля и Джорджа Германа Рута, султана Бейрута — в обществе тех, кто стоит особняком от тех, кто не стоит особняком.

Найдя поддержку в своих рассуждениях, он снова сел за работу, а в пятницу утром зашел на почту и сказал Хелен Макдауэлл:

— Сегодня наше свидание не состоится. Мне надо работать.

— Ну что ж, хорошо, — сказала она.

Ничего хорошего тут не было, и улыбка не могла скрыть ее досаду, но он заявил это твердо, а в жизни, которую вела Хелен Макдауэлл, мужчинам, делающим твердые заявления, перечить нельзя. Хелен возненавидела его, но ненавистью к нему она воспылала бы в любом случае. На сей раз кончик ее языка не появился.

Через неделю Янк кончил первый вариант пьесы и по телефону доложил эту новость Пег Макинерни.

— Ничего лучше со дня открытия пенициллина я не слышала, — сказала она.

— При чем тут пенициллин? — сказал он.

— Да ни при чем. Могу заменить — со дня изобретения колеса. Когда вы приезжаете?

— Еще не знаю. Дня два буду спать, а потом перечитаю пьесу еще раз. Ведь торопиться нам некуда?

— Торопиться некуда. Выспитесь как следует. А приедете, надо будет поговорить насчет Харбенстайна. Он все еще мечтает заполучить вас в Калифорнию. Полностью переме́ните обстановку.

— Я думал, он давно остыл.

— Ни в коем случае, — сказала она.

— Ну что ж, это не расходится с моими планами, — сказал Янк. — Сюда я уже не вернусь.

— Хватит?

— Пожалуй, хватит, — сказал Янк. — Ист-Хэммонд сослужил свою службу, и нечего мне здесь больше торчать.

— Так уезжайте оттуда поскорее. Эти городишки — тоска смертная, когда новизна с них скатит.

— Или когда убеждаешься, что никакой новизны в них и нет, — сказал Янк.

— Значит, жду вас. Через неделю увидимся?

— Примерно через неделю плюс-минус день-другой, — сказал Янк.

Он не стал предупреждать Анну Фелпс о своем решении уехать из Ист-Хэммонда. Однако сказал ей, что кончил первый вариант пьесы и собирается спать сутки напролет.

— Значит, собираетесь в Нью-Йорк, — сказала она.

— Да, я не решаюсь доверить свою рукопись почте Соединенных Штатов, — сказал он.

Она улыбнулась:

— Почте Соединенных Штатов или местному почтовому отделению?

— Да нет, о местном почтовом отделении я не думал, — сказал он.

— Но это не значит, что оно о вас не думает, — сказала Анна Фелпс. — Или не говорит.

— Это вы о ком? Случайно, не о Хелен Макдауэлл?

— Может, и о ней, — сказала она. — Насколько я знаю, у вас было всего одно свидание, и то вы мне об этом не доложили. Но сами знаете, в маленьких городках сведения собирают по кусочкам, по крошкам. Вы специалист по такому сбору.

— Угостите меня этими кусочками и крошками, — сказал он.

— Не могу, — сказала она. — Не знаю даже, с чего начать.

— Ах, вот какие кусочки и крошки? Ну что ж! Она улыбнулась.

— Мне, наверно, следовало вас предупредить. Хелен болтает о вещах, которые порядочные женщины держат про себя. Но такому специалисту по собиранию кусочков и крошек самому следовало бы это знать.

— Я вижу, вы получаете удовольствие, миссис Фелпс. И за мой счет.

— Вы меня осуждаете? А мне почему-то смешно.

— Тогда похохочите вволю. Не хихикайте.

— Не над чем тут хохотать. Не настолько это смешно.

— Может быть. Но шутки-то вы, конечно, понимаете, даже если они на ваш счет.

— Смотря какие, — сказала Анна Фелпс.

— Да это, собственно, не шутка, но среди прочих кусочков и крошек я, к своему удивлению, обнаружил, что вы были когда-то в большой дружбе с Сеймуром Эттербери.

Его поразила перемена, происшедшая в этом лице, обычно маловыразительном. От добродушного подтрунивания над ним по поводу тех вещей, которые порядочные женщины держат про себя, она вдруг с болью, со страстью ринулась на защиту — защиту чего-то, не самой себя.

— Не бросайте слов на ветер, мистер Лукас. Не бросайте… слов… на ветер, вот что, — сказала Анна Фелпс и ушла из кухни.

Весь этот день и весь следующий она отвергала все его попытки принести извинения. Она, конечно, догадывалась, что он наслушался про нее и про Эттербери от Хелен Макдауэлл, а для Анны Фелпс этот источник осквернял любые человеческие отношения.

Янк решил не откладывать больше своего намерения проспать сутки.

— Я ложусь на двадцать четыре часа, миссис Фелпс, — сказал он. — Если мне захочется выпить стакан молока и немножко перекусить, я сам все возьму. На телефонные вызовы отвечайте, чтобы позвонили послезавтра.

— Хорошо, — сказала она.

Янк взял термос с молоком, тарелку печенья, ушел к себе наверх, разделся, принял теплую ванну и лег в постель. Лежа он расслабится и сможет спать по три, по четыре часа подряд, просыпаясь ненадолго в промежутки. Ему не хотелось торопить сон, и сон пришел сам, надолго, часов на семь. Он встал, сходил в уборную, снова лег и снова заснул. И так пролежал в постели на два часа больше намеченного срока, чем остался очень доволен. Потом умылся и сошел вниз. Анны Фелпс в кухне не было, но на столе лежала записка. Он поставил кофейник на огонь и, прежде чем надеть очки и прочитать эту записку, выпил чашку кофе. Кто-то, не назвавший своего имени, звонил ему в три часа утра. Две записки — позвонить мисс Макинерни, срочно. Еще две — позвонить какому-то мистеру Лидсу в редакцию «Джорнал америкен». Столько вызовов за двадцать шесть часов не было и за неделю со времени отъезда Шейлы Данем. Он выпил еще одну чашку кофе, и тут на кухню вошла Анна Фелпс с собакой.

— Все прочитали? — сказала она.

— Да, спасибо.

— С той, что не сказала, кто она, я не стала разговаривать, повесила трубку. Потом мисс Макинерни, и тоже не лучше. Она звонила сегодня утром часов в одиннадцать и еще около двух. Я знаю, это ваш агент, но, будьте добры, внушите ей: я не привыкла, чтобы со мной так разговаривали. Бранится, чертыхается. Я сказала, что вы так распорядились, а ее распоряжений я слушать не намерена.

— Это не похоже на мисс Макинерни.

— Еще какой-то Лидс. Этому понадобилось знать, звонили ли вам из других газет. Я говорю, вы просили, чтобы вас не беспокоили, и больше ничего докладывать ему не обязана. Тогда он спрашивает: может, вы проснулись? А я ответила: больше он от меня ничего не услышит. Невоспитанный народ. Горожане. Ну, вы, наверно, есть хотите?

— Да, пожалуйста. Яичницу с беконом. Я пойду позвоню с вашего разрешения.

Он застал Пег Макинерни в ее конторе.

— Вы только что проснулись? — сказала она.

— Выпил кофе, впервые за двадцать шесть часов.

— И ничего не знаете про Зену?

— Про Зену? Нет. Наверно, что-нибудь плохое.

— Да, плохое. Держитесь, Янк. Она покончила с собой ночью. Приняла слишком большую дозу снотворного, но это, несомненно, самоубийство.

— Несомненно, самоубийство, — сказал он.

— Я от Эллиса все узнала. Плохо, Янк. Очень плохо. Зена встретилась с Бэрри после спектакля, поехали ужинать к «Сарди». Переругались там насмерть, и она ушла одна. Он обращался с ней по-скотски, это весь город знает. Просто по-скотски. Она приехала домой и начала всех обзванивать, но, если говорить правду, последнее время с ней часто так бывало, и многие отключали свои телефоны. Марк Дюбойз говорил Эллису, что Зена и ему звонила и понять ее было нельзя. Несла что-то бессвязное, видимо, первое, что придет в голову. Марк под конец сказал ей: мне пора спать. Она позвонила Скотту Обри, налетела на его жену и бог знает чего наплела про Скотта. Позвонила мне. Сказала, что если я не дам ей вашего телефона, то сама буду за все отвечать. Я спросила: за что «за все»? Это не важно, говорит. В голосе у нее было такое отчаяние, что я дала ей ваш телефон. Она до вас не дозвонилась.

— Да, я спал. И не велел себя будить, кто бы ни позвонил.

— Это вряд ли изменило бы дело. Что было дальше, неизвестно. Но между тремя-четырьмя часами ночи она приняла целый флакон снотворного. Утром горничная и нашла ее мертвой. Она лежала в ванной на полу.

— И все-таки это еще не доказывает самоубийства, — сказал Янк. Телефон умолк, и он сказал: — Пегги, вы меня слышите?

— Да.

— Я говорю, это еще не доказывает самоубийства.

— Она оставила записку. Вам. На клочке бумаги написано: «Дорогой Янк, благодарить тебя не за что».

— О-о! — сказал он. — И все?

— И все. Но это попало в газетные заголовки. Сейчас прочту. «Зена — Янку: Благодарить тебя не за что». А в одной газете собрано все, что сейчас говорят об этом. Что вы толкнули ее назад, к Бэрри, и что из-за вас он ужасно обращался с ней. Описания их стычек на людях. Ни для кого не секрет, что из примирения ничего не вышло. И прочее и тому подобное. Не знаю, где у нас закон о клевете в печати, но клевета вот она, налицо.

— Правда, что он плохо с ней обращался?

— Это всем известно. Бэрри говорил людям: «Вы знаете мою жену, брошенку Янка Лукаса?»

— Сволочь, — сказал Янк.

— Да, конечно, но я уже пыталась вам внушить, что вы наделали здесь бед.

— А теперь внушаете, будто я убил ее. Да?

— Если бы я так думала, я бы не говорила с вами сейчас.

— Как знать, — сказал он.

— У меня была смутная надежда, что вернетесь вы в Нью-Йорк и у вас с Зеной все наладится, а нет, так она хотя бы всыплет вам как следует. Или то, или другое.

— Я собирался приехать послезавтра, — сказал он.

— Завтра похороны. Завтра не надо вам приезжать, — сказала она. — Траурная служба в церкви на Мэдисон-авеню. Для вас это может кончиться неприятностью.

— Я не собирался там быть, но теперь, кажется, надо, — сказал он.

— Зачем? Подтвердить свое мужество? А если кто-нибудь устроит скандал, захочет дать вам по физиономии, чем это поможет Зене? Окажите ей хотя бы минимум уважения. Там будут все театральные знаменитости. Дайте вы ей удалиться со сцены с достоинством.

— С достоинством? Хорошо. Значит, мы увидимся только послезавтра?

— Да. И я закажу вам номер где-нибудь — в отеле «Пьер» или в «Сент-Реджисе». Останавливаться в «Алгонкуине» не надо.

— Вы не хотите, чтобы я остановился в «Алгонкуине»? Ладно.

— А в Калифорнию могу вас отправить на следующий же день.

— Так вы советуете?

— Да. Там… ну, там — это не здесь.

— Я пробуду в Голливуде не больше недели.

— Как хотите. Но может, вам захочется пожить там подольше. По словам одного моего знакомого, женское население в Голливуде гораздо гуще. И он же говорил, будто товарооборот там происходит быстрее, но я так и не поняла, что это значит.

— Если выясню, то растолкую вам, — сказал он.

— Знаете, Янк, на мою долю много пришлось всякого. Кончали с собой. Одного убили. А уж сколько разводов и всего прочего, одному Богу известно. Куда бы ни склонялись мои симпатии, для своего клиента я всегда стараюсь сделать все, что могу. Иначе я не брала бы с него денег.

— Так я и думал, — сказал он. — А куда склоняются ваши симпатии, мне известно.

— Вот как? На сей раз я сама ни в чем не уверена. Если заглядывать вперед, то есть в конечном счете.

— Ну что ж, надеюсь, в конечном счете мы с вами окажемся на одной стороне, на той, на какой нужно и в нужное время.

На этом их разговор закончился. И тут же, собственно, закончилось его пребывание в Вермонте.

— Послезавтра я уезжаю, миссис Фелпс, — сказал он.

— Совсем? — сказала она.

— Да.

Она кивнула.

— Конечно, здесь вас теперь ничто не держит, — сказала она.

— Не сердитесь на меня за мою вольность насчет мистера Эттербери, — сказал он.

— Насколько я могу судить, мистер Лукас, вам трудно понять, почему это меня обидело.

— Скажите, почему?

— Скажу-то я охотно, да вряд ли у вас что-нибудь прояснится. Понимаете, мистер Лукас, мои воспоминания — они мои. Вот как игрушки у ребенка. А ребенку понравится, когда он придет домой и увидит, что в них играют двое посторонних?

— Посторонние — это мы с Хелен Макдауэлл? — сказал Янк. — Что же, понимаю.

— Игрушки, захватанные чьими-то липкими пальцами. Липкое можно отмыть холодной водой, но сама ты берегла свои игрушки, не хватала их липкими руками. Уж я-то, во всяком случае, так не делала. Теперь давайте рассчитаемся. С вас там за два-три телефонных разговора, а так за все уплачено до конца недели. Вы можете, конечно, потребовать, чтобы я вернула вам за неиспользованные дни, но тогда надо было предупредить об отъезде заранее.

— Ничего я не собираюсь требовать, пора бы вам запомнить это.

— Да, я знаю, вы никогда не скупились. А как с машиной — раздумали ее продавать?

— Да, раздумал. На этой неделе я уезжаю в Калифорнию, а машину поставлю на прикол.

— Эд был бы не прочь заработать комиссионные, — сказала она.

— Я оставлю ему чек на пятьдесят долларов.

— Нет, этого я вам не советую. Он не примет ваших денег. Если бы вы поручили ему какое-нибудь дело, так чтобы он смог заработать, тогда другой разговор. Но такому, как Эд Кросс, чаевых не предлагайте.

— Хорошо, миссис Фелпс, я найду способ рассчитаться с ним. Попрошу отыскать, нет ли чего о моих предках в здешнем архиве.

— Лишь бы заработано было. И если можно, лучше наличными.

— Хорошо. Я оставлю вам нью-йоркский адрес. Моего агента. Она перешлет мне счета и что там еще будет. Уеду я послезавтра, рано утром.

— Поесть я вам приготовлю вовремя.

— А до тех пор мне еще надо поработать, но стучать на машинке не буду. Так что начинайте привыкать к тишине.

— Машинка мне никогда не мешала, — сказала она.

— А что мешало, миссис Фелпс?

— Да нет, мы уж с вами вроде простились.

— Вот сейчас я буду требовать. Что вам мешало?

— Да ваши кошмары. Сколько раз мне хотелось подняться наверх и разбудить вас, но, по-моему, вы сами всегда просыпались.

— Прошу прошения.

— Да ведь это вам от них было плохо, а не мне. Хотя иногда я боялась.

— Я кричал?

— Нет, не так громко. Скорее, стонали. Слов не было слышно, только стоны. Вы, наверно, кофе слишком много пьете. У мистера Фелпса тоже бывали кошмары, если он ел сыр. Поэтому сыра я вам никогда не подавала. Так что все дело, наверно, в кофе.

— Ну что ж, еще только две ночи. Уж потерпите.

— Да у вас они не каждую ночь.

— Вряд ли это от кофе, вот сегодня, например, мне наверняка будут сниться кошмары. Актриса, которая играла главную роль в моей пьесе, покончила с собой. Поэтому было столько телефонных звонков. Завтра появится в газетах.

— И по радио передавали.

— Так вы уже все знаете?

— Только то, что по радио.

— И ничего не сказали мне?

— Ждала, когда вы сами скажете.

— Это… чутко с вашей стороны.

— Мы люди воспитанные, — сказала она.

Он сел читать свою пьесу, и эта читка была как прогон на сцене. Сначала он благодарил судьбу, что ему есть чем заняться. Пьеса захватывала его, требовала сосредоточенности — он читал реплики, слышал, как их произносят, видел весь спектакль. Потом, во второй сцене первого акта, появилась Зена. Эту роль он написал для нее, отрицая, что именно для нее она и написана, и убеждаясь все же, что обманывает сам себя. Не слишком приятно сознавать: есть живое существо, которое так насытило, так пронизало собою твой вымысел, так подчинило его себе, а Зена это сделала. Зена — и никто другой, существующий или воображаемый, — была в каждом слове, в каждой паузе. Он читал с жадностью, словно открывая для себя, какой Зена была при жизни. Эта пьеса стала достоверной записью и рассказом автора о живой Зене — автора, который наблюдал ее близко и наблюдал зорко. Мимоходом, репликой в сторону, Янк признал, что теперь ему понятно, почему с первых строк пьеса писалась как бы сама собой. Но тогда он еще не знал, что был инструментом в руках существа, им же и загубленного. Как блистательно, с какой иронией отомстила Зена! Мучительно было сознавать, что никогда больше не напишешь ничего равного этой пьесе. Радостное ощущение своего сродства с Богом, открытие в себе божественного начала и гениальности и предельная вера в свои силы — все это исчезло, как дым над Геттисбергом, как слезы в Гефсиманском саду. Он быстро дочитал до конца некролог Зены Голлом, который одновременно был и некрологом таланта Янка Лукаса.

Если, конечно, он не найдет кого-нибудь ей в замену.