Федор Годунов. Интервенция

Глава 16

23 июня 1609 года от рождества Христова по Юлианскому календарю.

Пепел. Он был повсюду. Он лежал под копытами, смешавшись с дорожной пылью в тёмно-серую смесь, сыпался тёмным инеем с обугленных стен, назойливо лез за ворот шубы, норовил запорошить глаза, лип к губам. Мой конь недовольно фыркал, тряся испачканной гривой, переступал беспокойно копытами, норовя сорваться в галоп.

Тошно, противно, смрадно. Ещё и трупы вдоль дороги лежат: люди, кони, собаки вперемежку с крысами; скрюченные, обугленные, вонючие. И это только те, что на виду лежат. Страшно даже подумать, сколько людей, не сумев выбраться из пылающих домов, осталось там, внутри отбушевавшего ада.

Мда. Неожиданно вспыхнувший пожар, сделал приготовленную для интервентов ловушку по настоящему смертельной. Если взрывом Чертольских ворот я хотел лишь ненадолго задержать не успевшие войти в город польские хоругви, то огненная стихия окончательно отсекла авангард от остальной части войска, не только исключив оказание хоть какой-нибудь помощи попавшим в засаду отрядам, но и отрезав им единственный путь к отступлению.

Разгром был полным. Из почти трёхтысячного польского отряда, обратно из города смогло вырваться не более пары сотен. Остальные метались, задыхаясь в удушливом дыму, гибли под пушками Белого города, вновь бросались к реке под залпы смертоносной картечи. Русские, ожесточившись за годы Смуты, пощады никому не давали. И лишь немногие везунчики, которым посчастливилось в нужный момент оказаться рядом со своим командиром, Станиславом Зборовским, были вместе с полковником взяты в плен.

Мимо проскрипела телега наполовину заваленная трупами. Два дюжих мужика, сдёрнув с головы шапки, поклонились, свернули чуть влево с дороги, к очередному лежащему возле дымящегося колодезного сруба телу. Здесь таких много трудится. Недаром ещё вчера сивуч объявил на Лобном месте о том, что царь за каждого вывезенного и похороненного за городом погибшего серебреную деньгу даёт. И при этом не важно; свой то покойник или поганый латинянин, что с войной на Москву пришёл. Дьяк, что царём за похоронами надзирать поставлен, различий в том не делает.

Нужно всех похоронить; и своих, и чужих. Мы же не варвары какие, чтобы над трупами врагов глумиться. Да и гниющие на жаре тела, прямая дорога к вспышке эпидемии. Бороться с ними здесь не умеют и та же холера или чума пострашнее вражеского войска оказаться может. Вот и решил я с этим делом не тянуть, похоронив трупы за городом, благо поляки, решив взять город штурмом, об осаде и не помышляли. Вражеских воинов в общей могиле зароем, а своих постараемся опознать и по всем правилам похоронить.

А русских, между тем, во вчерашнем огненном аду тоже не мало погибло. Я с непонятным для самого себя упорством продолжал объезжать развалины выгоревших домов, заставляя себя всматриваться в лица погибших. Лица не только мужчин-воинов, но и стариков, женщин, детей.

Специфика человеческой психологии, блин! Люди есть люди. В какую бы эпоху они не жили, мало меняются. Вот и в этот раз, несмотря на мой указ, в Белом городе укрылись не все. Кто-то понадеялся на крепкие стены и стойкость воинов, что защищали внешнюю стену города, другие посчитали, что враг начнёт штурм в другом месте (том же Замоскворечье), третьи и вовсе просто решили положиться на судьбу, не желая бросать на произвол судьбы хозяйство и понадеявшись на русский «авось».

А потом. А потом стало поздно куда-либо бежать. Сколько же христианских душ это распроклятое «авось» вчера понапрасну сгубила!

— Иван!

— Слушаю, государь.

Видя, что царь-батюшка сегодня в плохом настроении, моя свита благоразумно держалась чуть в стороне, стараясь не лезть под руку. Даже Никифор, по-видимому, что-то уловив во время утренней молитвы, моё безрассудное желание съездить на пожарище, никак не прокомментировал, просто приняв к исполнению. А большинство бояр и воевод и вовсе предпочли не отсвечивать, сославшись на подготовку к предстоящему сражению.

— Список всех домов и усадеб, что сгорели, составишь; где стояли, кто хозяева, живы ли. И людишкам объяви, что как только ляхов от Москвы прогоним, те дома за государев счёт восстанавливать будем. Но смотри, — прожёг я своего секретаря взглядом, — узнаю, что со списком мухлюешь или взятки на этом деле берёшь; не прощу.

— Так где же такие деньжищи найти, Фёдор Борисович! — опешил Семёнов. — Василий Петрович и так жалуется, что ни одной монеты долго в руках подержать не может. Всё как вода сквозь пальцы течёт; золото, сукно, меха. А тут почти половина Скородома выгорело! Виданное ли дело⁈

Половина. Если бы не людские жертвы, и всего Деревянного города было бы не сильно жалко! Всё-таки польские мародёры, кроме того, что по своей дурости своих же земляков в огне сгубили, ещё одну услугу мне оказали; площадку для нормального градостроительства очистили. Сам бы я на такое никогда не решился, но раз всё помимо моей воли свершилось, нужно восстановление города под свой контроль брать. Сначала выгоревшую половину Скородома отстрою, потом и до другой половины дело дойдёт.

А Головин своими жалобами за последние полгода мне всю плешь проел; его бы воля, сгрёб бы всю царскую казню в одну кучу, уселся сверху и медной монеты даже собственному государю не выдал. Зря я его в казначеи возвёл. Жаден без меры. Даже для своей должности, жаден. Да и меня не шибко любит; в своё время Головиным от моего батюшки прилично так прилетело. Но уж очень князь Скопин-Шуйский за своего тестя просил. Как ему откажешь? Вот и приходится теперь со вздорным стариком постоянно лаяться.

Ну да, ладно. С Головиным я как-нибудь разберусь. Не впервой. Мне до того нужно польского короля восвояси наладить.

Вспыхнувший пожар, вскрывшийся обман Грязного с Черкасским и разгром отряда Зборовского заставил Сигизмунда отступить, меняя свои планы. И теперь гетман Жолкевский был намерен нанести главный удар со стороны Замоскворечья. Во всяком случае, как мне успели доложить, Сигизмунд отнял у Ходкевича осадные пушки и перебросил их на Юг, установив напротив Калужских и Серпуховских ворот. Да и сама армия Жолкевского, ещё вчера вечером переправившись через реку, сместилась туда же, оставив на Западе лишь небольшие отряды-заслоны. По-видимому, Сигизмунд сделал ставку на решительный штурм Москвы, решив ограничиться блокадой войска Скопина-Шуйского на Поклонной горе.

Пусть штурмуют. Если король думает, что в Замоскворечье будет проще, то сильно ошибается.

К дороге, волоча непослушные задние лапы, выполз пёс, обречённо ткнулся в пепел обожжённой мордой, заскулил, позвякивая оборванной цепью.

И тут меня затрясло. Всё утро, всматриваясь в лица погибших москвичей, я как-то держался, чувствуя как давят на сердце неподъёмным грузом беспросветная горечь на пару с зарождающейся ненавистью. Держался, решив пройти этот путь до конца. Но почему-то именно эти полные тоски и безнадёги глаза дворовой собаки оказались той соломинкой, что переломила хребет верблюду, в одно мгновение смыв наносное спокойствие.

Сволочи! И в той, прошлой истории полМосквы сожгли, и в этой таким же образом действуют. Одно слово — нелюди! Им бы лишь до беззащитной жертвы добраться и сразу в беспощадных зверей превращаются: грабят, истязают, насилуют. В Москве погулять захотелось? Ну, ничего, вы у меня вдоволь нагуляетесь! До кровавых соплей!

— Госуда… — дёрнулся было, почувствовав неладное, Никифор и тут же осёкся, напоровшись на бешеный взгляд, сдал чуть назад, втянув голову в плечи.

Я глубоко вздохнул, стараясь справиться с накатившим бешенством, скрипнул зубами, пытаясь удержать в себе хлёсткие слова. Ещё не хватало на ближнике свою злость сорвать. Он то к случившемуся никаким боком не причастен. А имена виновных в поджогах я скорее всего и не узнаю никогда.

Хотя нет. Может и узнаю. Те мародёры, что в случившемся виноваты, вслед за основными силами Зборовского вглубь Москвы не пошли, а значит, с большой долей вероятности, могли спастись, в первых рядах вырвавшись из города. Нужно будет, если победим, пленных о случившемся поспрашивать. Может, увидел кто чего или один из поджигателей своим «подвигом» ненароком похвастался? Эх, жаль, Василий Григорьевич не на шутку занедужил и Лызлов во вчерашней мясорубке пропал. Они бы быстро до правды дознались! А уж там я бы этих пироманов по-царски отблагодарил. И не дрогнуло бы ничего внутри!

— Чего смотришь⁈ — не удержавшись, всё же рявкнул я на главу моей охраны. — В Кремль возвращаемся. И пса пусть подберут. Передашь Никитке-псарю; если выходит, золотым одарю.

До Кремля я не доехал. На въезде в Белый город навстречу кинулся Василий Грязной, осаживая взмыленного коня.

— Государь! Дедушка, Василий Григорьевич умирает! Тебя кличет!

Грязной умирал. Когда я ввалился к нему в спальню, старик чуть дышал, не в силах пошевелить даже рукой. Лицо ближнего боярина как-то сразу осунулось, постарев ещё больше, взгляд утратил остроту, подёрнувшись еле заметной пеленой. И всё же бывший опричник из последних сил держался, твёрдо решив перед смертью поговорить со мной.

— Вот и всё, Фёдор Борисович. Пришло время перед Господом ответ держать, — Грязной говорил очень медленно, с явным усилием протискивая слова сквозь начавшие неметь губы. — Благодарствую, государь, что откликнулся на мой зов, пришёл попрощаться с холопом твоим верным.

— Я не мог не откликнуться, Василий Григорьевич, — сжал я холодеющую кисть. — Если хочешь о чём то попросить; проси.

— Поблагодарить хочу, — попытался выдавить на своём лице улыбку старик. — За то, что не на чужбине рабом умираю, за то, что возвысил холопа своего выше меры. Об одном прошу, внука Васятку своей милостью не оставь и жениться ему на княгине Ирине Черкасской повели, как у нас с её братом Иваном сговорено было. Пусть хоть он род наш продолжит, раз Борьку казнили.

— Может ещё и не казнили, Василий Григорьевич, — попытался я успокоить старика. — Бог милостив. Когда мне вчера в Кремль пленённого полковника Зборовского привели, я сразу к польскому королю гонца отправил, предупредив, что обращаться с польскими шляхтичами будут точно так же, как они с русскими пленными обращаются. А если, поляки, паче чаяния, кого-то из моих подданных казнят и особо то твоего внука касается, то на следующий день я всех пленных шляхтичей во главе с Зборовским на глазах у всего их войска на кол посажу. Не должен король Бориса тронуть. А там, глядишь, его да князя Пожарского на того же Зборовского сменяем.

Здесь я Грязному не врал. Шансы, что Сигизмунд не осмелится убить его внука, были неплохими. И дело тут было вовсе не в ценности польского полковника. На Александр Зборовского королю было наплевать. Не велика персона да и семейство Зборовских не входило в число сторонников королевской власти. Но мучительная, позорная казнь польского полковника и других шляхтичей и осознание того, что и других, по вине короля, в случае попадания в плен ждёт то же самое, популярности среди шляхты Сигизмунду точно не добавит. Здесь и до откровенного бунта и развала войска может докатиться.

— Как Бог даст, — прошептал боярин, прикрыв глаза. — Об Иване Черкасском и Матвее Лызлове слышно что?

— Нет, — покачал я головой. — Они вместе с Зборовский на Крымский брод сунулись. Может в реке утонули, может в огне сгинули, — перед глазами вновь всплыли скорчившиеся, обгорелые тела, наполняя сердце гневом: — Найду тех ляхов, что Москву подожгли, лёгкой смертью не умрут!

Грязной с видимым усилием вновь открыл глаза и выдавил слова:

— Не нужно ляхов искать, государь. Это я приказал Матвею Скородом поджечь.

— Что⁈ — не поверил я было услышанному. И тут же осознал, что старик не врёт. — Но зачем? Ты знаешь сколько народу в том пожаре погибло⁈

— То неслухи погибли, что твой указ в Белый город уйти, не исполнили. Зато тот отряд, что в город вошёл, почти под корень извели. То для твоего войска большая подмога. — Грязной захрипел, давясь слюной, но продолжил выплёвывать слова: — Ты слишком мягок, государь. Через то и тебе, и всему государству большая поруха выйти может. Шуйскую с младенцем пожалел, теперь вокруг ворёнка все твои враги собрались, Мстиславского не казнил, он во главе заговора на Москве встал. Не щади воров, государь. Всех их нужно уби…

Потом я ещё долго стоял, не сводя взгляда с потухших глаз старика, закрыл ему веки, сложил руки на груди. Вновь постоял, прощаясь с верным соратником. Целая эпоха ушла вместе с ним. Суровая, кровавая, грозная. Был ли он прав в своём стремлении решать все проблемы кардинальным путём? Не знаю. У мня ещё будет время над этим подумать.

— А на совет не позвали. Словно псов, когда в них надобность пришла, кличут.

Филарет не ответил, хмуро провожая выходящий из королевского шатра полковников. А что тут ответишь? Прав князь Иван Голицын; не в чести они у Сигизмунда с тех самых пор, как того в Смоленске пушками встретили. Совсем не в чести. Вроде и не пленники, а под приглядом держат. Особенно после того, как известие о побеге его брата, Андрея, до короля дошло. И вроде погиб сам Андрей, утонув в Богом забытой речушке, а отношение со стороны польских панов уже не изменилось. Они и раньше то морды при виде московитов-перебежчиков кривили, а теперь самый распоследний шляхтич, что в поход себе даже клячу купить не смог и пешкодралом до Москвы дотопал, через губу разговаривает.

— Небось опаску имеют, что среди нас Годуновский послух есть, — возразил Салтыков, криво улыбнувшись. — Оттого на военный совет и не зовут. Узнает, вор, что король с гетманами задумали да сбежит о том Федьке рассказывать, как князь Андрей сбежал. И поделом ему, Иуде, что в реке утоп!

Филарет поморщился.

Вот зачем? И так в последнее время неладно среди них. Мстиславский с Воротынским всё время грызётся; упрекает, что в неудачный заговор его вовлек, Трубецкой, в Москве вместе со Зборовским сгинул, Голицыны мрачнее тучи ходят и тоже друг с другом постоянно собачатся. А тут ещё Салтыков их по больному бьёт. Вместе держаться нужно, а он разлад вносит. Вон, Иван Голицын уже багроветь начал. Того и гляди, Салтыкову в бороду вцепится.

К счастью, в этот момент, из шатра выглянул королевский референдарий, пан Гонсевский.

— Входите. Король ждёт вас.

В королевском шатре было немноголюдно. Кроме самого короля за походным столом сидели оба великих гетмана: Жолкевский и Ходкевич, отец Барч, вернувшийся к ним Гонсевский и неожидано принявший близко к сердцу гибель племянника великий канцлер литовский, Лев Сапега, увязавшийся за Ходкевичем в поход.

— Здрав будь, твоё королевское величество, — Филарет с силой сжал посох, стараясь не смотреть на стол. Пировали только что паны, а их к объедкам позвали! Словно холопов каких! Большего оскорбления и придумать сложно. Бывший патриарх твёрдо решил, что за стол, как бы не звали, не сядет. Уж лучше в железо сесть или голову на плаху. Всё меньше порухи для чести будет. Сзади отвесили королю поклон бояре. — И вам, благородные паны, здравствовать.

Сигизмунд небрежно кивнул, но за стол не позвал, махнув рукой в сторону лавки, стоящей у стенки шатра. Благородные паны на приветствие не ответили, слишком увлечённые более важными делами: гетманы о чём то тихо беседовали, Гонсевский потянулся к бутыли с остатками вина, а Сапега, смачно чавкая, обгладывал большую кость, пачкая дорогой жупан капающим жиром. И лишь отец Барч, кивнув, ласково улыбнулся.

И вновь Филарету стоило большого труда сдержаться, пряча глубоко в душе лютую ненависть к своему оппоненту. Богом проклятый иезуит за последнее время немало крови у него выпил, склоняя к унии и признанию власти римского папы. Насилу отбрехался, объяснив, что принятие им католичества сплотит вокруг Годунова даже его врагов. Сначала нужно власть в Москве захватить, а уже после об унии разговоры вести.

Ну, ничего. Нам бы лишь Годунова с трона скинуть и на его место Ванятку Шуйского посадить. А потом, как только Сигизмунд обратно к себе в Варшаву уберётся, и против поляков людишек поднять можно будет. Вон и бояре его в том поддержат. Вон как в ответ на здешнее гостеприимство злобно сопят. Даже Салтыков, главный польский радетель, мрачнее тучи сидит.

— Вчера, после того как полковник Зборовский ворвался в Москву, московиты подожгли город, — потягивая вино из кубка, первым прервал молчание Гонсевский.

— Московиты ли? — искривил губы в ироничной улыбке Мстиславский.

— Московиты, — не пожелал заметить иронии в словах князя поляк. — Капитан Мацей Доморацкий самолично видел, как от дома к дому бородачи с факелами бегали. Даже порубить некоторых со своими людьми успел да только поздно было.

Филарет переглянулся с боярами, озадаченно хмыкнул. Спалить предместья при подходе неприятеля к городу, было делом обычным. Таким образом вражеское войско лишалось укрытий от городских пушек, материала для осадных сооружений, возможного жилья на случай долгой осады. Но собственноручно запалить Москву, пусть это даже будет Деревянный город, что по факту таким же предместьем и был, неслыханное дело! Федька на такое не решится!

— Не мог Годунов такое повелеть, — словно прочитав мысли опального иерарха, заявил Воротынский. — Мягок больно.

— А Грязной?

— Грязной? — поперхнувшись словом, оглянулся на отца Барча Воротынский. — Грязной мог.

— А отчего ты решил, что это Васькиных рук дело, святой отец? — хитро сощурил глаза Салтыков. — Зачем бы ему?

Филарет мысленно оскалился, не сводя глаз с посмурневшего духовника короля. Вот оно что! Видимо иезуит решил на ближнего боярина как-то надавить и на этом обжёгся! Очень уж горячо ему на это бывший опричник ответил; с огоньком! А надавить на старого боярина отец Барч попытался через внука Грязного, что в королевском обозе на цепи сидит. По другому никак.

— Борька хоть жив или казнили уже?

— Какая разница, — отмахнулся от вопроса Жолкевский, подтвердив тем самым, что внука Василия Грязного до сих пор не убили. — Главное, что ты, монах, обещал, что твои сторонники проведут наш отряд в Кремль, а вместо этого Зборовский угодил в западню. Может с умыслом обещал?

— С паном Зборовский князь Трубецкой ускакал, — мрачно напомнил Салтыков. — Стал бы я своего зятя на смерть посылать, кабы о западне ведал?

— А кто видел, как Трубецкой погиб? — отложил в сторону кость Сапега. — Может он в Кремле рядом с Годуновым сидит да награду за своё предательство получает?

— Для нас от Федьки теперь одна награда — казнь лютая, — поднялся с лавки Мстиславский. — Потому и руку твою, ваше величество твёрдо держать будем. А что князь Черкасский облыжное письмо (лживое письмо) отцу Филарету написал, так, то, по-видимому, его большой наградой на свою сторону переманил. Нам о том ничего не ведомо.

— Может оно и так, — Сигизмунд, выслушав обе стороны, принял решение. — А только больше у меня к вам, бояре, веры нет. Мы теперь без вас город возьмём.

Король подал знак и в шатёр вошли два десятка одетых в латы воинов.