Интервью Николаю Аллу

В.В. Сирин-Набоков в Нью-Йорке чувствует себя «своим». Работает сразу над двумя книгами — английской и русской.

Владимир Владимирович Сирин-Набоков — один из двух русских писателей, живших в Париже исключительно на доходы со своих литературных трудов.

«Другим таким писателем был Алданов», — рассказывает Вл. Вл. — «кроме своей литературной работы, зарабатывавший еще сотрудничеством в „Последних Новостях“, главный литературный доход, конечно, приходил от переводных произведений, т. к. книги на русском языке расходились слабо».

Вл. Владимирович сравнительно молодой писатель, начавший свою литературную деятельность уже в эмиграции. Он скромно умалчивает о своих стихах, которые считает «юношескими увлечениями» и небрежно говорит: «Да, у меня есть две книжки стихов, но о них упоминать не стоит».[1]

Автор этих строк впервые увидел имя Сирина 18–19 лет назад под прекрасным стихотворением, напечатанным в одной русской газете в Харбине и начинавшиеся словами «На мызу, милые». [2] С тех пор утекло много воды, строчки стихотворения позабылись, но живет еще то грустно-лирическое чувство, навеянное стихами, где в красивых образах рассказывалась мечта о возвращении в Россию. По-видимому, за такой длинный срок эта мечта приняла уже какие-то другие, совсем не лирические формы.

Нью-Йорк тише и медлительнее Парижа

Влад. Владимирович приехал в Нью-Йорк из Парижа очень недавно [3], и его впечатления о Нью-Йорке являются большим контрастом впечатлениям многих других русских, приезжающих из Европы и, особенно, из Парижа.

«Нью-Йорк по красоте я ставлю не на последнее место», — говорит он, «если не на второе. Что меня больше всего поражает и радует здесь, это тишина, стройность и соразмерность. По моему мнению, здесь никакой „спешки“ нет, и жизнь идет медленнее, чем в Париже. Конечно, по сравнению с Парижем, здесь люди живут удобнее. На улицах царит удивительная тишина, которую я объясняю одинаковостью звуков. В Европе звуки очень разнообразные и, поэтому, значительно шумливее».

Вл. Вл. поражает свойство нью-йоркского дневного света.

«Здесь удивительно выделяются краски и совершенно другой тон электрического света. Я не знаю, почему это, но мне здесь все напоминает раскрашенную фотографию».

Здесь Вл. Вл. «очарован» главным образом «свободой в движениях», в разговорах, замечательно простым и добрым отношением.

«Уже на пароходной пристани меня поразили таможенные чиновники», говорит Вл. Вл. «Когда они раскрыли мой чемодан и увидели две пары боксерских перчаток, два чиновника надели их и стали боксировать. Третий чиновник заинтересовался моей коллекцией бабочек и даже порекомендовал [один] тип назвать „капитаном“. Когда бокс и разговор о бабочках закончились, чиновники предложили [мне] закрыть чемодан и ехать. Разве это не показывает на простоту и добродушие американцев».

[…]

Многие книги Вл. Вл. переведены на французский, немецкий, английский, чешский и финский языки. Сейчас он работает на английском языке над уголовным романом [4], а по-русски заканчивает «Солюс Рекс» [5].

Парижский дом разрушен бомбой: вместо подлодки — кит

В. В. Сирин начал собираться в Америку два года тому назад, но вначале делал это с прохладцей, но, когда стукнула война, он поторопился и выехал вовремя.

«Несколько дней назад», говорит Вл. Вл., «я получил письмо от знакомых из Парижа, в котором они пишут, что в тот дом, где я жил с женой и сыном перед отъездом, попала бомба с немецкого аэроплана и совершенно разрушила его. Но ехали мы без приключений, не считая небольшой паники, поднявшейся на „Шамплейне“ при виде над поверхностью океана какой-то странной струи пара. У многих шевельнулась страшная мысль — „подводная лодка“, но, к общей радости, это был только кит».

«Другим русским выезд из Франции был очень труден, да и я вряд ли выехал бы без помощи любезной гр. А.Л. Толстой. [6] Самое большое затруднение — с получением визы. Но, если виза получена, французы выпускают без всяких задержек. Мне они сказали даже: „хорошо делаете, что уезжаете“».

Закончился период русской эмиграции в Европе

«Стремления у русских выезжать из Парижа не было. Вероятно, частью из любви к этому городу, частью из привычки и частью из характерного русского фатализма — что будет, то будет».

«Русские писатели в Париже сильно бедствовали. Незадолго перед отъездом в доме Керенского я встретил Бунина и Мережковских. Бунин еще имеет некоторые средства, но Мережковские живут в большой нужде, как и почти все остальные русские эмигранты. [7] Единственные возможности какого-то заработка — вечера, газеты и журналы, с войной прекратились. А что происходит теперь — трудно предположить».

«Мне кажется, что с [разгромом] Франции закончился какой-то период русской эмиграции. Теперь жизнь ее примет какие-то совершенно новые формы. Лучшим моментом жизни этой эмиграции нужно считать период 1925-27 гг. Но перед войной тоже было неплохо. Редактор „Современных записок“ Руднев говорил мне, что у него есть деньги для выпуска двух номеров. А это что-нибудь да значит. [8] Но теперь уже ничего нет».

Вл. Вл. в Нью-Йорке сразу почувствовал себя «своим».

«Все-таки, здесь нужно научиться жить», говорит он. «Я как-то зашел в автоматический ресторан, чтобы выпить стакан холодного шоколада. Всунул пятак, повернул ручку и вижу, что шоколад льется прямо на пол. По своей рассеянности, я забыл подставить под кран стакан. Так вот, здесь нужно научиться подставлять стакан».

«Как-то я зашел к парикмахеру, который, после нескольких слов со мной, сказал: „Сразу видно, что вы англичанин, только что приехали в Америку и работаете в газетах“. „Почему вы сделали такое заключение?“, спросил я, удивленный его проницательностью. „Потому что выговор у вас английский, что вы еще не успели сносить европейских ботинок и потому что у вас большой лоб и характерная для газетных работников голова“».

«Вы просто Шерлок Холмс», польстил я парикмахеру.

«А кто такой Шерлок Холмс?»

Николай Алл

Загрузка...