Интимная история человечества

Глава 1. Как люди неоднократно теряли надежду и как новые встречи и точки зрения придают им свежие силы

«Моя жизнь – полный провал». Такой вердикт Жюльетта вынесла себе сама, хотя очень редко делится этим с кем-либо. Могла ли ее жизнь сложиться иначе? Да, как и история всего человечества.

Она держится достойно, наблюдая за всем, что происходит вокруг, но не выдавая своих чувств. Лишь изредка она нерешительно высказывает свои мысли, да и то шепотом, будто правда слишком хрупка, чтобы вынимать ее из упаковки. Блеск в ее глазах говорит: пусть вы думаете, что я глупа, но я знаю, что это не так.

Жюльетте пятьдесят один год, и с шестнадцати лет она работает домашней прислугой. Она настолько овладела искусством уборки, приготовления и подачи еды, что у всех переутомленных матерей, достаточно состоятельных и увидавших ее мельком, возникает одна и та же мысль: как уговорить это совершенство работать у них? Найдется ли у нее несколько свободных часов? Несмотря на то что она была идеальной помощницей в чужих семьях, ей так и не удалось наладить отношения в своей. В работе на нее можно положиться, она проявляет бесконечную заботу о каждой мелочи, но в ее собственном доме этих качеств оказалось недостаточно.

Ее мать тоже была домашней прислугой. «Мне не на что жаловаться, – говорит Жюльетта. – Она очень хорошо нас воспитала, хоть и шлепала иногда». Когда Жюльетте было всего семь, не стало ее отца. Мать рано уходила на работу и поздно возвращалась: «Мы мало ее видели». Вместо того чтобы делать уроки, Жюльетта валяла дурака: «Я не понимала, зачем нужно учиться». Ей не встретился на пути ни единомышленник, который проявил бы к ней участие, ни наставник за пределами ее маленького мирка, кто помог бы ей, и она ушла из школы без аттестата, без билета в дальнейшую жизнь.

В шестнадцать лет «я совершила глупость». Она вышла замуж за отца своего ребенка и родила еще восьмерых. Малыши были для нее чистой радостью, ей нравилось их тискать, но только до тех пор, пока они младенцы. Когда они вырастают, «с ними становится трудно». Муж Жюльетты, красавец-плотник, проходивший военную службу, поначалу относился к ней по-доброму: «Я была по-настоящему влюблена». Однако очень скоро все стало рушиться. Когда ее первой дочери исполнилось полгода, она узнала от соседей, что у мужа есть любовница. С тех пор доверие между ними пропало. Он часто отлучался – ходил к любовнице, всегда подозревала она. Потом он запил, стал работать все меньше и меньше и говорить, что работа слишком тяжелая. Он начал бить Жюльетту: «У меня шрамы по всему телу». Но она никому не признавалась, ей было очень стыдно. «Когда я видела, как он идет домой через сад, мне становилось страшно». Почему она не ушла от него? «Мне было слишком страшно. Я была одна в его родном городе и никого там не знала. После замужества я потеряла связь со своей семьей, сестер не видела четырнадцать лет. Он не давал мне выходить из дома, а за покупками отправлял детей. Он запретил мне даже съездить на похороны моего брата. У меня больше не было подруг. Я ходила только на работу». А это, конечно, означало, что она не могла должным образом присматривать за детьми, и органы опеки отдали их приемным родителям. Это унижение сделало Жюльетту легко уязвимой. Когда кто-то хочет ее обидеть, он говорит: «Ты даже собственных детей не смогла воспитать». Она протестует: «Люди не должны говорить такие вещи, не зная фактов».

«В конце концов я начала давать отпор, когда муж бил меня; следовало сделать это раньше». Прошло много времени, прежде чем ей удалось уйти от него. Он умер через месяц после развода: «Я не расстроилась, на самом деле я рассмеялась. Это теперь мне смешно, но, когда мы жили вместе, было не до смеха». С тех пор она работает только с одной целью: «Моя цель – иметь собственное жилье». И недавно она выплатила ипотеку за свою квартиру. Это повод для гордости, придающий ей сил. Но она слишком боится жить одна, хотя и пыталась. Сегодня она снова живет с мужчиной: «Это для безопасности, чтобы ночью рядом был хоть кто-то». Иногда она хотела бы остаться в полном одиночестве и непреклонна в нежелании выходить замуж за этого мужчину. «В этом я похожа на нынешних молодых девушек, для которых брак уже не важен». Они ладят, потому что он тоже разведен и «хочет покоя». Он готовит, а она делает покупки: она любит ходить по рынкам по воскресеньям, просто смотреть и наслаждаться ощущениями от новой одежды, похожими на сон, не запятнанный реальностью. Наличие собственных денег дает ей ощущение свободы. Он купил себе загородный дом, потому что она дала ему понять, что, если они поссорятся, ему придется съехать: она постоянно напоминает ему, что квартира ее, и с вызовом говорит: «Я могу выйти, когда захочу, могу пойти повидаться с подругой, когда захочу».

Они мало говорят. Возвращаясь домой вечером, она любит отдохнуть, поваляться одна на кровати в темноте. Она никогда не читает книг и почти не смотрит телевизор. Вместо этого она предпочитает размышлять при выключенном свете о своей прошлой жизни: о матери, муже, детях и ужасе безработицы. «Если бы настало такое время, когда для моих детей не нашлось бы работы, было бы нехорошо». Ей грустно, что их жизнь будет не лучше, чем ее собственная: «Это несправедливо». Она объясняет это тем, что во Франции слишком много иностранцев, которые занимают рабочие места и жилье, а значит, «бедным французам ничего не остается. Я не хочу критиковать арабов и негров, но считаю это несправедливым. Из-за них жизнь моих детей тяжела». Одна дочь трудится на заводе, другая – в полиции, третья – прислуга, как будто эта семья навеки обречена на самую низкооплачиваемую работу.

А о чем Жюльетта думает на работе? «Да ни о чем. На работе я не думаю или думаю о кастрюлях». Работа – это отдых от дома. Жюльетта организовала свою домашнюю жизнь так, чтобы отдыхать, но люди для нее – колючие дикобразы, и с ними нужно постоянно быть начеку. Сейчас она чувствует себя не такой уязвимой, но по-прежнему очень расстраивается из-за того, что говорят о ней другие. Она предпочитает работать одна, без агентств, потому что боится офисных сплетен: «Люди повторяют о вас что-то, искажая ваши слова, и иногда это может дорого вам обойтись». Больше всего она ненавидит критику. Каждый намек на неодобрение – будто снова и снова сдирать корочку с едва затянувшейся раны. Чтобы высоко держать голову, постоянно нужно прилагать усилия, а достоинство требует, чтобы Жюльетта не жаловалась. Она никогда не рассказывала сестрам, как к ней относился муж. Приезжая к ним в гости сейчас, она старается не говорить, что думает об их образе жизни. И они никогда не напоминают ей о ее прошлом: «Они знают, что очень рассердят меня». Например, муж ее младшей сестры умер, и теперь та живет с мужчиной, с которым не очень счастлива, и часто говорит ему: «Собирай чемоданы и убирайся». Жюльетта старается не вмешиваться в их ссоры: «Это ее дело». И если против своего желания она все-таки позволит себе капельку критики, сестра отвечает: «Не лезь не в свое дело». Все ее сестры, уверяет Жюльетта, такие же сдержанные, как и она сама: они не показывают своего гнева.

«В семьях с детьми всегда случаются ссоры». Из ее собственных детей лучше всего, пожалуй, живет старшая, тоже вдова, новый друг которой ее слушается: «Она начальник, а он дурак, потому что она слишком строга с ним». Но добавляет: «Меня не интересует личная жизнь моих детей. Если они ссорятся при мне, я не вмешиваюсь».

Человек, который раздражает Жюльетту, как назойливый комар, – это ее семнадцатилетняя падчерица, которая живет в хостеле, потому что ее мать ушла от мужа, пережив второй неудачный брак. Жюльетта, при всей своей мудрости, – классическая мачеха. «Ты не можешь приходить сюда на День матери, потому что ты не моя дочь. Приходи на День отца». Эта девушка, по ее убеждению, «очень злая»: она узнала о бедах Жюльетты и постоянно твердит ей: «Ты неудачница». Жюльетта приходит в ярость. «Если бы она была моей дочерью, я бы отшлепала ее»: девочка избалована, плохо воспитана, по хозяйству не помогает. Новое поколение не заморачивается. Девочка отвечает, что подаст в суд: «Ты попадешь в тюрьму», а Жюльетта боится связываться с законом. Ее мужчина не вмешивается в эти споры: «Он хочет покоя». Когда споры становятся невыносимыми, «я выхожу прогуляться со своей чековой книжкой». Это как паспорт, подтверждающий, что Жюльетта – независимая женщина. Она чувствует, что делает успехи в искусстве быть независимой. Всего несколько лет назад в попытках оправиться от обиды она тратила дикие деньги: «Я покупала не задумываясь, не сравнивала цены. Но сейчас я стала спокойнее. Вероятно, на меня в этом повлиял мой друг. Он аккуратен; он сделал меня более уравновешенной. Раньше я нервничала больше, чем сейчас». Общество потребления – мощный транквилизатор для оголенных нервов.

В молодости Жюльетта работала по тринадцать часов в день. Сейчас она работает меньше, но по-прежнему зарабатывает хуже большинства. Можно было бы найти более высокооплачиваемую работу, но ей нравятся работодатели, с которыми она ладит и которых понимает, которые не раздражают ее критикой. Чтобы обеспечить нужный доход, она работает на нескольких людей сразу, распределяя часы, как будто она на диете. «Я бы так не смогла, если бы мой работодатель кричал на меня весь день, а потом я приходила бы домой, и там тоже кричали бы на меня весь вечер». Одна из женщин, у которой она убирает, действительно кричит, но у нее «доброе сердце». Другая – внучка бывшего президента Французской Республики, целыми днями лежит на диване, ничего не делая, страдая от разных недугов: «Если бы ей не было так жалко себя, она могла бы что-нибудь сделать со своей жизнью», но она очень добра. У третьего работодателя проблемы с детьми и со здоровьем: «“Береги себя”», – говорю. “Хорошо, доктор”, – отвечает он». Четвертый – врач, который не проявляет к ней никакого интереса, когда она больна, в отличие от пятого клиента, который сама внимательность, стоит ей слегка кашлянуть: она вспоминает как один из самых знаменательных моментов в жизни случай, когда он позволил ей однажды вернуться домой на час раньше, сказав: «Здесь не завод».

Как минимум нескольких из этих работодателей она считает своими «друзьями». Одному из них она сказала: «Что бы ни случилось, я не брошу вас. Я бы не позволила себе уйти от вас. Я не найду больше такого доброго человека». Она проработала у доктора двадцать четыре года, несмотря на все его недостатки, «потому что я знаю его характер. Я знаю, как с ним обращаться. Я молчу, когда вижу, что он в плохом настроении». Охлаждение наступает, когда они жалуются на ее работу. «Хозяйка дома не должна оскорблять прислугу при гостях: она должна пойти для этого на кухню. В противном случае это вульгарно». Однажды на званом обеде Жюльетта забыла положить картофель вокруг мяса, по ошибке положив его на отдельную тарелку. Хозяйка назвала ее тупой коровой. Она расплакалась и сказала, что уйдет. «Доктор извинился, а его жена нет». Жюльетта осталась. В другом доме ее называли служанкой. «Я не потерплю, чтобы меня так называли». Но затем гнев утихает: «Надо ко всем приспосабливаться. Проблемы есть с любым работодателем. Есть те, кто понимает, каково быть приходящей домработницей, а есть и те, кто не понимает». И утешает себя: «Эти люди рассчитывают на меня. С ними я становлюсь культурнее: они мне рассказывают всякое. Один из них – человек образованный – мне все про свои проблемы рассказывает, но просит: “Никому не слова”. Так что это только между нами».

Быть может, жизнь Жюльетты могла бы быть иной, если бы встречи, определившие ее ход, были более содержательными и душевными, если бы люди больше обменивались мыслями, если бы в них больше проявлялась человечность. Но их сдерживали призраки, которые продолжают влиять на то, что работодатели, незнакомцы и даже близкие могут или не могут говорить друг другу. Жюльетта настаивает, что «при моих способностях» могла бы найти работу получше, что ей понравилось бы работать со стариками и что ей мешало отсутствие документов об образовании. Еще трагичнее было то, что никто из влиятельных людей, у которых она работала, не считал, что в их интересах помочь ей сделать более успешную карьеру. Ее вывод: «Все кончено».

Сегодня мы можем трактовать эту историю несколькими разными способами. Можно сказать: такова жизнь, и тому есть много причин. Или можно надеяться, что если развязать узлы, которыми связывает себя человечество, и осмыслить его безумные институты, то можно изменить жизнь и ликвидировать бедность, но на это могут уйти десятки, а может быть, и сотни лет. Или можно ненавидеть жизнь за ее жестокость и пытаться справиться с ее ударами с помощью насмешек или пародии, или подробно ее описывая и постоянно ограждая себя от разочарования, отказываясь искать решения проблем и осуждая все подобные усилия как наивные.

Моя цель в другом. За несчастьями Жюльетты я вижу всех тех, кто всю жизнь считал себя неудачником или кого так воспринимали. Самым неприятным ощущением было осознание того, что на самом деле ты вообще не жил, что тебя не считали самостоятельной личностью, к тебе никогда не прислушивались, никогда не спрашивали твоего мнения, относились как к движимому имуществу, чьей-то собственности. Именно так происходило с рабами. Мы все произошли от рабов или почти рабов. Если бы наши автобиографии уходили достаточно далеко в прошлое, они начинались бы с объяснения того, как наши предки оказались в той или иной степени порабощены и до какой степени мы освободились от этого наследия. Юридически, конечно, рабство отменили (не так давно: Саудовская Аравия сделала это последней в 1962 году), но оно имеет и метафорическое, более широкое значение. Можно быть рабом страстей, своей работы, своих привычек, супруга или супруги, которых по тем или иным причинам нельзя оставить. В мире еще полно людей, которые, хоть и не являются официально чьими-то рабами, считают себя несвободными, отданными на милость неподконтрольных, безымянных экономических и социальных сил, или обстоятельств, или собственной глупости, и их личные амбиции постоянно приносятся в жертву. У современного потомка раба еще меньше надежды, чем у грешника, который может раскаяться. Бессильный, загнанный в ловушку человек может не видеть подобного способа мгновенно исцелиться. Жюльетта не рабыня: она никому не принадлежит. Она не крепостная: никто не имеет права принуждать ее к труду. Однако думать, что ваша жизнь кончена или не удалась, значит страдать от такого же отчаяния, какое охватывало людей в те дни, когда мир считал, что не может обойтись без рабов. Вот почему важно понять, что означало формальное рабство.

В прошлом люди становились рабами по трем основным причинам. Первой был страх: они не хотели умирать, сколько бы страданий ни причиняла жизнь. Они соглашались, чтобы их презирали короли, рыцари и другие любители насилия, считавшие смерть в битве наивысшей честью. Для них порабощение людей и приручение животных было частью того же стремления к власти и комфорту. Но рабы мирились и с тем, что с ними обращались как с животными, покупали и продавали, обривали головы, клеймили, били, давали им презрительные прозвища (Обезьяна, Унылый, Распутница, Зуд), потому что угнетение казалось неотъемлемой частью жизни для большинства людей. При династии Хань в Китае слово «раб» имело тот же корень, что «ребенок» или «жена и ребенок». Аналогичное беспрекословное подчинение навязывалось большинству населения в большинстве частей света, независимо от того, были ли они официально рабами или нет.

До того как 12 миллионов африканцев вывезли в рабство в Новый Свет, главными жертвами были славяне. На них охотились римляне, христиане, мусульмане, викинги и татары, их экспортировали по всему миру. Слово slav стало обозначать «чужестранец»; в большинстве религий считалось, что порабощать чужестранцев допустимо. Британские дети, которых угоняли в рабство, – девочек откармливали, чтобы получить более высокую цену, – тоже становились «славянами»[2]. Позднее, когда славяне оказались под властью тиранов и утратили надежду на спасение, появились мрачные умозаключения, что в характере славян есть нечто обрекающее их на порабощение. Это ложное рассуждение, подразумевающее, что произошедшее неминуемо должно было случиться. Ни один свободный человек не должен так думать: эту логику навязывали рабам, чтобы сломить их волю.

Страх почти всегда был сильнее стремления к свободе: люди не рождаются свободными. Однако император Византии Маврикий (582–602) обнаружил одно исключение. Его поразили три захваченных им славянина, у которых не было оружия. У них с собой были только гитары, или цитры, и они бродили по свету и пели о радостях свободы, жизни на просторах, на свежем ветру. Они сказали ему: «Это нормально, когда те, кому чужда война, с рвением посвящают себя музыке». Их песни были о доброй воле, и они стали известны как люди со свободной волей. В 1700 году такие люди еще встречались, но Петр Первый постановил, что их больше не должно быть: все должны принадлежать к тому или иному сословию, с установленными законом повинностями. Однако 150 лет спустя Тарас Шевченко, освобожденный украинский крепостной, сочинял стихи в той же традиции, клеймя деспотов и настаивая, что надежду можно найти в природе.

Рабство существовало прежде всего потому, что те, кто хотел, чтобы их оставили в покое, не могли не оказаться на пути у тех, кто склонен к насилию. Насильники побеждали на протяжении большей части истории, так как они культивировали страх – врожденное чувство любого человека.

Кроме того, люди становились рабами «добровольно». В ацтекской Мексике большинство рабов предпочитали, если можно так выразиться, оставаться погруженными в депрессию, желая уклониться от своих обязанностей, – например, бывшие игроки в патолли, национальную игру с мячом, которых погубило их пристрастие к этой забаве, или женщины, уставшие от любви и предпочитающие обеспечить себе пропитание: в основе договора с рабом было то, что его обязаны кормить, а если не кормят, то должны освободить. Когда жители Московской Руси научились обороняться от хищников и стали порабощать друг друга, выработалось восемь разных форм рабства, из которых наиболее распространенным было «добровольное». Организованной благотворительности в то время не существовало, и голодные продавали себя в рабство. Между XV и XVIII веками крепостными были около десятой части русских, так что рабов было больше, чем горожан, воинов или священников. Один американский историк сравнил этих рабов бедняками в США, живущими на пособие.

Рабство в России было чем-то вроде ломбарда для тех, кому нечего было продать, кроме самих себя; треть рабов сбегали, но обычно возвращались, измученные свободой, не в силах избавиться от менталитета узника: «Не всякий раб мечтает о свободе. После нескольких лет полного подчинения независимое существование в суровой реальности стало почти немыслимым», – говорит историк Хелли. В Америке бежать было труднее: в южных штатах США существовала, пожалуй, одна из самых суровых рабовладельческих систем в мире, поскольку рабов активно использовали для получения высоких доходов от сельского хозяйства. Но каковы бы ни были конкретные условия, тот факт, что существовало столько видов рабов и что каждый индивидуум мог подвергаться разным формам жестокого обращения, означал, что каждый мог считать, будто у него есть какие-то привилегии, будто он не низший из низших. Зависть застилала глаза, мешая видеть общие страдания; на американских плантациях случалось, что одни негры-рабы стегали плетками других. Иными словами, как только институт создан, даже те, кто страдает от него, находят способы, пусть даже незначительные, использовать систему и волей-неволей помогают ей выжить.

Третий вид рабовладельцев – предшественники сегодняшних амбициозных руководителей и бюрократов. Владеть рабами было престижно; быть рабом означало работать. Свободные люди считали ниже своего достоинства работать на другого. Римские аристократы отказывались быть бюрократами императора. Так что он начал использовать рабов на государственной службе, а аристократы нанимали их для управления своими поместьями. У рабов не было семьи, они не были преданы никому, кроме хозяина. Из них получались самые надежные чиновники, солдаты, личные секретари. В Османской и Китайской империях часто встречались управленцы-рабы, иногда рабы-евнухи, которые поднимались на самые высокие посты; кастрация гарантировала, что они будут ставить верность государству выше семьи. Статистических данных, подтверждающих, сколько людей сегодня морально кастрированы своими работодателями, не существует.

Русское слово «работа» – однокоренное со словом «раб». Праздное общество мечтает жить как хозяин, когда всю работу выполняют роботы, механические рабы. Жало в хвосте истории рабства прячется в том, что, получив свободу, люди часто становятся роботами, по крайней мере в какой-то части своей жизни. Люди с большой неохотой отказываются от каких бы то ни было форм рабского поведения. «Верх несчастья – зависеть от чьей-либо воли», – сказал Публий Сир, сирийский раб, ставший популярным артистом и мимом в Древнем Риме. Однако фантазии о романтической любви, к примеру, основаны на зависимости. Освобожденный раб часто предпочитал оставаться зависимым, продолжая выполнять ту же работу. Отпечаток рабства стирался лишь через несколько поколений. В Китае и Африке освобожденный раб часто становился кем-то вроде бедного родственника, в Европе – был вынужден жить на пособие. Жить без покровительства кого-то более могущественного, чем он сам, казалось слишком пугающей авантюрой.

Самым примечательным качеством в рабах – по крайней мере, в тех, кто не напивался постоянно, чтобы забыться, – было достоинство. Многим из них удавалось отстаивать свою самостоятельность даже тогда, когда их принуждали к черной работе, они делали вид, что принимают свои унижения, играли роль, чтобы хозяин питал иллюзию, будто он главный, а они знали, что он зависит от них. «Притворись дураком, чтобы оказаться мудрецом» – любимая пословица ямайского раба. Иногда рабовладелец действительно осознавал, что его не только дурачат, но что и он тоже раб: «Мы пользуемся чужими ногами, когда выходим на улицу, мы пользуемся чужими глазами, чтобы видеть, мы пользуемся чужой памятью, чтобы приветствовать людей, чужой помощью, чтобы выжить; единственное, что мы оставляем для себя, – это наши удовольствия», – писал Плиний Старший в 77 году н. э. Этот римский рабовладелец, автор огромного труда «Естественная история», умер из-за того, что оказался слишком близко к Везувию, желая увидеть его извержение. Он знал, что он паразит, потому что наблюдение за природой – хороший способ научиться распознавать паразитов.

Решением проблемы рабства была не его отмена – по крайней мере, это было неполное решение, потому что изобретались новые формы рабства под другими названиями. Фабричные рабочие безропотно трудились среди ядовитых паров от рассвета до заката и видели дневной свет только по воскресеньям. Скорее всего, они вели еще худшую жизнь, чем многие древние рабы. И сегодня все те, кто предпочитает делать то, что говорят, а не думать самостоятельно и брать на себя ответственность (согласно опросу, именно так предпочитает жить треть британцев), – это духовные наследники добровольных рабов. Важно помнить, что быть свободным – тяжелое испытание; и в трудные времена любовь к свободе всегда ослабевала, как бы ее ни восхваляли на словах.

Вывод, который я делаю из истории рабства, заключается в том, что свобода – это не просто вопрос прав, которые должны быть закреплены законодательно. Право на самовыражение по-прежнему вынуждает вас действовать: решить, что вы хотите сказать, найти слушателей и постараться, чтобы ваши слова звучали красиво; эти навыки необходимо приобрести. А закон разрешает вам играть на гитаре, если вы в состоянии ее достать. Таким образом, декларации прав человека обеспечивают лишь часть ингредиентов, из которых состоит свобода.

Столь же важны встречи с людьми или местами, дающими вдохновение и мужество сбежать от скучной рутины. Всякий раз, когда происходит встреча, не дающая результатов, упускается очередная возможность – как тогда, когда никому из работодателей Жюльетты даже не пришло в голову помочь ей сделать карьеру, о которой она мечтала. Чаще всего при встрече гордость или осторожность по-прежнему мешают нам говорить о своих самых глубоких переживаниях. Шум мира состоит из молчания каждого в нем.

Вместо того, чтобы начать с экскурса в древнегреческую философию, как это обычно делают всякий раз при упоминании свободы, я предпочитаю использовать один-единственный пример человека, подобравшего правильное сочетание людей и условий, хотя на это у него ушло полжизни. Доменикос Теотокопулос по прозвищу Эль Греко (1541–1614), несомненно, остался бы рядовым малоизвестным художником, пишущим традиционные иконы и скованным по рукам и ногам формальностями и обычаями, если бы он не установил связи с другими людьми и не научился находить человечность в тех, в ком, казалось бы, ее нет.

Впитав все, что мог, из разнообразных традиций своего родного Крита – управляемого венецианцами, разделенного православным и католическим христианством, увязшего в прошлом из-за беженцев, увековечивавших умирающее искусство Византии, – он привнес в свое творчество новые измерения, путешествуя за границу. В Италии он познакомился с второстепенным хорватским художником по имени Хулио Гловио, известным как Македонец, и благодаря этому знакомству стал учеником Тициана. И опять он легко мог бы ограничить себя узкими рамками мелкого псевдоитальянского портретиста, выполняющего то, что от него требовалось; но он стремился к большему. В возрасте тридцати пяти лет он поселился в Толедо. Когда его спросили почему, он ответил: «Я не обязан отвечать на этот вопрос». Было опасно говорить во всеуслышание, что здесь он чувствует себя свободным, что здесь нет преследовавших его соперников, что его стремление писать, как он выразился, «честнее и порядочнее» Микеланджело можно осуществить только в приграничном городе.

В Толедо царило оживление, там знали, что означают и терпимость, и гонения. Когда-то здесь бок о бок жили христиане, мусульмане и иудеи. Один из королей с гордостью называл себя императором трех религий, а эпитафия на надгробии другого была выгравирована на трех языках: кастильском, арабском и иврите. И тем не менее Эль Греко стал свидетелем того, как более тысячи предполагаемых еретиков предстали перед местной инквизицией. Здесь, живя в старом еврейском квартале, одновременно уединенном и светском, проникнутом духовным пылом Контрреформации и полном друзей-философов, он стремился примирить непримиримое, изобразить переплетение божественного и человеческого начал и, набравшись смелости, нанести краски прямо на холст, без предварительной прорисовки, как будто характер слишком подвижен, чтобы заключать его в жесткие границы. Он рассматривал живопись как стремление к знаниям и пониманию личности.

Испанцам потребовалось много времени, чтобы признать его своим: в каталоге музея Прадо 1910 года он все еще числился представителем «итальянской школы». Люди долго не могут распознать свою вторую половинку, если у них слишком туманное представление о самих себе. Испанцы долго не могли осознать, что их вклад в историю примирения противоположностей важнее, чем их вклад в историю гордыни, как не могли оценить высказывание Алонсо де Кастрильо в 1512 году о том, что в конце концов люди «устают от повиновения» (так же, как они могут в конечном счете устать от свободы, если не знают, что с ней делать).

Сегодня любой может увидеть что-то свое в картинах Эль Греко, у которого был один костюм на смену, две рубашки и любимая библиотека с книгами обо всем на свете. Благодаря ему каждый может в какой-то мере почувствовать себя жителем Толедо. Он пример человека, помогающего людям находить то, что их объединяет. На том, как образуются или обнаруживаются связи между внешне не связанными друг с другом индивидуумами даже на протяжении столетий, я остановлюсь подробнее; но прежде я расскажу еще немного о моем методе и цели.

То, что мы думаем об окружающих и что видим в зеркале, когда смотрим на себя, зависит от наших знаний о мире, верований, воспоминаний, привязаны ли мы к прошлому, настоящему или будущему. Ничто так не влияет на нашу способность справляться с жизненными трудностями, как контекст, в котором мы их рассматриваем. Чем больше у нас выбор контекстов, тем меньше трудности кажутся нам неизбежными и непреодолимыми. Тот факт, что мир стал более, чем когда-либо, наполнен различными сложностями, может поначалу наводить на мысль, что найти выход стало труднее. Но на самом деле чем больше сложностей, тем больше брешей, через которые можно пролезть. Я ищу бреши, которые люди не заметили, подсказки, которые они упустили.

Я начинаю с настоящего и работаю в обратном направлении, точно так же, как начинаю с личного и двигаюсь к универсальному. Всякий раз, когда в своих исследованиях я сталкиваюсь с непонятной ситуацией, касающейся стремлений современных людей, я ищу объяснение, помещая их в контекст всего человеческого опыта, накопленного веками. И задаюсь вопросом, как они могли бы повести себя, если бы вместо того, чтобы полагаться только на собственные воспоминания, использовали бы воспоминания всего человечества.

Всемирные воспоминания обычно хранятся таким образом, что пользоваться ими непросто. Каждая цивилизация, каждая религия, нация, семья, сфера деятельности, пол и класс обладают своей историей. До сих пор люди интересовались в основном собственными корнями и поэтому никогда не претендовали на все наследие, с которым родились, наследие накопленного опыта всех людей. Каждое поколение ищет только то, чего, по его мнению, ему не хватает, и распознает только то, что уже знает. Я хочу начать с обобщения этого наследия, но не просматривая в хронологическом порядке дела умерших, а так, чтобы люди могли использовать те области наследия, которые касаются того, что их больше всего волнует.

Когда в прошлом люди не знали, чего хотят, когда теряли ориентир и казалось, что все разваливается на части, обычно они находили облегчение в смене фокуса зрения, переключении внимания. То, что прежде казалось крайне важным, вдруг становилось пустяком. Политические идеалы внезапно рушатся и вытесняются личными заботами, материализм приходит на смену идеализму, и время от времени люди вновь начинают тянуться к религии. Я хочу показать, как сегодня меняются приоритеты и какие очки нужны, чтобы за ними наблюдать. На протяжении истории люди неоднократно меняли очки, сквозь которые смотрели на мир и на самих себя.

В 1662 году началось серьезное смещение фокуса, отмеченное учреждением Лондонского королевского общества. Его основатели заявили, что оно необходимо, поскольку люди не знают, что и как искать. Эти ученые и их преемники открыли для исследования огромные территории, сделав мир совсем другим. Однако научное открытие – прерогатива специалиста. Большинство может лишь с трепетом наблюдать, и это никак не помогает им определять, как вести свою повседневную жизнь.

В XIX веке переключение внимания стало происходить чаще и, следовательно, сильнее сбивать с толку. Алексис де Токвиль[4] совершил путешествие в США в 1831 году из убеждения, что Америка может дать шанс заглянуть в будущее и что там можно открыть для себя удивительные вещи, возможные благодаря свободе. Реформирование политических институтов, чтобы сделать их более демократичными, стало целью почти всех, кто стремился к счастью; но Токвиль по возвращении предупредил о грядущей тирании большинства, и до сих пор нет такого места, где меньшинства были бы полностью удовлетворены. В том же году в результате путешествия Дарвина в царство животных, которое, как до тех пор считалось, существует для пользы людей, внимание переключилось на борьбу за жизнь. Ее все чаще считали доминирующей во всех аспектах существования. Но сам Дарвин жаловался, что из-за своих доктрин чувствует себя «человеком, который стал дальтоником», утратил «высшие эстетические вкусы» и что его разум превратился в «своего рода машину для вытачивания общих законов из обширных россыпей фактов», что это привело к «утрате счастья» и «ослаблению эмоциональной стороны характера». Исследование Марксом страданий рабочего класса и его призыв к революции разорвали мир на части на сто лет, хотя вскоре стало очевидно, что революции не в состоянии дать людям обещанное, какими бы справедливыми ни были лозунги. Затем, на исходе века, Фрейд предпринял путешествие в бессознательное венских невротиков, и это изменило то, как люди представляли свой внутренний мир, о чем тревожились и кого винили. Но надежда на то, что они простят, когда поймут, не оправдалась.

Все эти мыслители ставили в центр своих концепций идею конфликта. Эта идея продолжает преследовать мир. Даже те, кто хочет избавиться от конфликтов, используют их же для борьбы с ними.

Однако своеобразие нашего времени в том, что внимание переключается с конфликта на информацию. Сегодня наше стремление – предотвращать бедствия, болезни и преступления до того, как они произойдут, и относиться к земному шару как к единому целому. Вхождение женщин в общественную сферу усиливает вызов традиции, согласно которой завоевание есть высшая цель существования. Больше внимания уделяется пониманию эмоций других людей, чем созданию и разрушению институтов.

И все же многое из того, что делают люди, несмотря на эти новые устремления, продиктовано старыми способами мышления. И политика, и экономика оказались бессильны перед упрямством укоренившегося менталитета. Менталитет нельзя изменить указом, потому что он основан на воспоминаниях, которые почти невозможно убить. Но можно расширить базу воспоминаний, расширив свой кругозор, и тогда меньше шансов, что человек будет вечно исполнять одни и те же старые мелодии и повторять одни и те же ошибки.

Пятьсот лет назад Европа пережила Возрождение в результате столкновения с четырьмя новыми явлениями, расширения своих горизонтов. Во-первых, она воскресила забытые воспоминания о свободе и красоте, но ограничилась лишь древними греками и римлянами. В этой книге я попытаюсь раскрыть воспоминания всего человечества и использовать их для того, чтобы осветить проблемы настоящего в контексте, не подчиненном идее вечного конфликта. Во-вторых, в эпоху Возрождения с помощью новых технологий сблизились Европа и Америка, но это было скорее географическое открытие континента, чем открытие людьми друг друга как личностей. Между жителями земного шара по-прежнему царят тишина и глухота, хотя существуют технологии, позволяющие им говорить с кем и где угодно. Я изучил, почему люди до сих пор глухи и как можно заставить их слышать. В-третьих, в основе Ренессанса лежало новое представление о важности личности. Но это было хрупкое основание, потому что люди зависели от постоянных аплодисментов и восхищения. Оваций и уважения на всех в мире не хватает. Я искал способы справиться с этим. И наконец, эпоха Возрождения породила новое представление о том, что должна означать религия. Конечной целью всех религий является сближение людей, но до сих пор религии одновременно разъединяли их. История религий не окончена. Я сконцентрировался на том, какие духовные ценности объединяют представителей разных конфессий не только друг с другом, но и с атеистами.

Уже достаточно известно и написано о том, что разделяет людей. Моя цель – исследовать, что у них общего. Я сосредоточился, в частности, на том, как они встречаются. Поиск типов отношений, новых и старых, близких и не очень, был, на мой взгляд, самым важным занятием человечества на протяжении всей истории, хотя он маскировался под разными именами и шел разными путями. Встреча с Богом была высшей целью для всех, для кого душа – божественная искра. Очарованность героем или гуру лежит в основе взросления. В личной жизни все чаще доминирует поиск второй половинки. Родители все больше и больше стремятся быть на одной волне со своими детьми. В культуре в значительной степени принято считать, что художник выражает чувства людей, которых никогда не встречал. Мысли в основном – заигрывание с мыслями других, мертвых или живых. Деньги и власть в конечном счете лишь средство для достижения более личной цели. Я исследую, как человечество запуталось, и предлагаю, как ему обрести новый ориентир.

Заглянув за пределы своего привычного окружения, научившись читать и путешествовать, люди обнаруживают, что у многих незнакомцев схожие эмоции и интересы. Но плодотворные контакты между ними – редкость. Очень немногие из тех, кто мог бы сопереживать друг другу, или вдохновлять друг друга, или объединиться для новых приключений, которые они не могли бы осуществить в одиночку, находят друг друга. Теперь, когда впервые одним из главных приоритетов человечества стала улучшенная коммуникация, нельзя считать жизнь полноценно прожитой, если не была извлечена польза из всех встреч на жизненном пути. Сегодня надежда не угасает прежде всего благодаря тому, что есть перспектива знакомства с новыми людьми.

Действительно, любое научное открытие происходит в результате подобного поиска, благодаря встречам идей, никогда прежде не пересекавшихся. Искусство придавать жизни смысл и красоту работает так же. Оно подразумевает установление связей между, казалось бы, не связанными друг с другом вещами, соединяет людей и места, желания и воспоминания посредством деталей, значение которых остается незамеченным. Поиск идеальной второй половинки – это лишь часть интимной жизни; личности становятся все более многогранными; поэтому я пишу о родственных душах, у которых есть элементы характера или взгляды, способные сочетаться с элементами другого и производить вместе больше, чем каждый из них по отдельности. Точно так же, как изучение материалов привело к изобретению многочисленных новых удобств благодаря тому, что одни и те же молекулы были обнаружены в объектах, на первый взгляд совершенно разных, и ученые выяснили, как эти молекулы можно перестроить, так и кажущиеся несовместимыми люди могут стать восприимчивы друг к другу и соединиться множеством тонких связей. Обнаружение внутренней близости между людьми открывает перспективу примирения и приключений, до сих пор казавшихся невозможными. Но просто ждать взаимного признания недостаточно. Мечта космополитов, что антагонизм исчезнет сам по себе, была слишком проста и не вызывала доверия, потому что они недооценивали, насколько уникальны и уязвимы каждый человек и каждая группа. Я изучил, как устанавливаются отношения разной степени близости, и при этом люди не отказываются от своих взглядов и уникальности.

Может показаться чистым безрассудством даже представить себе новое Возрождение, но надежда всегда восставала из пепла, даже если казалось, что она угасала насовсем, сколько бы времени ни потребовалось для ее пробуждения. Конечно, в новом Возрождении не может быть веры в утопии, ибо они вызвали слишком много катастроф. Чтобы найти новые ориентиры, оно должно избавиться от страха неудачи; если неудачу ожидают и готовятся к ней, она не должна подрывать мужество людей.

Вместо того чтобы втискивать факты в рамки обычных категорий, которые только подтверждали бы, что привычные экономические, политические и социальные факторы сильно влияют на всю деятельность человека, я перегруппировал информацию, найдя новые точки соприкосновения между обычным и экзотическим, прошлым и настоящим, чтобы быть в состоянии ответить на наиболее важные для нынешнего поколения вопросы.

Я рассматриваю только ограниченный круг людей, мест и тем, потому что пытаюсь предложить метод и подход, а не раскладывать все факты по полочкам, и потому что даже нескольких жизней не хватило бы, чтобы исправить свое невежество или собрать всю доступную информацию. Что делать со слишком большим объемом информации – великая загадка нашего времени. Я предлагаю рассматривать факты одновременно сквозь две линзы: в микроскоп, выбирая детали, освещающие жизнь в тех аспектах, что наиболее близко касаются людей, и в телескоп, обозревая масштабные проблемы издали. Надеюсь, я достаточно понятно объяснил, что у людей гораздо больше возможностей, чем они сейчас думают.

Галерея портретов в основе моей книги – это портреты отдельных личностей, а не статистически репрезентативная выборка: они призваны заставить читателя размышлять, а не указывать на поверхностные обобщения. Я предпочитаю писать о женщинах, потому что сам не принадлежу к ним и потому что всегда предпочитал писать о предметах, по отношению к которым я не испытываю соблазна высокомерно полагать, что когда-нибудь смогу полностью понять их; но прежде всего потому, что многие женщины, как мне кажется, смотрят на жизнь свежим взглядом, и их автобиографии в разных формах составляют наиболее оригинальную часть современной литературы. Их столкновение с устаревшим менталитетом – это тупик, затмевающий все остальные тупики. Мысли о том, как это можно решить, и привели меня к замыслу этой книги. Мой вывод состоял в том, что я должен говорить об обоих полах одновременно.

Фрейд писал о человечестве, исходя из бесед с пациентами в основном из одной страны, хотя и задрапировал свою кушетку восточным ковром. В ходе своего исследования я подолгу беседовал с людьми восемнадцати разных национальностей и мог бы начать каждую главу с представителя какой-то новой части мира. Я не хотел, чтобы возникло впечатление, будто какая-то конкретная страна так или иначе более подвержена тревожности или слабости определенного рода. Большинство ныне живущих персонажей этой книги происходят из Франции. Страна богатая (хотя и бедность там присутствует), свободная (при этом там существует много не столь очевидных ограничений), притягательная для туристов в силу своей любви к хорошей жизни, привлекающая каждый год столько же туристов, сколько в ней жителей, но тем не менее живущая не так уж беззаботно и, вероятно, вызывающая в иностранцах не меньше неприязни, чем восхищения. Таким образом, я могу задаться вопросом, что остается делать людям, когда у них уже есть основные удобства и свободы или, по крайней мере, часть из них.

С большинством женщин, о которых пойдет речь ниже, я познакомился во Франции, стране, которая на протяжении всей моей взрослой жизни была для меня лабораторией, постоянным источником вдохновения. Мои книги о Франции были попытками понять искусство жизни в свете фейерверков, которые эта страна запускает в небо, пытаясь осознать себя. Особенно я ценю ее традицию думать о своих проблемах в универсальных терминах и, хотя она эгоцентрична, выходить за рамки эгоцентризма, свойственного всем нациям. Декларация прав человека была принята от имени всего мира. Мне кажется, что любое новое видение будущего должно в большей степени, чем когда-либо прежде, охватывать все человечество, и именно поэтому я выстроил свою книгу таким образом.