Исчезновение

7

Июль в столице выдался жаркий, с частыми грозами и очистительным озоном, не пахло сероводородом, в области, против ожидания, ничего не горело, зацвела липа, медовый запах плавал в аллеях, рощах, на лесных прогалинах, москвичи предпочитали отдыхать на дачах и вкалывать на участках, заготавливая на зиму пропитание, Кира Васильевна позвонила ближе к вечеру, сообщила, что выходные проведет в их домике на Истре, и осведомилась о планах мужа. Двойник не имел права делиться по открытой связи какими-либо сведениями о своем передвижении, жена это знала, но постоянно нарушала принятые правила, поэтому Яков Петрович с досадой буркнул в ответ невнятное: сам не знает.

На самом деле знал, однако ехать за город не хотел, пребывание на природе его не прельщало – он и так постоянно на дачах и на каких!, единственно, жалел, что не увидит внуков – Владик снимал летнее жилье в коттедже нефтяной фирмы, Альбина же укатила с дочкой и хахалем на Селигер. Думая о них, Яков Петрович скривился, точно съел кислое: предупреждение куратора сидело в подкорке и резко, щелкающе постукивало, точно при ударах ксилофонных молоточков. Чертов хирург, откуда свалился на нашу голову, да и Альбина хороша…

Черный казенный “Мерседес” со спецномером домчал до дома на улице Удальцова менее чем за час. Это ж надо, в пятницу и без пробок, дивился он, поднимаясь лифтом на двенадцатый этаж элитного строения. В большую трехкомнатную квартиру он вселился уже через три года службы. С наслаждением снял парик, отклеил усы, переоделся в шорты и майку и стал самим собой. Разогрел оставленный женой ужин, выпил рюмку водки и расслабленно устроился в гостиной в кожаном кресле под торшером, наконец-то один, без чьего-либо контроля и наблюдения.

Программа “Время” началась сюжетом о встречах ВВ с министром и губернаторами, Яков Петрович смотрел и переполнялся гордостью за отменно выполненную работу. Удалось глубоко внутрь запрятать неизбежное волнение, выглядел он убедительно, говорил по делу короткими, рублеными фразами – словом, являл образ человека (то есть не вполне человека, а Верховного Властелина, поправил сам себя) , который по-прежнему уверенно держит в руках бразды правления. В этом ни у кого в стране не может возникнуть ни малейших сомнений, ибо телевизор врать не может.

Еще в машине Яков Петрович решил полистать содержимое заветной красной канцелярской папочки, хранившей его записи. Не заглядывал в папочку месяца три, а может, больше, а между тем хранили тетрадки и отдельные листочки немало из того, что составляло суть нынешней специальности Якова Петровича. Освежить в памяти не мешает, считал он, потому и полистывал странички, когда приходила охота. Сейчас охота пришла, сама собой, как следствие того, что развалясь в кресле, он давал отдых и расслабление лишь мышцам, но не голове – мозг не выключался, сколь бы он не желал этого, ни днем, ни ночью, и потому по совету дочери он перед сном принимал валерьянку. Вот и сейчас, по-прежнему работая, Яков Петрович раскрыл папочку с крупно выведенным черным фломастером названием DOPPELGДNGER

Означало непривычное русскому уху слово в переводе с немецкого – “двойник”. Оно, признаться, очень понравилось, едва впервые прочел и произнес: он катал его во рту, как шарик, обсасывал, как леденец, без конца повторял чужое звучание и тем самым поднимался в собственных глазах – двойник.., ну что двойник.., вот доппельгэнгер – совсем иное дело… Сопровождалось слово в записях Якова Петровича мудреным пояснением, списанным с Википедии: в литературе эпохи романтизма двойник человека, появляющийся как тёмная сторона личности или антитеза ангелу-хранителю. В произведениях некоторых авторов персонаж не отбрасывает тени и не отражается в зеркале. Его появление зачастую предвещает смерть героя. Нередко двойник “питается” за счёт протагониста, по мере его увядания становясь всё более самоуверенным и как бы занимая его место в мире.

Тема двойника описана и глубоко раскрыта у Гофмана (“Эликсиры сатаны”, “Песочный человек”). От Гофмана тема мистического, часто демонического двойничества перекочевала в произведения русских классиков – Пушкина (“Уединённый домик на Васильевском острове”), Одоевского (“Сильфида”), Гоголя (“Шинель”) и Достоевского (“Двойник”).

Ни одного упомянутого произведения обладатель заветной папочки не читал, за исключением двух последних, и то в школе – нет, не совсем так, Достоевского перечитал сравнительно недавно и поразился, что главного героя, титулярного советника Голядкина, зовут так же, как его – Яков Петрович, усмотрев в этом некую мистическую связь, но какую, и сам уразуметь не мог. Насчет же тени и зеркала – очевидная ерунда а вот смерть героя при появлении двойника… тут Яков Петрович обычно задумывался, морща переносицу, но даже самому себе старался не признаваться, какие же мысли пробуждает в нем рискованная фраза.

И еще странно, в самом начале понятие ДОППЕЛЬГэНГЕР у Якова Петровича связывалось вовсе не с тем, чему соответствовало, а с собакой, точнее, с ее породой, ну, типа ризеншнауцер или доберман-пинчер. Берущий след пес, пулей летящий за убегающим, внешне спокойный, послушный, но готовый в любой момент ощерить пасть, ощетиниться – и тогда кой-кому не поздоровится… Наваждение.., двойник – и собака.., чушь несусветная, однако втемяшилась блажь и так и осела, словно взвесь на дне пробирки.

Кто же они такие, двойники, откуда берутся? Яков Петрович исследовал вопрос с тщанием, хотелось разобраться в своей редчайшщей особенности, уяснить, что к чему; в последнее время не давало покоя, все настойчивее преследовало – недооценены двойники, не найдено им место достойное на полках истории, а меж тем дар их –взрывчатая сила огромная, перевернуть могущая всех и вся. Понятно, не имел в виду придурков 90-х, всех этих Лениных, Сталиных, Горбачевых, наводнивших Москву подобно попрошайкам и снимавшихся за деньги с каждым встречным-поперечным, с них какой спрос…

Ну, допустим, у знаменитостей, артистов тех же, музыкантов были и есть похожие на них люди, их путают. Скажем, на Пола Маккартни был похож английский школьник, как его бишь… Леонард Гиббс, в 1965 году из-за огромной любви к певцу едва не пал школьник жертвой толпы фанатов. Жительнице Лондона, имеющей несчастье быть похожей на Элизабет Тейлор, поклонники актрисы не давали спокойно ходить по улицам, беспрестанно ее атаковывали любители автографов и папарацци… Это Яков Петрович понимал, никаких тайн для него тут не было – простое сходство, не более, никакой заслуги копии нет. Разве можно сравнить с титанической работой, проводимой им, чтобы обыкновенное банальное сходство превратилось в абсолютное тождество, когда (он мечтательно прижмуривался) Двойник замещает оригинал без всякого ущерба делу, и никто не заморачивается, даже помыслить не может, а вдруг подмена…

Болтовни вокруг этого хватает, но ведь не секрет – у многих видных политиков, правителей имелись точные копии. Некоторые двойники внешнюю схожесть с оригиналом использовали, чтобы власть узурпировать. Других специально искали и нанимали, чтобы обезопасить знаменитого человека… Но вот по какой причине выбрасывается несколько одинаковых версий одного человека, никто не знает. ДНК у них совпадает до мелочей, а биологические родители разные. А бывает, ДНК разные, а внешние совпадения невероятные. И кто это объяснит? Никто не объяснит, с сожалением думал Яков Петрович. Хотя есть ученые, берущиеся за такую миссию, один, например, заявляет: причиной поразительного сходства между посторонними людьми является тайное родство. Если применить простой математический анализ, то любой человек через 8 поколений станет потомком 256 родственников, повязанных кровным родством. А подсчитайте, сколько наберется родственников через 30 поколений – почти миллион. И все эти близкородственные связи формируются на основе передачи генетического материала. Конечно, гены тасуются, перемешиваются, как карты в колоде. Но иногда в силу теории вероятностей выпадают одинаковые карты. И случаи такой похожести не исключение – это правило генетики. Мудрено объясняет, размышлял Яков Петрович, но может – и правда…

…Один из листочков папочки так и назывался – “Призраки смерти”. Откуда-то списал Яков Петрович, а откуда – уже и не помнил. Иногда люди встречаются с двойниками-призраками, которые для некоторых служат предзнаменованием смерти. Скажем, в то время, когда Байрон с приступом лихорадки лежал в Греции, многие видели его прогуливающимся по лондонским улицам. Русский поэт князь Петр Вяземский возвращался как-то ночью к себе на Невский и увидел свет в окнах своего кабинета, открывший двери слуга заверил, что в кабинете никого нет, но когда Вяземский вошел в комнату, за столом сидел… он сам. Князь громко крикнул и упал без чувств. Похожая история случилась и с Федором Шаляпиным – певец тоже впал в глубокий обморок. Незадолго до смерти видела свой призрак и императрица Анна Иоанновна, причем со свидетелями – графом Бироном, князем Щербатовым, часовым и офицером. Двойника Ленина незадолго до его смерти видели гуляющим по Кремлю – охрана думала, что поправившийся Ильич приехал ненадолго из Горок, однако официальные источники утверждали, что он находился в загородной резиденции безвыездно.

Хотите – верьте, хотите – не верьте, подытожил Яков Петрович, положив листок в папочку. Он лично – не верил, зато в правдивости истории сталинского двойника почти не сомневался. Может, потому, что видел в нем родственную душу, выполнявшую столь же ответственную работу.

По желанию вождя органы стали искать его двойника и обнаружили подходящий объект в Виннице. Им оказался бухгалтер Евсей Лубицкий. Непримечательный ничем, кроме удивительной портретной схожести с Хозяином. Кроме портретного сходства требовались примерно одинаковый рост и телосложение. Всем этим требованиям Евсей отвечал как нельзя лучше. У Сталина имелись и специфические особенности фигуры, например сохнувшая левая рука, но на такие “подробности” внимания не обращали.

В сентябре 1935 года поздно вечером в дом Лубицких пришли сотрудники НКВД. Исполнители не имели представления, в каких целях проводится операция: перед ними просто поставили узкую конкретную задачу и приказали её чётко выполнить.

– Можете проститься с семьёй, – разрешили Евсею и увезли его в неизвестном направлении. А родным приказали молчать.

Бухгалтера доставили на конспиративную дачу НКВД в Подмосковье. При Лубицком неотлучно находились несколько сотрудников госбезопасности, тщательно следивших за соблюдением жёсткого режима секретности.

Как только Евсей освоился, на дачу прибыла группа связанных с НКВД портных, парикмахеров и гримёров. Они не имели права покидать территорию объекта до завершения работы. Их работа заключалась в том, чтобы быстро сделать из Лубицкого точную копию вождя и даже обучить его характерным жестам Сталина и копированию походки. Не забыли и знаменитую трубку.

Подготовка двойника велась в течение шести месяцев. Лубицкий играл предложенную ему роль охотно, и постепенно первоначальная его скованность совершенно прошла. Он всё понимал с того момента, как только взглянул на себя в зеркало в новом обличье. НКВД неукоснительно соблюдал правила секретности. По окончании подготовки все, кто принимал в ней участие – портные, гримёры, парикмахеры и прочие, были вывезены с секретного объекта и уничтожены. (В чем-чем, а в этом Яков Петрович нисколько не сомневался – нынче времена все-таки другие, о нем, Двойнике ВВ, осведомлен, по меньшей мере, с десяток сотрудников охраны и все живы, а тогда… сами знаете).

“Смотрины” двойнику пожелал устроить сам Иосиф Виссарионович. Это происходило на ближней даче в Кунцеве. Узнав, что двойник – еврей по национальности, вождь слегка поморщился, но потом даже весело смеялся над точно копировавшим его Евсеем. В общем, остался очень доволен. В знак расположения он даже угостил бывшего бухгалтера коньяком и пожелал ему успехов. После этого Лубицкого вновь отвезли на секретный объект.

Сталин решился выпустить двойника на встречу с делегацией шотландских шахтёров. Зарубежные гости не знали Сталина, но на встрече присутствовали переводчики, сотрудники кремлёвского аппарата. Тем не менее никто ничего не заподозрил. Речей и выступлений со стороны вождя не предусматривалось, и двойник свято соблюдал установленный регламент встречи. Он понимал, чем грозит ему разоблачение.

Лубицкий жил на секретном объекте, где его обслуживал узкий круг людей, возможно, даже не подозревавших, что они работают с двойником, а не с самим Сталиным. Бухгалтера прекрасно кормили, показывали новые кинофильмы, развлекали, доставляли женщин по его вкусу. Хозяин был доволен двойником, тот достиг высокого мастерства в копировании “патрона” и часто получал разрешение ездить в Большой театр вместо Cамого. Там двойнику устраивались овации, и Евсей искренне наслаждался произведённым эффектом, видимо, в душе он был актёром и авантюристом, Есть сведения, что иногда Лубицкий даже поднимался на трибуну Мавзолея, но очень редко. Ближайшее окружение Сталина – Каганович, Молотов, Маленков, Берия – знали о существовании двойника и не любили его.

Сталин использовал Лубицкого не слишком часто, предпочитая всё решать самостоятельно. Возможно, он специально сберегал его для какой-то суперигры или опасной ситуации, когда потребовалось бы подставить Евсея вместо себя. Неизвестно, как использовали Лубицкого в период Великой Отечественной войны, вывозили ли его с секретного объекта на международные конференции в Тегеране и Ялте, где на Сталина готовились покушения. Был ли Лубицкий в Потсдаме, когда решались судьбы послевоенной Европы?

…Арест в конце 1952-го явился для Евсея полной неожиданностью. Хотя, наверное, он с самого начала ожидал чего-то подобного, если не хуже. Возможно, арест стал одним из хитрых ходов искушённого в интригах Лаврентия Берии – он рвался к власти и был прекрасно осведомлён о состоянии здоровья Сталина. Можно предположить, что, удаляя двойника, Лаврентий Павлович хотел быть полностью уверен, что через некоторое время он увидит остывший труп Самого, а не Лубицкого.

Остаётся неясным, почему двойника сразу не ликвидировали, а отправили в лагерь на Дальнем Востоке? Его, видимо, спасло известие о смерти Сталина. Скорее не само известие, а подкрепляющее его распоряжение из Москвы, возможно, самого Берии, не трогать двойника “до особого распоряжения”. Вскоре Лубицкого неожиданно освободили. Он сбрил усы и благоразумно перестал копировать вождя. Евсей дал подписку “о неразглашении” и получил предписание безвыездно жить в Средней Азии. Под собственным именем, которое никому не было известно, он поселился в Душанбе. О гибели семьи и родственников бывший бухгалтер узнал, выйдя из лагеря. Ехать в Винницу незачем и писать некому. К тому же он опасался надзора госбезопасности.

Скончался Лубицкий в 1981 году. Незадолго до смерти он поделился воспоминаниями с представителем канадской прессы. Открывая тайну, Лубицкий просил не публиковать никаких сведений до его кончины. Действительно, публикации о нём в западной прессе появились только спустя несколько лет.

Яков Петрович, помнится, поделился прочитанным с куратором. Олег Атеистович не разделил уверенности подшефного в правдивости рассказа. Лично ему о двойнике Сталина ничего не известно, он тогда еще не родился, отец был мальчишкой, а дед в органах – мелкой сошкой, откуда ему знать… Став большим начальником, генералом, он этим вопросом не интересовался. Вполне возможно, этот самый Евсей все или многое придумал и запудрил мозги канадцу.

Так на глазах разрушилась легенда, что искренне огорчило Якова Петровича. Он остался при своем мнении, ничего не сказав об этом куратору.

8

Работы во второй половине лета у Двойника оказалось немного, каникулярное время коснулось и начальства, начались отпуска и поездки на отдых по стране, ибо за рубеж ездить мало кому разрещалось, да и без всякой охоты их там принимали, если и упоминались встречи Первого лица, то хроникально, в ленте ТАСС.

В сочинской и геленджикской Резиденциях Яков Петрович проводил считанные дни. Зато удавалось пожить на собственной истринской даче. Летом невзгоды и потери, замечал Яков Петрович, иначе воспринимаются, нежели осенью или зимой, видимо, климат способствует иному, более позитивному восприятию, люди огородами заняты, на протесты, на что-то серьезное, могущее ущерб власти причинить, их подвигнуть невозможно. Да и, видать, смирился народ с ценами, привык экономить на всем, приноровился, приспособился, научился спекулировать едальными карточками для бедняков…

Заметно убавились за август просторные летние дни, хрустальные, тихие, задумчивые, прозрачный воздух словно отодвигал горизонт, приоткрывая дали, тёмные ночи казались чуть светлее от нестерпимо ярких звёзд, алмазной аркой сверкал на ночном небе Млечный путь, ближе к горизонту опустилась Большая Медведица. Местами стали заметны пожелтевшие берёзы, на обочины дорог и тропинки слетались стайками жухлые, еще не жесткие, как фольга, листья, на деревья и травы ложилась тончайшая пряжа пауков-тенетников, под дуновением ветерка блестящие паутинки парили над головами… Дождей не было, в лесу вокруг дачи грибы отсутствовали, Яков Петрович с женой и полкорзинки не собрали. Он любил эту пору начала бабьего лета, да и как можно было ее не любить.., природа рождала лирическое настроение, столь ему не свойственное.

Кира Васильевна обожала копаться в земле (недаром преподавала биологию) , для удовольствия выращивала на шести сотках огурцы, кабачки, помидоры, на участке полыхали георгины, щедро расточали аромат флоксы и розы. Красота эта примиряла Якова Петровича с однообразным дачным существованием, контрольные звонки на работу, которые он обязан был делать утром и вечером, не содержали ничего нового: “вы пока не нужны…” Куратор был в отпуске в Крыму, однажды звонил оттуда, судя по голосу, находился в прекрасном расположении духа. Месяц истекал, а кругом тишь да гладь, ни тебе пожаров, наводнений, упавших самолетов, затонувших судов, забастовок, терактов, всего того, что издавна происходит в стране почему-то в августе.

На день рождения жены в кое-то веки собралась вся семья, дети и внуки, чему Яков Петрович в силу оторванности от близких был особенно рад. Почтил вниманием и дочкин ухажер Михаил.

Отмечали приятное событие в субботу 26 августа. Стол накрыли на веранде, Кира Васильевна расстаралась, наготовила уйму вкусностей, Яков Петрович купил в Ново-Огаревском спецраспределителе для охраны черную и красную икру, семгу, балык, язык, ветчину, копченых кур и все по номиналу, за смешные деньги. Альбина не замедлила съязвить: “Неужто все это великолепие по карточкам продают? ” – “А ты не ешь…”, – вспылил, но вовремя осекся, увидев умоляющий взгляд жены – ну хоть сегодня не ссорьтесь…

Внуки посидели полчаса за общим столом и начали носиться по участку, в конце концов облюбовав малинник, верховодила четырехлетняя Ниночка, бой-девка, в маму, ее слушались ровесник Андрюша и Петя, постарше на пару лет, сыновья Владика. В самом начале застолья Петр насмешил всех, вылупившись на деда, будто видел его впервые, и очень серьезно изрек: “Почему ты так похож на нашего вождя?”

Альбина в открытом сарафане, с дразнящим бюстом, форсила перед своим хирургом, наравне пила с ним водку, исправно закусывала деликатесами и через часа полтора дошла до кондиции. Жена Владика – Света, невысокая, пухленькая армяночка с расчесанными на пробор темно-каштановыми волосами, скромница и тихоня, с осуждением поглядывала на золовку, а той хоть бы хны. Хирург чувствовал себя несколько стесненно и странно поглядывал на Якова Петровича. “Наверное, думает про себя: “Ничего себе работенка у будущего тестя…” Ну, на счет будущего мы еще посмотрим, Яков Петрович вспомнил предостережение куратора.

Михаил, чернявый невысокий, со складками и ложбинками на щеках, словно кто-то провел глубокую вспашку лица, выглядел значительно старше своих сорока или около этого лет, Яков Петрович придумал ему кличку – Жук. И что дочь нашла в нем, поди разберись в женских пристрастиях… Говорил он немного, словно выпекал слова-блины, выливал жидкое тесто на сковороду, давал окрепнуть, переворачивал и в зарумяненном виде бросал в тарелку, речь получалась вкусной.

Яков Петрович старался забыть все то, что репетировал у зеркала и плазменного экрана, старался говорить своим голосом, без тембра и модуляций оригинала – зачем лишний раз близких напрягать – получалось не всегда, нет-нет и проскальзывали в звучании привычные нотки, и тогда дочь подхихикивала.

Решили устроить перерыв перед десертом с фруктами, ягодами и мороженым, расчистили стол, оставив бутылки и кое-какую закуску, Кира Васильевна занялась внуками, игравшими на участке, Света в гамаке что-то читала, за столом остались Яков Петрович с дочерью и сыном и хирург. Диспута не избежать, подумал Яков Петрович, зная норов Альбины – ни за что не упустит возможность лишний раз укорить отца – кому, дескать, служишь… Предчувствие не обмануло – дочь начала в своем духе:

– Что они со страной сделали, изнасиловали по полной программе, нагло, грубо, садистски… Если воедино собрать их деяния, можно решить, что это работа вражеской резидентуры, стремящейся ликвидировать Россию, разве не так?

– При этом тот, на самом верху, столько наворотивший, отнюдь не всесилен, как многим представляется, – выпек фразу Михаил. Чувствовалось – уже под хмельком, иначе наверняка воздержался бы. – Анекдот вспомнил про российского генерала. Удит он рыбу, рыба не клюет, генерал злится, ангел слетает к нему с неба и тихо так, на ушко: “А ведь не прикажешь…” Самый главный человек у власти, всемогущий, может кого угодно в тюрягу засадить, любого недовольного в бараний рог скрутить, но не может приказать экономике выздороветь. Не может и все тут!

– Ну, хорошо, предположим, главный пост займет честный, порядочный, умный человек…

– Приятно слышать, отец, – тут же встряла дочь. – Наконец-то из твоих слов явствует, что Властитель наш не умный, не честный и не порядочный.

– Я этого не говорил, и не перебивай… Я о другом, и вообще, это фантастический вариант, – после запинки. – Так вот, придет к власти такой человек из вашей замечательной оппозиции, которой на самом деле нет, и объявит стране и миру, что Россия стала демократической. И что, враз все изменится?

– Ничего не изменится, не стала и не станет, ибо демократизм объявленный будет держаться на одной конкретной личности во главе отжившей системы властвования. Народ по-прежнему перед ложным выбором окажется – какому вождю присягать… А у чиновников вообще головная боль, на какую карту ставить…

– А я другой анекдот расскажу, – подал голос Владик. – Двое граждан попали в дерьмо. Один, которому дошло до горла, кричит: “Помогите!” , на что второй, которому подступило уже к подбородку, просит: “ Не поднимай волну”. Первый гражданин – либерал, как ты, сестра, и твой Миша, в дерьме жить не хочет, второй – тоже не хочет, как я, однако боится, что станет еще хуже.

– Более того, когда все на одну фигуру замкнуто, она вынуждена на силовиков и чиновников опираться, которых прикармливать приходится, разрешать им воровать и бесчинствовать в обмен на лояльность, оттого такая чудовищная, необоримая коррупция, – гнул свое Жук, поддерживая Альбину.

– Если я вас правильно понял, необходимо отменять монополию на власть, – заметил Владик. – Но наша Конституция, насколько я знаю, списана с французской, там у президента тоже огромные полномочия и ничего!

– В их Конституции не записано, что президент определяет основные направления политики, внутренней и внешней, у нас не французская модель, а самодержавная, имперская…

– А может, Миша, дело не в Конституции и вообще не в законах, а в их неисполнении?

– То есть в правоприменении, ты хочешь сказать… Но почему наш основной закон представляется листком бумаги, не более того? Да потому, что все замкнуто на одну фигуру, на ВВ. А если бы в стране нашей парламент превратился в реальную силу с делегированием ему полномочий Властелина, не всех, но существенных, Конституцию не удалось бы игнорировать.

– Это ты воровскую ничтожную Думу парламентом называешь?

– Молодец, братик, прозреваешь потихоньку, – съязвила Альбина.

– Один гениальный француз, побывав в России, почти двести лет назад

задался вопросом, характер ли народа создал самодержавие, или же самодержавие создало русский характер, и не смог отыскать ответа…

– Я тебе, Миша, другую цитату приведу, – загорячился Владик. – Не помню, кто сказал: Россия позволяет кататься на своей шее каждому любителю верховой езды, иногда, встав на дыбы, она опрокидывает всадника – и сейчас же позволяет взнуздать себя другому… Один мужик, я с ним по работе постоянно контактирую, высокий пост занимает, однажды разоткровенничался: “Мы всё понимаем, но уже не можем соскочить – за нами сразу придут, поэтому вынуждены продолжать бежать, как белка в колесе. Как долго? Сколько хватит сил…”

– Что лучше, умирать медленно и не больно, или рискнуть, прыгнуть в неизвестное, а там куда кривая вывезет, а?

– Ни фига себе, сестренка, как легко ты судьбой страны распоряжаешься… Это ж народ, миллионы людей… Кривая вывезет… Неизвестно еще куда, и как потом расхлебывать всем придется.

Узнал бы куратор, по головке меня не погладил. В доме Двойника, которому доверена такая ответственная миссия… – такие сомнительные разговорчики… – хмыкнул Яков Петрович, – и я их спокойно и с интересом воспринимаю, даже сам участвую… С другой стороны, кто сейчас об этом не размышляет, не ищет выход, каждый на себя примеряет, одни – за царя, пусть правит вечно, нам тогда ни о чем думать не надо, хотя живем все хуже, другие, вроде дочери и Жука, – против категорически; самое удивительное, он, Яков Петрович, верный слуга системы, не ответит однозначно твердо, на чей стороне, но червь сомнения изъедает все сильнее.

– Я Бердяева перечитываю, выдающийся ум, так вот, пишет он, что русская душа – мистическая, мучают ее бесы, легко поддается соблазнам, человек наш мутный, сам себя плохо понимает. Вековечно такой, неизменно мутный. Бердяев такой вывод подсказал: русские люди и власть круговой порукой связаны, злобные инстинкты, мелкие страстишки нажиться, не потратив усилий, пограбить, поворовать – это все внизу, в подвале, а на верхних этажах – то же самое, только в несоизмеримых масштабах. Ненависть и презрение – взаимны, однако народ лживую и подлую власть ненавидит глубже, с мистическим ужасом, тем большим, что она – своя. Ненавидит и боится, и потому принимает такой, какая есть, ведь питается она тем же, чем живет народ. Сказано это, господа, столько лет назад, но, согласитесь, будто о наших днях.

– Мрачно больно, Миша, вас послушать, народ наш чуть ли не исчадие ада, но ведь есть и добрые люди, совестливые, честные, порядочные, взять нашу семью, разве мы мутные, что мы у кого украли? Кира Васильевна учительствует за копеечную зарплату, Альбина вкалывает за гроши, Владик тоже не миллионы гребет, один я – исключение, но моя история – особая, вы же понимаете…

– Я не о вашей семье, я в принципе… В мутных людях всякое намешано, к примеру, он с тобой выпивает, лучшим другом называет и внезапно ощерится злобной гримасой: “Ты меня уважаешь?” Попробуй не так ответить, он ножиком пырнет, не задумается, или табуреткой по кумполу.

– Многие мои коллеги, вроде образованные, интеллигентные, врачи все-таки, как рассуждают: при СССР нас боялись и уважали, а теперь Америка нас не уважает, – ввернула Альбина.

– Мне ребята вопрос задают: “Когда война с Америкой начнется?” – бросила Кира Васильевна, вернувшаяся в дом взять для внуков ягоды. – Я им: “Вы о какой войне говорите – ядерной? От нас и от них ничего не останется, только пепелище радиоактивное”. А они смеются: “Вы, Кира Васильевна, паникерша – мы первыми ударим, пиндосам хана”.

– Тут вот в чем штука, – Жук налил водку в большую рюмку всклянь, выпил залпом и хрустул малосольным огурцом из засола хозяйки дачи. – Простой человек, обыватель так называемый, как живет? Отработал, вернулся домой, уставился в “ящик”, пивка махнул, в выходные жена припахивает огород копать, сажать всякую овощ – кормиться- то надо, дети канючат: купи то, купи это, а бабки откуда взять? Остонадоело, одно и тоже каждый день, скука, а “ящик” вещает: весь мир против нас, значит, и против меня, и человек радуется, счастлив, горд, что вместе с остальными с мировым злом борется. Мы – против всех, выходит, чего-то стоим, раз нас, русских, боятся…

– Семья у нас замечательная, антисоветчики сплошные, и как ты, батя, такое безобразие терпишь? – Владик с ехидцей легкой.

– Вы меня в свою кампанию не записывайте, – возразила Кира Васильевна. – Я слушаю, мне интересно, особенно то, что вы, Михаил, излагаете, но я не со всем согласна.

– И на том спасибо, что не со всем, – заметил Яков Петрович. – А как мне прикажете реагировать: на службе одно слышу, дома – другое… – поддержал тон сына, то ли в шутку, то ли всерьез.

– Не стоило мне Бердяева вспоминать, – начал неловко извиняться Михаил. Похоже, в нем как следует торчало.

– Да нет, пожалуйста, мы люди свои, с нами обо всем говорить можно. С другими – не советую. О вас, Михаил, кое-где уже известно, меня просили вас предупредить – поосторожнее будьте, ладно?

Над столом повисла неловкая тишина. Задержавшаяся на пороге жена с глубокой тарелкой садовой малины смотрела с укоризной: зачем при всех, мог бы наедине сказать. И в самом деле, зачем? – ругал себя, – вырвалось само собой, тоже выпил, видать, лишку.

Жук помрачнел, складки на лице стали, казалось, еще глубже, он снова наполнил рюмку.

– Ваше пожелание принял, постараюсь исправиться. Лучше вам меня не принимать, не то беду на себя накликаете…

– Прекрати ерундить! – вскипела Альбина. – Ты мой друг, у меня в гостях, а ты, отец, зря Мишу пугаешь, он не из трусливых.

– Да не пугаю – оберечь стараюсь. Чего ты взъелась?

– Работа у тебя такая, я понимаю, но мы ничего особенного не говорили, многие о том же самом спорят: сколько еще этот ВВ продержится – страну до ручки довел…

– Так-таки многие? – скривился Владик. – А рейтинг вождя?

Альбина махнула рукой, точно от мухи назойливой отбивалась: сам знаешь, с какого потолка цифры берутся; это как на выборах.

– Друзья, не ссорьтесь: если ВВ проводят на заслуженный отдых, мне-то что делать? Придется вместе с ним на покой, – и Яков Петрович натужно улыбнулся.

Сказано было с бесхитростной простотой и одновременно с робкой надеждой, что не произойдет в ближайшее время, хотя произойдет обязательно – все кругом скукоживается на глазах, вчерашняя уверенность оборачивается разочарованием и растерянностью.

Спор стих, как умолкнувший свисток снятого с огня чайника с закипевшей водой, сидели молча, лакомились малиной и крыжовником, Кира Васильевна обнесла всех кусками бисквитного торта, разлила по чашкам пахнущую бергамотом заварку, залила кипятком из самовара. Жук что-то произнес вполголоса, обращаясь к Альбине, Яков Петрович уловил знакомое заковыристое, сразу не выговоришь, словцо, оброненное пару раз Атеистовичем, ругавшим в беседе с Двойником какого-то писаку, который этим самым словцом объяснял невзгоды российской жизни. Попросил тогда куратора объяснить, что означает, тот объяснил, Двойник ничего не понял, переспрашивать постеснялся. Альбина, как эхо, повторила за Михаилом и в ответ на просьбу отца попробовала растолковать, нацеливаясь красивыми миндалевидными, как у бенгальской кошки, глазами поочередно на отца, брата и мать – им адресовались ее откровения.

Из объяснений, изредка уточняемых хирургом, вытекало следующее:

не только телепомоями объясняется затмение в мозгах народа, растущая злоба, агрессивность, отказ от признания реальности, да и сами помои не просто так льются на головы – они должны соответствовать устремлениям народа, чаще всего бессознательным. И тут Альбина упомянула Ницше (Яков Петрович знал это имя, вроде бы идеолог фашизма, у него немцы много чего понабрались, и вслух сейчас об этом – оказывается, пояснил Жук, не совсем так, вернее, совсем не так – великий философ и вовсе никакой не идеолог), он размышляет о ресентименте, попросту говоря, о том, что свойственно рабам, которые ничего изменить в себе и в мире не могут, поскольку рабы, а коль так, в своем воображении они не принимают реальность, восстают против нее, так им спокойнее, уютнее внутри себя. Ресентимент в России – отказ от реальности, удел беспомощных, испуганных, потерянных людей, причем свойственно это не только низам, но и верхам, самым-самым, включая ВВ, да, папа, не удивляйся. Тот, чьим Двойником ты являешься, страдает от непризнания его равным игроком на мировой арене, а чтобы его признали, становится злобным и агрессивным, точнее, уже давно стал. Ресентимент – авантюра в Украине, а для многих благородная война против бандерофашистов; изоляция страны –утверждение в ранге великой державы; упадок экономики, бедность и нищета – залог высокой духовности, потерянной Западом. Ложь становится правдой, вернее, люди принимают одно за другое, реальные факты утрачивают смысл, между ложью и реальностью стираются все различия. То и дело мы слышим – везде вранье, мы ничему не верим, а на самом деле верят во всякую чушь. И даже нормальные люди теряют разум и начинают отрицать реальность…

Владик попер на сестру – как ты можешь считать народ наш рабским,

глупым и ничтожным, не способным черное от белого отличить? – во-первых, я такого не говорила, а, во-вторых, ответь: почему его так легко оболванили? – а немцев почему так легко Гитлер превратил в нелюдей, а ведь нация культурная, передовая, Бетховен там, Гете и прочие; заспорили жарко, с взаимными обвинениями, Михаил пытался успокоить, урезонить – куда там, разбушевались не на шутку. Кира Васильевна демонстративно ушла в спальню, Яков Петрович не рад был, что спросил про этот проклятый ре…сен…тимент, черт, как ругательство звучит, еле произнесешь…

– Все от бессилия, от комплекса неполноценности, зависти, ничего не могут в своей судьбе изменить, вот и делают из Запада демона, который мечтает нас завоевать… Да нужны мы ему, как зайцу триппер! – истерила Альбина.

– Помрачение в умах, род тяжелой, но излечимой болезни, – выпекал фразы Жук. – Увидите: пройдет несколько лет, и люди очнутся, как после горячечного бреда, спохватятся, устыдятся сами себя: неужели мы так думали и такую околесицу несли…

– А кончится тогда, когда со жратвой начнутся настоящие проблемы. Тогда дурь быстро выветрится, – неожиданно выступил в унисон Владик.

– Нет, братик, не кончится, не выветрится, народ боится будущего без ВВ, ему через зомбоящик внушают – в окружении вождя кровожадные твари, только и ждущие, как бы его место занять.., – и уже другу: – Мишенька, твоими бы устами… Он уже не в силах массовое безумие остановить, истерию ненависти, даже если бы и хотел, – резьба сорвана, понимаешь?

Около десяти вечера гости разъехались, Альбина на прощание чмокнула отца и попросила прощения, Яков Петрович обнял ее, сказал, что не сердится, на самом деле, взбудораженный, разгоряченный спором и выпитым, он был отчасти выбит из колеи – логика в ее рассуждениях имелась, да и Жук подбавил… Про народ Бердяевым метко подмечено, он еще в молодости, когда запоем читал, примерно к такому же выводу пришел, но сформулировать не сумел, вывод в тумане остался – грамотешки и знаний не хватило. Что же касается Самого… В последнее время (откровенно признавался себе в этом) образ ВВ в его глазах основательно подвял, как кожа на лице вождя, укрепляемая неизбежным ботоксом, он многого не понимал в его поступках и уже не старался находить оправдательные мотивы, и поэтому аргументы дочери и хирурга воспринял не зло, не отвергнул их, как сделал бы еще пару лет назад, а с болью ощутил их правоту если не во всем, то в значительном, что лишало его уверенности в собственных действиях. Тонкая проволока, по которой Яков Петрович ходил, как в цирке, начинала раскачиваться сильнее и сильнее, он не чувствовал сил и возможностей балансировать, как прежде; в отличие от опытных эквилибристов, не знал, что глаза ар­тиста всегда устремлены в одну точку, едва повернулся – и сразу же должны глаза машинально находить новую точ­ку, это помогает балансу, иначе сверзишься. От него, смотревшего только в одну “мертвую точку”, требовалось освободиться от ее пле­на, отвезти от нее глаза, иными словами, распрощаться с магией оригинала, изжить ее в себе.

…Он засыпал, когда позывные мобильника – пронзительный лейтмотив увертюры к “Севильскому цирюльнику” – заставили вздрогнуть и очнуться. В мобильнике знакомый голос:

– Добрый вечер, Яков Петрович, точнее, уже почти ночь. Вы дома или на Истре?

– На даче. День рождения жены отмечали.

– Мои поздравления. Собирайтесь, за вами посылается машина.

– Вы из Крыма? – спросонья неуместно спросил.

– Из какого Крыма? Окститесь. Я в Москве.

Олег Атеистович был явно взволнован, его выдавали обертоны.

– Возвращаться в Ново-Огарево?

– Вас привезут в Кремль. Собирайтесь… Загримируйтесь как обычно.

– А что случилось? – еще один нелепый вопрос, объяснимый прерванным сном и выпитым.

– По открытой связи я такие вещи не обсуждаю, – отрезал куратор.

9

По дороге в Москву Яков Петрович вытрезвел. Зачем спешно доставляют в Кремль, он не имел ни малейшего представления, но нутром чувствовал – неспроста; случилось нечто, круто меняющее вектор его, в сущности, размеренной, устоявшейся жизни, показывающая на “восток” стрелка компаса крутанулась на 180 градусов и уперлась в “запад”. Не у кого спросить в машине: бессловесный водитель и сидящий рядом с Двойником на заднем сиденье неприятный тип с тонкой кадыкастой гусиной шеей, ответивший на пару наводящих вопросов невнятно и с явной неохотой.

На въезде в столицу по обе стороны автострады угрюмо застыли автобусы с плотными, не пропускавшими света шторками, и крытые тентом грузовики. Кольнуло скверным предчувствием.

После довольно долгой проверки, которую осуществляли не офицеры комендантской службы, как прежде, а люди в штатском, машина сопровождения, следовавшая впереди, въехала в Кремль, за ней черный “мерседес” с Яковом Петровичем. Остановились у 14-го корпуса, где находился рабочий кабинет ВВ, кадыкастый вышел первым, обошел машину, открыл дверцу и пригласил Двойника выйти и проследовать за ним. Через несколько минут они оказались в приемной.

Двойник крайне редко бывал здесь, надобность в частых посещениях отсутствовала – ВВ работал и принимал визитеров по большей части в Резиденциях, особенно в последние пару лет. В приемной находились пятеро человек, никого из них Двойник прежде не видел, во всяком случае, не помнил их лиц.

К нему подошел высокий блондин лет немногим за пятьдесят, с зачесанной на пробор шевелюрой, единственный из присутствовавших в камуфляжной форме. Он вежливо взял Якова Петровича за локоть и провел в кабинет, дверь в который была приоткрыта. Дотоле Двойник не удостоивался такой чести, его миссия заканчивалась в примыкавшей к приемной служебной комнате.

Войдя внутрь, Двойник внезапно испытал некоторое успокоение, на миг отступила тревога сегодняшней ночи, не думалось о том, что случилось и что его ждет, не думалось ни о чем, кроме того, что он вступил в святая святых, и его охватило почти детское нетерпеливое любопытство: он озирался по сторонам, пытаясь вообразить присутствие здесь человека, на которого немыслимым образом похож, как садится за стол, не подавляющий размерами, над которым герб страны, а справа и слева – флаг государства и штандарт Верховного Властелина, прикасается к письменному прибору из зеленого малахита и компьютерам, подключенным, как и в Резиденциях, к ситуационному центру, расположенному, по всей видимости, в этом же здании, сейчас они выключены, экраны не светятся, и здесь же – телефоны и коммутатор с пультом управления, за телефонами – горшочек с кустистым цветком, у него слегка волнистые листья и белое покрывало; он залюбовался стенами кабинета с золотистым оттенком, обитыми идеально пригнанными друг к другу шлифованными панелями из мореного дуба, вдоль стен шли шкафы, заполненные книгами и справочными изданиями, поднял глаза и уперся в украшенный строгим орнаментом потолок; ближе к окну – стол для переговоров, за которым ВВ разговаривает с высшими чиновниками… Все это он охватил и запечатлел в считанные секунды, пока блондин в камуфляже медленно вел к этому самому столу. Казалось, что может его удивить после того, как сам принимает гостей за таким же столом в Ново-Огарево, ничего не может, но кабинет в Кремле, недоступный для Двойника, это нечто особенное, ни с чем не сравнимое…

Едва они сели напротив друг друга, к Якову Петровичу вернулась тревога. Блондин заговорил приятным сочным баритоном:

– Меня зовут Вячеслав Сергеевич, я – новый первый заместитель директора ФСБ. Извините, что выдернули вас из постели в неурочный час.., – и продолжил глуше и многозначительнее прежнего, делая интонационные пробелы между словами, как обычно бывает, когда оглашается секрет: – Хочу сообщить об исчезновении ВВ, произошло это вчера, никто об этом не знает, кроме высшего руководства спецслужб и армии. Вам, уважаемый Яков Петрович, придется полностью взять бразды правления государством в свои руки, не замещать, как прежде, а руководить, притом несколько месяцев. Так решило высшее руководство…

Якова Петровича будто оглоушили чем-то тяжелым.

– А если ВВ вернется? Ведь он исчезает каждый год, и всякий раз на более длительный срок, – выдохнул в полной растерянности.

– Успокойтесь, на вас лица нет… Он не вернется, ясно? Никогда не вернется. Ему хорошо там, где он находится.

– А взрослые дочери с семьями, Арина с детьми?

– О них тоже позаботились.

– Вы сказали – несколько месяцев, а что потом?

– Правильная постановка вопроса. В марте будущего года – президентские выборы, так вот вы в них участвовать не будете, через полгода с небольшим – на покой, ваша миссия закончится. Получите гарантии как Первое лицо, тихо-мирно станете жить, в комфорте.., но мемуары сочинять не советую, – Вячеслав Сергеевич хищно улыбнулся, обнажив ровный нижний ряд отливавших неестественной белизной зубов – очевидно, вставных, на имплантах. – Через пару дней выступите по телевидению с Обращением к народу, сообщите о своем.., грубо говоря, отречении, понятно, слово это не прозвучит, но смысл будет понятен – возраст, недомогания, усталость… Имя преемника специально не оглашается, о нем позже поговорим. Пускай СМИ поломают голову, поспорят, повыдвигают кандидатуры, у кого наилучшие шансы – чем активнее будут споры, тем лучше… До инаугурации нового главы государства вы будете по-прежнему во власти.

– Простите, можно поинтересоваться.., ну, так сказать, не по протоколу… Какова позиция церкви, Патриарх в курсе дела?

Вячеслав Сергеевич окинул Двойника долгим тяжелым взглядом, так смотрят на задающего неприятный и одновременно излишний вопрос. Ответ поразил исчерпанностью:

– Кто у кого служит: мы у него или он у нас?

Яков Петрович поспешно и слегка подобострастно закивал – ну, да, ну, конечно…

– С кем мне непосредственно поддерживать связь, от кого получать указания? От Олега Атеистовича?

– Это имя забудьте. Указания будете получать непосредственно от меня. Вам на подпись дадут несколько указов о новых назначениях в ФСБ, Министерствах обороны и внутренних дел, уйдет и премьер, в правительстве появится и.о. Будут и другие изменения. Так что потрудитесь, дорогой Яков Петрович, бывший Двойник, а ныне лидер страны, научиться подписывать документы как ваш предшественник, – человек в камуфляже вновь улыбнулся. – Образец подписи ВВ вы также получите. Все должно быть как взаправду… А сейчас вас отвезут в Ново-Огарево, там новая охрана, имею в виду ваш ближний круг, окончательно войдите в роль Первого лица и задвиньте в дальний ящик парик и усы, они не понадобятся. Займете жилые помещения ВВ, там все готово к вашему приезду. Удачи! – и Вячеслав Сергеевич встал и протянул руку для пожатия.

Ночевал Двойник в покоях Самого, на широченной кровати с жестким, как камень, матрацем – специально сделанным для травмированной после злополучного полета со стерхами спины ВВ. Донельзя испуганный, вымотанный, удрученный беседой с блондином в камуфляже, заснул как убитый и проснулся около полудня под мелодию будильника “С чего начинается родина?”, ничем в этом отношении не отличаясь от хозяина Резиденции, канувшего неизвестно куда – тот тоже вставал поздно.

В иной ситуации Яков Петрович не преминул бы внимательнейшим образом оглядеть обстановку спальни, пройтись по другим покоям, прежде чем сделать зарядку, окунуться в прохладную воду личного бассейна вождя и поиграть бицепсами на его тренажерах, но нынче было не до этого – в мозг впилась иглой беспощадная мысль, что проснулся он в другой стране и его настоящее и ближайшее будущее впрямую зависит от того, каким образом станут развиваться события.

Совершился, это очевидно, путч, переворот, похоже, бескровный, за исключением таинственного исчезновения ВВ – вовсе не такого, как обычно, иначе Двойник не провел бы ночь в его постели (впрочем, с судьбой вождя ничего не было ясно); но кто пришел к власти, чем она, эта власть, будет отличаться от прежней и будет ли – этого Яков Петрович не ведал и мог лишь строить догадки. То, что с ним беседовал новый высокий чин ФСБ и замкнул связи Двойника, теперь уже бывшего, на себе, говорило о многом, однако не обо всем. Страшно было подумать – отныне он, бывший Двойник, именно он, будет проводить все без исключения встречи, выступать в собраниях, по телевидению, издавать законы, решать мелкие, сиюминутные, и главные в масштабах страны вопросы, говорить то, что ему предпишут, и одновременно обладать той степенью неограниченной власти, которая дотоле и не мерещилась. И все это на протяжении считанных месяцев, до инаугурации, как сказал Вячеслав Сергеевич. А что потом, куда денут Якова Петровича, оставшегося не у дел, уже не нужного: гарантии ему и семье, спокойная жизнь в комфорте или иное, последующее за уходом на заслуженный отдых, сопряженное с внезапно открывшейся неизлечимой болезнью или чем-то подобным, неотвратимым, неизбежным… Ответа не было, взамен – ползущий по позвоночному столбу липкий, обморочный страх.

Обращение к народу решили записывать не в помещении, а на открытой площадке рядом с 14-м корпусом, это придавало официальному действу некую интимную доверительность; традицию эту завел ВВ на заре восшествия на престол – впервые произошло на Ивановской площади, когда поздравил страну с Новым годом, стоя под разлапистой елью в снегу. Начало осени с темно-желтой охрой, оттенками красного, багрового, малинового и ярким лазурным небом вполне подходило для наружной записи.

Текст Яков Петрович выучил наизусть, хотя к его услугам был промптер, произнесение отречения занимало пять минут. Телевизионщики установили аппаратуру, проверили свет, все шло нормально, можно было приступать. Ровно в три часов дня камеры включились, Двойник, набрав в грудь воздух и приняв лицом соответствующее выражение, готовился произнести первую фразу: “Сегодня я, президент России, хочу объявить о своем уходе в отставку…” (писавшие текст специально избежали выспренного, не соответствующего печальному моменту “Я, Верховный Властитель”), как вдруг пространство заполнилось вороньим граем. Откуда взялись птицы, почему стая прилетела к месту церемонии, осталось загадкой – может, умные, усвоившие повадки и особенности людей вороны особым чутьем вычислили, что именно в этом кремлевском месте совершается важнейший в истории страны акт и решили ему споспешествовать, а может, их внимание привлекли необычная мельтешня и беспорядок в этом обычно совершенно спокойном уголке – кто знает…

Так или иначе, съемку пришлось отложить. Специальные сотрудники Службы охраны немедля выпустили имевшихся в наличии обученных ястребов-тетеревятников, защищавших Кремль от непрошенных пернатых, те взмыли в небо и отогнали испуганную их появлением стаю, десятка полтора птиц после ястребиной атаки валялись на траве и асфальте. Яков Петрович, взволнованный происходившим – вороны сбили его эмоциональный настрой, посчитал мелкий инцидент символом грядущих перемен, но своим ощущением, естественно, ни с кем не поделился.

В тексте отречения содержалось все то, чему положено быть в таком документе: предсказуемые слова о свершенном ВВ за долгие годы правления, о поднявшейся с колен стране, с которой вновь, как и в приснопамятные времена, считается весь мир, о духовных скрепах и патриотизме, чьи идеалы настолько глубоки и сильны, что никому никогда не удавалось и не удастся переделать Россию под свои форматы: “Нас невозможно отлучить, оторвать, изолировать от родных корней и истоков!” Говорилось о трудном и драматичном пути российской демократии, “но мы не растеряли и сберегли саму суть и духовную основу российской государственности. Все это вдохновляет граждан на новые свершения, триумфы и победы”. Глухо было сказано об экономическом положении и об изоляции страны, ибо что тут рассусоливать, да и обращался ВВ к народу совсем по другому поводу. Ближе к концу выступления прозвучали грустные слова о неизбежности прихода возраста, несущего болезни (слова эти, однако, не очень гармонировали с насаждаемым телевидением образом мачо, не стареющего и по-прежнему в замечательной физической форме, но этим составители текста решили пренебречь), невозможности трудиться на благо общества с прежней силой и энергией, поэтому ВВ решил не участвовать в очередных выборах президента, добровольно сложить с себя полномочия. При этом оговорил право выполнять свои обязанности лидера вплоть до принятия присяги новым президентом, имя же преемника не назвал.

Вячеслав Сергеевич сказал, что Двойник вполне справился с задачей – вызывал уважение, но не жалость, побуждал население пережить горечь скорого расставания с чувством огромной любви и бесконечной благодарности за все содеянное.

Подписанные в тот же исторический день указы о новых назначениях в ведомствах, которые принято называть силовыми, и об уходе премьера недвусмысленно давали понять: наступают новые времена. И – закрутилось, завертелось, на вид безобидная зыбь оказалась обманчивой надежностью, опасной, готовой в любой момент засосать, затянуть в глубь вод.

На следующий день страна и мир только и обсуждали внезапную отставку того, кто, как уверяли, приговорен был богом и историей править до конца дней своих, до последнего предсмертного вздоха, повелевая судьбами населяющих одну седьмую часть суши; это был шок, удар током высокого напряжения, никто ничего не понимал: ну да, пропадал в последние два года по месяцу и больше, наверняка лечился, но скрывал, разные ходили слухи, но кто же им верит, слухам, народ вообще давно не верит никому и ничему – приучил зомбоящик, но отставка, по сути, отречение от власти, добровольное и осознанное?..

Пресса, телевидение и радио словно ополоумели: без конца, на все лады, обсуждалась версия нездоровья, в самом деле, оба родителя померли от рака с разницей в год, тут, правда, начиналась путаница – если верить официальным данным, сначала мать в июле 1998-го, а в августе 1999-го – отец, сам же ВВ уточнил, что отец ушел из жизни в конце 98-го, а мать дожила до 99-го. Собственно, какая разница, главная причина – онкология, вот и откликнулось на сыне. Если так, надо ждать скорого конца и грандиозных похорон, каких с момента кончины усатого Генералиссимуса не видала земля русская… В интернете, несмотря на тончайшие сети уловления всяческой крамолы, проскочила злая шутка: глава РПЦ патриарх Кирилл заявил, что ВВ после смерти будет причислен к лику святых и он, патриарх, с нетерпением ждет этого светлого дня.

Другие же предлагали не драматизировать ситуацию – медицина ныне способна на чудеса, если и болен ВВ, то с привлечением западных онкологов возможно излечение. Третьи же попросту ничему не верили и выдвигали самые невероятные версии отставки, вплоть до скорого переселения в тайную Резиденцию на одном из островов дружественного тихоокеанского государства Вануату в Меланезии: конспирологи резвились вовсю – настал их час… И лишь единственно трезвые между угорелыми, как сказал бы Федор Михайлович, четко и ясно давали понять – в стране совершился ползучий переворот, свидетельство чему – новые назначения в органах и армии; элиты схарчили ВВ, как и предсказывалось оппозиционными политологами, живущими за рубежом. Кого назначат вместо ВВ – это интересовало более всего, ибо всерьез обсуждать возможность честных выборов выглядело непозволительной наивностью, поэтому никто и не обсуждал.

Запад тоже отдавал дань разговорам о возможном серьезном заболевании, склоняясь к тому, что это, скорее всего, трудно диагностируемый рак поджелудочной железы; однако куда больше интересовала личность преемника: называлось несколько имен, в целом совпадало с кандидатурами российских СМИ: обсуждалась судьба Навального, если выпустят из узилища, сможет ли участвовать в выборах? Аналитики считали – не выпустят, зачем власти, по-русски говоря, геморрой, и Ходорковский не сможет участвовать, ему попросту не дадут разрешения вернуться на родину, поучаствовать в дебатах; что касается Кудрина, то он давно заявил и недавно подтвердил – президентское кресло его не греет, вот премьером бы стал, но на условиях полной свободы действий.

Яков Петрович, помнится, поделился прочитанным с куратором. Олег Атеистович не разделил уверенности подшефного в правдивости рассказа. Лично ему о двойнике Сталина ничего не известно, он тогда еще не родился, отец был мальчишкой, а дед в органах – мелкой сошкой, откуда ему знать… Став большим начальником, генералом, он этим вопросом не интересовался. Вполне возможно, этот самый Евсей все или многое придумал и запудрил мозги канадцу.

Так на глазах разрушилась легенда, что искренне огорчило Якова Петровича. Он остался при своем мнении, ничего не сказав об этом куратору.

10

Вторая половина сентября неожиданно выдалась дождливой, внезапный циклон не хотел покидать Подмосковье, Яков Петрович изъявил желание на неделю съездить в Сочи, новый куратор не возражал. В Резиденции в Бочаровом ручье бывший Двойник радовался солнцу, бархатный сезон был в разгаре, он купался, загорал, много читал; мрачные предчувствия меньше давили, омрачали существование. За неделю он подписал указы о новых назначениях в правительстве, поговорил по телефону с президентами Армении и Азербайджана, между которыми опять возникло напряжение, и дал по команде нового куратора распоряжение, по согласованию с местными властями, ввести дополнительные войска в Таджикистан и Узбекистан, где резко выросла активность радикальных исламистов; хорошо хоть не донимала Украина, живущая сама по себе, без огляда на Москву и без нашего газа, ей ненужного. И никаких приемов гостей, все тихо и спокойно.

Так было до той злополучной ночи, когда приснился сон. Непонятный город, очертаниями Москва, но какая-то странная, убогая, с полуразрушенными, выморочными, как после бомбежки, зданиями, он ищет ВВ, бродит пустынными улицами, заваленными хламом, искореженными предметами жилого убранства, покрытыми сажей и пеплом неизвестного происхождения, поднимается на лестницам в квартиры, спускается в подвалы – бьет в ноздри запах кошачьих и человечьих испражнений, переносится из одного района в другой – ВВ нигда нет; при виде Якова Петровича редкие обитатели уцелевших квартир и прохожие шарахаются, некоторые крестятся, отгоняя нечистую силу, он не в состоянии понять, куда делся ВВ, неизбывная тоска и горе отзываются мучительным сжатием в груди, он рыдает, снова рыщет по городу и снова безуспешно.., внезапно просыпается в испарине, очухивается, ветер с моря слегка раскачивает шторы неплотно прикрытых окон спальни, рассвет еле брезжит, ошметки ночного путешествия отбрасываются усилием воли, нежеланием видеть…

После купания и завтрака открывает интернет, шарит в поисках искомого, сонники объясняют сновидение туманно, зато Фрейд предельно лаконичен: такого рода поиск исчезнувшего характеризует смерть, ВВ нет в живых – так надо понимать. Ничего, в сущности, нового – Яков Петрович предположил такой исход с самого начала, с первых фраз блондина в камуфляжной форме – просто так не исчезают… Теперь дело за линейкой, отмеряющей остаток шагреневой кожи – сколько осталось ему, бывшему Двойнику, жить в холе и неге на государственных дачах, конечная дата известна – день выборов, второе воскресенье марта, 11-е, а дальше… дальше сплошная неизвестность; после таких снов с трудом верится в обещанные гарантии.

…В этот испорченный день Яков Петрович не мог отрешиться от тягостных мыслей, отнюдь не по щучьему, а по самому что ни на есть человечьему велению он нашел среди привезенных из Москвы книг ту самую, которую когда-то под большим секретом дал почитать Олег Атеистович и которую потом тайно скопировала Альбина. Отец обмолвился – есть одна прелюбопытная книжонка…, а дочери достаточно намека, выпросила на пару дней, пересняла страницы и переплела как заправский самиздат. Этот вот экземпляр и возил с собой Яков Петрович, зачем, не мог объяснить, так, на всякий случай. Сидя в беседке среди кипарисов, источавших смолистый, слегка пряный, сладковатый аромат, он начал листать и быстро нашел нужное место. В романе-антиутопии предсказывалась гибель ВВ в вертолетной катастрофе зимой 2017-го, описывались похороны и реакция страны, по прихоти автора издевательски названной Преклонией, на огромную беду, именно это и хотел еще раз перечитать Яков Петрович.

Показывалось, писалось, говорилось везде и всюду только о Нем, чья гибель стала поистине трагедией для многих людей, которых охватила мгновенная, не поддающаяся объяснению, неподвластная разуму, безграничная и всеохватная, почти мистическая любовь к навсегда покинувшему их Властелину, и даже вчерашняя ненависть оборачивалась если не любовью, то прощением; но при всем при этом, сквозь скорбную музыку, приглушенные, неэмоциональные голоса ведущих и гостей теле-и радиостудий, выступления ораторов на организованных митингах и собраниях трудовых коллективов слабо, еле уловимо, с почти нулевыми децибелами, словно сам по себе, доносился в з д о х о б л е г ч е н и я, он пробивался к преклонцам почти так же, как некогда в приемниках, продираясь сквозь мощные глушилки, потрескивал, шелестел, пищал желанный “Голос Заокеании”; вздох этот исторгали не только живые, одушевленные обитатели огромной страны, но, казалось, почва, вода, воздух, деревья, строения, звери, птицы, рыбы, насекомые, у этого вздоха не было имени, пола, возраста, адреса, он был безымянным, принадлежавшим не кому-то отдельно, а всем вместе, он стелился по земле подобно туману, когда в нем не видать ни зги…

С семнадцатым годом попал автор впросак, и не только с этим – Якову Петровичу роман не понравился с момента прочтения, не любил он и не понимал литературу, где все сфантазировано, названо не своими именами, хотя и легко узнаваемо, не взаправду происходит, Альбина же и дружок ее хирург упивались, с удовольствием цитировали текст; не принял роман тогдашний Двойник – ну, наворотил автор.., однако кое-что, верно подмеченное в вожде, записал в тетрадку для усвоения; но ни тогда, ни впоследствии не мог себе объяснить, почему, едва натыкается на определенные страницы, начинает его трясти в лихорадке, словно гриппозного больного с высокой температурой.

…душа ВВ положенным образом приплыла к иным берегам, где нет суеты и раболепия, каждому воздается по делам его земным, честно и справедливо, и где ничего нельзя утаить и никого нельзя обмануть, а приплыв, оказалась в огромной прямоугольной зале с мраморным полом, по одной, меньшей, стене шли две бронзовые печи-жаровни и масляные светильники, три другие стены пребывали в полумраке, редкие свечи бросали слабые блики на копошащиеся тени, похожие на очертания тел, проглядывали отдельные лики и тут же завораживались бесплотными залетейскими тенями, будто отражения вод подергивались рябью; у освещенной стены стоял невысокий, одного роста с ВВ, худой невзрачный человек в окружении ангелов с крыльями до пола, большие залысины и узкий клин коротких темных волос на лбу делали лицо удлиненным, венчала его курчавая бородка; одет человек был в белый колобий – род узкой туники, ниспадавшей до пят, с рукавами по локоть, сверху накинут гиматий – длинный и широкий отрезок ткани наподобие плаща, который человек потом сбросил, ибо от жаровен шло тепло, ВВ не знал названий этих одежд, они напоминали виденное на иконах, особенно изображение Христа – в хитоне до ступней ног, перепоясанного, с идущими по плечам узкими, как бы вытканными полосами-клавами – облачение же человека, перед которым предстал ВВ, выглядело простым и обыденным.

“Ты ведаешь, кто я?” – спросил человек, ВВ поразили его глаза, в них, как в жаровне, полыхал огонь. – “Ты какой-то церковный чин, иерарх, наверное…” – “Чины бывают в твоем бывшем ведомстве, однажды ты обмолвился, что бывших в твоем ведомстве не бывает, а здесь, где ты находишься, чинов нет и быть не может; я – апостол и зовут меня Павел – слыхал обо мне?” – “Слыхал, конечно! – воскликнул ВВ, обрадовавшись неизвестно чему, – и даже читал твои Послания – к римлянам, коринфянам, евреям, к кому-то там еще… Еще ты учил: если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его; ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья – так, кажется… Новый Завет наполовину из твоих Посланий состоит, я же верующий, православный, ношу крест… ” – “Про уголья ты по-своему понял, так, как тебе выгодно, носить же крест – еще не значит быть истинно верующим, истинная вера зиждется на любви и милосердии”.

ВВ пропустил мимо ушей последнюю фразу апостола, он мучительно пытался вспомнить, что еще открыто ему об этом человеке: кажется, из евреев-фарисеев, нарекли его при рождении Савлом, учился в Иерусалиме у знаменитого раввина, был упорный в неприятии первых христиан и когда узнал о расправе над предателем еврейской веры Стефаном, пришел туда, где вероотступника побивали камнями и даже сторожил одежду палачей, но потом с ним что-то произошло, было ему какое-то видение, произошло чудо и превратился он из гонителя в проповедника Христовой истины, которую доносил в своих путешествиях по Средиземноморью – этим исчерпывалось то, что знал ВВ, в его бесподобной памяти не запечатлелось ни единого изречения Савла-Павла, кроме одного, про голодного и жаждущего врага, которого следует накормить и напоить, что позволит легко победить его…; он мало помнил из того, что когда-то читал, и потому чувствовал определенное неуютство.

Апостол же, устремив на него пристальный, оценивающий взор, перешел к делу, кратко, но достаточно внятно объяснив, что сейчас будет происходить в прямоугольной зале: “Многие грешники избежали Ада, потому что, прощаясь с жизнью, успели искренне покаяться, дьявол, таким образом, лишился добычи, однако ты не покаялся”. – “Я не успел, ты же, наверное, знаешь, что случилось…” – “Ты внутри себя, в сердце своем никогда не каялся, тебе такое состояние не ведомо, ибо всегда и во всем считал себя правым; в Псалмах говорится о таких, как ты: “слова уст его – неправда и лукавство, не хочет он вразумиться, чтобы делать добро, на ложе своем замышляет беззаконие, становится на путь недобрый, не гнушается злом”. – “Ты несправедлив ко мне, апостол, – нахмурясь, возразил ВВ, прилив внезапной, ничем не обоснованной радости от общения с ним обернулся отливом волны, – я делал много доброго, увы, не все это понимали, ненавидящих меня без вины больше, нежели волос на голове моей”. – “Не собираюсь оценивать все твои деяния, не для того мы здесь собрались, хотя, не скрою, я подготовился к встрече с тобой, узнал про тебя многое, тем не менее, пусть историки занимаются этим делом, у нас же сейчас другая миссия…

Впрочем, не могу отказать себе в праве кое-что напомнить: 2012 год, январь, скоро новые выборы главы государства, ты нервничаешь, суетишься, мотаешься по стране, то пиво пьешь с фанатами футбольными, то под землю к шахтерам спускаешься, то рыбу публично ловишь и тут же отпускаешь, то вайнахов и прочих горцев призываешь жить в мире и дружбе с преклонцами, всемирной отзывчивостью обладающими – на то великий писатель указывал – и тут икона твоя вдруг замироточила, чудо-то какое! – висит она в каком-то сельском храме непонятном, на дому у некоей матушки, дурящей народ небылицами, сравнивала тебя с учениками Христа, ни больше, ни меньше, и меня приплела: дескать, поначалу апостол Павел злостным гонителем христиан был, а потом стал проповедовать Евангелие, так и ты, служа в гэбэшном ведомстве, занимался неправедными делами, а когда стал ВВ, снизошел на тебя святой дух и, как апостол, начал окормлять паству… Преклонцы же по ехидству своему и непочитанию власти ерничали в Сети; прочитав подобную ересь, один, помнится, так писал, – апостол водрузил на нос очки со шнурками и достал из широких складок колобия бумажный листок: ”Ректор академии лесного хозяйства заявил о необъяснимых природных явлениях в районах, где ВВ лично тушил пожары, ну, а там , где он кукурузу убирал комбайном, надо полагать, заколосились ананасы, взошли озимые авокадо и робко шелестит липкими листочками кока…” Впрочем, чему удивляться, если даже твой ретивый помощник по идеологии, как бишь его…, кажется, Выхухоль, заявил однажды, что тебя послал Преклонии сам Бог…

Но довольно об этом. Оглянись-ка лучше по сторонам, знакомы ли тебе эти лики?” ВВ последовал указанию и обернулся – тени у противоположной плохо освещенной стены заколебались, задвигались, заскользили серым маревом перед глазами. – “Темно, апостол, я никого не различаю”. – “Я помогу тебе: это только те, кого с твоей помощью и при твоем участии погубили, лишили жизни”. – “Это что, суд?!” – не веря услышанному, вопросил-вскричал ВВ. – “Это Частный cуд, он предшествует Страшному суду, который определит, где место твоей душе – в Раю или в Аду. Но прежде чем мы начнем, наберись терпения и выслушай… Души умерших попадают сюда со всем своим содержимым: дела их ходят вслед с ними, ходят со всеми своими мыслями и чувствами, со всеми достоинствами и пороками, и таких, какие они есть, какие они вышли из тела и земной жизни, судят на Частном суде и определяют их временное положение в загробном мире, положение, в котором они будут находиться от Частного до Страшного суда. Однако и сама душа в загробной жизни, хотя бы всем существом своим и хотела и желала полностью изменить себя и начать новую жизнь, которая бы совершенно отличалась от ее жизни на земле, не может этого сделать, не может потому, что в загробном мире ей будет недоставать тела, недоставать земных условий. Другими словами, в загробной жизни покаяние невозможно, ибо здесь дозревает то, что было начато на земле, и в том направлении, в котором было начато – не зря мы называем жизнь на земле сеянием, а жизнь в загробном мире – жатвою…”

“Из твоих пространных рассуждений вытекает, что я опоздал с покаянием”, – хмуро, с безнадежностью в голосе заметил ВВ. – “Опоздал… словно эхом, подтвердил апостол Павел, – но ты и не хотел каяться, это было выше тебя, твоей непомерной гордыни, ты – нераскаянный, и, мне кажется, никогда не ведал сострадания, любви… Начнем, пожалуй…”

Он сделал знак рукой, ангелы подлетели к темной стене и вытолкнули на свет юношу лет восемнадцати в кимоно для дзюдо, апостол Павел взял его за руку и подвел к ВВ, тот неотрывно глядел на юношу и, похоже, не узнавал; апостол заговорил тихо и отстраненно, в его словах не было эмоций, он не благовествовал, а просто рассказывал, словно во время своих многочисленных путешествий делился обыденными событиями прожитого дня с путниками, готовясь к ночлегу под открытым небом: “Ты помнишь, учась на втором курсе университета, ты уговорил одного из своих друзей, никогда не занимавшегося таким серьезным и опасным видом спорта, как дзюдо, заменить на соревнованиях заболевшего члена твоей команды, ты как капитан очень хотел выиграть, просто был одержим этим желанием, за день до соревнований попытался обучить приятеля нескольким приемам, однако это не помогло, и все закончилась трагически – во время схватки у твоего друга произошло смещение позвонков и он умер в больнице. Тебя тогда едва не исключили из университета, но помогли твои покровители – ты знаешь, кого я имею в виду; тебя мучили муки совести, говорят, ты даже плакал на похоронах, но содеянного не вернешь, и ты постарался все забыть… Ты можешь попросить у друга прощения, покаяться, но он не видит и не слышит тебя, его душа давно нашла успокоение в Раю, откуда мы его забрали для встречи с тобой, к тому же, как я уже говорил, покаяние невозможно…” – “Роковая случайность, в моих действиях не было ни малейшего умысла, я не желал причинить беду, судить меня за мой глупый мальчишеский поступок несправедливо”, – запротестовал ВВ. – “Писать с заглавной буквысудит не по законам справедливости, а по законам милосердия, достоин ли ты милосердия, мы вскоре узнаем”.

Он опять сделал понятный ангелам посыл рукой, те отвели юношу в кимоно к темной стене и вернулись с ребенком лет пяти – “ты его не знаешь, не напрягай память, однако напомню: ты ехал вечером двенадцатого декабря 1997 года по Западному шоссе, за рулем джипа был не ты, а твой водитель, ехал он с большим превышением скорости и сбил насмерть вот этого ребенка по имени Денис; ты занимал немалый пост в администрации тогдашнего Властителя и, оскверню уста чудовищным, непотребным преклонским жаргоном, отмазал водителя от заслуженного наказания, твои коллеги из службы безопасности силой увезли деда ребенка с места трагедии, а ты стоял рядом и не препятствовал, а напротив, споспешествовал. А дальше все произошло как обычно в вашей стране: водитель вину не признал и дело закрыли в связи с амнистией”. – “Мальчик перебегал дорогу в неположенном месте…”, – начал было объяснять ВВ, но апостол Павел не захотел слушать: “Совершенное зло осталось неосужденным, вот что главное, а как известно, каким судом судите, таким и будете судимы”. – “Нет, не согласен, моя вина отсутствует, в конце концов, не я сидел за рулем; и вообще, нет правды на земле, но нет ее и выше…” – “А ты начитанный… Твой укор я не принимаю, не забывай – здесь Божий суд, а не ваш Басманный или какой там еще…” “Надо же, и это знает”, – подумал ВВ, совсем упав духом, а Павел продолжал: ”Я не обвиняю тебя лично во взрыве домов в столице и двух других городах, я не прокурор, не моя миссия – проводить расследования, тем не менее что-то подсказывает: скоро Преклония получит подтверждения таким фактам, от которых люди содрогнутся, а пока позволю себе прочитать вслух одно свидетельство, только не говори, что его подлинность весьма сомнительна, повторю – я не прокурор, и тем не менее… Слушай…” И апостол приступил к чтению.

“Да, это я взорвал дом по улице Бурьянова в столице. Я не вайнах, не араб, не дагестанец, а самый настоящий преклонец – Владимир Гарантьев, майор ФСБ, сотрудник строго засекреченного отдела К-20. Наш отдел был создан сразу после подписания Касавюртовских соглашений с Вайнахией. Перед нами была поставлена задача – организация и проведение операций по дискредитации Вайнахской Республики с целью вызвать в стране всеобщую ненависть к ней и ее жителям и не допустить ее мирового признания. Для этого нам были даны очень широкие полномочия и самые неограниченные финансовые и технические возможности… При разработке идей в нашем отделе эффективно практиковался “брейнсторминг”. Так, во время очередной „мозговой атаки“ родилось несколько идей, среди которых: распространение по всей стране листовок с угрозами со стороны вайнахцев, убийство всенародно любимой певицы Ады Пукачевой, взрывы в жилых домах, свалив затем все это на вайнахцев. Все эти предложения были доложены руководству ФСБ, которая остановила свой выбор на последней идее как на самой эффективной и дала нам „добро“ на ее осуществление.

Нами были запланированы взрывы в столице, в Волкогонске, Ряпани, Гамаре, а также в двух северокавказских республиках. Были выбраны конкретные дома, подобрана и рассчитана взрывчатка. Операции было дано кодовое название „Хиросима“. Непосредственное же ее осуществление было поручено мне, так как я был единственный в нашем отделе специалист по взрывному делу, к тому же имеющий сравнительно большой опыт. Хотя в душе я и не был согласен с идеей взрыва жилых домов, но не мог отказаться от выполнения приказа, так как каждый сотрудник нашего отдела с первых дней его создания был поставлен в такие условия, что обязан был выполнять любой приказ. Иначе его просто превращали в Вечное Молчание. И я выполнил приказ!

На следующий день после взрыва я поехал на место проведения операции с целью ее оценки и анализа результатов. Увиденное же там поразило меня. Я уже упоминал, что мне и раньше приходилось взрывать, но то были не жилые объекты, к тому же за пределами Преклонии. А здесь я взорвал преклонский дом, убил преклонских людей, и преклонские женщины, рыдая над преклонскими трупами, на родном мне языке проклинали того, кто это сделал. И я, стоя рядом с ними, физически чувствовал, как проклятие обволакивает меня, проникает в голову, грудь, заполняет все мое тело, пропитывает каждую мою клетку. И я понял, что Я – ПРОКЛЯТ!

Вместо отчета о проделанной операции я написал рапорт с просьбой перевести меня в другой отдел, объяснив это моральной и физической усталостью. Видя мое состояние, меня временно отстранили от участия во всех операциях и осуществление второго взрыва, который был запланирован на понедельник, поручили моему напарнику. Меня же, чтобы я не смог этому помешать, решили просто-напросто ликвидировать.

В субботу, чтобы, оставшись наедине с собой, подумать над тем, что же мне делать дальше и прийти в себя, я выехал к себе на дачу. По дороге я почувствовал, что у моей машины, за которой я всегда тщательно ухаживал и которая меня никогда не подводила, вдруг отказали тормоза. Я понял, что меня решили убрать классическим методом, принятым в нашей организации. И я, точно так же, как нас учили поступать в подобных ситуациях, направил машину в воду, благо речка оказалась по пути, а сам благополучно выбрался на берег. Затем на попутке добрался до города и в тот же день по оперативным каналам покинул пределы Преклонии. Сейчас я живу за тысячи километров вдали от родины. С документами у меня все в порядке. У меня другое имя и другая фамилия, и здесь никто не догадывается, кто я такой на самом деле. Я знаю, ФСБ способна на все, но все-таки надеюсь, что мои коллеги не найдут меня здесь. На моей новой родине я открыл свой маленький бизнес, деньги у меня есть, и теперь могу спокойно прожить здесь до конца своих дней. Тогда зачем же пишу все это, рискуя засветиться? (Хотя я и принял меры предосторожности, отправляя письмо из третьей страны и через третьи руки)… Я уже упоминал Гамару среди прочих подготовленных к взрыву городов. Жертвой тогда должны были стать жильцы дома по улице Ново-Вокзальная. Хотя не исключаю, что после неудавшейся попытки взрыва дома в Ряпани в нашем отделе могли полностью отказаться от подобных операций. Но все-таки считаю своим долгом предупредить о ней”.

“Бред сивой кобылы! – не выдержал ВВ. – Не существовало ни такого отдела, ни таких приказов!” – “Твое возмущение понятно, но вот то, что невозможно отринуть, опровергнуть”, – и Павел сделал знак ангелам, которые подскочили к неосвещенной стене и приказали прятавшимся теням двигаться к свету, по мере приближения к апостолу тени неведомым образом преображались, обретая человеческую плоть, их были многие десятки, а может быть, сотни, преобладали дети, мальчики и девочки – в нарядной школьной форме; по мере их приближения ВВП охватывал знобящий ужас, он уже понял, каких свидетелей и какие обвинения предъявит ему в следующую минуту апостол. “По выражению твоего лица я уразумел – ты знаешь этих людей, хотя никогда с ними не встречался, да, это отравленные газом заложники театра, где шел мюзикл, это ученики и взрослые в северокавказской школе, которых сожгли огнем и уничтожили снарядами и выстрелами в результате атаки на террористов; ты всегда боялся показать свою слабость, хотя слабость на поверку нередко оказывается силой и мудростью, ты не хотел выпускать террористов живыми, ни в театре, ни в школе, не шел с ними на переговоры, отметая саму возможность этого, тебя при этом не волновала судьба ни в чем не повинных людей, особенно детей, их гибель оправдывалась в твоих глазах уничтожением тех, кто держал их в заложниках; и, верный себе, ты отрицал очевидное: помнишь встречу с матерями погибших в школе детей? – как ты крутился, изворачивался, делал приличествующее моменту скорбное лицо, когда тебе показали фото сожженного ребенка, помнишь…; на самом же деле тебе было наплевать”.

– “Апостол… не делай… из меня… чудовище, – нутряно, тихо, разделяя каждое слово, произнес ВВ. – Я смотрел на снимок и сердце кровью обливалось – поверь мне, но что мы могли тогда сделать…”. – “Что сделать? Террористы сразу же выдвинули свои условия – прекратить войну в Вайнахии, вывести войска”. – “У них не было требований”. – “Неправда, они выслали две записки и одну кассету”. – “Про кассету я не знаю”. – “Опять лукавишь”. – “Мы пытались все время вести переговоры, постоянно договариваться с ними, чтобы категорически не допустить штурма”. – “Возможно, тебя обманывали, – немного сжалился Павел, видя темнеющее, как при обжиге глины, лицо ВВ, – не называли точное количество заложников, сознательно или от страха дезинформировали, но чего стоят такие исполнители и почему ты их не покарал, а, напротив, наградил? И ты не смог ответить потребовавшей от тебя объяснений матери: почему вещи детей нашли спустя полгода на свалке, почему детей мучили три дня, убили, сожгли, а потом их останки вывезли на ту же свалку на прокорм бродячим кошкам и собакам; ты только темнел лицом, как сейчас, и приговаривал: “я не снимаю с себя ответственности”; а потом другая мать, потерявшая дитя, сказала, что приехала на встречу для того, чтобы посмотреть в глаза Властителю, который два часа сидел у Гроба Господня и каялся; “Вы каялись о Беслане? – спросила несчастная. – “Да” . – “Тогда покайтесь перед моим народом”, а ты ответил: “кто-то может использовать эти слова для развала Преклонии. Террористы сначала готовят теракт (одна трагедия), а потом работают с жертвами (другая трагедия)”. – “Так не давайте почвы, работайте так, чтобы этим силам невозможно было что-то делать”, – сказала мать… А теперь ответь мне, апостолу Павлу, как на духу: неужто ты забыл великого писателя: не приемлет Иван Карамазов Бога, который допускает страдания невинных детей ради некой “высшей гармонии”, не стоит она слезинки хотя бы одного замученного ребенка! Ну, о понимании Бога Иваном мы сейчас в рацеи пускаться не станем, но вот детская слезинка, одна лишь слезинка… А тут – сотни потухших глаз, из которых никогда ни одна слезинка не выкатится… Дела милосердия, совершенные или не совершенные человеком в жизни, таков главный критерий на нашем Суде, истинная вера и есть милосердие, есть ли оно в тебе? Не вижу, не чувствую”.

Из толпы теней-свидетелей, на несколько минут по воле апостола обретших тело, выделился человек и неверным шагом, приволакивая ногу, с трудом приблизился к апостолу и ВВ – можно было разглядеть его изнуренное, измученное, похоже, подточенное болезнью лицо; Павел протянул ему руку и буднично, внешне спокойно – то-то и страшно, лучше бы гневался, подумал ВВ: “Того, кто держит мою руку, отравили, влив в чай полоний; только не делай вид, – повернулся к ВВ, обдав пламенем зрачков, – что не понимаешь, о ком и о чем идет речь – сделано было с твоего ведома, а может, и приказа, иначе и быть не могло; он – из твоего ведомства, в том же звании, что и ты, только решил говорить правду, раскрыл тайные козни против определенных лиц, а предателей, в твоем, разумеется, понимании, уничтожают, где бы ни прятались – и нашла его отрава в Альбионии, где поселился с семьей”.

ВВ молчал, его уже не знобило – к ужасу добавился утробный страх, он заполнялся им, как дирижабль – гелием, только взлететь и покинуть судилище не представлялось возможным, и тогда он, сглотнув горькую слюну, спросил то, что давно вертелось на языке, искало выход: “Посланец Иисуса, разреши мои сомнения, наставь на путь истинный: у Бога одна мысль и одно желание – миловать, Бог, мне кажется, ищет в душах людских такое не изуродованное жестокостью, ложью, коварством и корыстью место, которое может подвигнуть к милости и прощению за грехи… Не осуждай других и сам не будешь осужден, это правильно, от человека зависит, как Бог отнесется к его грехам, я понял это слишком поздно, однако как совместить милость Божью, стремление оправдать каждого, лишь бы найти то самое не пораженное метастазами грехов место – и мучения грешников в Аду, куда попадают они опять-таки по воле Божьей и по его суду?”

Апостол покачал головой и улыбнулся – в первый раз за время разговора: “Ты задал мне задачу… что ж, я рад, что ты озаботился этим вопросом, в самом деле, как может в сознании человека ужиться образ Бога любви с образом Бога-карателя, осуждающего созданных Им людей на вечные муки? Преподобный Исаак Сирин ответил следующим образом: нет человека, лишенного любви Божьей, и нет места, непричастного этой любви; однако каждый, кто сделал выбор в пользу зла, сам добровольно лишает себя Божьего милосердия. Уразумел? Я никогда не видел Иисуса Христа во дни Его земной жизни, я видел Его внутренним оком: не я живу, но живет во мне Христос, Его раны я ношу в себе, так вот, любовь и милосердие – родные сестры, если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий; если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто; и если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы… Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине… Покайся, и Бог услышит твою молитву, и, быть может, растождествит тебя и твои поступки”.

– “Но это же ничему не поможет…”. – “А ты покайся, не ожидая никаких благ и никакой благодарности; ты каешься не перед зеркалом, вглядываясь в себя, ты каешься перед Христом, а если Христа нет, то ты, взглянув на себя в зеркале, окаменеешь от ужаса, будто увидишь Медузу Горгону… Знаешь молитву? Не знаешь… А еще верующим себя считал, крестик алюминиевый носил… Эх, ты… Повторяй за мной: “Отец, во имя Иисуса Христа прошу тебя: прости мне мои грехи, я раскаиваюсь в своих грехах, я раскаиваюсь, что воровал, ненавидел, прелюбодействовал, завидовал, я раскаиваюсь, что обижал слабых, я раскаиваюсь, что делал зло…, я понял, что до сих пор жил неправильно…”

“Скажи, апостол, может ли оправданный на Частном суде быть осужденным на Страшном?” – спросил ВВ, закончив повторять слова молитвы. – “Нет”. – “А может ли осужденный на Частном суде быть оправдан на Страшном?” – “Да, это как апелляционная инстанция – у людей есть шанс быть спасенными там, где они не могут быть оправданы… Собирайся на Страшный суд”, – с этими словами апостол Павел дал знак ангелам и они растворились в пространстве…

Яков Петрович закрыл книгу, прошелся по беседке, в прогалах между деревьями видны были кусок пляжа и море, снова сел, закинул руки за голову, лихорадка покинула тело, дрожь унялась. Если предположить, что ВВ нет в живых.., даже трудно такое вымолвить, но допустим, и он на самом деле в эти дни попал на Частный суд.., хрень конечно, кто верит в загробный мир?, но допустим.., то какие же апостол Павел мог предъявить ему обвинения? Со старыми понятно, а новые.., новых тоже достаточно – Яков Петрович неожиданно представил, что последующее произносит не он, а дочь: итак, Литвиненко, захват Крыма, Новороссия, Немцов, Савченко, Сенцов и еще многое последующее, включая приговор трибунала по поводу сбитого малайзийского “Боинга”, бомбардировки гражданского населения в Сирии, что апостол не захочет обсуждать ради экономии времени – и так достаточно для приговора – не Гаагского, а высшего суда. Вот и я фантазировать начал, укорил себя.

Всю неделю Яков Петрович ощущал внутри себя новые незримые процессы сродни мутациям, они проявлялись то ожиданием непременной беды, перераставшим в утробный ужас, комом давившим грудь, то внезапным бесшабашным, пофигительским всплеском эмоций – а наплевать, будь что будет. Похоже было на нервный срыв, успокоительная валерьянка не помогала, а использовать более сильные средства он не хотел – для этого следовало бы обнародовать его теперешнее состояние. Засыпая, как и положено жаворонку, не позже десяти, измученный, изнуренный внутренней борьбой, Яков Петрович просыпался, вернее, очухивался к трем часам, а дальше – хоть глаз коли; ему казалось, за ним постоянно наблюдают, он вздрагивал от малейшего шороха, под самое утро бесполезная дремота перерастала в забытье, как после тяжелого похмелья, и раза три примстилось, будто в спальню на цыпочках прокрадывается хозяин; Якова Петровича била судорога, он вскакивал и зажигал большой свет…

День сегодняшний при всей его невнятности, неясности, неопределенности существовал в тесной связи с уже свершившимся, обретшим законченные формы, одно вытекало из другого, причудливо сопрягалось, переплеталось – и не случайно бывший Двойник неустанно перебирал, как четки, минувшие события, словно искал в них ответ, почему все так переворошилось. И – спадала с глаз пелена, сами собой отворялись запоры, отщелкивались язычки замков, исчезали прежние запреты и табу, он переходил в совершенно особое состояние, будто кто-то извнутри повелел напоследок подышать чистым, пьянящим воздухом неведомой ему ранее свободы, более не страшась и не таясь.

Он видел памятью суматошные начальные месяцы 2018-го: ВВ наконец-то, после недомолвок и уверток по части своего переизбрания (темнить он был великий мастер), дал милостивое согласие пойти на выборы в кампании надувающего щеки пустышки Явлинского, великого прохиндея, мерзопакостного Жирика и еще пары бесцветных, ничтожных личностей, существующих вроде боксерских груш; бесконечные поездки, сегодня здесь, завтра там, он, Двойник, делит бремя с ВВ наравне, агитирует, успокаивает – ребята, сегодня мы из-за пиндосов и иже с ними живем хреново, но страна набирает силу и мощь, еще немного потерпите, мы выстоим и победим, всенепременно, обязательно! И не спрашивайте ни о каких сроках, мы же не коммунизм собираемся строить… Пудрил мозги по полной программе и получал чуть ли не садистское удовлетворение – так вам, дуракам безмозглым, и надо, как бы сказала дочь в момент гнева – наебывать вас что конфетку кушать…

Четвертое марта, выборы, победа с огромным преимуществом в первом туре (хотя и пришлось во многих местах с голосами поколдовать, без этого никак, на том стоим и стоять будем), триум, все рады до усеру, если верить “ящику”, ВВ на коне, без него нет страны – долдонит “ящик”, оппозиция что-то там вякает, в основном из-за бугра, и так далее. А тут – новая эйфория, чемпионат футбольный, который едва не отняли, Сам готовность проверяет в трех главных городах – Москве, Питере и Сочи, а Якова Петровича гоняют по остальным восьми, ну, не по всем, но в четырех побывать пришлось, осмотреть стадионы, дороги, аэропорты, сляпанные на быструю руку… Сколько потрачено, толком никто не знает, цифрам веры нет, сколько скоммуниздили – можно только догадываться, народ же доволен, хрен с ними, с ценами, продуктами по карточкам, зато чемпионат мировой наш, почти как Крымнаш…

Эх, веселое было времечко.., футбол сблизил Россию и мир, как в свое время сочинская олимпиада, эйфория, правда, недолго продолжалась, а потом тоска зеленая и все меньше уверенности, что, по обыкновению, дуриком выкрутимся. Надеялся ВВ, что со временем все забудется, сотрется, сойдет на нет негодование по поводу Лугандонии и сбитого “Боинга”, да только правы были немногие зрячие, кто говорил – для преступлений этих нет срока давности. Залез в Сирию, поссоролся с турками, еще больше всех озлобил и снова в мышеловку попал. И пошли в Сети косяком новые и новые разоблачения, например, про связи с тамбовской ОПГ, подноготную ВВ изучили ушлые ребята Навального и западные журналисты, до таких мелочей докопались… И не отговориться уже привычным: “Выковыряли из носа и по бумажкам своим размазали…” А большинству задуренному по барабану: без ВВ нет страны, даже такой, как наша, и точка. Прав генсек-поэт с больными почками (вспомнил Яков Петрович встречу с Самим на Валдае и произнесенные ВВ андроповские строчки про народ и власть, только непонятно, кто кого портит больше…)

Когда великий вождь и учитель в пятьдесят третьем загнулся, тоже думали – как жить будем? Солнце закатилось… Ничего, выжили, и сейчас выживем, быть может, даже зажить сможем по-человечески, не сразу, конечно.., больно уж много власть напахала… Только чтоб снова очередной вождь не пришел, тогда уж точно хана.

Так беззвучно говорил сам с собой бывший Двойник, а ныне временный Властелин, не имеющий никакой власти и не сдерживаемый в мыслях никем и ничем. Если бы мысли эти могли прочитать дочь и ее дружок, вот бы изумились.., – не без некоторого самодовольства думал Яков Петрович.

Еще отражалось пульсацией в висках, как при высоком давлении, содержимое сводок и справок для служебной надобности, коими приходилось пользоваться, извлеченная информация наводила грусть и тоску: санкции уж столько лет не отменяют, резервов от продаж нефти и газа кот наплакал, да и откуда им взяться, резервам, при такой цене за баррель; прошла национализация сырьевых компаний, работают теперь как при социализме, вывозить валюту за кордон – не более тысячи баксов, хотели и вовсе хождение доллара запретить, да вовремя всхомянулись – но рубль не конвертируется, баксы и евро купить – целый геморрой, обменники закрыты, в банках очереди на полдня, выдают в одни руки ограниченные суммы, кругом сокращения, пенсии и зарплаты заморожены, цены на ходовые продукты зафиксированы – действуют карточки, назвать их хотели ваучерами, но, памятуя отвращение и злобу народа к детищу начала 90-х – синониму наглющего обмана, переименовали в купоны, хотя хрен редьки не слаще – купить на карточки можно самое необходимое, да и то в наличии не всегда бывает, спекулируют же ими вовсю…

А посмотреть окрест – нигде отрады глазу нет: исламистов гребаного государства никак до конца не вышибут из Сирии и Ирака, отморозки эти мигрируют, как тараканы, в Африку, Среднюю Азию, на Северный Кавказ, там все кипит, контрактники давным давно забыли про Донбасс, даром не нужный, воюют в подбрюшье страны, среди таджикских, узбекских, киргизских гор, долин, степей, Чечня ощерилась, особенно после убийства Кадырова (поговаривали – не без участия ненавидевших Рамзана силовиков), недовольна оскудевшей кремлевской кормушкой, а нынче дудки, самим не хватает…, про Дагестан и говорить нечего – что ни день, то теракт… Опять в ходу разговоры о распаде все хуже управляемой страны, и ладно бы только разговоры, но уже и попытки делаются митинги собирать с требованием автономии и больших прав, зачинщиков сажают пачками, а прочих смельчаков дубинками потчуют, водометами, щитами полицейскими c мощными электрошокерами. Бьют беспощадно…

Зато хохлы молодцы, выскреблись из ямы, с Европой торгуют вовсю, долги отдают, и гривна не в пример захиревшему рублю, страдальцы донбасские и луганские назад просятся, вот-вот своих уродов-командиров вытурят и ватников не побоятся…

Все последние годы стращали мир и дух патриотический поднимали новой войной, но с кем воевать и где силы взять, когда вокруг, у самых границ наших, крылатые ракеты зловеще застыли и войска натовские отмобилизованы. А без войны как народу объяснишь, почему в говне живем и никак из него вылезть не можем, “ящик”, оказывается, не всесилен, когда со жратвой проблемы, сколько лапшу на уши не вешай, ее не сваришь, ею не накормишь…

В общем, подытоживал Яков Петрович, дивясь собственной отчаянной смелости суждений, – везде клин. Долго так продолжаться не могло, вот и случилось исчезновение. Поможет ли только?..

11

Уходили бесследно, как вода в песок, дни, недели, возбужденная страна жила в лихорадочном ожидании скорых перемен – непременно перемен, ибо по-прежнему жить многие не хотели, менялся тон прессы, в официальных печатных СМИ (а других не осталось) осторожно, словно на пробу можно-нельзя, просачивались статьи, позволявшие хотя бы отчасти усомниться в величии ВВ, ниспосланном свыше: намеками, а иногда и напрямую писалось о неправомерности решений кремлевского бонзы, особенно это касалось страны-соседки, у которой еще девять лет назад нагло оттяпали часть территории и не собирались возвращать, воткнули спицу в тело, образовав долго не рассасывавшийся гнойник. Яков Петрович вспоминал давнюю зловещую шутку дочкиного хахаля: Кремль – самая неприступная из всех преступных крепостей мира… Двойник тогда вызверился, едва не выгнал его из-за стола, за которым кипел спор, затеянный, как обычно, дочерью; теперь же воспринимал это спокойно и почти равнодушно – то ли еще напишут… А писали и о том, что никто иной как сам ВВ споспешествовал превращению страны в осажденную крепость, ведя недальновидную и опасную политику.

Яков Петрович диву давался, с какой необыкновенной легкостью, граничившей с щекочущей самолюбие радостью дозволяемого, начинали вести себя прежде лояльные, послушные, боязливые, выслуживавшиеся перед властью издания. Следовательно, им разрешили, делал незамысловатый вывод, без такого соизволения держали бы рот на замке, как прежде.

Потихоньку росло количество статей, чьим объектом становился впадающий в немощь Хозяин, чья сила утекала, как спертый воздух из проколотой камеры футбольного мяча, а вместе с воздухом в людях, казалось, начинал улетучиваться животный страх. Или так только казалось…

Более всего неистовствовали Сети на фоне резко ослабившего путы надзорного ведомства. Посты чехвостили вождя на чем свет стоит, лупили наотмашь, ничего не стесняясь, зубоскалили, насмехались, издевались; Яков Петрович читал и диву давался – сколько же ненависти накопилось… Вспоминали прошлое ВВ, откровенно называемое воровским, бандитским, преступным, приводили факты одни другого хлеще, в сущности, известные – как в свою бытность в мэрии вымогал взятки во время встреч с бизнесменами, рисуя на бумаге пяти-шестизначные цифры со знаком доллара, имел отношения с малышевской преступной группировкой, кроме прочего, поставлявшей приплывающую из Колумбии наркоту, наживался на бартерных сделках: осенью 1991-го, в родном его городе, как в блокаду, начался голод, продуктов не было, взять их было неоткуда, горсовет ввел карточки; спасением виделись эти самые бартерные сделки: мэрия предоставляла частным компаниям право на вывоз за рубеж нефтепродуктов, металлов, хлопка, леса, эти компании обязались на вырученные средства закупить и привезти жратву на сто с лишним миллионов долларов, но деньги ушли и осели где и у кого положено, продукты же в нужных объемах так и не появились; и тогда будущий ВВ пригнал гуманитарные грузы – несколько десятков тонн мясных собачьих консервов, и угроза белкового голода на какое-то время отдалилась; кто уж ел собачью пищу, неизвестно, скорее всего, консервы добавкой легли в фарш для котлет, макароны по-флотски и в иные блюда общепита.

Телевидение покуда молчало, но и там зрели видимые приметливому глазу перемены: сюжеты с ВВ становились все более редкими (Яков Петрович искренне радовался – обязательных съемок у него заметно поубавилось), да и имя Властителя, прежде упоминаемое всуе, исчезало из дикторских новостных текстов; еще совсем недавно дружно ненавидимых пиндосов и укропов почти не упоминали, а если и упоминали, то тон был иной, куда менее враждебный – ну есть они и есть, что поделаешь… Зато больше говорили о нехватке всего и вся, неотвратимо растущей инфляции, безработице, бедности, незаметно перерастающей в нищету – и плохо скрываемым намеком – это плоды его, вождя, политики.

Все было известно и ранее, только молчали тогда в тряпочку знающие и ведающие, а кто не молчал, того антипатриотом объявляли, экстремистом, национал-предателем, клевещущим на вождя, и к ногтю их, недовольных правдорубов.

Честно сказать, начавшаяся вакханалия выводила Якова Петровича из равновесия: оставшись вместо исчезнувшего Властелина один на один со страной и миром, уже не Двойник, с которого, в сущности, взятки гладки, он невольно, не в силах понять, как подобная трансформация происходит в его голове, принимал все на себя, не в силах выйти из образа, и получалось, будто это он, именно он, вымогал взятки, крышевал малышевцев, кормил город собачьими консервами…, а много позже, усевшись на кремлевский трон, принимал решение по захвату Крыма, введению антисанкций, сжиганию продуктов и прочего…

Некоторые отечественные и зарубежные СМИ жаждали встречи с ним, просили пресс-службу об интервью, особенно рвалась скандальная журналистка, заполошная дочка мэра Питера, под чьим крылом начинал сногсшибательную карьеру человек по кличке “моль”, на глазах превратившийся в дракона, она давно рассорилась с ним, но в новых обстоятельствах непременно хотела пообщаться; по распоряжению куратора никаких личных контактов не планировалось: хотите интервью – присылайте вопросы, ВВ ответит в письменном виде. Исключение было сделано лишь для Первого канала, и то максимум 15 минут – намек на нездоровье.

Словно подыгрывая тем, кто уже без стеснения намекал на возможный тяжелый недуг ВВ, Яков Петрович реже посещал тренажерный зал, пропускал прежде обязательные заплывы по двести метров в бассейне, его к этому никто не принуждал; дело, однако, заключалось не в лени – он играл роль лидера нации, стремился соответствовать образу стареющего, теряющего силы человека, каким его пытались представить.

К этой телевизионной съемке Якова Петровича специально загримировали: лицо благодаря особой мази стало землистого оттенка, под глаза наложили тени, имитировали “мешки” – телекартинка должна была продемонстрировать нездоровье. Яков Петрович и без ухищрений гримеров на самом деле чувствовал себя хуже обычного, периодически возникали приступы хандры, депрессии, чего прежде не бывало, хотелось подолгу лежать в постели, смежив веки и не глядеть на свет белый, и лишь усилием воли сбрасывал, как наваждение, непривычное состояние, изгонял хмурое выражение, заставлял улыбаться.

Корреспондент Первого канала задавал примитивные вопросы, выбрала их пресс-служба, ответы Яков Петрович выучил наизусть, ему пришлось косить на болезнь, не раскрывая подробности, одновременно не должен был тоном беседы сеять в народе безнадегу; сочувствие, сострадание – другое дело, но не унижающая жалость; произнес замечательные слова о том, что верит в Россию, что ей предстоят великие свершения, а также верит в своего преемника, чье имя вскоре станет известно, в его ум, волю и желание возглавить государство в непростой период истории.

Во время съемки вдруг почувствовал прилив сил, голос зазвенел – он обращался не к многомиллионной аудитории, а к одному-единственному человеку – к самому себе: я и есть Верховный Властелин и могу вершить все, что хочу, не спрашивая ни куратора, ни кого угодно, я могу сейчас завернуть такое, что страна и мир содрогнутся.., произнести слова, которые и в страшном сне не могли придти в голову ВВ, а я могу и никто мне не указ. Ничего такого, конечно, он не завернул, эйфория мигом прошла – все равно вырежут, не прямой же эфир, а приключения на свою задницу искать глупо, их и так, судя по всему, будет достаточно.

По указке куратора он подписал несколько указов, недоумевая и поражаясь, как моментально стала возможной отмена прежних жестких правил. Потрафив населению, почти поголовно с приусадебных участков питавшемуся, резко уменьшался налог на землю, выросший несколько лет назад до небес, став форменным разорением. Яков Петрович был свидетелем, как тогда гневалась спокойная, уравновешенная жена – что, гады, делают, хотят страну по миру пустить… “Гады” в устах Киры Васильевны звучало почище дочкиных матюгов. Если уж таких, как жена, довели… Другой указ касался президентских выборов: кандидаты от не входящих в Думу партий и самовыдвиженцы для регистрации должны предъявить ЦИКу не сто и триста тысяч подписей в их поддержку, как раньше, а вполовину меньше.

Ну и прочие изменения. К примеру, в детсадах старшего возраста, школах и высших учебных заведениях пятиминутка патриотизма становилась необязательной, хотите – проводите, не хотите – никто с вас не взыщет. Это же касалось ежедневных уроков православия, о необходимости отмены которых, пользуясь отставкой ВВ и как следствие ослаблением позиций патриарха, снова всерьез заговорили мусульманские и еврейские организации. Либо отменяйте, либо добавьте курс истории религии с рассказом об основах ислама и иудаизма… Указом выдвигалось требование пересмотреть условия “патриотического стоп-листа” и, вообще, вернуть НКО, которые прежде гнобили, обвиняя в подрывной деятельности. Еще один указ отменял “закон о забвении”, вернее, вносил в него такие изменения, что, по сути, дезавуировал – отныне нежелательную, нередко компрометирующую чиновников информацию в Сети удалять навсегда станет значительно труднее. Другой указ регулировал показ иностранных фильмов – не только в специальных кинотеатрах, а они наперечет и далеко не во всех даже больших городах, но отныне и в обычных, в новой пропорции: два американских или европейских и один наш. В который раз делалась попытка создания независимого Общественного ТВ…

С чего бы это новая власть решила полиберальничать… Многое приоткрылось в разговора с Вячеславом Сергеевичем, навестившим Якова Петровича в Ново-Огарево.

Генерал изъявил желание расслабиться в русской бане, предпочтя мокрый пар сухому в сауне; Яков Петрович к бане относился положительно, но фанатом не являлся; ответственный за баню офицер службы охраны оставил в предбаннике пару запаренных березовых веников, бутылочки со специально приготовленными настоями мяты, душицы, листа черной смородины и эвкалипта, сложил стопкой полотенца, льняные простыни, шерстяные рукавицы и войлочные колпаки на голову, подготовил самовар, фарфоровый заварник с различными чаями, баночки с вареньями и медом с пасеки патриарха (Яков Петрович знал: вся еда к столу ВВ, тогда и сейчас, поставляется с угодьев патриарха, расположенных неподалеку); от пива и крепкого спиртного Яков Петрович отказался и куратор поддержал его.

Они забрались на горячий полок, Яков Петрович подложил седелку, куратор обошелся полотенцем, перед этим он приоткрыл дверцу печи и

бросил содержимое двух бутылочек с настоями на раскаленные камни, зашипевшие и обдавшие тугой волной жара.

Парился генерал с чувством, с толком: через несколько минут обильного потоотделения снова побрызгал на камни, расстелил во всю длину полотенце, уложил Якова Петровича, надел рукавицы и приступил к священнодействию – легкими поглаживаниями двумя вениками прошелся по телу нынешнего хозяина Резиденции, затем постегал и приступил к похлёстыванию в сочетании с компрессом из веников. Начал со спины, слегка приподнял веники, захватывая ими горячий воздух, и сделал два-три лёгких похлёстывания, на несколько секунд прижал веники к спине.

– Ну как самочувствие? Все в порядке? Тогда я тебе растяжку сделаю, – перешел на “ты”, очевидно, полагая, что голые распаренные тела призывают к простоте общения, вовсе не выглядящей фамильярностью.

Он наложил веники на поясницу и одновременно развел в стороны к голове и ногам. Повторил несколько раз, заметив, что поясница после такой процедуры будет как новенькая.

В завершение сеанса Вячеслав Сергеевич приступил к растиранию: в одну руку взял веник, а ладонью другой, слегка надавливая на лиственную часть, растер туловище во всех направлениях, а ноги и руки – вдоль.

Яков Петрович лежал в изнеможении, шумно, открытым ртом, как рыба на берегу, вдыхал пропитанный ароматом мяты и эвкалипта горячий воздух и длил удовольствие. А неугомонный генерал, передохнув минутку-другую, принялся, покряхтывая, охаживать себя вениками, предоставив под его командами возможность Якову Петровичу завершить процедуру растяжкой и растиранием.

Выйдя из парной, оба плюхнулись в маленький квадратный бассейн с ледяной водой, поохали, попрыгали и снова в парилку. И так трижды…

Обернув себя в простыню и сняв войлочный колпак, распаренный, порозовевший генерал с благодушным видом разлил чай по стаканам в серебряных подстаканниках, сделал первый осторожный глоток и похвалил:

– Чаек что надо…

Он вытер испарину со лба, пригладил белесые волосы на макушке без намека на прогалы в шевелюре и завел разговор о всякой всячине, не имевшей отношения к его визиту – не ради же парной посетил Якова Петровича, а разговоры вел о чем угодно, только не о главном. Бывший Двойник, ныне глава государства, ждал появления куратора с надеждой прояснить нынешнее положение вещей, понять, куда все идет, вернее, катится и как ему вести себя: телефонное общение все-таки не давало возможности задать накопившиеся вопросы и получить исчерпывающие ответы. Он полагал, что именно сегодня это произойдет, а генерал, словно не догадываясь о нетерпении нового хозяина Резиденции, говорил о неустойчивой погоде с дождями и неожиданно ранним, моментально растаявшим снегом, о футбольных новостях (признался, что фанат заметно окрепшего “Спартака”), об очередной скандальной истории со стареющей, но все еще сексапильной бывшей балериной, объявившей себя лесбиянкой, не забывая возвращаться к банной тематике; жмурясь от удовольствия, вспоминал лучшую в своей жизни парилку на Крайнем Севере, в Эвенкии, где, будучи студентом, провел каникулярное лето, подрядившись в геологическую экспедицию, искавшую исландский шпат. В самом конце августа завершились полевые работы, небольшая, 12 геологов и коллекторов, партия решила смыть с тел накипь тяжелых выкидных маршрутов, для чего возле зимовья, на берегу речушки, сложили пирамиду из долеритов, топившуюся трое суток пушистыми, пахнущими духами ветками листвянки, дававшими жар и с треском разбрызгивавшими искры наподобие бенгальских огней, только горячие. Накалив камни добела, натянули на них высокую палатку, низ в мелкой гальке устлали войлочными кошмами, забрались внутрь и плеснули три ведра речной воды на камни. “Тепловой удар был страшный, семь потов сразу сошли, воздуха не хватало, я упал, отогнул судорожно край кошмы и нос уткнул в гальку, там пузырьки воздуха имелись… После такой бани сутки проспал…”

Слушая излияния генерала, Яков Петрович вроде ни к селу, ни к городу вспомнил историю про алюминиевый крестик Верховного Властелина, так поразившую воображение заокеанского президента, которому ВВ в ходе визита в Штаты изложил случившееся – хотя почему ни к селу, ни к городу, совсем даже уместно вспомнил – там тоже баня присутствовала. ВВ поведал об этом чуде журналистам, запечатлено было, растиражированно, возможно, куратор не знает или запамятовал, ведь выплыла история на свет божий почти четверть века назад. И Яков Петрович начал рассказывать…

Оказывается, мать будущего Властелина крестила его втайне от отца, члена партии, секретаря партийной организации цеха; выдав сыну тайну после его возвращения со службы в Германии (шла перестройка, уже дозволено было таким делиться), она дала ему маленький нательный крестик из алюминия, простенький, совсем легкий, который новорожденному надели при крещении, и попросила: если у сына представится возможность поехать на Святую землю и освятить крестик у Гроба Господня, она будет довольна и счастлива; ВВ выполнил ее просьбу; а потом с ним невероятная история приключилась… В то лето девяносто шестого сгорела только что отстроенная двухэтажная дача, кирпичная, изнутри обшитая деревом, в тот день он был на даче с семьей, приехали гости – его секретарша с мужем и дочкой, настроение было не ахти – босс, мэр города на болотах, проиграл выборы, вместе с ним следовало уйти и его команде, предстояло искать новую работу; вечером мужчины пошли в сауну, прямо в доме, на первом этаже, попарились, искупались в озере и вернулись в комнату отдыха, и вдруг – треск, дым, пламя, он закричал не своим голосом, чтобы все бежали из дома, вон, немедленно! Горела сауна, запахло угарным газом, электричество вырубилось из-за короткого замыкания, в полной темноте эвакуировали детей, дыма было столько, что не видно лестницы, по которой надо спускаться со второго этажа; он содрал с кровати простыни, связал их, привязал к балконной решетке и спустил одну из дочерей и секретаршу, остальные сами уже вырвались наружу; и тут он вспомнил, что в комнате остался “дипломат”, набитый деньгами, большими деньгами, долларами, вернулся, начал в дыму искать, безуспешно, почувствовал – еще несколько секунд и кранты, выскочил на балкон, пламя вырывается наружу, перелез через перила, начал спускаться по простыням, и тут стукнуло – он же в чем мама родила, простыня, которой обмотался, сползла, картина не для слабонервных: пылает дом, голый мужик ползет вниз, простыни на ветру развеваются, как паруса, а вокруг на пригорке народ, как обычно в России, с большим интересом наблюдает, палец о палец не ударяя, чтобы помочь… Пожарные приехали, у них сразу вода кончилась, а озеро в двух шагах, он им: “Как кончилась вода? Целое озеро ж рядом!” – они согласились: “Озеро рядом, но нет шланга”.

В тот момент ни о каком крестике не думал и изумился, когда разбиравшие обгоревшие угли работяги нашли его целым и невредимым и отдали ему; крестик снял перед тем, как войти в сауну, все сгорело дотла, а алюминиевый крестик сохранился и даже не оплавился – чудо и только! Об этом рассказал в интервью ведущему знаменитого телешоу в Америке, тот спросил, правда ли, что носит крест и что верующий, ВВ ответил – правда, но распространяться на эту тему не стал: нельзя веру выставлять напоказ, она в человеческом сердце, но про пожар и чудесное спасение крестика поведал… Тогдашний заокеанский президент тоже спросил про крестик, и ему тоже поведал историю, президент расстрогался…