Исчезновение Ивана Бунина

Глава 5

По стеклу вновь забарабанил холодный дождь. В окно «Ле-Пети-кафе» Брач видел, как катавшиеся на карусели дети вмиг соскочили с деревянных коняшек и разбежались кто куда. Он оглянулся по сторонам и понял, что посетителей в зале почти не осталось.

Владелец ресторана – спортивного вида мужчина и участник «Тур де Франс», о чем свидетельствовали фотографии на стене, спросил, не желает ли Брач чего-нибудь еще. Агент покосился на него с любопытством: за вкрадчивыми манерами хозяина явно читался какой-то намек. Он улыбнулся и попросил еще пива. Вдали от мексиканского друга-художника Брачу повсюду чудились намеки.

Поняв, что ему, возможно, придется задержаться в этом заведении на неопределенное время, Брач раскрыл меню. Выбрал жареную картошку, которой славился «Ле-Пети-кафе», и сочный антрекот со стаканчиком хорошего бордо. «Вот она, жизнь агента Коминтерна в Париже!» – с удовлетворением подумал он.

Брач не завидовал своим товарищам, работавшим в других европейских столицах или остававшимся в Москве. Из своего пребывания в Советской России он с удовольствием вспоминал только продолжительные командировки в Сочи, на Черноморское побережье, где он проводил занятия с начинающими агентами.

Он продолжил листать «Фигаро» и наткнулся на статью об очередных дебатах о природе сюрреализма. Каталонский художник Сальвадор Дали, проездом оказавшийся во французской столице, оспаривал право авторства на основание этого художественного течения у Андре Бретона. Ссоры эксцентричных нарциссов развеселили Брача. Впрочем, упускать этих шутов из виду не следует, подумалось ему. Пусть они и не готовы поддержать коммунистов, но могут принести пользу.

Брач уже собрался заказать себе ужин, когда на пороге возник Довгалевский. В своем старомодном костюме он мало походил на дипломата, напоминая скорее бродягу в галстуке. Черные очки, очевидно надетые для маскировки, закрывали ему половину лица, но никого не могли ввести в заблуждение, и Брач про себя посмеялся над этой нелепой уловкой.

Довгалевский радушно поздоровался с Брачем, но не рискнул признаться, что за ним следили агенты французских спецслужб. Чтобы ускользнуть от них, пришлось сделать в метро две лишние пересадки.

– Как будем действовать? – извинившись за опоздание, спросил Довгалевский. – Максим Максимович ждет результатов, и немедленно. В Стокгольме наши топчутся на месте. Кремлю это не нравится.

– Результаты будут, поверьте. Этого Бунина не признают.

Но его слова не успокоили Довгалевского, который заметно нервничал.

– А тут еще Эррио ушел! – подосадовал он, на мгновение забыв о судьбе русского писателя. – Сколько сил потрачено зря! Теперь все придется выстраивать заново. Пока неизвестно даже, кто сменит Эррио в Министерстве иностранных дел.

– Подождем, пока объявят состав нового правительства, и тогда посмотрим. В любом случае ждать недолго. Все же Франция – наш союзник.

– Это верно. Франция всегда много значила для России, так повелось еще со времен Петра Первого. Правда, потом Наполеон все подпортил… Но нашу дружбу просто так не разрушишь! – вдруг с пафосом воскликнул Довгалевский. – Свидетельством тому – пакт о ненападении, который мы подписали в прошлом месяце!

– Это вы ловко провернули! – поддакнул Брач.

– Да, но ситуация слишком нестабильна! – отвечал Довгалевский. – Общественное мнение переменчиво и порой к нам враждебно. После убийства президента Поля Думера русским эмигрантом французы стали нас бояться. Многие считают, что в этом деле не все ясно. И пресса пишет о нас плохо. Русофобия, что тут скажешь!

Они помолчали. Убийство президента Французской Республики, произошедшее несколько месяцев назад, сильно навредило репутации Советской России, и без того не блестящей. Действительно, сотни тысяч французов потеряли свои сбережения в царских займах, долги по которым большевистское правительство выплачивать отказалось. Отношения между обеими странами по-прежнему омрачало обилие неразрешенных противоречий, и отставка кабинета Эррио ничуть не способствовала улучшению ситуации.

– Так что мы предпримем по поводу Бунина? – поинтересовался Брач.

– Для начала можно попросить его заявить представителям Шведской академии, что он не считает себя достойным премии. В общем, что-то в этом роде…

– Вы смеетесь? Это для них не аргумент!..

– Литвинов говорил мне, что моя стокгольмская коллега, Александра Коллонтай, уже готовит для этого почву. Она ведет там активную работу.

– Гм…

– Как вы знаете, Коллонтай – очень опытный товарищ. Не стоит ее недооценивать.

– Ни в коем случае! Я в курсе ее способностей.

– В крайнем случае Бунин мог бы признаться членам Нобелевского комитета, что он не чувствует себя в безопасности. Что он опасается за свою жизнь. Конечно, это следует сформулировать тоньше. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь подумал, будто советское правительство угрожает своим бывшим соотечественникам.

– По-моему, это полная утопия, – ответил агент Коминтерна. – Никто в это не поверит. Шведы все же не дураки.

Полпред был явно расстроен. Он отхлебнул немного бланш-де-Брюгге и взглянул на меню.

– Нашим приоритетом остаются взаимоотношения с Францией. Литвинов прилагает неимоверные усилия, чтобы заключить с Парижем пакт о взаимопомощи.

– Знаю.

– А у этого отщепенца Бунина здесь полно друзей, в том числе, как вам известно, среди наших сторонников. У него, например, прекрасные отношения с Андре Жидом. Если с Буниным что-то случится, шум, думается мне, дойдет и до набережной Орсе. Жид имеет влияние даже на президента Республики.

– Так что же нам делать? – прервал его Брач.

– Выходите на Жида. Он что-нибудь посоветует.

– Вы действительно так думаете?

– Он нам поможет, главное – правильно обрисовать ему положение вещей. А если он откажется, у нас в запасе есть Ромен Роллан.

Андре Жид упорно уклонялся от разговора с Брачем. Тот звонил ему каждый день, предлагая встречу, но все было напрасно. Агент Коминтерна уже начал подозревать, что они поставили не на ту лошадь.

Он знал, что Жид знаком с Буниным. Несколько лет назад писатели случайно столкнулись в театре «Вьё Коломбье». Разногласия по ряду вопросов, особенно по отношению к Советскому Союзу, не мешали Бунину и Жиду испытывать уважение друг к другу, и время от времени они встречались в Провансе.

Брач размышлял: как Жид отнесется к присуждению Бунину Нобелевской премии? Согласится ли он помочь Москве помешать русскому изгнаннику добиться высокой награды? Чем ответит на его просьбу надавить на Бунина и убедить его добровольно выйти из литературной гонки?

Выдвинутый волею судьбы на авансцену политических и литературных схваток, вдохновляемых коммунистической партией, Андре Жид слыл верным сторонником Москвы. Но с некоторых пор автор «Имморалиста» все больше тяготился ролью лучшего друга СССР. Теперь Жиду, поначалу увлеченному советским экспериментом, претила сама мысль о безоговорочной поддержке большевиков.

Он ни в коем случае не желал превращаться в марионетку Сталина. Жид отказался вступить в Ассоциацию революционных писателей и художников, хотя и симпатизировал ее участникам. Но назойливые звонки Брача, которые он расценивал как попытку оказать на него давление, ему категорически не понравились.

В итоге они договорились встретиться в Люксембургском саду сразу после Рождества. С первых же минут разговора писатель объявил Брачу, что считает себя свободным человеком и не собирается изменять своим принципам. К французу нужен особый подход, понял агент, иначе его не убедить в том, что Бунин – предатель и враг пролетариата.

Судя по его решительному виду, Жид был крепким орешком. Таким нелегко манипулировать. Несколько лет назад он открыто выступил против колониальной политики в Конго, чем заслужил репутацию человека, не боящегося говорить правду. Он сурово осудил французскую буржуазию, к которой сам принадлежал, за эксплуатацию африканских народов.

В тот день писатель ясно изложил Брачу свою позицию по отношению к СССР. Невозмутимо и даже холодно он объяснил, что его не устраивает положение творческой интеллигенции в пролетарском государстве. До него доходили многочисленные слухи о печальной судьбе литераторов, недостаточно яростно отстаивающих ценности пролетарской культуры. Фактически они были лишены возможности творческого самовыражения.

Писатель не скрывал горечи и возмущения, которые будили в нем некоторые действия Москвы. Свидетельства достойных доверия очевидцев, побывавших в СССР, наводили его на мысль о том, что в стране творятся недопустимые вещи. Возможно, настороженность Жида объяснялась тем, что ни на одно из писем, адресованных его другу Горькому, он так и не получил ответа.

Брач слушал молча. Вот уже полчаса они бродили по аллеям Люксембургского сада. В небе плыли кучерявые облака. Брач заметил, что Жид то и дело бросал заинтересованные взгляды на проходивших мимо юношей. Внезапно разбушевавшийся ветер поднял клубы пыли, и собеседникам пришлось искать укрытие.

– Может, пропустим по стаканчику? – кивнув на ближайший бар, предложил агент Коминтерна. – Похоже, этот ветер не стихнет до вечера.

В баре Брач начал убеждать Жида, что все его опасения основаны на пустых слухах и домыслах, которые распространяют враги рабочего класса. После прихода к власти Ленина и его соратников представители творческих профессий пользуются неограниченной свободой. Доказательство? Невиданный взлет всех видов искусства, наблюдаемый в Советском Союзе. Молодые таланты громко заявляют о себе в архитектуре, кинематографе, живописи и добиваются огромных успехов.

– Разве великий писатель и близкий друг Сталина Максим Горький смирился бы с ограничением творческой свободы? – воскликнул Брач.

Но этот убийственный аргумент, который агент регулярно пускал в ход, чтобы обезоружить критиков советского режима, не произвел на Жида ни малейшего впечатления. Француз не был наивным человеком. «На лжи ничего прочного не построишь», – заметил он и заговорил о русских эмигрантах, в том числе о Евгении Замятине.

– В издательстве «Галлимар» вышел роман «Мы», запрещенный в СССР. Вы не в курсе? Это роман-антиутопия, действие которого происходит в XXXII веке. На самом деле это памфлет, бичующий роботизированное общество, жестоко подавляющее свободу. Кое-кто видит в этой книге сатиру на нынешнюю Россию.

– Гм…

– Еще я слышал, что рассматривается кандидатура Ивана Бунина на присуждение Нобелевской премии по литературе. Если я правильно понял, вокруг Бунина зреет хитроумный заговор под руководством Александры Коллонтай с целью не допустить его избрания. Во всяком случае, так мне говорили мои шведские друзья.

Захваченный врасплох, Брач не нашелся с ответом.

– Государству не следует лезть в подобные дела, – продолжил Жид. – Шведская академия имеет право присуждать свою премию кому захочет. Никакое вмешательство извне недопустимо. Надеюсь, вам ясна моя позиция?

Жид не скрывал, что действия Коллонтай вызывают у него отвращение. Прервав путаные оправдания агента Коминтерна, он сказал, что в знак протеста против таких бессовестных действий может отменить намеченную поездку в Москву.

– Я знаю, что русским писателям в эмиграции трудно добиться признания. К ним здесь не очень-то прислушиваются. Но что касается Бунина, то он – писатель большого таланта. Я читал «Деревню» и другие его произведения, и они произвели на меня сильное впечатление. Он нравится мне как человек, и я восхищаюсь его творчеством. За годы знакомства с Буниным я убедился, что мы с ним совершенно разные люди. У нас не совпадают литературные вкусы, взгляды, идеалы. Но это ничуть не умаляет моего уважения к нему.

Брач слушал, как француз расхваливает русского писателя. Ему стало абсолютно ясно, что в деле устранения Бунина из списка нобелевских кандидатов рассчитывать на Жида бесполезно. Брач выпил еще чашку кофе и простился с французом. Вернувшись домой, он позвонил Довгалевскому. Оба сознавали, что оказались в тупике.

– Это развязывает руки агентам ОГПУ, – заметил Брач. – Если только не вмешается Ромен Роллан.

Роллан, поселившийся в швейцарском городке Вильнёв, не жалея сил и энергии, пропагандировал из своего уединения идеи пацифизма. По его мнению, в текущий момент не было задачи важнее, чем предотвращение новой мировой войны, вероятность которой росла с подъемом нацизма, представлявшего для СССР серьезную угрозу.

– Роллан занят подготовкой конгресса сторонников мира, который весной должен состояться в Париже, – уточнил Довгалевский. – Он считает, что сейчас главное – защитить родину социализма.

– Значит, он может нам помочь? – спросил Брач.

– Далеко не факт.