Искатель, 1961 №6

Ван Юань-Цзянь
ИНТЕРНАЦИОНАЛ

Рисунки Р. Вольского

Три дня мы шли по этому дикому лесу.

Холодна и угрюма маньчжурская тайга в октябре. А в том, 1935 году, осень наступила раньше обычного. Раньше времени пожухли травы, мягким ковром опавшей хвои и листьев покрылась земля. Ветер с Ханки могучими невидимыми ручищами раскачивал верхушки деревьев, сметая с них последние пожелтевшие листья, ломая сухие сучья. Угрюмо и неприветливо гудел предвечерний лес.

Я брел к проглядывавшему впереди холму. До него оставалось совсем немного, но ноги отказывались идти. Ноша становилась все тяжелей, будто я нес на спине не человека, а гору. Устилавший землю ковер стал мягче, ноги вязли в нем, тонули, и я шел словно по трясине. Ныла рана. Стучало в висках. Стволы деревьев качались и, растворяясь в предвечернем тумане, теряли свои очертания.

Зацепившись ногой за корневище, я, чтобы не упасть, подался всем телом вперед и больно ударился лицом о ствол. Ноша моя задвигалась. Моего лба коснулась чужая рука, осторожно отерла с него пот, смешанный с кровью.

— Лао-дун… — позвал меня слабый голос.

Очнулся!..

Тяжело раненный Чжао с утра уже не раз терял сознание. Присев на корточки, я ослабил простыню и осторожно опустил его на кучу сухих листьев.

Чжао посмотрел сначала на меня, потом по сторонам. В его глазах едва теплилась жизнь.

— Сяо-сунь?..

— Следы заметает, — ответил я, оглядываясь.

В этой бескрайной тайге детская фигурка Сяо-суня выглядела совсем крошечной. С винтовкой в одной руке и с палкой в другой он шел сзади, поднимая примятую моими ногами траву. Делал он это так неторопливо и тщательно, словно просто подметал двор, и не было вокруг ни врагов, ни окружения.

Чжао через силу приподнялся, посмотрел на Сяо-суня.

— Замучил я вас обоих! — Он глубоко вздохнул.

Я понимал его. Это был сильный человек, один из самых мужественных в нашей роте. Он никогда не унывал. А сейчас… Вероятно, он видел, что я едва держусь на ногах. Но самого себя он не видел. При взгляде на него у меня сжималось сердце: лицо совсем заострилось, стало узким, как ладонь, и бледным, зелено-синим, как кусок старой беленой стены, которую долго обдували ветры и омывали дожди. Глаза ввалились. Голова обвязана старыми тряпками, на лбу сквозь них ржавыми пятнами просачивалась кровь. Кровь выступала у него на плечах, на ногах… И если бы не блестящие глаза, трудно было бы поверить, что он живой.

Уложив Чжао поудобнее и поправив повязки, я достал из-за пазухи початок кукурузы и стал класть по зерну в его сухой, потрескавшийся рот.

— Полежи немного… Успокойся, не думай ни о чем. Если сегодня они не погонятся за нами, — успокаивал я его, а может быть, и себя, — мы передохнем и тогда вырвемся…

…Рота наша получила задание отвлечь на себя противника и прикрыть отход главных сил на запад. Задачу мы выполнили. В течение месяца мы сковывали неприятеля, но три дня назад нас неожиданно окружили крупные силы японцев. Рота дралась отчаянно, из окружения вырвалась, но была рассеяна, и теперь каждый выбирался сам.

Вот так мы втроем и оказались вместе. Меня ранило в левое плечо, но рана была пустяковой. Значительно серьезней дело у командира четвертого отделения Чжао Гуанле: ранение головы и ног. В нашей тройке не был ранен лишь Сяо-сунь, связной роты. Я нес Чжао, а Сяо-сунь маскировал следы.

Так мы и зашли в глубь тайги.

Спрятавшись в лесной чаще на день-два, мы рассчитывали оторваться от преследователей. Кто мог подумать, что японцы, обозленные своим просчетом, обрушатся на нас всеми силами! Подняв на ноги все окрестные охранные отряды и лесную полицию, они преследовали нас по пятам.

Сегодняшний день можно было считать спокойным: противник не появлялся с самого полудня. Похоже, что он, наконец, даст нам передохнуть.

Устроив Чжао, я растянулся на траве и принялся по зернышку жевать кукурузу. Подошел Сяо-сунь. За эти дни парнишка настрадался. Его круглое румяное лицо пожелтело и заострилось, больше стали глаза. Два года назад вместе с отцом он приехал из Кореи и вступил в нашу Объединенную северо-восточную антияпонекую армию[1]. У нас в роте все полюбили этого жизнерадостного парнишку. Два месяца назад он вместе с нами похоронил отца — нашего комбата.

В Сяо-суке было еще много ребяческого. Вот и сейчас, подбежав к нам вприпрыжку, он вывернул карман, откуда посыпались лесные орехи и кедровые шишки. Схватив шишку, Сяо-сунь выбил из нее кучку орешков, расколол гранатой скорлупу и дал их нам. Потом, затянув потуже ремень, вскарабкался на ель.

— Ого! — услышали мы его голос.

— Что? — Мы решили, что он опять заметил что-то неладное.

— Вышли, говорю, куда! — И, указав рукой на лежащую за холмом местность. Сяо-сунь пояснил: — Там, внизу, граница. Видно даже советских часовых…

Мы привстали. Политрук не раз рассказывал о Советском Союзе. Рассказы о «той стороне», о революционной борьбе советских людей, об их счастливой жизни рисовались прекрасной легендой нам, несколько лет скрывавшимся в дикой тайге. Кто из нас не мечтал увидеть эту страну, хотя бы только взглянуть на нее одним глазом!

Спрятавшись в густых зарослях орешника, мы украдкой всматривались в лежащую перед нами землю. Внизу — маленькая светлая речушка. По ней, вероятно, и проходила граница. На другом берегу прохаживался советский солдат — пограничник. Предвечернее солнце позолотило луг, он стал похож на полосу мягкой парчи, прямой лентой уходящую вдаль, к темно-зеленому лесу.

На лугу работали и мужчины и женщины. Поблескивали на солнце вилы, летели в телеги копны сена…

В этом мирном сенокосе не было ничего необыкновенного. Но мы забыли о ноющих ранах, о голоде, об усталости и висевшей над нами смертельной опасности. Сяо-сунь не вытерпел: чтобы лучше видеть, он опять вскарабкался на высокое дерево.

Сколько раз в занесенных снегом горных лесах толковали мы о жизни, которая наступит после победы! Жизнь эта казалась такой далекой… А сейчас эта жизнь спокойно развернулась перед нами. Всего лишь узенькая речушка…

Вдруг над головами у нас что-то громко хрустнуло: Сяо-сунь так увлекся, что забыл об осторожности и обломил ветку. В тот же миг неподалеку раздался резкий свисток, и засвистели пули. Нас обнаружили японцы!

Бросив прощальный взгляд на луг, я взвалил на спину Чжао и бросился в глубь леса. Когда мы, выбиваясь из сил, перевалили через гору, внизу, у подножья, уже было полно вражеских солдат. Ясно, что мы в плотном кольце.

У высокого кедра мы в изнеможении опустились на землю. Молчали. В душе каждый отлично понимал всю серьезность положения. Двое из нас ранены, а трехдневная погоня нас сильно измотала. Прорваться никакой возможности нет.

Солнце село за горы. Медленно разливалась темнота, затих лес. По временам тишину нарушало короткое щебетание запоздалой птицы, доносились одиночные винтовочные выстрелы. Еще угрюмее и холоднее стала тайга.

Я посмотрел на товарищей. Чжао широко открытыми глазами неподвижно глядел на кусок темного неба между вершинами. Сяо-сунь повесил голову. Руки его безостановочно поглаживали приклад маленького карабина.

— Все это из-за меня… — вырвалось у него наконец.

Чжао вздохнул, повернулся к Сяо-суню:

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать, — тихо ответил Сяо-сунь, поднимая голову.

— Молодой… не ранен. Ты должен шить! Мы вдвоем будем пробиваться на восток, а ты…

Закончить Чжао не успел: Сяо-сунь гневно прервал его:

— Не говори этого! Умирать, так вместе.

Все молчали. В лесу стало еще тише. Налетевшим порывом ветра с кедра сбило две шишки и бросило к ногам Сяо-суня. А вскоре мы заметили пушистую белочку. Она сидела на ветке, и ее маленькие глазки смотрели на нас с удивлением. Подняв шишку, Сяо-сунь машинально поглядел на нее и швырнул в сторону белки. Та спрыгнула с ветки, подобралась к шишке, сгребла ее и ускакала.

И снова глубокая тишина.

Вдруг Чжао перевернулся и, напрягая все силы, поднялся на ноги. Губы его дрогнули от боли. Или, может быть, он хотел что-то сказать, но промолчал и с огромным трудом протянул мне трясущуюся руку.

Что тут еще можно было сказать? Я крепко-крепко пожал ее. Она была холодна как лед и дрожала.

На наши руки легла третья.

Три руки соединились в крепком пожатии.

Потом Чжао достал из сумки гранату, поднес ее ко рту, осторожно сорвал зубами крышку и поставил гранату между нами, как бутылку с вином. Светло-желтый, свившийся колечками шнур свисал на рукоять гранаты, покачиваясь от ветра.

— Может, еще что? — спросил Чжао.

Я покачал головой:

— Ничего.

Какие еще могли быть дела! Документы? Мы сожгли их в первый же день. Близкие? Если отец, шахтер Фушуньских копей, узнает, где и за что отдал свою жизнь его сын, он будет гордиться им. Сдвинув на грудь маузер, я достал из-за подкладки партбилет — уничтожить его у меня не хватило сил — и, перегнув, положил его под прицельную рамку: погибаем все вместе.

Сяо-сунь хлопотливо что-то собирал.

— Лао-дунь, — тихо попросил он, нагнувшись в мою сторону, — давай поменяемся местами! — И, переползая ко мне, объяснил: — Умирая, отец сказал: «Если придется погибать, то умри, глядя на восток, туда, где находится твоя родина!»

— Слушай, слушай, что это?

Шумели кедры. Но к их шуму примешивались еще какие-то звуки, летящие со стороны озера Ханка.

Кто-то пел на незнакомом языке. Я не понимал слов, но чувствовал в мелодии что-то очень близкое и привычное. Он, конечно же, он, я пел его вместе с товарищами, пел первый раз в своей жизни год назад! Было это в таком же дремучем лесу, под красным знаменем. С ним мы отмечали наши победы, с ним же предавали земле погибших друзей.

— Советский часовой?..

— Шш… — Чжао метнул на парнишку сердитый взгляд, словно укоряя его за то, что он мешает слушать.

Но песня зазвучала громче. К баритону присоединялось все больше и больше новых — низких мужских и звонких женских — голосов.

Совершенно верно, поют на «той стороне». Перед глазами тотчас предстали золотистый луг и работающие на нем радостные люди. Словно наяву, я видел, как они стоят на высоком обрыве лицом к югу и поют этот боевой пролетарский гимн, поют для нас, окруженных врагами.

Спасибо вам, друзья! Слышим! Мы вас слышим!

Мы начали тихонько подпевать. Чжао, вцепившись мне в плечо, почти уткнулся лицом в мою щеку. Подбородок его дрожал. С потрескавшихся губ слетали слова:

Обняв Чжао, пел Сяо-сунь:

Прильнув друг к другу, мы пели.

Сознание обреченности, во власти которого я находился всего несколько минут назад, исчезло. Теперь мне казалось, что я уже с теми поющими, что держу их за руки, что и сам я стал таким же здоровым и сильным, как они.

Чжао замолчал. Оттолкнув нас, он протянул руку к стоящей перед нами гранате и дрожащими пальцами заправил шнурок обратно в рукоять. Он стоял теперь, опираясь о ствол дерева, не сводя с меня глаз.

— Неправильно! Неправильно это, Лао-дунь! — произнес он наконец, с силой потрясая гранатой. — Мы можем вырваться, мы уйдем живыми!

Он сказал то, что было у меня на сердце. От нашей недавней слабости не осталось и следа. Я вскочил на ноги.

— Приказывай, командир!

— Продолжать петь вместе с ними! Петь до конца, пока хоть один из нас будет в живых. Вот мой боевой приказ! Приготовь оружие, — он посмотрел на Сяо-суня, — пойдешь головным. Углубляйся в тайгу — выйдем из окружения. Темно, преследовать враг не сможет. Помни: связи не терять!

Мы спустились с горы.

За спиной по-прежнему звучала песня. И мелодия ее, словно невидимая рука, вела нас по темному лесу.