Искатель. 1963. Выпуск №6

Уже десять лет связан я творческой дружбой с журналом «Вокруг света». В кем после долгого перерыва в литературной деятельности появились мои северные повести.

Несмотря на почтенный возраст, я люблю молодых, сильных, смелых героев-открывателей и покорителей нашего Севера. Люблю романтику путешествий и непрерывной упорной борьбы человека с суровой, но и великолепной северной природой.

По-моему, каждый писатель, работающий в приключенческом жанре, должен показывать, как развиваются и закаляются в борьбе с трудностями и препятствиями характеры героев нашего времени, привлекать внимание юного читателя и возбуждать его любовь к несказанной красоте, мощи и богатствам родной земли. Не понимаю, как можно строить приключенческую повесть на голом сюжете со сногсшибательными событиями и забывать о человеческих характерах, не показывать душевного роста героев, не рисовать пейзажей. Зачем обеднять жанр! И зачем выдумывать события и происшествия? Жизнь ежечасно преподносит их, всегда неожиданные и часто необыкновенные.

Я давно собираю документы, письма, газетные и журнальные вырезки о благородных и героических поступках обыкновенных советских людей. Эта особая библиотечка на рабочем столе писателя — неиссякаемое хранилище и тем и сюжетов.

СВИДАНИЕ

Оранжевое, легкое утро встает над северным городом, заречными лугами, синими прохладными тенями сосновых борков. Из окна гостиницы видно: по реке ползут белые пароходики, сутулятся рыжие баркасы, спят лодки, уткнувшись в песчаные отмели. Ширь, глубокий простор, свежий ветер, березы, кипящие молодой листвой. Цветут осокори — невесомый пух опускается на крыши домов, на росистый асфальт набережной. И кажется, из-за речной излучины не облака плывут, освещенные восходом, а алые паруса из сказки Александра Грина. И уже не удивляешься, что именно здесь, в старой Вятке, возникли «Алые паруса». Знаменитый романтик Грин — ее уроженец. Он мой земляк, поэт и мечтатель, всю свою жизнь писавший о море и ни разу не ходивший в его просторы.

Здесь, в маленьком городке бывшей Вятской губернии, провел свое детство мечтатель и романтик другого склада, несгибаемый коммунист-ленинец, трибун революции, именем которого назван город, — Сергей Миронович Киров.

Я брожу по сочному от росы асфальту родного города и не узнаю его. Все не то, не то, не то! Не те старые и совершенно новые, застроенные многоэтажными зданиями улицы, бульвары и сады — они раздались вширь и даль, играют фонтанами, переливаются радугой цветников.

Не та и публичная библиотека, основанная ссыльным Герценом. Она захватила почти весь квартал, приподнялась вверх, как и положено хранилищу человеческих знаний.

Бронзовый Герцен встречает неподвижными, но проницательными глазами мудреца и поэта.

Десять часов утра, но просторный светлый зал почти переполнен. Молодые русоволосые головы, синие и серые глаза, шепчущие губы, шорох листаемых страниц.

На выдаче — чинная очередь, разговоры вполголоса, тени библиотекарш, ломающиеся по книжным полкам. А вот, должно быть, интересный читатель: медная шапка перепутанных волос да белая футболка, вырывающаяся из штанов.

В глазах мальчишки напряженное ожидание. Интересно, что ему предложит пожилая библиотекарша в старомодных буклях. Она появляется с двумя зачитанными толстыми книжками.

— Вот «Магелланово облако». Прочти, интересная книга. А это «Туманность Андромеды», — говорит библиотекарша. — О космонавтах, о путешествиях в космос.

— Это про Гагарина? Про Юрия? — оживляется паренек.

— Не совсем. Эта книга о будущих путешествиях к звездам. Я слышала, Юрий Гагарин читал эту книгу.

— Беру! Гагарин зря читать не станет.

Снова иду по знакомому и почти незнакомому городу, а над головой проплывают подъемные краны, мимо проносятся троллейбусы, автомашины, в каждом окне каменных корпусов мерцает по солнцу. Это работают сварщики.

Ищу следы мусорных свалок и монастырских стен: где они, печальные следы моего детства? Может быть, в глубоких заболоченных оврагах, безобразных и вонючих клоаках прежней купеческой Вятки? Они пересекали город в самой центральной и оживленной части его.

Вот и овраги.

По крутому склону спускаюсь вниз и попадаю на стадион. Скаты оврага — трибуны, красивые и строгие; футбольное поле как омут, затянутый зеленой зацветающей ряской; спортивные, отчерченные белым дорожки напоминают орбиту космического корабля.

Бородач в порыжелом фартуке подметает мусор между трибунами.

— Давно здесь построен стадион?

— Молодой ишо! Мелюзга строила, — отвечает сторож, пристукнув метлой по скамье.

— Какая мелюзга?

— Школьники наши, интернатцы, пионерия, а вам-то што?

— Да так, любопытно.

— Вяцкие — люди хвацкие, — самодовольно говорит сторож. — Поговорку, чать, слыхивал?

— Приходилось, — уклонился я от зацветающего было разговора, взобрался на обрыв, перешел улицу и увидел второй, когда-то до пустяков знакомый овраг.

Овраг заполнен прохладными голубыми елями, черемухой, бузиной, звездные скопления цветов перемигиваются с его склонов, мерцают со дна, крыжовник, малина, красная и черная смородина разбегаются по разным направлениям. Овраг превращен в молодой ботанический сад — своеобразный филиал старого, находящегося в третьем, соседнем, овраге.

Старый ботанический еще больше разросся и обогатился редкими деревьями и кустарниками. В густых его зарослях совершенно исчез каменный бассейн с очертаниями Черного моря. Когда-то этот бассейн пленял детское воображение своей миниатюрной схожестью с черноморскими берегами.

Присаживаюсь на траву под узорчатыми листьями бузины, любуюсь неподвижной, насквозь просвеченной водою бассейна, и воспоминания отрочества проходят передо мною. Где они, друзья моей юности, веселые мечтатели, романтики путешествий, строители пятилеток?

В бассейн падают лепестки, и вода морщится от их неслышного прикосновения, белая бабочка пролетает над «Черным морем» и никак не может одолеть шестьдесят сантиметров «Босфора». Бабочку перехватывает солнечный луч, тянет, как на буксире; белые крылышки ее розовеют, и вот опять алые паруса встают над бассейном…

Александр Грин мечтал под бледным небом Вятки, может быть у этого каменного бассейна.

Романтика… Романтика…

Порой незаметно для себя мы вкладываем в старые слова новый, не присущий этому понятию ранее смысл. Романтика еще совсем недавно означала сказочность, несбыточную, выдуманную мечту, как «Зурбаган» и «Бегущая по волнам». Но в годы, когда перо Грина создавало образы этих героев, революция выдвинула на первый план других романтиков — романтиков не только мечты, а свершений. Эти романтики, молодые и страстные, чистые и благородные, закладывали в боях основы прекрасного государства — нашей Страны Советов.

И я приехал в город своего детства, чтобы хоть в общих чертах воссоздать историю жизни коммуниста, командира Железной дивизии Владимира Азина. Имя Азина связано с Вяткой, как дерево с землею, парус с морем, героизм с революцией. Имя Азина, гремевшее над Уральским хребтом и царицынскими степями, это честное смелое имя, мало известно потомкам. Человек, отдавший свою короткую жизнь революции и народу, человек, заслуги которого не меньше заслуг Чапаева и Щорса, забыт совершенно несправедливо. Почему? Как это могло случиться? Имя Азина долгое время упоминалось только как имя предателя. Теперь его надо восстановить и рассказать о нем широкому кругу читателей. Необходимо было разыскать живых свидетелей деятельности Азина, найти архивные материалы.

У меня была для начала единственная слабая ниточка, за которую я мог ухватиться.

Нет, не вятский губернский архив, не скудные экспонаты местного музея — они мало что прибавляют к облику молодого Азина. Есть в городе многознающий человек, он собирает и хранит все связанное с жизнью и деятельностью примечательных людей своего края: факты и документы, истинные происшествия и легенды, песни и поговорки, устные рассказы и подлинные письма. К счастью нашему, такие люди живут почти в каждом городе, во многих селах. Они собственной страстью приговорили себя к поискам всего примечательного и важного для истории родного края.

Я иду к этому человеку.

Высокий худой старик встречает меня на пороге. Выцветшие голубые глаза, рыжие жесткие усы, пергаментные щеки и молодые крепкие веселые руки. Время почему-то меньше всего разрушает руки.

Василий Георгиевич Пленков встречает гостей так, словно они приносят ему неслыханную радость. Он расцветает морщинками, усами, лохматыми бровями, высоким лбом и проводит меня в маленький кабинет, заставленный шкафами. Книги, журналы, газеты. Толстые фолианты и тощие папки, в них архивные документы, газетные вырезки, письма, статьи, очерки, стихи, фотографии.

Перелистываю архивные документы: революционная деятельность, детство Сергея Мироновича Кирова. К. Э. Циолковский в Вятке. Учитель Гоголя — К. В. Шапалинский — наш земляк. Василий Андреевич Жуковский в Вятке. Федор Иванович Шаляпин и Вятский край. О нашем земляке С. Я. Лянгусове, который по приказу Петра Первого водил караваны с товарами в Китай О нашем земляке-радисте Н. Р. Роджикове, который по поручению Ленина передал в эфир первые документы Советского правительства. О Л. П. Радине — авторе песни «Смело, товарищи, в ногу». Герцен и Салтыков-Щедрин в вятской ссылке. Детство Степана Халтурина. Новые документы о ссылке Яна Райниса в Вятскую губернию. Крестный отец Максима Горького — издатель Чарушников…

Государственные деятели и поэты, революционеры и художники, изобретатели и ученые, герои революции и герои колхозного строя, певцы и композиторы, люди всемирно известные и люди бесследно исчезнувшие сошлись в этой маленькой комнате, на окраине города.

Поискам и собиранию этих драгоценных материалов посвящена вся жизнь Василия Георгиевича Пленкова. Никто не давал ему такого задания, не помог в поисках, не выручил средствами, одна только любовь к истории и славе родного края вдохновляла искателя.

— Вас интересует Владимир Мартынович Азин? — Пленков кладет на стол толстую порыжевшую папку. — Я по крупицам собирал документы о жизни его и революционной деятельности. Здесь кое-что есть, — стучит он костяшками пальцев по папке. — Но думается мне, но кажется мне, начинать надо не с архивных документов. На Вятке живут еще азинцы, его соратники, бойцы Железной дивизии. Я сам все собираюсь съездить, побеседовать кое с кем, да на седьмом десятке не легко подниматься в дорогу. А вы поезжайте, поезжайте! Я вам и адреса дам и маршрут помогу составить. Владимир-то Азин со своим отрядом по реке спускался до самых до Вятских Полян. Там свою Железную дивизию создал. А пока возьмите документы, почитайте, поразмыслите над ними.

Я возвращаюсь в гостиницу и погружаюсь в чтение. Уже вечер. За окном сгущаются тени, напряженно ревут машины, поднимаясь по крутой Ленинской улице, зажигаются красные и зеленые рекламы, топот пешеходов напоминает отдаленный морской прибой.

Июнь…

И тогда шел июнь. И, может быть, висела над городом такая же прозрачная ночь…

Пожелтевшие по краям, пожелтевшие целиком страницы воскрешают перед мысленным взором давнее и близкое сердцу время: легендарное время революции.

Отступает шум улицы, и иные звуки слышатся мне…

Так началось мое путешествие в восемнадцатый год.

ПОЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

Комната в старинном купеческом особняке. Желтый свет керосиновой лампы освещает лица шестерых людей, сидящих за столом. Седьмой стоит у окна. Восьмой прохаживается из угла в угол. При резких поворотах его сабля цепляется за мебель и тихо позванивает.

Человек с саблей был молод, высок, статен. Синие живые глаза, покрасневшие от бессонных ночей, нетерпеливо поглядывали на товарищей. Воротник черной гимнастерки наглухо закрывал, его по-юношески тонкую шею.

У сидящих за столом были тоже утомленные, посеревшие лица. Самому старшему из них шел тридцатый год. Младшему недавно исполнилось двадцать.

Молодые люди, собравшиеся в комнате старинного особняка, были членами Чрезвычайного военно-революционного комитета. Возглавлял его Иван Попов — юноша с круглым, мягким лицом. Пенсне, черные, зачесанные назад волосы. Складки у губ старили лицо Попова, тревожная озабоченность притаилась в зрачках.

Попов отличался от остальных и своим костюмом — черным длиннополым сюртуком, белой манишкой, на грудь вытекал широкий черный галстук.

Рядом с Поповым сидел губернский военный комиссар Малыгин — широкоскулый, крупногубый, с толстым подбородком, добродушными серыми глазами. От квадратной спины и тяжелых рук его словно пахло лесами, цветущей рожью, дегтем смолокурен.

Около Малыгина сутулился Михаил Попов — самый молодой член комитета, маленький и гибкий, как таволожник. Скрестив на груди руки, подсунув пальцы под локти, он напряженно смотрел на человека с саблей. Были в его мальчишеском взгляде и лихость, и озорство, и острое ожидание чего-то большого и важного, которое вот-вот произойдет.

На другом конце стола поместились Капустин и Симонов — беловолосые кареглазые юноши с окаменевшими от решимости лицами.

Седьмой член военно-революционного комитета, Иван Шубин, стоял у окна, заложив за спину руки. Узкие, монгольского разреза глаза, подстриженные и закрученные усы торчали маленькими стрелками. Он только что закончил доклад о текущем моменте, тревожном, требующем принятия крутых и решительных мер.

Весной восемнадцатого года белочехи захватили Иркутск, Омск, Екатеринбург, всю Сибирь до Тихого океана. Английские интервенты заняли Мурманск. Японцы высадились во Владивостоке. Силы контрреволюции стремились соединиться с силами Антанты для решительного разгрома Советов.

По призыву Ленина Москва, Петроград, Нижний Новгород — вся молодая Советская Россия создавала рабочие отряды. Тысячи коммунистов и комсомольцев отправлялись добровольцами на Восточный фронт.

В это грозное время Вятка — вековое гнездо царской ссылки — оказалась форпостом революции. Она же была и местом, в которое со всех сторон страны стекались контрреволюционеры. Здесь под домашним арестом сидели князья Романовы. За стенами Филейского монастыря укрылся епископ Исидор, монархист и друг Распутина. Епископа окружали монахи, лабазники, черносотенцы. В стенах монастыря зрел контрреволюционный заговор: знаменем его являлась фамилия Романовых.

Монархисты и эсеры, анархисты и кулаки, окрыленные успехами интервентов, восстанием белочехов, готовились свергнуть советскую власть в Вятке…

Человек с саблей остановился посредине комнаты, одернул гимнастерку и заговорил, отчетливо и твердо произнося каждое слово:

— Я жду только приказа. Мы готовы разгромить мятежников. Я жду приказа, — повторил он, звякнув саблей.

Становилось понятным: только немедленный и решительный разгром контрреволюции спасет власть Советов в Вятке. И все-таки их было слишком мало — большевистский островок, окруженный водоворотами антисоветских заговоров. Правда, большевики удерживали в своих руках власть, но значительными вооруженными силами не располагали.

Иван Попов снял пенсне, зажал его в пальцах руки, а правой ухватил со стола измятую, грязную листовку и, пристукивая по ней указательным пальцем, сказал мягко, с вятским оканьем, округляя слова:

— Читали, что про нас эсеры языками молотят? — буква «о» словно разорвала фразу, придав ей суровый, упружистый смысл. — Они болтают, что мы кровавые диктаторы, и прочую чушь. Но глупо, но дважды глупо думать, что они просто истеричные болтуны. — Попов скомкал листовку и швырнул на стол. — Клевеща на большевиков и обманывая народ, левые эсеры готовятся к вооруженному выступлению. Листовка эта — открытый вызов нам. Полагаю, наступило время крутых революционных мер, — Попов быстро надел пенсне. — Чрезвычайный военно-революционный комитет должен дать приказ товарищу Азину. — Попов повернулся к человеку с саблей. Теперь лицо его потеряло округлые очертания, щеки напряглись и отвердели, в углах добродушных губ исчезли складки. — Разгромить эсеров — наш революционный долг. Но дело не в одних эсерах. Черносотенцы, царские офицеры, монахи, вятские промышленники подняли головы. Анархисты терроризируют город. Все эти волки пока еще не сошлись в одну стаю. Но обязательно сойдутся. А пока не сошлись, мы обезвредим их поодиночке. — Попов встал, высокий, похожий на учителя в черном своем сюртуке, в белой манишке, словно спрессованной из инея. Голос его зазвенел: — Военно-революционный комитет приказывает командиру Коммунистического отряда товарищу Азину сегодняшней ночью ликвидировать мятеж эсеров и анархистов, поднявших свой черный флаг. — Попов помолчал несколько секунд. — Комитет мобилизует местных коммунистов и комсомольцев. Мы призовем к оружию рабочих…

Члены военно-революционного комитета внимательно слушали председателя. У всех раскраснелись лица, заблестели глаза.

— Не будем терять драгоценного времени, — продолжал председатель. — Члены комитета отправляются в казармы, на фабрики, на заводы — поднимают на борьбу солдат и рабочих. Азин со своим отрядом обезоруживает эсеров и анархистов. Я беру на себя монархистов вместе с князьями Романовыми и епископом Исидором. Вятка останется советской.

Скрипнули отодвигаемые стулья. Члены комитета быстро пожимали друг другу руки и уходили. Они не прощались, не говорили «будь осторожен», «береги себя», они уходили спокойно и просто, с той неодолимой уверенностью молодости, в пору которой считают, что с человеком ничего дурного случиться не может.

В комнате остались Азин и Попов. Азин присел у окна, положил ногу на ногу, оперся рукой на саблю, глянул на городскую площадь.

На булыжной мостовой валялись обрывки бумаги, тополя осторожно несли в светлой ночи свои сквозные вершины. Магазинные витрины намертво задернулись ставнями, обыватели укрывались по домам, какие-то темные тени торопливо мелькали на тротуарах. Огромная площадь походила на грязное болото, берега которого заросли чахлыми церквушками, купеческими лабазами, серыми заплотами.

В левом углу площади громоздилось полукруглое двухэтажное здание — мануфактурный магазин Клабукова. Жирные бордовые буквы кичливо заверяли: «Все — и только у Клабукова. Бархат. Шелка. Полотно. Ткани».

Но двери магазина были замкнуты, а за роскошными, затянутыми черным бархатом витринами притаились пулеметы.

За магазином Клабукова виднелась крыша купеческого дома, над ней черным вороном моталось знамя анархистов. За суконными портьерами дома также скрывались пулеметы.

Азин отвернулся от окна, потрогал короткие усики.

— Эсеры и анархисты, надо полагать, пока ничего не подозревают. Ну что ж! Мы их обезоружим сегодня ночью.

— Царские офицеры собираются в синематографах «Одеон» и «Колизей». Я сперва захвачу их и направлюсь к Филейскому монастырю, — ответил Попов.

Азин надел кожаную тужурку, серую папаху, поправил саблю и вышел из комнаты.

Азин пришел в казармы. Бойцы Коммунистического отряда замкнули своего командира в кольцо — напряженное ожидание достигло предела.

— Мы выступим в три часа ночи. Наша задача заключается в том…

Бойцы с молчаливым вниманием слушали командира. Выдержанные эстонцы, темпераментные мадьяры, спокойные латыши ненавидели войну и мечтали о мире. И все же они единодушно отозвались на призыв Центрального Комитета партии и добровольцами отправились на Восточный фронт.

Бойцы еще мало знали Владимира Азина, назначенного к ним недавно, но он нравился им своей страстной верой в победу революции, убежденностью коммуниста, биографией, похожей на их биографии.

Двадцатидвухлетний командир был сыном полоцкого крестьянина, в детстве хлебнул нужды, подростком служил счетоводом на текстильной фабрике у рижского промышленника.

В конце шестнадцатого года Азина мобилизовали в действующую армию. Семнадцатый год он встретил на передовых позициях Двинского направления в инженерно-строительном батальоне.

Февральская революция затянула юношу в водоворот бурных митингов и споров. Он метался с митинга на митинг, слушал бесчисленных ораторов, не находя ответа на обжигавшие его вопросы: «Когда закончится война? Скоро ли наступит мир? Получит ли народ землю? Будет ли эта свобода не на словах, а на деле?» Азина бесила фразеология меньшевиков и эсеров, он испытывал недоверие к Временному правительству, презирал анархистов.

Весной семнадцатого года Азин прочитал Апрельские тезисы Ленина. Ленин дал исчерпывающий ответ на все, чем мучился Владимир Азин и тысячи других таких же, как он. Владимир сразу и навсегда осознал: программа большевиков — его программа.

Азину хотелось поговорить, посоветоваться с другими. Он пришел к командиру инженерно-строительного батальона. Но тот, метавшийся между разными партиями и не знавший, к какой из них примкнуть, безнадежно замахал руками.

— В моей голове все перепуталось. Большевики, Керенский, эсеры, бывший царь, анархисты. Ничего не знаю и не понимаю. Хочешь — иди к большевикам, к анархистам, к эсерам. А я побегу в кусты…

Азин с горечью смотрел на нервное лицо командира, на его запавшие глаза, усталые руки, потом сказал решительно:

— Я ухожу к большевикам…

За несколько дней до Октябрьской революции Азин вступил в партию большевиков. После Октября он сражался с немцами под Двинском и Псковом, был тяжело ранен и направлен и госпиталь. В госпитале он с тревогой следил, как против молодой Советской республики поднимались белые генералы, как интервенты захватывали ее землю.

— Я не могу валяться на больничной койке, когда республика и опасности, — заявил Азин врачам. — Не уговаривайте меня, это напрасно.

Еще не окрепший от раны, он явился в Центральный Комитет партии с заявлением о немедленной отправке его на Восточный фронт. В Центральном Комитете сердечно отнеслись к молодому энергичному и грамотному солдату-коммунисту. Азина назначили командиром отряда, который срочно отправлялся и Вятку на помощь местным большевикам.

В три часа ночи отряд Азина выступил из казарм.

Июньское небо слабо зеленело над городом, шум берез, переполненных ветром, гасил осторожные шаги бойцов. Единственная пушка катилась по булыжной мостовой. Впереди отряда молча, с решительными лицами шагали Азин и Северихин. Отряд в полном безмолвии приближался к Николаевской улице, на которой в Доме общественного собрания засели мятежники.

Около городского театра Азин заметил маленькую бегущую тень. Человечек размахивал шапкой, задыхался, но мчался, едва касаясь босыми ногами мостовой.

— Стой! — тихо крикнул Азин. — Что за тип? Откуда и куда?

Человечек остановился, вытер шапкой лицо. Курносый, веснушчатый, белобрысый мальчишка, торопясь и проглатывая слова, затараторил:

— Мне нужен командир Азин! Это ты, чо ли, командир Азин? Председатель Попов меня послал. Он велел тебе передать, чо белые с черным флагом сошлись, чо засели в школе на Преображенской улице. У них теперь силенки вместе…

— Вот и хорошо! — усмехнулся Азин. — Хорошо, что эсеры соединились с анархистами. Бить будет сподручнее. А ты кто таков?

— Володька Алексеев.

— Что-то ты больно молод!

— Двенадцать полных. Чо, не веришь?

— Лихой из тебя красноармеец выйдет. Что еще говорил Попов?

— Велел быть при тебе, командир Азин. Приказ какой не на-либо, я мигом исполню.

— Ты ж босой, в одной рубашке — замерзнешь!

— Да ты чо, в июне-то?

— Тогда становись в строй. Замыкающим!

Каменные купеческие особняки и серые домишки обывателей спали, закрывшись расписными ставнями; во дворах, поросших бурьяном, сонно взлаивали сторожевые псы. Голые булыжники мостовой поблескивали росою.

Отряд вышел на Николаевскую улицу. Азин остановил бойцов возле пожарища на месте дома купца Клабукова. Этот недостроенный дом вятского миллионера недавно сожгли эсеры, обвинив в поджоге большевиков. За ним, под горкой, перемигивался огоньками Дом общественного собрания. У его дверей темнела баррикада из дров, бревен, булыжника, опрокинутых телег. Черный флаг с черепом и перекрещенными костями плескался над баррикадой.

Азин смотрел на гнездо контрреволюционеров со смутной тревогой: хватит ли у него уменья победить врага в этом первом своем бою? Первый бой солдата, ставшего командиром!

— Ты перекроешь выходы со двора и захватишь магазин Клабукова, — приказал Азин Алеше Северихину. — Бери человек пятьдесят и действуй. Тебя-то ведь учить не надо.

Северихин улыбнулся. Бывший офицер царской армии, а теперь коммунист, работник губернского военкомата, он считался заместителем Азина.

Потом Азин повернулся к бойцам и сказал:

— Мы предъявим им ультиматум — или сдача, или сметем к чертовой бабушке!

Артиллеристы развернули пушку, звякнул затвор. Азин положил на лафет руку. Бойцы все еще молча, легким, почти торжественным шагом стали замыкать в полукольцо Дом общественного собрания.

Часовой за баррикадой выстрелил, и длинное здание засверкало огнями. В окнах замелькали тени, из дверей выбегали офицеры и прятались за баррикадой. Короткая сухая очередь разорвала сонный воздух: пулемет, спрятанный на чердаке дома, рассыпал пули по булыжной мостовой.

Орудийное дуло нацелилось на баррикаду. Эсеры и анархисты, скрывшиеся за ней, не стреляли выжидая…

Азин выхватил саблю, поднял над головой и звонким и чужим для себя голосом крикнул:

— Именем революции требую сдаться! На размышление три минуты. — Он опустил саблю, вынул из кармана часы, шагнул вперед.

Из-за баррикады раздался сытый бархатный голос:

— Сопли подотри, сукин ты сын!

— Минута!..

— Ты у меня сейчас завертишься; — снова послышался сытый голос.

— Две минуты!..

Из-за баррикады вынырнул тонколицый, с хитро закрученными усиками офицер и выстрелил из револьвера. Пуля цвинькнула над Азиным, и он, слегка двинув серой папахой, усмехнулся. Тревога, только что мучившая его, исчезла. Он неожиданно остро почувствовал — враги не уверены в себе. Боязливые шепот и суетня за баррикадой, одинокий выстрел офицера словно говорили: они в замешательстве, они не знают, что делать. Ясное спокойствие охватило Азина.

В подъезде дома суетились подтянутые фигуры, в окнах молькали тени, на крыше появился матрос, перекрещенный пулеметными лентами, с гранатой в руке, в бескозырке, сдвинутой на затылок.

— Что ж ты, братишечка, из пушки по своим? — завопил он, поднимая гранату.

Пулемет на чердаке вторично хлестнул короткой очередью. Зазвенели разбитые пулями стекла.

— Огонь!

Снаряд начисто смел чердак, на баррикаду посыпались доски, кирпичи, известка. Первый орудийный выстрел оказался последним. Мятежники выкинули белый флаг, стали выходить из-за баррикады, из подъезда, бросать оружие. На задворках Дома общественного собрания и у магазина Клабукова затрещали револьверные и винтовочные выстрелы — это Северихин ворвался в магазин и разоружал мятежников.

Быстрая и бескровная победа окрылила Азина.

— Одним снарядом успокоили и эсеров и анархишек, — сказал он, не скрывая довольной улыбки. — Даже подраться как следует не пришлось.

— А ты не жалей! И в драку напрасно не лезь, — нахмурился Северихин. — Радуйся, что они сдались без боя.

Азин ничего не ответил. Внимание его привлекли пленные: холеные лица, породистые носы, прищуренные глаза, нежные руки. Среди этих самоуверенных подтянутых людей выделялись развинченные, нагловатые фигуры в широких, клешах, коротких пиджаках, подпоясанные пулеметными лентами, — анархисты бросали ленты и револьверы на мостовую. В груде оружия чернел флаг с облупившимися буквами.

— В тюрьму! — приказал Азин. — Пусть с ними занимается военно-полевой суд.

Пленных увели. Азин все еще переживал радость первой и быстрой победы, отдавал короткие распоряжения:

— Отряду занять Дом общественного собрания. Трофейное оружие раздать бойцам. Баррикаду немедленно разобрать. К Попову отправить сообщение о разгроме мятежников.

Небо из зеленого стало розовым, с Вятки дул сосновый ветер, Окна наливались утренней зарей, над крышами, в высоком свежем небе резко блестели кресты церквей.

Северихин невольно залюбовался Азиным: ему нравились четкие решительные приказы командира, его молодцеватый вид, свежее энергичное лицо. «Молод, умен, симпатичен и, должно быть, смел, — думал Северихин. — Такой командир вызывает к себе любовь бойцов, а лихость всегда притягивает. Умная лихость», — поправил он самого себя. Северихин был старше Азина, считал себя более опытным и знающим жизнь, но не чувствовал в себе азинской неотразимой уверенности. Не обладал Северихин и страстным красноречием Азина.

Северихин был рад, что подавление мятежа обошлось без кровопролития. Он пересчитал не только трофейные винтовки и гранаты, но даже патроны в пулеметных лентах. Черный флаг анархистов поднял и свернул: «Гож на портянки».

Азин с бойцами проходил по залам Дома общественного собрания, отбрасывая ногой пустые бутылки, зеенящие осколки бокалов, бильярдные шары.

— Вымести всю дрянь! Здесь будут наши казармы. Навести чистоту и порядок. Во всем революционный порядок. — Постукивая саблей по ступеням парадной лестницы, он легко выбежал на крыльцо и столкнулся с Володей Алексеевым. Мальчишка испуганно забормотал:

— Командир Азин, белые утекли в городской сад. Вот те крест, чо не вру!

Азин схватил Володю под мышки, приподнял и поставил на ступеньку крыльца. Заглянул в серые живые глазенки.

— И много их в саду?

— Пропастища!

— Бойцы, за мной! Не все бойцы, не все. Хватит полсотни.

В Александровском саду собирались заговорщики, успевшие ускользнуть из Дома общественного собрания и Филейского монастыря. Азинцы окружили огромный сад.

Контрреволюционеры стреляли в азинцев из-за деревьев, из темных углов, метались по аллеям, прыгали с обрывов на берег реки. Забирались на крыши и в чердаки зданий, расположенных на пристани.

Азинцы выбивали мятежников с чердаков, из лабазов и сараев, волокли к воротам сада. Под белым порталом ворот стоял Азин. Лицо его потемнело от ярости, из левой ноги сочилась кровь (ранило во время перестрелки), пальцы правой руки нервно сжимали рукоятку маузера. Он был зол на самого себя за то, что так легкомысленно уверовал в быструю и бескровную победу.

В неожиданной стычке в саду погибло три бойца его отряда, десять человек тяжело ранило. «Это мне наука. Надо бить врага и не останавливаться на полдороге».

После ликвидации мятежников в городском саду он направился в военно-революционный комитет. Азина с нетерпением ожидали Попов, Малыгин, Капустин. Остальные члены комитета еще не вернулись с кожевенных заводов, находящихся далеко за городом.

— Ты ранен? — перепугался Попов. — Немедленно вызвать доктора.

— Никаких докторов! Пуля слегка оцарапала ногу. Ловко ты накрыл контриков в монастыре, — ответил Азии.

— А ты от меня похвалы не жди. Не люблю слушать похвал, не люблю их говорить. — Попов устало откинулся на спинку стула. — А на Восточном фронте, судя по последним телеграммам, наши дела пошатнулись. — Попов постучал пальцем по пачке телеграмм. — Нам необходимо подумать о том, как помочь Восточному фронту.

— Как помочь фронту? — быстро переспросил Азин. — А вот как! Создадим Коммунистический батальон. Основное ядро батальона уже есть — мой отряд. Да к чему лишние слова? Дай-ка мне карандаш и лист бумаги. — Азин вырвал из школьной тетради листок и начал писать размашистым почерком.

Он писал, склонив набок русую голову, поблескивая молодыми глазами. Слова ложились на бумагу свободно и четко; члены комитета чувствовали — то, что пишет сейчас Азин, уже выношено и продумано им.

— Вот рапорт, — подал Азин листок Попову.

«Просьба выдать два пулемета, а также мандат на право реквизиции у состоятельных обывателей лошадей для приведения в полную боевую готовность Коммунистического отряда. При сем присовокупляю, что в означенном отряде предполагается организация артиллерийских, кавалерийских и пулеметных частей…»

— Дельное предложение, — сказал Попов, закончив чтение рапорта. — Такой батальон необходимо создать и направить на пароходах до Вятских Полян. Предлагаю поручить формирование батальона товарищам Азину и Малыгину.

— Благодарю за доверие, — ответил Азин. — И приступаю к созданию батальона.

Ранним августовским утром базарная площадь Вятки была заполнена народом. Вятичи провожали свой батальон на Восточный фронт. После краткой напутственной речи Попова на митинге выступил Азин. Сняв папаху, положив на грудь руку, он заговорил взволнованно и страстно. Слова его звучали как клятва.

— Врагов у нас много, но нас еще больше. Мы будем драться храбрее наших врагов, так как знаем, за что деремся! — закончил свое выступление Азин.

После митинга Вятский батальон отправился на пристань. Началась погрузка на речные пароходики и баркасы. Трещали трапы под колесами пушек и сапогами красноармейцев, громко ржали лошади, кричали провожающие. Над рекой, покрывая все шумы, ликовала мелодия «Интернационала».

Пароходы взяли на буксир переполненные баркасы и отчалили от пристани. Через полчаса речная флотилия скрылась за поворотом. Вятский батальон начал свой путь на Восточный фронт, и еще никто не знал, что он превратится в легендарную Железную дивизию революции…

БЕЛАЯ ЧЕРЕМУХА

«Герцен» шлепает плицами и взбивает мутную воду. Именно на нем сорок четыре года назад плыл Азин со своим батальоном. Правда, пароход тогда назывался по-другому.

«Герцен» гудит над мысами и отмелями, развертывая перед нами широкую цветную панораму. Солнце, словно раскаленное ядро, застряло в дымчатой мгле. На обрывах зелеными ракетами мерцают сосны. Всю реку пронизывает запах цветущей ежевики.

По Вятке медленно плывут плоты: река, насколько хватает глаз, забита плотами, пучки бревен торчат из воды, мелькают позеленевшие лесины, коряги, ржавые мотки проволоки, якорные цепи. С утра реку будоражили моторки и катера, фыркали лебедки и краны, раздавались протяжные возгласы сортировщиков леса, а теперь вечерняя тишина съела все звуки, кроме неумолчного журчания воды.

Солнце опустилось в луговые травы, лесные тени переливаются в воде, где-то далеко играют сполохи, Там проходит неслышная и невидимая гроза. Сумерки, а светло. Светло от воды, от росных трав, от высокого звездного неба. С берегов наплывают белые зыбкие полосы испарений и стелются и цепляются за палубные перила.

Кажется, плывешь в какие-то бездонные дали, полные неясных загадок, неоткрытой красоты. И я невольно думаю о человеке, отдавшем свою молодую жизнь революции, думаю о Владимире Азине — победителе белых генералов при Казани и Ижевске, Екатеринбурге и Царицыне.

Он проплывал мимо этих берегов, смотрел в такие же звездные ночи, слушал все ту же вечную песню воды. О чем он думал тогда, о чем мечтал, какие пел песни? Может быть, о том размышлял он, что революция в смертельной опасности и что белые Восточного фронта соединятся с интервентами в Архангельске, с деникинцами на юге. Думал о том, какую помощь принесет его батальон отступающей Второй армии. А что такое его батальон — пятьсот бойцов? Капля в море мятежей и восстаний. Может быть, тревожился он, что слишком молод и неопытен как коммунист и как командир. А когда проходила тревога, он пел «Смело, товарищи, в ногу» и «Вихри враждебные веют над нами» — свои любимые песни.

Поздно ночью мы покинули пароходик на пристани Русский Турек; отсюда рукой подать до районного городка Уржума — родины С. М. Кирова. Село крепко спало. На пароходный гудок отозвались только лохматые псы да эхо в старой тополиной роще. Случайный «газик» прихватил нас, и мы покатили по улице.

Заря только занималась, когда мы подкатили к Уржуму — городку моего раннего детства. Городок возник перед глазами и зазеленел воспоминаниями. Почти сорок лет не был я в нем и вот вернулся. Что-то пело в моей душе, и какая-то светлая печаль захлестывала меня. «Осталось ли то, существует ли это?» — волновался я по дороге. Теперь вижу красное кружевное неподвижное облако старого собора — великолепного творения вятских умельцев. Собор невесомо плывет над уличками, над яблоневыми и черемуховыми садами, голубоватыми луговыми травами. Собор, пленявший мою детскую душу, вновь очаровал ее узорочьем тонкой кирпичной кладки, воздушностью и строгостью своих пропорций. А в городе все те же каменные плиты тротуаров, те же массивные особняки, занятые теперь районными организациями, школами, детскими учреждениями.

Председатель райисполкома оказался словоохотливым человеком. Был он круглоголов, багроволиц, плавен и неслышен в движениях. Медленно и задумчиво перебирая пуговицы на косоворотке, он говорил:

— Честно признаюсь, о командире Азине у нас смутные воспоминания. А ведь есть в районе старые азинцы, есть. Сохранились в их памяти рассказы и песни о командире Железной дивизии. Мне один старик даже напевал песню про Азина. Председатель наморщил лоб, вспоминая.

— Только две строки вспомнил:

— А где живет этот старик? — встрепенулся я. — Кто он такой?

— Это Яков Гаврилыч Крыжевских. Бригадир-полевод из колхоза Сосновки. Интереснейший старичище! У него такая биография, нам бы половину ее — козырем бы ходили! Сосновка, знаешь, где? На реке Вятке. Там Азин громил белочехов и оттуда пошел на Казань. В Сосновке до сих пор видны следы азинских окопов. Постой-ка, сегодня какое число?

— Второе июня.

— Ты вот что, бери мой «газик» и отправляйся в Сосновку. Завтра, третьего июня, у Якова Гаврилыча особенный день. Поговори с ним по душам, у него в жизни был один пунктик. Спроси об этом пунктике деликатно, много любопытного узнаешь.

Утром третьего июня мы уже были в Сосновке. Стояло бело-розовое утро, пахло цветущей черемухой. Черемуха цвела в палисадниках, огородах, оврагах, на берегах колхозного пруда. Ее тонкий торжественный аромат подавлял все запахи: и прелого навоза, и бензиновой гари, и печного дыма.

Я спросил о Якове Гавриловиче у молоденькой, с подойником в руках доярки. От ее крепкого свежего лица, халата, подойника несло все тем же черемуховым ароматом.

— Где искать Якова-то Гавриловича-то? А где ж он быть должон? — спросила доярка у самой себя. — Он, должно стать, с утра в черемуховой роще, у мельницы. Ступай в рощу, тамо-ко он…

По земляной дамбе мы вышли к старой, утопающей в пенном черемушнике мельнице. За мельницей по взгорку и дальше по лугам до соснового бора буйствовало все то же половодье черемухи.

Вошли в рощу и замерли, охваченные запахами прохладного цвета, черемуховой смолы, прошлогодних листьев. Роща казалась и густой, и белой, и в то же время глубокой, прозрачной, и, не знаю, как это сказать, — невесомой, что ли, ускользающей в июньскую даль. Отцветшие лепестки сплошь засеяли теплую землю; медленно, наискосок падали меж стволами.

Пробираясь между деревьями, мы вышли на край широкой круглой поляны; в центре ее рос корявый размашистый вяз, рядом поднимался гранитный обелиск. Перед обелиском на скамейке сидел старик.

Узкоплечий, сутулый, бритоголовый — конечно же, это Яков Гаврилович. Он увидел меня и поднялся.

— Здравствуйте, здравствуйте! Слышал про вас, звонили из райисполкома. Присаживайтесь, — ладони Якова Гавриловича были жесткими и шершавыми, как ореховая скорлупа.

Старость словно не касалась его лица; длинное, с резкими морщинами между бровями, оно было гладким и моложавым. Вот только глаза, какие-то печальные и полинявшие, как голубая эмаль, говорили о возрасте и давно пережитых страданиях.

— Извиняйте, что вас не встретил, — снова сказал Яков Гаврилович. — В другое время со всей душой бы, а нонче не смог. У меня нонче день особенный — третье июня.

Сказав эти довольно странные слова, он поднял глаза на обелиск, увенчанный охапками черемуховых веток. На вершине обелиска краснела пятиконечная звезда, под ней на сером граните строгой колонкой чернели имена восемнадцати человек. А под именами была высечена краткая надпись:

Яков Гаврилович сложил руки, уронил их между коленями.

Я спросил:

— Кому это обелиск?

— Красным партизанам, — ответил Яков Гаврилович. — Колчаковцы на этом месте восемнадцать человек порешили. В девятнадцатом году дело-то было, третьего июня…

Существовала какая-то связь между братской могилой, третьим июня и Яковом Гавриловичем, но какая? Я стал осторожно, наводящими вопросами выяснять эту взаимосвязь…

Третьего июня девятнадцатого года колчаковцы прорвали наш фронт и вышли на Вятку. Передовые части генерала Каппеля докатились до Сосновки. Азинцы отчаянно защищали деревню, но вынуждены были отступить. Колчаковцы взяли Сосновку, и началась расправа над мирным населением. Деревенский поп выдал карателям всех местных коммунистов, комбедчиков и партизан. Их было восемнадцать. Восемнадцать истерзанных, избитых, искалеченных пригнали в черемуховую рощу, на эту поляну, заставили рыть общую могилу.

Коммунисты рыли себе могилу, а колчаковцы издевательски пели над ними: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Яков Гаврилович говорил и все ниже опускал голову, вбирая ее в узкие плечи. Голос его стал тусклым и хмурым.

— И в эти минуты азинцы оправились и снова на Сосновку ударили. Да не успели только. Колчаковцы всех расстреляли, могилу ветками и землей кое-как засыпали. Командир-то, Азин-то, сам могилу раскапывал, расстрелянных на руках выносил. Из восемнадцати один только немного дышал, Его в грудь тяжело ранили, без памяти был. В этой могиле и братья мои лежат…

— А выжил он, восемнадцатый?

— А я и буду восемнадцатым-то. Я, можно сказать, на собственную могилу прихожу. Каждое третье июня…

Молчание было долгим и грустным. Над поляной подул ветерок, со всех сторон посыпались бесшумные влажные лепестки. Яков Гаврилович снова заговорил:

— Я тогда молод да силен был, живо оклемался и к Азину добровольцем ушел. Город Екатеринбург, нонешний Свердловск, с ним брал. А потом под Царицыном бились, там меня снова поранили, пришлось домой возвернуться. Много позже узнал: Азин на Маныче попал в руки деникинцев. К себе переманивали, не пошел. Тогда они его расстреляли. Ах, какой командир был, какой человек жил на земле! О нем в дивизии песню сложили. В походе пели, на привалах.

Как хорошо, что Яков Гаврилович вспомнил о песне!

— Слова героя никогда с делами не расходятся?.. Вы про эту? — спросил я.

— Вот-вот, эта самая, — твердая голубая эмаль появилась в глазах старого азинца, морщины между бровями разгладились.

То ли показалось мне, то ли почудилось, но сразу покачнулись и рассеялись кружевные ветки черемухи, раздвинулись сосновые дали, заревели гневные взрывы снарядов, замелькали в пороховом дыму боевые лошади, и возник всадник в папахе, с красным бантом на тужурке, с шашкой, приподнятой над головою…

ОТ РЕДАКЦИИ

Этот приказ был написан после того, как деникинцы в провокационных целях известили, будто Азин, попавший к ним в руки, предал дело революции.

В тридцатые годы, воссоздавая историю гражданской войны, некоторые историки допустили явные извращения и произвольным толкованием исказили облик В. М. Азина. Документальная повесть А. Алдан-Семенова, с отрывком из которой вы познакомились, представляет собой попытку по рассказам живых современников Азина воссоздать светлый образ героя гражданской войны.