Искатель. 1969. Выпуск №5

Борис ПОЛЯКОВ «МОЛВА»[41]

Поздний посетитель сигуранцы был одет подчеркнуто франтовато. Лакированные, не по слякотной погоде, туфли. Темно-серые брюки с острыми, как лезвие бритвы, складками. Щегольское под цвет брюк пальто с широкими квадратными плечами, на голове — шляпа, а глаза неспокойные, бегающие. Когда он вошел в приемную шефа контрразведки, сержант Аристотель, дремавший за столом в кресле дежурного, даже приподнялся от удивления. Ну и щеголь! Прямо со страниц модного журнала. Сюда ли ему? Не перепутал ли он случайно адрес? Тут же сигуранца, а не ресторан «Ша нуар».

— Вам кого? — спросил Аристотель и еще раз придирчиво, как делал когда-то, принимая в комиссионном магазине новую вещь, оценивающим взглядом ощупал стройную фигуру невесть как попавшего сюда франта.

— Мне к господину Харитону, — тихо ответил вошедший.

— Он вызывал вас или… назначил вам свидание? — Последние слова Аристотель постарался произнести как можно мягче, с интимно-вкрадчивой интонацией Харитона, но все равно вышло у него квакающе резко.

— Ни то, ни другое, — ответил посетитель и, сняв шляпу, продемонстрировал сержанту безупречный косой пробор. — Господин Харитон меня не вызывал и свидания мне не назначал.

— Даже так?! Подождите, я доложу о вас. Фамилия?

— Садовой.

…Войдя в кабинет Харитона, Садовой приложил руку с шляпой к груди и почтительно наклонил голову:

— Я к вашим услугам.

— Смотря какие услуги вы предлагаете, — заметил Харитон и, не поднимаясь, жестом пригласил вошедшего сесть у стола в кресло.

— Хорошие услуги, господин следователь, — присаживаясь на краешек кресла, поспешил заверить Садовой. — Курить можно?

Харитон пододвинул посетителю коробку с сигаретами.

— Советы оставили меня для подпольной работы, — начал тот.

— Для подпольной работы! — Харитон откинулся на спинку стула, машинально потянул руку к ящику стола, где лежал пистолет.

Садовой уловил движение офицера и вздрогнул. «А он не из храброго десятка», — отметил про себя Харитон и, выдвинув ящик, достал… зажигалку.

— Именно так: для подпольной работы, — подтвердил Садовой.

— Почему же вы в таком случае пришли сюда?

— Я никогда не разделял идеи большевиков! — произнес Садовой, нервно разминая сигарету.

— Тогда зачем вы согласились остаться в подполье?

— Не по своей воле. Заставили. Вначале я расстроился сильно, а потом, поразмыслив, даже, знаете ли, обрадовался: это же отличная возможность оказаться на вашей стороне!

— Почему же в таком случае вы не пришли к нам сразу?

— Побаивался, что не поверите и вздернете на первом столбе.

— М-да, подобная перспектива у вас была, — усмехнулся Харитон, протягивая Садовому горящую зажигалку. — Вот только не знаю, исчезла ли?

Садовой прикурил и, поблагодарив Харитона, сделал глубокую затяжку.

— Видит бог, мои руки чисты…

— Видит бог или не видит — это еще посмотреть надо, — возразил Харитон. — Как известно, тому, кто запродал душу дьяволу, мечтать об ангельских крыльях нечего.

— Мне кажется, что несколько переиначенный вариант этого изречения будет более точен, — не сводя со следователя настороженных глаз, сказал Садовой. — Во всяком случае, я так думаю…

— Как же звучит он, этот ваш вариант? — поинтересовался Харитон.

— Кто запродал свою душу дьяволу, тот только и может рассчитывать на крылья ангела, — ответил Садовой.

— Гм… любопытно, любопытно… — Харитон ухмыльнулся, покачал головой. — Допустим, я действительно дьявол, а вы кандидат… в рай. Допустим, что я могу выдать вам поношенные, но еще приличные крылья ангела. Допустим, торг состоится… Но если учесть, что крылья одни, а желающих их получить — несколько, то, естественно, сначала я должен узнать, что вы собираетесь дать мне в придачу к своей душе. Вы знаете местных подпольщиков? Их имена, адреса явок?

— К сожалению, нет.

— Так с чем же вы пожаловали?

— Вчера меня предупредили, чтобы я ждал гостей.

— Кого именно?

— Об этом мне не сообщили. Вероятно, связного с инструкциями.

— Почему вы так считаете?

— Потому что пока еще я ничего не сделал, хотя обязан был начать деятельность уже давно.

— Что именно?

— Диверсии.

— Их было немало.

— Я к ним не причастен.

— Доказательства?

— Вы их получите от самих подпольщиков.

— Когда, по-вашему, это случится?

— Все зависит от того, как у нас с вами пойдут дела.

— Когда вы ждете связного?

— Послезавтра.

— Место встречи?

— Ресторан «Ша нуар».

— Время?

— Четырнадцать ноль-ноль.

— Вас кто-нибудь видел, когда вы входили к нам?

— Кажется, поблизости никого не было.

— Дорогу сюда временно забудьте, — посоветовал Харитон. — Мы сами навестим вас.

— Но вы даже не спросили, где я живу.

— Надеюсь, вы сообщите свой адрес, — усмехнулся Харитон. — Ведь разговор наш только начинается. Поэтому есть предложение начать его со стопки хорошего французского коньяка. Не возражаете?

«Наконец-то, — подумал Харитон, внутренне ликуя, — фортуна повернулась ко мне лицом. Наконец-то!..»

После неприятного разговора с Федоровичем прошло около недели, а Яша все никак не мог прийти в себя. Он похудел, осунулся. В душе он считал, что тот обошелся с ним слишком круто и несправедливо. Крайне несправедливо! Конечно, о намеченной операции он должен был поставить Старика в известность. Но не поставил, не посоветовался. И в этом, бесспорно, его большая вина. Но, во-первых, Старика несколько дней не было дома. Где он пропадал, чем занимался, никто не знает. Вернулся он только в то утро, когда у них все уже было решено. Во-вторых, Старик был навеселе и, ни о чем не спросив, ничем не поинтересовавшись, сразу же завалился спать. Поэтому он, Яков, и принял решение не посвящать Федоровича в план операции. Федорович находился в таком состоянии, что мог запретить ее. И запретил бы, непременно запретил, Яша сердцем почувствовал тогда это.

Операция прошла успешно. Одержана еще одна победа. Так что стоило ли Старику устраивать ему баню, стучать кулаками и обзывать его обидными словами? Разве не рискуют они ежедневно, собирая данные о противнике? А операции, которые они провели? Да и эта, последняя. Сколько жизней наших солдат на фронте спасли они, лишив врага боеприпасов! Ведь каждая пуля, мина, каждый снаряд таили в себе смерть…

Но особенно угнетало Яшу, что он не может пробраться в катакомбы. Пусть бы командир сказал, прав он или действительно совершил серьезный проступок… Пробиться в подземные коридоры каратели не смогли. Об этом в городе уже знали все. Беспроволочный телеграф моментально разнес сообщение о неудаче гитлеровцев. Потрепали, говорят, партизаны фашистов крепенько. А уцелевшие овчарки, якобы обезумев и озверев от взрывов партизанских гранат и мин, в клочья рвали своих солдат, прокладывая себе дорогу из штолен…

Вчера, купив «Одесскую газету», Яша направился в парк к развалинам Хаджибея. Место для крепости было выбрано турками удачно — на самом мысу скалы, с которой просматривался весь огромный ковш залива и открывались далекие морские дали. Здесь, возле уцелевшей крепостной стены, был наблюдательный пункт их разведгруппы. Сюда они по очереди наведывались ежедневно, наблюдая за всем, что происходило внизу, в порту у причалов и на внешнем рейде за стеной мола, рассекавшего гавань узкой косой. Позавчера у причалов ошвартовались два больших транспорта с войсками. Вчера еще два. Сгрузившись, войска потянулись по Приморской улице в направлении Слободки и Шкодовой горы. В Усатово, стало быть, и в Нерубайское, к катакомбам. Еще раньше по Московской дороге со стороны Николаева в Нерубайское прибыла колонна танков. После неудачного штурма подземелий гитлеровцы, видимо, еще больше уверились в том, что в катакомбах укрылись регулярные части Красной Армии. Верно говорят: глаза у страха велики. Крепко сработала молва. В Усатово и Нерубайское сейчас ни пройти, ни проехать. Войск в степи — тьма. А уж в самих селах, где находятся главные входы в катакомбы, — солдат на солдате, пушка на пушке, пулемет на пулемете. И все эти войска и технику гитлеровцы сняли с фронта.

У Хаджибея Яша проторчал несколько часов. Мимо проходили румыны, немцы, но, скользнув взглядом по мальчишке, читавшему «Одесскую газету», равнодушно следовали дальше.

Над гаванью повис туман. Густой, как грязная вата, он приполз откуда-то со стороны Шкодовой горы, со степи, и, сея неприятную холодную изморось, заволакивал приткнувшиеся к причалу вражеские корабли, пробирался к молу, о который ударяли крутые волны.

Глядя на море, Яша вдруг вспомнил, как когда-то, в раннем детстве, он мечтал стать летчиком. «Придет время, — думал он, — сяду за штурвал самолета». Не знал он тогда, что это лишь увлечение — большое, сильное, но увлечение, а настоящая его любовь — море.

На смену одной мечте пришла другая — стать моряком, штурманом дальнего плавания. После семилетки выбор профессии был сделан окончательно: поступил в мореходку. Всего год он носил форму курсанта. Всего год…

— Ты что здесь расселся?

Яша оторвал взгляд от моря, повернулся. Широко расставив ноги и заложив руки за спину, перед ним стоял полицай.

— Думаю, — ответил Яша, глядя полицаю в глаза без боязни. — Смотрю в море и думаю… Время сейчас сами знаете какое: нельзя не думать.

— А ты, видно, заливать мастер! Проваливай, тут тебе делать нечего.

До позднего вечера Яша просидел с Алексеем в мастерской над чайниками и кастрюлями, а ночью отправился за город, надеясь, что на этот раз ему повезет больше и он сможет проникнуть в катакомбы. Но обойти вражеские кордоны ему не удалось. Слишком много войск было на Московской дороге и в степи вокруг сел. Пришлось ни с чем возвратиться обратно.

Совещание работников особого отдела сигуранцы было секретным. Оберштурмфюрер Шиндлер присутствовал на нем в качестве гостя. С безразличным видом, словно все, о чем шла речь, его абсолютно не интересовало, закинув ногу на ногу, оберштурмфюрер сидел в стороне от всех, у окна, в черном кожаном кресле.

— В данный момент, господа, — начал полковник Ионеску, — доблестные войска фюрера ведут сражение за главную цитадель большевиков — Москву и не сегодня-завтра совершат то, чего, к сожалению, в свое время не смогли сделать объединенные силы Антанты: уничтожат Советы. Наша миссия — способствовать победе здесь.

Речь шефа сотрудники слушали молча.

— Недавно к нам поступили сведения, что координационный центр подполья находится в катакомбах и возглавляет его некто Павел Бадаев, капитан, чекист из Москвы, — Ионеску сделал паузу, скосил глаза на оберштурмфюрера, желая увидеть, какое впечатление произвел он на него этим сообщением.

Однако Шиндлер и бровью не повел. О посещении Садовым сигуранцы ему стало известно от Харитона, в тот же вечер. Полковник же, не зная о двойной игре своего сотрудника, немало был удивлен отсутствием какой-либо реакции гестаповца на свое, безусловно, важное сообщение.

— Уже несколько раз мы засекали работу передатчика красных в районе села Нерубайского… Прочесывание местности результатов не принесло. Красные поднимаются на поверхность только ночью и успевают исчезнуть раньше, чем их заметят наши солдаты. Подобрать ключ к их коду нам не удалось. Однако есть все основания полагать, что красный резидент передает данные разведывательного характера, которые каким-то образом получает из города. Есть предварительные сведения, что в городе действует немногочисленная, но мобильная разведгруппа большевиков…

Контрразведчики-локатиненты Жоржеску, Тылван, Друмеш, капитан Аргир и майор Курерару, которые еще не знали о Садовом, ловили каждое слово полковника. Один Шиндлер сидел, не меняя позы, со скучающим видом. «Боже! — подумал полковник. — Кого только не посылал ты мне в друзья, но такого самодовольного позера ты послал мне впервые…»

Но полковник Ионеску ошибался, думая, что оберштурмфюрер невнимателен. Наоборот, гестаповца интересовало все, о чем говорил полковник. Слушая его, он сопоставлял информацию Ионеску с той, которую получил от Харитона. Не водит ли локатинент его за нос? Не кормит ли баснями или крохами от обеда? Ну, похоже, Харитон выкладывает все, что знает сам.

«Задача Садового, — вспомнил Шиндлер рассказ Харитона, — заключалась в том, чтобы организовать группу Сопротивления, начать диверсии и ждать связного с дальнейшими инструкциями. О прибытии связного его предупредили. В назначенное время Садовой пришел в «Ша нуар», но, кроме переодетых сотрудников сигуранцы, там никого не оказалось. Связной не появился. Странно… Неужели подпольщики заподозрили Садового? Основания у них были: Садовой бездействовал. Что, если, назначив ему встречу, они проследили весь его дальнейший путь? Могли они это сделать? Вполне. А коль скоро это так, крылья небожителя ему обеспечены…»

Почувствовав на себе взгляд полковника, оберштурмфюрер на мгновение отвлекся от своих мыслей.

— Исключительно интересно, господин полковник! Исключительно! Я весь внимание.

На мясистом лице Ионеску заиграла улыбка. Он продолжал:

— Вне сомнения факт, что центр подполья находится в катакомбах. Не исключено и то, что в городе действует не одна, а несколько групп подпольщиков и у каждой своя специализация. У одной — пропаганда, у другой — диверсии, у третьей — террористические акты. Следовательно, и наши тактические ходы и средства по отношению к каждой из них должны быть разные. Уже две недели, как почти в каждом квартале мы установили скрытые посты наблюдения, А чем больше расставленных сетей, тем вероятнее улов.

— И все-таки «рыбе» удается уходить из неводов, — вставил Шиндлер. — Удивительная «рыба»!

Харитон глянул на Шиндлера и опустил глаза. Не получилось у него ничего с осведомительским легионом из подростков. Мальчишку, которого он когда-то встретил случайно на вокзале, он больше не видел, а те, кого он сам пытался завербовать в легион, оказались несговорчивыми дураками.

— Три дня, как вы помните, — продолжал Ионеску, — отборные германские части пытались пробиться в катакомбы. Результаты вам известны. Овладеть подземной крепостью не удалось. За три дня солдаты продвинулись на сто метров, потеряв только убитыми более двухсот человек. Поэтому и возникает вопрос: стоит ли продолжать борьбу обычными средствами?

— У господина полковника есть конкретное предложение? — поинтересовался оберштурмфюрер.

Ионеску кивнул.

— Есть. Конкретное и радикальное, хотя, по-моему, возможно, оно и покажется крайним. Я предлагаю, господа, повести атаку более эффективным оружием: в некоторые колодцы, которые, как мне кажется, ведут в катакомбах к местам наиболее вероятного расположения баз подпольщиков или, возможно, дивизий Красной Армии, пустить отравляющий газ. Меры, как понимаете, вынужденные, но необходимые. Они избавят нас от лишних хлопот…

— Газовая атака? — задумался майор Курерару. — Но если Советы прослышат о ней, они раструбят об этом на весь мир, обвинят нас в варварстве.

— А знаете, что ответил мудрец, когда его спросили, какая разница между цивилизацией и варварством? — с иезуитской усмешкой заметил Шиндлер. — «Цивилизация, — ответил он, — это когда убивают врага на расстоянии, не соприкасаясь с ним, а варварство — когда отсекают ему голову мечом». Мы же, как вы можете убедиться, не собираемся пользоваться мечом. Во-первых, газовая атака отрезвляюще подействует на горячие головы красных. Во-вторых, не забывайте, что не Красная Армия находится у стен Берлина, а войска фюрера через несколько дней пройдут победным маршем по улицам Москвы. Мы станем победителями, а победителей, как известно, не судят.

— Абсолютно верно, — поддержал его Ионеску, — к тому же, принимая решение о газовой атаке, мы должны учитывать еще одно чрезвычайно важное обстоятельство. Вот уже несколько месяцев мы вынуждены держать против невидимого фронта красных две полнокровные дивизии. Представляете, господа, что это такое? Две дивизии, около двадцати тысяч солдат, которые нужны там, на фронте, где решается судьба войны!

— Предположим, газовая атака состоялась. Красные в катакомбах уничтожены, — сказал капитан Аргйр. — Но ведь будут ликвидированы лишь те, кто прячется под землей, а те, кто находится в городе, останутся.

— Когда голова будет отделена от туловища, дела у нас пойдут быстрее, — засмеялся Шиндлер.

Локатинент Харитон не проронил на совещании ни слова. Однако он с трудом скрывал чувство торжества, которое испытывал в душе. Теперь он знал, его карьера обеспечена!

— Давай, Чапай, докладывай, — сказал Саша Чиков, когда Яша вошел в мастерскую и плотно закрыл за собой дверь. — Мы тут без тебя времени не теряли. Подарки фрицам приготовили — будь здоров!

— Спрятали?

— А ты как думал? Известно.

— У меня же, ребята, — вздохнул Яша, усаживаясь рядом с братом, — новости неважнецкие. Не был я в катакомбах, не прошел. Фрицев в Нерубайском — один на другом сидит и третьим погоняет.

— Де-ла-а! — протянул Хорошенко.

— Надо все рассказать Старику, — предложил Николай. — Он посоветует.

— Жди! — махнул рукой Гордиенко-старший. — Пьянствует твой Старик вторые сутки.

— Но здесь такой случай! — поддержал Гриша Николая.

— Федорович сейчас как труп, — сказал Алексей. — В таком состоянии он тебе насоветует!.. Недавно я говорил с ним. Он приказывает сидеть и не рыпаться, временно прекратить всякую деятельность. Не понимаю я что-то его. Иногда мне даже кажется, что он тяготится нами, что наша работа его совершенно не интересует. Одно я только понял после разговора с ним: надо соблюдать строжайшую конспирацию.

— Если разобраться, — вставил Николай, — то он тем и занимается, что соблюдает конспирацию и ничего не делает.

— Ладно, ребята, нечего языком чесать, — остановил товарищей Яша. — Старик за свою работу перед дядей Володей отчитается. Я говорю сейчас о другом. Ситуация сложная. Связи с отрядом нет. Старик считает, что до прихода связного из катакомб мы должны сидеть и ждать. Но я думаю, что за бездействие дядя Володя нам спасибо не скажет. Не имеем мы права отсиживаться… Да, — спохватился он, обведя взглядом товарищей. — А воробышек где, Ваня?

В этот момент в дверь постучали: стук-стук, пауза, снова два удара подряд.

— Припорхал воробей, его позывные, — повеселел Николай и смело отодвинул стальную задвижку.

Запыхавшийся, с рубиновыми щеками, Ваня не вошел, а как-то торопливо, словно за ним гнались, прошмыгнул внутрь, щелкнул задвижкой и, тяжело дыша, устало прислонился к дверному косяку.

— Бежал? Почему?

Яша в тревоге шагнул к Ване, снял с его плеча короб.

— Ага, бежал, — кивнул Ваня и, не отдышавшись, начал рассказывать.

Новость, которую он принес, страшная, потрясающая…

Сегодня с утра он отправился на Греческую. Там, около Соборного сквера, почти настоящий каток. Даже с джазовой музыкой, которая доносится из кинотеатра «Акса». Короче, место бойкое. Потолкаешься, потрешься среди публики — на Привоз ходить не надо… И вот недалеко от него остановились два полицая. Один — худой, костлявый, ну, прямо Кощей Бессмертный, а другой — как колода в несколько обхватов. Тонкий и толстый. Ваня, конечно, кепку на самые глаза и бочком к ним, бочком. Ведь полицаи — кто не знает! — трепачи известные. Прислушался — так, ничего особенного, разговор про «Эльдорадо», театр легкой комедии. Открывается на Полицейской, шестнадцать. Гвоздь новой программы — музыкальный этюд «Рыжая» и легкий фарс «Пуговица от штанов». Оба — и толстый и тонкий — как-то ухитрились попасть на репетицию и теперь делились впечатлениями.

Потом вдруг Кощей захихикал и сказал:

— А представление на Картамышевской — тоже вещь! Не слышал? Ну, знаешь!..

Ваня подвинулся к полицаям еще ближе.

— Скоро партизанам в катакомбах хана, — говорил Кощей. — Газ под землю пускать будем, потравим красных — и шито-крыто!

— Да ну? — ужаснулся толстяк, — Не загибаешь? Побожись.

— Вот те крест! На Картамышевской как сделали? Нашли под домом дыру, пустили в нее газ, а дом рванули. Теперь очередь за выходами из катакомб в Нерубайском…

Потрясенные, ребята молчали. То, о чем сообщил Ваня, не укладывалось в голове. Неужели фашисты применят газ!

— Это же варварство, нет хуже… — Хорошенко нервно заходил по мастерской.

— Так они же фашисты, — сказал Гордиенко-старший и, выпрямившись, со злостью швырнул в угол чайник.

Яша тяжело вздохнул, положил руки на колени, на которых красовались огромные заплатки.

— Шуметь не надо. Ни к чему. Выход я вижу один — идти снова.

— Ты устал, ты не сможешь, — зашумели ребята.

— Ничего, — остановил их Яша, — Дорогу туда и обратно я изучил, так что…

В дверь постучали.

— За работу, быстро! — скомандовал Яша. — Кто — за паяльник, кто — за напильник. А ты, — кивнул он Саше, — приготовь шпаер и встань за дверью.

Стук повторился: три отрывистых удара, небольшая пауза, два удара, пауза, один удар.

— Никак Старик? — удивился Яша и обратился к брату: — А ты говорил…

Он не ошибся. В мастерскую действительно вошел Федорович.

— Над чем колдуете? — спросил он, внимательно вглядываясь в встревоженные лица ребят.

По тому, как вздрагивали его кустистые брови, Яша понял — Старик чем-то сильно взволнован. Во всяком случае, чувствовалось — появился он не случайно.

— Новости, Петр Иванович, обсуждаем, — начал Яша, назвав Федоровича так, как называли его все подпольщики их группы, и выдвинул ему табуретку, — а новости не из приятных. Давай, Ванюша, только коротко.

Федорович сел, наклонил голову.

— Да, да, все так, я уже знаю, — выслушав сбивчивый Ванин рассказ, произнес он глухо. — Гитлеровцы и вправду пустили газ в катакомбы на Картамышевской, а дом взорвали. Сейчас готовятся к еще более страшному…

Он умолк, неподвижно уставился на шипящую фиолетовую струю огня паяльной лампы, которую держал Алексей. В мастерской наступила гнетущая тишина. Все неотрывно следили за Федоровичем, за нервным подергиванием его густых темных бровей.

— Что же делать, Петр Иванович? — отважился, наконец, нарушить молчание Саша, — Надо действовать.

Словно собираясь с мыслями, Федорович потер виски, лоб, затем поднял голову, глянул на ребят.

— Вот что, хлопцы: время позднее, пора расходиться. Сюда скопом больше не заявляться. Если кто понадобится — вызовем. А ты, — он остановил взгляд на Саше, — и ты, — Федорович обернулся к Гордиенко, — останетесь, есть разговор.

Когда ребята разошлись, Федорович пригласил Чикова и Гордиенко наверх.

— Пистолеты в порядке? — спросил он. — Что ж, отлично. Сейчас отправимся на задание. Надо уничтожить предателя.

Ребята переглянулись. Наконец-то Федорович поручает им настоящее дело. А они ругали Старика, подозревали его бог знает в чем…

Полковник Ионеску метал громы и молнии.

— За безопасность Ангела отвечали вы! Лично! — кричал он, бегая вокруг Харитона. — Проморгать такого перспективного агента. Не найдете убийц — фронт вам обеспечен, Все, можете быть свободны.

Харитон, щелкнув каблуками, покинул кабинет шефа. В коридоре к нему подошел локатинент Друмеш.

— Есть новости. Дворник дома, где жил Ангел, видел, кто заходил к Садовому перед его смертью…

Примерно к полуночи, счастливо миновав многочисленные вражеские засады, Яша добрался до злополучной воронки, от одного воспоминания о которой у него пробегали по спине мурашки.

Ночь была глухая, морозная. Яша плотнее закутался в маскхалат, удобно устроился в небольшой снежной ложбинке и затаил дыхание. Не послышатся ли голоса жандармов, не звякнет ли оружие? Прошла минута, другая, третья… По-прежнему было тихо. И эта тишина вызывала в нем неясную тревогу. Неужели фашисты сняли пост? Вряд ли. Скорее всего он перенесен куда-нибудь ближе к балке. Но куда? Где затаился враг?

От лаза Яшу отделяло метров шестьдесят-семьдесят. В другое время он пробежал бы их за десять секунд. Сейчас же он вынужден был лежать, «прощупывать» тишину и обдумывать каждый свой шаг, каждое движение…

Яша достал карманные часы, щелкнул крышкой. «Эта штука специально для таких полуночников, как ты», — вспомнил он слова Бадаева, глядя на фосфорическое свечение стрелок. Стрелки показывали без четверти двенадцать.

Яша еще раз прислушался. Тихо. Лишь иногда набегал, шурша поземкой, ветер с моря. Осторожно работая локтями и разгребая снег, Яша пополз вперед. Воронка? Он остановился, перевел дыхание. Никого. Можно продвигаться дальше. Еще два-три мгновения — и еще один рубеж был преодолен.

Через каждые пять-шесть метров Яша припадал к земле, озирался, хотя увидеть что-либо в шаге от себя было невозможно…

До балки оставалось метров пять, как он снова чуть не свалился в воронку. Из-под локтей, осыпаясь, зашелестел сухой снег. Покатились комья мерзлой земли. Посмотрел вниз: воронка глубокая, вероятно, от фугасной бомбы.

— Вас ист дас? — раздался со дна воронки встревоженный голос.

Фашисты! Полицаев и жандармов сменили немцы. Вот куда перенесен пост! В страхе Яша попятился, стараясь спрятать голову за бугром, но сделал это поспешно, неосторожно.

— Хальт! — вверх метнулся луч света.

— Хальт! — скомандовал Яша в свою очередь, направив вниз свет своего фонарика.

На дне воронки в маскхалатах сидели двое немецких солдат. Увидев над собой занесенную руку с гранатой, солдаты оторопели, бросились лицом вниз. К их удивлению, взрыва не последовало…

Когда они, ругаясь, выбрались из воронки, которая чуть было не стала их могилой, наверху никого не было. Однако не померещилось же им! Они явственно видели фонарик, руку, готовую швырнуть вниз гранату, и даже запомнили, что граната была их, немецкая, с длинной деревянной ручкой!

Солдаты пошарили фонариками и увидели на снегу следы. Следы вели в балку…

Воспользовавшись испугом и замешательством солдат, Яша прыгнул в сторону от воронки — и, словно в бездонную пропасть, полетел куда-то вниз, натыкаясь на кусты и камни.

«Склон балки!» — мелькнула у него радостная догадка, и в то же мгновение, ударившись грудью о что-то твердое, похожее на чугунную тумбу, он едва не потерял сознание, почувствовав во рту жестковатый привкус крови… Молниеносно вскочив на ноги, он чуть не взвыл от новой боли — в лицо вонзились какие-то иглы. Мигнув фонариком, хотя это и было опасно, он мгновенно забыл о всех своих болях. «Чугунной тумбой» оказался припорошенный снегом выступ подземной скалы, глыба камня-ракушечника, а ужалившие иглы — колючками шиповника.

Удача! Ему повезло. Он у трещины. Глыба ракушечника и куст шиповника — заветные ориентиры. Вот она, «барсучья нора».

Яша разгреб снег под глыбой, приподнял нижние ветки куста, закрывавшие трещину, сдвинул камень и нырнул вниз, не забыв, однако, замаскировать за собой отверстие. Еще несколько метров по наклонной вниз, затем поворот вправо, зигзаг влево — и там, в глубине скалы, как за надежным щитом, ой будет в полной безопасности.

Добравшись до поворота, он остановился. Прислушался. Наверху застрочили автоматы. «Опомнились!»

После зигзага щель поползла круто вверх, юркнула вниз, метров двадцать шла строго по прямой, резко метнулась вправо, еще раз вправо, вильнула влево и затем, как удав, проглотивший кролика, немного вспучилась и зазмеилась дальше, вглубь, откуда веяло могильной сыростью.

Вскоре Яша оказался в просторной пещере. Он зажег огарок стеариновой свечи — фонарик и целую свечу решил беречь, — и мрак, зловещий, холодный, разжал свои щупальца, на несколько шагов отполз.

Только теперь, оказавшись в полной безопасности, если можно было считать безопасностью одинокое пребывание в катакомбах, где каждый неосторожный шаг мог стоить жизни, Яша почувствовал, как он устал и как нестерпимо ноют ушибленные места. Он вытер запекшиеся губы, потер грудь и, смахнув кубанкой со лба известняковую пыль, прислонился спиной к сырым холодным камням.

Отдохнув, Яша миновал пещеру и снова нырнул в узкий тоннель. Воздух здесь был еще более затхлым. Дышать становилось все тяжелее — сказывался недостаток кислорода. Язычок свечи уменьшился.

Через несколько десятков шагов тоннель начал сужаться. Вскоре Яша уже передвигался на четвереньках и, наконец, вынужден был лечь и поползти. Тут было самое неприятное место — знаменитое «горлышко», в котором когда-то застрял Леша Хорошенко. «Горлышко» тянется метра полтора-два и затем переходит в большой коридор.

Немного передохнув, Яша углубился в «горлышко» и заметил, что с каждом движением все туже и туже входит в узкое отверстие прохода, прочно закупоривая его своим телом. «Нечистая сила», — процедил он сквозь зубы, начиная злиться. Ворочаться в проходе становилось все труднее. «Неужели осел потолок? Похоже, что так…» Щуплый и ловкий, он всегда, как угорь, свободно проскальзывал это дьявольское место.

Посветив свечой, Яша ужаснулся: по «потолку» бежали ломаные линии трещин. Из них с тихим шорохом сочились песчинки. Яша сделал еще несколько осторожных движений и застрял окончательно. «Спокойно, без паники! Надо беречь силы», — приказал он себе.

Он был один-одинешенек, замурован в этом склепе. Звать на помощь было бесполезно. Больше того — опасно! Крик мог вызвать колебания воздуха, а это, в свою очередь, могло привести к обвалу. В катакомбах в опасных местах на стенах партизаны так и писали: «Громко не разговаривать! Осторожно, возможен обвал».

Яша лежал неподвижно и лихорадочно думал о том, как высвободиться из каменных тисков. В вытянутой руке слабо колыхался куцый язычок свечи, высвечивая конец «горлышка» и начало коридора. Поставив свечу так, чтобы она не мешала, Яша пальцами уцепился за шершавые, как наждак, ноздреватые камни ракушечника и напряг мышцы, стараясь подтянуть себя вперед хотя бы на сантиметр-полтора. Тщетно! Каменные тиски держали его мертвой хваткой. Тогда, разозлившись, теряя самообладание, он начал упорно хвататься за камни, пытаясь сдвинуться с места. Но вскоре истер пальцы до крови и бессильно уронил голову на землю, чувствуя, что к горлу подкатился тяжелый и душный ком…

Свеча догорала. Ее края оплавились и расползлись. Еще две-три минуты, и, мигнув последний раз, она погаснет. Это напугало Яшу еще больше. В его положении остаться в вязкой, кромешной темноте — это неминуемая гибель, смерть: в пещерах и шахтах, он слышал, в последнее время развелось множество крыс. Эти твари шныряют по лабиринтам целыми стаями, в темноте им ничего не стоит напасть на человека.

Нет, без света нельзя. Ни в коем случае. Батарейки карманного фонарика хватит ненадолго. Надо предпринять что-нибудь, пока мигает этот тусклый язычок свечи. Но что? Что-о?

И тут ему показалось, что из мрака за каждым его движением следят чьи-то глаза, что рядом кто-то есть… Он знал, что это страх, что надо взять себя в руки, но поделать с собой ничего не мог. Взгляд этих глаз. — он не знал, чьи они, кому принадлежат, — он ощущал почти физически.

И вдруг… вдруг он разозлился на себя! Вот что значит поддаться панике! Чего на нем только не надето! И свитер, и пиджак, и телогрейка! Все снять! Непременно снять. Надо попытаться выбраться назад и все снять.

Яша оттянул носки ботинок и, как крючком, зацепившись за камни, напряг мышцы ног. Тело подалось назад. Немного. Может быть, сантиметра на три. «Не беда!» — приободрился он и повторил все сначала. Пламя свечи снова отодвинулось от него. И так сантиметр за сантиметром.

Высвободившись из каменных тисков, он выложил из карманов брюк гранату, электрический фонарик, браунинг, запасную обойму к нему, спички, финку, из-за пазухи — краюху хлеба, завернул все в одежду, обвязал ремнем, прикрепил узел бечевкой к ноге и, не теряя ни минуты, юркнул в проход. От прикосновения к холодному камню ясно почувствовал во рту привкус железа. Но на этот раз «горлышко» пропустило его беспрепятственно, и Яша очутился в коридоре.

Быстро одевшись, он рассовал по карманам свои нехитрые пожитки и зажег фонарик. Коридор был длинный, с высоким потолком. Было здесь еще более сыро и холодно. Пахло плесенью.

Он уже было собрался идти, как вдруг услышал далекий и приглушенный шум прибоя. Шум приближался; было слышно, как, дробясь, волны разбиваются о прибрежные камни, накатываются на песчаную отмель и, шипя, уползают обратно, чтобы через минуту-другую снова наброситься на берег в пенной ярости. Наконец рокот прибоя умолк, и теперь слышался тихий, убаюкивающий напев ветра в снастях парусника…

Не будь Яша знаком с катакомбами, он бы испугался, решив, что вышел к морю или море проникло в подземелье. Но Яша знал, что это пели пористые камни ракушечника и что их песни напоминают звук прибоя. Да, много сюрпризов хранят подземные лабиринты. Катакомбы были частью морского дна. Со временем море отступило. И вот камни словно тоскуют о нем, словно зовут его обратно, вспоминая те времена, когда над ними гуляли морские бури и штормы.

Органно-приглушенная песня камней наполняла сердце безотчетной тревогой, рождала тоску. Заглушить ее, убежать от нее было нельзя. Камни были кругом…

Яша помнил: через шестьдесят-семьдесят шагов от «горлышка» коридор делится на четыре рукава. Держаться надо было правой руки. Этот крайний правый рукав был штольней, которая могла привести в расположение отряда. При условии, конечно, если хорошо знаешь дорогу, разбираешься в еле приметных указателях подземного партизанского фарватера и не пойдешь по ложному пути, неверно истолковав тот или иной знак. А таких путей в катакомбах несчетное множество: через каждые двадцать-тридцать метров — разветвления в три-четыре хода, замысловатые, как ребус, петли, закоулки, тупики, пещеры, залы… Не поможет в катакомбах и компас: здесь его показания не точны. А карт, к сожалению, нет. Стало быть, выход один: катакомбы надо знать. Иначе заблудишься моментально, погибнешь.

У перепутья Яшу остановил глухой, простуженный голос:

— Стой! Кто идет?

Голос был удивительно знакомый, но прозвучал так неожиданно и властно, что захолонуло сердце. Яша вздрогнул, словно его внезапно ударили в грудь, и, чуть не выронив фонарик, попятился за выступ.

— Свои! — ответил он сдавленным голосом.

— Ежели свой, докажи, что нашего полку. Бычками торгуешь?

Это было началом пароля.

— Бычки кончились. Перешел на балалайки.

— Что так?

— Стало опасно выходить в море: протекает шаланда.

— Ну, коли так, ядрена-матрена…

Вспыхнул фонарь «летучая мышь».

— Дедушка Гаркуша! — обрадовался Яша, услышав знакомое «ядрена-матрена», и кинулся к «летучей мыши».

Был дед в брезентовой куртке, натянутой поверх полушубка, в солдатской шапке-ушанке. С головы до ног присыпанный известняковой пылью, он был похож на привидение.

— Яша! Вот так гость, ядрена-матрена! — обрадовался старик, тиская Яшу своими огромными лапищами. — Как попал сюда? Здесь же «слепой» участок.

— Что вы, дедушка?! Вовсе не слепой! — смеялся Яша, тоже обнимая старика.

— Ты мне байки не рассказывай, — сказал Гаркуша, присаживаясь на камень. — Нет здесь выхода.

— Не с небес же я свалился.

— А кто тебя знает… Ты, я слышал, можешь в одно верблюжье ухо войти, в другое выйти.

Польщенный похвалой, Яша приосанился, поправил на голове кубанку.

— Есть, дедушка, выход, есть. И недалеко, — сказал он, радуясь, что может удивить деда Гаркушу, которого до войны все считали самым большим знатоком подземных лабиринтов.

Дед Гаркуша был потомственным каменотесом, добытчиком строительного камня и проработал в катакомбах свыше тридцати лет.

— Неужто эта дырка с маково зернышко ведет наверх? — размышлял он вслух, слушая Яшу. — Тогда почему нет тяги?

— В том-то и секрет…

Яшу просто распирало от радости. Удивил-таки он деда. Не все, оказывается, тот щелки-лазейки знает.

— Сверху лаз укрыт глыбой и кустом шиповника. Это во-первых, — продолжал Яша. — Во-вторых, его маскирует дно балки — чертополох там — помните? — выше головы… В-третьих, когда мы спускаемся, наглухо закрываем дыру камнем-задвижкой…

— Вон оно что, ядрена-матрена! — покачал головой Гаркуша, доставая кисет. И начал рассказывать о своих многодневных мытарствах по лабиринтам в поисках выходов на поверхность.

— Крепко законопатили гады все выходы, вот и ищем новые…

Гаркуша подробно расспросил Яшу о длине «горлышка» и щели, прикинул в уме, сколько времени уйдет на то, чтобы превратить щель в сносный лаз.

— Да, отчаянный ты хлопец, боевой, ядрена-матрена, — говорил он, дымя козьей ножкой и хлопая Яшу по плечу.

— Я слышал, что кто-то сопит и возится, — кивнул он в сторону, откуда пришел Яша, — да, признаться, думал: крысы. Третьего дня было целое нашествие на продовольственный склад. Еле отогнали.

— Дедушка, мне пора.

Яша встал, одернул телогрейку.

Гаркуша тоже поднялся.

— Это же какая удача, что мы встретились, — сказал он. — Без тебя мне бы ни за что не найти тут выход, а тебе без меня — дорогу в отряд. Старую штольню обвалом перегородило, надо идти кружным путем, а это не близко — километров восемь… Куда же ты без меня, а? Да и неужто думаешь, я ночевать тут буду?

И они зашагали по штольне, освещая путь фонарем.

— Как там на палубе? — спросил словоохотливый дед. — Тепло или дожди, слякоть? Листья небось облетели?

— Облетели листья, давно осыпались, — ответил Яша, стараясь не отставать. Гаркуша шагал размашисто, ходко. — Море штормит сильно, похолодало, идет снег.

— Что же тебя принесло? Пожаловал с чем?

— Дедушка… — начал Яша и осекся. Он хотел спросить, что можно сделать, если фашисты начнут заполнять катакомбы газом, но вовремя спохватился: об этом он должен был сообщить только командиру.

Неожиданно Гаркуша остановился, поводил у стены «летучей мышью».

На стене углем было нарисовано несколько картинок: какие-то причудливые деревья, ромашки, рожь, бегущий по волнам парусник. И над каждым рисунком плавилось по нескольку солнц.

— Зачем столько? — удивился Яша.

— Чтобы светлее было, — улыбнулся дед грустно. — Пост тут наш был, вот каждый и малевал. А это моя мазня, — показал он на хату, вокруг которой стояли подсолнухи.

— Гарна хатына, а?

— А фонари зачем к подсолнухам подвесили? — спросил Яша.

— Вот холера! И тут подшутили над старым! — заулыбался Гаркуша. — Еруслана работа. Ну, погоди ж ты, бисов сын, не посмотрю, что как гренадер, таких тебе, ядрена-матрена, фонарей навешаю… Давай, Яков, не отставай.

И Гаркуша уверенно, не останавливаясь на перекрестках, повел Яшу по новому, только ему известному «фарватеру» в расположение партизанского отряда…

Из темноты перед Яшей возникла глубокая ниша… Внутри тускло горела подвешенная на крюк «летучая мышь». На каменных стеллажах громоздились мешки, ящики, бочки. В проходе между стеллажами стояли двое мужчин. Один рослый, косая сажень в плечах, другой чуть пониже, но тоже стройный, по-спортивному подтянутый. Яша сразу узнал обоих: Еруслан и капитан Бадаев. Живые, невредимые!

Лицо Еруслана было озабоченно. В руках богатырь держал блокнот и огрызок карандаша.

— Нет, товарищ капитан, как ни крути, ни верти, а ничего не получится, — сказал он, — мешки, считайте, полупустые, бочки и ящики — тоже… Придется урезывать, переходить на двухразовое…

Командир задумался, сел на бочку.

Гаркуша кашлянул в кулак, выступил из темноты на свет.

Бадаев подался вперед, крепко обнял Яшу.

— Как же ты к нам? Какими ветрами, каким чудом?

— О-го-го-о-о! — протрубил Еруслан удивленно и на радостях сгреб в объятия всех сразу — Яшу, деда Гаркушу, командира.

— Ну и медведь… — проворчал Гаркуша, освобождаясь из железных Еруслановых тисков. — Тебе, шатуну сибирскому, и одноразовым питанием обойтись можно. Все кости переломал.

О своем недавнем намерении «навешать» Еруслану «фонарей» он, видимо, уже забыл…

А командир и Еруслан смотрели на Яшу и не могли насмотреться.

Пришлось Яше подробно описать свои ночные приключения.

— Ты по порядку… Обо всем, — попросил Бадаев. — Присаживайся, — он подвел Яшу к бочке, усадил, сам устроился на камне. — Обо всем и подробно. Чужих тут нет, все свои, так что не стесняйся.

Еруслан и дед Гаркуша подсели к ним, приготовились слушать.

— У меня очень важное сообщение… — Яша вопросительно глянул на командира.

— Сначала о ваших делах, о положении в городе, — сказал Владимир Александрович, — для нас это важнее важного.

Яша рассказал о проведенных операциях, обрисовал обстановку в городе, передал добытые их группой данные о противнике.

«Молва»-то наша как поживает? — низкой октавой прогудел Еруслан. — Или на убыль пошла?

— Да нет, зачахнуть не даем, — ответил Яша. — Ребята по селам ходят, поддерживают слухи. Нервишки фашистам взвинтили — дальше некуда.

— Это очень сейчас важно: не дать угаснуть молве, — сказал командир. — Чем дальше проторчат здесь в бездействии дивизии оккупантов, тем лучше… А теперь, будь добр, подробнее о Садовом. Когда вы к нему шли, вас кто-нибудь видел?

— Дворник.

— Не чистая, значит, работа.

— Он в подъезде торчал, — объяснял Яша. — Любопытный такой мухомор. Как говорится, деду сто лет в обед, а он как шустрая кумушка — зырк да зырк глазами. «Вы к кому так поздно?» — спрашивает. «К родственнику, к свояку, — отвечает Федорович и высовывает для пущей важности из кармана брюк горлышко бутылки. — Болен он, прослышали, вот и решили проведать. Да и как не навестить, если живет бирюк бирюком и, наверное, воды подать некому». Но деду зубы не заговоришь. «Ах, тот, на четвертом этаже, — говорит, — что бирюк он, верно, нелюдимо живет, дружбу ни с кем не водит, и даже вот это, — дед щелкнул себя по шее, предпочитает без свидетелей. А в последнее время что-то шибко закладывать стал — чуть не на четвереньках в квартиру вползает». — «Сейчас-то дома? — спросил Саша. — А то, может, зря прогулялись?» — «Раньше, промежду прочим, я вас вроде не примечал», — дед покосился на нас с недоверием. Особенно подозрительно посмотрел на Федоровича. «А раньше он больше у нас гостевал», — нашелся тот.

— Да, парламент с этим дедом вы развели порядочный, — заметил Бадаев, переглянувшись с Ерусланом. — Но продолжай.

Однако дальнейший рассказ был недолог. Видя, что от дворника просто так не отделаться, а время идет, Федорович предложил старику подняться с ними и выпить за здоровье «свояка». Идти с незнакомыми людьми дворник побоялся и остался внизу. Открыл им Садовой не сразу. Долго возился с запорами, гремел цепочкой, несколько раз уточнил, не ошиблись ли гости адресом, попросил повторить пароль и только после этого впустил в квартиру. Чувствовалось, что столь поздних гостей он не ждал и чем-то сильно встревожен. «Чем вы занимались в последнее время?» — задал ему вопрос Федорович и опустил руку в карман. Это был условный сигнал. Саша тут же занял место у окна, а Яша прислонился к двери. Садовой почуял неладное, заметался по комнате. «Что это, — взвизгнул он, — допрос?» — «Я спрашиваю, что вы успели сделать?» — повторил Федорович. «Передайте Бадаеву, сорвался на крик Садовой, — что завтра в одиннадцать утра я жду его возле кинотеатра «Акса»! Отчет о своей работе я дам ему лично». — «На встречу с Бадаевым ты пойдешь один или с тем типом, с которым чокался в сигуранце?» — уточнил Федорович. Садовой побледнел, бросился к кровати. Но достать оружие из-под подушки не успел. Чиков и он, Яша, выстрелили в него почти одновременно…

— Когда вы уходили, дворник по-прежнему торчал в подъезде? — спросил Бадаев.

— Нет, внизу не было никого, — ответил Яша.

— Этот дом теперь обходите стороной, — наказал Бадаев.

«Говорить или не говорить о взрыве пороховых складов?» — колебался Яша. Но Бадаев как бы уловил ход его мыслей и, как тогда, в первый день их встречи в санатории Дзержинского, положил ему на плечо руку.

— Чего замялся? Не все, чувствую, выложил.

«Э, была не была!» — решился Яша и рассказал об уничтожении складов.

— Надо же, из рогаток! — дымя своей «сигарой», удивлялся дед Гаркуша. — Был бы орден, тут же приколол.

— Отлично придумали! — похвалил Бадаев. — Поздравляю! Только, смотрите, берегите себя. — Он вдруг спросил: — А Старик как, Петр Иванович? Каково вам в одном шалаше?

— Живем… — ответил Яша нехотя.

— Недоговариваешь ты чего-то, — покачал головой Бадаев. — А в нашем деле, не раз толковали об этом, не должно быть недомолвок.

Рассказ Яши о Старике командир, дед Гаркуша и Еруслан выслушали в глубоком молчании, не перебивая.

— Даже, говоришь, отругал за пороховые? — Бадаев задумался, вопросительно посмотрел на товарищей. — Странно… Нужно проверить Федоровича…

В углу штрека тихо, как шмель, зажужжал телефон. Бадаев подошел, снял трубку. По тому, как он выпрямился, расправил плечи, все поняли: произошло что-то большое, значительное.

— Сам слышал, своими ушами? — спросил он строго того, кто звонил. — Не напутал? Повтори еще раз, пожалуйста.

Глаза Бадаева счастливо лучились. Сняв шапку-ушанку, он запустил пятерню в слипшиеся волосы, широко улыбнулся.

— Сообщи Васину и Зелинскому, пусть собирают людей. Я буду на базе минут через двадцать. А пока передай новость на все посты. Да, да, сейчас же, сию минуту!

Он мягко опустил трубку, постоял секунду-другую, глядя торжествующе на товарищей, затем воскликнул:

— Друзья! Вот и сбылось. Только что передали сводку Совинформбюро. Выиграно сражение под Москвой. Фашисты разбиты, бегут. Ура, товарищи! Ура-а-а!

И под землей, в сырых и мрачных катакомбах, в неприступной для фашистов подземной крепости раздалось «ура»! Люди ликовали, обнимали друг друга, целовались. То, во что верили, то, во что не переставали верить, свершилось!

— Налей-ка нам, Ерусланушка, из нашего энзэ, — сказал Бадаев.

Дед Гаркуша снял шапку, трахнул ею оземь.

— Не скупись, медведь, не скупись! Заодно и за сынков, за героев наших, чарку выпьем.

Всем на удивление, дед Гаркуша обходился на радостях без своего знаменитого присловья.

«Как же сказать им, как? — переживал Яша. — Нельзя оттягивать дольше. Кто знает, когда гитлеровцы начнут свое черное дело?» Но он подождал, пока Еруслан плеснет из фляги каждому спирту в кружку, чокнулся со всеми, проследил, как они выпили, выпил сам, поперхнулся, выслушал шутки в свой адрес и затем, набравшись храбрости, обратился к командиру:

— Владимир Александрович, я не сказал самого, самого главного…

В Москву: «Гитлеровцы блокируют катакомбы, охотятся за радиостанцией. На этих днях применили газ, очевидно хлор. Пока опасность удалось предотвратить. Установили непроницаемые перегородки, предварительно устроили сквозняки, направили поток воздуха в отдаленные штольни. Руководил этими работами наш партизан, старый шахтер Гаркуша. Надеемся, что теперь опасность миновала, но противник продолжает замуровывать выходы, чтобы лишить нас воздуха. Мы минируем подходы…»

Из Москвы: «Сведения о блокаде и газовой атаке мы уже получили из других источников. Консультировались с опытными специалистами по камнеразработкам. Вы поступили правильно.

Подготовьте запасные выходы для доступа воздуха. В случае необходимости переходите в другой район…»

«Группа самолетов одного нашего соединения, действовавшего на Южном фронте, успешно атаковала крупную мотоколонну противника. Бомбами и пулеметным огнем уничтожено 129 немецких автомашин и до двух батальонов вражеской пехоты».

Сведения о выходе этой фашистской воинской части из Одессы на Николаев принес в катакомбы Яша Гордиенко.

Первыми на место происшествия в квартиру Садового прибыли сотрудники из ближайшего полицейского участка. Бегло осмотрев ее, они тут же поспешили заявить, что случай самый обыкновенный и не заслуживает особого внимания: «убийство с целью ограбления». Опровергать эту сомнительную версию сигуранца не стала, а, наоборот, искусно поддержала ее, распространив слух, что якобы убитый занимался разными спекулятивными махинациями и скупкой золота. Ход был хитрый. Пусть подпольщики знают, что сигуранца поверила предположению полиции, а потому и не предпринимает решительных мер по розыску настоящих убийц.

На самом деле реакция сигуранцы на гибель Ангела была резкой, мгновенной. Как только раздался звонок из полиции и в сигуранце стало известно о случившемся, работники отдела Ионеску тут же, не теряя ни минуты, бросились на Преображенскую.

Переодевшись в обычный городской костюм, локатинент Друмеш явился на квартиру Садового и, увидев «двоюродного брата», с которым еще вчера обедал в ресторане, мертвым, пустил такую трогательную слезу, что, глядя на него, шумно засморкались и любопытные кумушки, которых всегда предостаточно там, где что-либо стряслось.

— Были ли у вашего родственника драгоценности? — спросил Друмеша полицай, составлявший протокол.

— Были ли, не знаю, но думаю, что могли быть, — ответил Друмеш, не сводя глаз с «любимого братца». — Коммерческий был человек, деловой.

— Кхм, кхм… — нарочито громко, чтобы обратить на себя внимание, кашлянул в кулак дворник, приглашенный полицией в качестве понятого. — Свояк к нему вчера приходил с двумя парнишками, с сыновьями вроде.

Друмеш насторожился, но не повернулся, позы не изменил — все так же скорбно глядел на посиневшее щетинистое лицо Ангела. Но дед умолк, выжидательно уставился на затылок Друмеша.

— Свояк… Какой там свояк! — хмыкнул Друмеш. — Грабитель, наверно, а пацаны — шпана уголовная… И куда только полиция смотрит?

— Но, но! — прикрикнул на него полицай, шаривший в шкафу.

— Что ты, что ты, мил-человек! — шепелявя, запротестовал дед. — Скажешь тоже… Обходительный был человек, вежливый. Даже самогоном грозился попотчевать, а ты говоришь, грабитель… Да и мальчонки на шпану не похожи. Да ты-то свояка и сыновей его должен знать, а?

— Какой он из себя? — спросил Друмеш. — И мальчишки…

Дворник задумался, пожал плечами.

— Как какой? Высокий такой, представительный. В шляпе. Лицо, как у тебя, длинное, а вот нос другой — точно ястребиный, с горбинкой. Что еще? Брови… Да, да, брови, пушистые они у него, густые и как сажей намазанные…

— Ну, ну… А пацаны?

— Мальчишки как мальчишки, — продолжал дворник, поняв Друмеша по-своему, — оба как на одну колодку — небольшого росточка, рыжеватые. Только один, в кубанке который, с веснушками, а другой, что в кепке, без них, без веснушек…

— А раньше, папаша, ты их видел?

Полицай, строчивший протокол, оторвался от своего занятия, поднял голову.

— Нет, раньше я их не примечал. Они сказывали, когда к нему шли, что он, царство ему небесное, — дворник кивнул на тело Садового, — любил больше у них чаи гонять. Да и недавно он тут поселился, не то в конце сентября, не то в начале октября.

«Может, действительно навещал свояк», — подумал Друмеш про себя, а вслух сказал:

— Был у него свояк, верно, но только погиб он, под бомбу попал.

— Как под бомбу? — Дед оторопело заморгал глазами, испуганно шмыгнул носом.

— Бомба, она разве разбирает, где хороший человек, а где плохой? Упала на голову человеку — и все тут…

— Неужто были грабители? А я-то еще думал, почему они так поздно к нему?

Соседки, толпившиеся в дверях и норовившие заглянуть внутрь, в квартиру, лихорадочно зашушукались…

Эх, если бы знал «проницательный» дед-дворник, кто перед ним, кому он по простоте душевной описал внешность поздних гостей Ангела! Но не раскусил он «двоюродного брата» Садового, принял его искусную игру за чистую монету. А вскоре, сам того не ведая и не желая, оказал ищейкам сигуранцы еще одну услугу. И случилось это так…

Харитон и Друмеш шли по Преображенской. Недалеко от полицейского участка они увидели шагавшего им навстречу знакомого старика.

— Куда путь держим? — спросил Харитон, поздоровавшись с ним за руку.

— Гуляю, здоровье поддерживаю, — ответил старик, обрадовавшись встрече и возможности посудачить о том, о сем.

Вдруг он встрепенулся, прищурил глаза.

— Эка, неужто они?!

Харитон и Друмеш посмотрели в сторону, куда показывал дворник.

— Во-он, видите? — прошептал старик.

По противоположной стороне улицы шли, о чем-то оживленно разговаривая, двое — высокий мужчина в длинном коричневом пальто и шляпе и мальчишка в кубанке… Федорович и Яша.

— Глаза стали не те, — пожаловался дворник, — но кажется, они заходили тогда вечером к вашему родственнику… Точно, они!

Контрразведчики молча выразительно переглянулись, пожелали дворнику «хорошего здоровьица» и чуть ли не бегом направились вслед за свернувшими за угол дома, на соседнюю улицу, высоким мужчиной с ястребиным носом и его маленьким спутником…

В тот же вечер переодетый локатинент Друмеш постучался на квартиру к Федоровичу и, представившись работником городской примарии, попросил его пройти с ним. «Выправка кадрового офицера, — определил Федорович, окинув взглядом тощую фигуру «работника примарии». — Не иначе как из сигуранцы». Он шагал рядом с молчавшим Друмешем и проклинал тот день, когда согласился остаться в подполье. Собственно, как это произошло? — подумал он. — Почему он оказался в особом чекистском отряде? Это же форменное недоразумение, случайная ошибка, чекистом он никогда не был! Всю жизнь он то заведовал разливочным цехом на пивоваренном заводе, то руководил колбасной фабрикой, то был управляющим облвинтреста. Года два, правда, заведовал продовольственным магазином областного управления НКВД, а поэтому и писал в анкете: с такого-то по такое-то время — служба в НКВД.

Досадная, глупая строчка в анкете! Пустяк, в сущности, почти описка, каких-нибудь два-три слова, неточно зафиксировавших суть дела. Никакого, абсолютно никакого отношения не имел он к НКВД. Нет, раз уж так вышло, раз не миновать разговора начистоту с новой властью, то он попросит, точнее, потребует, чтобы она, эта новая власть, подошла к нему объективно. Видит бог, о подполье он и не помышлял. Да и какой из него подпольщик? Даже смешно… Как все это получилось? Он им расскажет. Он работал директором конторы культторга. В контору и склад попала бомба. После бомбежки он прибежал в горком партии, чтобы выхлопотать транспорт вывезти наиболее ценные товары. Дело, конечно, было не в балалайках и роялях, а в том, чтобы убраться подобру-поздорову подальше от грохота и ужасов войны. Но в горкоме его появление в такое время расценили по-своему и вместо грузовика предложили… должность комиссара в формировавшемся строительном батальоне. Он не возражал, согласился. Впрочем, имело ли смысл возражать, отказываться от комиссарства? Мигом отобрали бы партбилет, перевели бы из заведующего в рядовые работники. Да, несколько дней он был в строительном батальоне. А потом «заболел», отстал от батальона и оказался в Одессе. Надеялся отсидеться, затеряться в неразберихе военного времени, но не вышло. Однажды встретил знакомого из облторготдела, а тот сосватал его на должность управляющего Главпарфюмера. Нелепая была работа по военному времени, но что было делать? Все чем-нибудь занимались: одни рыли окопы, другие в этих окопах воевали. Он тоже не бил баклуши. Ну, а потом его вызвали в отдел кадров и, «как бывшему чекисту», предложили пойти на подпольную работу — в анкете же черным по белому было написано, что он когда-то работал в НКВД!.. Отказаться он не мог — лишился бы сразу всего на свете. Как руководитель филиала партизанского отряда Бадаева он сделал немного, так немного, что новая власть могла бы отнестись к нему снисходительно, тем более что он чистосердечно расскажет и о себе и об отряде… Впрочем, вся его деятельность в основном сводилась к тому, что он приказывал соблюдать конспирацию и отговаривал бойцов-подпольщиков от проведения крупных диверсий. Вот и Якову Гордиенко недавно он помешал взорвать дом офицеров на улице 10-летия Красной Армии. За диверсии, которые были совершены бадаевцами и группой Гордиенко, он не в ответе. Бадаев — сам по себе, а Гордиенко подчинялся больше командиру отряда, чем ему, Федоровичу. Единственный грех на его совести — убийство Садового. Почему он это сделал? Боялся разоблачения, боялся…

— Сюда, пожалуйста, — прервал его размышления Друмеш.

Как от удара, Федорович содрогнулся, побледнел: «работник примарии» вводил его в сигуранцу…

«…На некоторое время прекратите связь со своими людьми, работающими в городе. Ваше сообщение о том, что для блокады одесских катакомб сосредоточено 16-тысячное войско, подтверждается. Учтите, что за входами в катакомбы, кроме открытого наблюдения, установлена тайная слежка полевой жандармерии противника. Примите все меры к сохранению себя и своего подполья, реже выходите в эфир».

Эту радиограмму Владимир Александрович не получил. Радист в катакомбах принял ее спустя несколько часов после того, как вместе со связной Тамарой Межигурской капитан Бадаев ушел в город на встречу со Стариком.

«…Последний срок возвращения был назначен на вечер десятого февраля. В этот день Кир[42] и его связная не вернулись. Чтобы выяснить причины задержки, послали в город вторую связную — Тамару Шестакову. Дали указание — при любой обстановке в городе возвратиться в тот же день в катакомбы. Связная не вернулась. Ее нет до сих пор…»

Оказалось, что есть вещи более страшные, чем газовая атака, — предательство. Именно об этом и свидетельствуют строчки из архивных документов:

«Гордиенко готовился к выполнению большого и трудного задания по взрыву дома, где находилась комендатура. Но в результате предательства Бойко-Федоровича юный герой был схвачен ночью во время сна палачами сигуранцы. Вместе с Яшей был схвачен и его бесстрашный командир и чекистский учитель Владимир Александрович Молодцов-Бадаев. Арестовала сигуранца и Яшиных друзей по группе…

Чтобы Молодцов не ушел от ищеек сигуранцы, предатель запер черный ход на лестницу-штопор, наглухо забаррикадировал дверь на чердаке дома. Так знаменитая конспиративная квартира в доме на Нежинской, 75 стала западней для командира и его боевых друзей — Яши, Гордиенко-старшего, Тамары Межигурской…»

«Яков Гордиенко. Украинец. Год рождения — 1926-й. Проживает на улице Нежинской в доме № 75. Волосы и брови каштановые. Глаза карие. Лицо овальное… Характерные черты: бесстрашный…

Проведена очная ставка государственного преступника Якова Гордиенко с Бойко-Федоровичем.

Следователь к Гордиенко:

— Ты знаешь этого человека?

Гордиенко:

— Нет.

Следователь к Бойко-Федоровичу:

— А вы?

Бойко-Федорович:

— Это мой связной… Командир молодежной группы…

Бойко-Федорович к Гордиенко:

— Яша, брось запираться. Наша карта бита. Лучший выход из положения — быть правдивым. Не упрямься: расскажи о засекреченных входах в катакомбы, о том, где Молодцов прячет рацию.

Гордиенко:

— Жаль, Иуда, что у меня нет пистолета… Вспомни, как ты ползал передо мною на коленях…

Следователь к Бойко-Федоровичу:

— Расскажите о случае, о котором упоминает ваш связной.

Бойко-Федорович:

— Однажды Яков пришел ко мне и сказал: «Я начал минировать дом офицеров на улице 10-летия Красной Армии». Я приказал ему отложить операцию. Даже подчеркнул, что это распоряжение Молодцова. Мальчишка мне не поверил. Он выхватил браунинг и направил его на меня. «Врешь! — крикнул он с яростью. — Я только что от Молодцова. Дядя Володя требует дел, а ты отсиживаешься, как крот». Тут я стал просить Якова не делать безрассудного шага, убеждал всячески, что пользы эта операция в данный момент не принесет…

Гордиенко:

— Ах вот что! Ты продался и боялся, как бы взрыв и тебе не снес голову, шкуру свою спасал…

Следователь к Гордиенко:

— Значит, ты подтверждаешь, что готовил диверсию?

Гордиенко:

— Я ничего не подтверждаю.

Следователь:

— Помнится мне, когда мы с тобой познакомились, ты говорил, что у тебя нет товарищей. А, оказывается, ты был командиром разведотряда, собирал сведения для Москвы. Кто, кроме тех, кого мы уже арестовали, помогал тебе?

Гордиенко:

(Молчание.)

Бойко-Федорович:

— Яша, ты же умный парень. В молчанку, пойми, играть глупо. Да и незачем. Здесь уже все о нас известно, все. Нам остается лишь подтвердить эти сведения и кое в чем их дополнить.

Гордиенко:

(Молчание.)

Следователь:

— Ничего, заговоришь!..

Следователь к Бойко-Федоровичу:

— Как был убит Садовой?

Бойко-Федорович:

— Он предложил свои услуги…

Следователь:

— Прошу отвечать по существу…»

Свидания с Яшей были запрещены. Передачи для него не принимались. Он, руководитель молодежной разведгруппы и «неуловимый диверсант-невидимка», был для сигуранцы не просто преступником, а преступником особо опасным. Государственным! Поэтому допрашивали его лучшие кадры тайной румынской жандармерии. Но безуспешно. «Развязать язык мальчишке не удалось». Тогда за него принялся Харитон. Он узнал, что Яша хотел стать штурманом, и на это решил сделать ставку.

— Не прогуляться ли нам? — вызвав Яшу из камеры, спросил он. — Например, в Аркадию, к морю?

Харитон вывел Яшу во двор тюрьмы, распахнул перед ним дверцу черного «оппель-капитана».

— Садись, — пригласил он, указав на заднее сиденье. Сам занял место рядом.

Ехали молча. Но Яша догадывался, что молчание следователя — уловка, тактический ход и затеяна эта поездка неспроста.

День стоял теплый, весенний. Деревья почернели. Пахло клейкими, набухшими почками. «Еще день-два, и все зазеленеет», — отметил про себя Яша. И — странное дело! — Харитон как будто прочитал его мысли.

— Да, весна… птицы возвращаются, — проговорил он.

Высоко в солнечной синеве тянулась цепочка журавлей.

«Придет весна, и вернутся, прокурлычут свою песню», — вспомнил Яша слова командира, когда они лежали в засаде под Нерубайским и ждали врага. «Вот и вернулись, курлычут…» На глаза Яши набежали слезы. «Только этого не хватало!» — мелькнула мысль, и Яша до боли закусил губу.

У моря «оппель» остановился.

— Жди нас тут, — бросил Харитон шоферу.

Яша заметил, как шофер, пожилой усатый румын, кивнул Харитону и, когда тот вышел из машины, посмотрел в зеркальце перед собой и, крепко стиснув руками баранку, подмигнул Яше: держись, мол, сынок! Затем, не меняя позы и все так же глядя в зеркальце, он скосил глаза чуть вправо и слегка кивнул головой. Яша глянул туда, куда указывал шофер, и заметил, что неподалеку, приткнувшись к дереву, стоит еще один «оппель». Стало быть, о побеге помышлять нечего и усатый румын предупреждает его об опасности.

Яша выбрался из машины, постоял немного, вдыхая свежий, пьянящий воздух, — и вдруг странно качнулись верхушки пирамидальных тополей, поплыла из-под ног земля…

— Что с тобой?

Харитон встревоженно подхватил его под мышки, участливо заглянул в глаза.

— Ничего… это я так, нога подвернулась, — отстраняясь от Харитона, ответил он, стыдясь охватившей его слабости и того, что ее увидел враг.

— Нет, нет, это от воздуха, от свежего воздуха…

Харитон суетился, не отпускал Яшу. Говорил он негромко, так, как обычно говорит врач у постели больного.

— Тебе надо больше, как можно больше гулять.

«Подлец!» — с ненавистью подумал Яша, до боли закусив нижнюю губу.

Море штормило. Погоняя друг друга, к берегу бежали взлохмаченные светло-изумрудные валы. На их гребнях курчавилась седая пена.

Яша смотрел вдаль и чувствовал, что к горлу подкатывается тугой предательский ком и какая-то пелена заволакивает глаза. Весна… Штормящее море… Пляшущее среди волн солнце… И ветер, крепкий соленый ветер… Это, наверное, он бросил в глаза соленые брызги… Только бы не заметил Харитон, а то еще подумает черт знает что!..

Голос Харитона, мягкий, вкрадчивый, приглушенный шумом прибоя, доносился словно откуда-то издалека:

— Взвесь… сделай выбор… тебе же еще несколько лет до совершеннолетия! Стоит ли умирать в эти годы? Те, под землей, в катакомбах, почти что уже мертвецы. Если они не задохнутся от недостатка воздуха, то погибнут от голода… Но мы гуманные люди. Мы хотим их спасти…

Очередной вал могуче ударил о прибрежные камни — и перед Яшей, как взрывы, взметнулось несколько водяных столбов. Яша глубоко вздохнул, расправил плечи. Хороший штормяга, крепко вспахал море!

— …Твои грехи, хотя они и тяжкие, могут быть прощены, — продолжал Харитон. — По молодости лет кто не делал ошибок! Но ты сам должен помочь себе. Сам, понимаешь?

— И чем же я должен уплатить за… индульгенцию, которую вы мне предлагаете? — Губы Яши тронула ироническая усмешка. Он был рад, что вспомнил такое мудреное слово. Сейчас оно пришлось как нельзя кстати.

Харитон хмыкнул, посмотрел на Яшу так, словно видел его впервые.

— Чем, говоришь? Правдивыми показаниями. Тогда бы ты и смог получить… индульгенцию, начать жизнь по-новому. Тогда бы ты смог окончить мореходное училище, побывать в дальних странах. Знал бы ты, какие города есть на белом свете! Неаполь… Тулуза… Буэнос-Айрес… Рио…

Не отрываясь Яша глядел в море. Неаполь… Рио… Красивые, вероятно, города. Отец много рассказывал о них.

— Мог бы ты выбрать и другую профессию, модную в наш век, — профессию летчика…

Яша вздрогнул. Непостижимо! Этот иезуит, оказывается, знает его сокровенные мечты и устроил ему еще одну пытку…

А Харитон говорил, говорил, говорил…

— Так что же: согласен? — спросил он наконец.

— Вы о чем? — удивился Яша. — Ах, об индульгенции! Нет, спасибо. Совестью не торгую.

Харитон побагровел. И изо всех сил наотмашь хлестнул Яшу стеком по лицу.

После этого допрашивал Яшу сам Иванов-Ионеску. Результаты были те же — результатов не было. Тогда его передали в руки Жоржеску, о котором говорили, что у него не молчат даже немые. Более двух месяцев он истязал Яшу, применяя самые зверские пытки. Пытал жаждой: несколько дней давал есть одну селедку и не давал ни глотка воды. Пытал бессонницей: избивал до полусмерти, бросал в камеру, зажигал ослепительную лампочку и приказывал надзирателю следить, чтобы «преступник» ни на мгновение не сомкнул глаз. Пытал электричеством, голодом, раскаленными прутьями… Но отличиться не удалось и ему.

В конце концов палачи решили применить последнюю пытку — свидание с матерью. Мать должна была сделать то, чего не смогли сделать они, — повлиять на Яшу, убедить его рассказать о подполье. Мать посоветовала молчать.

Во время одного из свиданий Яков попросил сестру Нину принести ему карандаш и бумагу. Кусочек графита Нина спрятала в бублик. Чистую бумагу передать не удалось. Писать Яше приходилось на обрывках газет, на грязных клочках бумаг.

— Господин оберштурмфюрер! Вторая Одесса все-таки существует. Слухи подтверждаются.

Харитон торжественно вытянулся, затем, почтительно наклонив голову, положил на стол перед Шиндлером несколько исписанных листов бумаги.

«Протокол допроса Аркушенко, катакомбиста из отряда Бадаева».

Шиндлер внимательно глянул на следователя сигуранцы и, промычав что-то нечленораздельное, пробежал глазами первые строчки.

«Я, начальник жандармского поста села Маяки Орхей Т., приказал допросить задержанного. При этом, назвавшийся Аркушенко Иван Гаврилович, старик шестидесяти восьми лет, показал…»

Шиндлер кивнул Харитону на кресло, решительно подвинул к себе протокол.

«Я находился в катакомбах под Нерубайским с 16 октября 1941 кода по 7 июня 1942 года, — читал он. — В этих катакомбах скрывается примерно целая советская армия, вооруженная пулеметами, автоматами. Большевики имеют много мин, свое организованное НКВД. Имеют продукты: пшеницу, картофель, вино, спирт. В катакомбах есть электро-радио-телефонные установки, мельница, поддерживается связь с Москвой и другими городами… В этих катакомбах примерно около трех армейских дивизий, если не больше. Есть вода, бани, хорошие помещения для сна, улицы, по которым проходят люди. Имеется площадь для собраний, где собираются для проведения митингов и инструктажа. Имеется большая радиостанция, принимаются все страны».

В тот же день о показаниях партизана «Аркушенко» стало известно в Берлине. Операция «Молва» продолжалась.

«Мой срок истекает. Помилования не жду. Они отлично знают, что я из себя представляю. Сегодня меня три раза водили на допрос и били на протяжении четырех с половиной часов. Подвешивали на крюк и резиновой палкой, опутанной проволокой, колотили по ребрам. Били по жилам на руках. После этой пытки я стал плохо слышать. Три раза я терял сознание…»

«Я почти оглох. Правый глаз, кажется, мне выбили… Но никакие пытки не вырвали фамилий товарищей…

Я был как бы помощником Старика, а фактически выполнял всю работу: водил ребят на дело, собирал сведения. Я готовился взорвать дом, где были немцы, но мне помешал Старик. Эта собака меня боялась… Он знал, что у меня не дрогнет рука расстрелять провокатора…»

«Не унывайте, все равно наша возьмет. Еще будет время, и рассчитаются с гадами…»

«Наше дело победит. Советы… стряхнут с нашей земли «освободителей». За кровь партизан они ответят в тысячу раз больше. Мне только больно, что в такую минуту я не могу помочь моим ребятам по духу…»

«Достаньте мои документы. Они закопаны в сарае, в 30–40 сантиметрах от точила, под первой доской. Там лежат фото моих друзей и комсомольский билет… Есть там и коробочка. Можете ее вскрыть. В ней наша клятва… Еще раз прошу: не забывайте нас, отомстите…»

И вдруг: «Я еще думаю побороться, если удастся номер…»

Как гроб, тесная тюремная камера-одиночка. Сквозь узкую щель оконца сочится дневной свет. На залитом водой цементном полу лежит узник — полуголый, избитый до полусмерти. Ноги в кандалах, на руках — наручники. Узник — Яша Гордиенко. Вода вокруг Яши в ржаво-бурых пятнах от крови. На железном стуле, прикованном к стене, затаились две огромные крысы.

Яша открывает глаза. Крысы вздрагивают. Вздрагивает и он. Снова эти жадные мерзкие твари! Вчера, очнувшись от пыток, он увидел крыс впервые. Они осторожно следили за ним из угла камеры. Принюхивались, не решаясь подкрасться. Но, несмотря на опасность, он даже не попытался их отогнать. Не было сил. Увидев, что Яша зашевелился, крысы исчезли сами. Сегодня, обнаглев, крысы забрались даже на стул. Спружинившись, приготовились к прыжку. «Плохи, совсем плохи мои дела, — подумал Яша. — Если крысы набросятся — не отбиться: руки и ноги скованы».

Приподняв голову, Яша яростно плюет в крыс. Это единственное, что он может сделать, чтобы их отпугнуть.

Еще несколько минут он лежит неподвижно, затем с трудом поднимается. Шатаясь, направляется к стулу. Усаживается. Из щели в стене извлекает клочок бумаги, кусочек графита. Надо торопиться. За каждым его движением в дверной глазок шпионит надзиратель. Если надзиратель заметил бумагу, снова поволокут на допрос. Снова будут пытать. И действительно, в следующее мгновение глазок в двери засветился. «Еще одна крыса!» — с ненавистью подумал Яша.

Кружится голова. Ледяная вода ломит босые ноги. Написать товарищам, что снова подвешивали на крюк и резиновой дубинкой били по ребрам? Или о том, что опять забивали под ногти раскаленные иглы? Нет, не стоит.

Что ему здесь не сладко, они и так знают. Есть дела поважнее. Нужно сообщить на волю, почему не удался побег из тюрьмы, о том, как его предали… Впрочем, что расписывать неудачу? За последние дни он узнал имена предателей и тайных осведомителей сигуранцы. Вот о чем надо писать. Красная Армия вернется. Обязательно вернется. От расплаты предатели не уйдут. Не должны уйти… Надо написать о верных друзьях-товарищах — Саше Чикове, Ване-воробышке, о его брате Николае, об Александре Хорошенко, Грише Любарском, об Алексее, брате. Геройские, хорошие ребята. Тоже не дрогнули и не выдали врагу тайн. Ни под какими пытками. Как и его, всех их приговорили к расстрелу. И обеих Тамар — Межигурскую и Шестакову, Тамару Маленькую и Тамару Большую. И дядю Володю, их бесстрашного командира, тоже… к расстрелу…

Душный, тяжелый душный ком подкатывается к горлу… Председатель суда сказал им, что они имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии Михая Первого. «Мы на своей земле, — гневно бросил ему в лицо дядя Володя. — А на своей земле мы у врагов пощады не просим». Хорошо сказал. За всех…

Яша разглаживает на коленях бумагу. Писать неудобно. Дрожат, не слушаются руки. «Пишу и не знаю, удастся ли написать еще раз. Скоро меня расстреляют. Уже зачитали смертный приговор… Запомните эти фамилии (запишите): Федорович, Белоусов, Дашкевич, Трофимова, Козубенко, Малукало… Это предатели. Когда придут Советы, отнесите этот список куда надо…

Смерти я не боюсь. Я умру, как подобает патриотам Родины. Прощайте, дорогие!»

Гремит засов, дверь камеры со скрежетом открывается, и конвойный вталкивает избитого Гошку, давнего Яшиного знакомого по Привозу. Несколько мгновений Гошка смотрит на Яшу и, не узнав его, прислоняется к стене.

— Гоша!

Услышав свое имя, Гоша внимательно смотрит на Яшу и, наконец, узнает его. На его глазах появляются слезы. Он подходит к Яше, обнимает его.

— Прости, плохо я думал о тебе…

— Ладно, Гошка, ладно… Не о том сейчас говорить надо, не о том… Нас предали, понимаешь? Предали. Их, сволочей, никто на воле не знает… Поклянись, что выполнишь мою просьбу. Тебя выпустят. Поколотят и выпустят. Наверно, снова стащил что-то у гитлеровцев?

— Касторки налил соседу в кастрюлю. А он где-то служит…

— Все равно выпустят. Клянись, что поможешь!

— Клянусь.

Яша отрицательно качает головой.

— Не так.

— Как одессит клянусь.

— Не так.

— А как, как? Ты скажи!

— Родиной поклянись… Самым дорогим…

— Клянусь…

…Утро. Туманное, серое. Гремит засов.

— Гордиенко! — голос надзирателя сонный, недовольный.

— Ты помнишь, какую дал клятву? — шепчет Яша Гошке. — Смотри!

— Гордиенко!

По лицу Гошки катятся слезы.

— Ну-ну, не надо, — говорит Яша, толкая Гошку скованными руками. — Не надо…

Шел второй год войны. Стоял июль. До Дня Победы над врагом оставалось 1018 дней.