Искатель. 1970. Выпуск №5

НАЛЁТ

24 декабря 1919 года Альфред Кокс, кассир обувной фабрики компании «Л. К. Уайт» в пригороде Бостона городе Бриджуотере, вышел из подъезда банка ровно без двадцати минут восемь. В машину, ждавшую у подъезда, Кокс, шофер Эрл Грэйвс и констебль Бенджамин Боулс погрузили стальной ящик. В ящике находились тридцать три тысячи сто тридцать долларов и тридцать один цент, недельная зарплата рабочих и служащих компании. Поеживаясь от декабрьского морозца, все трое разместились в полугрузовом «форде», и Грэйвс, привычно запустив мотор, погнал машину по Саммер-стрит. У площади свернули на Броуд-стрит. Утренний мороз покрыл улицу тоненькой корочкой льда, и Грэйвс осторожно вел машину вдоль трамвайной линии на скорости не больше десяти миль в час.

«Форд» немного отстал от трамвая, шедшего в том же направлении. Когда трамвай остановился, их разделяло ярдов семьдесят пять. В это время на перекресток выскочил черный автомобиль с зашторенными боковыми окнами. Он пересек трамвайную линию и, круто вильнув, остановился, наехав передними колесами на тротуар. Из автомобиля выскочили трое мужчин и побежали в сторону медленно приближающегося «форда». Впереди бежал усатый мужчина в длинном черном пальто. В руках у него было ружье. За ним следом бежали двое с револьверами.

В первый момент Грэйвс увидел черный прогулочный «гудзон», наехавший на тротуар. Увидел, как от него побежали какие-то люди. И только когда усатый опустился на колено и прицелился, Грэйвс сообразил, что это налетчик. Он нажал на газ и резко свернул в сторону трамвайных путей. Машина запрыгала на рельсах. Констебль Боулс, который тоже увидел прицелившегося человека с усами, выхватил из кобуры свой кольт. Метров двадцать отделяло налетчика с ружьем от машины, когда он выстрелил сразу из обоих стволов. Боулс выстрелил в ответ несколько раз. В это время трамвай, двинувшись с остановки, загородил собой «форд». Налетчики бросились к своему автомобилю, сели в него и умчались по Хэйл-стрит.

«Форд» компании «Л. К. Уайт», вихляя от одной стороны улицы к другой, врезался в телефонный столб.

Фрэнк Хардинг, выходивший с Хэйл-стрит на Броуд, видел все происшедшее на перекрестке. Сначала он решил, что какая-то группа снимает здесь кинофильм о гангстерах. Но когда он увидел удирающих людей, ему стало не по себе. Все произошло в считанные секунды. И все же Хардинг отметил про себя марку машины и ее номер — «гудзон-б», № 01173С. В автомобилях Хардинг разбирался отлично — он уже не первый год торговал запчастями к ним. Еще ему запомнился человек с коротко стриженными усиками, стрелявший из ружья.

Шеф полиции города Бриджуотера Майкл Стюарт, узнав о случившемся, запросил данные о владельце номерного знака, который запомнил Хардинг. Им оказался некий хозяин гаража в соседнем городке Нидхеме. Владелец гаража после звонка из полиции обнаружил, что этот номер исчез с одной из его машин. Тогда он вспомнил, что 22 декабря к нему заходил какой-то иностранец и просил одолжить номерные знаки, чтобы перегнать недавно купленную машину. Владелец гаража хорошо, помнил, что номеров он ему не дал.

26 декабря детектив из агентства Пинкертона Генри Геллиер сообщил в своем рапорте о пропаже темного прогулочного «бьюика», принадлежавшего проживающему в Нидхеме Ф. Мэрфи. Геллиер высказал предположение, которое показалось Стюарту вполне заслуживающим внимания. Геллиер считал, что именно «этот автомобиль мог быть использован в среду» при налете.

Как Стюарту удалось поколебать уверенность Хардинга и Грэйвса в том, что автомобиль гангстеров был марки «гудзон», никому не известно! В деле о попытке ограбления в Бриджуотере значится машина «бьюик», прогулочный, темього цвета, номерной знак 01173С.

Инспектор Альберт Броуллард из управления полиции штата Массачусетс, который прибыл в Бриджуотер для совместного с Майклом Стюартом расследования этого преступления, считал, что оно совершено одной из гангстерских банд, недавно появившихся в пределах штата. У Стюарта на этот счет были другие соображения. Большинство рабочих, занятых на заводах в Бриджуотере, составляли иностранцы, эмигранты из многих стран Европы. С ними Стюарту часто приходилось иметь дело. Как истинный янки, гордившийся двумя чисто американскими поколениями своих предков, он считал, что все беды Америки и ее неприятности исходят от этих понаехавших со всего света иностранцев — лодырей и бродяг, способных на всякое беззаконие. Однако поиски среди иностранных рабочих ничего не дали.

Третьего января, возвращаясь после очередной безрезультатной поездки по окрестностям в Бриджуотер, Стюарт еще раз перечитывал полученное от Бюро расследований сообщение осведомителя из итальянского квартала одного из пригородов Бостона — Куинси. Внимание Стюарта привлекло следующее место «того сообщения:

«… люди, замешанные в бриджуотерском нападении, временно жили в лачуге возле Бриджуотера, где и оставили свой автомобиль… Это итальянцы; оставив машину, они вернулись в троллейбусе в Куинси, где живут постоянно в районе верфей. Известны как анархисты».

Заснеженная дорога через Блю-Хиллз, по которой Стюарт возвращался в Бриджуотер, была в этот вечерний час пустынной и неприютной. Иногда из вечерней мглы появлялся белый каркасный домик, одиноко приткнувшийся к обочине дороги, такой же унылый, как предыдущий. Еще реже навстречу попадалась машина: свет ее фар появлялся под очередным холмом, потом исчезал, чтобы разгореться с новой силой, ударить лучами, сливающимися в белое, с двумя ядрами пятно, слепящее и тревожное.

Промерзнув за день, Стюарт решил не ехать в свою штаб-квартиру, а направился прямо домой. Плотно пообедав, он уселся в глубокое кресло, протянул ноги к камину и поднял с пола утреннюю газету. Внимательно прочитал заголовки:

Это были сообщения о знаменитых палмеровских облавах, получивших свое название по имени их организатора — министра юстиции США Палмера. «Серьезно закручено», — думал, разглядывая газету, мистер Майкл Стюарт, шеф полиции города Бриджуотера, на квадратных плечах которого лежало бремя поддержания демократического правопорядка среди сограждан. Образ его мыслей формировался не только, газетными заголовками и собственным его, Майкла Стюарта, жизненным опытом. Кроме всего этого, существовали и циркуляры из Бостона, и рекомендации Бюро расследований. И те и другие постоянно, уже который год, твердили об одном и том же — о «красной опасности», о «коммунистической угрозе», о «наступлении радикалов на американскую демократию», о «заговорах динамитчиков». Только что, 2 января, по стране прокатилась свирепая волна — вторая по счету — облав на «красных». Шесть тысяч ордеров на арест было выдано в этот день. Но, кроме того, тысячи людей были арестованы без всяких ордеров, и в большинстве своем это были иностранные рабочие. Три тысячи арестованных подлежали депортации. В штате Массачусетс в тот день было проведено четырнадцать облав. В Бостоне пятьсот иностранцев, закованных в кандалы, провели по городу — их отправляли в исправительный дом на Дир-Айленд, где были самые бесчеловечные условия и жестокое обращение охраны.

Палмеровские облавы создали в стране, особенно среди иностранных рабочих, напряженную атмосферу. Никто, казалось, не был застрахован от того, что ночью раздастся стук в дверь и полицейские погонят людей прямо с постели в участок. Полиция и детективы в штатском врывались в помещения социалистических и рабочих организаций, крушили мебель, взламывали сейфы, избивали тех, кого удавалось застать на месте.

«Красных — в красную Россию!» — такой заголовок был не редкостью для реакционной американской печати в ту памятную, зиму, самую снежную за предшествовавшие ей пятьдесят зим.

Вьюжный, холодный февраль засыпал снегом провинциальный Бриджуотер, и, вероятно, только Майкл Стюарт в те сумеречные тягучие вечера снова и снова возвращался к событиям 24 декабря. Отдаляясь, эта история все больше представлялась ему неразрешимой. Зиме, казалось, не будет конца. Метели сменялись затишьем, снег бурел под скупыми лучами мартовского солнца, покрываясь по ночам серой коркой льда. И все же к середине марта весна брызнула теплом, и в два-три дня снега как не бывало; оттепель была такой стремительной, что на Сентрал-сквер затопило подвал конгрегационной церкви.

Вероятно, декабрьскому происшествию суждено было бы забыться, но 15 апреля по соседству с Бриджуотером произошло событие, которое заставило Майкла Стюарта снова вспомнить про это нераскрытое преступление.

СНОВА ПРОГУЛОЧНЫЙ «БЬЮИК»

В среду 15 апреля 1920 года Шелли Ниил, агент компании «Америкен экспресс» в городке Саут-Брейнтри встречал на станции пригородный поезд из Бостона. Поезд, приходивший по расписанию в 9.18, запаздывал. Ниил извлек из кармана часы на массивной золотой цепочке: стрелки показывали девять часов двадцать одну минуту. Ниил оглянулся — его конный фургон стоял поблизости, у края открытой платформы, лошадь нетерпеливо перебирала ногами, время от времени вскидывая голову, отчего сонный кучер на козлах вздрагивал, оглядывался и, видя что поезда еще нет, продолжал дремать, уткнувшись лицом в поднятый воротник пальто.

Наконец послышались сигналы подходящего поезда: два долгих, один короткий и опять длинный гудок. Над водокачкой появились клубы дыма, и вот уже из-за поворота показался локомотив. Через минуту-другую задрожали стекла в окнах станционного здания, и поезд, сбавляя скорость, подошел к перрону… Вместе со своим охранником Стивенсом Ниил прошел к багажному вагону, расписался в книге у клерка и получил груз. Груз представлял собой стальной ящик, содержимое которого составляли тридцать тысяч долларов бумажками и разменной монетой. Получив от клерка багажного вагона запечатанный конверт с ключом, Ниил кивнул Стивенсу; они перенесли ящик с деньгами в фургон и засунули его под сиденье. Ниил уселся рядом с возницей. Стивенс, залезший в фургон сзади, остался стоять. Возница натянул поводья, потом легко пошевелил ими, и фургон двинулся в направлении Хэмптон-хауса.

Окна Хэмптон-хауса сияли на солнце. В семидесятые годы прошлого века, когда было построено это здание в четыре этажа, с заостренной крышей, в нем размещалась фабрика, изготовлявшая дорожные чемоданы и сундуки. Теперь там находилась контора и обрезальный цех обувной фабрики «Слэтер и Моррилл», главный производственный корпус которой помещался немного дальше, на Пирл-стрит, а слева от главного входа была дверь с позолоченной надписью — здесь разместилась транспортная контора, в которой служил мистер Шелли Ниил. К этой двери и подъехал фургон с тридцатью тысячами долларов и тремя людьми. Вылезая из фургона, Шелли Ниил привычно огляделся.

Шесть или семь автомобилей приткнулись к тротуару. Ниил без труда узнал их — не так уж много было в городе машин. Но один автомобиль сразу привлек его внимание. Это был прогулочный кабриолет темного цвета, сиявший на солнце так, словно его только что отполировали. Эту машину Ниил видел в городе впервые. Верх автомобиля был поднят, шторки на задних окнах задернуты, включенный мотор приглушенно урчал на малых оборотах. Человек, развалившийся за рулем, не обратил ни малейшего внимания на подъехавший фургон, хотя, останавливаясь, он чуть не зацепился за буфер его машины. Человек был в фетровой шляпе — больше Ниил ничего не разглядел. Уже входя в здание, Ниил, обернувшись, увидел другого человека — рыжеволосого, с бледным лицом, в пальто армейского образца и серой шляпе, надвинутой на лоб. Этот человек Ниилу явно не понравился.

В ящике, который Ниил открыл в своей конторе, находились два коричневых пакета с деньгами. Вынув пакет, предназначавшийся фирме «Слэтер и Моррилл», и заперев второй пакет в свой сейф, Ниил в сопровождении все того же Стивенса вышел на улицу и направился к соседнему входу. На улице, против Хэмптон-хауса он заметил еще один незнакомый автомобиль. Забрызганный грязью, он стоял на противоположной стороне улицы. Ниил услышал, как водитель этой машины (марку ее он не разобрал) крикнул водителю темного прогулочного автомобиля: «Ол райт!»

Бледнолицый человек стоял на том же месте, где Ниил его увидел в первый раз, руки его были глубоко засунуты в карманы пальто. Когда Ниил и Стивенс проходили мимо него, он посмотрел на обоих и, не поворачивая головы, проводил взглядом до самой двери. Ниил из предосторожности нащупал в кармане пальто свой кольт и спустил предохранитель.

— Странный народ на улице, — заметил он, поднимаясь со Стивенсом на второй этаж.

В конторе обувной фабрики Ниила и Стивенса встретила кассирша. Ниил помог ей уложить пакет с деньгами в сейф, получил расписку и направился к себе в контору. С верхней площадки, глянув в окно, вновь увидел того странного бледнолицего человека. Он стоял все в той же позе. А когда Ниил и Стивенс прошли примерно половину лестничного марша, они увидели, как этот человек быстро направился к прогулочному автомобилю, открыл заднюю дверцу и залез внутрь. Ниил и Стивенс, переглянувшись, сжимая в карманах оружие, поспешили вниз. Но когда они вышли из подъезда, прогулочный автомобиль уже сворачивал за угол на Холбрук-авеню; второй машины на улице не было…

В 11.15 Лола Хассам (Эндрюс) и Джулия Кэмпбелл сошли с поезда, прибывшего из Куинси. В Саут-Брейнтри они приехали в поисках работы. Женщины прошли мимо будки смотрителя железнодорожного переезда, пересекли железнодорожные пути и по Пирл-стрит направились к зданию фабрики «Слэтер и Моррилл». Метров за десять до здания фабрики они прошли мимо черного прогулочного автомобиля, стоявшего у обочины. Темноволосый крупный мужчина возился под открытой створкой капота в моторе. Бледнолицый, болезненного вида человек в пальто военного покроя сидел на заднем сиденье. На фабрике выяснилось, что женщины работы там не получат, и им посоветовали зайти на соседнее предприятие другой обувной фирмы. Возвращаясь и снова поравнявшись с машиной, Лола увидела, что темноволосый человек лежит под автомобилем и манипулирует гаечным ключом. Встретившись с ним взглядом, Лола Хассам спросила, как им пройти на фабрику. Человек вылез из-под машины, выпрямился и подробно объяснил кратчайший путь…

Кассирша разложила принесенные Ниилом деньги по конвертам. Пятьсот конвертов с деньгами на общую сумму пятнадцать тысяч семьсот семьдесят шесть долларов пятьдесят один цент она уложила в две деревянные коробки, которые поместила в металлические ящики. Едва она успела запереть замки, как в комнату вошли кассир фирмы мистер Фредерик Парментер и его охранник итальянец Берарделли.

Парментер выглядел франтом в новой коричневой фетровой шляпе, в шелковой рубашке в черную и розовую полоску. Он всегда был желанным гостем в конторе. Он любил пошутить с девушками-письмоводительницами, назначал им свиданья, в шутку, конечно, потому что весь город знал о его трогательной любви к очаровательной миссис Парментер, его жене.

— Пожалуй, я возьму свою зарплату, пока еще что-то есть, — шутливо сказал он, обращаясь ко всем сразу, и находчивая молоденькая кассирша в тон ему ответила:

— Конечно, мистер Парментер, возьмите, ведь завтра уже ничего не останется.

Парментер взял один из ящиков, Берарделли взял другой. С минуту Парментер постоял на пороге, словно раздумывая о чем-то, а потом вышел на лестницу. Вместе с итальянцем-охранником он стал спускаться вниз, к главному подъезду. Ступеньки лестницы резко скрипели под их ногами… Было ровно три часа дня. Они вышли на Пирл-стрит и пошли по ней к железнодорожному переезду. Миновав его, они пошли вдоль ограды мимо водокачки. В это время их увидели Минни Кеннеди и Луиз Хейес со своих рабочих мест у окна в первом этаже фабрики «Слэтер и Моррилл».

Из своего окна обе женщины ясно видели большой участок Пирл-стрит. Прямо перед зданием фабрики, у тротуара, они заметили темный прогулочный автомобиль. Он стоял метрах в трех от окна. Худощавый рыжеволосый молодой человек в голубом костюме копался в моторе, поднимая то одну створку капота, то другую, Наконец он закрыл капот, выпрямился и закурил. «Недурен, — подумала про себя Минни Кеннеди, — только лицо какое-то болезненное». Молодой человек сделал несколько затяжек, повертел в руках гаечный ключ; потом он сел в машину, включил мотор и поехал по Пирл-стрит. Проехал он немного; вскоре машина развернулась и медленно двинулась обратно, в направлении обувной фабрики.

Возле водокачки навстречу Парментеру попался Джимми Восток, механик. Это была удачная встреча: Парментер передал Востоку поручение зайти в обрезочную и посмотреть вышедший из строя мотор. Восток ответил, что зайдет, но сначала он должен съездить в Броктон — там он договорился кое-что починить. Он торопился на троллейбус, уходивший в 3.15.

— Не стану тебя задерживать, Восток. Я передал, что просили, — произнес Парментер и зашагал дальше.

Справа от него остался гараж с заостренной крышей из оцинкованного железа. Над крышей кружила стая голубей. Парментер прошел мимо телефонного столба, на котором висел красный пожарный сигнал.

Справа на невысокой ограде сидели двое. На одном была кепка, на другом — фетровая шляпа. Парментер прошел мимо них.

Когда же мимо телефонного столба прошел Берарделли, незнакомцы соскочили с ограды, и один из них, тот, что был в кепке, левой рукой хлопнул Берарделли по плечу, а правой выхватил из кармана револьвер. Берарделли обернулся и попытался схватить незнакомца свободной рукой, но не успел — три выстрела в упор заставили его сначала согнуться, а потом медленно осесть на тротуар.

На звук выстрела Парментер резко обернулся. Он увидел опускающегося Берарделли и человека с револьвером в руке. Еще он, вероятно, увидел вспышку — незнакомец в кепке выстрелил ему в грудь. Согнувшись от резкой боли, Парментер сделал несколько шагов в сторону; человек в кепке выстрелил вновь — на этот раз пуля попала кассиру в спину. Он сделал еще несколько шагов, но больше не смог — ноги его обмякли и подогнулись. Он упал у противоположного тротуара. Человек в фетровой шляпе подобрал сначала ящик, который лежал возле скорчившегося Берарделли, потом поднял ящик Парментера.

Человек в кепке несколько раз махнул рукой с пистолетом, подавая знак. Черный прогулочный автомобиль, что все это время находился возле, обувной фабрики, подъехал к нему. В этот момент Берарделли ухитрился приподняться на руках. Прежде чем машина остановилась, из нее выпрыгнул человек с автоматическим пистолетом в руках. Он подскочил к пытающемуся подняться Берарделли и выстрелил в него в упор. Итальянец рухнул на тротуар.

Тем временем машина, подобрав двух бандитов, двигалась по Пирл-стрит. У железнодорожного переезда ее нагнал третий бандит и залез внутрь, на переднее сиденье. Выстрелив несколько раз назад, в сторону обувной фабрики, бандиты прекратили стрельбу, и их машина остановилась у переезда, где смотритель только что опустил шлагбаумы, так как приближался поезд из Броктона. Из машины высунулся человек и, направляя на смотрителя револьвер, крикнул:

— Открывай! Живо!

Растерявшийся смотритель послушно поднял шлагбаумы. Машина взревела, подпрыгивая на переезде. Она проехала в метре от находившегося в этот момент на переезде Роя Гулда, направлявшегося на фабрику «Слэтер и Моррилл». Бандит, сидевший на первом сиденье, почти в упор выстрелил в Гулда, но промахнулся. Его внешность Гулд запомнил с четкостью моментального фотоснимка: светлые волнистые волосы, синий костюм, и еще запомнил Гулд часовую цепочку на жилете бандита.

СВИДЕТЕЛИ

Шефу полиции в Саут-Брейнтри Иеремии Галливану еще ни разу не приходилось иметь дело с преступлением, у которого сразу так много свидетелей. Но в данном случае именно так и было: в штаб-квартиру полиции в Саут-Брейнтри явилось свыше пятидесяти человек, бывшие свидетелями преступления на различных его стадиях. Из массы порой противоречивых сведений Галливан смог выяснить несколько более или менее точных фактов.

Луи Пельцер, обрезчик обувной фабрики «Слэтср и Моррилл», услыхав, выстрелы, выглянул в приоткрытое окно. Он увидел скорчившегося на тротуаре Берарделли и человека, стоящего над ним с револьвером в руке.

В этот же момент с улицы раздался выстрел и послышался звон стекла. Рабочие, смотревшие в открытое окно, бросились на пол. Потом кто-то из другого угла цеха крикнул, что автомобиль гангстеров уже у переезда. Пельцер вскочил с пола и бросился в противоположный конец комнаты, к открытому окну. Он увидел, как автомобиль, подпрыгивая, прошел переезд и отчетливо запомнил его номер: 49783, который он и записал, вернувшись к своему столу.

В 3.12 автомобиль проехал мимо Уолтера Десмонда, папиросника, шедшего в Саут-Брейнтри по шоссе из Бостона. Машина направлялась ему навстречу. В 3.20 ее видели Альберт Фармер с женой. Это было вблизи развилки дорог. Вероятно, проехав немного дальше, водитель понял, что он сбился с пути, потому что свернул назад, сделал петлю по боковой дороге и выехал на шоссе, ведущее в Провиденс. Здесь его увидели двое дорожных рабочих, копавших песок возле шоссе. Один из них обратил внимание на то, что в заднем окне не хватало стекла. Было это в три часа тридцать минут. А в 3.35 машина промчалась по левой стороне шоссе мимо хлебного фургона. Люди с фургона заметили, что в машине нет одного стекла сзади, и решили записать номер — удалось им разглядеть лишь две первые цифры — 49.

Без четверти четыре школьница Джулия Келлихер увидела эту же машину, быстро мчавшуюся ей навстречу с Броктонского холма. Ей показалось, что в машине что-то спрятано на заднем сиденье, и она попыталась запомнить номер. Она разглядела 83 в конце, девятку и семерку. Все это она и записала на земле у дороги.

В 4.15 Остин Рид, сторож железнодорожного переезда в Мэтфилде, в восьми с половиной милях от Броктонского холма и в двадцати двух милях от Саут-Брейнтри, вышел из своей будки встречать поезд из Вестдейла. Он встал посреди дороги с желтым сигналом «стоп» в поднятой руке. И почти одновременно на пригорке показался идущий в сторону переезда автомобиль. Рид пошел ему навстречу, но машина, похоже, и не собиралась останавливаться. Все же водитель затормозил и остановился метрах в десяти. Человек, сидевший на переднем сиденье, рядом с водителем, крикнул: «Какого дьявола ты нас задерживаешь?» В это время по переезду прошел состав. Когда он отгромыхал и Рид освободил проезжую часть, машина прошла мимо него. До нее было метр-полтора. Тот же человек с переднего сиденья снова крикнул. Риду: «Какого же дьявола ты нас задерживал?» Он ткнул в сторону Рида пальцем, словно прицеливаясь в него из револьвера. Минуты через три автомобиль снова появился на перекрестке, но уже с обратной стороны. Проехав будку Рида, автомобиль направился обратно в сторону холма и исчез в клубившейся за его бампером дорожной пыли.

«Скорая помощь» доставила Парментера в больницу в Куинси-сити, где к пяти часам утра, через четырнадцать часов после нападения, он скончался.

Доктор Джордж Магараз, медицинский эксперт Соффолка, произвел вскрытие тела Берарделли. Вместе со своим ассистентом он обнаружил четыре пулевые раны. По мнению доктора Магараза, смертельной была четвертая пуля, перебившая большую артерию возле самого ее выхода из сердца. Извлеченные пули хирург пометил иглой римскими цифрами. Смертельная пуля оказалась помеченной тремя вертикальными черточками.

Прибывшему из Бостона руководителю полиции штата капитану Уильяму Проктору передали подобранные Джимми Востоком на месте происшествия стреляные гильзы. Их было четыре. Потом принесли кепку, подобранную одним из рабочих обувной фабрики, который выбежал на улицу сразу после отъезда автомобиля.

О том, что касалось внешности бандитов, сведения, полученные полицией от очевидцев, были крайне противоречивы. Одни утверждали, что стреляли двое смуглолицых людей крепкого телосложения, в синих костюмах; другие утверждали, что лица налетчиков были бледные, а костюмы на них были коричневые, серые, черные. Число выстрелов колебалось в разных показаниях от восьми до тридцати. Но в одном сходились почти все свидетели: был прогулочный автомобиль, в нем сидели пятеро мужчин, водитель был рыжеволосый, с болезненным, желтоватым лицом, а те двое, которые все начали, были низкорослыми, с чисто бритыми лицами. По мнению детективов Бостонского отдела министерства юстиции и агентов Пинкертона, налетчиками были гангстеры-профессионалы — только они могли так тщательно подготовить и провести всю операцию.

Когда в субботу в окружном суде в Куинси судья Альберт Эвери заслушал показания свидетелей по делу об убийстве Парментера и Берарделли и ограблении компании «Слэтер и Моррилл», он никак не мог решить, чему же отдать предпочтение и какие показания больше заслуживают внимания. Леванж, смотритель железнодорожного переезда в Саут-Брейнтри, показал, что водитель машины гангстеров был «крепкого телосложения, с темно-коричневыми усами, в мягкой шляпе и коричневом пальто». Все остальные свидетели, вызванные в суд, описали его иначе: тщедушный, рыжеволосый человек, с гладкой желтоватой кожей лица.

Несколько десятков фотографий известных полиции гангстеров были доставлены из Бостона. 23 апреля в кабинете капитана Проктора группе свидетелей дали ознакомиться с этими фотоснимками. Восток, Мэри Сплейн и несколько других, свидетелей выбрали одну и ту же: карточку Энтони Пальмизано, участника недавнего ограбления одного из нью-йоркских банков. Однако все это многообещающие опознания ничего не дали для следствия — выяснилось, что еще в январе Пальмизано был арестован в Буффало и с тех пор находится в тюрьме.

ПРОКЛЯТЫЕ ДАГО[2]

В то время как в Саут-Брейнтри происходили эти трагические события, шеф полиции соседнего городка Бриджуотера помогал иммиграционной службе в поисках проживавшего на его территории итальянца Ферруччио Коаччи. За два года до этого Стюарт сам арестовал Коаччи по обвинению в распространении «литературы, оправдывающей свержение законного правительства», вместе с шестью другими итальянцами. Иммиграционная служба предупредила их о том, что как только в силу войдет принятый в 1918 году закон о депортации, их вышлют из США. Потом всех семерых отпустили под залог в тысячу долларов за каждого. В ожидании предписания о высылке Коаччи жил в Уэст-Бриджуотере и работал на фабрике «Слэтер и Моррилл» в Саут-Брейнтри. В первых — числах апреля, получив предписание явиться 15 апреля на иммиграционную станцию в Бостоне, Коаччи взял расчет.

Однако 15 апреля Коаччи на иммиграционную станцию не явился. Утром 16-го он позвонил в Бостон инспектору и сообщил, что его жена больна и, как только она поправится, он незамедлительно явится на станцию, В свою очередь, инспектор позвонил Стюарту в Бриджуотер и предложил вместе с ним заехать вечером того же дня к Коаччи домой. Но в этот вечер Стюарт был занят на репетиции в местной любительской студии, и вместо него с инспектором к Коаччи отправился его помощник.

Инспектор предложил Коаччи отложить депортацию на неделю, но тот отказался, заявив, что хочет уехать с первым же пароходом, так как получил из Италии сообщение о болезни отца.

Освободившись после репетиции, Стюарт по дороге домой заехал к себе в штаб-квартиру. Существенных происшествий за время его отсутствия не произошло. Он поговорил со своим помощником о вчерашнем случае в соседнем Саут-Брейнтри и собрался уходить. Он уже был в дверях, когда помощник, вспомнив о своем посещении Коаччи, рассказал, что тот вместе с инспектором отправился в Бостон, и под конец своего рассказа прибавил:

— Жулик этот проклятый даго. Ничего с его женой не было.

Возвращаясь домой по аллее под старыми вязами, Стюарт поймал себя на том, что повторяет мысленно эти слова своего помощника, И неожиданно для самого себя он вспомнил, что в декабре у него были подозрения, будто к попытке ограбления кассира компании «Л. К. Уайт» причастны какие-то анархисты.

Дома он просмотрел свое досье по декабрьскому происшествию. Нашел донесение осведомителя Бюро расследований, в котором упоминались анархисты. С обратной стороны листа, на котором это донесение было переписано, стояли пометки о результатах его проверки — там содержалось предположение одного опрошенного итальянца из Брайтона, что где-то поблизости от Бриджустера живет группа анархистов. Прямого отношения к делу это не имело; Стюарт тогда записал то, что говорил итальянец, просто на всякий случай, по старой привычке полицейского не полагаться на свою памяти. Сейчас, прочитав запись и сообразив, что она, вероятно, относится к Коаччи — единственному анархисту, о котором он знал в своей округе, Стюарт задумался. Если 15 апреля Коаччи не явился на иммиграционную станцию и жена его не была больна, то где он в это время был? Может быть, в Саут-Брейнтри?

Во всей истории дальнейшего расследования преступлений в Бриджуотере и Саут-Брейнтри это предположение Майкла Стюарта сыграло довольно важную роль. Уже в самом скором времени выяснилось, что оно имеет существенные преимущества перед другими версиями относительно участников обоих преступлений. Но все это выяснилось несколькими днями позднее, после того, как был найден автомобиль — прогулочный «бьюик» темного цвета, которым пользовались гангстеры в Саут-Брейнтри. Его обнаружили в перелеске, менее чем в двух милях от дома, в котором жил Коаччи. Выяснилось, что это тот самый «бьюик», о пропаже которого сообщал пинкертоновскйй агент Геллиер. А номерные знаки 49783 принадлежали жителю того же городка, откуда был угнан «бьюик», и были украдены с машины владельца еще в январе.

Еще в декабре все говорило за то, что эта машина была использована гангстерами в Бриджуотере. Теперь стало ясно, что она была использована и в Саут-Брейнтри. И номерные знаки, замеченные на ней в обоих случаях, были похищены в одном и том же районе. Все эти подробности подтверждали предположение Стюарта. Оставалось его проверить. Проще всего было бы попробовать выяснить все у Коаччи, но тот в это время уже покинул США и плыл в Италию. Правда, вместе с ним в том же доме жил еще один итальянец, некий молодой человек по имени Марио Бода. Когда-то вместе со своим братом он держал химчистку в окрестностях Бриджуотера, но после введения «сухого закона» полиция начала подозревать его в бутлегерстве. И хотя это было лишь подозрение, полиция давно приглядывалась к этому молодому итальянцу: в сообщениях осведомителей ФБР он упоминался как распространитель радикальной литературы среди итальянского населения восточной части штата Массачусетс.

Всего этого было достаточно для того, чтобы Майкл Стюарт решил им заняться.

Переговорив по телефону с инспектором Броул Лардом, Стюард договорился вместе с ним съездить в дом Коаччи.

В четверг в полдень они подъехали к одинокому домику на окраине Уэст-Бриджуотера. Перед ним на лужайке росла суковатая, кривая яблоня. Сбоку виднелся сарай, окна которого были забиты фанерой. Стюарт несколько раз громко постучал в дверь. Когда она открылась, на пороге показался коренастый темноволосый молодой человек в жилете; Стюарт и Броуллард представились как сотрудники иммиграционной службы и объяснили, что им нужна фотокарточка Коаччи. Молодой человек — это был Майкл (Марио) Бода ответил, что Коаччи посылал в иммиграционную службу две фотографии. Стюарт, заранее подготовившийся к разговору, заметил, что одна из фотографий затерялась и теперь срочно нужна другая. Бода неохотно впустил Стюарта и Броулларда в дом. Вместе они принялись за поиски фотографии. В одном из ящиков старого комода Стюарт обнаружил рекламу револьвера марки «сэйвидж» и спросил молодого человека, был ли у Коаччи револьвер. Бода ответил утвердительно. После долгих, но безуспешных поисков Стюарт выяснил, что у Бода тоже есть револьвер — автоматический испанский револьвер. Три патрона, которые находились в его обойме, все были разных марок, но американского производства. Больше ничего в доме узнать не удалось.

Выйдя на крыльцо, Стюарт обратил внимание на сарай. Бода объяснил ему, что там он держал свою машину «оверленд» и как раз в понедельник отправил ее в гараж своего знакомого, Симона Джонсона, на Элм-стрит. Позднее в своем донесении Стюарт написал, что, осматривая гараж, он обратил внимание на то, что земля вокруг досок, на которых стоял прежде «оверленд», недавно подметена, а там, где остался неподметенный участок, явственно виднелись следы автомобильной шины, слишком большой для колеса «оверленда», но вполне соответствующей колесу «бьюика».

Распрощавшись с молодым итальянцем и поблагодарив его за содействие, Стюарт пообещал в ближайшие дни заглянуть к нему снова.

Обещание не вызвало особого энтузиазма у Бода, Стюарт это понял по выражению его лица. И чем больше шеф бриджуотерской полиции думал об этом человеке, тем подозрительней он ему становился. А когда через день Стюарт подъехал к дому Коаччи, его подозрение еще больше укрепилось: дом был пуст. Бода исчез, забрав все свои вещи.

На Элм-стрит, в гараже Симона Джонсона Стюарт узнал, что «оверленд» все еще там. Предупредив Джонсона, что речь идет об очень серьезном деле, Стюарт велел ему немедленно известить полицию, как только Бода или кто-либо другой придет за машиной, и под любым предлогом задержать этих людей до прихода полиции.

Усталый и взвинченный, Стюарт вернулся домой. Он не особенно надеялся на эту ловушку в гараже, но другого выхода у него не было, Оставалось только ждать, попадется ли в нее кто-нибудь.

В ЗАПАДНЕ

Вечером 5 мая Симон Джонсон чувствовал себя неважно и решил пораньше лечь в постель. Жил он в четверти мили от гаража, в одноэтажном деревянном домике на Норт-Элм-стрит. В начале десятого кто-то постучал в дверь. Рут, жена Джонсона, вязавшая в гостиной, пошла открывать. Из прихожей она спросила: «Кто там?» Голос за дверью ответил, что это Майкл Бода и что он пришел за своим автомобилем. Через раскрытую дверь, спальни Джонсон услышал голос Бода и узнал его. Когда Рут вошла к нему в спальню, он шепотом велел ей пойти к соседям и позвонить в полицию. Рут кивнула и громко, так, чтобы было слышно за входной дверью, сказала: «Мистер Бода пришел за своим автомобилем. Пока ты оденешься, я схожу к соседям за молоком».

Открыв дверь, она замерла на пороге: прямо в глаза ей, ослепляя, бил яркий белый свет. Привыкнув через несколько секунд, она различила двух незнакомцев, направлявшихся к ее дому с моста над железнодорожными путями метрах в десяти справа. Когда они подошли ближе, Рут услышала, что говорят они между собой не по-английски. «Итальянцы», — подумала она и в это же время увидела, как они вошли в полосу света. Действительно, по их внешнему виду легко было определить, что это иностранцы. Один был в шляпе-«дерби» и длинном пальто. Другой, в фетровой шляпе, запомнился Рут своими обвислыми усами.

От телефонного столба возле дома отделилась какая-то фигура и направилась к пришельцам. В этом человеке Рут без труда узнала Бода. Сказав что-то незнакомцам по-итальянски, Бода направился к миссис Джонсон. Когда он подошел ближе, она сказала ему, что мистер Джонсон нездоров и лежит в постели, но что он уже одевается и просит немного подождать его. Машина давно готова, и Бода может ее получить.

Бода кивнул, и Рут Джонсон прошла мимо него к соседнему дому. С крыльца она увидела, что перед ее домом стоит мотоцикл — его фара и ослепила ее несколько минут назад. В седле мотоцикла сидел человек в надвинутой на лоб шляпе. Одной рукой он опирался на коляску. Соседи еще не легли. Волнуясь, Рут сняла трубку и попросила телефонистку соединить ее с полицией и срочно передать мистеру Майклу Стюарту, что Бода пришел за своим автомобилем..

Джонсон одевался медленно. От волнения он никак не мог застегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Выйдя на крыльцо, он увидел Бода, мотоцикл и три неясные мужские фигуры. Обычно одевавшийся элегантно, Бода на этот раз выглядел довольно странно в помятом коричневом костюме и в старой шляпе с обвисшими полями. Поздоровавшись, Бода сказал, что хочет немедленно забрать машину. Поразмыслив немного, Джонсон спросил его:

— A y вас есть номер?

— Нет, — ответил Бода.

— Так ведь нельзя же без него, это не разрешается, — заметил Джонсон, прикидывая, что придумать еще, чтобы затянуть разговор.

— Рискну, — твердо сказал Бода.

Джонсон помолчал, а потом сказал:

— Сейчас вернется жена, и мы пойдем в гараж.

В это время из соседнего дома показалась Рут Джонсон. Взглянув в ее сторону, Бода, словно передумав, сказал Джонсону:

— Пожалуй, вы правы, Симон. Нужно было принести номер. Да и поздновато уже. Спокойной ночи, сэр. Зайду завтра прямо в гараж.

Он приподнял на прощанье шляпу и пошел к мотоциклу. Водитель нажал на стартер, и двое людей, стоявших рядом, отступили на шаг. Шедшая к своему дому Рут Джонсон подумала, что эти люди уж слишком пристально наблюдают за ней… Ей даже почудилось, что среди нескольких фраз на иностранном языке явственно прозвучало слово «телефон».

Бода уселся в коляску мотоцикла, мотор взревел, и машина покатилась в сторону Броктона. Задний фонарь над номерным знаком не горел, но номер Джонсон увидел еще раньше — 871. Двое незнакомцев — мужчина в «дерби» и мужчина с обвислыми усами — направились обратно к железнодорожному мосту. Возле него они остановились, потом повернули и пошли в том же направлении, в каком уехал мотоцикл.

С милю они прошли по пустынной в этот час Норт-Элм-стрит вдоль линии троллейбуса, ходившего между Бриджуотером и Броктоном. Потом им навстречу попалась женщина, и они спросили ее, где ближайшая остановка. Она показала им на угол Сансет-авеню — там белели полосы столба, отмечавшего остановку. Через несколько минут пришел троллейбус из Бриджуотера, и оба незнакомца вошли в него. Было девять часов сорок минут.

Двадцатитрехлетний кондуктор Остин Кол сначала принял мужчину в «дерби» за своего приятеля-португальца. Убедившись, что он ошибся, Кол спросил пассажиров, куда они едут. Человек без усов ответил, что в Броктон. Сели они сзади. Вагон был почти пуст, и Кол рассматривал только что вошедших пассажиров. Они были иностранцами — это каждый бы понял. Держались очень напряженно, да и одеждой заметно отличались от американцев. Чем больше Кол их разглядывал, тем больше, ему казалось, что несколько недель назад они вот так же, в это самое время садились к нему в вагон…

Когда Майкл Стюарт подъехал к дому Симона Джонсона, кроме хозяев, там уже никого не было. Расспросив Джонсонов, он сел в машину и поехал обратно к себе в штаб-квартиру по Норт-Элм-стрит, и здесь ему повезло: заметив одиноко бредущую по тротуару женщину, он подъехал к ней и без всякой надежды спросил, не попались ли ей навстречу двое мужчин — один в «дерби», другой с усами.

— Да вот недавно, на углу Сансет, два каких-то, даго спрашивали, где остановка на Броктон, — ответила женщина, махнув рукой назад.

Стюарт даже ее не поблагодарил: слово «даго» словно подхлестнуло его; он нажал на акселератор, и машина, взревев мотором, понеслась к штаб-квартире. Перед подъездом Стюарт резко затормозил, распахнул дверцу и, не выключив двигателя, бросился в помещение. Схватив телефонную трубку, он принялся лихорадочно вызывать штаб-квартиру полиции в Броктоне.

Майкл Коннелли, полисмен, дежуривший в это время в полицейском участке № 2 в Кампелло, отложил в сторону сандвич, проверил револьвер и кивнул уже собравшемуся полисмену Воуну. Вдвоем они вышли из участка. Только что позвонил шеф броктонской полиции и приказал задержать двух иностранцев, едущих в троллейбусе из Бриджуотера, которые пытались угнать автомобиль. «Не поймешь этих даго, — подумал про себя Коннелли, — угоняют автомобили, а удирают в троллейбусе». На часах перед полицейским участком было четыре минуты одиннадцатого.

— Надо поторапливаться, — сказал Воун.

Они разделились. Коннелли уже увидел огонек троллейбуса, сворачивавшего с Кейт-авеню. Крепкий, задиристый Коннелли надеялся, что даго еще в троллейбусе, — он любил хорошую драку..

Махнув рукой водителю, он на ходу впрыгнул в открытую дверь и тут же увидел их. Он прошел к заднему сиденью и спросил:

— Откуда едете?

— Из Бриджуотера, — ответил безусый.

— А что вы там делали?

Снова отвечал безусый:

— Хотели навестить моего приятеля.

— Как его зовут, этого приятеля? — спросил Кодоелли.

— Его… Его зовут Поппи.

— Ладно. — Коннелли понял, что драки не будет. — Вы оба мне нужны. Вы арестованы. Руки положить на колени! Живо! Не то пожалеете!

Безусый спросил, за что их арестовывают. Коннелли не без юмора ответил, что они оба подозрительные личности. В это время в вагоне появился еще один полисмен. Вдвоем они быстро ощупали иностранцев и обнаружили у обоих заряженные револьверы.

Тем временем троллейбус подошел к остановке. Там уже ждал наряд, высланный из штаб-квартиры полиции Броктона. Обоих иностранцев посадили в полицейскую машину. Коннелли сел рядом с водителем, лицом к арестованным. Держа в руках револьвер, предупредил:

— Одно лишнее движение, и я буду стрелять.

Вскоре машина остановилась перед входом в штаб-квартиру полиции. Арестованных ввели в помещение и стали обыскивать.

Револьвер, отобранный у человека с усами, был марки «харрингтон и ричардсон» тридцать восьмого калибра, заряженный тремя патронами марки «ремингтон» и двумя — марки «Ю. С.». Кроме того, у него было отобрано двадцать долларов, носовой платок и несколько листовок. У человека в «дерби» был обнаружен заряженный кольт, автоматический пистолет тридцать второго калибра. В кармане у него нашли патроны: шестнадцать марки «тетере», семь — «Ю. С.», шесть — «винчестер» и три марки «ремингтон». В другом кармане было найдено написанное от руки карандашом объявление на итальянском языке следующего содержания:

«Пролетарии, вы сражались во всех войнах. Вы все работаете на предпринимателей, бродите из страны в страну. Пожинали ли вы плоды своего труда, вкусили ли от своих побед? Рады ли вы своему прошлому? Обещает ли вам что-нибудь будущее? Нашли ли вы ту землю, где можете жить, как подобает человеку, и по-человечески умереть? Об этих проблемах, об этих доводах и на эти темы борьбы за существование будет говорить Бартоломео Ванцетти. Час… День… Помещение… Вход свободный. Свобода высказываний для всех! Приводите своих жен».

Через четверть часа прибыл из Бриджуотера Стюарт. Он прихватил с собой Джонсона; и тот сразу же опознал в задержанных тех людей, которых видел у мотоцикла возле своего дома, когда Бода приходил за автомобилем. Затем Стюарт, возбужденный тем, что подготовленная им ловушка сработала, приступил к допросу. Он продолжался минут десять и был заполнен обычными формальностями.

Первым Майкл Стюарт допрашивал человека с усами.

Его зовут, сказал он, Бартоломео Ванцетти. Тридцать два года, торгует рыбой вразнос, живет в Плимуте, на Черри-стрнт, в доме номер тридцать пять. В последние два дня гостил у своего товарища в Стаутоне. Полиция задержала их на пути в Стаутон, куда они возвращались из Бриджуотера — ездили навестить приятеля по прозвищу Поппи. Приехали в Бриджуотер поздно и, решив, что уже неудобно, поехали обратно. Никакого человека по имени Бода и человека по имени Коаччи он не знает. До этого никогда в Уэст-Бриджуотере не бывал, мотоцикла в этот вечер не видел. Ни анархистом, ни коммунистом не является. Револьвер носит для самозащиты, лицензии на него не имеет.

Второй задержанный сообщил, что его зовут Никола Сакко, он женат, живет в Стаутоне. В Америке уже одиннадцать лет. Последние два года работал на фабрике «Три-К» в Стаутоне, в Уэст-Бриджуотере до сегодняшнего вечера ни разу не был, в Бриджуотере был однажды — искал работу. Бода и Коаччи? Таких людей не знает. Ни в какой политической партии не состоит. Автоматический пистолет купил давно в Бостоне. Патроны в кармане оказались случайно: недавно купил целую коробку и собирался с друзьями пострелять в лесу.

Допрос закончился, и арестованных заперли в соседние камеры. Забранные решетками лампочки в потолке, деревянная лавка у стены, в углу дырки, заменяющая туалет. Мимо сновали полисмены. Для этих арестованные были предметом любопытства, а зачастую и грубых насмешек. Незнакомые с местными порядками, они попросили одеяла. Полисмен, охранявший камеры, ответил, что, когда их выведут в тир, где им придется исполнять роли живых мишеней, они быстро согреются. Довольный своей шуткой, он расхохотался и повернулся спиной к запертым за решеткой арестантам. А проходивший в это время другой полисмен, услышав слова своего коллеги, достал револьвер и ткнул им между решеток в направлении Ванцетти. Тот не пошевелился. Полицейский смачно плюнул на пол и пошел прочь.

ЖИВЫЕ МИШЕНИ

Районный прокурор округов Норфолк и Плимут, в состав которых входили Бриджуотер, Броктон и Саут-Брейнтри, Фредерик Ганн Кацман прибыл в Броктон утром 6 мая, чтобы допросить подозреваемых в попытке ограбления кассира компании «Л. К. Уайт» итальянцев. Ему было под пятьдесят; полный, самоуверенный человек, он одевался всегда, очень тщательно. Добротное, от дорогого портного пальто реглан, шляпа с прямыми жесткими полями, темная тройка в бледно-серую полоску и серый галстук с широкими бордовыми полосами, высокий крутой лоб с коричневатыми пятнами пигмента над выцветшими бровями, водянистые, почти бесцветные глаза, мясистый нос на одутловатом лице с толстыми губами — так выглядел в то утро человек, имя которого через несколько лет облетело весь мир.

Когда-то, окончив вечерний курс Бостонского университета со степенью бакалавра права, мечтая стать юристом, Кацман поступил в одну из известных адвокатских фирм на Пембертон-сквер. Однако для сына мясника, выросшего в беднейшем районе полупромышленного пригорода Бостона — Гайд-парка, стать равноправным членом клана адвокатов, царившего на Бикон-Хилл и Стейт-стрит, было практически невозможно. Быстро убедившись в этом, Кацман покинул неприветливый Бостон и вернулся в Гайд-парк, где создал свою собственную юридическую контору. В ноябре 1916 года он выдвинул свою кандидатуру на пост районного прокурора и был избран. В 1919 году его переизбрали на второй срок. Закон Кацман рассматривал как спортивную игру, а так как он и в свои университетские годы не отличался заметными спортивными качествами, то и здесь считал, что временами допустимо «срезать углы», ведь все равно побеждает лучший, и проигравший поздравляет победителя. И хотя расплатой в этой игре были годы человеческих жизней, а иногда и сама жизнь людей, но были это «другие люди», и игра оставалась игрой.

Сначала Кацман допрашивал Сакко.

У прокурора была своя манера допрашивать иностранцев. Отеческая доверительность, обезоруживающая приветливость словно убеждали допрашиваемого: ты со мной по-хорошему, и я плачу тебе тем же. Кацман считал такую манеру особенно эффективной, когда человека приводят на допрос после ночи, проведенной за решеткой.

Он задал Сакко несколько обычных формальных вопросов. Потом стал расспрашивать о его друзьях. Покончив таким образом со знакомством, Кацман приступил к вопросам, интересовавшим его в данный момент больше всего. Где он купил пистолет, когда, на какое имя? На эти вопросы Сакко отвечал, что пистолет купил два года назад в Бостоне на чужое имя, так как свое назвать не решился. С владельцем мотоцикла Орчиани, без труда обнаруженного полицией и арестованного в ту же ночь, он знаком. Ванцетти же его не знает. Имя Бода он никогда не слышал, оно, на его взгляд, не итальянское. Неожиданно Кацман спросил.

— Известен ли вам кто-нибудь по фамилии Берарделли?

— Нет, — ответил Сакко спокойно. — А это кто?

Кацман пробормотал в ответ что-то невнятное и перешел к другим вопросам. Он выяснил, что недавно умерла в Италии мать Сакко и он собирается вернуться на родину. Он уже побывал в консульстве в Бостоне по поводу получения паспорта.

— А вам не доводилось слышать об убийствах в Саут-Брейнтри? — словно невзначай спросил Кацман.

— Это где бандиты ограбили кассира обувной компании? Читал об этом в «Пост», — ответил Сакко. — Я тоже работал на разных обувных фабриках, но в Брейнтри не довелось.

После этого вполне уместно было спросить Сакко о том, что он делал и где был в день 15 апреля. Именно ответ на этот вопрос больше всего интересовал Кацмана. Еще до встречи с Сакко, с помощью Стюарта и агентов Бюро расследований он выяснил, что 15 апреля Сакко брал выходной на фабрике. Ведомство Уильяма Флиппа[3] имело немало оснований интересоваться Сакко. Он был известен там еще с 1916 года, когда был арестован за участие в собрании, организованном «Кружком общественных исследований» с целью сбора средств для бастовавших рабочих штата Миннесота. Кроме того, агенты Бюро расследований знали, что Сакко присутствовал 25 апреля на собрании «товарищей», обсуждавших вопрос о помощи двум незаконно арестованным в Нью-Йорке представителям рабочей печати итальянцам Сальседо и Элиа.

И когда Сакко, не задумываясь, ответил, что так как 15 апреля был рабочий день, то, следовательно, в этот день он был на фабрике «Три-К», Кацман понял, что для начала игры его положение вполне благоприятно. План действий в отношении Сакко уже вырисовывался в его воображении.

О Ванцетти Кацман также успел получить достаточно определенные сведения из тех же источников. Как и Сакко, Ванцетти был на собрании 25 апреля. Именно ему было поручено отправиться в Нью-Йорк и постараться узнать подробности о судьбе Сальседо и Элиа. Что он узнал тогда, этого агенты бюро не смогли установить, но зато им удалось через своих осведомителей узнать, что по возвращении в Бостон он предупредил местных радикалов о намеченных на май новых палмеровских облавах.

На новом собрании в Бостоне было решено спрятать всю имевшуюся у отдельных товарищей литературу, которая могла послужить основанием для репрессий во время новых облав. Обстановка в стране была очень напряженной. Провокационные взрывы бомб, инициаторы и исполнители которых, вполне естественно, остались неизвестными даже после того, как одна из бомб взорвалась на пороге дома министра юстиции Палмера и на «поиски» виновных были брошены практически все полицейские Восточного побережья США, создавали в стране все новые предпосылки для раздувания «угрозы коммунистического заговора».

Присутствовавший на том же собрании Орчиани предложил использовать автомобиль его приятеля Марио Бода. Кроме того, решили 9 мая провести митинг в Броктоне для сбора средств в фонд помощи Сальседо и Элиа. Еще после забастовки на плимутской фабрике компании «Кордадж» Ванцетти числился в черных списках за участие в комитете по сбору средств для бастующих рабочих. Он нередко выступал на митингах рабочих-итальянцев. Бюро расследований знало также, что он часто встречался с крупными представителями организаций иностранных рабочих. Несколько раз такие встречи происходили в доме в Плимуте, где Ванцетти жил в семье своего друга Винченцо Брини.

Учтиво улыбаясь Ванцетти, Кацман спросил его, говорит ли он по-английски, и напомнил, что он может не отвечать на вопросы. Ванцетти ответил, что по-английски немного говорит и на вопросы отвечать согласен. Рассказал, что с Сакко знаком полтора года, в Бриджуотер приехал из Стаутона навестить знакомого. Пересадку делали в Броктоне. Там задержались и не решились поздно идти к этому человеку… Никакого мотоцикла 5 мая вечером не видел, имя Бода ему ничего не говорит. Револьвер купил лет пять назад на Ганновер-стрит в Бостоне. В то же время купил коробку патронов. Большинство расстрелял в Плимуте на берегу океана. Постепенно Кацман подводил Ванцетти к дню налета в Саут-Брейитри. День 19 апреля Ванцетти помнил хорошо — это был День патриотов. Вспомнить, что он делал в предыдущий четверг, 15-го, он не смог.

Рикардо Орчиани на вопросы в полиции отвечать отказался, хотя его без труда опознали — как водителя мотоцикла — супруги Джонсон. Невысокий, полный итальянец с круглым, самоуверенным лицом, с коротко подстриженными усиками, он, казалось, был абсолютно равнодушен к аресту… Что он делал вечером 5 мая и где был — это его дело, заявил он, а револьвер, найденный у него дома, — ну что ж, это его револьвер.

Сразу после допроса Сакко и Ванцетти сфотографировали. Их отправили в полицейский суд в Броктоне и предъявили обвинение в ношении оружия без специального разрешения. Оба признали себя виновными. Вечером обоих итальянцев привели в дежурную комнату полицейского участка в Броктоне. И здесь, в нарушение всех правил опознания их представили на обозрение свидетелям из Саут-Брейнтри и Бриджуотера. Ванцетти и Сакко попросту поставили в дежурной комнате, и свидетели, входя, осматривали их. Обоих — просили то встать на колени, то поднимать руки, снимать и надевать шляпы, изображать прицеливающихся из револьвера.

Фрэнсис Дэлвин и Мэри Сплейн несколько раз рассматривали Сакко, каждая в отдельности. Его просили поднять руку, как будто бы держа пистолет. Обе женщины сошлись на том, что, возможно, Сакко — это тот человек, которого они видели высунувшимся из прогулочного «бьюика» с пистолетом в руке. 15 апреля обе видели человека с пистолетом с расстояния сорока пяти метров из окна второго этажа. В отношении Ванцетти у них сомнений не было — обе видели его впервые.

Минни Кеннеди и Луиз Хайес, видевшие водителя автомобиля метров с трех, ни в Сакко, ни в Ванцетти его не опознали. Джимми Восток, обернувшийся на выстрелы и увидевший гангстеров метрах в пятнадцати от себя, также не опознал ни Сакко, ни Ванцетти, Уверен в своих показаниях был только смотритель переезда на Пирл-стрит Майкл Леванж, заявивший, что Ванцетти вел гангстерский «бьюик».

В свое время констебль Боулс описал бандита, который стрелял из ружья во время ноябрьской истории в Бриджуотере, как человека с коротко подстриженными усиками. Такие же усики запомнили и Хардинг, записавший номер бандитского автомобиля в Брейнтри. Тогда же Хардинг заявил опрашивавшему его детективу: «Я не очень хорошо его разглядел, но, по-моему, он был поляк». Тем не менее, когда в полицейском участке Хардингу показали Ванцетти, на лице которого красовались пышные, со свисающими концами усы, он с большой уверенностью объявил, что это тот самый человек. Альфред Кокс считал, что это совсем не тот человек, Боулс допускал обратное, но не был уверен в своей памяти.

Тем временам Стюарт и Кацман возили закованного в наручники Орчиани по свидетелям. Когда ему сделали очную ставку с Сакко и Ванцетти, он со смехом объявил, что обоих видит впервые. Владелец гаража в Нидхеме его не опознал. В Брейнтри трое свидетелей опознали в нем одного из гангстеров. В Бриджуотере Хардинг был абсолютно уверен, что видел его среди бандитов во время налета 24 декабря 1919 года.

Бостонская газета «Ивнинг глоб» вечером 6 мая в нескольких маленьких абзацах сообщила, что «Берт Ванцетти, 32 года, из Плимута и Майк Сакко, 34, из С. Стаутона предстали сегодня перед полицейским судом в Броктоне по обвинению в незаконном ношении оружия». В последнем абзаце этого сообщения говорилось, что свидетель, имя которого не названо, почти уверен в том, что один из этих людей сидел за рулем автомобиля, в котором скрылись гангстеры в день убийств в Саут-Брейнтри.

ГАМБИТ

Уверенного опознания, произведенного Хардингом, было вполне достаточно для того, чтобы Майкл Стюарт передал Ванцетти в полицейский суд Броктона. 11 мая он представил в суд свои выводы о том, что Ванцетти, «будучи вооружен, совершил нападение на Альфреда Кокса 24 декабря 1919 года». К великому сожалению Стюарта, в тот же день он узнал, что у другого подозреваемого — Орчиани — совершенно неопровержимое алиби: и 24 декабря и 15 апреля он находился на работе, так, по крайней мере, свидетельствовала его личная карточка на фабрике. Орчиани отпустили. А Ванцетти 18 мая предстал перед судьей в Броктоне. На основании показаний Кокса, Боулса и Хардинга (Грэйвс к тому времени умер), а также новой свидетельницы обвинения — Георгины Брукс, — против него были выдвинуты два обвинения: нападение с намерением ограбления и нападение с целью убийства. В ходе судебного разбирательства выяснились интересные особенности показаний свидетелей обвинения. Если при опознании Боулс и Кокс сомневались, то теперь их суждения стали куда более определенными.

— Я уверен, что это тот человек, которого я видел в то утро с ружьем, — заявил Боулс в суде.

Кокс (при перекрестном допросе):

— Я не совсем уверен, хотя думаю, что он достаточно похож, чтобы быть тем человеком.

Георгина Брукс, по ее словам, видела Ванцетти за рулем автомобиля бандитов, когда он остановился, наехав на тротуар.

— Я абсолютно уверена в этом, — заявила она на предварительном слушании в Броктоне.

Защитник Ванцетти Джон Вахи (в будущем — партнер юридической фирмы Кацмана) даже не позаботился о том, чтобы в предварительном слушании участвовали свидетели защиты. Судья принял решение передать дело на рассмотрение суда присяжных, который назначил на 22 июня. Помощник прокурора Кацмана — Кэйн сообщил суду, что обвинение может представить свидетелей, которые опознали Ванцетти как участника убийств в Саут-Брейнтри, и на этом основании судья отказал обвиняемому в освобождении до суда под залог и отправил его в окружную тюрьму Плимута. Сакко, против которого в полицейском суде било выдвинуто обвинение в преднамеренном убийстве, был помещен в тюрьму города Дэдхема.

22 июня на втором этаже кирпичного здания суда в Плимуте начался суд над Ванцетти. Обвинение было представлено Кацманом и его помощником Кэйном, Защищали Ванцетти Вахи и Грэхем — защитник Сакко, — еще до начала суда убедившие Ванцетти в том, что при его политических взглядах ему не следует самому выступать со свидетельскими показаниями. «Ведь если вы будете объяснять такие вещи, как социализм, коммунизм или большевизм, невежественным, консервативным присяжным, — убеждал Ванцетти Вахи, — они прямиком упрячут вас за решетку».

Председательствовал судья Уэбстер Тейер.

Хотя судье Тейеру не было еще шестидесяти трех лет, выглядел он на все девяносто. Маленький, сухонький, с неожиданным для его дряблого лица орлиным носом, над которым громоздилось пенсне, с седыми, ровно подстриженными усами, судья Уэбстер Тейер, подобно многим малорослым людям, был тщеславен. Назначение на пост судьи в Плимуте Тейер получил в 1917 году из рук тогдашнего губернатора штата Массачусетс Самуэля Макколла, его однокашника по Дартсмуту. В годы студенчества Бобби Тейер был больше известен своими успехами в легкой атлетике, нежели в учебе. Он три года капитанствовал в университетской бейсбольной команде — первой команде в Дартсмуте. После окончания учебы Тейер даже собирался стать профессиональным бейсболистом, но раздумал и вернулся в свой родной городок, где занимался юриспруденцией, возглавлял местный спортивный союз, удачно женился и даже стал олдерменом. Самым большим своим несчастьем, кроме маленького роста, судья Тейер считал то, что из-за преклонного возраста он не смог вступить в армию в 1917 году. И тут его единственным утешением было назначение старшим судьей в Плимут.

Судебная процедура была одной и той же в каждый день процесса. Из тюрьмы привозили Ванцетти в наручниках и помещали на скамью подсудимых в зарешеченную клетку. Там его освобождали от наручников, и защитники подходили к нему для консультаций. В зале появлялись Кацман и Кэйн, они дружески раскланивались с защитниками. Потом все ждали несколько минут, пока не появлялся судья Тейер, сознательно оттягивавший момент своего появления. Он выходил в черной мантии, внутренне удовлетворенный тем, что весь зал стоя, хотя и немного в нем народу, ждет, пока он усядется на свое место.

Потом раздавалось традиционное:

«Слушайте все, слушайте! Все, у кого есть дело к их чести судьям, заседающим ныне в Плимуте в пределах и для округа Плимут, подходите ближе, слушайте, и вы сами будете услышаны. Боже, храни Содружество Массачусетс!»

Перед обвинением стояла цель — добиться осуждения Ванцетти, чтобы в процессе по делу в Брейнтри он фигурировал уже в качестве разоблаченного преступника. Этот факт, по мнению Кацмана, мог оказать решающее влияние на присяжных, которым предстоит выслушать абсолютно противоречивые сведения обвинения и защиты. Плимутский суд Кацман решил провести быстро, так как показания свидетелей защиты уже были полностью подготовлены. И все же некоторые накладки в этих показаниях должны были заставить защиту отнестись к делу с большей осторожностью.

В суде свидетель Кокс полностью отверг свои первоначальные показания во время опознания Ванцетти. И все же Кацман, хотя и добился от Кокса, что тот показал в суде: «Я не утверждаю, но чувствую уверенность, что это тот человек», — не был доволен таким показанием. Зато он полностью разделял мнение Стюарта о высоких свидетельских способностях Хардинга: отбросив свои первоначальные утверждения, Хардинг без тени смущения заявил, что машина была марки «бьюик», стриженые усики бандита превратились в «густые, свисающие черные усы» Ванцетти, «слегка подправленные». 24 декабря, описывая гангстера под свежим впечатлением увиденного, Хардинг говорил: «Худощавый, рост 170–175 сантиметров, в длинном черном пальто и шляпе-«дерби». В суде, ровно шесть месяцев спустя, Хардинг изумил немногочисленных посетителей тем, что подробно описал внешность Ванцетти, словно пересказывал полицейский словесный портрет: «В длинном пальто без шляпы, высокий лоб, короткие волосы, полноватый, я бы сказал, широкие скулы, широкое лицо, довольно неприветливое, и голова округлая, как пуля».

Миссис Брукс продолжала утверждать в суде, что видела Ванцетти за рулем автомобиля. Вахи во время перекрестного допроса установил, что, когда раздались выстрелы, миссис Брукс находилась в здании железнодорожной станции, а оттуда невозможно было увидеть стрельбу, хотя женщина и утверждает, что все отлично видела. Миссис Брукс смутилась, но Вахи почему-то не стал ее дальше расспрашивать. И еще один важный факт ускользнул от внимания защиты: Ванцетти не умел водить автомобиль.

На подмогу миссис Брукс обвинение вызвало разносчика газет, который заявил, что видел с расстояния в сорок пять метров, как человек с темными усами вылез из прогулочного автомобиля и выстрелил из ружья в «форд».

— Это тот, которого я видел, — сказал он, указывая на Ванцетти. — А по тому, как он бежал, я узнал, что это иностранец.

Вахи попробовал высмеять показания разносчика газет, указывая, что если верить ему, то итальянцы бегают не так, как американцы или русские, но мальчишка твердо стоял на своем.

Настала очередь эксперта. Капитан Уильям Проктор, выступив в качестве эксперта по баллистике, утверждал, что гильза «винчестер» двенадцатого калибра, найденная в водосточной канаве на Броуд-стрит, вблизи места преступления, является идентичной тем, что были отобраны у Ванцетти при обыске в Броктоне. Вахи резонно пытался возразить, что гильзу мог обронить на улице любой проходивший по ней охотник, но тут вмешался судья Тейер и отверг возражение защитника. Гильза была принята в качестве вещественного доказательства и передана присяжным.

Три дня подряд Кацман и Кэйн излагали суду свои доводы в пользу обвинения. Настала очередь защиты. Вахи не стремился вызвать в суд тех жителей Бриджуотера, которые могли бы показать, что Ванцетти не причастен к происшествию 24 декабря. Вся его защита была построена на показаниях соседей Ванцетти по Северному Плимуту и сводилась к установлению его алиби. И это было бы правильно при другом составе присяжных.

Судья Тейер предупредил присяжных: если они придут к выводу, что 24 декабря Ванцетти находился в Плимуте, дело можно будет считать закрытым.

Первым Вахи вызвал Витторио Папа, того самого Поппи, которого, как показали в Броктоне Ванцетти и Сакко, они собирались навестить в день ареста. Затем Мэри Фортини, хозяйка квартиры Ванцетти в Плимуте, показала, что 24 декабря утром, в четверть седьмого, она разбудила Ванцетти. В толстых носках, комбинезоне и зеленом свитере Ванцетти пришел на кухню, выпил горячего молока, потом обулся и ушел. За день или два до этого он получил с посыльным бочонок угрей. Посыльный пришел как раз, когда она была дома.[4] Весь вечер 23-го Ванцетти чистил, развешивал и упаковывал рыбу на кухне, чтобы на другой день разнести своим клиентам. В рождество итальянцы, как бы бедны они ни были, обязательно едят угрей. Это такая же традиция, как индейка на рождественском столе американца.

Часов в восемь утра Ванцетти вернулся с мальчиком, который ему обычно помогал; они нагрузили тачку и тележку пакетами с угрями и отправились их продавать.

Карло Бальбони рассказал, как утром 24 декабря, возвращаясь с ночного дежурства на фабрике «Кордэдж», зашел к Ванцетти за угрями. Ванцетти был еще в постели, и миссис Фортини разбудила его. В семь пятнадцать Ванцетти зашел с пакетом угрей к башмачнику Дикарло — тот даже помнил, что пакет весил полтора фунта.

Роза Бальбони получила своих угрей в полдень, а утром видела, как Ванцетти заходил к Энрико Бастони. Булочник Бастони под присягой показал, что за день до рождества, 24 декабря, Ванцетти приходил к нему одалживать лошадь с тележкой, но он не смог ему их дать. Пришел он как раз перед вторым гудком фабрики «Кордэдж» — за несколько минут до восьми утра.

Главным свидетелем защиты был мальчик, с которым Ванцетти разносил угрей, тринадцатилетний Бельтрандо Брини, с родителями которого Ванцетти давно дружил, часто гостил у них и которому он давал возможность немного заработать. Брини очень подробно рассказал, как провел день накануне рождества, как утром ушел из дому без галош, и отец, увидев это, заставил его вернуться, как было сыро и туманно на улице и как он услышал восьмичасовой гудок фабрики. Вместе с Ванцетти они обошли клиентов на четырех улицах. В два часа Брини почувствовал, что устал, — ведь он работал с восьми утра. И Ванцетти отпустил его, расплатившись за работу. Вечером он заходил к Брини, а потом пришел на другой день, и мальчик поблагодарил его за те два пятидесятицентовика, которые Ванцетти положил незаметно в его чулки накануне.

Столкнувшись с таким весомым алиби, Кацман пришел к выводу, что его необходимо дискредитировать в глазах присяжных целиком. Только в случае своего успеха мог он рассчитывать на осуждение Ванцетти, столь необходимое ему для предстоящего главного процесса. И он пустил в ход свое любимое оружие — прием, который американские репортеры судебной хроники именуют «мельницей». Он спрашивал вполне дружелюбным тоном, каким образом свидетель запомнил те или иные детали именно этого дня среди других дней года. А может, Ванцетти приходил не 24, а 23 декабря? В какое время дня свидетельница Фортини разбудила Ванцетти за шесть дней до рождества, через день после рождества, в Новый год, в День Вашингтона? И когда свидетель не мог, естественно, точно ответить на подобные серии вопросов, Кацман сердечно его благодарил, и, проводив со свидетельского места, оборачивался к присяжным и картинно разводил руками, словно говоря: разве можно верить людям, которые не помнят таких простых вещей!

С Бельтрандо Брини он разговаривал ласково, по-отечески называя мальчика «сыном»: «Может быть, сынок, ты желаешь давать показания сидя? Пожалуйста, я добрый дядя, ничего, что я толстый». Постепенно голос его твердел, и он буквально хлестал мальчика вопросами, нанося удары один за другим:

— Сколько раз ты повторял эту историю?

— Ты ее заучивал наизусть, как в школе?

— Тебе родители помогали учить этот рассказик?

Кацман заставлял по нескольку раз повторять описания домов, в которые Брини носил рыбу, подмечая малейшие расхождения с предыдущим рассказом, просил назвать вес корзинок, которые он таскал, время, начала и конца работы. Брини, измученный вопросами, умоляюще смотрел на судью Тейера, словно ожидая от него вмешательства, хоть разрешения на короткую передышку. Но судья величественно возвышался на своем помосте за длинным столом, над которым торчала лишь его голова с оттопыренными ушами, и его пергаментное лицо явственно и недвусмысленно выражало удовлетворение ходом допроса.

Парикмахер, последние шесть лет бривший и стригший Ванцетти, показал, что его постоянный клиент все время носит такие густые, свисающие вниз усы и никогда не просит их подрезать или подровнять. Подтвердили показания парикмахера и два неитальянца — плимутские полисмены, знавшие Ванцетти. Однако Кацман заставил их обоих признать, что они никогда специально не рассматривали усы Ванцетти, а потому и не могут знать, изменял ли он их форму.

На этом закончилось рассмотрение дела против Ванцетти. За все время сам обвиняемый не произнес ни слова.

Судья Уэбстер Тейер в традиционном коротком наставлении присяжным не забыл упомянуть, что у них не должно быть никаких предубеждений против свидетелей защиты из-за их итальянского происхождения. Тем не менее смущение итальянцев, говоривших, за исключением двоих, через переводчика, само по себе настраивало присяжных англосаксов против них. Впоследствии Ванцетти, вспоминая плимутский суд, писал, что в представлении присяжных все эти итальянцы были «жуликами, покрывающими друг друга».

Действительно, могли бы присяжные, люди недалекие и в целом настроенные против всяких иностранцев гнуснейшей пропагандистской кампанией, отдать предпочтение показаниям каких-то итальянцев перед показаниями «добрых стопроцентных янки» типа Кокса, Боулса и Хардинга? Вот если бы директор Плимутской школы или местный священник показали, что утром 24 декабря покупали у Ванцетти рыбу, то этого было бы вполне достаточно, чтобы его оправдать. А тут какие-то даго. Они, конечно, своего выгораживают. Все чужаки — подозрительные личности. Могли ли эти присяжные сообразить, что показания капитана Проктора — это отнюдь не свидетельство против Ванцетти. Однако судья не обратил их внимание на то, что винчестерскую гильзу можно купить в десятке лавок в Плимуте да и в самом Бриджуотере.

В четыре часа восемнадцать минут присяжные вернулись в зал суда, и их старшина объявил, что они единогласно считают Ванцетти виновным. В зале вскрикнули женщины. Ванцетти, собранный и спокойный, когда его под конвоем вели мимо женщин из зала, сказал им: «Coraggio!»[5]

Утром 16 августа Ванцетти, слегка наклонившись вперед, стоял на своем месте в зале суда между двумя конвоирами. Еще не нахлынула дневная жара, и слева от скамьи подсудимых, за клеткой, был открыто овальное окно, из которого можно было увидеть голубую в этот час бухту Плимута. Но Ванцетти глядел прямо перед собой, на судью Уэбстера Тейера, сидевшего под гербом Плимута и звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов Америки. Судья Тейер своими глубоко запавшими глазами смотрел на Ванцетти. «Этот проклятый анархист должен получить все, что ему причитается. Такие, как он, всегда недовольны, им всего мало. Ну что ж, получишь», — думал Уэбстер Тейер, перебирая лежащие перед ним бумаги.

Он любил эффекты. И, произнося приговор, словно расправляясь со своим злейшим врагом, словно расплачиваясь и за свой маленький рост, и за возраст, и за несбывшуюся мечту о военной карьере, он сухим голосом произносил фразы, и они падали, словно тяжелый занавес: «…упомянутый Бартоломео Ванцетти обвинен… приказал и постановил, чтобы упомянутый Бартоломео Ванцетти… не менее восьми лет и не более пятнадцати, один день в одиночном заключении, а оставшийся срок на каторжных работах…»

Фредерик Ганн Кацман выиграл свой гамбит, срезав не без помощи Уэбстера Тейера несколько углов. Пора было разворачивать большую игру в Дэдхеме, где ждал суда Сакко.

ПЕРЕД ИСПЫТАНИЕМ

Комитет защиты Ванцетти и Сакко их друзья и единомышленники создали сразу же после ареста обоих. Члены комитета прекрасно понимали, какие цели преследует осуждение Сакко и Ванцетти. Уже в самом первом призыве комитета, обращенном «Ко всем людям доброй воли», говорилось: «Два наших активных друга, наши товарищи… вовлечены в один из тех трагических и темных заговоров юстиции, где невиновности приписывают все признаки вины… Мы убеждены, что делается попытка в лице Сакко и Ванцетти нанести удар по всем радикальным элементам и их освободительным идеям. Приговор… послужит в руках наших врагов тому, чтобы представить поборников свободы обычными уголовниками, а их идеалы — недостойными гражданских прав. Нам предстоит жестокое, суровое испытание».

Адвокат Фрэд Мур, приглашенный комитетом через посредничество выдающейся деятельницы американского рабочего движения Элизабет Гэрли Флинн, к тому времени имел в США огромную известность. Он прославился своими выступлениями во многих антирабочих процессах, организовывавшихся американской реакцией с целью удушить и обезглавить рабочее движение в стране. Мур был защитником руководителей знаменитой забастовки в Лоуренсе в 1912 году. Ценой огромного мужества и мастерства Муру удалось добиться оправдания обвиняемых. Для его живого, проницательного ума не составляло — особого труда разобраться в истинном смысле дела Ванцетти и Сакко. Он принял меры к тому, чтобы американский народ узнал о готовящейся расправе, чтобы американские рабочие заинтересовались судьбой своих братьев по классу. Мур соединял в себе адвоката, следователя, организатора сбора средств и пропагандиста. Рабочие организации в Бостоне, Чикаш, Детройте, Уорчестере, Сиэтле и Сэйлеме, откликнувшись на его призыв, приняли резолюции протеста и начали сбор средств в фонд защиты Сакко и Ванцетти. Освобождения их потребовали объединенный профсоюз рабочих швейной промышленности и американская федерация грузчиков, объединение горняков, Миннесотская федерация труда. К концу 1920 года дело Ванцетти и Сакко стало известно по всей стране. Приходили отклики на него и из-за границы.

«Спасая Сакко и Ванцетти, мы укрепляем свои мускулы, собираем свои силы и готовим их для того дня, когда мы сами освободим себя», — так рассматривал борьбу за оправдание Сакко и Ванцетти Фрэд Мур, такой он показал ее рабочему классу и общественности всего мира.

Журнал «Уорлд туморроу» писал о деле Сакко и Ванцетти в это время: «Все шансы сейчас против этих рабочих-активистов. Перед судом вместе с Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти — весь рабочий класс. С этим процессом тесно связана борьба сегодняшнего дня за закрытые заводы, против намерения предпринимателей разгромить рабочие организации».

Руководимый Элизабет Гэрли Флинн — «Жанной д'Арк Истсайда», как назвал ее Теодор Драйзер, — Союз защиты рабочих распространил пятьдесят тысяч экземпляров памфлета Арта Шилдса о сути дела Сакко и Ванцетти. Арт Шилдс называл их арест в Броктоне «средством убрать с дороги» практически последних известных в Массачусетсе радикалов, которые к тому времени еще не были в тюрьме или депортированы и слишком много знали.

После приговора суда в Плимуте Ванцетти отправили в тюрьму штата Массачусетс в Чарльзтауне. В этой гранитной крепости, построенной на рубеже прошлого века, он готовился к процессу в Дэдхеме, начало которого было назначено на 7 марта 1921 года…

После короткого опроса Ванцетти отвели в душ, откуда он вышел в серых тюремных штанах и в хлопчатобумажной синей рубахе в полоску. Ему выдали одеяло и отвели в камеру.

Щелкнули замки, и он остался наедине с собой в маленькой мрачной камере с деревянным небольшим корытцем для питьевой воды, неподвижно закрепленной койкой и эмалированным умывальником. Через несколько дней Ванцетти определили на работу — в цех, делавший номерные знаки для автомобилей.

В долгие часы одиночества тюремной камеры перед его мысленным взором проходили воспоминания детства, юности, первых дней на земле Нового Света.

Он родился в пидемонтской деревушке Виллафаллетто на берегу реки Магра. Тучные, заботливо ухоженные натруженными крестьянскими руками поля щедро вскармливали рожь, пшеницу, свеклу, шелковицу. Здесь трижды в год косили сено, а в окрестных холмах альпийских предгорий в изобилии собирали груши, яблоки, фиги, сливы и виноград. Первые детские воспоминания Ванцетти всегда были связаны с образом его отца, сажающего грушевое деревце, с голубыми цветами в саду перед домом в Виллафаллетто, и с матерью, кормившей его по утрам свежим медом.

Он был одним из лучших учеников в школе; но когда однажды его отец прочитал в газете заметку о том, что в Турине сорок два юриста предложили свои услуги на место с жалованьем в тридцать пять лир в месяц, с планами дальнейшего образования Бартоломео было покончено. Его определили на обучение к кондитеру Конино «и оставили впервые почувствовать вкус тяжелого, безжалостного труда. Там я работал около двадцати месяцев — каждое утро с семи и до десяти вечера, каждый день, за исключением трехчасового перерыва дважды в месяц». Потом Ванцетти три года проработал в пекарне, что было не слаще. В Турине, позже, он делал карамель, пристрастился к чтению. Читал все, что попадалось под руку.

Потом у него начался плеврит, и отец приехал в Турин, чтобы увезти сына домой. В Виллафаллетто он похоронил свою мать, умершую у него на руках от рака. Именно после ее смерти появилось у него впервые желание уехать в Новый Свет. 8 июня 1908 года Ванцетти покинул родину и вскоре оказался в Гавре, на борту переполненного эмигрантами лайнера, взявшего курс на Нью-Йорк. Вспоминая свое прибытие в Америку, Ванцетти писал: «В то утро я словно проснулся в стране, где язык мой был чужд местным жителям, подобно жалкому мычанию животного. Куда идти? Что делать? Передо мной лежала заповедная земля. Пронесся поезд надземки и не дал ответа. Мимо проносились автомобили и троллейбусы, которым я был не нужен».

Он мыл посуду в модном ресторане, ночуя в кишевшей клопами мансарде. «Испарения от кипящей воды, в которой отмывались тарелки, сковороды и столовое серебро, образовывали гигантские капли на потолке, собирали с него всю пыль и копоть и медленно падали одна за другой мне на голову во время работы… Вода текла по полу — каждую ночь засорялась труба стока, и уровень грязной воды повышался, и мы с трудом передвигались в ней… Пять или шесть долларов в неделю нам платили».

Потом он бродил по Нью-Йорку в поисках работы. Он увидел как бы два мира: один для тех, кто сидел в шикарном ресторане за столиком, а другой для таких, как он сам, — тех, кому оставался путь в смрад и грязь ресторанной посудомойки. Ванцетти уехал из Нью-Йорка. В большом городе для него не нашлось места. Он устроился на небольшой кирпичный завод в Массачусетсе, потом попал на каменный карьер в Коннектикуте. Через два года друзья нашли ему место в кондитерской одного из ресторанов Нью-Йорка, но через два месяца Ванцетти уволили и взяли на его место американца. В 1914 году Ванцетти попал грузчиком на фабрику «Кордэдж» в Плимут. Все эти годы скитаний, когда выдавался свободный час и под руки попадалась книга, Ванцетти читал, читал все без разбора. В Плимуте он сблизился с семьей Брини и жил вместе с ними в покосившемся деревянном домике на одной из бесчисленных немощеных улиц плимутской окраины. Эти улицы змеились вокруг фабрики «Кордэдж», давая убогий приют многочисленным иностранным рабочим и их семьям, составлявшим большинство наемного персонала фабрики. Ванцетти любил семью Брини, она стала его второй семьей, и он часто ходил гулять с маленьким Бельтрандо, показывая ему днем цветы, а по вечерам — созвездия на небе.

После участия в забастовке на фабрике «Кордэдж», оказавшись в черном списке, Ванцетти продолжал жить у Брини, перебиваясь случайным заработком. А потом наступил 1917 год. США вступили в первую мировую войну. Президент Вильсон подписал закон о выборочном призыве в американскую армию.

К 5 июня все американские граждане и иностранцы, проживающие в стране, в возрасте от двадцати одного до тридцати одного года должны были зарегистрироваться. Ванцетти не подлежал призыву, так как еще не подал документы на вступление в американское гражданство. Но, плохо знакомый с американскими порядками, он об этом и не подозревал. Он не хотел воевать, не хотел воевать за посетителей дорогих ресторанов, за спокойствие владельцев фабрики «Кордэдж», за их право на унижение и эксплуатацию таких же, как и он сам. За две недели до срока он познакомился со своим земляком Никола Сакко, и они вместе решили уехать. 30 апреля 1917 года они отправились в Мексику.

Никола Сакко вырос в деревушке Торремаджиоре на берегу Адриатики. Он был третьим из семнадцати детей в семье. Его отец, несмотря на основательное богатство, состоял членом местного республиканского клуба. Старший брат Никола — Сабино был социалистом. С четырнадцати лет Сакко работал в поле. Помогал отцу в делах. Под влиянием старшего брата, мечтавшего уехать в Америку, Никола тоже стал подумывать о том, чтобы перебраться за океан. В апреле 1908 года вместе с отслужившим в армии братом Никола отправился в Америку. Столкнувшись с тяготами эмигрантской жизни в США, Сабино через год вернулся в Италию. Никола остался.

Он быстро понял, что необходимо получить профессию. В это время в Милфорде работала школа, в которой эмигрант мог получить профессию обувщика. И Сакко поступил в эту школу. Три месяца обучения обошлись ему в пятьдесят долларов. Но все это окупилось: став умелым обувщиком, Никола Сакко поступил в Милфордскую обувную компанию и зарабатывал на ее заводе до пятидесяти долларов в неделю. Для эмигранта-рабочего это было большим достижением. Он учил английский язык, живо интересовался жизнью своих земляков. Среди знакомых пользовался хорошей репутацией, хотя многие знали о его радикальном образе мыслей и даже называли «вольнодумцем». Он женился на своей соотечественнице, Розине Замбелли. Зажили они счастливо, но главной их мечтой было возвращение в Италию, на родину. Сакко никогда не считал себя американцем. Резкий контраст между богатством и нищетой, особенно проявившейся в предвоенной Америке, наполнял его горечью. Он все чаще вспоминал солнечную Адриатику, веселые холмы Апеннин, и его тянуло домой. В тринадцатом году он стал членом рабочего кружка, помогал организовывать митинги в соседних городах, распространял радикальную литературу, организовывал сбор средств для нуждающихся рабочих и забастовщиков.

Когда стало ясно, что война вот-вот закончится, Ванцетти и Сакко вернулись из Мексики. Сакко поступил на фабрику «Три-К» в Стаутоне. А Ванцетти, осев в Плимуте, поселился в домике миссис Фортини, купил тачку и стал торговать рыбой вразнос. Бывая в Бостоне, где он закупал у рыбаков товар для своих клиентов, Ванцетти встречался со своим другом — итальянским издателем-радикалом Фелицани, иногда навещал семью Сакко в Стаутоне, Так шла их жизнь до роковой ночи в мае 1920 года.

СУД НЕПРАВЫЙ

Судья Тейер в глубине души считал, что при том обороте, какой получило предстоящее дело Ванцетти и Сакко, именно он должен выполнить священную миссию спасения Америки от захлестывающих ее волн радикализма. Поэтому с приближением даты начала процесса он взялся за перо и написал своему приятелю по университету, верховному судье штата Массачусетс Джону Айкену письмо с просьбой назначить его на суд в Дэдхеме. (Через несколько лет, вспоминая об этом, Тейер хвастался одному из своих знакомых, что даже если бы он тогда знал, что кругом «красные» и спасти свою родину он может, лишь подставив себя под их пулю, то он был бы счастлив пожертвовать своей жизнью). Айкен выполнил просьбу Тейера.

Как обычно, суд начался выбором присяжных. Обвинение и защита, да и Тейер, конечно, понимали всю важность состава тех, кто будет выносить вердикт. Поэтому вокруг отбора присяжных разгорелась борьба, результаты которой во многом предопределяли исход процесса, В этой борьбе силы распределились не в пользу защиты: против Мура была комбинация Тейер — Кацман, которые, казалось, великолепно понимали друг друга и знали, кто должен быть в жюри присяжных. Почти каждого кандидата Тейер спрашивал, не является ли он противником смертной казни. Если кандидат был таковым, возмущенный и негодующий Уэбстер Тейер немедленно отстранял его. Если Мур спрашивал предполагаемого присяжного, является ли он противником права рабочих иметь собственные организации, принадлежит ли к профсоюзу или пользуется наемным трудом, Тейер безжалостно отклонял эти вопросы. Уходя на перерыв, так и не выбрав за все утро ни одного присяжного, Тейер зло и довольно громко проскрипел, что не позволит всяким, длинноволосым радикалам из Калифорнии учить себя, как вести судебное заседание.

Местные адвокаты, считая, что Мур понапрасну обостряет отношения с судьей Тейером, пригласили известного бостонского юриста, лектора знаменитой Гарвардской школы права заменить калифорнийца. Проведя несколько часов в зале суда и пронаблюдав за стычками между Муром с одной стороны, и Тейером и Кацманом — с другой, этот юрист с горечью заметил местным адвокатам: «Никогда вам не удастся добиться оправдания этих людей. Судья твердо намерен осудить их… И у вас нет никаких шансов». (Пройдет два года, и этот юрист, Уильям Томпсон, начнет четырехлетнюю борьбу за спасение Сакко и Ванцетти. За эти годы, близко узнав обоих и глубоко полюбив их, Томпсон впервые в своей долгой жизни поймет, что представляет собой американское правосудие, которому он посвятил всю свою жизнь, весь свой незаурядный талант.)

7 июня началось слушание дела. Ванцетти и Сакко в наручниках, в сопровождении трех полисменов в синей форме впереди, трех сзади и двух по обе стороны провели в клетку на скамью подсудимых. Когда их вели из тюрьмы по наводненному полицией и солдатами городу к зданию суда, впереди всей процессии двигался всадник с ружьем; такой же всадник ехал позади. В зале суда появился Тейер, На высоких каблучках он проковылял на свое место так шустро, что его шелковая черная мантия летела за ним подобно уродливому крылу. Первая неделя слушания дела была заполнена техническими деталями, показаниями врачей, производивших вскрытие тел Парментера и Берарделли. Дни тянулись утомительно и нудно. Но именно в эту неделю Комитет в защиту Ванцетти и Сакко активизировал свою деятельность. Появились листовки и брошюры, требующие освобождения обвиняемых и разоблачавшие махинации обвинения. Эти листовки так возмутили судью Тейера, что он не выдержал. Выходя однажды во время перерыва из соседней со зданием суда гостиницы, куда он ходил обедать, Тейер сказал стоявшим рядом с ним репортерам: «Ну, подождите, пока я передам присяжным обвинение, — он погрозил пальцем невидимым радикалам. — Они меня еще узнают!..»

Шелли Ниил, первый свидетель обвинения, рассказал о том, что он делал 24 декабря, как доставил деньги, как увидел бледнолицего мужчину возле дверей Хэмптон-хауса. Ни Ванцетти, ни Сакко он не опознал. Выступили еще несколько свидетелей, которые не могли опознать обвиняемых, так как находились вдали от места происшествия. Все шло по плану, разработанному Кацманом. Большего он ждал от Джимми Востока, который находился в пятнадцати метрах от того места, где упал Берарделли. Машина с гангстерами, похожими внешне на итальянцев, проехала так близко от Востока по Пирл-стрит, что при желании он мог бы до нее дотронуться. Человек, который высунулся из машины с револьвером в руке, был почти рядом с ним, и все же на опознании в Броктоне он не сказал, что это был Ванцетти или Сакко. Не опознал он их и в суде.

Свидетель с фабрики «Слэтер и Моррилл» Льюис Уэйд показал: он не уверен в том, что человек, которого он видел склонившимся над Берарделли, — Сакко. Он рассказал также, что однажды в парикмахерской видел человека, который показался ему именно тем, и с тех пор он перестал считать, что Сакко так уж похож на того гангстера, как ему казалось вначале. Уэйд рассказал в суде, как один из помощников Кацмана — Уильямс — заставлял его дать показания против Сакко. Уэйда отпустили. Когда он выходил, один из полицейских шепнул ему: «Мы с тобой еще потолкуем…» (Через несколько недель Уэйда уволили с работы на фабрике «Слэтер и Моррилл».)

Пока свидетельства обвинения не вызывали особого интереса и не были убедительными. Так было до тех пор, пока на свидетельское место не вышла Мэри Сплейн, делопроизводитель фирмы «Слэтер и Моррилл». Она твердо указала на Сакко как на человека, который высунулся из бандитского автомобиля с револьвером в руке. Она перечислила почти тридцать внешних примет человека. Все это, по ее словам, она успела разглядеть и запомнить в те три секунды, что видела автомобиль, проезжавший со скоростью примерно двадцать пять — тридцать километров в час на расстоянии почти сорока метров.

— Я уверена, что это тот человек, — заявила она в суде с безапелляционностью старой девы. — Я уверена, что не ошибаюсь.

В этот момент, глядя на нее, Сакко пожал плечами и горько усмехнулся. Такая же усмешка появилась на его губах, когда подруга и коллега Сплейн — Фрэнсис Дэлвин также указала на него. (Небезынтересно отметить, что на предварительном слушании дела обе не были столь уверены в своем опознании.)

Девятого июня выдался самый жаркий день в году. В этот день выступил еще один свидетель, опознавший Сакко. Это был Пельцер. Он заявил, что видел, как был убит Берарделли. Мур во время перекрестного допроса попросил объяснить, как Пельцер мог видеть стрельбу, — если после первого же выстрела он вместе с другими бросился на пол, под скамейку. К сожалению, только двумя неделями позже, когда обвинение закончило представление своих свидетелей и доказательств, Мур смог вызвать свидетелей, ослабивших впечатление от показаний Пельцера.

Среди репортеров, освещавших процесс, считалось, что главной свидетельницей обвинения стала Лола Хассам (Эндрюс). Когда она рассказала о своей встрече с человеком возле автомобиля, Уильямс, помощник Кацмана, драматическим тоном спросил ее:

— Встречали ли вы, свидетельница, этого человека потом?

— Да, — ответила Лола Хассам, — в зале этого суда.

Зал притих. Все поняли, что сейчас произойдет.

— Вы его и сейчас видите? — патетически спросил Уильямс при полной тишине в зале.

— Думаю, что да. Да, сэр. Вон тот человек, там, — произнесла Лола Хассам после паузы, указывая обнаженной до плеча мясистой рукой на Сакко.

Сакко вскочил со своего места.

— Я этот человек? — крикнул он, заметно волнуясь, с резким итальянским акцентом. — Вы имеете меня в виду? Смотрите лучше!..

При перекрестном допросе Мур выяснил, что Лолу Хассам посещали Стюарт и Броуллард, которые возили ее в Дэдхемскую тюрьму и показывали Сакко в камере. Два дня он пытался оспаривать достоверность ее показаний и проглядел очень важный момент, который мог серьезно подорвать доверие к ее свидетельству. Дело в том, что человек возле автомобиля объяснил ей дорогу столь подробно, что если бы он говорил с таким явным акцентом, как Сакко, то в своих показаниях Лола Хассам не могла бы этого не упомянуть. И хотя Муру удалось представить суду свидетеля, который рассказал, как Лола жаловалась ему на то, что ей не дает покоя полиция, требующая опознания человека в тюрьме, а она «никогда его не видела и не может вспомнить», судья Тейер несколько раз перебивал этого свидетеля, дискредитируя его показания. Мур представил суду ту самую Джулию Кэмпбелл, с которой Лола Хассам была на Пирл-стрит в роковой день. Женщина показала, что она лично этих людей не разглядела, а Лола разговаривала не с человеком, который вылез из-под машины, а с тем, что стоял рядом, — бледнолицым и худым. Кроме того, в суде выступила хозяйка дома, в котором некогда Лола Хассам снимала квартиру, и показала, что Лоле пришлось отказать, так как жильцы жаловались на ее дурную репутацию, на вереницы мужчин, проходивших через ее квартиру, и грозили съехать. (Обо всем этом прекрасно знали Стюарт и Броуллард — местная полиция дала им исчерпывающую информацию об образе жизни Лолы Хассам. И обоим не стоило большого труда заставить ее заговорить.)

Опознал Ванцетти и Рид, смотритель переезда в Мэтфилде. При его допросе Мур снова имел возможность поднять вопрос о достоверности этого опознания: он спросил Рида, говорил ли тот мужчина с усами громко и ясно, на что Рид ответил утвердительно. И снова вопрос об акценте, который у Ванцетти был еще более явным, чем у Сакко, не был поднят защитой, хотя само отсутствие упоминания о нем в показаниях говорило в пользу Ванцетти, как прежде — в пользу Сакко. Показания одного из свидетелей обвинения были прямой фальсификацией. Карлос Гудридж, мужчина средних лет и неприятной внешности, показал, что Сакко он видел высунувшимся из бандитского автомобиля с револьвером в руке. Представители защиты установили, что Гудридж сам является обвиняемым по уголовному делу (в тот день, когда Сакко и Ванцетти предстали перед судом в Броктоне, Гудридж признался в суде Дэдхема в краже денег у своего нанимателя). Тейер отказал защите в праве отвода свидетеля и в праве представить жюри документы, подтверждающие дэдхемскую историю с Гудриджем.

Последнее выступление обвинения относилось к кепке, которую нашли возле умирающего Берарделли. Кепка в одном месте на подкладке имела протертость, которую помощник Кацмана Уильяме старался представить как следствие того, что Сакко всегда вешал ее на фабрике на гвоздь. Это был единственный аргумент обвинения в пользу утверждения, что кепка принадлежала Сакко. (Позднее выяснилось, что это И. Галливан в поисках опознавательных примет надорвал подкладку. Но тогда об этом ничего не было известно.)

Наступило время решающего, по мнению Кацмана, свидетельства, которое должно было полностью убедить присяжных. Он вызвал в суд экспертов по баллистике. Капитан Проктор возглавлял экспертов обвинения. Седоволосый, подтянутый опытный полицейский чиновник, Проктор отлично знал; что от него требуется. Ему прекрасно было известно о твердой договоренности между министерством юстиции и Кацманом, по которой министерство обязалось оказать прокурору всю необходимую помощь для осуждения Ванцетти и Сакко. Со своей стороны, Кацман должен был предоставить министерству в случае оправдания обоих материал, достаточный для их депортации из США. Поэтому, выступая в суде, Проктор не собирался распространяться насчет своей теории о том, что преступление в Саут-Брейнтри — это хорошо подготовленная и точно выполненная работа профессионалов. Он выступал как эксперт по баллистике и сообщил, что смертельная для Берарделли пуля (с тремя штрихами на донце) была выстрелена из автоматического пистолета тридцать второго калибра с левой резьбой. Среди американского оружия таким пистолетом может быть лишь кольт. Пять остальных пуль были выстрелены из оружия с правой резьбой. Когда Проктора спросили, уверен ли он в этом, он ответил:

— Я могу быть в этом уверен полностью.

А на вопрос, была ли пуля с тремя штрихами выстрелена из пистолета Сакко, капитан Проктор ответил давно обдуманной фразой, которую подготовил после тщательных сравнений смертельной пули с пулями, которые он сам выстреливал из кольта обвиняемого:

— Мое мнение таково, что она сообразна с выстреленной из этого пистолета. (Через полгода капитан Проктор под присягой покажет, что сообщил Кацману после экспертизы о том, что пуля, убившая Берарделли, не была выстрелена из пистолета Сакко, а только сообразна (сходна) с ней.)

Второй эксперт обвинения — Ван Амбург — сформулировал свое мнение так:

— Я склонен думать, что пуля номер три была выстрелена из этого автоматического кольта.[6]

Варне, эксперт со стороны защиты, инженер, тридцать лет проработавший в крупнейшей американской компании, производящей боеприпасы, заявил, что пуля номер три могла быть выстрелена не только из американского кольта, но и из иностранного пистолета, например «баярда». Остальные пять пуль могли быть от «стейера» и «вальтера», а не только от «сэйвиджа», как утверждали эксперты обвинения. На вопрос, выстрелена ли смертельная для Берарделли пуля из пистолета Сакко, Варне ответил:

— Нет, по моему мнению. Она совсем не похожа.

— Пуля номер три не была выстрелена из пистолета Сакко. Я не вижу тех отметок на ней, которые соответствовали бы таковым на пулях, выстреленных из этого пистолета во время эскперимента, — заявил второй эксперт защиты, начальник испытательной лаборатории компании «Кольт» Фитцджеральд.

Так закончили свои показания эксперты.

22 июня наступила очередь защиты представлять своих свидетелей, свои контраргументы. И вот тут Кацман полностью оправдал свою славу судебного крючкотвора. Он засыпал свидетелей обвинения градом вопросов, один запутаннее другого. Интерпретировал ответы свидетелей так, что даже присутствовавшие в зале, видавшие виды репортеры судебной хроники изумленно вскрикивали. И как только дело касалось дат, времени или последовательности событий, следовала его знаменитая «мельница». А стоило Муру возразить против формы вопроса или его характера, как судья Тейер, который, казалось, пребывал в старческой полудреме, презрительно скрипел:

— Протест отклоняется… Протест отклоняется.

Неожиданное подтверждение алиби Ванцетти защита получила от двадцатитрехлетнего торговца тканями Джозефа Розена. Розен рассказал, как 15 апреля он встретил Ванцетти в Плимуте, на Черри-стрит и предложил ему отрез недорогого голубого сержа. Он просил за него немного, так как отрез был в нескольких местах побит молью. Вместе они зашли к Альфонсине Брини, с которой Ванцетти решил посоветоваться. Та хорошо разбиралась в тканях, потому что когда-то работала на трикотажной фабрике.

Она посоветовала Ванцетти купить отрез, и тот заплатил Розену двенадцать долларов двадцать пять центов, а потом добавил еще полдоллара, так как торговец заявил, что теряет на такой сделке. Вышли от Брини около двенадцати часов — вскоре раздалась сирена «Кордэджа» и на улицу хлынули люди, торопясь на ленч.

Все утро Кацман посвятил перекрестному допросу Розена. Он спрашивал его о сделках, совершенных 15 мая 1920 года, 15 июня 1920 года, 15 апреля 1921 года и так далее… Он мог продолжать до бесконечности, потому что все протесты Мура судья Тейер величественно отвергал. Но Розен стоял на своем: он запомнил дату встречи с Ванцетти потому, что в то утро его жена уплатила его избирательный налог, и, когда через день он вернулся домой, она дала ему квитанцию. Эту квитанцию Розен предъявил суду.

Показания свидетелей, удостоверявших алиби Ванцетти, не произвели особого впечатления на присяжных этого затянувшегося судебного процесса. Их ценность, столь очевидная для Мура, была в значительной степени ослаблена иезуитскими перекрестными допросами Кацмана, превосходно пользовавшегося попустительством судьи.

Как указывала защита, 15 апреля Сакко был в консульстве. Он ездил узнавать насчет своего паспорта. На запрос, сделанный в письменном виде (клерк консульства, к которому обращался Сакко, ко времени суда в Дэдхеме находился в Италии), был получен ответ, подтверждающий визит Сакко. Однако и здесь знаменитая «мельница», верой и правдой служившая Кацману, не подвела. Клерк запомнил посещение Сакко и его дату из-за того, что тот принес в консульство огромную семейную фотографию вместо маленькой и этим вызвал немало смеха. Кацман предложил клерку перечислить всех лиц, с которыми тот беседовал 17, 18, 19, 20, 21, 24 и 29 апреля, а также 2, 3 и 4 мая, и описать подробно всех этих людей. Задача была заведомо невыполнимой, потому что в те месяцы через консульство проходило немало людей, но все же Сакко он запомнил благодаря истории с большой фотографией.

Пятого июля на свидетельское место вышел Бартоломео Ванцетти. Это был день, которого все с нетерпением ожидали с начала суда. Стражник отомкнул металлическую дверь, и Ванцетти, спокойно переступив невысокий порог, вышел из клетки и, медленно приблизившись к судебному клерку, поднял руку и произнес традиционную формулу присяги. Высокий лоб с глубокими залысинами, сетка морщин у глаз, глубокая складка над переносицей и пышные, обвисающие усы делали его много старше. Выглядел он на все пятьдесят. Одет он был аккуратно: темный костюм, белая рубашка, галстук-бабочка, черная и гладкая, высокий крахмальный воротничок. Говорил он уверенно, мало жестикулируя, на все вопросы отвечал спокойно, без раздражения. Объясняя свое пребывание в Уэст-Бриджуотере в ночь ареста, Ванцетти сказал следующую фразу: «Нам нужен был автомобиль, чтобы перевезти книги и газеты». Опытные журналисты, сидевшие в зале, настороженно взглянули на Тейера, который широко раскрытыми глазами смотрел на Ванцетти. Мур нервно сжимал мундштук трубки. А Ванцетти продолжал рассказывать, как он и его друзья собирались перевезти эти безымянные «книги и газеты» от людей «в пяти-шести городах и отправить их в надежное место, куда не заглянет полиция, и не пойдет по домам тех, кто активно участвует в социалистическом и рабочем движении, не будет конфисковывать эти книги и газеты, не будет сажать людей в тюрьму и высылать».

Это было первое упоминание об участии обвиняемых в рабочем движении, прозвучавшее в суде. То, о чем догадывались или подозревали многие, перестало быть тайной: в Саут-Брейнтри судили двух радикалов. И когда, объясняя причину своих путаных показаний, данных Стюарту, Ванцетти сказал, что «опасался назвать имена друзей и их адреса, так как знал, что почти у всех есть книги и газеты, из-за которых власти могут их арестовать и выслать», Кацман, отстранив своего помощника, принялся допрашивать Ванцетти сам. И первый же удар, который он нанес защите, заставил многих в зале, сомневавшихся в убедительности аргументов обвинения, почувствовать, что над судьбой обоих итальянцев нависла смертельная угроза.

Кацман заставил Ванцетти рассказать о том, как он вместе с Сакко бежал в Мексику. Но когда Ванцетти стал объяснять мотивы своего отказа идти в солдаты, Кацман прервал его и потребовал, чтобы из протокола заседания эта фраза была вычеркнута. Защита пыталась протестовать, но судья Тейер отклонил протест, мотивировка Ванцетти была вычеркнута.[7]

Допрос Ванцетти продолжался полтора дня. Затем показания давал Сакко, Кацман понимал, что более темпераментный Сакко не сможет продержаться так же спокойно, как его товарищ, и решил это использовать.

После выяснения ряда второстепенных подробностей Кацман осторожно подвел Сакко к истории с поездкой в Мексику.

— Вы говорите, что любите нашу свободную страну. Скажите, а в апреле 1917 года вы ее любили? Вам понятен вопрос? Тогда, пожалуйста, отвечайте.

— Я не могу ответить одним словом, — настаивал Сакко.

— Вы поехали в Мексику, — начал Кацман, — чтобы не стать солдатом той страны, которую вы любите?

— Да, — ответил Сакко, глубоко вздохнув.

— Как вы понимаете проявление вашей любви к этой стране?

Сакко молчал. Он знал, что ему ответить на этот вопрос, но барьер чужого, неродного языка преграждал путь его мыслям, не давал им воплотиться в твердые, почти ощутимо жесткие английские слова. Вместо всех певучих, пламенных итальянских слов и точных, звенящих гласными фраз он произнес короткое и безликое английское «Yes» — и сразу же увидел ехидную, заранее приготовленную улыбку Кацмана.

Здесь вмешались представители защиты. Помощник Мура — Джерри Маканарни, представитель респектабельной бостонской адвокатской фирмы, бывший на процессе официальным защитником Сакко, заявил, что он возражает против этих вопросов обвинения. Маканарни, стараясь как можно мягче объяснить политическое положение обвиняемых, сказал, что «этот человек и Ванцетти принадлежат к классу социалистов, что год назад в апреле происходили волнения, людей высылали; тысяча двести — тысяча пятьсот человек были арестованы в самом Массачусетсе».

Уэбстер Тейер его перебил:

— Собираетесь ли вы утверждать, что то, чем занимались подзащитные, было в интересах Соединенных Штатов и было направлено на предотвращение дальнейших преступлений со стороны властей? — Тейер весь дрожал от возмущения, пенсне — съехало с его переносицы и звякнуло о стол.

— Ваша честь, пожалуйста, — ответил возмущенный явным передергиванием его слов Маканарни, — я протестую против заявления вашей чести, так как оно нарушает права подзащитных, и прошу, чтобы это заявление не учитывалось присяжными.

— Протест отклоняется, — зло проскрипел Тейер, подбирая со стола пенсне и протирая его.

Когда Кацман после долгого препирательства с защитой вернулся к тому же вопросу, Сакко, казалось, полностью овладел собой и заговорил, упорно пробиваясь сквозь дебри английской фразеологии и фонетики. Он вспоминал свое детство, свои первые дни и годы на американской земле.

— Когда я здесь начал работать очень тяжело и работал тринадцать лет, тяжело работал, и я не мог отложить денег в банк. Я не мог послать своего мальчика в школу, многого не мог… Я мог видеть лучших людей, интеллигентных, образованных, их арестовывали и посылали в тюрьму на годы и годы. И Дебс,[8] один из великих людей этой страны, он в тюрьме, все еще в тюрьме, потому что он социалист… Он хотел, чтобы у работающего класса была лучшая жизнь, больше образования, чтобы можно было послать сына в школу, но его бросили в тюрьму. Почему? Потому что капиталистический класс не хотел всего этого, потому что капиталистический класс не хочет, чтобы наш ребенок пошел в школу, в колледж или Гарвард… Я хочу, чтобы люди жили по-человечески…

В зале было тихо. В клетке Ванцетти, подавшись вперед, напряженно слушал товарища. Репортеры поспешно записывали слова Сакко. Розина, его жена, нервно закусила край платка. А Сакко продолжал:

— Мы не хотим воевать, не хотим уничтожать молодежь. Мать, страдая, выращивает сына. Наступает день, когда нужно немного больше хлеба, и в это время мать хочет получить от своего сына этот хлеб, а Рокфеллеры, Морганы и другие, из высшего класса, посылают его на войну. Почему? Что такое эта война? Это не как во времена Линкольна и Джефферсона, — воевать за свободу своей страны, за лучшее образование… Она, война, — для больших миллионеров. Не за цивилизацию человека. А для бизнеса, заработать миллион долларов. Кто дал нам право убивать друг друга? Я работал с ирландцами, с немецкими рабочими, с французами, — с многими другими. Почему я должен идти убивать таких же, как они, людей? Я не верю в войну. Я хочу уничтожить все пушки…

Кацман с видимым удовольствием слушал эту исповедь Сакко. Для него исход этой игры уже не вызывал сомнений. При таком составе присяжных, какой ему удалось организовать, Кацман считал, что Сакко своей необузданной речью, полной социалистических высказываний, сам подписал себе приговор. И когда в полной тишине, воцарившейся в зале после заключительных слов Сакко, Кацман взглянул на присяжных, он понял, что добился своего. Присяжные растерянно переводили взгляды с Сакко, продолжавшего в задумчивости стоять на свидетельском месте, на Тейера, который невидящим взглядом смотрел прямо перед собой, скривив рот в брезгливой гримасе…

Было шесть часов, когда Кацман заканчивал свою заключительную речь. Обращаясь к присяжным, он патетически произнес:

— Вы здесь советчики, джентльмены, все двенадцать человек, и стороны пришли к вам и просят найти, где правда по вопросам виновности и невиновности. Мужи жюри, выполните свой долг. Поступите, как поступают мужчины. Будьте едины, мужи Норфолка!

Этот вечер судья Уэбстер Тейер провел в университетском клубе в Бостоне, готовя свою заключительную речь — наказ присяжным. Формула его была основана на обычных юридических трюизмах: человек невиновен до тех пор, пока не доказана его виновность, что разумное сомнение — это сомнение разумного человека, что косвенные доказательства иногда могут быть столь же вескими, как и прямые, и так далее. Подобно всем тщеславным людям, Уэбстер Тейер стремился придать своей заключительной речи совершенство литературного произведения. Неопределенные и порой двусмысленные метафоры одна за другой соскальзывали с его пера на бумагу: «Пусть звезда справедливого суждения и глубокой мудрости направляет ваши шаги в прекрасное царство, где верховенствуют Сознание, Повиновение Закону и Богу».

Утром, встретившись в столовой клуба с Джорджем Крокером, известным юристом, Тейер подсел к его столу. Еще до этого несколько раз в течение месяца Тейер заговаривал с Крокером о разбираемом деле. И в этот раз он обрушил на Крокера длиннейшие тирады о необходимости для настоящих американцев сплотиться против угрозы «красных», вроде тех, кого он сейчас судит. Старый консерватор, Крокер был шокирован поведением Тейера. Он считал даже упоминание разбираемого дела нарушением судейской этики и права обвиняемых на беспристрастный суд. И когда Тейер извлек из кармана листки со своей заключительной речью — наказом присяжным, и стал цитировать целые абзацы, Крокер был так возмущен, что потерял всякий интерес к своему грейпфруту. Покидая столовую, Крокер предупредил метрдотеля:

— Ради бога, никогда не сажайте этого человека за мой стол!

В день вынесения вердикта, 14 июля 1921 года, зал суда был переполнен. Стол Тейера украшали цветы — их прислали жены Кацмана и Кэйна. В последний раз прозвучал оклик, открывающий заседание, в последний раз Ванцетти и Сакко ответили: «Присутствую». Последние представления защиты предложить жюри считать подзащитных невиновными, которые, как и следовало ожидать, Тейер отклонил.

В семь часов пятьдесят минут присяжные приняли решение. Клерк суда после кивка Тейера спросил старшину присяжных, вынесли ли они вердикт. Потом вызвал:

— Никола Сакко.

Сакко, внимательно рассматривавший лица присяжных, поднялся с места, словно не понимая, что происходит, почему он здесь, отгороженный решеткой, а Розина вместе с их Данте там, по ту сторону.

— Поднимите правую руку, господин старшина присяжных, посмотрите на заключенного. Заключенный, посмотрите на старшину присяжных. Что говорите вы, господин старшина присяжных, виновен заключенный или не виновен?

Голос Рипли, раскатистый и громкий, отчетливо прозвучал в тишине:

— Виновен.

— Виновен в убийстве? — спросил клерк.

— Убийстве, — ответил Рипли.

Смысл услышанного только еще доходил до сидевших в зале людей, а клерк уже вызвал Ванцетти, произнес положенную формулу вопроса, и снова в зале прозвучал каркающий голос Рипли:

— Виновен… Убийстве… Первой степени…

И опять скороговорка клерка, произносящего обычные слова вердикта и задающего вопрос, все ли присяжные согласны с ним, и эхо со скамей присяжных, подтверждающих — «да», «да», «да»…

Неожиданно в эту сумятицу звуков ворвался сильный голос Сакко:

— Sono innocente![9]

Ванцетти все еще стоял с поднятой вверх рукой. Он обернулся к Сакко, а тот снова во всю силу крикнул в зал:

— Соно инноценте!

И когда присяжные, торопливо покидая зал, проходили мимо осужденных, Сакко дрожащим голосом крикнул им:

— Вы убили невиновных! Не забудьте: вы убили двух невиновных людей!

ШЕСТЬ ЛЕТ БОРЬБЫ

Вердикт присяжных, вынесенный 14 июля 1921 года в Дэдхеме, явился для прокурора Кацмана своего рода заключительным аккордом в игре, развернувшейся в точном соответствии с его замыслом. Осталось довольно исходом процесса и министерство юстиции. Двое его агентов — Фрэд Вэйанд и Лоуренс Лезерман — позднее в данном под присягой показании свидетельствовали: «Министерство юстиции и его отделение в Бостоне давно стремилось собрать достаточные для депортации Сакко и Ванцетти данные, но никак не могло их получить… Агенты министерства считали, что осуждение Сакко и Ванцетти за убийство будет одним из путей избавления от этих людей. Кроме того, агенты, располагавшие сведениями о деле Сакко и Ванцетти, прекрасно знали, что, хотя оба и были агитаторами, но никогда не являлись грабителями и не имели никакого отношения к преступлению в Саут-Брейнтри».

Годы, последовавшие за вынесением приговора, были заполнены непримиримой борьбой обеих сторон, участвовавших в процессе. Представители защиты, тщательно проанализировав процесс, указали на нарушение конституционного права Ванцетти и Сакко на беспристрастный и честный суд. Защита представила в соответствии с порядком судопроизводства штата Массачусетс дополнения к процессу с требованием пересмотра дела новым составом присяжных в свете обнаруженных уже после вынесения вердикта данных. Эти данные были настолько серьезными, что поставили под сомнение целый ряд свидетельств, на которых обвинение строило все дело.

Со своей стороны, представители обвинения делали все, чтобы помешать Комитету защиты Сакко и Ванцетти. Куда бы ни направлялись его добровольные помощники, за ними неотступно следовали агенты Кацмана и Стюарта.

Главными среди этих новых данных были: свидетельство капитана Проктора, показания свидетеля Гулда, свидетеля Пельцера и свидетельницы Лолы Хассам.

7 августа 1923 года капитан Уильям Проктор принимал в Бостоне двух посетителей. Во время разговора случайно было затронуто дело Сакко и Ванцетти, продолжавшее волновать весь мир, и капитан Проктор обронил следующее замечание:

— Если бы защита расспрашивала меня более подробно, я сказал бы, что не думаю, чтобы пуля прошла через ствол этого пистолета, да и прокурору Кацману, еще до суда, я говорил, что пуля сходна, но не уверен, чтобы она была выстрелена из того пистолета.

20 октября капитан Проктор подписал письменное свидетельство, главное содержание которого заключалось в следующем: «На суде районный прокурор не задал мне вопроса, нашел ли я какие-либо свидетельства того, что так называемая смертельная пуля прошла через пистолет Сакко… Районный прокурор хотел задать мне этот вопрос, но я неоднократно говорил ему, что, если такой вопрос последует, я буду обязан ответить на него отрицательно».

Как только Кацману стало известно признание капитана Проктора, он немедленно направил судье Уэбстеру Тейеру свое скрепленное присягой контрсвидетельство: Кацман не оспаривал сам факт, что Проктор на этот его вопрос ответил отрицательно, он отрицал лишь многократность расспросов.

Известный бостонский юрист Уильям Томпсон, сменивший Мура (Мур из-за разногласий с анархо-синдикалистами, возглавлявшими Комитет защиты, отказался дальше вести дело), понял, что свидетельство Проктора может стать серьезным основанием для пересмотра вердикта.

Кроме свидетельства капитана Проктора, защита смогла, наконец, получить показания свидетеля Роя Гулда, который 15 апреля 1920 года находился рядом с автомобилем гангстеров, покидавшим место преступления. Именно в него выстрелил бандит, когда автомобиль проехал железнодорожный переезд на Пирл-стрит. Ни один из свидетелей, выступавших во время процесса в Дэдхеме, не имел возможности видеть людей, сидевших в машине, с такого близкого расстояния, как Гулд. Гулд сразу же после происшествия сообщил свое имя и постоянный адрес в полицию Саут-Брейнтри и вскоре покинул город. Он колесил по Новой Англии, и почти не слыхал о суде, над Ванцетти и Сакко. Гулд показал под присягой, что человек, который стрелял в него из гангстерского автомобиля, стрелял почти в упор, не похож ни на Ванцетти, ни на Сакко, которых ему показали.

Луис Пельцер также сообщил представителям защиты, что 15 апреля он не видел стрелявших достаточно ясно, чтобы опознать их, намекнув при этом, что дать показания в суде его заставил помощник Кацмана — Уильямс. Подписав такое показание, Пельцер, вероятно, испугался последствий и в письме на имя Кацмана отказался от него.

Лола Хассам созналась представителям защиты, что ее показания «были сделаны под давлением и влиянием Майкла Стюарта, Броулларда, Уильямса и Кацмана». Она сказала неправду в суде из-за того, что полиции были известны «многие страницы ее интимной жизни, которые она не могла позволить предать гласности».

Все эти свидетельства защита представила на рассмотрение судье Тейеру в качестве оснований для пересмотра дела Ванцетти и Сакко при новом составе присяжных, указав, что вердикт присяжных от 14 июля основан на неверном толковании показаний капитана Проктора и что Пельцер и Лола Хассам являются «лицами, чьи свидетельства не могут служить основой для обвинительного вердикта в деле об убийстве», тогда как свидетельство Роя Гулда является непредвзятым и проливает новый свет на личность человека, который, вероятно, стрелял и в Берарделли и в Парментера.

В начале октября 1924 года судья Уэбстер Тейер закончил рассмотрение всех дополнительных аргументов защиты и контраргументов обвинения.

Касаясь свидетельства Гулда, Тейер заявил, что он сомневается, чтобы Гулд «сохранил правильное представление об образе Сакко (?!) в течение восемнадцати месяцев, если он лишь мгновение видел его, чтобы запомнить, в день убийства». Показания Пельцера, данные им защите, Тейер просто отбросил, указав, что ни Кацман, ни Уильямс не оказывали на этого свидетеля давления. В том, что касается Лолы Хассам, Тейер был предельно лицемерен, патетически восклицая в своем письменном обосновании отклонения ходатайства защиты, что частная жизнь свидетельницы не причина для того, чтобы не верить ее показаниям, данным под присягой. А признание капитана Проктора судья, заведомо зная, что не получит ответа на свой вопрос, свел к риторике: «Если капитан Проктор не обнаружил фактов, удостоверяющих, что смертельная пуля прошла через пистолет Сакко, почему же, когда у него была прекрасная возможность, он не сказал об этом?..» (Капитан Проктор умер в марте 1924 года и, естественно, через семь месяцев после своей смерти не мог ответить на этот вопрос.)

1 ноября 1923 года в Бостонскую ассоциацию адвокатов пришло письмо. На конверте стояла надпись: «Дело Сакко — Ванцетти». В письме некий датчанин Моллер, ожидавший депортации из США в Вашингтоне, сообщал, что, находясь недавно в тюрьме Атланты в заключении, он познакомился с гангстером из Провиденса Джо Морелли. В долгие тюремные вечера Морелли неоднократно рассказывал своему партнеру по камере Эмилю Моллеру о «делах» его шайки. Моллер, частенько писавший по просьбе Морелли различные апелляции и ходатайства в судебные инстанции, настолько расположил к себе гангстера, что тот, правда, не забыв взять клятву о молчании, рассказал ему историю ограбления кассира в Саут-Брейнтри.

В кратком изложении Моллера история выглядела так.

Перед рассветом гангстеры во главе с Джо Морелли собрались в салуне в Провиденсе. В Саут-Брейнтри приехали на «Гудзоне». На Пирл-стрит, вблизи фабрики, уже после «работы», их принял заранее ожидавший украденный «бьюик». На нем доехали до леса, где их уже ждал «гудзон». Там случилось непредвиденное: «гудзон» забуксовал, и они чудом выбрались из леса. (Когда был обнаружен гангстерский «бьюик», рядом с ним действительно заметили следы другого автомобиля.)

Бостонские адвокаты не придали значения этой версии. Однако 18 ноября 1925 года Сакко получил в своей камере какой-то журнал. В нем он нашел следующую записку:

Гангстер Селестино Мадейрос, португалец, находился в тюрьме Дэдхема одновременно с Сакко. Он был осужден за убийство, и его ждал смертный приговор. В то время он мог еще надеяться, что вместо смертного приговора за преднамеренное убийство он получит пожизненное заключение, так как помощник прокурора, который вел его дело, обещал ему это в случае чистосердечного признания. Мадейрос признался. Его соучастники получили пожизненное заключение. Мадейрос же был признан виновным в преднамеренном убийстве. Уверенный в том, что его дело будет пересмотрено, он подал кассационную жалобу. В это же время, находясь в тюрьме в Дэдхеме, он познакомился с Сакко, познакомился настолько, насколько позволял режим изоляции.

Сакко немедленно вызвал Томпсона, и вскоре все трое встретились в приемной Дэдхемской тюрьмы. Португалец согласился рассказать о своем участии в нападении на кассира фабрики «Слэтер и Моррилл». В его изложении события развивались следующим образом.

В четыре часа утра четверо итальянцев заехали за ним в отель «Закс» в Провиденсе (Род-Айленд). Приехали они на пятиместном прогулочном «Гудзоне». В лесу, возле Рэндолфа (штат Массачусетс), их встретил другой итальянец с «бьюиком». Пересев в «бьюик», они приехали в Южный Бостон, остановились в салуне на Эндрюс-сквер. Оттуда отправились в Саут-Брейнтри, где были к полудню. Остаток времени до намеченного часа провели в забегаловке в нескольких милях от фабрики. Во время нападения Мадейрос, по его словам, сидел в «бьюике» с кольтом тридцать восьмого калибра в руках. Он много выпил с утра, его трясло от страха.

— Те четверо, — рассказывал Мадейрос, — уговорили меня пойти с ними на это дело несколькими днями раньше. Это было в Провиденсе, в салуне. Говорили они как профессионалы, хвалились, что такого рода работа для них пустяк. Я знал, чем они обычно занимаются, — грабят вагоны и грузовики с товарами. Они немало поорудовали в Провиденсе. Вы понимаете, что я не могу назвать их имен, — такие вещи в нашем мире не прощают… Двое из них были лет двадцати — двадцати пяти, один лет сорока, четвертый лет тридцати пяти. Все были в тот день в Саут-Брейнтри в кепках. Не помню, были ли они бритые, — я пил с самого утра. Стреляли те двое, что были старшими. Двое из них жили на Норт-Мэйн-стрит в Провиденсе. Я знаю их фамилии — назвать не могу: вы должны меня понять.

Признание Мадейроса нуждалось в серьезном подтверждении, Нужен был умелый следователь, который проверил бы показания. И такой человек вскоре был найден. Герберт Эрманн, так звали этого человека, принялся за свое расследование 22 мая 1926 года.

Прежде всего Эрманн установил, что в апреле 1920 года Мадейрос находился в Новой Англии. К моменту ареста в июне того года у Мадейроса не было денег. Однако, выйдя из исправительного учреждения через шесть месяцев, он сразу получил из неизвестного источника солидную сумму, которая, как обнаружил Эрманн, почти точно соответствовала одной пятой части денег, похищенных грабителями в Саут-Брейнтри, Эрманн почувствовал, что находится на правильном пути. И тогда он решил разузнать, существовала ли в Провиденсе банда гангстеров, занимавшаяся грабежом товарных вагонов и грузовиков.

Старший инспектор полиции Провиденса Генри Коннорс буквально оглушил Эрманна: 18 октября 1919 года полиция арестовала банду гангстеров итальянцев американского происхождения, известных под именем Морелли, именно по такому обвинению! До середины мая 1920 года Джо, Фрэд и Паскуале Морелли находились на свободе. Их выпустили под залог до суда.

Возвращаясь в Бостон, взволнованный Эрманн рассуждал так: если банда Морелли причастна к ограблению в Саут-Брейнтри, то либо кто-то из ее членов, либо их наводчик должен был побывать в городе, выяснить время и день платежей. Вскоре ему удалось установить, что, когда велось следствие по делу банды Морелли, Джо Морелли в сопровождении дорожного детектива Роберта Карнса объезжал Род-Айленд и Массачусетс и указывал места, где банда обнаруживала, откуда производились отправки больших партий товара. Выяснилось также, что в одном из сообщений Карнса упоминалась фабрика «Райс и Хатчинсон» — в шестидесяти метрах от здания фабрики «Слэтер и Моррилл» в Саут-Брейнтри на Пирл-стрит! А в обвинительном заключении по делу банды Морелли числились и товары с этой фабрики.

Томпсон немедленно начал подготовку новых дополнительных показаний по делу Ванцетти и Сакко. И здесь выяснилась поистине поразительная вещь: любое утверждение защиты встречало немедленные контрутверждения обвинения, полученные от тех же свидетелей. И каждый раз Томпсон узнавал, что после того, как его помощники посещали тех или иных свидетелей, к ним немедленно наведывались представители властей и заставляли (иногда путем прямых угроз и шантажа) отказываться от своих же, данных под присягой свидетельств. Необходимо учесть, что обвинение представляло официальные власти штата Массачусетс, и помощникам прокурора штата или его округов не так уж сложно было объяснить свидетелям, в большинстве своем людям с темным прошлым, что полиция может снова заинтересоваться ими. А свидетелю Джимми Виксу, заключенному Чарльзтаунской тюрьмы, который подтвердил показания Мадейроса, рассказав, что тот неоднократно хвастался своим участием в деле в Саут-Брейнтри вместе с братьями Морелли, помощник районного прокурора Дадли Ранни просто пригрозил расправой…

Эрманн тем временем продолжал свои расследования в Провиденсе. Сержант Джэкобс из местной полиции, который в двадцатом году наблюдал за братьями Морелли, нашел в своей записной книжке того времени запись, в которой говорилось, что за несколько дней до 15 апреля 1920 года он видел одного из Морелли в новом черном прогулочном «бьюике». Зная наклонности этого человека, Джэкобс заподозрил, что машина краденая.

— Во время происшествия в Саут-Брейнтри мы подозревали Морелли, особенно в связи с тем «бьюиком»… Однако вскоре были арестованы Ванцетти и Сакко, а у нас твердых улик не было, и мы бросили это дело.

Постепенно Эрманн почти полностью восстановил картину преступления. Он определил всех его участников. Главарь — старший из банды — был Джо Морелли, гангстер, способный тщательно спланировать сложную операцию. Майк Морелли, нерешительный и неспособный к серьезной «работе», вероятно, стерег второй автомобиль. Тонни Манчини, постоянный сообщник братьев Морелли, хладнокровный убийца, по мнению Эрманна, был одним из двух стрелявших. Когда в 1921 году его арестовали за убийство, при нем был обнаружен автоматический пистолет «стар» с патронами тридцать второго калибра.[10] Таким образом, если бы удалось доказать, что именно Манчини стрелял в Берарделли, то дело можно было считать законченным, и невиновность Ванцетти и Сакко была бы доказана. Необходимо было немедленно допросить Джо Морелли и Тони Манчини.

Когда в приемную федеральной тюрьмы в Форт-Ливенуорте, в Канзасе, ввели Джо Морелли, Эрманн на мгновенье растерялся — этот человек удивительно напоминал ему Сакко. Такие же скулы, редеющие волосы, густые брови, нос такой же формы, как у Сакко, только чуть длиннее.

На все вопросы Эрманна Джо Морелли отвечал отрицательно.

Вернувшись в Бостон, Эрманн раздобыл в полиции фотографии Джо Морелли и показал их нескольким свидетелям. Мэри Сплейн уверенно заявила, что это Сакко. Многие ее поддержали.

Тогда Эрманн посетил Манчини в тюрьме Нью-Йорка. Однако и тот не стал подтверждать предположений Эрманна. И Манчини можно было понять — признание в убийстве Берарделли вело его прямо на электрический стул. А когда Эрманн заинтересовался пистолетом Манчини, то выяснилось, что он исчез из вещественных доказательств, хотя и значился находящимся в распоряжении суда и имел свой инвентарный номер. Так осталась непрочитанной еще одна неясная страница в истории уголовного мира, хотя многие признаки говорили за то, что именно здесь скрыта тайна происшествий в Саут-Брейнтри. Без содействия полиции штата было почти невозможно установить достоверно виновность банды Морелли, а о таком содействии и речи быть не могло — ведь в деле Сакко и Ванцетти обвинение представляло само Содружество Массачусетс!

В признании, сделанном Мадейросом, было две неясности: Мадейрос отказался подтвердить или опровергнуть, что в Саут-Брейнтри действовала банда Морелли, и не мог описать подробности ландшафта, ссылаясь на то, что был пьян. Исходя из этого, судья Тейер 23 октября 1926 года отверг апелляцию Томпсона, основанную на показаниях Мадейроса. Именно при рассмотрении этой апелляции и были оглашены защитой данные о сотрудничестве между обвинением и министерством юстиции с целью добиться обвинения Ванцетти и Сакко. Пытаясь скомпрометировать показания бостонских агентов министерства юстиции, помощник прокурора Дадли Ранни заявил: «Лезерман и Вейанд дали свои показания в пользу заключенных и выдали секреты своего министерства».

Все апелляции Томпсона в верховный суд штата оказались бесплодными. Апелляционная инстанция, ссылаясь на то, что Тейер при судопроизводстве руководствовался «принятыми в пределах штата нормами», не усмотрела в его действиях никаких нарушений законности.

Тем временем дело Ванцетти и Сакко давно уже вышло за пределы Массачусетса, за пределы Соединенных Штатов Америки.

С напряженным вниманием следили за судьбой своих зарубежных братьев по классу трудящиеся молодой Страны Советов. Газеты и радио рассказывали о перипетиях процесса, анализировали и разоблачали маневры реакции. 11 августа 1927 года «Правда» писала: «Провокационные бомбы подкладываются искусной рукой и взрываются или «обезвреживаются» невзорвавшимися. Эта кампания устрашения, рассчитанная на то, чтобы нагнать панику на обывателей и буржуазию, проводится систематически и с широким размахом. Американская буржуазия глуха, самоуверенна и, как пишет Ванцетти, твердо верит во всемогущество своего золота. Но грозный гул протестов доходит и до нее. И если она не сдается, то все же он заставляет ее настораживаться и маневрировать. В стране проходят массовые митинги протеста. Всему миру слышен голос советских людей, требующих: «Свободу Сакко и Ванцетти!»

25 декабря 1925 года в «Официальном бюллетене» Комитета защиты появилась статья Юджина Дэбса. В тюрьме Чарльзтауна Ванцетти закончил свои книжки «Подоплека суда в Плимуте» и «События и жертвы».

Активно включился в борьбу за жизнь Ванцетти и Сакко Коммунистический Интернационал. МОПР обратился с призывом к своим членам добиваться освобождения жертв произвола массачусетской юстиции. Движение протеста охватило весь мир. Американские посольства и консульства за границей почти ежедневно получали многочисленные письма протеста, петиции от участников митингов и демонстраций. С самого начала этого движения во главе его стояли коммунисты. «Только прямые революционные действия могут спасти итальянских свободолюбцев Сакко и — Ванцетти от смертной казни, к которой они приговорены», — указывалось в резолюции Центрального комитета действия французских коммунистов. Парижская «Юманите», боевой орган французского пролетариата, организовала сбор средств в фонд защиты Ванцетти и Сакко и призвала народ на демонстрацию к зданию американского посольства. И рабочий Париж вышел на гигантскую демонстрацию протеста. В рядах демонстрантов шли ветераны Парижской коммуны.

Такие же массовые демонстрации проходили в Женеве, Цюрихе и Базеле, Брюсселе и Мадриде, Лиссабоне и Стокгольме. Требования освободить Ванцетти и Сакко раздавались в Гааге, Варшаве, Копенгагене и Лондоне, в Центральной и Южной Африке, в мексиканской Гвадалахаре, в Гаване, в Рио-де-Жанейро.

Комитет защиты жертв фашизма и белого террора направил президенту США Кулиджу телеграмму из Парижа за подписями Анри Барбюса, Ромена Роллана и Альберта Эйнштейна, требующую освобождения жертв массачусетского судебного произвола. Сорок восемь часов в знак протеста против осуждения Ванцетти и Сакко бастовали рабочие и служащие Буэнос-Айреса…

Неотвратимо приближался день вынесения приговора…

ПРИГОВОР

9 апреля 1927 года, холодным, серым, сырым утром Ванцетти разбудили в пять часов. Обычный завтрак Чарльзтаунской тюрьмы: две сосиски, жаренная на соевом масле картошка, кружка кофе. После завтрака в ротонде старой крепости Ванцетти выкурил трубку, ожидая машину в Дэдхем. Там, в библиотеке тюрьмы, он встретился с Сакко. Они крепко обнялись.

Их окружили полисмены с ружьями…

В здание дэдхемского суда впускали строго по специальным пропускам.

Около десяти часов у здания суда остановился автобус. Из него под конвоем вышли Ванцетти и Сакко, скованные наручниками. На несколько минут они задержались на ступенях, ведущих к подъезду суда. Потом их провели через железные ворота наверх, к подъезду, а затем по коридорам в зал суда, в ту же самую клетку, из которой шесть лет назад раздался возглас Сакко: «Я невиновен!»

В зале стояла тишина. Как писал на другой день один американский репортер, ему казалось, что все присутствовавшие сдерживали дыхание. Ровно в десять, едва на колокольне Первой церкви на Черри-стрит пробили часы, в зале суда появился Тейер.

В сопровождении детектива, сгорбленный, с еще более постаревшим лицом, предшествуемый традиционным окликом судебного клерка, Уэбстер Тейер пробрался на свое место, расправил свою черную мантию неуверенными, старческими движениями. Он упорно избегал смотреть в сторону людей, сидевших в десятке метров от него за решеткой словно боялся их. И он действительно их боялся, потому что за те шесть лет, что прошли с его последней встречи с ними здесь, в этом же зале, из грозного вершителя правосудия Уэбстер Тейер, честолюбивый пасынок судьбы, превратился в обвиняемого, а они, там, за решеткой, стали его обвинителями, его судьями. Может быть, впервые Уэбстер Тейер чувствовал себя неуютно и одиноко в этом неприветливом ныне зале суда, где неоднократно раздавался стук его судейского молотка, звуки его скрипучего голоса. Тейер вглядывался в зал, пытался сосредоточиться, но все плыло перед его затуманенным взором. И только голос районного прокурора, невнятно потребовавший вынесения приговора, заставил его вздрогнуть. А судебный клерк уже выкрикнул:

— Никола Сакко, имеете ли вы что-либо сказать, почему смертный приговор не должен быть вам вынесен?

Сакко медленно встал. Посмотрел на сгорбившегося за длинным столом судью. Медленно начал:

— Да, сэр. Я не оратор. Я не очень в ладах с английским языком, и, как я знаю, мой товарищ, товарищ Ванцетти будет говорить следом за мной, и я должен дать ему эту возможность.

Клочок бумаги дрожал в его руке. Слегка постукивая свободной рукой по ограждению, словно подчеркивая ритм своей речи, Сакко продолжал, справившись с первоначальным волнением:

— Я никогда не знал, никогда не слышал, даже не читал, чтобы в истории было что-либо столь жестокое, как этот суд. После семи лет нас все еще считают виновными… Я знаю, что приговор будет между двумя классами — между классом угнетенных и классом богачей; столкновение этих классов неизбежно. Мы братаем людей с помощью книг, литературы. Вы — преследуете людей, тираните и убиваете их. Вы стремитесь раздуть национальную рознь. Поэтому я здесь сегодня, на этой скамье, потому что я из класса угнетенных. А вы угнетатели.

Сакко говорил. Он говорил не очень складно, потому что английские фразы, в которые он облекал свои мысли, не всегда выражали то, о чем он хотел сказать на своем родном языке. Однако зал слушал, слушал напряженно, и в каждом слове, звучавшем со скамьи подсудимых, кричало, рвалось наружу, из этой клетки, рвалось вон из этого затхлого судебного зала с его фальшивыми атрибутами «свободы и справедливости для всех» грозное, суровое обвинение…

Он говорил не больше пяти минут. Его последние слова были обращены к залу, хотя касались непосредственно Тейера:

— Как я уже говорил, судья Тейер знает всю мою жизнь, и он знает: я никогда не был виновен — ни вчера, ни сегодня — никогда.

Сакко сел. Легкое покашливание и осторожное шарканье пронеслось из конца в конец зала, и снова все стихло. А за решеткой уже поднялся со своего места Ванцетти. Он выглядел спокойным, почти веселым. В руке он держал листок бумаги с карандашными пометками.

— Да, — начал он мягко. — Что я хочу сказать, так это то, что я невиновен не только по делу в Брейнтри, но и по делу в Бриджуотере. За всю свою жизнь я никогда не крал, никогда не убивал и не проливал чужой крови. Вот что я хочу сказать. И это не все… Всю свою жизнь я боролся, чтобы искоренить преступления… Все, кто знает вот эти две руки, знают отлично, что мне никогда не нужно было выходить на улицу и убивать, чтобы получить деньги. Я могу сам, своими руками заработать себе на жизнь…

Со своего возвышения Тейер, наконец, посмотрел на говорившего, посмотрел слепым, безучастным взглядом, словно в собственную, любовно вырытую и давно изученную могилу. Он вспоминал свою фразу, сказанную им в наказе присяжным тогда, семь лет назад: «Убеждения обвиняемых преступны», и хотя он сам старательно вычеркнул ее из протокола, она снова и снова возвращалась к нему сейчас, когда он, стараясь казаться равнодушным, а на самом деле со страхом и напряженным вниманием слушал тяжелые, как удары профессионального боксера, слова Ванцетти:

— Мы знаем, что вы высказывали своим друзьям свою враждебность к нам, свое презрение к нам… Я уверен, что если бы люди, знающие все, что вы говорили о нас, обладали гражданским мужеством появиться в качестве свидетелей, может быть, ваша честь, — мне стыдно говорить это, потому что вы старый человек, а у меня у самого отец старик, — но, может быть, вам пришлось бы быть справедливым…

Он говорил об озлобленности Тейера против Мура, о практическом предательстве своего первого адвоката — Вахи.

— …Я уверен, что и вы, и мистер Кацман сделали все, что было в вашей власти, для того, чтобы еще больше возбудить пристрастность присяжных, их предубеждение против нас…

Я страдаю за то, что я радикал, и я действительно радикал; я страдаю за то, что я итальянец, и я действительно итальянец… Но я верю, что даже если бы вы могли казнить меня дважды и если бы я еще дважды мог родиться, я снова посвятил бы свою жизнь тому делу, за которое я ее сейчас отдаю.

Я закончил. Благодарю вас.

Он стоял за решеткой, слегка сгорбленный, бледный, с горящими глазами, удивительно живыми глазами мыслителя.

Тишину прорезал монотонный голос Тейера:

— Сначала суд объявляет приговор Никола Сакко. Решено и повелено судом, что вы, Никола Сакко, понесете наказание смертью путем пропускания электрического тока через ваше тело, в неделю, начинающуюся от воскресенья десятого дня июля, в лето нашего бога одна тысяча девятьсот двадцать седьмое.

— Решено и повелено судом, что вы, Бартоломео Ванцетти, понесете наказание смертью…

И снова из клетки со скамьи подсудимых раздался окрик Сакко:

— Вы знаете, что я невиновен! — Он указывает вытянутой рукой в сторону судьи Тейера. — Эти же слова я произнес семь лет назад! Вы приговорили двух невинных людей!

И когда на Ванцетти и Сакко вновь надели наручники и их друзья, столпившись у решетки, провожали приговоренных, Ванцетти, гордо вскинув голову, сказал им:

— Не падайте духом!

Их казнили 23 августа 1927 года в Чарльзтаунской тюрьме, в бывшей крепости северян, сражавшихся за американскую демократию.

Из письма Ванцетти Уильяму Томпсону:

Из письма Сакко его сыну — Данте Сакко:

Из письма Ванцетти к Данте Сакко: