Искатель. 1973. Выпуск №3

НЕОПЛАЧЕННЫЙ ДОЛГ

Итак, я — Инко Тихий, носивший на Земле имена Кетсалькоатля и Кон-Тики, возобновляю после пробуждения свои записки — отчет перед Разумом. Переход от сна к бодрствованию заложен в существе каждого, но требуется время, чтобы организм начал работать нормально. В «Хранилище Жизни» автоматы, пробудившие меня, не только отогрели мое тело, вернули силу мышцам, ввели в кровь бодрящие вещества, но и сообщили мне угол сдвига созвездий. Я был потрясен сознанием числа пролетевших тысячелетий. Меня разбудили люди, поднявшиеся в космос на своей высшей ступени развития. Я сам мечтал об этом, но увы! Мое пробуждение не принесло мне полного счастья…

Не знаю, чем вызвана мучительная боль в затылке: остаточным состоянием длительного замораживания или напряжением, с которым я старался взглядом включить автоматы пробуждения Эры.

Эра лежит спокойная и прекрасная, такая же, какой я видел ее на ложе холодного сна перед тем, как самому занять место рядом. Я не только помню, я ощущаю ее светлую прощальную улыбку.

Ее губы и сейчас полуоткрыты, готовые снова улыбнуться, ресницы способны вздрогнуть, глаза открыться, но… моя Эра остается недвижной.

Возможно, за время сна я утратил силу взгляда, в моем мозгу произошли какие-то изменения, и его ослабленные биотоки не в состоянии привести в действие автоматы…

Мои новые братья, на которых я лишь и надеюсь, проявляют ко мне участие. И мне стыдно признаться, что они кажутся мне более чужими, чем их дикие предки, которых я стремился приобщить к добру и знанию.

Те люди древности были яснее для меня: они боялись боли и смерти, но были отважны, они любили неистово и ненавидели безмерно, покорно трудились, но стремились к богатству и власти, были жестоки и кровожадны, но бывали нежны и сострадательны. А главное, всегда стремились узнать больше, чем знали, шли всегда вперед, жадные к неизвестному.

Новые люди, напоминая во многом прежних, все же в чем-то другие. Если младший брат их вождя как-то ближе и понятнее мне, то сам вождь с его уверенностью в гибели марианской цивилизации и даже с упрямой надеждой на это (во имя чего?), хоть и не жесток и кровожаден, как жрецы Холлы, но неприятен мне.

Женщины не играют, по-видимому, у них первой роли, как на Маре, но не подчинены мужчинам, как на древней Земле, и даже каким-то способом влияют на поведение мужчин. Сами они тоже принадлежат к изучающим, хотя и должны будут выполнять все обязанности матерей. Эта двойная нагрузка представляется мне странной. Может быть, моя Эра, проснувшись, ближе сойдется с ними, поймет их. Но ее нет со мной…

Боль в затылке невыносима. Что предвещает она? Скорый мой конец? Старшая из земных женщин, местная сестра здоровья, исследовавшая окоченевший труп фаэтессы, сомневается, полностью ли я подобен человеку и можно ли ко мне применять знакомые ей средства?

Но боль в затылке ничтожна по сравнению с болью в сердце. Ловлю себя на том, что я, ради любви к людям ушедший из своего времени, недостаточно сердечно отношусь сейчас к ним.

После совместного полета с Далем (так зовут брата вождя прилетевших людей) к «Хранилищу Жизни» и бесплодных попыток включить автоматы для пробуждения Эры я узнал, что земляне решили переправить «Хранилище Жизни» к Земле, чтобы изучающие могли там применить все свои знания для спасения Эры. Я благодарен им, я не напрасно поверил в них, погружаясь в холодный сон, но ведь у них нет нужных знаний!..

Я охотно согласился помочь вождю прилетевших людей, Галактиону, в попытке найти мариан. Правда, цели у нас с ним разные. Он стремится найти лишь следы их былого пребывания на Маре, убежденный в гибели цивилизации мариан, мне же нужны они сами, сохранившие древние секреты холодного сна и способные пробудить Эру.

Самое трудное — это не поддаться ужасающему одиночеству, победить свое горе, победить самого себя. Мне удалось это сделать потому, что мое желание спасти Эру совпало со стремлением людей разведать Map и спуститься на его поверхность.

Но что я увижу там? Ведь тысячелетия прошли не только в космосе, они пролетели и на Маре. Какой они оставили след? Ведь ничто в мире не может быть неизменным. Неужели прав холодный Галактион?

Я указал пилотам, в какое место следует посадить корабль, чтобы оказаться вблизи Города Долга.

Город Долга! Его символом были древнейшие стихи Тони Фаэ!.. Как хотелось бы прочесть их людям на земном языке!

У меня был пример Даля, овладевшего мертвым языком мариан, и опыт изучения древних живых языков Земли. И я принялся изучать современный язык землян. Он назывался русским, одним из самых распространенных в числе многих, все еще сохранившихся на Земле.

Мой словно просветлевший за время бесконечно долгого отдыха мозг подобен высохшей губке, жаждущей влаги. Он с легкостью впитывал в себя новые понятия. Люди радовались моим успехам и уже обменивались со мной репликами без переводчика.

К этому времени «Поиск» (улыбка судьбы снова свела меня с этим названием корабля) спустился на Map.

С той же тревогой, что и люди, смотрел я на поверхность родной планеты, которую, казалось, оставил совсем недавно.

Сколько охватывал взор простиралась голая равнина, изрытая ямами, полузанесенными песком. На непривычно близком (по сравнению с Землей) горизонте виднелась серебристая башня «Поиска», а за нею — горная гряда.

Хребты были на прежних местах, но в остальном я не узнавал Мара. Где же оазисы, на которых работали мариаие в скафандрах? Где же марианская растительность, пусть уступающая земной, но все же живучая, сочная, вкусная? Наконец, где же тоненькие цепочки следов остродышащих ящериц, единственных живых существ, обитавших на поверхности Мара?

Пустыня была мертва. Поражало отсутствие знакомого кратера, в котором прежде был оазис с утесом городских шлюзов перед ним.

В моем шлеме люди поместили электромагнитное устройство, позволявшее мне слышать их голоса. Я теперь уже достаточно понимал каждого из них, но в решительную минуту нам приходил на помощь Даль.

Глядя на мертвые пески, Галактион сказал:

— Анчару бы расти в этой пустыне, чахлой и скупой.

— Анчар — ядовитое дерево смерти из стихов нашего великого поэта, — объяснил Даль.

Дерево смерти! Даже ему не было места в этой пустыне!

— Оазис… здесь… был, — выговорил я на языке людей.

— Оазис? — переспросил Галактион. — Был? Это очень верно! И совпадает с моей теорией гибели марианской цивилизации.

Несколько дней подряд прилетевшие люди, называвшие себя археологами, с помощью хитроумной машины раскапывали горы песка. Однако все было напрасно.

Фиолетовое небо, красноватые пески, синие, словно земные тени, горы… «Планета Анчар», как назвал Map Галактион, объясняя, почему никто не обнаружил здесь следов жизни.

Мой скафандр фаэтов был неуклюж, и я почти не мог помогать людям. Как я жалел, что у меня не было легкого скафандра, в каком я выбегал когда-то на поверхность Мара!

Обе женщины всячески помогали Далю.

— Галактион! — позвала старшая (Эльга) мужа. — Твердая порода. Оплавленный гребень. На метеоритный кратер не похоже.

У меня перехватило дыхание. Я хотел объяснить Галактиону, что мы у цели! Но все русские слова разом вылетели у меня из головы. А Даль был занят с младшей из сестер (Таней) определением состава найденной породы. Он называл обнаруженные вещества, которые говорили им многое, а для меня были новыми понятиями, доказывающими, что здесь когда-то произошел ядерный взрыв.

Я понял, что ядерные взрывы — это и есть распад вещества, погубивший цивилизацию фаэтов.

— Галактион, — торжественно сказал я. — Мы у цели. Вы, люди, обнаружили занесенный песком кратер, оставшийся от войны распада между базами Фобо и Деймо, начатой накануне гибели Фаэны. Город Долга поблизости. Его почему-то тоже занесло песком.

— Потому что некому стало очищать скалу от наносов, — уверенно ответил мне вождь людей.

— Стебелек! — раздался взволнованный крик младшей сестры, Тани.

— Это первая такая находка на Маре, — обрадовался Даль. — Спасибо тебе, Инко, без тебя мы ее не нашли бы.

Я с грустью рассматривал стебелек со свернувшимися трубочкой листьями. Трудно было в нем узнать предка той самой кукурузы — дара звезд, — которая была привезена нами на Землю. Когда-то подземная река по прорытому древними марианами глубинному руслу питала влагой исчезнувший оазис. Но, видно, еще действовала былая оросительная система, если стебелек вырос здесь сам собой!..

Галактион сказал:

— Если и было орошение, то оно давно заброшено. Можно удивляться, что потомки фаэтов так долго жили на неприютной планете. Возможно, они переселились на Землю и какой-нибудь земной народ-завоеватель являет собой их потомков.

Меня покоробило такое предположение.

— Мариане не способны на завоевания!

— Но твои рассказы, Инко, должны были заронить в твоих соплеменниках желание жить под открытым небом, дышать естественным воздухом среди щедрой природы. Ради этого можно было и потеснить на Земле малокультурные племена. Все ясно! Очевидно, мариане и составили основу населения материка Мю! Вот почему там была так высока культура. Моя гипотеза подтверждается, многое становится понятным!

Что я мог возразить? Отказываться от надежды, что потомки переселившихся на Землю мариан сохранили в древних письменах секрет холодного сна? Я стал расспрашивать о материке Мю.

— Увы, друг, — ответил Даль. — Материк Мю, если и существовал, то погиб в одном из катаклизмов, потрясших Землю многие тысячи лет назад. Едва ли кто-нибудь мог выжить или сохранить письмена. Но земные ученые помогут тебе, откроют секрет холодного сна вновь.

Галактион торопил продолжать раскопки, ему хотелось добраться до утеса шлюзов, и он все расспрашивал меня, где его искать.

Я первый заметил хорошо знакомый мне по прежней жизни на Маре зловещий столбик песка на горизонте и предупредил людей о надвигающейся опасности.

— Мы не станем бросать раскопки, — упрямо заявил Галактион. — Лишь ради них мы здесь.

— Надо спасаться, — убеждал я.

Я уже переживал подобную бурю, когда с Моной Тихой отправился в заброшенный Город Жизни искать тайник добра и зла.

Буря, как и тогда, упала прямо с неба. Люди еще не знали, что на Маре вихревые возмущения атмосферы перемещаются не только по поверхности планеты, но и вертикально.

Вихрь обрушился на пустыню, и она ожила в неистовом, но мертвом движении. Ураган сбил всех с ног, кроме меня, устоявшего благодаря неуклюжему, но устойчивому скафандру фаэтов.

Внутрь шлемов проникал грохот бури, пересыпавшей горы песка. Небо скрылось. Тяжелые тучи спустились к самой поверхности, а им навстречу встала черная колонка, которую люди зовут смерчем. Упершись в небо, он словно закрутил там тучи спиралью.

Скоро и мой скафандр не удержал меня на ногах. Я оказался рядом с Галактионом, который пытался с помощью электромагнитной связи передать на корабль местонахождение своей экспедиции, чтобы пилоты потом могли откопать нас.

Я услышал в шлеме и голос Даля, говорившего на родном мне языке. Он тревожился, но, оказывается, не за себя, даже не за женщин, а за меня, свидетеля древности.

— Нельзя, чтобы все так нелепо кончилось, — сказал он.

— Нельзя, — согласился я, думая о спящей Эре. — Будет страшно, если она проснется, а меня не будет.

— Мы выживем, Инко! Нам нельзя не выжить!

— Ты знаешь, горячий Даль, когда меня еще не повалило, я успел заметить, что черный смерч, пройдя вблизи засыпанного кратера, на миг открыл утес шлюзов.

— Вот видишь! Я говорю, мы не имеем права погибать! — взволнованно воскликнул Даль, но уже по-русски.

— Не имеем, — подтвердил Галактион.

— Как же нам выбраться? — спросила Таня. — Нас засыпало, как в могиле. — И она замолчала.

— Не смей, Таня! Ты девушка Земли, — сказала Эльга, очевидно не желая, чтобы люди проявляли при мне слабость.

А я и сам был в отчаянии оттого, что не могу что-либо сделать, никому не могу помочь, что никогда больше не увижу ни Мара, ни Земли, ни Эры…

И тут Даль сказал:

— Выжить — это наш долг.

Долг? И я прочитал на родном своем языке стихи о Долге:

— Сильные слова, — помолчав, сказал Даль и добавил по-русски: — Люди в неоплатном долгу перед марианами, предотвратившими столкновение Земли с Луной.

УЧЕНИЕ СТРАХА

С горьким чувством иду я по затхлым и пыльным галереям глубинного Города Долга. Только в ближних к шлюзам пещерах можно встретить бесшумные тени… Да, только «тени мариан»! Как мало напоминают они моих современников!

Великий Жрец всюду сопровождает меня. Походя на большеголового ребенка с тоненькими ручками и ножками, он не достает мне до плеча и говорит дребезжащим, плаксивым голосом:

— В древней келье, которую отыщет божественный Инко, будет создан храм, где поклоняющиеся воздадут сердечную хвалу сыну Моны-Запретительницы.

Мне уже привелось быть богом Кетсалькоатлем на Земле, и я поклялся никогда больше не играть подобной роли; и вот, спустя тринадцать тысяч лет, помимо моего желания, меня снова провозглашают божеством, но теперь на родном Маре, не знавшем в мое время никаких суеверий, к Жрец привык к моим протестам и терпеливо разъясняет божественное учение страха.

— Как могли вы дойти до этого? — перебиваю я.

И Старый Жрец не устает напоминать, что еще Великий Старец (их главный бог!) первым наложил запрет на опасные знания. Затем его великий пророк Мать Мона запретила полеты в космос к Земле, населенной чудовищами, которые вырывают друг у друга сердца и стремятся в своей свирепой жестокости к захвату чужих стран, к порабощению или уничтожению народов. И эти демоны непременно прилетят на Map, чтобы разделаться с марианами. У мариан одно средство спасения: уйти навек в глубинные убежища и никогда не появляться на поверхности. Вот почему уже тысячи циклов в пустынях Мара не осталось никаких следов мариан, все оазисы засыпаны песком, великое орошение заброшено, мариане питаются только тем, что можно получить в недрах.

Итак, Великий Старец — первый бог, а чудесные стихи Тони Фаэ, нашего древнейшего поэта, стали теперь бездумными молитвами. Мариане бормочут их во время религиозных обрядов. Невежество порождено страхом, разложившим культуру, убившим Знание. Не мудрено, что ни Великий Жрец, изучавший больше других, ни кто-либо другой из мариан ничего не слышали о холодном сне. Для них я просто бессмертен, как и подобает богу. Бедная моя Эра! Кто пробудит тебя? И когда?

С немалым трудом нахожу я в сети новых пробитых туннелей старую «пещеру подземного дерева». Конечно, от растения не осталось и следа, но древние кельи на месте. И мое сердце болезненно сжалось. Грустно смотрю я на знакомую с детства стену. Сейчас здесь нет энергопотока, и на ней не вспыхивает красками взрыв метеорита, сразивший моего отца. На месте былой картины среди каменных натеков с трудом можно угадать древний барельеф с чудо-башней фаэтов, с помощью которой они летали среди звезд. При виде очертаний сказочного корабля горькие воспоминания охватывают меня. Рассматриваю сохранившиеся фигурки в диковинных скафандрах, и они оживают в моей памяти. Вот так с краю могла бы стоять Кара Яр, холодная и яркая, мужественная и спокойная. Рядом с нею Нот Кри, всегда споривший, ничего не принимающий сразу, бесстрастный в суждениях, но безутешный в любви и горе. Одна нашла себе могилу в земле инков, разверзшейся под нею, другой не пожелал выплыть из водоворотов острова Фату-Хива. А вот справа — моя несравненная, нежная, кроткая и самоотверженная сестренка Ива! Она осталась на Земле ради людей с другом своей жизни, мудрым добряком Гиго Гантом. А вот эта, едва различимая фигурка в центре, словно прикрытая каменным занавесом, могла бы быть моей Эрой, которая не умерла, как все другие, и которая все же не жива.

С потолка кельи свисает сталактит, которого не было прежде. С полу к нему тянется оплывший сталагмит. Здесь на этом месте услышал я впервые стихи Тони Фаэ о долге:

Я произнес эти слова, когда нас с людьми засыпало песком и уже не осталось надежды на спасение.

А жрецы страха, оказывается, в ужасе наблюдали за действиями страшных пришельцев, свирепых демонов Земли, ищущих вход в Город Долга, чтобы вырвать сердца у мариан, захватить их родные пещеры.

И жрецы исступленно молили всемогущего бога, Великого Старца, спасти мариан, послать на земные чудовища все силы Мара.

И когда, словно в ответ мольбам, взмыли в воздух тучи песка и Черный Смерч засыпал жестоких демонов, на глаза у бледных перепуганных мариан навернулись слезы благодарности.

И вдруг электромагнитная связь, перехватывавшая до сих пор лишь устрашающую речь землян, донесла до мариан слова главной из молитв, которую читал кто-то из пришельцев на древнейшем языке мариан, сохранившемся в богослужениях.

Мариане были потрясены. Ведь им напомнили о долге, всколыхнули доброе начало, заложенное в сердце каждого. И мариане, преодолев свой страх, пришли на помощь засыпанным песком пришельцам. Они не могли не прийти. Такова была их сущность.

И в шлюзе города, освобожденные от скафандров, мы, пришельцы (я и мои новые друзья с Земли), жадно вдохнули искусственный воздух Города Долга.

Мариане топтались вокруг нас, протягивая тоненькие ручки, большеголовые, похожие на робких и любопытных детей, наивных, пугливых и добрых.

Надо было видеть, в каком неподдельном ужасе шарахнулись они в сторону, узнав, что пришельцы действительно люди с Земли (то есть демоны), а я — древний марианин, легендарный Инко, сын Моны-Запретительницы, покинувший Map более шести тысяч циклов назад, а значит, живое подтверждение божественного учения страха. Ведь именно Инко встречался на Земле с чудовищами, вырывавшими сердца, именно из-за него Мона запретила полеты на Землю.

Я постарался разуверить их в своей божественности, рассказал о холодном сне, даже признался, что рассчитываю на их помощь в пробуждении Эры, но маленькие большеголовые дети лишь недоуменно моргали огромными, как у ночных птиц Земли, глазами. Они ничего не знали о холодном сне и той, что до сих пор спит в «Хранилище Жизни».

Даль, мой новый друг, стал с жадностью расспрашивать мариан, которые с трудом понимали его. Галактион и Эльга показали себя подлинными изучающими. Несмотря на все пережитое, они были увлечены теперь историей «ископаемой народности», как назвал Галактион глубинных мариан.

Мне же было горько узнавать историю увядания великой марианской культуры, наследовавшей цивилизацию фаэтов, ныне задавленной, поглощенной религией страха.

Видимо, не сразу восторжествовало это мрачное учение. Культура мариан долго сопротивлялась. И не один раз был нарушен запрет Моны лететь к Земле. Но, очевидно, привезенные оттуда впечатления говорили не в пользу людей. И недальновидные Советы Матерей вместе с новыми жрецами повернули цивилизацию мариан в тупик. Уничтожались всякие следы пребывания мариан на поверхности. Ее можно было видеть лишь жрецам-стражам через оптические устройства, которые люди называли «перископами».

От такого перископа не отходила младшая из женщин Земли, Таня. Она больше других страдала от заключения, первая ощутила себя пленницей.

Мариане, конечно, не прибегали к силе, к принуждению. Мы пользовались в Городе Долга полной «свободой». Но скафандров и шлемов с переговорными устройствами у нас не было.

Когда Таня увидела в перископ космонавтов с «Поиска», бродивших на месте наших недавних раскопок, она поняла, что не в состоянии дать им о себе знать без скафандров и шлемов. Она попросила Даля объяснить мариаиам, что необходимо сигнализировать людям. Но мариане боялись. И слова Даля напугали их еще больше. Таня не понимала этого, не могла понять.

Мне тоже нелегко было понять, как мариане отказались от познания Вселенной, вычеркнули из своих знаний звездоведение. Выводы учения страха, хоть на чем-то прежде основанные, постепенно выродились, превратились в пугающие образы демонов с Земли. Как же могли мариане выдать свое присутствие этим демонам, сила которых таилась, конечно, в их угрожающей башне.

И мариане затаились в своих норах. А вместе с ними «свободными пленниками» сидели и мы.

Космонавты приходили к месту раскопок каждый день и, выбиваясь из сил, пытались откопать наши трупы. Но им удалось найти лишь механический копатель, которым управлял Даль, и больше ничего…

По-видимому, они получили с Земли какое-то указание, потому что принесли с собой странное сооружение из легких труб. Они оставляли указательный знак на том месте, где «погибла первая марианская археологическая экспедиция», чтобы новые корабли землян могли найти это место и откопать погибших археологов.

Оставив знак, пилоты двинулись к видневшемуся вдали «Поиску». За ними потянулись цепочки следов на песке.

— Они уходят! — в отчаянии крикнула Таня. — Они сейчас улетят!

Рыдания не надо переводить на другие языки, они понятны всем и на Земле, и на других планетах.

— Надо догнать, остановить их, — сказал Даль и обратился к Великому Жрецу, умоляя его отдать хотя бы один скафандр или даже шлем от него, в котором было переговорное устройство.

Великий Жрец закивал своей тяжеловесной для его хрупкого тела головой, что означало у мариан отрицание, отказ.

Мне пришлось объяснить это Далю.

Мы с ним вместе прильнули к перископу.

Шлюзы находились над нами, выбитые в утесе. Я хорошо знал их устройство. Их никто не охранял, да мариане и не способны были применять силу.

Решение озарило меня. В памяти вспыхнули незабвенные дни юности и увлечение бегом без дыхания.

Кара Яр, Hoт Кри!

Многим тогда это казалось нелепым дурачеством. Но вот настал миг, когда я должен был доказать, на что способен марианин.

— Что он делает? — закричала Таня. — Остановите его!

Мариане испуганно отшатнулись от меня, когда я ринулся к шлюзам.

Без всякого скафандра, в одном облегающем костюме, в каком я пролежал тысячелетия в «Хранилище Жизни», я выскочил из шлюза в пустыню.

Здесь, на Маре, я уподобился земным ловцам жемчуга, ныряющим порой на несколько минут в океан.

В свое время, увлекаясь бегом без дыхания, мы с Ивой и Карой Яр мечтали, что мариане когда-нибудь смогут приспособиться к «острому дыханию», наподобие остродышащих ящериц, чтобы наши потомки смогли наконец выйти из глубинных убежищ на поверхность, под фиолетовое небо. К сожалению, это так и осталось несбывшейся мечтой. На деле наши «потомки» совсем отказались от поверхности планеты с ее непригодной для дыхания атмосферой. И их раса совсем увяла… в глубине.

Но я принадлежал еще к прежним марианам, которые шутя, ради спорта, пробегали без дыхания в пустыне по тысяче и больше шагов.

Помню, как волновал меня всегда переход от сумрачной пещеры к сиявшей в лучах солнца пустыне. Правда, это не шло ни в какое сравнение с земным освещением. Но глаз наш непостижимо приспосабливается к самым резким изменениям силы света.

Я бежал, вначале зажмурившись, потом открыл глаза и увидел перед собой две удалявшиеся фигуры в скафандрах.

Сколько сот шагов до них?

Ноги мои размеренно двигались, неся меня.

Последний вдох я сделал в шлюзе перед тем, как выскочить в пустыню. Конечно, ни один марианин не мог представить себе, что это возможно. Но я должен был спасти людей, должен был спасти мариан, победив их лжестрах, должен был пробудить свою Эру.

Я пробежал шагов триста. В глазах у меня помутилось. Ведь я так давно не тренировался в этой игре!.. И все-таки навыки, обретенные моим телом ценой неустанных тренировок, не исчезли бесследно. Даже спустя долгие годы (я исключаю тысячелетия сна, к счастью, ничего не изменившего во мне), словно ощущая вернувшуюся юность, я превратился в бег. Да, именно не бежал, а превратился в бег. В другое время я не поверил бы, что это возможно… И еще мне в спину дул ветер, больно раня песчинками голый затылок, шею и уши, но помогая бежать.

Вскоре я почувствовал, что бежать больше не могу, рот открылся, чтобы глотнуть отравленный воздух, как это бывает на Земле с тонущими. Мне показалось, что ноги мои подкашиваются, в глазах помутнело.

Но, сильно нагнувшись вперед и вынеся перед собой ноги, я не упал. И еще через мгновение снова с прежней яркостью увидел башню корабля «Поиск», две фигуры в скафандрах, приближавшиеся к нему.

Я думал только о том, что от того, добегу ли я до корабля или нет, зависит все будущее Мара, мариан, людей, Эры…

И силы вернулись ко мне раньше, чем я пробежал половину пути до «Поиска». Снова ноги сами собой понесли меня к цели.

Тут один из космонавтов обернулся, может быть, для того, чтобы в последний раз взглянуть на оставленный знак, насколько он приметен. И он увидел меня, ошеломленный несуразным видением. Мог ли человек (а я ему представился, конечно, человеком) бежать без скафандра по пустыне чужой планеты?

Он неуклюже бросился мне навстречу. Но я бежал быстрее. Сказались мои натренированные в земных условиях мышцы. Ведь на Маре для меня была лишь половина привычной тяжести. И я не бежал, а летел к «Поиску».

И добежал. Я промчался мимо космонавта, спешившего ко мне (это был Крутогоров), мимо другого, только теперь обернувшегося на возглас командира.

Я ухватился за внешние скобы, как когда-то в древности мой друг Чичкалан (Пьяная Блоха), и взлетел по ним к корабельному шлюзу, который открывался сам собой.

Больше я ничего не помню.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Я поклялся вернуться к своим запискам лишь в день пробуждения Эры. И вот я дождался его.

Трудно передать, что переживаю я сейчас, умудренный несколькими жизнями, которые прожил на непохожих планетах в разные тысячелетия.

Я снова чувствую себя робким, как в непостижимо далекой юности. Мне страшно предстать перед Эрой. Какие чувства вызову я в ней; радость или горе? Имею ли я право что-либо напоминать ей, вступающей в новую жизнь? Люди слишком часто разрушают свои семейные пары, расходятся. Можем ли мы с Эрой быть исключением?

Вместе с двумя земными учеными вхожу я в космический корабль ближних рейсов, который постоянно курсирует между Земными научными центрами и «Хранилищем Жизни», доставленным на околоземную орбиту.

Сколько раз я уже подлетал к этому космическому центру, выросшему вокруг прозрачной камеры, где продолжала спать моя Эра!

В стороны от прозрачного куба протянулись толстые спицы огромного колеса, напоминавшего базу Фобо. По существу, это и была орбитальная научная станция, на оси которой, сохраняя невесомость парящего в воздухе саркофага Эры, находилось «Хранилище Жизни». В ободе же колеса, где ощущалась нормальная земная тяжесть, работали, сменяя друг друга, ученые. Сменяя… в поколениях.

Сколько раз я посещал их лаборатории, знакомясь с ходом столь трудных, требующих невероятной выдержки и терпения планомерных и неотступных работ. И всякий раз я просил провести меня к прозрачной камере с висящим саркофагом, вход куда до поры до времени был строжайше запрещен. Через прозрачные стенки и крышку «гроба», биованны, я любовался чертами дорогого мне лица.

Оно, как на миллионах изображений, знакомых каждому живущему на Земле, оставалось прежним, готовым улыбнуться, ожить, радуясь свету и добру…

Я занимаю кресло напротив профессора Неона Дальевича Петрова. Неон — сын моего первого друга среди новых людей. Виднейший биолог (жизневед по-мариански) объединенного мира Земли, посвятивший свою жизнь проблеме анабиоза высших организмов. В свое время Даль сказал, что если не он, то его сын Неон сделает так, что я увижу свою Эру живой и по-прежнему прекрасной.

Сам Даль занимался совсем иными проблемами, но слово свое сдержал. И теперь напротив меня сидят его сын, заслуженный профессор, и его внук, молодой ученый. Десятки тысяч животных были погружены ими в холодный сон и благополучно вернулись к жизни. Более тысячи человек проделали на себе опаснейший эксперимент и были пробуждены. И последним из них стал сам Неон Петров. Потому он кажется таким молодым, хотя недавно отметил свой пятидесятилетний юбилей, а также появление внучки, которую назвали Эрой — и в честь моей подруги, ждавшей своего пробуждения, и в честь новой эры (такое совпадение звуков марианской и земной речи!), наступившей со дня начатого полвека назад «космического переливания крови».

Сын Неона Иван сам разбудил отца после его семилетнего сна в анабиозе. Это была первая крупная научная работа молодого ученого.

Но что значат семь лет по сравнению с тринадцатью тысячами лет моей Эры! Но ведь я-то живу, как и все остальные на Земле, спящие только по ночам! Так я успокаиваю сам себя.

Неон уверен в успехе пробуждения, к которому так долго никто не решался приступить. Но я знаю: более критически настроенный и не по летам осторожный Иван волнуется.

Из тысячи человек, погружавшихся в анабиоз, только двое не проснулись. И трое скончались вскоре после пробуждения.

— Только пять человек на тысячу, — говорит Петров-отец.

— Целых пять человек на тысячу! — говорит Петров-сын.

Все зависит, как на это смотреть…

Но почему мне волноваться? Поколения ученых в течение полувека во всех тонкостях изучали аппаратуру древних мариан. Разобрав саркофаг-биованну, в которой я спал, они построили второе «Хранилище Жизни» и для пробы усыпляли и пробуждали в нем животных и людей, самоотверженно шедших на рискованный опыт.

Чем отплатить мне им? Впрочем, они рассматривают свои усилия как выполнение долга перед марианами, в свое время предотвратившими столкновение Земли с Луной.

Пилоты привычно подвели космический корабль к месту стыковки. Мое сердце колотилось в груди, готовое выскочить. Я не думал, что оно может так биться у стариков.

Бритое энергичное, оттененное седоватыми висками, пожалуй, даже чуть суровое лицо Неона Петрова спокойно, а Иван щурится, проводит рукой по белокурым длинным волосам и нервно теребит курчавую, плохо растущую бородку.

По внутреннему переходу в месте стыка корабля мы перебираемся на орбитальную станцию. Научные сотрудники исследовательского центра почтительно встречают своего руководителя и радуются Ивану, общему любимцу.

Неон действует быстро и решительно. Слишком много времени уже было затрачено на подготовку. Он предлагает немедля приступить к пробуждению Эры.

К своему изумлению и радости, я узнаю среди присутствующих, прилетевших раньше нас, своих старых друзей: прежде всего Эльгу Сергеевну, ныне члена-корреспондента Академии наук, все еще бодрящуюся, но сильно располневшую женщину с белоснежными волосами, заложенными тяжелым узлом на затылке. Десять лет назад я присутствовал на ее серебряной свадьбе с академиком Леонидом Песцовым. Галактион Петров, тоже давно уже академик, не мог ей простить разрыва с ним, к которому, по его мнению, не было никаких внешних поводов, и спустя столько лет все же не явился на серебряную свадьбу. Но сюда он прилетел. Очень постаревший, сутулый, с ненужной в условиях невесомости, но привычной палочкой в руках, он стоял в стороне, удерживаемый магнитными подошвами. Он присутствовал здесь как самый почетный гость, как руководитель первого отряда ученых, нашедших в космосе «Хранилище Жизни».

А вот Даля и его жены Татьяны Сергеевны, моих самых близких друзей, не было. Оба они много лет жили вместе в Антарктиде. Он освобождал ото льда материк, а она искала на нем стоянки доисторического человека, и не только искала, но и нашла незадолго до своей кончины. Я обещал прилететь к одинокому теперь Далю, и, возможно, с Эрой, после ее пробуждения…

После пробуждения!

Как предстану я перед нею, седобородый старец, заканчивающий свою жизнь на Земле, куда мы с Эрой так стремились? Ей еще предстоит увидеть дальнейшую жизнь людей, тех, кто распространяет сейчас на весь Земной Шар принципы, которые мы вместе с нею закладывали когда-то в основу общины инков: трудятся все, бесплатный хлеб всем…

Кем я стану для Эры? Древний старик, лишь носящий имя любимого в прошлом юноши? Живое, но «дряхлое», материализовавшееся вдруг воспоминание о прежней жизни?

Впрочем, я не так уж дряхл. В особенности если сравнить меня с Галактионом или хотя бы с тем же неистощимым весельчаком Песцовым, супругом Эльги Сергеевны. По курьезному стечению обстоятельств, если сбросить со счетов время моего многотысячелетнего сна, то я как-никак моложе этих академиков.

Слабое утешение! Вряд ли оно поможет Эре перенести неотвратимый удар.

Но ничего не поделаешь. Можно с помощью холодного сна перескочить через десяток тысячелетий, но невозможно двинуться даже на день назад, не говоря уже о том, чтобы помолодеть хоть на десять лет! Таков закон причинности!

Десять лет! Смешно! Что значат они в моем преклонном возрасте? Восемьдесят, семьдесят — не все ли равно!

Чтобы быть ровней моей Эре, мне надо помолодеть на пятьдесят, вернее на пятьдесят один земной год!..

Цилиндрический коридор, в конце которого помещалось «Хранилище Жизни», чем-то напоминает мне оранжерею фаэтов, хотя он и непрозрачен.

Мы, присутствующие при пробуждении, стоим около единственной прозрачной стенки, примыкающей к «Хранилищу Жизни». Отсюда виден висящий в воздухе «гроб» моей Эры. Впрочем, его надо называть биованной.

Иван ведает автоматикой, той самой, которая не сработала полвека назад. Неон руководит последовательностью операций, отвечая за их биологический и психологический результат. Мы с ним долго обсуждали, как подготовить Эру к встрече со мной.

Неон — человек редкого хладнокровия и чуткости. Меня он понимал с одного взгляда. Мне не приходилось встречать подобных людей или марсиан даже в мое далекое время. В нем словно одновременно жили Нот Кри, Кара Яр и Гиго Гант, друзья моей прошлой жизни.

Он утешал меня:

— Хорошо, что тебе, Инко, не удалось в свое время включить автоматику биованны Эры. Из-за обнаруженных неисправностей Эра никогда не проснулась бы.

Так, или почти так сказали бы мне Кара Яр или Гиго Гант.

— Чудо, что тебе удалось проснуться самому. Теперь все будет в порядке. — Это уже звучал голос Нота Кри.

И так же, как пятьдесят один год назад, я видел заполнившийся мутным туманом прозрачный куб «Хранилища Жизни». Но теперь передо мной был специальный экран, на котором можно было наблюдать без помех все, что происходит в камере.

Крышка гроба поднялась, та самая крышка, которую я так безуспешно пытался поднять силой воли, даже отчаянием.

И лицо Эры дрогнуло. Ресницы шевельнулись. Нежные губы раздвинулись в улыбке.

Это было невероятно! Незадолго до этого ледяная, мертвая, как метеорит, она ожила теперь в улыбке…

Глаза ее открылись, и она стала ими кого-то искать около себя. Потом сделала резкое движение корпусом (ее мышцам, разогретым массажем, была возвращена былая сила). От этого движения тело ее взмыло над «гробом» и повисло в тумане.

Наука Земли победила! Чудо свершилось! Но почему же чудо? Тринадцать тысяч лет? Но ведь одноклеточные организмы, обнаруженные в вечной мерзлоте Земли, оживали спустя двести пятьдесят миллионов лет! Значит, не чудо, а явление природы, которым можно овладеть. И я сам тому первое доказательство. Но теперь не я один буду свидетелем древности.

На экране было видно, как озабоченно озирается Эра, конечно разыскивая меня. Она уже заметила исчезновение из камеры второго саркофага. Он был давно извлечен, чтобы на нем изучить всю технику марианского холодного сна.

Неон Петров подошел ко мне и тихо сказал:

— Ты можешь обратиться к ней, Инко. Она должна узнать твой голос, если… если память ее проснулась вместе с ней.

Неон испугал меня, и я поспешно позвал Эру через микрофон.

— Эра, родная! С бодрым утром новой жизни!

— Инко?! Какое счастье! Ты уже проснулся? Где же ты? Кто нас разбудил? Люди или мариане?

— Люди, подруга моя! Люди, которые достигли того уровня развития, о котором мы с тобой для них мечтали.

— Как хорошо, — вздохнула Эра. — Но где же ты, почему я только слышу твой голос и не вижу тебя?

Я любовался лицом Эры на экране, сменой на нем радости, недоумения, тревоги, потом снова счастливой улыбки.

Профессор Неон Петров решительно открыл дверь в прозрачную камеру и смело вошел в нее. Клубы пара вырываются ему навстречу и окутывают нас, словно морозный воздух Антарктиды, хлынувший в теплое помещение.

— Приветствую тебя, дочь мудрых мариан, просветительница людей! — сказал он на великолепном языке древних мариан, специально овладев им с помощью аппаратов Черного Принца и нашей с Далем консультации. — Приветствую тебя, гостью людей, вступающую в новую жизнь.

— Привет тебе, Человек, знающий наш язык. Но я могла бы сама говорить с тобой на одном из земных языков. Скажем, на языке людей Толлы или инков, наконец, даже на языке шумеров.

— Лучше я буду говорить на твоем языке, самоотверженная Эра. Языки, о которых ты вспоминаешь, почти все забыты на Земле.

— Ты пугаешь меня, Человек. Я только что слышала голос моего Инко, но вижу только тебя. Что с ним? Жив ли? Не запись ли его голоса слышала я?

— Он жив и ждет тебя. Но я должен убедиться в твоем хорошем самочувствии прежде, чем подвергнуть тебя столь тяжелому потрясению.

— Потрясение? Ты правильно сказал на нашем языке? Почему потрясение? Не все удачно было с его пробуждением?

— С его пробуждением было все удачно.

— Значит, с моим? — догадалась Эра.

Неон помог Эре встать на пол камеры и показал, как пользоваться магнитными подошвами.

— Ты человек, пробудивший моего Инко? — спросила Эра, возясь с ботинком и поглядывая снизу вверх на Неона.

— Нет, не я, которого зовут Неон, а мой отец Даль.

— Он был стар, твой отец, когда пробуждал моего Инко? — осторожно спросила Эра, выпрямляясь.

Подошел Иван Петров, застенчиво глядя на прекрасную царевну из давней сказки.

— У него бородка, как у моего Инко в юности, — кивнула в его сторону Эра.

— Это мой сын и первый помощник. Имя его Иван.

— Шумеры звали моего Инко Оанном. Где он? Ты не отвечаешь, как давно твой отец разбудил его?

Неон медлил с ответом, и это намеренное промедление было подготовкой к тому, что должно было обрушиться на Эру.

— Мой отец Даль, первый знаток языка мариан, разбудил твоего Инко еще до моего рождения.

— Но у тебя взрослый сын! — с ужасом произнесла Эра. — Или теперь вырастают быстрее?

— Прежде чем наши «жрецы здоровья» начнут знакомиться с тобой, чтобы оградить тебя от всех невзгод, ты увидишься со своим Инко.

На лице Эры легли решительные морщинки между бровей и по обе стороны губ.

— Я готова ко всему, — раздельно произнесла она.

Неон сделал знак, и я отделился от толпы встречающих Эру в новом тысячелетии и направился в прозрачную камеру.

Я старался держаться прямо, почти отрываясь от магнитных подошв, которыми прищелкивал при каждом шаге.

Туман уже рассеялся, и Эра могла видеть меня.

Все два года, которые Неон после окончания собственного сна готовился к пробуждению Эры, я ни разу не рискнул посмотреть на себя в зеркало. Мне было страшно. Но свою белую бороду я мог видеть и без зеркала. Конечно, ничего не стоило ее отрезать. Но разве в ней только было дело? Я старался все эти годы, живя предстоящей встречей с Эрой, поддерживать в себе бодрость. Никто прилежнее меня не занимался физическими упражнениями, бегом (и даже без дыхания!). Поэтому я выглядел моложе Галактиона и Песцова, но все равно я появился перед Эрой глубоким старцем.

Она неловко стояла на прилипших к полу магнитных подошвах. Увидев статного, как она потом призналась, старика с длинной седой бородой, она в первый момент не могла поверить, что это я. Но потом поняла все, подготовленная к жестокой правде умными словами Неона.

Она бросилась ко мне, прильнув к моей груди, едва доставая мне до подбородка, пряча лицо в моей густой бороде.

Я гладил ее плечи.

— Мы будем вместе, — говорю я. — Считай меня своим отцом в этом мире.

— Ну нет! — восклицает она и поднимает ко мне свое лицо, покрытое первыми в новом мире слезами. — Нет, Инко! Если ты сам в сердце не изменился, ожидая меня, я уж, во всяком случае, не изменилась.

— Лучше бы я умер, — шепчу я.

— Как ты можешь так говорить? Ведь тогда бы мы не были вместе сейчас!

— Но между нами полвека.

— Разве это пропасть тысячелетий? Мы вместе перешагнули через них и, пока живы, будем вместе.

— Вместе! Наконец-то вместе! — шепчу я, вглядываясь во влажные глаза моей воскресшей подруги.

ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ

Поземка только начиналась. Белая пустыня, недавно разделенная золотистой дорожкой, протянутой к багровому солнцу, теперь вспенилась и кипящим морем ринулась на вездеход.

Но машина уверенно продолжала свой путь по накатанной дороге к «Базе переливания крови», как назывался кочующий по Антарктиде лагерь запуска ледяных ракет.

Вскоре пенный поток скрыл колею. Белые языки, взмывали к тучам, холодным пламенем охватывая вездеход. И он уже будто плыл по белому бурному морю, уровень которого зловеще повышался, наполовину затопив летящим снегом кабину.

Пока пурга разыгрывалась, оба пассажира любовались непривычной стихией. Ведь каждая крупинка здесь была застывшей водой, столь редкой на Марсе.

Скоро в окна уже ничего не стало видно. Вездеход словно опустился на дно бушующего потока. Дикий свист и вой проникали даже сквозь обшивку кузова и леденили кровь.

Но экипаж машины был спокоен. Локаторы позволяли впотьмах двигаться и полярной ночью, и в лютую пургу.

Могучий старец, улыбаясь, смотрел в заснеженные окна. Он бывал здесь не раз. Его молодая спутница невольно прижалась к его плечу. Иногда они обменивались молчаливыми взглядами.

Они все еще не могли наглядеться друг на друга. Со стороны можно было подумать, что это любящие дед и внучка. Но это были муж и жена, соединившиеся в самую страшную бурю на Земле и теперь трагически разделенные по возрасту полувеком.

Старец все внимательнее всматривался в знакомые и, казалось бы, на глазах меняющиеся черты любимого лица. Он старался думать, что счастлив, что скоро они вместе с Эрой полетят на Марс, а сейчас увидят, как взлетают в космос исполинские ледяные глыбы, уносясь на их родную планету, как уже повелось изо дня в день на протяжении пятидесяти лет.

Теория вероятностей, имея дело с большими числами, не может исключить единичных отступлений, аварийных случаев, когда запущенный в космос многомиллионный по счету айсберг из-за отказа двигателей вдруг обрушится обратно на Антарктиду или в океан. За все пятьдесят лет выполнения «галактического» плана Петрова было отмечено только два таких случая.

И вот по стечению обстоятельств третий случай приключился именно тогда, когда вездеход с двумя бесценными для человечества гостями Земли двигался по остаткам ледяного панциря Антарктиды.

Если бы ледяной снаряд размером в многоэтажную башню, как и все остальные, долетел до Марса, то при падении образовал бы там кратер, разбросав сверкающие осколки.

Этого не произошло, и ледяная глыба обрушилась рядом с вездеходом, ударив раздробленным хвостом по кабине.

Механик-водитель и штурман были убиты на месте. Оба пассажира лежали без сознания, обливаясь кровью.

Первой, спустя немалое время, пришла в себя Эра. Она увидела перед собой по-былому рыжую, а не белую бороду Инко, и не поверила глазам. Не мог же он вдруг помолодеть?

Но он не помолодел: его борода была окровавлена.

Эра заставила себя пошевелиться. Оказывается, хоть и оглушенная, она может двигаться.

С ужасом увидела она смятую кабину управления, два изуродованных трупа в ней и зарыдала.

Но тотчас взяла себя в руки. Она была когда-то врачом и умела повиноваться долгу. Людям уже не помочь, но умирающий Инко лежал рядом.

Эра расстегнула на нем одежду, обнажила зияющую рану на шее, нашла в аптечке бинты и умело остановила кровотечение. Страшно было подумать, сколько крови он уже потерял! Лицо его стало землистым, губы ссохлись, грудь судорожно вздымалась.

Как же дать людям знать о несчастье?

Эра с трудом открыла внутреннюю дверь в кабину управления: незнакомая аппаратура, ни конусов, ни сфер, ничего привычного по «Поиску» или глубинным городам. Где же тут приборы электромагнитной связи? Работают ли они?

И Эра в отчаянии стала наугад крутить маленькие цилиндрики ручек. При этом она рассказывала о том ужасе, который произошел. И вдруг догадалась, что все напрасно. Если ее даже и услышат, то ни слова не поймут.

Она стала говорить на языке людей Толлы, на языке инков, даже древних шумеров. И наконец зарыдала, по-женски, горько и безутешно. Всхлипывая, она повторяла уже только марсианские слова.

Но сколько она ни крутила незнакомые ручки, в кабине не раздалось ни звука. Очевидно, никто не услышал одинокого призыва о помощи. И никто не найдет исковерканного вездехода с умирающим марсианином Инко и его беспомощной подругой.

И тогда марсианка, подчиняясь скорее отчаянию, чем здравому расчету, решила двигаться к Базе, таща за собой бесчувственного мужа.

Она смастерила из обломков вездехода подобие саней, никогда в жизни их не видя, использовала полозья, высвободив их из-под вездехода. На эти полозья она положила Инко, закутав его всем, что только могла найти в вездеходе. Потом впряглась в самодельные лямки и потащила сани навстречу морозному ветру.

Колючий снег бил в лицо, слепил глаза. Впрочем, увидеть что-либо и так было невозможно.

Эра стремилась не сбиться с колеи, по которой тянула полозья. Навстречу летело холодное, обжигающее пламя, состоящее из крупинок застывшей влаги. И даже слезы на глазах превращались в льдинки, ресницы смерзлись… Дышать становилось все труднее.

Как сурова, оказывается, прекрасная Земля!

Эра, закусив омертвевшие губы, исступленно двигалась вперед. Вдруг снег разом перестал бить в лицо. Мутная пелена исчезла, словно сдернутый полог. В том месте, где перед бурей виднелось багровое солнце, теперь по небу в нежных красках разливалась оранжевая заря. Морозный воздух остановился и как будто звенел — полярная метель кончилась.

Эра, к своему ужасу, убедилась, что потеряла накатанную колею, и уже не знала, куда шла. Она остановилась, чтобы дыханьем согреть Инко.

Потом снова двинулась, падала в изнеможении, но опять поднималась, чтобы идти неизвестно куда.

Заря в небе сменилась россыпью звезд. И тогда Эра увидела прикрывающие их цветные занавеси, свисающие переливающими нежной радугой складками. Она никогда не поверила бы, что земное небо может быть настолько красивее космического! Но сейчас никакая красота природы не существовала для нее.

Потом занавеси растаяли, и стало светло, как при новой заре. Из-за горизонта в небо упирались лучи. Это могли быть прожекторы, как называют люди сильные светильники направленного действия.

Так вот где лагерь ледяных ракет!

Эра обернулась к саням, где лежал Инко, и в изумлении застыла. Точно такие же лучи вставали из-за противоположной стороны горизонта, соединяясь на небесном куполе исполинским шатром.

Эра поворачивалась то в одну, то в другую сторону в полной растерянности. В изнеможении она упала в снег около самоходных саней. Сейчас холодный сон снова охватит и ее и Инко… Ну и пусть. Они уже засыпали так один раз, и тогда это было совсем не страшно…

Даль Александрович Петров скромно отметил свое семидесятипятилетие. Академия и университеты мира не оказывали ему тех почестей, которые десять лет назад были оказаны в такой же день его брату, Галактиону Александровичу Петрову, академику и лауреату научных премий мира, признанному автору Великого Плана «космического переливания крови». Младший его брат Даль так и остался рядовым инженером и всю свою жизнь запускал по этому плану ледяные ракеты в космос. И никто, кроме его старшего брата, не знал, что полвека назад, еще на Марсе, Далька, как тогда его называли, предложил Галактиону перебросить на Марс излишки льда с Земли. Но мог ли этот «галактический замысел», выдвинутый недоучкой, тогда еще даже не закончившим института, вызвать к себе серьезный интерес? Другое дело, если с подобным планом выступит солидный член-корреспондент Академии наук, уже заслуженный в ту пору профессор Галактион Александрович Петров. И тогда на далеком Марсе, в заброшенной сталактитовой пещере почти вымершего глубинного Города Долга братья договорились между собой. Ради достижения такой великой цели, как выход марсиан на поверхность, пригодную для жизни, авторство плана преобразования Марса вначале официально будет принадлежать Петрову-старшему.

Но с годами Галактион Александрович так свыкся со своей ролью спасителя марсиан, что даже не вспоминал о том давнем разговоре с братом. Даль десятилетия «тянул лямку», исправно запускал ледяные ракеты, решая незаметные, но важные технические задачи, до которых не снисходил важный академик Петров. Никогда Даль не напоминал брату об их договоренности, по которой Галактион обязывался в свое время огласить имя истинного автора плана. Сейчас же, когда Петрову-старшему перевалило за восемьдесят пять лет и он был перегружен и летами, и заслугами, напоминать ему об этом Даль просто не мог.

Да это ему было и не нужно. Со времени потери любимой жены Тани, ставшей видным ученым (она открыла стоянку доисторического человека на побережье Антарктиды благодаря снятому там Далем ледяному панцирю), Даль стал равнодушно относиться к себе. Он гордился сыном, прославленным профессором, внуком, талантливым биологом. И он был счастлив от того, что занят «переливанием крови», что отправляет день за днем ледяные снаряды в космос, которые, пролетая по заданной трассе сотни миллионов километров, упадут на Марс ледяными метеоритами, заполняя водой вновь рожденные моря.

Был только один человек, если его можно назвать человеком, который подозревал истину и всей душой сочувствовал Далю. Это был марсианин Инко Тихий, все свои пятьдесят с лишним лет жизни на Земле отдавший обмену достижениями культуры Земли и Марса.

Теперь Даль стал сухоньким подвижным старичком с желтоватой сединой, обветренным лицом и беспокойными карими, живыми глазами. Неуемный его нрав знали все, кто с ним работал. Он никому не давал покоя, обо всем заботился, во все вникал, не ходил, а бегал, не отдыхал, а переключался на другую работу, не спал, а дремал, чтобы вскочить при первой необходимости.

Величайшим наслаждением для него было видеть, как у ледяного порога (лед с материка снимался слоями) подъемный кран несчетный раз спускал на ажурной стреле металлическую форму будущего ледяного снаряда. Электрический ток нагревал ее и протаивал щель между будущим снарядом и монолитом льда. В нижнюю часть вырезанной так ледяной ракеты тем временем устанавливали реактивный двигатель и баки с горючим. По мысли Даля, все это делалось изо льда, лишь дюзы покрывались тугоплавким веществом. Предусмотренные Далем огромные ускорения разгона позволяли достигнуть нужной космической скорости так быстро, что ни ледяные дюзы, ни примыкающие к ним части корабля не успевали оплавиться, не считая внешней оболочки снаряда, соприкасавшейся с воздухом. И оплавленные лишь снаружи корабли летели в холодном космосе по расчетной трассе, автоматически корректируемые в пути.

Даль так и не отвык по-детски радоваться, когда, от ледяной стены, стелясь по снегу, к нему рвалось темное облако газов. Вспыхивало пламя и, превратившись в огненный столб, поднимало ледяную башню. Словно в раздумье постояв несколько мгновений на месте, она скрывалась в небе, оставляя после себя струи дыма и пара.

Взрыв ледяного снаряда в воздухе (до выхода его в космос) Даль увидел своими глазами и рассердился пока неизвестно на кого. Никакой тревоги он не почувствовал, отлично зная, что вероятность несчастья с ожидавшимися гостями от падения строптивого снаряда исчезающе мала. К домику на салазках он пошел, чтобы устроить разгром своим помощникам, ознакомиться со всеми контрольными замерами взорвавшегося двигателя и записью его работы. В этом же домике была приготовлена гостям комната, которую Даль уступил им, перебравшись в свою рабочую конурку рядом с радиорубкой.

Испуганный радист, не накинув даже шубы, выскочил на мороз навстречу Далю Александровичу.

— Она плачет! — вместе с облачком пара выдохнул он.

Даль бросился в радиорубку и стал слушать никому, кроме него одного, не понятные слова.

Потом Даль действовал с присущей ему быстротой и решительностью. Разгромив своих помощников, отдавая краткие и точные распоряжения, он снарядил спасательный отряд вездеходов.

— Эра пешком пойдет. Можно догадаться. Нас-то не слышит, — озабоченно твердил он.

Отряд вездеходов с радиолокаторами, способными обнаружить любой предмет среди снегов, помчался навстречу не дошедшему до дели вездеходу с марсианами.

Придя в себя, Эра увидела склонившегося над собой старичка с бело-желтыми волосами и живыми темными глазами. Он заговорил с нею на языке древних мариан.

— Даль? — отозвалась слабым голосом Эра. Ведь это мог быть только он! — Здравствуй. Где Инко?

— Он рядом с тобой, но…

— Он плох? Говори прямо. Я врач. Переливание крови?

— Так считают наши врачи, но…

— Кровь мариан отличается от крови людей? Знаю. Так не теряйте времени. Берите мою.

— Подойдет ли она Инко? Мы еще не установили.

— В горький день нашей прежней жизни красавица дикарка отравила меня соком гуямачи. Из ревности, о которой я тогда впервые услышала на Земле. Инко дал мне в тот день свою кровь. Она и сейчас течет в моих жилах, и я отдам ее ему обратно.

— Мы на это рассчитывали. Для операции все готово. Видно, не напрасно наш лагерь называется «Базой переливания крови».

Инко Тихий, оправившийся от ран, сидел у постели Эры и вглядывался в ее лицо. Она спала, словно в саркофаге биованны. Но лицо ее было иным, чем в «Хранилище Жизни». Инко старался утешить себя — ведь потрясения не могли пройти бесследно.

Эра открыла глаза, увидела Инко и улыбнулась. Улыбка сразу омолодила ее.

Инко облегченно вздохнул. Конечно, ему это только показалось! Ведь не замечает же ничего Даль. Напротив, он даже сказал, что вид Эры возвращает ему молодость.

МОРЕ СМЕРТИ

Космический корабль, в котором летим мы с Эрой, МАРЗЕМ-119 («Марс-Земля, сто девятнадцатый») идет на посадку, и нет сил сдержать сердцебиение, которое овладевает мной всякий раз при посещении родной планеты. Что же ощущает тогда Эра, сидящая рядом?

В иллюминаторах мелькают огненные полосы — знак торможения в новой марсианской атмосфере. Внизу беспредельным океаном расстилается зеленая равнина с голубыми кружками озер, в которых на миг отражается наше маленькое Солнце, и тогда они вспыхивают рассыпанными внизу зеркальцами.

— Горы! Наши горы! — взволнованно узнает Эра.

— Да, родная, знакомые места, — отзываюсь я и с улыбкой добавляю: — А пустыни больше нет.

После посадки видно, что привезенные с Земли деревья и кустарники всюду привились в углекислой атмосфере и благодаря ей и половинной тяжести вымахали вдвое по сравнению с земными сородичами.

— Какие исполины! — любуется ими Эра.

Я помогаю ей надеть маску и заплечные баллоны, как аквалангистке.

Земные космонавты радушно провожают нас до шлюза корабля.

Итак, мы дома! Но…

Мы идем друг за другом по пояс в траве. Озеро вблизи зеленоватое, местами прикрытое туманом. Оно выглядит как зацветший пруд, благодаря водорослям хлореллы, которые вместе с новыми лесами и травами трудятся сейчас по всей планете, насыщая ее атмосферу живительным кислородом.

Так хотелось бы снять маски, вдохнуть его, но пока еще рано!..

— Здесь был кратер войны распада баз Деймо и Фобо, — напоминаю я.

— Значит, перед нами скала шлюзов Города Долга, — догадывается Эра. — У меня кружится голова. Не пугайся. Не только кружится, но и полна света и радости. Мы возвращаемся в родной дом, а он перенесся на планету щедрую и цветущую, о которой мы мечтали! — И она счастливо смеется.

Ее смех вспугивает стайку птиц, первых обитателей преображенной планеты, не боящихся излишков углекислоты. Они вспорхнули и со звенящим шелестом полетели над приозерной дымкой тумана.

Нам обоим хочется сесть и смотреть в озеро, на отражение близких березок, полюбившихся нам еще на Земле.

Но извилистая тропка зовет нас дальше.

Темный утес, к которому мы идем, отражается в воде и выглядит подводным. Над ним небо, уже не марсианское фиолетовое, а синее, земное!

За шлюзами нас приветливо встречают обитатели древнего Мара. Далекие потомки наших собратьев. Они кажутся Эре робкими, застенчивыми, болезненными. Это, конечно, после привычного облика бодрых, сильных, энергичных людей Земли.

Итак, мы в родном Городе Долга!

Здесь те же сумрачные галереи, угрюмые пещеры, и вместе с тем как все переменилось!

Уже после нашего ухода в холодный сон глубоко в недрах планеты обнаружили глобальные запасы аммиака, прежде насыщавшего атмосферу первозданного Марса, который в этом отношении был похож на остальные планеты солнечной системы. В небольших количествах аммиак встречался в недрах и прежде. Еще наши далекие предки, последние фаэты, получали из него азот для своих первых глубинных городов.

Однако Море Смерти, заполняющее собой все поры планеты, плотность которой, как известно, меньше земной, собрало в себя все запасы аммиака, составлявшего прежде атмосферу. Оказавшись в силу какого-то катаклизма под поверхностью, аммиак уже не способствовал созданию азотной атмосферы, как на Земле или на Фаэне.

Когда люди взялись за преображение Марса, они заручились содружеством марсиан. Те должны были превратить весь аммиак глубин в азот и водород, создав искусственные вулканы, в жерлах которых аммиак распадался бы. Тогда содержание углекислоты, частично поглощаемой растительностью, станет в океане азота приемлемым для дышащих организмов.

Нас с Эрой представили Первой Матери Роне, спустя несчетные поколения занявшей место моей матери Моны.

Это была необычно высокая для подземелий марсианка, седая, стройная, с точеными чертами лица и строгими, пронизывающими глазами.

— Так вот какова ты, проснувшаяся от холодного сна! — приветливо сказала она, разглядывая Эру. — Будь с нами. Мы рады тебе.

Эра призналась, что хочет увидеть Море Смерти. Марсианка удивилась:

— Зачем тебе это надо, дочь моя, которая могла бы быть моей праматерью?

— Я видела, как люди шлют к нам живительные снаряды жизни с ледяного материка Земли. Я хочу видеть, как мариане (она выговорила мариане, как в древности) вносят свою долю.

— Ты — наша легендарная героиня. О тебе сложены сказки, и дети бредят тобой, восставшей от сна. Я не могу тебе отказать, хотя испарения Моря Смерти ядовиты и придется надевать специальный скафандр.

— Мы привыкли к скафандрам, — бодро отозвалась Эра.

И вот мы спускаемся по бесконечным переходам, пройдя мимо знакомых, тысячелетия назад заброшенных пещер.

— Я вижу в тебе, проснувшейся красавице, символ нашей расы, — говорит Первая Мать Рона. — Раса мариан словно спала несчетные циклы в глубинах планеты. Но скоро она проснется, как проснулась ты.

Я радуюсь, слушая эти слова. Почтительно иду сзади и размышляю. Все-таки не символично ли то, что марсиане насыщают атмосферу Марса нейтральным газом азотом, а люди водой и живительным кислородом?

Проводники холодными факелами освещают нам путь.

В прежнюю свою жизнь я не знал, что марсиане могут так глубоко спускаться в недра планеты. Но за миллионы лет существования несчетные поколения все глубже и глубже вгрызались в тело Марса. Вот тогда и был открыт глубинный аммиачный океан, получивший название Моря Смерти, ибо никто в то время не мог подумать о превращении его в Поток Жизни.

Я слышу, как беседуют между собой две марсианки: древняя, но молодая, и ее праправнучка, старая и мудрая.

— Ты видела, Проснувшаяся, — Мать Рона неплохо владеет древним языком мариан, говоря с Эрой, — как с Земли посылают нам замерзшую воду. Религия страха, к счастью, у нас забыта, но последние жрецы грозили нам, что люди хотят переделать Марс для того, чтобы на нем можно было им же самим поселиться, не выпустив нас из пещер. Что ты думаешь об этом?

— Я видела людей и сейчас, и тринадцать тысяч лет назад. Ныне на Земле живут иные люди. Они по всей планете стремятся утвердить те принципы, которые мы с Инко старались заложить в одно из их первых древних государств. Если они помогают нам, то только из добрых побуждений.

— Добро? — переспросила Мать Рона. — У нас после религии страха, ушедшей в прошлое, остались еще суеверия. Помоги вместе с Инко справиться с ними. Скажи, зачем людям творить Добро? Неужели это выгодно?

— Выгодно!

— Вот как!

Эра радует меня. Она прекрасно усвоила все, что я ей рассказал:

— Если смотреть далеко вперед, можно понять, что для людей избавиться от излишней воды будет выгодно. Они отправляют ее на Марс с большого острова Гренландия и с ледового материка Антарктиды. Если бы лед Гренландии растаял, он поднял бы уровень океанов на четыре моих роста. А если бы растаял антарктический лед, океан поднялся бы в семь раз выше, затопив многие цветущие страны и города.

— Но почему замерзшая вода Земли должна таять?

— Я заглядываю в отдаленное будущее. Люди очень активны и расходуют уйму энергии. Они получают ее не только от Солнца, но и от распада вещества и, что особенно значимо, от сжигания запасов топлива миллионолетней давности. Это не только повышает на Земле уровень тепла, но и увеличивает содержание углекислоты в атмосфере. А она, как известно, пропускает солнечные лучи, но удерживает тепло почвы, как в наших былых оранжереях. И в результате люди неизбежно когда-нибудь столкнутся с перегревом Земли и катастрофическим таянием льдов. Людям все равно пришлось бы выбрасывать излишки льда, если не на Марс, то просто в космос.

— Ты мудра, Проснувшаяся. Недаром на твоем прекрасном лице я вижу морщины забот и знаний.

Я холодею. Мне все думалось, что это мне лишь кажется. Теперь же Первая Мать Рона подтверждает мои опасения.

— Мудростью этой я обязана своему Инко, только ему.

Первая Мать Рона оглядывается на меня. Я почтительно склоняю голову и говорю:

— Земляне не забыли своего долга марсианам, которые предотвратили столкновение Земли с Луной. Подлинное добро всегда обернется добром для тех, кто его делает.

— Вот как ты думаешь!

— Эра недаром говорила о предотвращении грядущего потопа на Земле.

— Она вполне может сменить меня на посту Первой Матери, когда совсем вернется к нам на Марс.

И Первая Мать дала сигнал надеть скафандры.

Нависавшие своды в каменных потеках терялись в темноте. Под ними размеренно, лениво колыхалось, наступая и отступая, Море Смерти. Испарения над ним были ядовиты. Но их не было видно, сама же жидкость казалась темной в свете холодных факелов.

Мы с Эрой уже знали, что эта мертвая влага нескончаемым потоком выбрасывается из новых вулканов, где превращается в летучий газ водород и устойчивый азот, основу будущей атмосферы Нового Марса.

Полвека день и ночь из Моря Смерти через неисчислимые жерла под огромным давлением извергались струи этих газов.

— Поток Жизни, — говорит про них Эра Матери Роне и вдруг поступает совершенно неожиданно, не как будущая преемница руководительницы марсиан. Она сбрасывает герметический шлем, ее волосы рассыпаются по плечам, и я с ужасом вижу в свете холодных факелов седые пряди.

Эра снова надевает шлем и говорит:

— Таков был обычай моей юности, Первая Мать Рона. Инко подтвердит. Не было у нас более любимого упражнения, чем ныряние в отравленную атмосферу Мара и бег в пустыне. Здесь, на берегу Моря Смерти, я хотела отдать дань этому смелому спорту, на который не решалась в молодости. Иначе как мне стать тебе помощницей?

Первая Мать Рона была настолько ошеломлена поступком Эры, что ничего не возразила ей.

Тяжел был подъем из невероятных, глубин, занявший не один день. Я вдруг почувствовал, весь груз лет, как я хотел бы сбросить его ради юной Эры, у которой морщины забот и знаний появились здесь, в марсианской глубине.

Встревоженный, поднимался я, по-прежнему идя следом за Эрой и Первой Матерью Роной, стараясь размеренно дышать, как во время физических упражнений.

И началась наша с Эрой жизнь среди марсиан. Нам отвели одну из каменных келий, где мы оставались одни.

— Ты знаешь, Инко, я так хотела бы дожить до мига, когда мариане смогут без скафандров выйти наружу и жить на поверхности: не в пещерах, а в домах, как на Земле.

Я понимал, слишком хорошо понимал свою Эру. Она заметила в себе то, что я лишь начал подозревать. Недаром все дольше и дольше просиживала она при свете холодного факела перед зеркалом.

Она старела у меня на глазах. Старела с непостижимой быстротой. Боюсь, что наши друзья Земли Неон и Даль и другие не узнают ее, помня прекрасное лицо спящей в саркофаге.

Конечно, она и теперь казалась прекрасной, но ее красота стала зрелой.

— Не расстраивайся, мой Инко, — говорит она с улыбкой. — Ты боялся, что вставшие между нами полвека будут барьером. Видишь, сама природа уничтожает этот барьер. Я просто приближаюсь к тебе по возрасту, чтобы быть счастливой.

Эти слова звучат для меня угрозой.

Я решаю, что жизнь в глубинном Городе с его затхлой искусственной атмосферой губительна для Эры. Надо тотчас увезти ее назад на Землю.

Первая Мать Рона, выслушав мои опасения, соглашается.

— Я хотела, чтобы она сменила меня, — говорит она, и в ее словах я угадываю странный для меня смысл.

Одновременно это звучит и разрешением увезти ее.

Я даю радиограмму на Землю Далю и получаю ответ: корабль МАРЗЕМ-119 вылетает за нами.

В назначенный день мы видим через перископ, как опускается на зеленую равнину серебристая башня корабля.

Первая Мать Рона с печальной улыбкой провожает нас:

— Боюсь, что двойная тяжесть скорее повредит, чем поможет Эре, — на прощание говорит она тихо, только мне.

Эра держится бодро. Обнимает Рону, прощается с дежурными шлюзовыми марсианами, и мы вместе с нею в легких земных «аквалангах» выходим из шлюзов на берег знакомого озера. До корабля отсюда не так далеко.

Эра оглядывается вокруг, словно впитывая в себя красоту нового, рожденного здесь мира, и замечает в небе темную тучу, вдруг скрывшую солнце. Стаи белых птиц мечутся перед нею, как подхваченные вихрем хлопья.

И сразу же мутные космы дождя преграждают нам путь. Еще мгновение, и они бьют нас по лицу, стекают струями по плечам и одежде: мою бороду хоть выжимай.

Дождь на Марсе! То, что на Земле казалось бы угрюмым, непогожим, здесь вселяет веселье.

Эра, очевидно, поддается этому настроению. Она прыгает под дождем, потом бежит к кораблю.

Но что это? В приступе восторга или безумия Эра срывает с себя маску, забыв, что она не на Земле! И она бежит к кораблю от того же самого, теперь залитого водой кратера, от которого полвека назад бежал я без скафандра по песчаной пустыне.

Я никогда не переставал бегать, несмотря на свой возраст. Напрягая все силы, гонюсь за нею, но отстаю, задыхаюсь, и тревога сжимает мое колотящееся сердце.

Она не может долго бежать без дыхания, как я когда-то. И по мокрой траве бежать труднее, чем по песку.

И я вижу, как Эра падает сломленной тростинкой.

Задыхаясь, изнемогая от усталости, со слезами, смешанными со струями дождя на лице, я добегаю до нее.

Она лежит в изумрудной влажной траве. Наше маленькое, но яркое солнце снова выглянуло из-за туч и заставило сверкать капельки влаги на ее полуседых волосах. По ее осунувшемуся, застывшему лицу текут не дождевые струи, а слезы!..

С трудом став на колени, одеваю на нее маску и приступаю к искусственному дыханию.

Зачем она так сделала? Зачем?

Кто поймет земную женщину или марсианку до конца?

Космонавты в скафандрах подбегают к нам, и мы втроем несем ее к кораблю.

И, несмотря на половинный земной вес, она кажется тяжелой.

Только в корабле Эра приходит в себя, оглядывается, плачет и говорит:

— Инко, родной мой Инко! Как хорошо!

Эти слова становятся сигналом к старту.

Состояние невесомости приносит ей облегчение. Но ничто не может омолодить ее усталое, увядшее за время пребывания на Марсе лицо.

Я надеюсь только на Землю, на нашу вторую родину.

ПОСЛЕДНИЙ СОН

Земля встретила нас дождем. Но что это был за дождь по сравнению с недавним марсианским дождиком!

К люку космического корабля подвели телескопический стеклянный коридор, чтобы мы могли посуху пройти в здание космического вокзала.

Мы идем с встретившим нас Далем. Я слушаю его печальное повествование о смерти старшего брата Галактиона и смотрю сквозь стекло на бушующую стихию.

Академик Галактион Александрович Петров, если не в расцвете сил, то в ярком свете славы, накануне нашего прилета тихо скончался на восемьдесят седьмом году жизни.

Ветер налетает порывами и стучит водными струями в стекла так, что кажется, сейчас их вышибет. Потоки воды бьют толчками, стекая полупрозрачной пеленой.

Только в противоположное окно можно рассмотреть, что делается на космодроме.

Не только деревья, но и травы гнутся под дождем-косохлестом. На бетонных дорожках вода пузырится, словно кипит на раскаленной сковородке. Люди в блестящих плащах с капюшонами, сгибаясь, идут против ветра или, повернувшись к нему спиной, пятятся к цели.

Дубки, которые я приметил еще до отлета, цепко держащие листву и поздней осенью, сейчас под злым натиском дождя тянут по ветру мокрые, темные, скрюченные и голые ветви.

Умер Галактион, снискавший славу «спасителя марсиан». Он руководил группой ученых, нашедших в космосе «Хранилище Жизни». Но пробудил меня к жизни его брат Даль.

Не таков был человек Галактион, чтобы ради марсиан посвятить свою жизнь преображению Марса.

Это скромно и самоотверженно делал Даль. И задолго до ознакомления с письмом-завещанием, которое оставил перед смертью брат Галактион, я подозревал, что не он подлинный автор замысла преображения Марса.

Так оно и оказалось. Академик Петров пожелал, чтобы после его смерти должное воздали и его младшему брату, предложившему создать искусственную атмосферу Марса. Галактион Александрович, уйдя из жизни, хотел показать свое истинное благородство, разделив славу с братом.

Но не таков был Даль Петров, чтобы этим воспользоваться. Он никому, кроме меня (да и то много времени спустя), не показал письма-завещания. Но я подозревал истину, когда вместе с Эрой стоял среди толпы учеников и соратников покойного в мрачноватом зале крематория, напоминавшего нам тесный храм древних инков, хотя он стоял не на вершине уступчатой пирамиды, а среди могил, окруженных старинной крепостной стеной.

По последней воле академика его прах не предадут земле, а должны развеять по ветру в поле.

Перед небольшой оградой, отделявшей гроб, стоят близкие и почитатели умершего. Один за другим подходят к его изголовью почтенные люди и говорят о заслугах ушедшего академика перед наукой.

Сделать это предстоит и мне, представителю иной планеты. Не скрою, мне тяжело выразить признательность марсиан только одному академику Галактиону Петрову. И, стоя у его изголовья, я передаю сердечную благодарность Марса всем людям.

Несмотря на столь печальные обстоятельства нашего возвращения на Землю, Эра вначале как будто ожила.

Повышенная тяжесть не угнетает ее, поскольку все время полета от Марса до Земли мы с нею провели в нагрузочных костюмах из эластичной материи. Ее натяжение постоянно заменяло земное притяжение, мускулы всегда находились в работе, поэтому мы прибыли на Землю вполне подготовленными к земной тяжести.

Однако скоро состояние Эры стало внушать мне еще большую тревогу, чем на Марсе. Мои опасения разделяет и профессор Неон Петров и в особенности его сын Иван.

Они настаивают на переселении нас с Эрой в космический институт анабиоза, подозревая, что на Эре сказываются последствия неудачных попыток ее пробуждения.

Изменения в Эре происходили не только внешние, но и внутренние. Ею овладело равнодушие ко всему, кроме собственного состояния. Я все чаще заставал ее молча смотрящейся в зеркало.

Даль снова уехал в Антарктиду заканчивать переправку на Марс остатков ледяного покрова. Неон и Иван постоянно приходят к нам.

Зима никак не устанавливается. На улице слякоть. Снег если и выпадает, то тотчас тает. Уныние овладевает мной. Очень вовремя приехали супруги Песцовы: академик Леонид Сергеевич и Эльга Сергеевна. Он, бодрый, огромный, шумный, все шутил, подбадривая меня. Мы даже сыграли с ним в шахматы, в эту мудрую игру землян, которую я успел передать в глубинном Городе Долга марсианам.

— «Бухли стволы, наливались соком», — приятным, сохранившимся в его годы басом напевал он и, смеясь, добавлял: — Слова и музыка «машинные». — Потом продолжал: — «В воздухе пахло промокшей корою». Вам шах, божественный Кон-Тики! Чуете, что промокло? Не кора, а ваша позиция! Электронная машина сдалась бы на вашем месте. Не хотите? Ну тогда… тогда… Гм… Что это он тут надумал? «В воздухе пахло промокшей корой…» Бррр! «Где-то весна брела стороною». А ведь есть ответ, бог Кетсалькоатль! Так неужели древние инки не знали шахмат? Какое упущение! Потому их и разорили разбойники-испанцы. Должно быть, у них уже была испанская партия. Предлагаю ничью. Я же не конкистадор. Не хотите? Ну, значит, вы все-таки бог Кетсалькоатль! Такое выдумать на доске!.. Сдаюсь. Браво, Инко! Объявляю тебя чемпионом Марса.

Пока мы занимались с академиком Песцовым шахматами, Эльга Сергеевна и Эра уединились и секретничали. Когда они вернулись, у них был вид заговорщиц.

Я невольно сравниваю девичью фигурку и головку Эры с досадно располневшей женой академика, почти как он сам, с одутловатым лицом и белоснежными волосами.

К сожалению, и у моей Эры волосы становятся серебряными, а лицо осунулось, глаза ввалились, как после тяжелой болезни.

Мне больно слышать, как Эра объясняет гостям, что платится сейчас за свое безрассудство на берегу Моря Смерти. Я-то от Неона и Ивана знаю, что все это не так. Недуг Эры — не болезнь, а ускоренное старение, вызванное необратимыми процессами, произошедшими в организме после первых неудачных попыток ее пробуждения!

На следующий день я еду к Неону договориться о лечении Эры в космосе, может быть, невесомостью.

Решив увезти ее в космос, я возвращаюсь пешком со станции электрической дороги на нашу квартиру — небольшой домик, окруженный подмосковным лесом.

Снег все-таки выпал и заставил ветки елей пригнуться к самой земле, укрытой свежими сугробами.

Слепит зимнее солнце, отражаясь в стеклах нашей веранды. Дверь в нее открыта, словно Эра не может дождаться меня. В ее состоянии это неосторожно, нужно остерегаться простуды!

Выделяясь на фоне затемненной комнаты, в дверях стоит темноволосая, прекрасная, счастливо смеющаяся юная Эра!

Я бросаюсь к ней с протянутыми руками, не веря чуду, которое вижу. Но она отскакивает в глубь комнаты, кокетливо останавливая меня грозящим пальцем.

Занавеси на окнах прикрыты.

Вне себя от счастья, еще полный солнца, которое слепило в лесу, я отдернул занавеску, чтобы развеять полумрак, оглянулся на Эру и вижу ее испуганное лицо.

Сердце сжимается у меня. Я знаю, что люди умеют делать это! Очевидно, не зря секретничали Эльга Сергеевна и Эра! Только сама Эльга Сергеевна оставляла свои волосы седыми, а Эра…

Волосы ее кажутся даже темнее, чем были когда-то. Они волнами ниспадают ей на плечи. Удлиненные глаза с темными ресницами немного грустны, а губы, даже не красные, как бывало, а почему-то сиреневые, пытаются улыбнуться.

Да, лицо ее все еще прекрасно! Даже и сейчас, когда умело подчеркнутая художником (каким она всегда была, учась еще у моей матери, ваятельницы Моны) с помощью современной косметики каждая черта ее говорит о возвращенной юности. — Но ее обнаженная, когда-то великолепная шея сейчас выдает ее. Предательские морщины сводят на нет все ухищрения гримера…

— Ты не рад? — робко спрашивает Эра и начинает плакать, плечи ее вздрагивают, она отворачивается.

Я не хочу ее огорчать, прижимаю к себе, целую пахнущие чем-то, ей не присущим, волосы и стараюсь сам не дать волю слезам.

Когда мы сидим с ней вдвоем и обедаем, слушая чудесную земную музыку, которую оба полюбили, я рассказываю ей о предложении Неона и Ивана, готовых лететь вместе с нами.

Она проницательно смотрит на меня.

— Ты думаешь, Инко, им удастся что-нибудь сделать с этим отравлением на берегу Моря Смерти?

Я говорю, что они надеются помочь ей.

Потом мы остаемся с нею в сумерках, не зажигая огня. Я весь отдаюсь минутному обману. Со мной сидит моя прежняя юная и прекрасная Эра.

Сидит в последний раз.

Наутро она выходит из своей комнаты веселая, бодрая, но снова седая, с морщинками в уголках глаз.

Опять в ней произошла перемена. Отказавшись от самообмана, она вдруг стала прежней Эрой, живо интересуясь всем, что происходит в мире. Она напоминает мне былую Эру, ждавшую меня в затопленном в Персидском заливе корабле, к которому я пробирался под водой в скафандре каждый вечер после общения с шумерами в непостижимо далекой и неправдоподобной прежней нашей жизни. Сама она тогда по нашему уговору не встречалась с людьми, но знала о них все и руководила моими действиями.

И вот сейчас, когда в ней снова проснулся интерес ко всему земному, она, как мне кажется, помолодела больше, чем от белил и румян.

Разочарование ждало нас в космосе. Эре ничего не могло помочь, даже невесомость. Часы ее жизни шли, словно пущенные со скоростью, во сто раз большей, чем у всех людей.

Не прошло и года со дня ее пробуждения, как от нее осталась лишь тень прежней Эры — сморщенная старушка…

Не знаю, ради себя или ради меня, но она вдруг стала говорить, что можно вернуть былую молодость.

Мы живем с нею в отведенной нам каюте, в ободе тихо вращающегося огромного космического колеса, создающего центробежной силой искусственную земную тяжесть. Ради Эры эту силу не раз меняли, затормаживая или разгоняя колесо, чтобы изучить, как влияет тяготение на ее организм.

Но причину ее старения профессор Неон Петров определил, увы, верно. Не в тяжести было дело, а в самой Эре.

Два старых человека (я осмеливаюсь так называть нас обоих) сидят в своей каюте. Трудно говорить о чем-нибудь другом!

— Если меня снова погрузить в холодный сон — Неон и Иван умеют это делать, я узнала! — я снова стану, как прежде, молодой! Поверь мне!

Верит ли она сама себе?

Я делаю вид, что заинтересован проплывающими в иллюминаторе созвездиями. Одна из далеких звездочек — наш Марс. Ступим ли мы на него еще когда-нибудь?

— У людей принято выполнять их последнюю волю, — продолжает Эра. — Моя последняя воля — не позволить мне умереть от преждевременной старости, а лучше усыпить меня в анабиозе. Ты слышишь, Инко? Это моя последняя просьба к людям, к тебе…

Неон знает об этом желании бедной Эры. Он разводит руками и сам приходит к ней, чтобы пообещать выполнить ее желание.

Иван как врач, постоянно наблюдающий Эру, говорит, что надо спешить. Бедняжке осталось жить… считанные часы!

За свои жизни я видел многое: страшные человеческие жертвоприношения, глобальные катастрофы, когда погружались в океан материки, а морское побережье поднималось за облака, становясь берегом горного озера. Я переплывал на плоту через океан, встречался с морскими чудовищами и еще более страшными двуногими чудищами на островах, я летал через бездну космоса, возвращаясь к людям снова и снова, я прошел тысячелетия холодного сна, но никогда я не испытывал такого потрясения, как в эти горькие минуты, когда бедняжку Эру, вернее то, что от нее осталось, подняли в лифте в центральный отсек орбитальной станции.

Носилок уже не требовалось. Невесомая Эра безвольно плыла рядом со мной. А я мрачно вышагивал по металлическому коридору, прилипая магнитными подошвами к полу.

За нами шли профессор Неон Петров и доктор Иван.

Процессия могла бы выглядеть похоронной, если бы Эра не была еще жива.

Вот и прозрачная перегородка с висящими за нею двумя саркофагами. Да, двумя! Я ведь пообещал Эре занять место рядом с нею.

Эра так слаба, что едва приоткрывает веки. Она видит два висящих в знакомом ей «Хранилище Жизни» саркофага, и губы ее слабо растягиваются в улыбку.

Я нагибаюсь к ней. Она что-то хочет сказать мне:

— Мы проснемся… еще через тысячи лет… Ты тоже станешь… таким же молодым… как я…

В этом она права! Мы проснулись бы ровесниками. Но, увы, дряхлыми ровесниками.

Больше всего мы боимся не успеть уложить Эру живой на ее ложе. Впрочем, это уже не имеет значения.

И действительно, ее улыбка была уходом в последний сон.

Профессор Неон и доктор Иван убедились, что пульса у Эры уже нет, переглянулись, посмотрели на меня.

Я отрицательно качаю головой.

— Ничего не меняется, — через силу произношу я. — В свое время и я займу место рядом с ней.

Больше мы не произносим ни слова.

Медленно, один за другим, заходим мы в прозрачную камеру. Укладываем Эру в предназначенный для нее саркофаг.

Включать систему анабиоза уже не нужно.

Долго смотрю я через прозрачную крышку на дорогие мне черты, пытаясь увидеть их на изменившемся лице покойной.

Неон дотрагивается до моей руки.

Надо идти.

Никто не произносит пышных речей, как в крематории при похоронах академика Петрова. Скромная Эра, просвещавшая людей Толлы, инков и шумеров, нашедшая друзей среди людей современности, уходит из мира при полном молчании. И в этом молчании особая торжественность, особая значимость!

Мне не передать, что чувствую я в ту минуту и что испытывал до того каждый день, видя, как сгорает моя Эра. Неон и Иван, взяв меня под руки, выводят из «Хранилища Жизни», которое уже перестало быть им, превратившись в Первый космический мавзолей, прозрачный склеп, который будет вечно двигаться меж звезд.

Прозрачная стенка «Хранилища Жизни» стала медленно отодвигаться. Эра уходила от меня навеки.

Эра уходила в серебряную чернь космоса. Я еще и еще вглядываюсь через прозрачные стенки и крышку гроба, пытаюсь навсегда запечатлеть в памяти черты любимого лица.

И вдруг мне кажется, что я вижу мою прежнюю прекрасную Эру, спокойную, задумчивую, нежную. Она словно уснула, ожидая меня, чтобы вновь проснуться через несчетные тысячелетия молодой для нового молодого поколения фаэтов, обитающих в солнечной системе.

Я не могу отделаться от этого наваждения. Да, я успел увидеть ее снова прекрасной!..

Камера настолько отошла от орбитальной станции, что разобрать что-нибудь внутри ее уже невозможно.

Перед тем как спуститься в лифте в жилые помещения с искусственной гравитацией, я еще раз смотрю на развернутый в небе звездный шарф. Одна из звезд особенно яркая.

Это отошедший от нас космический мавзолей. Это последним лучом своим светит мне моя Эра.