Искатель. 1980. Выпуск №4

1

В великокняжеском замке цвели розы. Между кустами с заступом в руках медленно прохаживался, припадая на одну ногу, маленький худенький человек. Большая голова, приподнятое к самому уху левое плечо, сморщенное детское личико с жидкой седой бороденкой, кроткий смирный взгляд — ничего, кроме чувства жалости, не могла вызвать эта фигура у постороннего наблюдателя.

Но у тех, кто хоть немного знал этого человека, упоминание о нем вызывало ужас. Потому что это был сам боярин Адомас, ближайший советник и наставник великого литовского князя Ягайлы, сына недавно умершего Ольгерда.

Адомас с детства мечтал о воинской карьере, но несчастный случай — его изорвали вырвавшиеся из сарая псы — сделали эту его мечту несбыточной. Маленький калека стойко перенес удар судьбы. Повзрослев, он стал служить Ольгерду чем только мог, и вскоре природный ум и сметка, усиленные обостренным чувством зависти и ненависти ко всему живому и здоровому, вначале приблизили его к великому князю, а затем сделали незаменимым и для его сына.

Звуки шагов заставили Адомаса встрепенуться, повернуть голову. На дорожке, посыпанной мелким речным песком, остановился слуга.

— Боярин, тебя хочет видеть Богдан, воевода русского князя Данилы.

И хотя Адомас меньше всего ожидал услышать такое известие, на его лице не дрогнул ни один мускул.

— Скажи воеводе, что я жду его.

Боярин проводил взглядом удаляющегося слугу, — снова облокотился на заступ. Князь Данило и воевода Богдан… Знакомые имена. От одного только воспоминания о них бушевала в душе ярость.

Уже почти полтораста лет прошло, как Литва, спасенная от татарского нашествия русским мечом и русской кровью, воспользовалась ослаблением Руси, захватила часть ее земель. С тех пор и существуют в Литовском великом княжестве, кроме своих, литовских, и русские князья и бояре, с того времени и говорит больше половины его населения по-славянски. Вот уже полтора века почти две трети территории Литовского княжества составляют некогда русские земли.

Но не смирились с этим гордые и свободолюбивые русичи, много крови попортили они за это время литовским князьям и их верным слугам, немало бессонных и тревожных ночей доставили и ему, боярину Адомасу. И среди этих непокорных русичей, с трудом терпящих над собой власть Литвы, были князь Данило со своим воеводой Богданом.

Что могло понадобиться русскому воеводе? Наверное, опять пришел жаловаться на своих соседей, литовских бояр. Это было бы совсем некстати. Потому что великий литовский князь заключил недавно союз с ханом Золотой Орды Мамаем и со дня на день собирается двинуться на Русь. А для этого ему необходимы единение и дружба всех своих вассалов, и в первую очередь литовских и русских князей. Ведь Литве для похода так нужны полки и дружины воинственных и храбрых русичей.

В конце дорожки показался воевода. Он был во всегдашней своей чешуйчатой кольчуге, с мечом на поясе. Его скуластое лицо было сурово, под густыми черными усами хищно блестели влажные зубы. Плотный, крепкий, он был как десятки и сотни виденных Адомасом русских воинов, и лишь тяжелый властный взгляд под нахмуренными бровями да большая золотая гривна на шее отличали его от простых дружинников.

Подойдя к Адомасу, воевода слегка наклонил в полупоклоне голову.

— День добрый, боярин.

— День добрый и тебе, воевода. Что привело ко мне?

— Дело, боярин. И хочу о кем говорить с тобой без лишних глаз и ушей.

— Оставь нас, — повернулся Адомас к слуге, и тот послушно исчез.

— Боярин, твой слуга сказал, что ты занят. Я тоже спешу и поэтому буду краток.

— Что ж, воевода, время дорого всем.

— Верно, боярин. А потому ответь мне, помнишь ли ты о моей поездке с князем Данилой и боярином Векшей в Москву?

— Помню.

— А теперь скажи, думал ли ты, что мой князь и я вернемся тогда из Москвы снова в Литву?

Адомас прекрасно помнил, как около года назад русский боярин Боброк, ближайший сподвижник великого московского князя Дмитрия, пригласил в Москву на день ангела своей жены ее литовских родственников — князя Данилу и боярина Векшу. С ними с княжеской охранной сотней ездил и стоявший сейчас против него воевода. Многие тогда думали, что князь Данило останется в Москве навсегда, но тот вернулся, чем вызвал немало пересудов. Ломал себе голову над этим и он, боярин Адомас.

— Нет, воевода, не думал. И когда вы вернулись, был удивлен.

— И, конечно, стал допытываться обо всем у боярина Векши? И что же тебе сказал этот продажный пес?

— Он сказал, что князь Данило оказался верен Литве и своему великому князю.

— И ты поверил этому?

— Нет, не поверил.

В глазах воеводы мелькнула ироническая усмешка.

— И ты был прав. Князь Данило и боярин Боброк отлично знали, что за человек Векша, и остерегались его. Но зато они не остерегались меня. И потому только четыре человека знают, зачем князь Данило ездил в Москву и почему вернулся оттуда. Это великий московский князь Дмитрий, его мудрейший советник боярин Боброк, мой князь Данило и я.

Адомас с интересом посмотрел на воеводу.

— Три сановитых державных мужа и ты, простой воин? Кто поверит в это?

Но воевода совершенно не реагировал на ядовитое замечание, его лицо оставалось спокойным и бесстрастным.

— Опасаясь боярина Векши, который ни на шаг не отставал от князя Данилы, московский Дмитрий и Боброк, переодевшись в простое платье, сами ходили ночью в опочивальню моего князя. И на страже дверей всегда стоял только я, его ближайший воевода. А ты знаешь, боярин, что для того, кто очень хочет видеть и слышать, не существует стен и дверей.

Боярин прищурился, его маленькие глазки пронизывающе уперлись в лицо воеводы.

— Слуга, подслушивающий своего хозяина, уже изменяет ему, — осторожно заметил он.

— И ищет того, кому можно было бы продать его тайны, — спокойно, как и прежде, прозвучал голос воеводы.

— Скажи, боярин, хотел бы ты стать пятым человеком, знающим сокровенные тайны твоих недругов в Москве и Литве?

— Великий князь Литвы Ягайло щедро наградит того, кто откроет ему планы московского Дмитрия, — ответил Адомас, глядя в лицо воеводы.

Тот поморщился.

— Боярин, мы оба знаем, что Литвой правят два человека: ты и потом уже великий князь. Поэтому я спрашиваю: что можешь ты обещать?

— Я не знаю еще цены твоего секрета.

Дрогнули усы воеводы, пробежала по губам презрительная усмешка.

— Боишься продешевить, боярин? Хорошо, слушай. Московский Дмитрий знает о литовском союзе с Мамаем и считает, что у Руси сейчас два врага: на юге — Орда, на западе — Литва. Но чтобы их разбить сразу, у Руси не хватит сил. И Дмитрий с Боброком решили бить своих врагов поодиночке. Они уже подняли на Мамая всю Русь, и с этой небывалой и грозной силой уничтожат вначале своего самого страшного и опасного врага — Орду. А потом, боярин, они примутся и за твоего великого литовского князя, старого врага Руси и союзника Мамая.

Вцепившись в рукоять заступа, Адомас жадно слушал воеводу.

— Но московский Дмитрий понимает, что — вряд ли Литва будет спокойно смотреть на это. И потому московский Дмитрий и Боброк задумали вывести Литву из игры руками других ее врагов. Ты их знаешь, боярин. На юге это бесчисленные степные орды, не признающие власти золотоордынского хана, на западе — поляки, на севере — крестоносцы. Когда Ягайло покинет со своим войском Литву, все эти извечные его недруги по договору с Москвой двинутся на литовские кордоны. Их поддержат изнутри русские князья, а также те из литовской знати, кто давно уже недоволен Ягайлой.

Воевода замолчал, облизал губы, в упор посмотрел на Адомаса.

— Теперь и ты, боярин, знаешь то, что знает только московский Дмитрий с Боброком да я с князем Данилой. Какова же цена моим словам?

Отведя свой взгляд от лица воеводы в сторону и глядя куда-то в пространство между двумя крепостными башнями, Адомас некоторое время молчал, затем на его губах появилась недоверчивая улыбка.

— Жизнь научила меня верить только делам и поступкам.

— Я знал, боярин, что ты не поверишь мне, а потому и пришел к тебе только сегодня. Ни днем раньше, ни днем позже. Был уверен, что потребуешь доказательств, а их у меня до сегодняшнего дня не было.

— А сейчас? — спросил Адомас.

— Суди сам, боярин. Три дня назад к князю Даниле ночью прискакало трое конных. Он ждал их у ворот, встретил и проводил на свою половину. Двоих я узнал, это доверенные люди боярина Боброка, те, от кого у него нет тайн и кто проводит в жизнь все его хитромудрые планы.

— Что же они делают у князя Данилы?

— Пока ничего, отсыпаются да отъедаются. Но князь Данило приказал мне держать постоянно наготове конную полусотню, а также подыскать верного человека, который хорошо знает дорогу в Польшу и к черкасам-ватажникам, а заодно понимает по-татарски. Такого человека я нашел, отборная полусотня днем и ночью при конях. Но для чего все это, мне пока неведомо.

Адомас задумался, сжав рукоять заступа с такой силой, что побелели пальцы. Боярин Дмитрий Боброк-Волынец! Был ли в мире еще хоть один человек, которого бы он, Адомас, так боялся и так ненавидел?

Выходец из волынской земли, попавшей после Батыева нашествия под власть великих литовских князей, Боброк не выдержал на своей родной земле чужого засилья и покинул ее. И после многолетних странствий нашел приют и спокойствие души на далекой московской земле, принеся туда как память о родине свое прозвище Боброк-Волынец. Скоро он стал правой рукой и незаменимым советником великого московского князя. Был он честен, умен и храбр, знал несколько языков, мог читать латинские и цесарские книги. Бывал в разных далеких землях, много видал страшного и поучительного.

Адомас поднял голову, глянул на собеседника.

— Я не верю тебе.

И снова русский воевода остался невозмутим.

— Я предвидел и это, боярин. Вот тебе подходящий случай проверить мои слова. Каждая птичка рано или поздно возвращается к своему гнезду. Я могу показать людей Боброка твоим слугам, а что делать дальше, не мне тебя учить. После того как ты решишь, можно ли мне верить, мы и продолжим наш разговор. Тебя это устраивает, боярин?

— Но ты еще не сказал, что хочешь получить за свою верную службу.

Воевода плотно сжал губы, взгляд его стал тяжелым.

— Боярин, князь Данило стар и тоже одинок, как и я. И если не станет его…

— Великий князь Литвы и я обещаем тебе это, воевода, — сразу ответил Адомас.

Он мог обещать все, что угодно. Он был уверен, что до выполнения обещаний дело никогда не дойдет, и воевода попросту не успеет воспользоваться плодами своего предательства.

— Благодарю, боярин. Скажи, где и когда ждать мне твоих людей?

— Они будут у тебя сегодня ночью. Узнаешь ты их вот по такому перстню…

Выйдя из великокняжеского цветника, воевода подошел к группе поджидавших его дружинников, вскочил в седло.

— К князю, — бросил он сотнику.

Но выехать из замка им удалось не сразу: в крепостные ворота въезжала целая кавалькада всадников. Впереди на рослом буланом жеребце восседал преисполненный важности боярин Векша. На нем был роскошный жупан, на голове золоченый шлем с султаном из перьев, на боку усыпанный самоцветами меч. По бокам боярина на белых тонконогих аргамаках ехали его два сына, молодые, статные, с лихо закрученными усами.

— Не русский боярин, а прямо аломанский князь, — презрительно заметил стоявший рядом с воеводой сотник. — Спеси-то сколько. А ведь ни умом, ни воинской доблестью боярин никогда не блистал.

— Зато его младший сын — добрый рубака, — сказал воевода. — Я дважды ходил с ним на крестоносцев. Жаль будет, если такой молодец пойдет по дорожке своего отца.

— Старший уже пошел, — сказал сотник. — Я был вместе с ним на ляшском порубежье, знаю.

Проводив глазами последние ряды конной дружины, следующей за своим боярином и его сыновьями, воевода вытянул коня плетью.

— Домой, сотник, домой. Князь Данило ждет нас.

2

Отложив в сторону манускрипт, Адомас медленно окинул взглядом представшего перед ним слугу. Усталое, осунувшееся лицо, исцарапанные ветвями деревьев руки, покрытые пылью сапоги. Это был один из тех слуг, которых он посылал к воеводе Богдану с приказанием следить за московскими лазутчиками.

— Я слушаю тебя, Казимир.

Слуга хорошо знал привычки своего господина, и поэтому его рассказ был краток.

Воевода Богдан сделал все, что обещал. Прибывших литовских соглядатаев он выдал за новых княжеских дворовых. Сам же Казимир попал даже в челядь, что обслуживала московитов. И когда двоим из них пришло время покидать княжескую усадьбу, воевода выделил его в провожатые. Звериными тропами он провел московитов в Черное урочище. И когда они отпустили его, пошел не обратно, а за ними. Так он попал в лесной лагерь московитов.

— Я родился и вырос в этих местах, боярин. Я змеей прополз мимо их секретов и очутился на краю большой поляны. Посреди нее горел костер, и вокруг сидело несколько человек. Но я узнал только одного, к которому подошли вновь прибывшие. Я вначале даже не поверил своим глазам, даже ущипнул себя. Потому что этим человеком был сам боярин Боброк-Волынец.

Адомас дернулся, и в стоявшем рядом канделябре заплясало пламя свечей.

— Врешь, холоп, — прошипел он, подавшись всем корпусом вперед, — откуда тебе знать боярина Боброка?

— Боярин, ты несколько раз посылал меня с тайными письмами в Москву. Там три или четыре раза я и видел боярина Волынца.

Откинувшись на спинку кресла, Адомас старался унять охватившую его дрожь.

— Дальше…

— Я потихоньку отполз от лагеря Боброка и направился к ближайшей нашей засаде. Я привел ее к поляне, приказал тайно следить за московитами и лишь после этого поскакал к тебе.

Адомас выпрямился в кресле, пристально глянул на слугу.

— Что еще скажешь о московитах? Сколько их, каковы собой?

— На поляне их было человек тридцать. Но боярин Боброк осторожен и, конечно, расставил стражу. Думаю, что всего наберется их душ пятьдесят. Все конны и оружны, в бронях и кольчугах.

— Что видел еще на поляне?

— Видел два воза. Стояли возле костра, и ходила вокруг них стража с копьями.

— Возы? — насторожился Адомас. — Что за возы? Откуда? С чем?

Казимир пожал плечами.

— Не знаю, боярин. Возы как возы. Такие почти в каждом хозяйстве имеются. Оба с поклажей, обшиты поверх рядном и перевиты веревками. И кони из упряжек рядом пасутся.

Адомас задумался. Значит, воевода Богдан сказал правду. Боброк не в Москве, не с московским Дмитрием, а здесь, на литовском порубежье. Что ему надо? Неужели его присутствие для князя Дмитрия сейчас важнее здесь, в Литве, чем в самой Москве или на кордонах со степью? Что в тех двух возах, которые даже при Боброке окружает стража?

— Я хочу сам увидеть Боброка, — сказал он.

— Боярин, если мы выступим сейчас же, то будем у ночного становища московитов только к вечеру.

— Выступим сейчас же. Предупреди об этом всех, кого нужно. И пусть будут наготове три конные сотни великокняжеской стражи. Иди.

Он проводил глазами уходящего Казимира и позвонил в колокольчик.

— Прикажи оседлать моего коня и помоги мне переодеться — сказал он тотчас вошедшему дворецкому.

Как и говорил Казимир, на место лагеря Боброка они прибыли только к вечеру. Скакавший первым Казимир остановил коня перед остатками потухшего костра. С ветвей одного из деревьев, окружавших поляну, спрыгнул человек и подбежал к нему.

— Туда, — коротко сказал он, указывая рукой направление.

Но его слова были излишни, потому что в ту сторону вели две глубокие борозды от колес. Быстро осмотрев пустую поляну, на которой не было обнаружено ничего заслуживающего внимания, отряд двинулся по оставленной колее. Впереди всех шел напарник Казимира, поджидавший их прибытия на дереве, за ним ехал сам Казимир с десятком латников, и лишь затем на рослой, с огромным крупом кобыле ехал боярин Адомас. И хотя вместо обычного седла под ним было что-то среднее между седлом и мягким стульчиком, дорога его изрядно утомила. У него ломило позвоночник, болели тазовые кости и бедра, к горлу подкатывал и не давал дышать сухой першистый комок.

Однообразие медленного движения начало постепенно укачивать боярина. После бессонной ночи он все чаще закрывал глаза, и вдруг внезапно остановившаяся кобыла чуть не заставила его вылететь из седла-кресла. Схватившись за рукоять длинного охотничьего ножа, боярин повел глазами по сторонам и вздрогнул. Прямо под копытами лошади лежали один возле другого три трупа. Соскочивший с коня Казимир уже нагнулся над ними.

Это были те его люди, которых он оставлял на поляне и которые после ухода отряда Боброка пошли за ним следом. Все трое были поражены стрелами. С холодком, невольно пробежавшим по коже, Казимир отметил про себя меткость стрелков. Да, встреча с такими ничего хорошего не сулила, и, не будь рядом боярина, он предпочел бы ехать подальше от головы колонны.

Приказав выслать вперед разведку, боярин пропустил мимо себя десятка полтора всадников и лишь потом тронул кобылу с места.

Следы привели на берег спокойно несущей свои воды лесной речушки. Низкие заболоченные берега густо поросли осокой и тальником, к чистой воде вела узенькая, прорубленная в кустарнике тропинка. В самом ее начале, посреди небольшой поляны, стояли два пустых распряженных воза. Рядом с ними, на земле пузырилась гора брошенной холстины. Следы конских копыт вели по тропинке к воде, и на противоположном берегу, чуть ниже по течению, они виднелись снова, исчезая в береговом кустарнике.

Приподнявшись на стременах, боярин зорко всматривался в пустынный берег, как вдруг неясный шум сбоку привлек его внимание. Обернувшись, он увидел, что возле одного из возов, спешившись, стоят двое его дружинников. Один, вцепившись товарищу рукой в горло, старался дотянуться до его руки, сжатой в кулак и отведенной назад.

Казимир, перехватив взгляд Адомаса, поднял коня на дыбы и очутился возле дружинников. Свистнула плеть, обвилась вокруг сжатой в кулак руки. Кулак разжался, и на землю упало несколько тускло блеснувших кружочков. Казимир соскочил с коня, быстро подобрал их, подошел к наблюдавшему за ним боярину, протянул ему ладонь, на которой лежало несколько золотых монет. Адомас взял одну, поднес к глазам, его губы скривились в усмешке. Именно то, что он и предполагал, только услышав об этих возах. В его руках была золотая монета московской чеканки. Вот почему возы были так перевязаны и охранялись даже от своих людей.

— Спешили они, боярин. Видно, погони нашей опасались. Вот и зацепили мешком за сучок.

Адомас бросил монету в ладонь Казимира, вытер о конскую гриву пальцы.

— Обоих в железо. А как вернемся — в погреб, — отрывисто бросил он, даже не взглянув на провинившихся. — Или нет, постой, — с улыбкой остановил он бросившегося выполнять его приказание Казимира. — Пусть первыми идут на тот берег. И пусть не я, а бог будет им судьей.

Он с интересом смотрел, как оба дружинника медленно, один за другим, спускались по тропинке к воде. Цепочкой двинулись за ними остальные всадники.

Что заставило его рывком натянуть поводья и нырнуть с конем в кусты, обступившие поляну, он точно сказать не мог. То ли расслышал звон летящей стрелы, или просто сработал инстинкт самосохранения, так сильно развитый в нем с детства. Но, прежде чем посланные вперед дружинники стали падать с коней, он был уже в кустах и выглядывал из-за ствола толстого дерева. Снова просвистели в воздухе стрелы, и еще двое воинов, взмахнув руками, повалились на землю. И прежде чем уцелевшие сумели вырваться из зарослей кустарника, еще двое из них были сбиты с коней.

Адомас зябко передернул плечами, вытер со лба холодный пот. Шесть стрел и шесть трупов. Да, Боброк знал, кого брать себе в попутчики.

— Боярин, я знаю эти места, — прозвучал у него над ухом голос Казимира. — Верстой ниже будет еще один брод. Если разрешишь, я незаметно переправлю там сотню и ударю на московитов сбоку. Мы зажмем их с двух сторон, и золото московского Дмитрия будет наше.

Золото, опять золото! Проклятый металл! Оно слепит людям глаза и отбирает у них последние крохи разума. Разве не ясно, что на противоположном берегу обыкновенное прикрытие, какой-нибудь десяток стрелков? И если все они такие лучники, то изрядно проредят отряд Адомаса еще до того, как дело дойдет до рукопашной.

А самое главное: из-за чего он должен рисковать? Особенно сейчас, когда солнце прячется за ветви деревьев и в лесу вот-вот наступит темнота. Тем более что он уже узнал все, из-за чего пустился в это рискованное преследование.

— Домой, в замок, — зло прошипел Адомас в лицо Казимиру.

3

Его разговор с великим литовским князем состоялся на следующее утро после возвращения в замок.

Ягайло внимательно выслушал Адомаса, ни разу не перебив и не задав ни одного вопроса. Нахмурив лоб, он некоторое время смотрел на боярина, затем отвел глаза в сторону.

— Ты брал с собой три сотни. Кто мешал тебе взять их десять? Кто мешал окружить весь лес, чтобы навсегда забыть о Боброке и его золоте?

— Великий князь, я хорошо знаю боярина Боброка. Таких берут не числом, а хитростью.

— Но тогда для чего у меня ты? — с иронией произнес Ягайло. — Чтобы не мешать Боброку разгуливать по Литве как по своей Москве?

— Великий князь, пока Боброк бегает от нас по лесу, он не страшен. Нам опасны его связи, письма, золото. Я окружу урочище, где он прячется, засадами и секретами, я направлю в лес своих лазутчиков. Я каждый день буду стягивать вокруг него свою петлю вер туже и туже. И настанет час, когда он, живой или мертвый, будет в моих руках.

Ягайло фыркнул.

— Можешь не стараться, боярин. Не сегодня-завтра я двину войско на московского Дмитрия. Что тогда какой-то скитающийся по моим лесам московит, будь он даже самим Боброком?

Адомас нервно провел рукой по лбу.

— Великий князь, насчет твоего похода я и пришел говорить с тобой.

— Говорить о походе? — удивился Ягайло. — А что ты смыслишь в воинском деле, боярин? И о чем нам говорить? У меня сейчас пятьдесят тысяч войска. Когда мой меч нависнет над Русью с запада, двинется с юга и Мамай.

— Великий князь, ты хорошо подсчитал свои силы. А знаешь силы своих врагов?

— На Псковщине всего пятнадцать тысяч русичей, на Брянщине — двадцать. Все остальные войска в Москве и Коломне. Они против Мамая, которого Москва страшится пуще всего. Мне нечего бояться, боярин, я все рассчитал.

— Великий князь, ты видишь своего врага только на востоке. А разве нет их у тебя на юге, на западе, на севере?

— На литовских рубежах везде покой.

— Пока, великий князь. На русских кордонах тоже тишина, но разве не нависла над ними смертельная угроза? Я рассказывал тебе о моем разговоре с русским воеводой Богданом и о том плане, что замыслили против Литвы московский Дмитрий с Боброком. Я тогда не поверил воеводе, а сейчас верю. Иначе для чего появился в Литве сам боярин Боброк? Зачем с ним два воза московского золота? А может, были и другие возы? Куда золото идет из Москвы? Ясно, что к друзьям Руси, а значит, врагам Литвы. Но к каким? Откуда ждать Литве удара в спину, когда ты поведешь свои войска на Русь?

Ягайло зло сверкнул глазами.

— Я завтра же прикажу усилить свои западные и северные крепости и гарнизоны. Я прикажу двинуть на границу со степью несколько конных полков. Я замкну все свои кордоны на крепкий замок. В комнате раздался дребезжащий смешок Адомаса.

— Великий князь, и в результате ты лишишься десяти тысяч своих воинов. И у тебя для похода на Русь остается только сорок тысяч. А ведь ты не обменялся с московским Дмитрием еще ни одной стрелой, ни одним ударом меча…

— Пусть так, боярин. Но и с сорока тысячами моих воинов я отвлеку на себя десятки тысяч русичей. Разве это не будет помощью Мамаю?

И тогда в голосе Адомаса зазвучал металл.

— Великий князь, ты говоришь и думаешь только об Орде и о Мамае. Ты все твердишь о помощи татарскому хану, а представляешь ли ты, чем может обернуться эта помощь для тебя самого? Ты говоришь, что на Псковщине стоят пятнадцати тысяч русичей? Да, там стоят русские дружины, но во главе их полурусич-полулитовец — твой родной брат князь Андрей Полоцкий. На Брянщине стоят двадцать тысяч русичей, а их главный воевода опять-таки полурусич-полулитовец — твой родной брат князь Дмитрий Трубчевский. Не тысячи русских

воинов на востоке твои враги, великий князь, а эти двое, такие же сыновья старого Ольгерда, твоего отца, как и ты сам, — князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи. И опаснее этих врагов у тебя нет никого.

Великий князь вздрогнул, его лицо исказилось ненавистью, сложенные на груди руки сжались в кулаки.

— Боярин, ни слова об этих предателях, — прохрипел он. — Ни слова, прошу тебя…

Адомас внутренне рассмеялся, он всегда рассчитывал свой удар так, чтобы тот был как можно точнее и болезненнее. Он не ошибся и сейчас. Великий князь не мог терпеть даже упоминания о своих родных братьях, православных князьях Дмитрии и Андрее Ольгердовичах, вскоре после смерти их отца, прежнего великого литовского князя Ольгерда, перешедших на службу к московскому Дмитрию и ставших князьями в Брянске и Пскове. А сколько литовских и русских князей и бояр с менее известными именами тоже откололись от Литвы, признав над собой руку великого московского князя!

Глаза Ягайлы сузились от злости, по лицу пошли красные пятна.

— Проклятые изменники, из-за зависти ко мне и моему титулу они переметнулись к московскому Дмитрию.

— Нет, великий князь, не зависть к тебе заставила их покинуть Литву и уйти к Дмитрию. Их матерью была русская княгиня, с ее молоком они впитали любовь к Руси. Они с детства выросли в православии. И если ваш отец и ты видели в Руси врага и шли на нее с мечом, то они видели в ней друга и звали к союзу с ней. Они хотели, чтобы Русь и Литва, как две сестры, стояли вместе и против ордынского грабежа на востоке, и против папского нашествия на западе.

— Я согласен, что московский Дмитрий сделал хороший ход, выставив против меня моих же братьев. Но почему я должен бояться их, а не они меня?

— Великий князь, вы все трое сыновья Ольгерда. И пусть у вас были разные матери, но вы росли и воспитывались вместе, у вас были одни и те же друзья. Сейчас эти друзья детства стали литовскими князьями и боярами, твоими воеводами и придворными. Знаешь ли ты, что творится у них в душе? Чью сторону примут они, потерпи ты хоть малейшую неудачу в своей борьбе с Русью? И тогда я не знаю, на голове какого из сыновей старого Ольгерда очутится его корона.

Ягайло промолчал и отвернулся к окну. Затем снова донесся его глуховатый голос:

— Ты прав, боярин, я согласен с тобой. И давай больше не будем бередить старые раны.

— Хорошо, великий князь. Но помни следующее. Татарский Мамай будет сражаться только с Русью и московским князем

Дмитрием. А ты обнажаешь меч против своих родных братьев, соперников на место великого литовского князя. И если Мамай, потерпев неудачу, лишается только богатой и лакомой добычи, то ты можешь потерять Литву и, возможно, жизнь. Помни всегда об этом, великий князь.

Адомас замолчал, и некоторое время в комнате висела тишина. Но вот фигура великого князя, неподвижно стоявшего у окна, сдвинулась с места, он снова сел за стол, подпер голову руками, его глаза остановились на стоявшем возле двери Адомасе.

— Я воин, боярин. Никто даже из моих врагов не упрекнет меня в трусости или неумении воевать. Но политика не моя стихия. Так скажи сейчас, что делать мне, великому князю Литвы, у которого со всех сторон только враги, а единственный союзник и друг — татарский хан, с которым не сегодня, так завтра я сам буду вынужден скрестить меч.

Огонек торжества мелькнул и тотчас погас в опущенных глазах боярина, волна радости разлилась по его телу, сразу притупив никогда не затихающую боль.

— Великий князь, я прошу тебя только об одном — не торопись. Влезть в драку всегда легче, чем выбраться из нее. Хан обещал прислать к тебе гонца, жди его, выслушай, что он скажет, и лишь тогда решай, как тебе поступить. А пока не спускай глаз со своих братьев, потому что неспроста стоят они на нашем порубежье. И запри на крепкий замок свои границы. Не торопись и жди…

4

Не только литовский князь Ягайло и его боярин Адомас ждали гонца из Орды. На несколько сот верст южнее, на той черте, где море северных лесов переходит в безбрежное раздолье южной степи, на вершине высокого кургана лежали трое. Одним из них был сотник князя Данилы Андрей, другим — московский сотник Григорий, пришедший в Литву вместе с Боб-роком. Третьим же был атаман той бесшабашной и воинственной, не признающей никого на свете свободолюбивой южнорусской вольницы, которая в то время начала формироваться на славянском порубежье со степью и которая через столетие войдет в историю всей Европы под именем казачества.

Над их головами высилась наскоро сложенная из бревен и жердей сторожевая вышка, на верху которой попеременно днем и ночью дежурил кто-то из дружинников сотника Андрея. У подножия кургана расположились остальные дружинники и несколько десятков людей атамана Дороша.

Все они тоже ждали гонца из Орды. Оба сотника хорошо помнили слова Боброка и князя Данилы, сказанные им на прощание. Несметные полчища хана Мамая уже двинулись на Русь и остановились у впадения в Дон реки Воронеж. Там Мамай решил разбить свой лагерь и собрать воедино все свое разноплеменное и разноязычное воинство. Оттуда, из его ставки в устье Воронежа, несколько дней назад им посланы гонцы к своим союзникам — рязанскому князю Олегу и великому литовскому князю Ягайле. Содержание посланных им грамот выведать не удалось, но как это сейчас нужно Руси! Как необходимо знать, куда и какими силами собирается идти Мамай, когда он намерен выступить, как планирует использовать войска своих союзников.

И поскольку людям боярина Боброка не удалось узнать содержание грамот в Орде, обоим сотникам было приказано перехватить гонца, везущего послание в Литву.

Дозорные прискакали лишь на шестой день, к вечеру. Усталые, запыленные, с провалившимися от бессонницы глазами, с потрескавшимися на ветру губами. Они соскочили с коней у подножия кургана и, разминая затекшие от долгой скачки ноги, двинулись к сторожевой вышке. Но атаман и сотники уже сами спешили им навстречу.

— Ну? — строго спросил Дорош у старшего из них.

— Скачут, атаман, — еле слышно ответил тот. — Сотня их. Идем за ними от Гнилого ручья.

Дорош нахмурил брови, недоверчиво посмотрел на дозорного.

— А ничего не путаешь, казаче? Уж больно далеко они влево взяли. Как будто не в Литву, а в Польшу скачут.

— Они это, атаман, знаю я их проводника. Местный нагаец, давно в ордынских да литовских тайных делах замешан. А влево взяли потому, что боялись встретить московские дозоры, что вокруг Дона по степи рыщут. Мы сами их несколько раз видели.

— Сотня? — переспросил Андрей, попеременно глядя то на дозорного, то на Дороша. — Маловато что-то. Такая грамота и одна сотня охраны.

— А зачем больше? — спросил Дорош. — Главное для них — скрытность, а в таких делах чем меньше людей, тем лучше. Не на свои сабли, а на быстрых коней рассчитывают они.

— Идут каждый о двуконь, — продолжал дозорный. — Днем спят, скачут только ночью. Опередили мы их не больше чем на два перехода.

— Где ждать их? — нетерпеливо спросил сотник.

— От Гнилого ручья на Литву две дороги. Когда станет ясно, какую они выберут, наши еще гонца пришлют. Они сейчас за степняками по следу идут.

— Не упустим?

— Никто лучше нас не знает этих мест, — улыбнулся Дорош. — Мы здесь хозяева. Так что готовь своих кольчужников. Но радость атамана была преждевременной. Около полуночи перед ним стоял еще один дозорный.

— Атаман, в одном переходе от тебя конники Ягайлы, — еле переведя дух и не соскочив даже с коня, залпом выпалил он. — Пятьсот мечей, держат путь в степь, ведут их три проводника-крымца.

Дорош нахмурился, зло дернул свой длинный ус.

— Что скажете, други? — спросил он, глядя на сотников. — Зачем пожаловали литовцы в наши края, что им здесь понадобилось?

— Неужели идут по нашему следу? — предположил Григорий.

— Мне сдается, что не из-за вас Ягайло погнал в степь своих латников, — задумчиво проговорил атаман. — И будь я проклят, если эта полутысяча не идет навстречу нашему гонцу из Орды.

— Сколько бы ни было литовцев и степняков, а грамоту мы должны добыть, — проговорил Андрей. — Не тебе объяснять, что она для Руси значит.

— Есть у меня думка, как оставить их в дураках, — усмехнулся Дорош.

Он подозвал к себе одного из ватажников, приказал сейчас же разыскать и привести к нему сотника Ярему. Через минуту сотник в полном снаряжении стоял перед Дорошем.

— Знаю, Ярема, что хитер ты как ведьмак, а потому умри, разорвись, а задержи литовцев хотя бы на день. Дразни их, не давай ночью отдыха, выматывай их коней, но задержи. Не подведешь, друже?

Скуластое, с плутоватыми глазками лицо сотника расплылось в улыбке.

— Ярема может черта за хвост поймать, а Ягайловых кобыл с галопа сбить ему все одно что по ветру плюнуть.

— Выступишь с рассветом, а сейчас отдыхай.

Когда сотник ушел, Дорош повернулся к Андрею и Григорию.

— И вам, други, советую то же, что и Яреме. Идите и ложитесь, потому что с солнцем поскачем и мы с вами. Пока Ярема будет морочить голову латникам, мы должны отбить грамоту…

5

Когда первые лучи солнца коснулись земли, степной курган был уже пуст. Лишь сиротливо торчала на его вершине одинокая сторожевая вышка да едва дымился потушенный наскоро костер…

Оба сотника скакали рядом с Дорошем, за ними растянулись ватажники атамана и дружинники Андрея. Они не проскакали и половины пути, как высланный вперед дозор вернулся обратно. Вместе с дозорными были и два неизвестных всадника. Один из них подъехал сразу к Дорошу, и они запросто похлопали друг друга по плечам, обнялись.

— Чем порадуешь, сотник? — спросил у него Дорош.

— Не знаю, атаман, порадую тебя или опечалю, да только залегли басурманы в спячку, как медведи. То скакали как угорелые, а вот уже день и две ночи сидят возле одного болотца и носа оттуда не показывают. Ждут, видать.

— Говоришь, в спячку ударились? — усмехнулся Дорош и весело подмигнул Андрею. — Пускай отдыхают, нам не жалко. Навалимся все разом — ни один не уйдет. И сделаем это в самую жару, когда всякую тварь в сон клонит…

В полдень они бесшумно сняли татарский секрет, ползком подобрались к ордынскому лагерю и по команде Дороша выпустили тучу стрел.

Андрей первым ворвался в единственный небольшой шатер, стоявший на берегу, принял на щит удар сабли прыгнувшей на него из полутьмы фигуры в полосатом халате, нанес удар мечом сам. И тотчас шатер затрещал под дружным напором снаружи, в него с разбега влетели Дорош и Григорий, на входе с копьем в руках встал сотник, встретивший их в пути.

— Их мурза, — кивнул он на лежавшую в шатре неподвижную фигуру в халате. — Для него одного и шатер везли, он в нем на всех привалах один от солнца прятался. Видать, важная птица.

— Да, птица важная, гонец самого золотоордынского хана, — сказал Дорош, выпрямляясь над трупом и держа в руках пергаментный свиток. — На грамоте печать самого Мамая.

Он протянул грамоту Григорию, сконфуженно улыбнулся.

— Держи, сотник. А то я три десятка годов за спиной оставил, а в грамоте ни черта не смыслю.

Григорий бросил меч в ножны, принял от Дороша грамоту. Сорвав с нее печать, он развернул свиток. Какое-то время молча смотрел на пергамент, затем нахмурился, зло заскрипел зубами.

— Тайнопись, одна цифирь. Без ключа ничего не поймешь.

Через его плечо в свиток заглянул Андрей, недоуменно передернул плечами.

— Читаю по-русски и литовски, понимаю письмо фряжское и татарское, а такого еще не видывал. Ни одного слова, ни одной буквы, одна арифметика.

— Тайнопись это, — повторил Григорий, сворачивая пергамент. — Каждая цифирь — это буква, а вот какая — для этого ключ знать надобно.

— Боярин Боброк все знает, — уверенно сказал Дорош. — Князь Данило не разговорил, что Дмитрий Волынец всем хитростям обучен и все науки превзошел. А раз так, то грамоту быстрей к нему надо…

Но атаман переоценил способности Боброка. Получив грамоту и оставшись наедине с князем Данилой, Боброк долго смотрел на столбцы цифр, затем отложил пергамент в сторону.

— Что, боярин, зря охотились мы за этой писулькой? — спросил князь, кивнув на грамоту.

— Нет, князь. Знал я, что будет грамота с хитростью, и захватил с собой из Москвы одного ученого грека-схимника. Уж он действительно все тайны сущего постиг. Он и займется этой грамотой и цифирью.

— А если не осилит ордынского да литовского секрета?

— Тоже не беда. Такую же грамоту послали из Орды и рязанскому князю. А в Рязани у меня есть немало верных людей.

Они ее слово в слово князю Дмитрию в Москву передадут. У нас с тобой сейчас другая забота: доставить эту грамоту тому, кому она и предназначалась. У князя Данилы от удивления округлились глаза.

— Вернуть грамоту Ягайле? Тек зачем мы ее тогда отбивали?

— Отвечу, князь. Отбивая грамоту, мы узнали маршрут и систему связи между Ордой и Литвой. А через время, дай бог, мысумеем прочитать и их тайнопись. А раз так, то мы, пере хватив нужного нам гонца, узнаем самые важные для нас новости. Не за самой грамотой мы сейчас охотились, князь, а за тайной ордынского письма. Так что самая главная ордынская грамота у нас с тобой, князь, еще впереди. Понимаешь, меня?

— Понимаю, боярин.

— А раз так, то поймешь меня и дальше. Но чтобы Ягайло не заподозрил ничего неладного и не изменил свою тайнопись, нам и надо вернуть ему эту грамоту. И сделать это так, чтобы у него не возникло подозрений, что она побывала в наших руках.

— Но как это сделать, боярин? Посольство все перебито, гонец без головы, печать с грамоты сорвана.

Боброк усмехнулся.

— Предоставь эту заботу мне, князь. Лучше скажи, есть ли у тебя человек, которому ты верил бы, как себе? Хочу послать его на опасное дело. Могут ждать его смерть и пытки, а потому и нельзя в нем ошибиться.

— Есть, боярин. Тот атаман, что отбил грамоту.

В глазах Боброка мелькнуло удивление.

— Ты говоришь о Дороше? Но что связывает тебя, родовитого русского князя, с безродным степным ватажником? Почему он у тебя в такой чести?

Князь Данило задумчиво потер переносицу.

— Ладно, боярин, слушай. Давно это было, пожалуй, десяток лет назад. Настигли раз в лесу мои слуги беглого холопа. Ловок был, крепко отбивался, двоих или троих рогатиной зацепил. Да только скрутили его мои молодцы и привели ко мне на расправу. Молчал он, волком на всех смотрел, да нам и не нужны были его слова. Потому что еще два дня тому назад были у нас люди боярина Векши и рассказали, что один их холоп из-за своей опозоренной невесты подстерег ее обидчика, молодого паныча, и хотел его жизни решить. Да только сумел тот, раненный, от него ускакать. За кровь моих слуг я мог сам этого холопа насмерть забить или дать псам порвать. А мог вернуть его на расправу к бывшему хозяину, боярину Векше. Да только не сделал я ни того, ни другого. Велел накормить, спрятать подальше от чужих глаз. А потом темной ночью дал ему коня, саблю, харчей на дорогу и проводил до степного порубежья. Не забыл он той встречи, боярин, однажды и меня от лихой беды спас. С тех пор и держимся мы друг друга, всегда на помощь один другому приходим. И если нужен тебе верный человек, положись на него смело.

Некоторое время Боброк раздумывал, потом медленно скатал пергамент в свиток, положил сверху сорванную печать.

— Что ж, княже, если веришь ты ему, то мне верить и бог велел. А сейчас послушай, что за мысль мне в голову пришла…

Поглаживая свою пышную бороду, боярин Векша с нескрываемым интересом рассматривал стоявшего напротив него атамана Дороша. Да, сильно изменился за последнее время его бывший холоп. Пожалуй, ничего не осталось от вчерашнего смерда в этом бравом, плечистом молодце с дерзкими глазами.

— Что, боярин, не узнаешь? — с усмешкой спросил Дорош, — вдоволь насмотревшись и сам на боярина.

— Узнал, как не узнать, — важно проговорил Векша. — А изменился ты знатно, никогда и не подумаешь, что мой беглый холоп.

Атаман весело блеснул зубами.

— Пустые слова говоришь, боярин. Не твой холоп я, а вольный человек и сам себе хозяин. Так что забывай при мне это слово.

Рука Векши замерла на бороде, он нахмурился.

— Кому дерзишь, холоп? По плетям соскучился?

Положив руку на рукоять сабли, Дорош громко рассмеялся.

— Очнись, боярин, где видишь ты своего холопа? — Дорош согнал с лица улыбку. — Еще раз говорю тебе, и запомни хорошо мои слова: казачий атаман Дорош стоит перед тобой, вольный человек, у которого только один хозяин — он сам. И не вспоминай прошлое, боярин, не береди мою душу. А то свистну — раскатают мои ватажники все твои терема по бревнышку.

Выпучив глаза, забыв закрыть рот от испуга, слушал боярин слова Дороша. И когда тот замолчал, Векша дрожащей рукой перекрестил вначале его, а затем себя.

— Да что это ты говоришь, атаман! Да разве поминаю я старое, заросло уже все быльем.

Дорош усмехнулся.

— Так будет лучше, боярин. Потому что совсем не о старом пришел говорить я с тобой. Сдается мне, что можем мы сейчас помочь друг другу в одном деле.

В глазах Векши зажглись огоньки любопытства, он выжидающе склонил голову набок. Дорош покосился на четверых слуг боярина, стоявших у двери, но Векша успокаивающе махнул рукой.

— Что при них сказано, то похоронено.

— Вольный человек я, боярин, а вольный человек не сидит на одном месте. Кормимся мы и живем тем, что господь бог и сабля острая нам посылают. И не разбираем в этом деле никого: ни фрягов, ни литвинов, ни ордынцев. Вот и третьего дня наткнулся мой дозор на одну татарскую сотню. И на самих татарах было кое-что из рухлядишки и воинского доспеху, да и шли они каждый о двуконь. Словом, решили мы, что лишние они в нашей степи.

По мере того как Дорош говорил, Векша все больше волновался. Несколько раз облизал свои толстые губы, глаза смотрели на атамана не мигая.

— Когда обшаривали мои хлопцы их главного, что один спал в шатре, то нашли при нем одну забавную штуковину.

Дорош сунул руку за свой широкий пояс, достал и протянул Векше печать со шнуром от Мамаевой грамоты. Боярин схватил печать, поднес к своим глазам.

— Это печать самого великого золотоордынского хана Мамая. — сказал с испугом. — Ее он ставит на свои личные грамоты. — В его глазах мелькнул ужас. — Значит, эту печать ты сорвал с ханской грамоты? Выходит, что твои разбойники перебили посольство самого Мамая?

— Боярин, для нас все татары одинаковы, будь он самый знатный бей или последний ханский нукер. У нас с ними со всеми один разговор, как и у них с нами.

У Векши зашевелились на голове волосы, округлились глаза.

— Значит, у тебя и ханская грамота? — еле ворочая языком, прошептал он. — О боже, он вырезал все посольство и завладел грамотой и после этого является в мой дом, — схватился Векша за голову. — Да что подумает обо мне великий князь, если узнает?!

— Боярин, не будь бабой, — засмеялся атаман, беря из его рук печать со шнуром и снова суя их себе за пояс.

— Чего боишься? Не ты побил татар, а я. И не тебе ответ держать. А потому не хнычь, а лучше выслушай, что я тебе скажу дальше.

— Дальше? Неужели ты думаешь, что я буду слушать тебя и дальше? После всего того, что ты уже наговорил мне.

— Будешь, боярин. Потому что выгоду от моих слов будем иметь мы оба. И я даже не знаю, кто из нас большую. Досталась мне при дележке добычи вот эта кольчуга. — Дорош ударил себя в грудь, которую обтягивала тонкая, венецианской работы кольчуга с серебристым отливом. — Богатая вещь, знатная, с самого ихнего бея сняли. А под такой доспех и конь добрый нужен, и шлем достойный. Загрустил было я. А тут мне эту грамоту приносят. Сорвал печать, глянул на письмена и хотел было ее в костер бросить. И вдруг на меня словно озарение снизошло. Ведь кому-то эта грамота писана, значит, кому-то она нужна. А ежели она идет из Орды, то, может, ее ждет сам Ягайло? Так почему бы мне, грешному, не сделать людям доброе дело?

Векша от волнения зажал свою бороду в кулак, зашмыгал носом, глазки его радостно заблестели.

— Правду говоришь, атаман, сущую правду. Люди мы все, христиане, и добро должны человекам творить.

— Вот и я тогда подумал об этом, — продолжал Дорош. — И сразу вспомнил тебя. У кого табуны лучше, чем у боярина Векши? Сам видел, пас их. Вот потому и решил повидаться с тобой, боярин, и решить это дело полюбовно и по-христиански. Вот тебе и весь мой сказ. Хочешь меняться — давай. А не хочешь — найду другого покупателя своему товару.

Сделав вид, что он думает над предложением Дороша, Векша какое-то время молчал, задумчиво глядя на носки своих сапог.

— Хорошо, атаман, пусть возьму я у тебя грамоту, а что скажу, если спросят, откуда она у меня? Ведь Мамай не мне ее давал, а своему гонцу, который порубанный в степи валяется.

— Что хочешь, то и говори, — беспечно ответил Дорош. — Какое мне дело до твоих слов. Я отнял грамоту у татарского гонца, хочешь, скажи, что ты отнял ее у меня. Кто проверит? Векша, решившись, рубанул рукой воздух.

— Уговорил, атаман, давай сюда грамоту.

Дорош рассмеялся.

— Не рановато, боярин? Когда будут конь и шлем, тогда будет и грамота.

— Дай посмотреть на грамоту, вдруг обманываешь ты меня.

— Э нет, боярин, — лукаво усмехнулся Дорош. — Лучше сделаем так: назначай место и время, где завтра встретимся, вот там и получишь ханскую грамоту. А сам приводи того аргамака, что я вчера под твоим Николаем видел. И привози вот этот аланский шелом с бармицей, что в углу стоит. Говори, где и когда встретимся?

— Давай у Старого дуба, прямо на поляне, — предложил Векша. — Надеюсь, то место ты еще не забыл?

— Помню, боярин. В полдень я с двумя хлопцами буду тебя ждать.

Боярин Векша прибыл на поляну ровно в полдень. Рядом с ним восседали на огромных конях два великана телохранителя, закованные с головы до ног в доспехи, поперек их седел лежали копья. Сам Векша тоже был в кольчуге и шлеме, левое плечо прикрыто щитом. Один из сопровождавших его воинов держал в поводу красивого, золотистой масти иноходца, к седлу которого был привязан затребованный Дорошем шлем.

Атаман и два его спутника уже ждали. Их вид был вполне дружелюбным и мирным и не вызвал у боярина никаких подозрений. Пока Дорош любовался конем и шлемом, Векша с любопытством рассматривал его спутников.

— Вижу, боярин, что сдержал ты свое слово, — наконец сказал Дорош, разворачивая коня рядом с Векшей. — А раз так, то вот тебе и грамота.

Он сунул руку за пазуху и протянул Векше пергаментный свиток, обвязанный шнуром с ханской печатью. Схватив грамоту, Векша тут же лихорадочно развернул ее.

— Что это? — с недоумением спросил он. — Я здесь ничего не понимаю.

— Что взяли у гонца, то и передаю тебе, — спокойно ответил Дорош. — Видно, не для тебя писана.

Векша осторожно свернул грамоту, снова перевязал ее шнуром, стараясь не потревожить Мамаеву печать, и сунул ее за пазуху.

— Что ж, атаман, прощай и не поминай лихом.

— Прощай и ты, боярин, — ответил Дорош.

Перехватив повод с приведенным Векшей аргамаком в свою руку, он кивнул боярину и вместе со своими спутниками медленно тронулся к лесу. Векша с улыбкой провожал его глазами, время от времени поглядывая по сторонам.

Поляна, на которой происходила эта встреча, занимала значительную площадь. Когда-то давным-давно люди выжгли здесь лес, чтобы посеять хлеб. Затем они ушли на юг, на более плодородные земли, и бывшее поле превратилось в обыкновенную лесную поляну, густо заросшую высоким, чуть ли не в человеческий рост разнотравьем, зарослями орешника и малины.

На поляне пересекалось несколько лесных дорог и тропинок. По одной из них, ведущей в сторону южного рубежа, направлялась тройка казаков.

Они проехали уже половину расстояния до леса, как из кустов стали появляться всадники и растекаться влево и вправо от дороги, охватывая казаков широким полукольцом. С десяток всадников остались на самой дороге. В одном из них по блестящему шлему и развевающемуся пурпурному плащу Векша узнал своего старшего сына. Но Дорош и его спутники, словно не замечая высыпавших из леса всадников, медленно и спокойно ехали по дороге прямо на выставленные им навстречу копья.

Громкое конское ржанье, внезапно раздавшееся сразу со всех сторон поляны, моментально объяснило Векше причину их спокойствия. Из густой травы, которой заросло все бывшее поле, во множестве появились вначале шлемы и лохматые шапки, затем плечи, конские морды, и вот уже все пространство оказалось усеянным множеством всадников. С копьями в руках, со щитами на плечах они со всех сторон подъезжали к дороге, по которой ехал Дорош, и выстраивались за ним в колонну по четверо в ряд.

«Полусотня, сотня, две, три…» — машинально прикидывал на глаз их число Векша. Да, Дорош оказался не той птичкой, которую можно было взять голыми руками. Его ватажники залегли на поляне, как видно, еще с вечера, сразу после прибытия от Векши их атамана. Привычные к многочасовым безмолвным засадам, сумевшие приучить к этому и своих коней, они поднялись именно в ту минуту, когда их присутствие стало необходимым.

Закусив от злости губу, Векша следил за тем, как Дорош и следующая за ним казачья колонна приблизились к его сыну и находившимся с ним воинам. Едва расстояние между ними сократилось до полета стрелы, всадник в блестящем шлеме поднял своего коня на дыбы и, освобождая дорогу, быстро поскакал в сторону. Вслед за ним бросились и другие боярские воины.

6

Князь Данило любил охоту, и лишь наступившая темнота заставила его прекратить преследование стада вепрей, поднятых загонщиками в камышах. Нанизав на острие копья огромный сочный кусок мяса, он сунул его в костер и, сидя на корточках возле огня, следил, как мясо постепенно покрывается нежной румяной корочкой. Осторожное покашливание слуги заставило его поднять голову.

— Княже, к тебе человек…

— Кто он?

— Неведомо мне. Говорит, что надобно сказать тебе что-то важное с глазу на глаз…

— Откуда прибыл? Воин или смерд?

— Не сказывает, княже. По одежде больше на смерда схож.

— Скажи, пусть обождет. Сейчас буду.

Князь передал копье одному из своих дружинников, занявшему его место, проверил, хорошо ли вынимается из ножен короткий меч. Поведя плечами в надетой под платьем тонкой кольчуге, он двинулся вслед за слугой.

Человек, ожидавший его, стоял в тени ветвистого дуба, тесно прижавшись к нему спиной. Был он невысок ростом, тщедушен, нижнюю часть лица скрывал темный плащ, в который он был закутан почти до пят.

— Здрав будь, добрый человек, — первым сказал князь, останавливаясь в двух шагах от этой темной фигуры и непроизвольно кладя руку на крыж меча.

— Здоровья и тебе, князь Данило, — глухо ответил человек. — Прости, княже, что беспокою тебя на охоте, но дело не терпит. Дозволь сказать несколько слов.

— Может, пойдем к костру? Там ты согреешься и поешь с нами…

— Нет, княже. Не хочу, чтобы кто-то видел меня с тобой. Потому и пришел к тебе ночью и в этом плаще. Непростое дело хочу поведать тебе, княже, и если узнает о нашей встрече боярин Адомас, не сносить мне головы.

— Но кто ты и почему боишься боярина Адомаса?

— Княже, я хочу говорить с тобой наедине, а нас трое, — оставив его вопрос без ответа, сказал человек.

Князь Данило кивнул слуге, и тот удалился к костру. Незнакомец проводил его глазами и рывком отбросил плащ с лица.

— Узнаешь, княже?

— Постой, постой, — сказал князь Данило. — А не конюший ли ты боярина Адомаса? Уж не тебя ли я видел неделю назад в княжеском замке?

— Меня, княже, — склонил голову человек.

Князь Данило усмехнулся.

— Ты прав, добрый человек. Не друзья-товарищи мы с твоим боярином.

— Мало у меня времени, княже, в любую минуту может хватиться боярин. Дозволь к делу перейти.

— Говори.

— Страшен враг в чистом поле и густом лесу, княже, но еще страшнее он в родном доме. Страшен враг, идущий на тебя с мечом, но еще страшнее он, если улыбается тебе и прячет свой нож за пазухой. Согласен со мною, княже?

— К чему это ты?

— Богат и знатен ты, княже, многих приблизил к себе и осы пал своей милостью, многих считаешь своими друзьями. И не знаешь, что не все твои слуги верны тебе, не ведаешь, что некоторые только и ждут случая, чтобы ужалить больнее. Об одном из таких и хочу я предупредить тебя.

— О ком говоришь ты? — спросил князь Данило, нахмурив брови.

— О воеводе Богдане говорю я.

— О воеводе Богдане? — удивился князь. — О моем лучшем и вернейшем друге? Да знаешь ли ты, холоп, что он вырос на моих глазах? Что стал он в моей дружине из простого воина первым воеводой, что я рубился рядом с ним в десятках битв и он не однажды спасал мне жизнь? Как смеешь ты, грязный холоп, клеветать на моего лучшего воеводу, моего старого и надежного товарища?!.

Он шагнул к закутанному в плащ конюшему, схватил его за грудь, рывком приподнял над землей, прижал спиной к стволу дуба.

— Признавайся, холоп, кто подослал тебя ко мне, кто заплатил тебе за этот подлый навет?

— Правду говорю, княже, сущую правду, — испуганной скороговоркой забормотал конюший. — Не гневись, княже, а выслушай меня до конца.

— Хорошо, холоп, говори. Но если врешь — велю запороть плетьми под этим же дубом.

Он опустил конюшего, тот поправил сбившийся плащ, снова прислонился спиной к дубу.

— Значит, не веришь мне, княже? — зло прошипел он. — Тогда слушай хорошенько, что я скажу. Помнишь, гостил ты прошлым летом в Москве у боярина Боброка? И говорили вы о том, что когда поведет Дмитрий Русь, на Мамая, то надо натравить на Литву ее врагов, чтобы не смог князь Ягайло помочь Орде и тоже напасть на Русь. Было вас тогда только трое, тайным был ваш сговор. Да только знает о нем и боярин Адомас, и литовский Ягайло. Скажи, откуда? Кто донес ему? Ты сам, московский Дмитрий или боярин Боброк? Ответь мне, княже…

Сурово сдвинулись брови князя Данилы, гневом блеснули его глаза.

— Никто из нас троих не мог передать этого Ягайле. Но откуда он знает об этом?

— А оттуда, княже, что слышал эти слова и четвертый — воевода Богдан. Когда вернулись вы в Литву, то передал он все слышанное боярину Адомасу, а тот — великому князю Ягайле. Теперь веришь мне, княже?

— Нет, холоп. Другим путем попало это известие к литовскому Ягайле. Не верю я, что воевода Богдан способен на такую измену.

— Не веришь? — язвительно улыбнулся конюший. — Хорошо, тогда слушай дальше. Давно был тот разговор, а этим летом появился в наших местах сам боярин Боброк. Разбил он свой лагерь на Черном урочище, привез с собой из Москвы два воза денег, чтобы подкупить и натравить на Литву ее врагов-соседей. Прятались и в твоем доме его соглядатаи, были среди них десятский Иванко и сотник Григорий. Иванко с товарищем снова вернулся к Боброку, а Григорий ускакал с твоей полусотней и сотником Андреем к ляшскому кордону. И это все тоже знает боярин Адомас, хотел он даже перехватить Боброка и его возы с золотом, да руки оказались коротки. Что скажешь теперь, княже?

— И опять он? — глухо спросил князь Данило.

— Да, княже, об этом тоже донес воевода Богдан.

— Скажи, холоп, — после некоторого молчания произнес князь Данило, — что хочешь ты за свои вести?

— Чего хочу? — переспросил конюший. — Ничего, княже, мне от тебя не надо, потому что не в твоей власти наградить меня.

Он отшатнулся от дуба, сделал шаг вперед, развернулся к князю боком. И тот только сейчас увидел на спине у конюшего горб. Вот почему он все время жался к дереву, вот отчего все время стоял к князю лицом. Он просто не хотел показывать свое уродство.

— Ты видишь, княже, что никакая твоя награда не вернет того, чего у меня давно уже нет. И потому не надо мне ничего.

— Но что тебя заставило прийти ко мне?

Грустная улыбка скользнула по губам горбуна.

— Что заставило, княже? Не знаю, поймешь ли ты меня. Большинством людей движет чувство любви либо желание разбогатеть. Но иногда ими движет ненависть. Не любовь к тебе привела меня в этот лес, княже, а ненависть к боярину Адомасу.

— Но что боярин мог сделать тебе, калеке?

— Что мог сделать? Хорошо, княже, слушай. Нас было у него трое, мальчиков-слуг, когда ночные псы-волкодавы вырвались из псарни и порвали молодого боярина. Псарей закопали живьем в землю, а самого Адомаса-сына отправили на лечение к знаменитой в наших краях ведьме-знахарке. Когда он вернулся, мы все трое пришли на следующее утро одевать его в спальню. Вначале он не говорил ни слова, только смотрел на нас, а затем стал кричать, упал на пол и зашелся в припадке. Прибежали боярин с боярыней, стали спрашивать, в чем дело. И тогда, указывая на нас, молодой Адомас спросил, а почему это мы лучше его — прямые и здоровые? Той же ночью нас всех троих искалечили, а потом приставили постоянно к молодому Адомасу, запретив допускать к нему на глаза других его сверстников.

Князь Данило перекрестился.

— Бог вам обоим судья, и тебе и боярину.

— Прощай, княже, к утру мне надо быть на конюшне. Если услышу еще что о твоем воеводе или о кознях боярина, снова приду к тебе.

Конюший набросил на голову капюшон плаща, сделал два шага в сторону и пропал среди кустов. И не хрустнул под его поступью ни один сучок, не шелохнулась ни одна ветка. Он словно растворился в темноте ночи, оставив возле дуба погруженного в свои думы князя Данилу.

7

Заложив руки за спину и глядя себе под ноги, великий московский князь Дмитрий не спеша шел по ухоженной тропинке монастырского сада. Рядом с ним, плечом к плечу, неслышно ступал его двоюродный брат Владимир, князь серпуховский.

— Великий князь, — звучал голос Владимира, — вся русская земля поднялась на святой бой с Ордой, все русские войска выступят завтра с тобой из Коломны навстречу Мамаю, И только я по твоей воле остаюсь в Москве, только я не приму участия в великом походе на степь. Скажи, чем прогневал тебя, чем не угодил?

В голосе брата звучала обида. Дмитрий замедлил шаги, отломил от яблони тонкую веточку, легонько хлопнул себя по высокому сафьяновому сапогу.

— Нет, брат, совсем не из-за того оставляю я тебя в Москве, что не верю, — глуховато произнес он. — Как раз наоборот. Лишь ты сможешь выполнить то, для чего даю я тебе пятнадцать тысяч своей лучшей конницы и оставляю за своей спиной.

Владимир Серпуховский грустно усмехнулся.

— Но что я могу сделать в твоем тылу, великий князь? Защитить Москву от рязанского Олега? Помочь Андрею и Дмитрию Ольгердовичам, если навалится на них литовский Ягайло? Понимаю я, великий князь, что должен кто-то и беречь Москву, и прикрывать твою спину, но почему это должен делать именно я? Разве нет у тебя других князей и бояр, разве нет в русском войске других храбрых и опытных воевод?

Какое-то время Дмитрий шел молча, глядя себе под ноги, затем поднял голову.

— Много врагов у Руси, брат, но главный из них — Орда. Страшную силу собрал Мамай на Дону, ничуть не меньше той, что вел когда-то на Русь Батыга-хан. Нас, русичей, вдвое меньше. Но против Мамая я не могу выставить даже и этих своих сил. Потому что нависает надо мной с запада враждебная Литва, союзник Мамая. В любую минуту может укусить нас сзади или сбоку рязанский Олег, что тоже держит ордынскую руку. Потому и стоят на литовском порубежье без малого сорок тысяч русичей, оттого и вынужден я оставить в Москве пятнадцать тысяч своих лучших воинов. Треть моего войска не могу двинуть я из-за этого на Орду, каждый третий русский меч пропадает сейчас попусту. А это значит, что там, на Дону, каждому русичу придется рубиться уже не с двумя врагами, как случилось бы, будь у меня сейчас все русское войско целиком, а с тремя.

— Понимаю это и я, великий князь, но что можно сделать другое? Убери ты с литовского кордона Андрея и Дмитрия Ольгердовичей — Ягайло соединится с Мамаем и тебе в бою придется выставить против него те же сорок тысяч воинов, что держат его сейчас в Литве. А оставь ты без защиты Москву, кто знает, может, уже завтра будут под ее стенами рязанцы или другие супостаты. Все мы, русские князья и воеводы, понимаем это, великий князь, и каждый из нас знает, что в твоем положении ничего другого сделать невозможно.

И вдруг, к величайшему удивлению Владимира Серпухозского, Дмитрий весело рассмеялся.

— Да, брат, ты совершенно прав, в твоих словах нет ни одного промаха. Уверен, что так же рассуждают и Мамай с Ягайлой. И как благодарен я небу, что в эту тяжкую для Руси годину рядом со мной оказался боярин Боброк, в бездну ума которого я страшусь даже заглянуть.

Дмитрий с хрустом сломал ветку, отбросил ее в сторону. Загородив князю Владимиру дорогу, он положил ему руки на плечи.

— Ягайло и Мамай знают, что, выступи Литва против меня или даже останься на месте, она свою задачу выполнит: треть моего войска будет не у дел. И это их вполне устраивает. Но это никак не устраивает меня, брат, потому что мне для победы нужно совсем другое. Мне нужно, чтобы и Ягайло со своими полками остался в Литве и чтобы я со всем своим войском один на один схватился с Мамаем.

— Но это невозможно, великий князь.

— Нет, брат, это возможно, — жестко произнес Дмитрий.-

И это сделаете вы, кому я больше всего верю, — ты и Боброк, это сделают вместе с вами Дмитрий и Андрей Ольгердовичи. Вы вернете Руси те пятьдесят с лишним тысяч дружинников, что держу я сейчас против Литвы и Рязани, и вместе с тем вы не дадите Литве и Орде соединиться. Вот что должен ты сделать, брат, вот для чего отправляю я тебя сейчас в Москву.

Владимир Серпуховский и раньше прекрасно знал ум, сметку и предусмотрительность своего двоюродного брата. Именно Дмитриева дальновидность и опытность вознесли Москву выше всех остальных княжеств, но то, что говорил Дмитрий сейчас, не укладывалось у него в голове.

— Великий князь, но как я сделаю это? И в человеческих ли вообще это силах?

Дмитрий усмехнулся.

— Все это вполне в наших силах, брат. Этот план родился в хитроумной голове боярина Боброка, вдвоем с ним мы продумали и вынянчили его. А сейчас о нем узнаешь и ты.

Дмитрий почти вплотную приблизил свое лицо к лицу Владимира Серпуховского, крепче сжал его плечи.

— У обоих Ольгердовичей и у тебя только конница и никаких обозов, а у Ягайлы основная масса войск — тяжелая пехота и целое море обозов. Значит, одно и то же расстояние вы с Ольгердовичами покроете в три раза быстрее, чем Ягайло со своими литовцами. Я с войсками завтра выступаю из Коломны на Дон, а потом по приказу и ты с Ольгердовичами, оставив Москву и литовское порубежье, двинетесь следом. Когда мы с вами соединимся, более медлительный Ягайло все еще будет в пути. Вот тогда, имея в своих руках всю русскую силу и не боясь Литвы, я навяжу бой Орде.

Некоторое время, нахмурив лоб и прищурив глаза, Владимир Серпуховский молчал.

— Да, великий князь, лучше этого плана человеческая голова не может придумать ничего, — наконец сказал он. — Но если Ягайло, узнав о твоем выступлении из Коломны, сам нападет на Ольгердовичей?

— А чтобы этого не случилось, сидит сейчас у него под боком в самой Литве боярин Боброк. Он свяжет руки Ягайле, он не выпустит его из Литвы до тех пор, пока я не подойду к Дону. Своей хитростью и сметкой он выиграет у Литвы несколько дней, за которые я уйду от Ягайлы на расстояние, когда он будет мне уже не страшен. Вот тогда Ольгердовичи и ты получите от боярина Боброка приказ идти ко мне.

— Великий князь, но если Ягайло разгадает наш план и двинется со всем своим войском на никем не защищенную Москву? Что делать тогда?

— То, что я говорил раньше: идти ко мне, только ко мне и со всей возможной для этого скоростью. Ведь разве за Москву подняли мы на эту смертельную схватку с Ордой всю Русь? Нет, брат, мы идем на бой за всю русскую землю, и судьбе Москвы будет решаться не под ее стенами, а там, на донских полях, где вся Русь будет сообща биться за свою честь и свободу. И если победителем в этой битве выйдет русский меч, то отстроим мы новую Москву, краше прежней. Ну а если останемся мертвыми на тех полях — не быть и Москве. Судьба Москвы, брат, неотделима от судьбы всех городов и всей земли русской, как неотделима наша с тобой доля от доли тех десятков тысяч русичей, что вверили свою судьбу в наши с тобой руки. И потому запомни мои слова, брат. Когда бы ты ни получил приказ боярина Боброка идти ко мне, выполняй его сразу без раздумий и промедлений. Что бы ни творилось вокруг, слово Боброка для тебя закон. Пусть вся Литва движется на Москву, пусть литовцы будут в одном переходе от нее, пусть они лезут на ее стены — по слову боярина Боброка ты должен бросить все и спешить ко мне. Запомни это мое последнее слово, брат, и следуй ему.

— Я все понял, великий князь.

— Тогда прощай.

Дмитрий тряхнул князя Владимира за плечи, они обнялись, трижды на прощание расцеловались.

— Прощай и ты, великий князь. До встречи на Дону.

Владимир Серпуховский круто развернулся на каблуках и быстрыми широкими шагами, придерживая меч, направился к выходу из сада. Проводив его глазами, Дмитрий прислонился плечом к старой яблоне, опустил голову. «Что ж, жребий брошен и дороги назад нет. Главное сейчас — выиграть время».

8

С того памятного дня, когда он шел по следу отряда Боброка, Адомас ждал неприятностей каждую минуту. Но эта, что сейчас принес гонец, была неожиданной и страшной даже для него.

— Великий князь, твой главный воевода на тевтонском порубежье боярин Лютвитас желает тебе долгих лет здоровья и сообщает, что русские полоцкие дружины снялись без его ведома с кордона и выступили походом домой.

Гонец уже целую минуту, неподвижно замерев у дверей, ждал ответа, а они оба, великий князь Ягайло и боярин Адомас, не могли произнести ни слова.

— Когда это случилось? — прозвучал наконец голос Ягайлы.

— Два дня назад, великий князь.

— Сколько их? — быстро спросил Адомас.

— Сорок сотен, из них не меньше пятнадцати конных.

— Кто ведет их?

— Воевода Рада и Тысяцкие Всеслав и Александр.

— Знаю, всех знаю, — загремел голос великого князя. — Сколько помню, все время к Москве тянутся.

Адомас поднял глаза на гонца.

— Иди отдыхай. И без моего ведома никому ни слова.

Оставшись вдвоем с Адомасом, великий князь дал выход своему гневу.

— Изменники! Предатели! Открыли дорогу тевтонам! И это в то время, когда я усиливаю свои границы.

Он метнулся вдоль стола влево, вправо, остановился против Адомаса.

— Боярин, ты мне обещал изловить Боброка. Теперь видишь, на что способно его золото?

— Великий князь, мы сами помогли Боброку. Хотели прикрыть свои западные и северные границы от крестоносцев полками литовских русичей, а все литовские войска повести на Русь. Но мы забыли про голос крови и зов родной земли. Это и есть наша ошибка.

Ягайло расхохотался, его зрачки мрачно блеснули.

— Что ж, боярин, если мы допустили эту ошибку, то нам ее и исправлять. Воевода Лютвитас не удержал их словом, я удержу мечом. Сегодня же возьму восемьдесят сотен моей отборной панцирной конницы и поведу ее на полочан.

Адомас грустно усмехнулся.

— Ты слетаешь ошибку, великий князь.

— Ошибку? Какую?

— Мы оба знаем русичей. Они не дрогнут и не отступят в бою. Будут биться с твоими панцирниками до последнего вздоха, и в лучшем случае у тебя останется только половина твоего отряда. А на тевтонском порубежье были ведь не только полочане, там остались еще и другие русские дружины. Что будет, когда они узнают, что ты уничтожил их братьев-полочан?

Ягайло нахмурился.

— Ты прав, боярин. Я знаю это проклятое славянское племя. Они никому не прощают своей пролитой крови. И поэтому я возьму с собой не восемь, а двадцать, тридцать тысяч своих лучших воинов. Я уничтожу не только полочан, но и любого, кто только выступит против меня.

В комнате раздался звук, напоминающий скрип колес плохо смазанной телеги. Это смеялся Адомас.

— Великий князь, и спасибо тебе за это скажет в первую очередь московский Дмитрий. Ведь своей распрей и борьбой с литовскими русичами ты добьешься как раз того, чего он так хочет: ты погрязнешь в своих междоусобицах, и твои братья возьмут тебя голыми руками.

Плотно сжав губы и дыша как загнанная лошадь, Ягайло некоторое время молчал.

— Ты опять прав, боярин, — наконец выдавил он из себя. — Я не могу сейчас воевать со своими подданными, особенно с русичами. Но я не могу и прощать открытой измены. Что же делать?

— Великий князь, мы слышали о полочанах только из уст гонца воеводы Лютвитаса. Но что может понимать в таких делах простой воин? И я предлагаю увидеть все своими глазами. Там, на месте, мы и найдем ответ.

Ягайло даже не раздумывал. — Я согласен с тобой, боярин…

Почти без отдыха Ягайло гнал свой отряд навстречу русичам. Впереди шла дозорная сотня, за ней в первой тысяче скакали великий князь и Адомас, а уже за ними растянулись и остальные семьдесят сотен тяжелой литовской конницы.

План великого князя был прост: перехватить русские дружины как можно дальше от районов со славянским населением, могущим выступить на их стороне, устроить им в удобном месте засаду и заставить сложить оружие.

Но судьба вносит свои поправки в любые планы. Передовая тысяча, в которой скакали они с Адомасом, только спустилась в широкий, извилистый лесной овраг, как Ягайло по сбившейся рыси своего жеребца и тревожному ржанию, раздавшемуся сразу в нескольких местах колонны, почувствовал, что размеренное, устоявшееся движение его отряда нарушено чем-то непредвиденным. Он распрямился в седле, сбросил с головы складки плаща, которым прикрывался от мелкого моросящего дождя, и быстро взглянул вперед. То, что он увидел, заставило его до крови закусить губы, чтобы сдержать крик ярости и обиды.

Ягайло не успел еще ни о чем подумать, в голове еще не мелькнуло ни одной связкой мысли, а кровь уже хлынула в голову, сердце застучало в груди тяжелым молотом. Он сразу понял: это конец, схватка с русичами уже закончилась, даже не начавшись, и он, великий литовский князь Ягайло, проиграл ее полностью. На противоположном скате оврага, на самой его вершине, прямо посреди лесной дороги, стояла группа конных. Все в них: и остроконечные, с еловцами, шлемы, и червленые щиты, и длинные прямые мечи, все их убранство и снаряжение было ему до мельчайших деталей знакомо и все-таки было чужим. Потому что перед ним стояли не его панцирники, а воины-русичи. Их было не больше десятка, но великий князь сразу узнал среди них и воеводу Раду, и тысяцких Всеслава и Александра. Это означало, что перед ним не передовой русский разъезд, случайно наткнувшийся на литовцев. Это была засада, западня, устроенная ничем не хуже той, что собирался устроить сам Ягайло. Он не ожидал от русичей такой быстроты и считал, что сможет встретить их только на следующий день. Он просто забыл о выносливости русской пехоты, славящейся еще со времен последнего киевского князя-язычника Святослава своими беспримерными переходами и способностью вступать в бой прямо с марша.

Забыв о дожде, не чувствуя, что по желобку на спине бежит струйка воды, стекающей с шлема, Ягайло смотрел, как от группы русичей отделились трое и двинулись навстречу рядам литовских конников, которые продолжали медленно взбираться на своих измученных лошадях вверх по скользкой глинистой Дороге, что вела из оврага.

Один из русичей поднял вверх руку, и кусты, которыми густо зарос противоположный склон, зашевелились, раздвинулись, и вместо них по самому гребню оврага выросла сплошная стена русских щитов. Длинные, суживающиеся книзу, они скрывали стоявших за ними воинов от коленей до плеч. Густая щетина длинных копий возвышалась над этой неподвижной красной стеной. Литовцы без всякой команды замедлили свое движение, затем стали останавливаться и так же медленно и осторожно спускаться на дно оврага.

А трое русичей уже были против Ягайлы. Посередине ехал сам воевода Рада.

— Здрав будь, великий князь, — приветствовал он Ягайлу, равнодушно скользнув взглядом по съежившемуся на коне Адомасу и словно не замечая его.

— Здрав будь и ты, воевода, — ответил Ягайло. — Но почему я вижу тебя здесь, в самом центре Литвы, а не на тевтонском порубежье, где должен стоять ты против крестоносцев и беречь от них по моему приказу границу?

— Твою границу, великий князь, — поправил его воевода. — Потому что я русич, а у Руси свои границы и свои враги на ней. И потому мое место не здесь, на чужой для меня земле, а там, где ордынский Мамай угрожает моей отчизне.

— Да, воевода, ты русич, но на верность ты присягал Литве и мне, ее великому князю. Почему же ты нарушил эту клятву?

Он был воином, великий князь Ягайло, и прекрасно понимал такого же воина, стоявшего сейчас против него. И он не хитрил, не лицемерил, говорил прямо, что думал, потому что только такой разговор был понятен таким людям, как он сам и русский воевода Рада.

— Да, великий князь, я давал клятву на верность тебе и твоему Литовскому княжеству. И скажи, разве не честно служил я тебе до этой самой минуты? Но сейчас, став врагом Руси, ты сам избавил меня от этой клятвы. Ты враг Руси, великий литовский князь, а значит, и мой.

Он снова поднял вверх руку в тяжелой железной рукавице, и холодный озноб пробежал по телу великого князя. Тесно сомкнутые ряды русичей, стоявшие до этого неподвижно, дрогнули и быстро раздались влево и вправо от дороги, еще шире охватывая овраг. А в просветах показались такие же плотные ряды русских лучников. В шлемах, кольчугах, с мечами на поясах, они стояли, положив стрелы на тетивы своих луков, полные стрел колчаны были передвинуты на бедра, червленые щиты и копья лежали возле их ног. Как и копьеносцы, они были неподвижны, но великий князь знал, что по первой же команде они поднимут свои луки, натянут тетивы и ливень стрел обрушится на тесно сбившуюся в овраге литовскую конницу. И это будет началом конца, потому что ни одна из стрел не пропадет даром. Им, стоявшим вверху русичам, выросшим в походах и закаленным в боях, без промаха попадавшим даже в узкие прорези тевтонских рыцарских шлемов-масок, будет сущим пустяком расстрелять литовских конников.

— Воевода, чего хочешь ты? — спросил Ягайло.

— Великий князь, я и мои воины-русичи идем на смертельный бой с вековым врагом нашей родины — татарской ордой. Наше место там, под русским стягом, среди русских воинов. И если ты не хочешь лишней крови и тысяч напрасных смертей — уйди с нашего пути.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — помедлив, сказал Ягайло.

Под вислыми усами воеводы Рады мелькнула улыбка.

— Прежде чем уйти отсюда, ты дашь нам свое княжеское слово в том, что не бросишь нам вслед свои тысячи, которым мы сейчас, как и тебе, дарим жизнь. Таково наше слово, великий князь.

Жестокими и обидными были слова русского воеводы для великого литовского князя, но сейчас он не мог дать волю своему гневу.

— Добро, воевода. Никто из литовских воинов не встанет на твоем пути, в этом я даю тебе свое княжеское слово. Теперь ты доволен?

— Да, великий князь, — проговорил воевода Рада. Он снова поднял вверх руку, и неподвижная стена красных русских щитов на гребне оврага шевельнулась, сомкнула свои ряды, скрыв за своими спинами лучников, и через мгновение перед глазами великого князя опять были только лес и кустарник…

— Они еще в Литве и целиком в твоей власти, — сказал Адомас, когда русичи уехали и он остался вдвоем с Ягайлой. — Ведь под твоим началом не только эти восемь тысяч воинов.

— Я дал свое княжеское слово, — ответил Ягайло.

— Но разве нет у тебя верных воевод, которые могут не знать о твоем слове?

Тяжелый взгляд великого князя заставил Адомаса съежиться.

— Боярин, сегодня русичи подарили мне и тебе жизнь. И я, великий литовский князь, обещал им тоже жизнь. Пока они находятся на моей земле, они будут живы. Так сказал я, великий литовский князь, и так будет.

9

Они сидели рядом на старом поваленном ветром дереве, в десятке шагов от них храпели и били копытами кони. В отдалении горел костер, возле которого сидели люди боярина Боб-рока.

— Князь, что заставило тебя самого скакать ко мне? — тревожно спросил Боброк, стараясь рассмотреть в темноте лицо князя Данилы. — Ведь знаешь, что после ухода полочан к Андрею Ольгердовичу вокруг твоей усадьбы полно глаз и ушей боярина Адомаса.

— Знаю это, боярин, да только не было времени у меня ждать твоего человека, а своего посылать опасно — не ровен час, схватят его ищейки Адомаса. Вот и пришлось скакать самому. На меня они без приказа напасть не посмеют.

— А что за известие привез ты?

— Беда, боярин. Вчера прискакали к Ягайле гонцы с русского порубежья и принесли весть, что князь Дмитрий оставил в Москве только брата своего Владимира Серпуховского с малым войском, а сам со всей русской ратью двинулся через Коломну против Мамая. И уже сегодня Ягайло приказал готовить все свое войско к походу.

— Торопится Ягайло, торопится.

— Неужели он решил не дожидаться гонца Мамая?

— Кто его знает, князь. Ягайле сейчас не до ордынских грамот. Ему надо не опоздать и себе кусок русской земли отхватить.

От преданных людей, бывших в окружении рязанского Олега, князь и боярин уже знали содержание той грамоты, что отбили их люди на степном литовском порубежье. Еще раньше литовские и рязанские рослы встречались с Мамаем в его ставке на реке Воронеж и договорились, что все три войска должны встретиться на Дону первого сентября. И в своих грамотах, посланных в Рязань и Литву, Мамай сообщал, что в его планах ничего не изменилось. Но поскольку наемная итальянская пехота, навербованная в Генуе, прибыла к нему позже, чем обещала, он вынужден задержать свое выступление на Русь на несколько дней. А поэтому он пришлет князьям Олегу и Ягайле еще одно сообщение уже об окончательном месте и времени их встречи.

Вот на этого гонца с новой ханской грамотой и возлагали Боброк и князь Данило все свои надежды. И потому лихорадочная активность литовцев после получения Ягайлой известия о начале движения русских войск на Дон застала их врасплох.

Боброк поднял опущенную в раздумье голову, глянул на собеседника.

— Да, князь, многое мы с тобой сделали, чтобы подольше задержать Ягайлу в Литве, да, видно, не все. Самый решающий момент наступил как раз сейчас. Три дня простоять бы Ягайле в Литве, только три дня — и пусть делает что хочет. Судьба Руси решится на берегах Дона без его участия.

Князь Данило тронул свои длинные усы, пристально глянул на Боброка.

— Но эти три дня нам не подарит никто. Нам самим придется их вырвать у Ягайлы. И потому у нас остался только один выход. Надо посылать с письмами Иванко.

— Иванко? — тихо переспросил Боброк.

— А скажи мне, боярин, разве ты сам раздумывал бы о своей жизни, если бы в эту минуту от тебя зависела судьба Руси?

— Нет, князь, большей чести для воина, чем умереть за родную землю.

— Тогда на будем терять времени.

Он громко хлопнул в ладоши, и перед ним выросла фигура одного из дружинников.

— Десятский, сходи к огнищу. Скажи боярскому человеку Иванке, что боярин Боброк кличет его к себе.

Когда дружинник побежал к костру, князь Данило спросил Боброка:

— А не выйдет у нас промашка с письмами, боярин? Уж больно хитер и недоверчив собака Адомас.

— Письма писаны самим Андреем Ольгердовичем, его почерк ведом и Ягайле и Адомасу. Мою руку они тоже знают.

— А если поднимут твоего Иванку на дыбу? Если не выдержит?

Боброк скривил губы.

— Не тот он человек. Потому и посылаю, что верю ему как самому себе.

— Тогда посылай, и да свершится то, что начертано судьбой. Князь перекрестился и вздрогнул, так неожиданно появился перед ним Иванко. Он был в кольчуге, поверх распахнутый кафтан, на боку широкий меч, на голове соболья шапка.

— Иванко, — спросил Боброк, — дорога ли тебе шапка?

— Дорога, боярин. Это же твой подарок.

— Береги пуще глаза. Избави тебя бог потерять. Только в бою, слышишь? Только в бою, когда собьют ударом меча, ты можешь потерять ее.

— Я потеряю ее только с головой, — сказал Иванко.

Боброк помолчал, пристально глядя на Иванко.

— Все может статься. Опасно поручение, которое я тебе дам, но очень важное оно для всех нас, для родины нашей. В шапку твою сотник Григорий намедни зашил письма. Эти письма должны попасть к Адомасу в руки, но так, чтоб он думал, что взял их в бою.

— Ясно, боярин. Они у меня побегают за шапкой, прежде чем получат. Многие заплатят за нее жизнью. Когда и куда ехать?

— Завтра с рассветом поедешь к князю Даниле. С провожатым.

Он посмотрел на князя, и тот крикнул дружинника, почтительно стоявшего в отдалении.

— Десятский, останешься здесь, — сказал князь Данило. — Будешь боярскому человеку провожатым и охраной. Поедете через Волчий овраг. Там, у родника, встретит вас воевода Богдан со своими людьми и защитит от литовцев. Если прорветесь, завтра ночью жду вас у себя.

Князь встал, долго и пристально посмотрел в глаза Иванки и быстро пошел к своим дружинникам…

Через несколько часов перед боярином Адомасом стоял весь покрытый пылью и тяжело дышащий от усталости Казимир.

— Боярин, с вестью к тебе от воеводы Богдана.

Адомас оторвал глаза от тяжелого манускрипта, лежавшего на его коленях, внимательно посмотрел на слугу.

— Слушаю тебя.

— Воевода велел передать, что князь Данило ждет гонца от боярина Боброка. Тот гонец должен доставить грамоту от Боброка и от братьев нашего великого князя, что перешли под руку московского Дмитрия.

Адомас скосил глаза в сторону распахнутого настежь окна, пожевал губами.

— Вели оседлать моего коня и прикажи быть наготове двум сотням конной великокняжеской, стражи…

Десятский дал знак остановиться, осторожно отвел в сторону густую сосновую лапу, выглянул на широкую лесную прогалину.

— Отсюда тропка ведет как раз к роднику, — тихо шепнул он замершему рядом с ним Иванко. — Ходу нам осталось не больше часа. Но что-то не нравится мне сегодня здесь…

Он не договорил. Брошенное сильной рукой копье пробило ему кольчугу и глубоко вошло в спину. Даже не охнув, десятский повалился на бок. Из кустов на Иванко бросились сразу несколько человек. Но в руках его уже сверкнул выхваченный из ножен меч, и в следующее мгновение один из нападавших рухнул наземь с разрубленной головой. Выставив впереди себя окровавленный меч, он рванулся в образовавшуюся среди врагов брешь, но там уже стояли трое, наставив ему в грудь копья. Иванко крутнул головой по сторонам и заскрипел зубами. Враги были со всех сторон. Они наступали осторожно, прячась за щитами, выставив вперед копья.

Иванко метнулся к дубу, прислонился к нему спиной. За ближними литовцами были еще двое, лихорадочно разматывали сеть, чтобы спеленать его, прижатого копьями, пленить.

Стиснув рукоять меча, Иванко ждал. Когда острия копий были готовы упереться ему в грудь, он перерубил древка у двух из них, бросился вперед. Страшен был удар его меча, и один из врагов, выронив щит, повалился мертвым на землю. Другой попытался отшатнуться в сторону, но меч, скользнув по кромке щита, успел вонзиться ему в бок.

Теперь перед Иванко были только те двое литовцев, что растягивали и готовили сеть. Опешив от неожиданности, они бросили сеть и схватились за мечи. Едва уловимым обманным движением Иванко выбил оружие у одного из них и занес свой меч над головой другого. И тут полдюжины копий, брошенных с расстояния в несколько шагов, вонзились в него.

С помощью слуг-телохранителей Адомас осторожно сполз с седла, медленно проковылял к дереву, под которым лежали трупы Иванко и десятского князя Данилы. Некоторое время он не мигая смотрел на лежавшие рядом тела, затем перевел взгляд на литовского сотника, командовавшего засадой.

— Почему мертвы оба? Разве не приказывал я взять московита живьем?

— Я помнил твой приказ, боярин. Но он предпочел умереть с мечом в руке. Московит был храбрым воином, и мы дорого заплатили за его смерть.

Ноздри Адомаса широко раздулись, зрачки глаз побелели, в уголках губ появилась пена.

— Я приказал взять гонца живым, — прошипел он. — Живым, и только живым. Почему ты ослушался моего приказа?

— Боярин, мы сделали все, чтобы взять его. А убили только потому, что он мог пробиться и уйти.

— Пробиться? Один против двух десятков? А где ты был сам? Почему сам не стал на его дороге?

Прискакавший вместе с Адомасом воевода Богдан тронул боярина за плечо.

— Твой сотник прав. Этого московита никто не мог взять живым, если он решил умереть. Боброк знает, кому доверять свои тайны.

Адомас настороженно глянул на воеводу.

— Ты знаешь его? Откуда? Он что, бывал в усадьбе князя Данилы и раньше?

— Да, боярин, он бывал там и раньше. Это за ним шел тогда твой, слуга Казимир, когда выследил лагерь Боброка. Но я видел его еще год назад, когда был в Москве. Это Иванко, один из вернейших слуг Боброка.

— Иванко, — пробормотал Адомас. — Слыхал я о таком, давно слыхал, а вот встречаться не приходилось. Но господь не без милости, вот и встретились.

Он довольно рассмеялся своим тихим, дребезжащим смешком. И вдруг нахмурился, сказал, ткнув пальцем в Иванко:

— Обыщите его, не пропустите ни одной нитки, ни одного шва, ни одной складки.

Один из боярских слуг разогнулся над трупом, подошел к Адомасу, протянул ему несколько узких полосок белого шелка, сплошь исписанных буквами.

— Боярин, нашли у московита в шапке.

Мельком взглянув на шелковые полоски, Адомас сунул их себе за пазуху и, скривившись, повернулся к воеводе.

— Ступай, воевода, а то еще хватится тебя князь. Теперь я могу обойтись без твоей помощи.

10

Войдя к Ягайле, Адомас положил на стол шелковые лоскуты. Великий князь внимательно осмотрел их один за другим, повертел, зачем-то даже понюхал.

— Решил порадовать меня известием о родном братце, боярин? — спросил он, с усмешкой глядя на Адомаса.

— Не только о нем, великий князь, но и о боярине Боброке. Три письма писаны твоим братом Андреем Ольгердовичем, а четвертое — Боброком, Дмитрием Волынцем.

— Что же пишут они?

Адомас опустил глаза, неопределенно пожал плечами.

— Письма писаны тайнописью. Нужен особый ключ, чтобы прочесть.

— Но я должен знать, кому эти письма были посланы и что в них писано, — повышая голос, сказал Ягайло. — Слышишь, боярин? Иначе какой толк от этих писем?

— Великий князь, мои люди сделают все, на что только способны. Но уже и сейчас мы можем извлечь пользу из писем. Мы узнали, что твой брат Андрей через Боброка и князя Данилу поддерживает связь со своими сторонниками в Литве.

Громкий смех прервал слова Адомаса.

— И без твоих писем я знаю, что у меня есть враги. Но кто они, с кем связаны, каковы их планы? Вот что надо знать.

— Мои люди донесли мне, — спокойно продолжал Адомас, — что боярин Витаутас выступал против твоего похода на Русь и говорил, что, пока московский Дмитрий борется с Мамаем, надо собрать все свои силы и, не опасаясь Москвы, ударить по крестоносцам. Он против твоего союза с Ордой…

— Бородатый козел! — выкрикнул Ягайло. — Ишь ты, ему не нравится мой союз с Мамаем и то, что я иду на Русь. Еще бы, ведь его старший сын женился на смоленской княжне и принял православие. Но ничего, боярин, дай только разделаться с Москвой…

— …И князь Юстас тоже против твоего союза с Мамаем. Третьего дня на охоте говорил, что Литве надо вместе с Москвой обрушиться вначале на Орду, а затем сообща выступить против тевтонов. Он хвалил твоих братьев и говорил, что союз с Русью и Польшей может спасти Литву от крестоносцев.

— Только его советов мне и не хватало, — еле сдерживаясь, проговорил Ягайло.

— …А боярин Юлиус, сказавшись хворым и оставшись в усадьбе, прислал со своим сыном только половину воинов, а остальных оставил дома, — шептал Адомас уже прямо в ухо Ягайле. — А жене сказал, что за Орду пусть воюет сам великий князь…

Грохнув кулаком по столу, Ягайло вскочил на ноги, метнулся вначале в угол комнаты, затем остановился против Адомаса.

— Прежде опасался только русичей, а теперь я должен не верить и своим литовским князьям и боярам! Как могу идти на Русь, если в самой Литве вокруг меня измена?

— Великий князь, мои люди неотступно следят за всеми твоими врагами, будь они русскими князьями или литовскими боярами. Надо бы вырвать их змеиные жала, но не пришло время. А потому жди своего часа.

— Сколько ждать, боярин? Московский Дмитрий со всей своей ратью уже выступил из Коломны против Орды, а от Мамая ни слуху ни духу. Я не могу спокойно сидеть и ждать, видя, что победа уходит из моих рук.

— О какой победе ты говоришь, великий князь?

— Мои братья остались одни, князь Дмитрий уже не в состоянии помочь им, а Владимир Серпуховский с его малой дружиной не страшен мне. Я могу разбить моих братьев поодиночке, пока они разобщены, а затем двинуться на Москву. И пусть тогда Мамай попробует сказать, что Литва не помогла ему.

— Твои братья не новички в воинском деле, великий князь, и разбить их будет не так просто. А потому надо ждать. Недолго уже осталось. Час назад ко мне прискакал гонец с южного порубежья, сообщил, что их дозор видел в степи татарский чамбул в тысячу сабель. Он идет в нашу сторону, думаю, что это и есть гонец от Мамая.

Глаза Ягайлы весело блеснули.

— Боярин, ты исцелил меня! Но смотри, чтобы другую грамоту я получил от Мамаева гонца, а не из чужих рук, как прошлый раз.

— Великий князь, грамота оказалась настоящей, а боярин Векша верен нам как собака. Клянется, что отбил ее у казаков-ватажников.

— Тысяча сабель не сто, — радостно говорил Ягайло. — Целый чамбул будет не по зубам степным разбойникам.

— Я вышлю навстречу гонцу еще пять сотен панцирников. Но, кроме этого, я решил и другое. Выслушай меня, великий князь…

11

Осторожный стук в дверь прервал разговор князя Данилы с Боброком и воеводой Богданом.

— Княже, дозволь весть передать, — донеслось из-за двери.

— Входи, — громко сказал князь Данило.

Вошедший слуга остановился у порога.

— Княже, какой-то человек хочет видеть тебя. Говорит, что однажды встречался с тобой на охоте, и уверяет, что ты будешь рад видеть его.

Князь переглянулся с Боброком.

— Говорит, что встречался со мной на охоте? Невелик ростом, горбат, кутается в плащ? Таков или нет?

— Таков, княже. Уродлив и пакостен на вид.

— Где он?

— Остался на тропинке у трех камней. Сказал, что будет ждать.

— Хорошо, иди.

Едва за слугой закрылась дверь, князь Данило взглянул на Боброка.

— Это он, боярин. Тот самый, о котором я тебе говорил.

Боброк потеребил свою небольшую аккуратную бородку.

— Помню, князь, хорошо помню. Много думал о нем и о его известии, да только ни к какому выводу так и не пришел. Непонятный он для меня человек, странным кажется его поступок, и нет оснований ни верить ему, ни подозревать в злом умысле.

— Люди предают из-за золота или из ненависти, и если отпадает одно, то остается другое.

Боброк встал из-за стола.

— Ладно, князь, хватит нам гадать с тобой, как бабам-ворожеям, давай лучше посмотрим на твоего ночного гостя. Может, на месте и решим, что он за человек.

— Добро, боярин.

Князь тоже встал, положил руку на плечо воеводы Богдана.

— Мы пойдем, а ты подожди нас здесь, воевода. Рано тебе еще ходить со мной, пусть Адомасовы глаза и уши думают, что ты в опале у меня.

Он отворил скрытую в стене за ковром потайную дверь и исчез за ней вместе с Боброком…

Тропа возле трех больших камней-валунов была пуста, и князь уже хотел окликнуть конюшего, как тот сам выступил из-за одной из этих глыб. Он был все в том — же темном плаще с капюшоном. Что-то от хищной ночной птицы было в его черной, согнутой фигуре.

— Вечер добрый, князь, — тихо проговорил он, отвешивая низкий поклон. — Вечер добрый и тебе, боярин Боброк, верный слуга московского князя Дмитрия.

Боброк, закутанный в плащ до самых глаз, отчего его яйцо было невозможно рассмотреть, невольно сделал шаг назад.

— Откуда знаешь меня, холоп? — спросил он, впиваясь глазами в черную фигуру. — Видел меня где?

Хриплые, булькающие звуки, напоминающие человеческий смех, донеслись из-под плаща, которым был прикрыт рот конюшего.

— О нет, боярин Боброк, никогда я тебя не видел.

— Тогда как сумел узнать меня? Говори, холоп!

— А посуди сам, трудно ли это. Я знал, что ты в Литве, в этих местах, что держишь связь с князем Данилой. И кого еще он мог привести с собой, чтобы решить, стоит ли верить мне? Князь Данило горд и знатен, он не стал бы слушать советов человека ниже его по родовитости. А потому он мог привести с собой только тебя, боярин Боброк, равного по знатности и по уму, человека, которому верит как самому себе, с которым вместе делает одно общее дело. Как видишь, боярин, не такая уж это сложная задача.

— Что ж, холоп, ты не ошибся, перед тобой действительно русский боярин Дмитрий Волынец. Ты правильно сказал, что у нас с князем одно общее дело и потому нет друг от друга секретов.

Черная фигура конюшего, все время стоявшего неподвижно, качнулась, голова с капюшоном повернулась в сторону князя.

— Князь Данило, твой воевода Богдан вчера вечером ждал у родника в Волчьей балке гонца от боярина Боброка. Скажи мне, дождался ли он его?

— Того гонца все еще нет.

— Его и не будет, князь. Никогда больше боярин не увидит своего ближайшего слугу Иванко, а ты своего вернейшего десятского Бориса.

— Что ты о них знаешь, литвин?

— Я видел их сегодня утром в подземелье великокняжеского замка. Оба мертвы. Мне удалось узнать, что их перехватили люди Адомаса.

— Что ты знаешь еще? — спросил Боброк.

— При них нашли твои письма, боярин. И те, что писал ты, и те, что пересылал от князя Андрея Ольгердовича. Сейчас люди боярина Адомаса пытаются разгадать твою тайнопись, боярин Боброк.

— Опять воевода? — отрывисто спросил князь Данило.

— Да, князь, опять он. Ты, видно, не поверил мне прошлый раз — и вот результат. Но это дело твое, не мне давать тебе советы.

— Прошлый раз мы сомневались в твоих словах, литвин, а сейчас верим тебе полностью, — сказал Боброк. — Ты много сделал для нас, и мы благодарны тебе за это.

— Если ты хочешь отплатить мне добром, боярин, отомсти моему и вашему врагу — Адомасу.

Князь Данило удивленно поднял брови.

— Но как сделать это?

— Князь, мы не дослушали конюшего, — сказал Боброк. — Мне кажется, у него есть план.

— Ты не ошибся, боярин. Вы оба сильны и здоровы, и потому я не знаю, поймете-ли меня, калеку, но все равно слушайте. Хил и немощен ваш враг, боярин Адомас, нет у него ни друзей, ни товарищей, и только одно удерживает его в этой жизни — непомерное тщеславие и жажда власти. Они ему заменяют все. Самое страшное для Адомаса — это почувствовать себя простым смертным, жалким и презираемым калекой. Надо обрезать единственную нить, которая заставляет его цепляться за жизнь. Именно это я и собираюсь сделать с вашей помощью.

Конюший замолчал, судорожно сглотнул, поочередно глянул на князя и боярина. Но те молчали, и он заговорил снова:

— Вся сила и могущество Адомаса в его близости к великому князю Ягайле. Чтобы уничтожить Адомаса, надо лишить его милости и благожелательности великого князя. Все остальное доделают его многочисленные и могущественные враги, которые только и ждут, когда он споткнется, чтобы втоптать его в грязь. Умен и осторожен боярин Адомас, хитер и изворотлив, но с твоим появлением, боярин Боброк, ушла от него былая удача. Не смог он поймать тебя, отбить твое золото, не смог помешать уходу полоцких дружин. Погибло в степи ордынское посольство, и пропала Мамаева грамота. Не сумел он захватить живьем твоего гонца с письмами Андрея Ольгердовича и до сих пор не может прочесть их. Недоволен им в последнее время великий князь, и сейчас можно нанести боярину Адомасу последний удар.

— Но как это сделать? — спросил князь.

— Прежде чем выступить в поход, князь Ягайло должен дождаться гонца от Мамая, который сообщит, что и когда ему делать. Этот гонец уже в пути, его видели на степном порубежье. И грамота у него, видно, непростая, потому что охраняет его целый чамбул в тысячу сабель, А чтобы с грамотой ничего не случилось, как в прошлый раз, великий князь посылает навстречу гонцу боярина Адомаса с пятью сотнями своих панцирников. И если вы поможете мне, Ягайло никогда не увидит этой грамоты. После этого всемогущий боярин Адомас исчезнет.

Судорожно дернув головой, конюший умолк, вытер рукой губы. Внутри Боброка все дрожало от волнения, но голос его прозвучал, как и прежде, ровно и спокойно:

— Представляешь ли ты, какой крови это будет стоить?

— Да, грамота будет стоить немалой крови, но я в результате выполню обет своей жизни, а вы, князь и боярин, получите в свои руки грамоту, которая нужна московскому князю не меньше, чем литовскому. А грамоту будем отбивать так. Нас здесь трое, так пусть каждый возьмет на свои плечи равную ношу. Вы, князь и боярин, займетесь татарами, а я литовцами. Когда вы будете отбивать грамоту, знайте, что ни один Адомасов воин не придет им на помощь.

Конюший сунул руку за пазуху, достал оттуда узелок. Развязав его, он показал князю горстку порошка, завернутого в тряпицу.

— Этого достаточно, чтобы отравить целый колодец. Я оставлю без коней все пять сотен великокняжеских воинов.

— И где ты думаешь отравить воду? — спросил боярин Боброк. — Это надо сделать там, где литовцы не смогут достать новых коней или послать известие князю Ягайле, чтобы он отправил новый отряд.

— Боярин, я сделаю это там, где ты скажешь.

— А где должны встретиться ордынцы с литовцами?

— На поляне у старых развалин, что в Черном лесу. Ты знаешь это место, боярин?

— Я не раз бывал там, — ответил вместо Боброка князь Данило. — А знаешь ли ты мельницу у перекрестка на старой степной дороге? Вы никак не минете ее на своем пути. Вот там и сделаете привал. Мельник Путята будет знать о тебе и, если потребуется, поможет.

— Адомас и его сотни выступают завтра утром, — проговорил конюший, взглянув на небо. — Если я вам больше не нужен, то поспешу в дом своего хозяина.

Он неслышно шагнул в проход между двумя глыбами и растаял в темноте ночи.

Весь обратный путь до усадьбы князь и боярин хранили молчание, каждый был погружен в свои мысли. И первое слово, сказанное Боброком, было уже в комнате, где их ждал воевода Богдан. Швырнув на лавку плащ и шапку, боярин сел в кресло, глянул на воеводу.

— Повтори еще раз, что ты говорил перед нашим уходом?

— В обед прискакал гонец от атамана Дороша. Он сообщает, что его дозор обнаружил в степи татарский отряд в тысячу сабель. Его путь лежит в Литву, и, судя по всему, это и есть Мамаев гонец со своей охраной, которого мы сейчас ждем.

— А теперь послушай, с чем пожаловал к нам ночной гость. — И Боброк со всеми подробностями передал воеводе содержание состоявшегося разговора.

— Что скажешь на это?

Воевода неопределенно пожал плечами.

— Конюший не сказал ничего нового. О гонце нас уже предупредил Дорош, а что Ягайло вышлет навстречу татарам свой отряд, мы тоже догадывались.

— Ты забываешь, что конюший предложил свой план. Если мы примем его, то нам придется иметь дело не с пятнадцатью сотнями врагов, а с десятью. Князь, сколько воинов у тебя?

— Три сотни.

— А сколько тебе нужно времени, чтобы получить помощь от других русичей, наших единомышленников?

— Шесть-семь часов.

— Много. Конюший сказал, что Адомас с литовским отрядом выступает утром, а нам, чтобы опередить его и иметь время для засады, надо выступить немедленно.

Князь Данило дернул себя за длинный ус.

— Три сотни у меня, столько же у Дороша, полусотня у тебя. Маловато. Трудненько придется нам.

— И поэтому помощь конюшего для нас — дар судьбы. Принять нам ее или отказаться?..

Они долго еще сидели за столом, обсуждая все слова и даже жесты конюшего, советуясь и делясь сомнениями. И в конце все-таки решили довериться конюшему, принять его план. Но для предосторожности договорились установить тайное наблюдение за мельницей Путяты, чтобы доподлинно и в кратчайший срок знать, что там произойдет.

— Что ж, други, коли переговорили мы обо всем, то пора поднимать людей и выступать в дорогу, — сказал Боброк. — Путь неблизкий — до степного порубежья. А затем до самого Дона, под русские стяги великого московского князя Дмитрия Ивановича.

12

Вначале в ворота въехал толстый важный сотник с огромными усами, за ним по трое в ряд протиснулось десятка два конных латников с длинными копьями в руках, и лишь после этого в воротах появился боярин Адомас, рядом с которым трясся в седле его конюший.

Сотник остановил коня перед вышедшим на крыльцо мельником, расправил усы.

— Смерд, напоишь наших коней. Да живо покличь хозяйку, пусть приготовит поесть вельможному боярину, — кивнул он на Адомаса.

Мельник, высокий мужик с широкой бородой, в покрытой мучной пылью рубахе, переступил на крыльце босыми ногами, посмотрел снизу вверх на сотника.

— Коней я напою, а насчет хозяйки пусть боярин не прогневается. Нет ее дома.

— А где она? — топорща усы, рявкнул с седла сотник.

— В лес с ребятишками пошла, грибы да ягоды собирать. Время как раз такое.

— Нет так нет, черт с ней.

Сотник соскочил с коня, прислонил к стене мельницы копье и щит, снял с головы шлем, вытер рукавом вспотевшую макушку с наметившейся лысиной. Разгладив усы и откашлявшись от пыли, он посмотрел на въезжающих во двор все новых и новых конников, перевел взгляд на мельника и топнул ногой.

— Чего рот раскрыл? Беги быстрей к колодцу да пои коней.

— Пусть остынут вначале, — сказал мельник, не трогаясь с места. — Загубить можно.

— Не загубишь, — сказал подошедший сбоку конюший. — Последние версты мы еле тащились, так что кони давно остыли. Пошли, я помогу тебе.

Мельник быстро взглянул на конюшего, опустил глаза, вразвалку двинулся к колодцу. Конюший, стараясь не отстать, мелкими шажками потрусил рядом с ним.

— Я от князя Данилы и боярина Боброка, — тихо прошептал он. — Поможешь мне отравить колодец и уходи скорее в лес, покуда кони не начали падать и дохнуть.

Они ускорили шаги, подошли к колодцу. Мельник вытянул бадью с водой, перегнул ее край, дал напиться конюшему. Ставя бадью обратно на мокрый сруб, конюший столкнул ее в колодец, подхватил на лету, нагнувшись, быстро достал из-за пазухи узелок с порошком, высыпал в темную воду.

Едва конюший успел спрятать тряпицу в карман, как возле колодца появился сотник с конем в поводу.

— Что возишься, смерд! — крикнул он мельнику. — Давай воду в колоды. Или ты думаешь, что мы собираемся торчать у тебя до вечера?

— Сейчас, пан воевода, сейчас, — заторопился мельник. Доставая из колодца бадью за бадьей, он лил воду в наклонный деревянный желоб, по которому она стекала в долбленые колоды. Стоя рядом, сотник вначале молча наблюдал за его работой, затем грубо схватил за плечо.

— Что льешь, смерд? — крикнул он. — Чем хочешь поить наших коней?

— Водой, пан воевода, — спокойно ответил мельник, одним движением плеча сбрасывая с себя руку. — Чем же еще поят коней?

— Водой? Тогда почему наши кони не пьют ее?

Вытянув руку, он указал на колоды, возле которых с обеих сторон уже стояло несколько литовцев с лошадьми в поводу. И действительно, ни одна из них не пила воду,

— Что за вода у тебя, смерд? — закричал сотник, хватаясь за меч. — Может, она дурная и ты хочешь погубить наших коней? А ну пей ее сам. Пей, собака!

Он выхватил меч, приставил его к груди мельника.

— Пей, или я проткну тебя насквозь!

Мельник бросил быстрый взгляд по сторонам. За спиной сотника в нескольких шагах от колодца стеной стоял лес. В руках у мельника была тяжелая деревянная бадья, и он мог бы сбить ею сотника, но рядом уже топтались несколько других литовских воинов, прибежавших на крик. И он спокойно вылил воду из бадьи в желоб, поставил бадью на сруб.

— Не кричи, пан воевода, — тихо сказал он. — Ну откуда мне знать, отчего ваши литовские кони не хотят пить? Вон ваш пан пил ее, — мельник кивнул на конюшего, — и ничего с ним не случилось, так что вода хорошая.

— Пей, собака! — повторил сотник.

Мельник неторопливо вытянул бадью из колодца, припал губами к ее краю.

— Пей, смерд, пей больше, — толкнул его сотник. — Пей по-настоящему, а не только мочи губы.

— Хватит, воевода, напился уже.

Выпрямившись, мельник хотел вылить остатки воды в желоб, но выронил бадью из рук и зашатался. Его лицо побагровело, на губах выступила пена. Схватившись за грудь и жадно ловя открытым ртом воздух, он тяжело рухнул прямо на сруб колодца.

Опустив оружие, литовцы с изумлением и страхом наблюдали за происходящим. И лишь сотник, ничему не удивившись, перешагнул через труп мельника и пошел к стоявшему неподалеку конюшему.

— А что теперь делать? — спросил он.

— Оставь стражу, чтобы никто не вздумал пить, а сам с отрядом отправляйся дальше. Через две версты будет ручей, там и отдохнете до нашего с боярином приезда. Ступай.

Конюший еще раз взглянул на труп мельника, осенил себя крестом и направился к дому. В чисто прибранной горнице у раскрытого окна сидел Адомас. При виде конюшего он зашелся своим дребезжащим смешком, довольно потер руки.

— Все идет по нашему плану? — спросил он, лишь мельком взглянув на конюшего и снова отворачиваясь к окну. — Не надо, не говори, я видел. Мельник мертв, но еще живы князь Данило и боярин Боброк. А мне нужны именно они, а не этот русский смерд.

— Князь Данило и боярин Боброк в твоей западне, и скоро ты уничтожишь их. А не забыл ли ты о своем обещании?

— Нет, холоп, не забыл. Я обещал, что, если ты заманишь в ловушку князя Данилу и Бобрака, я отпущу на волю твою приемную дочь. Но не рано ли ты заводишь этот разговор?

— Боярин, я выполнил все, что обещал. Дальнейшее зависит не от меня.

— Ты рано пришел, холоп, — резко сказал Адомас.

Конюший склонил голову, приложил руку к груди.

— Я понял тебя, боярин: ты не веришь мне. Тогда скажи, чем я могу еще помочь?

— Скачи к боярину Векше и напомни ему, чтобы он получше следил за князем Данилой и перекрыл все дороги, по которым могут уйти русичи. Через два-три часа я поведу своих воинов ему на помощь.

Спрятавшись в ветвях на вершине высокого дуба, сотник Андрей давно уже наблюдал за двором мельника Путяты. Он видел и въезжавших к нему на подворье литовских конников, видел, как мельник вместе с конюшим боярина Адомаса пошел к колодцу и как его обступили с оружием в руках литовцы. Видел, как старого Путяту заставили пить отравленную воду и как тот упал мертвым на сруб колодца. И лишь когда конюший спокойно ушел в дом мельника, где до этого скрылся Адомас, а литовский отряд, оставив у колодца небольшую стражу и полусотню для охраны боярина, снова двинулся по дороге к степному порубежью, сотник быстро заскользил по стволу вниз. Уже с той самой минуты, когда он увидел литовцев, и догадавшись, что они выступили в поход не утром, как говорил конюший, а гораздо раньше, в его душе шевельнулась тревога. Теперь же, увидев своими глазами смерть Путяты и безнаказанность конюшего, он все понял.

— Измена, други! — крикнул он двум своим дружинникам, поджидавшим неподалеку с конями в поводу. — Быстрее к князю!..

Он прыгнул в седло, и тотчас в дерево рядом с ним впилась стрела. Подняв коня на дыбы, сотник втянул голову в плечи и оглянулся. Оба его дружинника лежали в траве, сраженные стрелами.

Не раздумывая, Андрей бросил коня на сплошную стену кустов, что высилась впереди. Но было уже поздно: несколько стрел впилось в конский круп, и лошадь стала медленно заваливаться на бок. Андрей успел соскочить на землю и даже выхватить меч, но брошенный из-за соседнего дерева аркан обвился вокруг шеи.

— Вяжи его крепче! — весело крикнул старший сын боярина Векши Николай, подъезжая к лежавшему на земле сотнику, на котором уже сидело несколько боярских дружинников.

- Этого удальца я знаю, встречал не раз. За такой подарок боярин Адомас спасибо скажет.

Сотника Андрея развязали лишь после того, как втащили в дом мельника Путяты и поставили перед столом, за которым сидел боярин Адомас.

— Здравствуй, здравствуй, — дружелюбно сказал Адомас, кривя губы в улыбке. — Как видишь, знаю я тебя, да только сейчас бог привел свидеться. Ну чего молчишь? Думаешь, буду выпытывать? Приготовился небось к дыбе да огню с железом? А мне ничего от тебя не надо. Потому что я все наперед знаю: и зачем твой князь Данило с боярином Боброком в этом лесу, и где они устроили свою засаду. Все известно мне, русский сотник Андрей. Потому и стоишь ты сейчас безоружный передо мной. Потому и не будет в живых к заходу солнца ни твоего князя, ни московского боярина Боброка.

Он пристально взглянул на сотника, забарабанил пальцами по столу.

— Не нужен ты мне, и отправлю-ка я тебя в подарок боярину Векше. Знаю, есть у него счеты к твоему князю, да и к тебе тоже. Пусть разбирается…

Оставшись один, боярин устало откинулся спиной к стене, подставил лицо теплым лучам солнца, прикрыл глаза. Несмотря на усталость и одолевающую из-за бессонной ночи дремоту, настроение у него было хорошее.

Этому были причины. Уже в тот день, когда боярин Векша вручил ему в руки ханскую грамоту и рассказал историю о том, как он случайно наткнулся а лесу на казачий отряд и отбил ее, Адомас уже тогда ничему не поверил. Через своих людей, что были у него в усадьбе Векши, он узнал о ночном приезде атамана Дороша к своему бывшему боярину, и о встрече, что состоялась между ними на следующий день у старого дуба на поляне, и о неудавшейся засаде. Адомас не сомневался, что Векша получил эту грамоту от Дороша, но только не в бою, а обменяв ее на коня и шлем. Итак, судьба грамоты для Адомаса была ясна, понятно было ему и вранье тщеславного и глуповатого боярина Векши, но вот поступок дерзкого и бесстрашного атамана степных разбойников Дороша был Адомасу не совсем понятен.

И он, правая рука великого литовского князя, был вынужден заняться более чем скромной особой бывшего беглого смерда, а теперь атамана так ненавистной ему воинственной русской степной вольницы. Опять-таки через своих верных людей, которые были у него везде, Адомас узнал, что атамана Дороша в последнее время несколько раз видели с дружинниками князя Данилы, а один раз даже с воинами, по одежде и говору напоминающими московитов князя Дмитрия. Все это заставило боярина задать себе вопрос: а по своей ли воле и разумению напал атаман на татарское посольство, так ли уж случайно попала к нему Мамаева грамота? Но если атаман не по своей воле напал на посольство, то почему отдал он грамоту в руки боярина Векши, своего бывшего хозяина, заведомо зная, что в конце концов она очутится у великого литовского князя, то есть у того, кому и предназначалась?

Много думал об этом Адомас, много было в его голове разных догадок и предположений. И в результате однажды вечером перед русским князем Данилой предстал боярский конюший с вестью об измене княжеского воеводы Богдана,

Адомас открыл глаза, взглянул на висевший над лесом блестящий шар солнца. Протянув руку, взял со стола серебряный колокольчик, громко позвонил.

— Коня! — резко бросил он появившемуся в дверях слуге…

13

Прислонившись к стволу дерева, Боброк рассеянно наблюдал за тем, как спешившиеся дружинники, подрубали и подпиливали деревья, стоявшие у лесной дороги. Они делали это так, чтобы в нужный момент деревья можно было легко свалить.

— Дело к тебе, — сказал князь Данило, подходя к Боброку с несколькими дружинниками. Он вытолкнул вперед человека, у которого на поясе болтались пустые ножны.

— Я сотник Кирилл из Дружины боярина Векши, — сказал человек. — Того самого русского боярина, что продал свою душу дьяволу и литовскому Ягайле. Я искал тебя и князя Данилу…

— Откуда ты узнал, что мы здесь? — перебил его Боброк.

— Вы здесь только несколько часов, а я уже двое суток. Вы только начали устраивать свою засаду на татарское посольство, а боярин Адомас и мой хозяин уже давно устроили для вас ловушку. Вот я и прискакал, чтобы предупредить.

— О чем ты говоришь, сотник Кирилл?

Пленник поднял голову, взглянул на высокое солнце.

— Я понимаю твое недоверие ко мне, боярин, но нет времени для долгих объяснений. Вы устроили засаду сегодня, а боярин Адомас со своими воеводами сделал это же два дня назад. За твоей спиной более полутысячи литовцев, а неподалеку еще два раза по столько. Адомасов конюший, что завел вас в этот лес, изменник, и сейчас мертв мельник Путята, а у литовского отряда все кони целы. Два ваших воина, что следили за мельницей, убиты, а сотник Андрей в руках Адомаса…

Как пораженные громом, слушали эти слова воевода Боброк и князь Данило.

— Почему мы должны верить тебе? — медленно и тихо выговорил Боброк.

— Боярин, я безоружен и полностью в вашей власти. И все же я повторяю: уходите с этого места. Тем более что Мамаев гонец со своим чамбулом поскачет совсем по другой дороге. Спешите. У вас вместе с разбойниками Дороша семьсот мечей, а у ваших врагов втрое больше.

Конский топот заставил всех обернуться. Из-за поворота дороги вырвался всадник, круто осадил коня перед князем Данилой.

— Литвины, князь. Идут от мельницы Путяты. Не меньше пяти сотен копий. И боярин Адомас с ними.

— Что значит «идут»? — Князь Данило зло раздул ноздри. — Как идут? Конно или пеше?

— Конно, князь.

— А где сотник Андрей?

— Не было его, князь, и что с ним, не знаем.

Князь и Боброк переглянулись, боярин шагнул к гонцу.

— Скачи к воеводе Богдану и передай, чтобы он сейчас же снимал все дозоры и скакал к нам. Слышишь? Снимал всех до последнего человека и немедленно был у нас.

Он проводил гонца взглядом, повернулся к сотнику Кириллу,

— Спасибо тебе за твою весть. Прости, что не сразу поверил. Верните ему оружие! — крикнул Боброк. — Негоже воину стоять с пустыми ножнами. Он шагнул к своему коню, но князь остановил его.

— Скажи, Кирилл, — обратился он к сотнику, — где же встретятся ордынцы с литовцами?

— Не ведаю, княже. Знаю только, что дойдут они до Лысого кургана и что будет их ждать там литовский дозор, чтобы вести дальше. А куда он их поведет, этого не знаю.

— Лысый курган, Лысый курган, — задумчиво повторил князь Данило. — Скажи, сотник, а мог бы ты провести меня туда?

— Могу, княже…

— Что ты задумал? — насторожился Боброк.

— А вот слушай…

Он тихо начал рассказывать свой план. Боброк слушал не перебивая, потом долго молчал.

— Мысль заманчивая, — наконец сказал он. — Но думал ли ты, чем это грозит? Если татары тебе не поверят — смерть на месте. Если поверят и ты заведешь их под наши стрелы — все равно смерть. Нет, князь, я против. Эти сутки мы у Ягайлы уже выиграли, вряд ли он тронется в поход и завтра. Так к чему все?

— А если Ягайло пойдет завтра? А если князю Дмитрию нехватит для победы как раз одного дня?

Боброк сузил глаза, скрипнул зубами.

— Знай я мурзу Тимура, как ты, сам бы поехал к нему. Но не могу приказывать тебе, князь, не могу распоряжаться твоей жизнью. Поступай, как велит совесть. Вот тебе мое последнее слово.

— Спасибо, боярин. Князь Данила старый воин, он хорошо знает свой долг перед Русью и выполнит его до конца. Давай обнимемся с тобой на прощание. Кто знает, доведется ли нам еще встретиться на этой земле…

Вдали на дороге появилось маленькое облачко пыли, оно росло, разбухало. И вот под лучами солнца заблестели доспехи, наконечники копий, стали видны кони и сидящие в седлах невысокие плотные всадники с круглыми щитами и в пестрых халатах поверх кольчуг.

Увидев на кургане русских дружинников, передовой татарский разъезд рассыпался по полю, некоторые всадники выхватили из чехлов луки.

Князь Данило тронул коня навстречу татарам. За ним последовали сотник Кирилл и двое княжеских дружинников. Когда они были в нескольких шагах от разъезда, из цепи всадников выехал вперед один, изобразил на своем широком лице ласковую улыбку.

— Здравствуй, русский князь, я и мои нукеры рады видеть тебя, — воркующим голосом заговорил он, бегая своими глазами-щелочками по сторонам.

— Здравствуй и ты, храбрый воин, — ответил князь, чувствуя непривычную сухость во рту. — Рад и я видеть славных и отважных нукеров великого хана Мамая. Легким ли был ваш путь, как чувствует себя мой друг и твой воевода достойнейший Тимур-мурза?

Татарин слегка наклонил голову, сложил на груди руки.

— Легким и приятным был наш путь, русский князь, здоров и весел наш несравненный Тимур-мурза, да продлит аллах дни его. Но что делаешь ты в этой степи, почему стоят на кургане твои воины?

— Ты хочешь спросить, храбрый воин, почему на этом кургане я и мои русичи, а не те литовцы, которых ты должен был встретить? — усмехнулся князь Данило. — Но это я скажу только твоему воеводе, достопочтенному Тимур-мурзе. А потому пошли к нему самого быстрого нукера и передай, что русский князь Данило, посланный ему навстречу великим литовским князем Ягайлой, ждет на этом кургане. А чтобы ноги его коня стали еще быстрее, передай вот это.

Князь Данило протянул татарину толстую золотую цепочку. Обнажив в улыбке свои желтые зубы, татарин выхватил цепочку из рук князя, сунул за свой широкий пояс. Обернувшись, он крикнул несколько слов дозорным, и двое из них тотчас сорвались с места, поскакали по дороге. Сам же татарин отъехал к своим всадникам, замер, как и они, на месте, снова выставив в сторону русичей свое копье.

Так они стояли молча друг против друга, ждали.

А всего лишь час назад на вершине этого степного кургана стояли три десятка литовцев. Подкравшись, дружинники князя засыпали их стрелами, а затем в короткой схватке расправились с уцелевшими. Командовавший литовцами сотник погиб в самом начале боя, двое захваченных в плен дружинников ничего толком не знали, кроме того, что они ждут татар, чтобы сопровождать их.

На дороге снова возникло пыльное облако, и вскоре князь Данило разглядел целую лавину всадников. Впереди мчался высокий, сухой татарин в богатых доспехах, золоченом шлеме и дорогом, расшитом золотом халате. Когда он осадил коня на кургане, князь Данило поклонился, приложив руку к груди.

— Будь славен, храбрейший Тимур-багатур, — сказал он. — Я, русский князь Данило, рад видеть тебя и сопровождать к великому литовскому князю Ягайле, которому ты везешь грамоту от его брата, великого хана Золотой Орды Мамая.

Татарин тоже поклонился, сложил на груди руки.

— Будь славен и ты, русский князь. Рад видеть тебя. Но почему встречаешь ты, а не тот сотник-литовец, что был прошлый раз в Орде?

Лицо мурзы было холодно и бесстрастно, словно высеченное из камня.

— Да, славный Тимур-мурза, тебя должен был встречать литовский сотник со своими людьми. Но когда великий князь Ягайло узнал, что посольство великого хана ведешь ты, храбрейший из храбрейших, он решил, что такой багатур достоин лучшей встречи, и послал меня, равного тебе по знатности и славе.

— Я благодарен великому князю за такую честь, но почему никто не предупредил меня об этом? Я уже встречался с несколькими разъездами великокняжеской стражи, и никто не сказал, что меня будешь встречать ты, князь Данило.

Маленькие глазки татарина смотрели настороженно, вся его фигура была напряжена и подобрана,

— Я должен был встретить тебя вместе с боярином Адомасом, но тот из-за слабого здоровья не вынес дороги и ждет сейчас в двух часах пути отсюда. Я провожу тебя к нему, славный мурза, и ты уже вместе с ним отправишься к великому князю Ягайле. Эй! — крикнул он стоявшему невдалеке Кириллу. — Скачи со всей сотней к боярину Адомасу и передай, что мы с Тимур-мурзой скоро будем у него. И скажи, что славный багатур устал с дороги и хочет отдохнуть.

Сотник не тронулся с места, и князь огрел своего коня плетью, поскакал к Кириллу.

— Чего ждешь?! — зашептал ему. — Скачи к Боброку и передай, что зверь идет в западню.

— Князь, я не оставлю тебя здесь одного, — твердо сказал Кирилл.

Князь нахмурил брови.

— Оставь десяток воинов, а с остальными скачи к Боброку. Меня не спасет твоя сотня, а Боброку она будет очень кстати. Прощай, сотник, и передай боярину с воеводой, что старый князь Данило желает им удачи, а пуще всего победы Дмитрию и счастья Руси…

14

— Едут! — донесся сверху крик дозорного, и в лесу сразу все стихло. Дружинники, и до этого разговаривавшие вполголоса, замолчали вовсе. Те из них, кто еще осторожно подрубал деревья, отложили в сторону топоры и бросились к своим коням.

Сняв с головы шлем, чтобы отраженные от него лучи солнца не могли выдать засады, боярин Боброк осторожно выглянул из-за кустов. Узкая лесная дорога, стиснутая с обеих сторон вековыми деревьями и разросшимся у их подножия кустарником, на этом участке была почти прямой и просматривалась сравнительно далеко. В самом ее конце показались всадники.

— Ну, други, вот и приспело наше время, — сказал Боброк, обращаясь к воеводе Богдану и нескольким сотникам, что окружали его. — По местам, и бог всем в помощь.

Тихо шумел вековой бор, пустынной и глухой была лесная дорога, ничто не выдавало присутствия затаившихся по обеим сторонам ее сотен людей.

Но вот мимо Боброка пронесся десяток татар. И вскоре перед его глазами заколыхались идущие на рысях сплошные ряды ордынской конницы. Мелькали раскосые лица под малахаями и шлемами, проносились все новые и новые ордынские сотни, а он все неподвижно сидел в седле. И только раз дрогнула его рука, державшая повод, когда рядом с высоким худощавым татарином в богатой одежде он увидел князя Данилу. Всего лишь два ряда русских дружинников виднелось за его спиной, а со всех сторон были только чужие, только враги.

— Прости, князь, ежели что, — сказал Боброк и положил руку на плечо стоявшего рядом Дороша. — Сигнал, атаман, пора…

Дорош сунул два пальца в рот, оглушительно свистнул. Стоявшие вдоль дороги дружинники уперлись плечами в подпиленные и подрубленные стволы. Но прежде чем деревья рухнули на головы татар, сотни других дружинников и ватажников, стоявших за кустами, стеганули по ордынцам ливнем стрел.

Падавшие деревья давили, вышибали из седел ордынских всадников, ломали ноги и хребты их коням. Те из татар, кто не был сражен стрелами, не погиб под деревьями и копытами коней, бросились в стороны от дороги и наткнулись на сплошную стену червленых русских щитов. Перед этой стеной дрожала и искрилась на солнце щетина копий, и страшен был удар каждого из них.

Почти никто из татар, попавших под стволы упавших деревьев и под стрелы и копья русских дружинников, не спасся. Лишь в самой середине татарской колонны, где скакали мурза Тимур и князь Данило, еще кипел бой. Желая спасти князя, русичи не обрушили на эту часть ордынцев ни единого дерева, не выпустили по ней ни одной стрелы.

На князя Данилу и десяток бывших с ним русичей сразу же навалилась полусотня нукеров. И если бы не меткие стрелы русских лучников, сидевших на деревьях вдоль дороги, участь князя была бы решена в самом начале боя. Сейчас же, образовав со своими дружинниками круг, он успешно отбивался от обступивших его татар. Буланый жеребец князя, прошедший с хозяином сквозь десятки битв, дико храпел, поводя налитыми кровью глазами, вскидывался на дыбы, бил- копытами, кусал зубами коней наседавших татар.

— Держись, княже! — кричал сотник Григорий, прорубаясь к нему сквозь сверкающее кольцо татарских сабель. Свое копье сотник давно оставил в чьей-то груди. Шлем с его головы был сбит, на левом плече растекалось кровяное пятно, но Григорий ничего этого не замечал. Перед его глазами был только князь Данило и единственный уцелевший возле него дружинник, которые с трудом отбивались от десятка нукеров.

— Рубай их, хлопче, рубай! — ревел атаман Дорош, защищая сотника от ударов сзади. За ним теснились такие же отчаянные и бесстрашные рубаки, как он сам.

Они были уже в нескольких шагах от князя Данилы, когда упал с коня последний его дружинник. И тотчас на плечо князя обрушился удар кривой татарской сабли, и рука его, сжимавшая меч, бессильно повисла. Отбросив в сторону щит, князь перехватил оружие в левую руку, и ближайший к нему ордынец, не успевший увернуться, рухнул с коня. Но тут же над головой князя сверкнуло сразу несколько сабель. Выронив меч, он склонился к конской гриве, а затем стал быстро заваливаться навзничь. Но прежде чем князь упал на землю, подскакавший вплотную ордынец проткнул его насквозь страшным ударом своего короткого хвостатого копья.

— Эх, князь, что же ты! — простонал сотник, поднимая своего коня на дыбы и швыряя его вперед.

Он успел достать мечом и развалить чуть ли не до пояса ударившего копьем ордынца. Но сверкнула и перед его глазами сабля, и Григорий с залитым кровью лицом тоже повалился с седла. Один из татар прыгнул на грудь упавшего на землю сотника, занес широкий нож над его горлом. Дорош смял татарина конем, соскочил с седла, склонился над князем Данилой. Битва уходила, откатывалась по дороге.

— Что, атаман? — тревожно спросил подъехавший к Дорошу боярин Боброк. Он только что зарубил Тимур-мурзу, и в его руке была ханская грамота.

Дорош поднялся с колен, повернулся к Боброку, швырнул в ножны свою саблю.

— Сотник только ранен, а князь…

Он отвел глаза, снял шлем, склонил голову. И боярин тоже снял шлем.

— Он честно жил и честно умер, как и подобает настоящему русичу и воину, — тихо сказал боярин, глядя на неподвижное тело князя. — Не нам, смертным, знать свою судьбу, но я хотел бы умереть как он: в бою и с победой, сделав для Руси все, что только можно.

Боброк выпрямился, надел шлем, глянул на Дороша.

— Труби, атаман, сбор. Надо поскорее собрать раненых и предать земле мертвых. Литовцы рядом.

Из болотистых лесов они выбрались только ночью. На широкой, залитой лунным светом поляне Дорош, ехавший рядом с Боброком, воеводой и сотником Кириллом впереди отряда, придержал коня, повернулся к боярину.

— Все трясины и топи позади, боярин. Теперь до русского порубежья путь свободен. Пора нам прощаться с ранеными.

— Добро, атаман.

Они остановили коней и стали пропускать мимо себя вереницу своих дружинников и ватажников, пока не дождались раненых. Первым был сотник Григорий, он лежал на самодельной качалке, сплетенной из гибкой лозы и закрепленной между двумя лошадьми. Следом, с трудом держась в седле, ехал сотник Ярема из ватаги Дороша. Его левая рука, пробитая в предплечье стрелой, висела вдоль туловища, голова, задетая саблей, была обмотана куском холстины. И хотя лицо Яремы было перекошено от боли, глаза его, как всегда, смотрели весело.

— Все, сотник, приехали, — сказал Дорош, обращаясь к Яреме. — Попрощаемся и отправимся каждый своей дорогой. Коли что было между нами не так, прости и не поминай лихом. Здоровья и счастья тебе, друже.

Он нагнулся к сотнику, слегка тряхнул его за плечи.

— Прощай и ты, — как можно веселей сказал Ярема, стараясь не морщиться от боли. — И коли даст бог, погуляем мы еще с тобой по этой земле на лихих конях и с острой саблей. Удачи и счастья тебе, атаман.

Дорош и Боброк соскочили с коней, подошли к качалке. Сотник Григорий открыл глаза, попытался поднять голову, но тотчас снова ее уронил.

— Лежи, сотник, лежи, — ласково сказал Боброк, — береги силы.

— Где я, боярин? — слабым голосом спросил Григорий. — Что со мной и почему меня качает?

— Ранен ты, сотник, крепко ранен. Врачевать тебя надобно и ставить на ноги. Оставляем мы тебя здесь вместе с другими ранеными.

— Оставляешь, боярин? — встрепенулся Григорий-. — Ведь я должен… — Он зашелся в кашле, замолчал.

— Ничего ты не должен, друже, — сказал Дорош, наклоняясь над ним. — Все, что мог, ты уже сделал, дай теперь и другим исполнить свой долг перед Русью. Сегодня ты пролил кровь на моей земле, а я завтра займу место в бою на твоей земле, и не посрамлю ни твоего, ни своего имени. Это же сделают и три сотни моих верных и храбрых казаков, что идут вместе со мной под московское знамя.

Простившись с остальными ранеными, Боброк и Дорош снова двинулись в голову колонны. Проехав поляну, они остановились, потому что в лес дальше уходили уже две дороги.

— Твое слово, атаман, — обратился Боброк к Дорошу.

— Обе дороги ведут на Русь, к Оке, — сказал Дорош, — Но вот эта короче, и потому она наша.

Он тронул коня, но сотник Кирилл встал на пути.

— Ты прав, атаман, эта дорога короче. Но только ехать нам надо по другой.

— Это почему же? — удивился Дорош.

— На другой дороге нас ждут люди. И я обещал, что мы встретимся с ними.

— Кто эти люди? — настороженно спросил Боброк.

— Боярин, поверь мне, это свои люди.

Он первым поехал по указанной дороге. Помедлив, тронулись за ним все остальные.

Устало опустив на грудь голову, Боброк, убаюкиваемый размеренным ходом своего коня, впал в полудрему. Что ж, он мог теперь позволить себе отдохнуть, русский боярин Дмитрий Боброк-Волынец, правая рука великого московского князя, посланный им с трудным и опасным заданием в Литву и успешно его выполнивший. И пусть нет сейчас половины тех людей, что пришли с ним в эти места из Москвы, пусть нет ни Иванко, ни сотника Григория, но дело сделано: московское войско уже на подходе к Дону, а литовский Ягайло все еще топчется в Литве и ждет от Мамая грамоту…

Пронзительный свист заставил вздрогнуть. Боброк открыл глаза, увидел лесную дорогу, спускавшуюся к броду через широкий лесной ручей. Доносилось глухое журчание воды, бегущей между отмелями золотистого под лунным светом песка.

Не доезжая до ручья нескольких шагов, сотник Кирилл, едущий впереди колонны, остановил коня и трижды прокричал в темноту филином. И едва смолкло эхо, как из леса на противоположном берегу выехала группа конных с щитами на плечах и копьями в руках, остановилась у самого уреза воды. Двое въехали в ручей и направились к ним.

— Боярин, это те люди, о которых я говорил, — сказал Кирилл.

Выглянувшая из-за туч луна помогла Боброку рассмотреть подъезжавших всадников. Впереди ехал молодой воин с висячими южнорусскими усами.

Воевода Богдан резко наклонился к Боброку.

— Это один из сыновей боярина Векши, его младший, Глеб. Как бы не было беды… яблочко от яблони недалеко падает.

— Это правда, сотник? — повернулся Боброк к Кириллу.

— Да, боярин, воевода сказал правду, — ответил Кирилл. — Но это он, Глеб, рассказал мне вчера об Адомасовой лоаушке и послал к тебе. Это он велел передать вам о встрече литовцев с татарами у Лысого кургана и обещал сбить со следа воинов Адомаса, если бы они пошли за вами через болото.

— Почему ты не сказал об этом вчера? — нахмурился Боброк.

— Но разве ты или князь поверили бы мне, скажи я сразу, кто меня послал к вам?

Между тем вислоусый всадник подъехал совсем близко.

— Будь здрав, боярин, — негромко произнес он. — Будь здрав и ты, воевода Богдан. Но я не вижу среди вас князя Данилу.

— Здрав будь и ты, боярский сын Глеб, — сухо ответил Боброк. — А князя Данилы ты больше не увидишь, потому что нет его с нами. Много битв видел он на своем веку, но вчерашняя стала для него последней. Он храбро бился и честно умер за Русь, и она не забудет о нем.

Они помолчали в скорби.

— Шесть с лишним сотен воинов ведешь ты сейчас к князю Дмитрию, — сказал Глеб. — Три сотни русских дружинников, проклявших свою службу боярину Векше и литовскому Ягайле, веду я по той же дороге. Нелегок у нас обоих путь, боярин. И я предлагаю объединить наши силы.

Он взял из рук своего спутника копье, высоко поднял его над головой. Лес на противоположной стороне ручья зашевелился, из него стали выезжать закованные в доспехи всадники.

— Но прежде чем выступить в поход, прими, боярин, подарок от меня.

Глеб снова призывно махнул рукой, и группа всадников тронулась через ручей. Присмотревшись, Боброк узнал в переднем сотника Андрея. Он был в полном воинском облачении, с мечом и копьем, с щитом на плече. Он вел в поводу еще лошадь. На ней, со связанными за спиной руками, накрепко прикрученный к седлу, сидел конюший боярина Адомаса.

— С возвращением, сотник, — растроганно сказал Боброк, обнимая Андрея. — А мы с воеводой, признаюсь, уж и не чаяли увидеть тебя живым..

— Если бы не Глеб, все мы, возможно, были бы уже мертвы.

Боброк тронул коня, подъехал к конюшему. Вытащив меч, сбросил лезвием с его головы капюшон плаща.

— Что, холоп, узнал меня? А может, вспомнил и мои слова, о том, что будет, если по твоей вине прольется хоть капля русской крови? Атаман, — позвал он Дороша, — кликни своих хлопцев, пусть займутся этим…

Через несколько минут, слившись в одну колонну, оба русских отряда двинулись по дороге. И опустели берега лесного ручья, тихо журчала вода на песчаных перекатах, поскрипывал сук, на котором дергалось тело повешенного конюшего…

15

Направляясь к великому князю, Адомас готовился к самой дикой вспышке Ягайлова гнева, но спокойствие, с которым встретил его князь, удивило и испугало его.

— Чем порадуешь, боярин? — спросил Ягайло, окидывая Адомаса хмурым взглядом.

— Мы не догнали Боброка, — коротко ответил боярин, настороженно следя за князем.

— Значит, вернулись с пустыми руками, — язвительно усмехнулся князь. — Ехали ловить Боброка и князя Данилу, а вместо этого отдали им Мамаеву грамоту?

Адомас молчал.

— Но ладно, боярин. Другие заботы свалились на нашу голову.

Голос великого князя был тих и ровен, и это его спокойствие бросало Адомаса в дрожь. Забыл о Боброке, о ханской грамоте?! Что могло случиться за те двое суток, пока его не было возле великого князя?

— Вчера вечером прискакал гонец с русского порубежья и сообщил, что мой брат Андрей со своими полками снялся с места и подался на юг. Зачем, боярин?

— Возможно, он боится, что ты можешь разбить его и Дмитрия Ольгердовича по частям и хочет не допустить этого. Сорок тысяч мечей — это не те двадцать, что сейчас у него даже вместе с полочанами воеводы Рады, — сказал Адомас.

— Так думал вначале и я. Но утром прискакал другой гонец с вестью, что Дмитрий Ольгердович в то же время, что и его брат, оставил Брянщину, где сидел до этого, и со своими дружинами тоже двинулся на юг. Что скажешь теперь, мой мудрый боярин?

Адомас не решился высказать мысль, что пришла ему в голову, настолько она была страшной.

— Молчишь, — усмехнулся Ягайло. — А в обед от одного из твоих лазутчиков прилетел ученый голубь. Твой соглядатай из Москвы доносит, что князь Владимир Андреевич тоже подался на Коломну. Вот теперь и подумай…

Ягайло вскочил из-за стола, ударом ноги отшвырнул кресло, подбежал к окну.

— Перехитрил нас московский Дмитрий. Его войско уже подходит к Дону. Через несколько дней к нему примкнут оба Ольгердовича и брат Владимир. А мы, если даже выступим в дорогу сейчас же, все будем на полпути к Мамаю. И если Дмитрию удастся навязать Орда битву, судьба Литвы решится без всякого ее в этом участия. Понимаешь, боярин?

— Но московский Дмитрий опытен и дальновиден, он не оставит границу с Литвой без защиты, не откроет нам дорогу на Русь.

— Именно потому, что умен и дальновиден, он это и сделал. Он смог понять, что судьба Руси сейчас решается на Дону, а не в Литве или в Москве. И он пустит нас на Русь, хорошо зная, что, если одержит верх над Ордой, все потерянное снова вернется к нему. Я не знаю, удастся ли ему победить Мамая, но нас он уже победил: одним ловким ходом сбросил со счетов войны десятки тысяч литовских мечей, не заплатив за это ни одним своим.

— Великий князь, но уже не в наших силах повлиять на то, что произойдет на Дону…

— А потому, боярин, давай думать о Литве.

Ягайло быстрыми шагами вернулся к столу, уселся на его край, скрестил на груди руки.

— Что нам делать, боярин?

— У обоих Ольгердовичей только конница, и они уже опередили нас на два перехода, так что вряд ли мы их догоним, — медленно, глядя себе под ноги, словно разговаривая сам с собой, начал Адомас. — Но зато перед нами открыта дорога на Москву, откуда мы можем ударить в спину русскому войску. Может, это и есть наша дорога, великий князь?

— Нет, боярин, это не наша дорога. Прежде чем мы будем в Москве, на Дону уже прогремит битва. Если победит Мамай, мы с такой помощью будем просто смешны, если же верх возьмет Дмитрий… Нет, боярин, надо идти на соединение к Мамаю…

— Я понимаю тебя, великий князь. Если мы двинемся навстречу Мамаю, то будем чисты при любом исходе сражения: Мамай сам ввязался в бой, хотя мог уклониться от него и дождаться нас. Я правильно понял твою мысль, великий князь?

Ягайло усмехнулся, опустил глаза. И Адомас понял, почему великий князь так спокоен. Просто он все обдумал, взвесил, принял свое решение. И он позвал Адомаса совсем не для того, чтобы советоваться, а чтобы сообщить ему принятое решение.

16

Под бархатным великокняжеским стягом, в богатом воинском облачении великий московский князь Дмитрий прямо и неподвижно сидел в седле и наблюдал за идущими мимо него к переправам через Дон русскими полками. Только что в его шатре состоялся военный совет, на который были приглашены князья и воеводы подошедшего к Дону русского войска. Вопрос был один: остаться по эту, свою, сторону реки и ждать нападения татар или самим переправиться на тот берег и навязать бой Орде?

Голоса разделились. Одни призывали к осторожности и благоразумию, пугали более чем двойным превосходством в силах татар и опасностью вести бой, имея за спиной реку. Другие настаивали на немедленной переправе и внезапном нападении на татар. В том же, что за спиной будет Дон, они видели залог того, что русское войско будет биться насмерть, зная, что пути к отступлению нет. И первыми среди тех, кто настаивал на переправе, были Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, боярин Боброк, князь Владимир Андреевич Серпуховский. Они знали, какой ценой оплачено право вступить в бой только с Ордой, не опасаясь удара Литвы в спину и чего стоило собрать воедино все русское войско. Они знали также, что литовская конница находится от Дона всего в двух-трех переходах.

А теперь они стояли на пригорке позади великого князя и смотрели на нескончаемые колонны русского воинства, идущего через Дон. Вся необъятная Русь текла мимо них. Шли молодью юноши, впервые взявшие в руки оружие, и закаленные в сражениях воины. Проходили вчерашние холопы и смерды с рогатинами в руках и топорами за поясами, повесившие на плечи самодельные деревянные щиты. Ехали на рослых боевых конях закованные в броню и грозные в своем воинском умении княжеские и боярские дружины, уже не раз испытавшие в боях крепость своей руки. И все они, сыны русской земли, шли на неведомое Куликово поле, чтобы завтра утром, едва поднимется солнце, перегородить его из конца в конец рядами своих червленых щитов и заслонить Русь. Сто пятьдесят тысяч восточных славян встанут грудью против бесчисленного и страшного врага.

Русичи не дрогнув встретят бешеный натиск разноплеменных орд, зальют своей и чужой кровью это широкое поле, загромоздят его горами своих и чужих тел. И ничто — ни дикий напор татарской конницы, ни упорный натиск железных рядов наемной итальянской пехоты, ни визжащие орды кочевников — не заставит их отступить.

И когда они победят и над полем битвы хрипло прозвучит сигнал трубы, созывающей уцелевших под великокняжеское знамя, они опять сомкнут ряды своих залитых кровью щитов на тех же холмах, где стояли утром. И даже у них, чудом оставшихся живыми в этой беспримерной сече, видевших вокруг себя сотни смертей, вздрогнет сердце. Потому что вчетверо короче будет стена щитов. Из ста пятидесяти тысяч, стоявших утром под этим стягом, к вечеру останется только сорок тысяч. Но великий московский князь, объезжая эти ряды, ни на миг не усомнится в том, что, доведись им сейчас встретиться с новым врагом, они так же бесстрашно встретят его.

Но другого врага не будет.

Передовые литовские конные разъезды будут уже в городке Одоеве, всего в одном переходе от Куликова поля, когда Ягайло получит весть о разгроме Мамаевой Орды. В этот же день он повернет свои войска обратно в Литву.

А русичи еще восемь суток будут стоять на этом поле, разбирать завалы из человеческих тел и предавать земле своих убитых. Хоронить тех, кто в этой невиданной битве спас своей смертью Русь, принеся ей славу и бессмертие.