Искатель, 2004 №6

Следствие было долгим, а суд — коротким. Ваньку Каина за все его прегрешения приговорили к колесованию. Несколько дней спустя, однако, помиловали. Выжгли на лбу и щеках слово «ВОР», вырвали ноздри и отправили Владимирской дорогой на вечную каторгу. Кто Ваньку на той дороге видел, рассказывал, что шел Каин еле-еле и песен, как за ним водилось, не пел. Оно и понятно — после дыбы особенно не попляшешь, а после клещей раскаленных уже не до песен. Что потом с Ванькой сталось, неизвестно. Сгинул где-то в Сибири — может, от хворобы какой, а может, кандальники втихую придушили собрата по несчастью, благо было за что.

С детства Иван Осипов из села Иванова Ростовского уезда Ярославской губернии был склонен к разного рода пакостям и воровству, за что не раз был бит как сверстниками, так и взрослыми. Ребятня всей кучей наваливалась на Ваньку, потому что был он не так силен, сколько увертлив. Мать стегала мокрой холстиной. Соседи лупили чем ни попадя. Барская челядь секла ивовыми прутьями, вымоченными в бочке с оставшимся от огурцов рассолом.

— А ты не воруй!

Без толку. Не воровать Ванька не мог. Он тащил все, что лежало плохо и лежало хорошо. Причем предпочтение отдавал второму, поскольку азартен был без меры.

Так и в деревне было, и позже, когда тринадцати лет от роду, а родился Ванька в 1718 году, отправили его в Москву — в услужение к богатому купцу Филатьеву. Тот оказался нрава крутого: чуть что сам брал полено и ну провинившегося охаживать. Пощады от него никто не ведал, так что не раз приходилось Ваньке, пойманном на очередной краже, отлеживаться после побоев в сарае, кровью харкая. Но стоило Осипову оклематься, он тут же начинал выискивать, что бы еще умыкнуть. Нехитрую добычу Ванька сбывал барышникам, а на вырученные медяки наедался в кабаках от пуза, после чего с удовольствием слушал, как босяки рассказывают про Хлопку Косолапого, который со своей ватагой при Борисе Годунове чуть Москву не занял; про скорого на расправу Ивана Болотникова и удалого Стеньку Разина; про Кудеяра, который вроде как бессмертен, потому как и при Грозном о нем говорили, и при царе Петре он озоровал, и в нынешние годы его, говорят, люди видели. Да мало ли на Руси есть и было татей!

В общем, рос Ванька человеком никчемным, и быть ему с годами забритым в рекруты, но тут барышники познакомили его с настоящими разбойниками — из тех, что под Каменным мостом ошивались. Одного из ватажников, отставного матроса Петра Романовича Смирного по прозвищу Камчатка, тронули жалостливые рассказы паренька: мол, пластается на дворе от зари до зари, а все мало — поленом подгоняют.

— Оно конечно, — кивал Камчатка. — У купчин московских не забалуешь. Семь шкур готовы спустить. Ты вот что, хлопец, хочешь с нами остаться? Только учти — назад дороги не будет!

Ванька с ответом не замедлил:

— Хочу!

Той же ночью Ванька пробрался в покои Филатьева, отомкнул хитрой железякой, полученной от Смирного, замок на сундуке, выгреб все ценное — и в окошко. На улице отдал поживу Камчатке, сам же направился к дому приходского священника, который все пытался наставить отрока на путь истинный и надоел тем хуже горькой редьки. Выставив стекло, Ванька проник в дом и стащил рясу, серебряный крест и несколько икон в дорогих окладах.

— Лихо! — оценил эти «подвиги» Камчатка, той же ночью представляя Ваньку разбойникам, гревшимся у костра в одной из арок Каменного моста. — Будто рожден для ремесла нашего. Честный вор из мальца выйдет! Ну, я свое слово сказал, теперь пусть кумпания решает.

Смирный поклонился и сел. Ватажники перешептывались, качали головами: больно мал… Зато удал!

— Принимаем, — проговорил заросший диким волосом разбойник в лаптях и драной сермяге. — Законы-то наши знаешь?

Ванька выступил вперед. Руку вытянул; в ней — рубль, взнос в «общак». Покосился на Камчатку. Тот поднялся и произнес торжественную речь на воровском жаргоне, в которой иной московский обыватель распознал бы разве что три-четыре знакомых слова.

— Теперь — «крещение», — сказал бородатый мужик.

Ванька выбрался из убежища, цепляясь за выщербленные кирпичи. Ждать пришлось долго. Лишь под утро на мосту появился припозднившийся гуляка. Ванька достал нож, и мигом обчистил карманы оцепеневшей от страха жертвы.

На этом испытания кончились — Иван Осипов стал вором.

Грабить хмельных возчиков и дворовых мужиков Иван Осипов не любил. Ни размаха, ни куража. То ли дело карманная кража! Тут сноровка нужна, лицо каменное, пальцы чуткие… Позже в покаянном письме на имя начальника Сыскного приказа он писал (точнее, с его слов писал спившийся чиновник, поскольку грамоте Осипов так и не выучился): «Будучи в Москве и прочих городах мошенничал денно и нощно. В церквах, на торжищах и в различных местах у господ, купцов и всякого звания людей из карманов деньги, платки, кошельки, часы, ножи и прочее вынимал. И почти всегда это с рук сходило».

Отметим это «почти» и вспомним чуть позже. Потому что иначе можно упустить из виду другое «увлечение» Ваньки. Очень ему нравилось проникать тайком в богатые московские дома. Тут с кондачка да с налета не выйдет, тут прежде хорошенько подумать надо, обстановку изучить, сообразить кто за кем из шайки пойдет и что конкретно делать будет.

Первым делом из этого «разряда» стало ограбление императорского Анненгофского дворца, вернее, придворного доктора Евлуха, проживавшего в одном из флигелей. Получилось — загляденье! Ватажники, нисколько не таясь, квартиру чуть не подчистую вымели. А чего таиться, коли прознал Ванька, что доктор глух как тетерев, а прислуга его пьет без просыпу?

Через неделю наведались разбойнички «в гости» к придворному же закройщику Рексу. Увязали в одеяла вещи, покидали узлы в телегу и — не выдай, родимая! Да только переусердствовали, лошадь нахлестывая. Шарахнулась та в сторону посреди брода, телега и завязла. Другой бы схватил, что полегче, и удрал, но Иван Осипов был не таков. Знал он, что неподалеку находится дом одного московского генерала, а при нем — конюшня. Через полчаса ватажники вели под уздцы двух свежих лошадей. Но уж светало, а с рассветом столько солдат да стражников на улицы высыпает — откуда берутся! Тогда Ванька вскочил на коня и дунул к своей знакомой — заводской девке Авдотье. Разбудил ее, посадил перед собой и понесся обратно. Из узлов, что на телеге были, выудил платье и заставил Авдотью переодеться в барское.

— Голоси, дура!

Девка и заголосила:

— Ох, ироды. Куда смотрели? Запорю!

Так разорялась, что на берегу стала собираться толпа, даже рота гвардейцев, что к плацу двигалась, и та остановилась: больно командиру вся эта кутерьма занятной показалась.

Тем временем разбойники с покаянным видом опростоволосившихся слуг распрягли телегу, завели лошадей… Защелкал кнут, но телега оставалась на месте. Тогда Ванька подмигнул Авдотье, та улыбнулась гвардейскому командиру, тот, в свою очередь, грозно осмотрел свое воинство. Через минуту солдаты облепили повозку, охнули, крякнули и на руках внесли ее на берег.

Так дело и сладилось. Ванька потом Авдотью отблагодарил. Вручил бархатную шкатулку с золотом и бриллиантами. А когда несколько лет спустя Авдотья, успевшая побывать у Ваньки в полюбовницах, надумала выйти замуж за лейб-гвардии конного полка рейтара Нелидова, возмужавший Ванька вручил ей триста рублей, смятые в комок, сказав при этом будущему мужу: «Молчи, рейтар! Я не вор, не тать, но на ту же стать. А тебе, Авдотья, вот луковица попова, облуплена готова, зная — почитай, а помру — поминай».

Прав был Петр Романович Смирный по прозвищу Камчатка, лихой разбойник вышел из Ваньки Осипова, ох и лихой.

У обиженных да униженных — память долгая. Как-то прогуливался купец Филатьев по московской улице, а навстречу — Ванька. Кликнул купец слуг, те Ваньку и повязали, не смотри, что вытянулся не по годам и заматерел. Затащили на двор и приковали к коновязи. Филатьев подошел, посмотрел сначала на Ваньку, потом на слуг и отчеканил:

— Не кормить и не поить ирода. У меня не Сыскной приказ — не обязан!

— А этого?

— Этого? — переспросил купец, взглянув на мужика, тоже сидящего на цепи. — Этого пусть жена кормит, коли ей охота.

В те годы подобное самоуправство было в порядке вещей. Дворяне и купцы своей волей и собственным разумением о справедливом возмездии за провинность или преступление сами чинили суд. Мужик, сидевший рядом с Ванькой, был наказан Филатьевым за то, что спьяну подпалил амбар с товаром. К мужику приходила жена, приносила хлеба. Видя, что Ваньке совсем плохо, украдкой давала ему воды, но не успокаивала, мол, отходчив Филатьев… Нет, чтобы ободрить, дура-баба рассказывала всякие ужасы про купеческие зверства. И проговорилась как-то, что по приказу Филатьева давеча убили и бросили в колодец беглого солдата, покусившегося на хозяйское добро.

Когда сил терпеть совсем не осталось, Ванька набрал в грудь воздуха и заорал что было мочи:

— Слово и дело!

Слова то были не простые — во времена императрицы «престрашного зраку» Анны Иоанновны их доносители кричали.

Чуть погодя ворота купеческого дома содрогнулись от ударов — прикладами били, не иначе.

— Отворяй!

Двор заполнился солдатами.

— Купец государева человека убил, — продолжал надрываться в крике Ванька. — Его вяжите, а с меня кандалы снимите, нет за мной вины.

Солдаты бросились к колодцу на задах дома и вскоре достали оттуда труп солдата. Филатьева, ясно, тут же под белы рученьки — и в Тайную канцелярию на допрос.

За помощь в раскрытии столь тяжкого преступления Ваньке простили все явные и тайные грехи, отпустив на все четыре стороны. Предупредили, правда: «Впредь не попадайся».

Искушать судьбу Ванька не стал. Появившись под Крымским мостом, он был встречен приветственными криками. Поведав о своих приключениях, он сообщил подельникам, что отправляется на Волгу, в Нижний Новгород, на знаменитую Макарьевскую ярмарку.

— Может, со мной кто?

Первым вызвался Камчатка, за ним и остальные дали согласие, даже вожак — тот самый бородатый мужик — и тот не возражал.

Ожидания оправдались полностью. Шайка действовала с размахом, удача во всем сопутствовала разбойникам. Грабили лавки армянских купцов и их суда-расшивы, стоящие у берега. Как-то мимоходом взяли штурмом винный завод. А раз и вовсе повеселились — с торговцем-персом. Шепнул Ванька кому следует, что тот приторговывает краденым. Барыгу задержали, даром что ночь на дворе. Осипов тут же кинулся к его палатке на ярмарке, которую сторожил приказный из русских. Как рассказал об аресте, приказчик палатку закрыл и побежал выручать хозяина. Только скрылся из глаз, Камчатка с другими ватажниками стену палатки проломили, товар вытащили и закопали в песок неподалеку. Наутро над этим местом собственный шатер раскинули, и стал Ванька, балагуря без умолку, торговать персидским товаром. Вот же выдумщик!

Вскоре, однако, вновь, как и в случае с купцом Филатьевым, не повезло Осипову. Вот оно — «почти» из письма Ваньки в Сыскной приказ.

Не слишком ловко залез Ванька в чужой карман, был схвачен за руку и жестоко бит. Если бы не крикнул спасительное: «Слово и дело» — убили бы.

Осипова поместили в тюрьму. Грозили ему пытки — нечего попусту «Слово и дело» кричать; в лучшем случае — жестокая порка. Но расписать кнутом его спину пытошным мастерам не удалось. В те годы, как было исстари заведено, власть всячески старалась сэкономить на кандальниках, а потому кормить их поручала сердобольным родственникам. Поэтому, когда у ворот появилась девушка, назвавшаяся сестрой Ивана Осипова, никто не стал выяснять, есть ли у арестанта сестра или нет и не было вовсе. В узелке девушки лежали три калача: два румяных и мягких, третий — горелый. Один калач, что попышней, стражники взяли себе, два остальных достались Ваньке. Переломив неприглядный, он достал из него отмычку. В два счета освободившись от оков и выскочив во двор, Ванька скользнул в дверь бани, тыльная стена которой выходила на улицу. Там он скинул одежду и голышом выбрался через оконце наружу. Отбежал за угол, прикрывая срам, остановился и завопил, обращаясь к редким прохожим, что его опоили и обокрали. Отзывчив народ наш — дали какую-никакую одежонку и монетку кинули на пропитание. «А теперь иди, горемычный». Ванька упрямиться не стал — пошел себе…

Вернувшись из Нижнего в Москву, шайка избавилась от награбленного, после чего вновь принялась озоровать на улицах первопрестольной.

Мало-помалу Ванька стал тяготиться дисциплиной, которую твердой рукой насаждал в шайке бородатый вожак. Осипов попытался было отобрать у него атаманство, да неудачно. Ванька ушел под начало другого вожака, но и там был тот же «произвол»: он был обязан воровать не там, где хочется, а там, где указано. Выдумки же его далеко не всегда находили поддержку.

Тогда Ванька отправился в низовья Волги, а потом на Дон, где несколько лет «гулял» с беглыми крестьянами, собиравшимися «под руку» знаменитого атамана Михаила Зари. Между делом Осипов искал клады разбойников прежних времен, но нашел ли что — неведомо.

В 1741 году он вернулся в Москву. Аккурат в пору крутых государственных перемен. 3 декабря на российский престол взошла дочь Петра Великого Елизавета. В самом начале своего правления она заявила, что милостью своей отменяет смертную казнь. Весть эта тут же разнеслась по необъятной империи и очень обрадовала Ваньку.

Положение у него было аховое. За время его отсутствия в Москве многие подельники были арестованы и сосланы, а те, что оставались на свободе, не спешили принимать Осипова под свое «крыло». И поразмыслив, Ванька сделал то, чего никак нельзя было ожидать от «честного вора».

27 декабря 1741 года в Сыскной приказ поступило письмо, в котором Иван Осипов предлагал властям свое содействие в поимке преступников, коих развелось в городе не считано.

Глава Сыскного приказа князь Кропоткин, страшась принять опрометчивое решение, обратился по инстанции к всесильному начальнику Тайной канцелярии Степану Ивановичу Шешковскому, и тот лично начертал: «Согласен». Получив ответ из Петербурга, Кропоткин издал соответствующий указ, в котором говорилось о том, что в помощь Ваньке даются 14 солдат.

В первую же ночь по получении высочайшего дозволения было арестовано более 30 человек, в том числе известный атаман Яков Зуев и своеобразный летописец воровской Москвы беглый солдат Алексей Соловьев.

Это он, Соловьев, увидев в пытошной Ваньку, закричал:

— Каин! Предал нас…

Так у Ивана Осипова появилась позорная кличка. А ему — что с гуся вода. За два следующих года им были пойманы 109 мошенников, 37 воров, 52 укрывателя воров, 60 скупщиков краденого, 42 беглых солдата, 18 конокрадов, обнаружено два склада с ружьями. Каин знал в Москве все ходы-выходы, каждый притон, каждую ночлежку, на него «работала» целая сеть осведомителей, в том числе и первый его наставник Камчатка. Ни одно убийство в Москве в это время не оставалось нераскрытым!

Если бы Осипов и дальше действовал в том же духе, его можно было бы сравнивать с французом Видоком, бывшим каторжником, за несколько месяцев очистившим от уголовников Париж. Но дурная натура взяла свое: Каин вновь ступил на кривую дорожку. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что у этой перемены, как и у нововведений в преступный промысел, автором которых стал Ванька, были экономические, хотя и сугубо личные, причины.

Как Ванька ни старался, из московского начальства никто ему доброго слова не сказал. Но Бог с ними, с наградами и почестями, ему не платили, вот что заедало! Доходило до смешного — Каин из собственных скудных средств расплачивался со своими «тайными агентами». Что делать?

Ванька стал принимать от воров взятки — чтобы не сажал, и получать «отступные» — чтобы выпустил, если уж посадил. Он брал деньги у беглых, беспаспортных и раскольников. Продавал барышникам краденое, а затем шантажировал их этим. Каин заключил договор с атаманами, по которому они обязаны были ежемесячно выплачивать ему «дань». Открыл игорный притон и обложил «пошлиной» местных лабазников и иностранных купцов, приезжавших торговать в Москву. Кто упрямился — тем пускали «петуха». В один год в Москве сгорело около 2000 дворов! Конечно, не все они были подожжены Ванькой и его подручными, но в деревянных слободах достаточно было запылать одному зданию, чтобы выгорела вся улица.

На Каина поступали доносы — чем дальше, тем больше. И тут он сделал ловкий ход — в 1744 году подал в Сенат прошение об издании указа о том, чтобы доносы на него, как есть клеветнические и посылаемые недругами, впредь не рассматривались. И такой указ был издан!

Денег у «рэкетира» становилось все больше. Каин выстроил себе дом в Зарядье, в подвале которого, между прочим, устроил застенок для разговоров с неуступчивыми «клиентами». Он разъезжал по городу разодетый по последней моде, в собственной карете, щедро бросал милостыню, а в праздники за свой счет устраивал увеселения. Так, на масленицу, от стен Кремля к Москве-реке заливалась огромная горка, и тем смельчакам, кто отваживался съехать по ней на ногах, не шлепнувшись на мягкое место, подносился стакан водки. Надо ли говорить, что от желающих выпить на дармовщинку за Ванькино здоровье не было отбоя? Это место — направо от Васильевского спуска, еще сто лет напоминало о Каине, а потом, вслед за благоустройством территории вокруг Кремля, стало достоянием историков. Только они сейчас и знают, что была в первопрестольной такая гора — Каинова.

Обзавелся Каин и женой. Дочь отставного сержанта Арина сначала отказывалась идти под венец, и тогда Ванька рассказал в Сыскном приказе, что девка эта прекрасно знала в свое время, что он — вор, а не донесла! Арину взяли под стражу.

— Или сгниешь здесь, — сказал навестивший ее Каин, — или станешь моей женой. Выбирай!

— Согласная я, — прошептала невеста.

Кормившиеся «с рук» Осипова чиновники отпустили Арину. Сыграли свадьбу. Там Каин тоже учудил. Приказал подручным отловить несколько купцов и силком притащить к нему. Им навстречу вышла заплаканная Арина. В руках у нее было блюдо с сухим горохом. Чтобы не давиться «угощением», купцам пришлось откупаться звонкой монетой.

К 1748 году Ванька совсем распоясался, а количество разбоев, грабежей, краж в Москве так возросло, что и в Петербурге прознали. Официальная власть как-то должна была на это реагировать. Поступила она привычным образом — в город были введены войска под водительством генерал-майора Ушакова. Порядок навели быстро, а потом принялись искать «корень зла». И по всему выходило, что «корень» этот — Ванька.

Каин пытался отвести угрозу ареста и сдал несколько приспешников, среди них — Петра Камчатку. На несколько месяцев его оставили в покое, но потом Ушакова сменил присланный Елизаветой генерал-полицмейстер Татищев, который исходатайствовал в 1749 году учреждения по делу Каина особой комиссии. Как всегда бывало на Руси, разбирательство шло ни шатко ни валко. И все же в 1753 году дело передали в Сыскной приказ. Одновременно было принято решение арестовать Каина под благовидным предлогом. Без предлога нельзя — все-таки на государевой службе…

Повод нашелся быстро: Каин как раз вновь собрался жениться (Арина умерла при родах), для чего умыкнул из отчего дома 15-летнюю дочку степенного московского обывателя Тараса Зевакина. Это ему и вменили в вину.

Ваньку привели в Сыскной приказ. Однако поначалу все было не так плохо. В камере он был один. Чиновники, столько лет фактически прислуживавшие ему, не оставляли Каина своей заботой. Были у него и кушанья самые лучшие, и вино, и девок к нему приводили для ублажения плоти. Так продолжалось больше года, пока Татищев, рассвирепев, не разогнал приказных, расставив на ответственные посты выписанных из Петербурга преданных ему людей. Вот тогда с Ванькой церемониться перестали, мигом вздернули на дыбу. Пробовал он по старой памяти кричать «Слово и дело», да уж времена сменились — не помогло. Видно, срок пришел.

…Вот, почитай, и все, что мы знаем о Ваньке Каине. Кто хочет узнать больше, пусть найдет авантюрный роман беллетриста прошлого века Матвея Комарова, которого за писательское мастерство и фантазию еще Лев Толстой отмечал. Только в романе том все больше выдумки да байки. Да, помнил народ Каина, с годами превратив его чуть ли не в настоящего, земли русской, Робина Гуда. И деньги награбленные якобы бедным раздавал, и сирых да убогих жалел… Только неправда все это. Подлец он был первостатейный, предатель и двурушник. Таким и помер.