Искатель. 2004. Выпуск №8

Юрий Невзоров ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЖАНА ЛАМОНТА

Именно там, на освещенном пятачке арены, когда сотни пар глаз, женских, мужских и детских, были устремлены на нас, я понял смысл равновесия. Равновесия вселенского. Ибо если где-то материи в избытке, то в другой точке реальности существует ее дефицит. Допустим, три ноги у двуногого представителя млекопитающих являются отклонением (аномалией). Это предположение, из которого вытекает, что где-то на земном шаре есть существо (такое же, на первый взгляд, двуногое) с одной ногой. И не может быть такого, что весы, удерживающие равновесие, содрогнутся, начав движение в одну из сторон, и «треноги» заполонят землю. Никогда такого не будет. Весы всегда в напряжении. Показывают одинаковое количество. На определенное число идиотов есть ровно столько же гениев, на каждого альтруиста есть свой эгоист, на интроверта — экстраверт. Счет: ноль — ноль. Или же: миллион на миллион.

Вот он, единственный закон, которому подчиняется все сущее. И понимание его снизошло до меня в тот миг, когда я ощутил себя в перекрестье сотен пар взглядов, чего-то ждущих. А потом меня отвлек мсье Ламонт.

Жан Ламонт, цирковой артист сорока четырех лет от роду, приехал в наш город в рамках российских гастролей парижского цирка. Цирк был, на мой взгляд, так себе — обычный набор выступлений. Клоуны, которые из всего великого и могучего языка знали лишь «водка», «давай баксы, сволочь!» и «пшли вон! голова бобо»; медведи, косолапо обкатывающие давно устаревшие модели мотороллеров. Медведи вообще по-русски были — ни бум-бум. Зато они умели размахивать мохнатыми лапами, выпрашивая у зрителей конфеты. Народ же у нас жадный и злобный, а потому медведи получали вместо сладостей тухлые яйца и помидоры. Кроме того, в цирке было несколько гимнастов, редко появляющихся на арене в трезвом виде, небольшая группа жонглеров, обычно со второй и третьей попыток умудряющихся подкинуть в воздух шары, и две сильно перезрелые, как персики, певички, которые пропили свои голоса еще лет эдак пятнадцать назад. И, тем не менее, думающие, что они поют подобно сиренам и еще способны своим воем свести любого мужика с ума.

Остается рассказать о самом Жане Ламонте. Я услышал о нем пять лет тому назад. Никому не известный француз заявил на весь мир, что может перехитрить смерть. Естественно, его пригласили на телевидение в передачу, рассказывающую про всяких там шизиков: одни глотали гвозди, другие, стоя на голове, играли на саксофоне. Кое-кто нагишом лежал на битом стекле, а иные и вовсе пытались разговаривать с аквариумными рыбками. Жан Ламонт, когда подошла его очередь и невзрачного вида французский ведущий обратил на него внимание, выхватил из кармана револьвер, приставил дуло себе к виску и выстрелил. Никто ничего не понял, зрители, сидящие в зале, освистали его, а потом, когда уже ведущий проверил оружие и вытащил из барабана дымящуюся гильзу, в зале воцарилось молчание. Использованная пуля валялась на полу студии, а на виске придурковатого вида французского самоубийцы уже затягивалось маленькое отверстие. Но Ламонту все равно не поверили и потребовали повторить ритуал «стреляная в собственный череп». Он отказался — без объяснений, без мотиваций, — что подкрепило у зрителей сомнение насчет его честности. А спустя месяц он начал выходить на цирковую арену, где с помощью ассистентов пытался уничтожить себя. Например, наполнял прозрачный стеклянный куб водой, накрывал материей и с головой в него погружался. Дюжие мальчики громкими голосами отсчитывали до десяти и срывали тряпку. Десяти секунд вполне хватало иллюзионисту, чтобы мокрому, но счастливому появиться вне замкнутого пространства куба. Зрители ревели от восторга: куб есть, вода в нем тоже, а мужчина непонятным образом сумел выбраться наружу. Конечно, многие иллюзионисты проделывали подобные трюки, но в случае с Ламонтом присутствовало ощущение правдивости. Ему верили, ему сопереживали. Тем более что наручники были самыми что ни на есть настоящими, а не бутафорскими, ноги ему связывали желающие, они же затягивали над головой мешок.

Или же он влезал в охваченную огнем коробку, а потом спустя несколько минут вылезал с другого конца. Костюм дымился и тлел, в нескольких местах проглядывала обожженная плоть, но Ламонт по-голливудски улыбался: казалось, температура ему нипочем. За его фокусами начали следить независимые эксперты, но ни разу не смогли обнаружить подвох. Они создали собственную ассоциацию, зарегистрировались как общественная организация. Какое-то время спустя у них появился собственный сайт, на котором они якобы разоблачали фокусы Ламонта. Но сайты начали множиться, как грибы. Когда количество сайтов достигло сотни, простой люд понял — что он ничего не понял.

Однажды мсье Ламонт, памятуя о своем дебюте в телевизионной программе, решил повторить фокус с револьвером. На сей раз он заявил, что готов сыграть с судьбой в русскую рулетку. Для достоверности он зарядил револьвер шестью пулями, пять из которых благополучно расстрелял в пол. Эксперты проверили, что в барабане остался еще один целый патрон. Потом француз приставил дуло пистолета к виску и шесть раз нажал на спусковой крючок. Зрители услышали пять сухих щелчков и один вполне отчетливый выстрел. Ламонт упал на пол арены, но через секунду, словно русский Ванька-встанька, с улыбкой, рассекающей лицо на две неравные части, вскочил на ноги. Он мог, конечно, пустить себе в череп шесть пуль, но для зрителей хватило и одной. Что было дальше, не поддается описанию. Человеческая толпа хлынула вниз на арену, грозя смести все и всех на своем пути, растоптать иллюзиониста, разорвать его на куски в порыве благодарности и восхищения. Но мсье Ламонт под шумок успел скрыться.

Именно после русской рулетки слава нашла героя. Многие цирковые труппы готовы были заплатить огромные деньги за Жана Ламонта. Он долго молчал, а потом принял предложение одной малоизвестной труппы, которая за какие-то два года благодаря французу-самоубийце перешла в разряд мега-трупп. Заодно сделав мсье Ламонта миллионером.

И вот, наконец, российские гастроли цирка мсье Ламонта. Во время пресс-конференции, которую передавали многие телеканалы, иллюзионист заявил, что в нашем городе он проведет два самоубийства, первым из которых будет повешение. Второе — по обстоятельствам. За две недели до выступлений приехали рабочие. Они привезли специальное оборудование, что-то к чему-то подключали, что-то где-то там приворачивали и матерились с французским прононсом. Местные ходили мимо здания цирка, около которого было необыкновенное оживление, и в задумчивости качали головами. Всем интересно было посмотреть на человека, который за деньги лезет в петлю.

До представления оставалась неделя, а билетов в кассах уже не было. На черном рынке стоимость контрамарок достигала почти месячной зарплаты водителей частных такси.

До этого я долгое время провел в центральной библиотеке за газетами. Наверное, необходимо объяснить собственные действия: очень уж мне хотелось разоблачить фокусника, понять, как он умудряется обманывать зрителей. Ведь не взаправду же он режет себе горло, а потом, улыбаясь, показывает уже успевший затянуться шрам. Я прочитал множество интервью с мсье Ламонтом. В каждом он нес полнейшую ахинею о единении с космосом. Мол, надо всего лишь найти свое место под солнцем, понять, зачем ты здесь, как попал сюда и куда движешься. А потом тебе и горы станут по колено. В одной из статей он словно бы ненароком обмолвился о космическом равновесии, мол, он верит, что закон равновесия — единственный закон, которому подчиняется все в мире. Но развивать свою мысль он не захотел и мастерски перевел разговор в другое русло.

«Не обошлось здесь без дьявола, — думал я, разглядывая в одной газете фотографию Ламонта, человека с черными, глубоко посажеными глазами. — Он продал свою душу и получил взамен бессмертие. Взял и поместил в сети объявление: „Продам душу. Дорого“. А потом начал ждать. И верить, что дьявол все равно когда-нибудь прочтет его предложение».

Правда, была в моих рассуждениях одна неувязочка. Вряд ли какой-нибудь дьявол изволит даровать человеку абсолютное бессмертие. Такой дар, как бессмертие, сводит на нет возможность получения (когда-либо в будущем) души. Человек будет просто жить и жить себе, ни о чем не беспокоясь: убить его невозможно — от инфаркта миокарда не скопытится. То есть дьявол лоханется?..

Нет, дело, по-моему, было в другом. Возможно, Ламонт получил не бессмертие как таковое, а лишь способность время от времени избегать смерти. Перережет себе горло. Но не умирает. Отлежится, пройдет курс лечения и тайского массажа с грязевыми ваннами, а рана тем временем заживает. Или влезет в горящий ящик, а после этого две недели зализывает ожоги. Иными словами, получил кошачьи девять жизней. Или чуть больше.

Лена, моя жена, говорила, что подобные рассуждения — бред сивой кобылы. Не может человек обманывать природу, никому это не дано. И дьявол — сказочный персонаж, нет его на самом деле. И никогда не было. Я молчал, полагая, что время покажет…

Она улыбалась в ответ на мое молчание и натягивала одеяло до подбородка. Капельница дрожала.

— Лежи спокойно, — успокаивал я ее, — мы найдем способ поставить тебя на ноги. Я все равно что-нибудь придумаю.

Она возражала:

— На это нужны деньги. Много денег. У нас столько нет.

— Всего-то десять тысяч.

— Но не рублей же!

— Ты только не волнуйся. Я найду выход… В конце концов, по богачам пройдусь с шапкой, авось, накидают по пятерке да по десятке.

Она снова улыбалась и хрипела: опухоль в горле дала метастазы. Последнее время она не могла нормально говорить, все больше хрипела и кашляла. Я садился на край ее кровати и зажимал маленькую ладошку в своей лапе. Смогу ли я помочь ей?

Я не продавал душу Дьяволу, и мне вряд ли удастся перехитрить смерть. Иногда, заглядывая в глаза Лены, я видел, что она все понимает: ее жизнь подходит к своему поганому концу, и никуда от этого не денешься. И еще: она видела, что я знаю ее тайну, ту, которую она старается скрывать. Тогда она улыбалась. Улыбалась… А я в душе своей выл от беспомощности.

Когда мсье Ламонт появился в зале, все наши молчали. Он не ожидал такой встречи (наверное, думал, зал взорвется аплодисментами, зрители начнут кричать, свистеть), но быстро взял себя в руки и что-то забрехал по-своему. Пухлые руки раскидывает в стороны, показывает, мол, вон я какой, вам всем до меня — как до Китая на карачках. Ну, мы молчим, исподлобья так на него смотрим и ждем, когда же он в петлю полезет. Многие уже устали ждать — ведь до него нас мурыжили циркачи французские. То, знаете ли, под куполом прыгают, то со змеями меж рядов ходят. А наши, ух, как не любят рептилий и пресмыкающихся всяких.

Но, наконец, ассистенты Ламонта, здоровые мужики, больше смахивающие на спецназовцев, высыпали на арену и принялись сооружать виселицу. Установили две толстые жерди, приколотили к ним поперечную балку и затянули на ней веревку. Быстро все сделали. Француз самолично начал вязать петлю, но потом опомнился и стал искать в зале человека, который смог бы проследить за тем, честно все или нет. Лес рук, взметнувшийся над головами, показал, что народ наш не прочь близко-близко рассмотреть смерть человека. Уж наши мужики так затянут петлю, что никакому французу ее не развязать. Ламонт щурился, выискивая среди зрителей того единственного — своего, когда я встал и, невзирая на крики со всех сторон, спустился на арену. Не знаю почему, но я был уверен, что никто в зале, кроме меня, не должен этого сделать. Только я. Один на один с Ламонтом. Я — и Смерть.

Делать было нечего — он лишь кивнул и жестами попросил меня завязать петлю.

— Хорошо, — улыбнулся я, — сейчас завяжу. Никогда не выпутаешься, французик.

Я сделал петлю. Потом другой веревкой связал Ламонту руки за спиной и отошел в сторону. Ассистенты поставили иллюзиониста на маленькую табуретку, накинули петлю ему на шею и завесили самоубийцу ширмой. Но ширма висела так, что ноги Ламонта вместе с табуреткой были видны зрителям. А я краем глаза смотрел за материю, она висела сбоку от меня. Потому и видел француза полностью, с петлей на шее. Прошло минуты две. Конферансье, с трудом говорящий по-русски, сообщил, что номер мсье Ламонта не рекомендуется смотреть детям до шестнадцати лет и людям с болезнями сердца.

Зал притих. Вероятно, ощущение страха, когда существует реальная возможность заглянуть в глаза смерти, передалась людям. Какая-то дама из первого ряда всхлипнула, а мужчина, сидящий рядом с ней, начал усиленно кашлять. Кашель короткой серией выстрелов прозвучал в абсолютной тишине и затих.

И тут француз заметил мой пристальный взгляд и улыбнулся мне. А потом ассистенты выбили табуретку у него из-под ног…

Оказалось, что Ламонт говорит по-русски, но на бумаге я не стану передавать его кошмарный акцент. Мы сидели в пустом баре и медленно тянули пиво. В зале было тепло, пахло сигаретным дымом и водкой. В углу за столиком, стоящим рядом с невысокой пальмой, сидела охрана француза: три крепко сбитые мужские фигуры с недоразвитыми головками на покатых плечах. Телохранители по приказу хозяина не вмешивались в нашу беседу, они о чем-то жарко спорили и пили «пепси», а мы с профессиональным самоубийцей присматривались друг к другу.

— Разве не может человек научиться не умирать? — спрашивал он меня. — Просто взять и научиться.

— Избегать смерти, обманывать ее? Наверное, может. Но ведь это следующий уровень развития человечества… если я правильно понимаю вашу мысль.

— Понимаю вашу мысль, — повторил он мои слова и приложился к кружке. — Это как в компьютерной игре. Вы произвели ряд действий, и внезапно — подарок. Следующий уровень. А потом вы понимаете, насколько примитивна и одноплоскостна была ваша прошлая жизнь — жизнь предыдущего уровня.

— Вот именно это вы и доказываете на собственных примерах.

— Примерах? — он недоуменно посмотрел на меня, потом просиял. — Да-да, мои выступления! Но это дано не каждому.

— Почему?

— Вам не понять. Это как талант: одному он дан с рождения, а другому, сколько бы он ни бился, не научиться. Если Господь не дал вам способности к рисованию, из вас не получится художника. Вам не удастся создать шедевр: мадонну с младенцем, или сон в летнюю ночь, или черный квадрат, или…

— Почему же? Предположим, вы всей душой хотите писать картины. Идите учиться в университет. Там вам объяснят, как правильно держать кисть, по каким принципам смешиваются краски.

— Вам могут показать азы, но если вам это не дано…

— А если я сейчас возьму нож, — прервал я его, — и всажу вам в грудь? Сможете отклонить мой удар? Или вы мгновенно остановите кровь? И рана заживет…

Я специально не говорил о равновесии, хотя уже тогда кое-что заподозрил. Нет, неверно: подозрения посетили меня гораздо раньше, когда ночами я сидел в библиотеке за газетами, сравнивая разные статьи. Некоторые из них непосредственно относились к мсье Ламонту, а другие, на первый взгляд, не имели к нему никакого отношения. В одной газете писали о новом трюке великого иллюзиониста: он, дескать, на глазах нескольких тысяч зрителей был укушен полутораметровой среднеазиатской гюрзой. Очевидцы констатировали наличие на его ноге следов от укуса. По прошествии времени Ламонт почувствовал легкое недомогание, но этим все и закончилось. Он не умер; более того, следы от укуса полутораметровой гадины исчезли. В другой газете я нашел статью о смерти сотрудника французского террариума: одного укуса небольшой по размеру гадюки хватило, чтобы отправить на тот свет человека, который половину жизни провел радом со змеями. Но я бы не обратил внимания на это совпадение, если бы сотрудник террариума не оказался двоюродным дядькой иллюзиониста. Вот они — космические-весы. На одной чаше, скрестив ноги, сидит сам Жан Ламонт, миллионер, смеющийся в лицо смерти, а на другой — близкий ему человек. Умирающий так же, как суждено было умереть иллюзионисту. Не точь-в-точь, конечно, однако суть оставалась неизменной.

Подобных случаев, когда Ламонт избегал смерти, а вместо него умирал какой-нибудь родственник (дальний и не очень), я нашел несколько десятков. Газеты исправно констатировали факты, не удосуживаясь сопоставить их. Я тоже какое-то время никак не мог найти связь между ними: слишком уж невероятной была моя теория. Слишком уж циничным выглядел в ней французский иллюзионист.

Подвыпивший мсье Ламонт отказался демонстрировать мне свою неуязвимость от удара ножом и предложил прогуляться по набережной. Мы шли, пиная ногами ковер желтой опавшей листвы. За нами на порядочном расстоянии ехал черный «мерс» француза, в нем сидели его телохранители. Они зорко следили за моими действиями, но вмешиваться в наш разговор пока не спешили. Когда мы пересекали трамвайные пути, я вдруг закричал, что не верю.

— Не верю, — кричу я, зная, что мой вопль по экспрессии ничуть не уступает тому же выражению Константина Сергеевича, и оттого еще больше возбуждаясь. — Если вы такой всемогущий, уберегите меня от смерти. Или все это — фикция?

— Но мне нельзя… Вернее, я не могу.

А я уже падаю на рельсы, следя глазами за приближающимся трамваем. Лежу на мокром асфальте, положив правую руку и голову на железное полотно рельсов, и с убеждением говорю:

— Остановите трамвай в сантиметре от моего лица, мсье Ламонт! Остановите этот чертов трамвай, и тогда я уверую в вас.

— Я не Иисус, чтобы в меня верить. Я не хочу вашего поклонения. И я не буду вас спасать.

Вдруг до меня доходит вся глупость поступка, и понимание этого заставляет подниматься на ноги. Задумчиво произносить:

— Теперь вы будете говорить, что мысленно заставили меня встать с рельсов…

— Нет, я здесь ни при чем, это вы сами поднялись на ноги.

«Мерс» напряженно замирает. Бритоголовые не показываются наружу, но я даже спиной, покрытой кожей куртки, ощущаю угрозу. Они не понимают моего поступка и потому готовы к любым действиям. Но я не дам им повода показать силу, я буду умнее, гораздо умнее. Ведь не для того я пошел на сближение с Ламонтом, чтобы оказаться всего лишь побитым его охраной.

Дальше идем молча. Я вспоминаю выступление, вернее, ту его часть, когда француз боролся с веревкой. Сначала мне почудился хруст ломаемых шейных позвонков, но спустя несколько секунд я понял, что ошибся. Накрутил себя: хотел услышать хруст и убедил себя в том, что шея действительно сломалась. Как спичка, обыкновенная спичка.

Но шея выдержала, Ламонт висел и силился улыбаться.

И тут произошло нечто необъяснимое: француз вдруг сделался жидким. Нет, он не стал водой или квасом с обильной пеной вместо черных кудрей, просто его голова обрела доселе невиданную мягкость и текучесть. Словно бы все до единой косточки черепа исчезли и желеобразная масса мышц, костей, мозговой ткани и кожи медленно начала стекать вниз — сквозь петлю. Когда голова преодолела узел и Ламонт встал на ноги, его череп вновь обрел твердость. Такая метаморфоза заставила меня протереть глаза — похоже на то, что зрение меня подвело. Впервые в жизни.

Ширма упала к ногам поднявшего в приветственном жесте руки, улыбающегося иллюзиониста. Или колдуна?.. Шквал аплодисментов был настоящим взрывом, в котором утонули мои жиденькие хлопки.

…остановились возле моего дома. Я посмотрел ему в глаза:

— Почему вы согласились выпить со мной пива, почему не приказали своим мордоворотам выгнать взашей наглого типа из гримерки? Вы же не поверили, будто я хороший гид и с радостью покажу вам достопримечательности. Вы ведь чувствовали, что я не собирался водить вас по городу…

Он пожал плечами:

— Там на арене я увидел ваши глаза. Это было что-то! Я не могу передать словами… Так колдун чувствует, что нашел своего ученика, так отец понимает, что маленькое сморщенное тельце — его ребенок. Я называю подобное озарением.

— Вы хотите поделиться со мной своим талантом?

— Мне нечем делиться. Я не знаю, как я это делаю. Я просто умею жить. Даже после смерти.

— Но при чем здесь тогда «колдун с учеником»?

— Не знаю, право, не знаю… Мне кажется, вы поймете меня, поймете, что творится у меня в душе.

— Все не так просто, как вы говорите. Во всей этой истории есть что-то, что я не могу до конца осознать… Сам процесс. Как вы делаете свои фокусы?

— Если б я знал. Трансформация тела, наверное.

— Нет, я не о том. Почему — вы, а не дядя Вася из пятнадцатой квартиры, или мистер Кресс, или фрау Болен? Или еще кто-нибудь.

Он пожал плечами, а я предложил зайти ко мне на «чашечку» водки с закусью в виде хлебного мякиша, макаемого в масло из-под консервированного лосося, и он не смог отказаться. Почему — не знаю. Время было позднее, ему, наверное, ужасно хотелось спать, но, несмотря ни на что, он зашел ко мне. Охрана расположилась у подъезда, а мы с Ламонтом накрыли стол и сели за водку. После третьей рюмки, пока еще спиртное не успело сделать свое грязное дело, я решил выложить ему все.

— Вы должны знать про равновесие.

— Кое-что, — произнес француз, потом поправился. — Хотя, смотря о каком равновесии идет речь.

— Я читал одно из ваших интервью, в нем вы обмолвились о космическом равновесии. Везде свой порядок, действия, поступки уравновешиваются и тому подобное. А потом я начал замечать странности, на которые раньше не обращал внимания. Странности, напрямую связанные с вами, а точнее, с вашими выступлениями. Допустим, вы топитесь в стеклянном кубе, но как ни в чем не бывало остаетесь живы, а где-то на окраине Парижа с вашим внучатым племянником происходит несчастный случай. После шикарной вечеринки он захлебывается в собственной рвоте. И все бы ничего, если бы не совпадение по времени. Два этих происшествия случаются одновременно. Так же с таблетками. Вы выпиваете несколько пачек, но оттого лишь закатываете глаза и ухмыляетесь в камеры. А бывший муж вашей сестры — он травится выхлопными газами в собственном авто. А отравиться должны были вы…

— Остановитесь, — произнес француз пьяным, а потому немного надтреснутым голосом, — теперь я понимаю, почему согласился пойти с вами. Вы — дьявол. Это вы даровали мне мое проклятие, а теперь пришли требовать расчета.

— Никакой я не дьявол. Просто мне надо понять…

— Не делайте мне больно, не вспоминайте о моем проклятии.

— Бог мой, — воскликнул я, — до меня только что дошло: ваши родственники, наверное, как огня боятся ваших выступлений. И, верно, один из них перестал бояться несколько часов назад — в тот самый момент, когда вы боролись с петлей.

— Нет, теперь я умею обходить этот закон. Ритуальное убийство животных. В момент моего выступления в подсобном помещении один из ассистентов вспорол горло сиамской кошке. И это позволило мне в очередной раз обмануть смерть. Но здесь главное — не ошибиться. Горло, только горло!

— Значит, вам все же удалось сдвинуть весы в сторону.

— Да, и я пытаюсь научиться управлять ими. Хотя сам механизм остается неизменен: ради моих полотен кто-то должен умереть.

— Полотен? Вы имеете в виду картины? Краски?

Он только мельком взглянул на меня, но мне удалось ухватить его взгляд, взгляд совершенно сумасшедшего человека, который ради искусства, совершенства или чего-то еще готов жертвовать чужими жизнями. И тут я вспомнил его слова о картинах. Правильно: он пишет полотна, инструментом является собственное тело. И еще — дар, дар не человечий, но дьявольский, заставляющий тело размякать, а душу черстветь и покрываться жесткой коркой отстраненности.

— Вы ничего не понимаете, — вдруг в искреннем волнении зашипел француз. Его акцент усилился, он начал путать слова, а так как мы оба были изрядно пьяны, я с большим трудом улавливал смысл его слов. — Вам не дано почувствовать всесилие — когда Господь дарует человеку способности, коих нет ни у кого из смертных. Я — полуангел. Не смейтесь, пожалуйста, я не комик, я — почти ангел. А когда-то я был простой глиной… помните о глине Господа Бога? Это меня он вылепил из бесформенного куска глины.

— У каждого дара есть оборотная сторона.

— Разве смерть как явление — это так страшно?

— Смерть?

— Обыкновенная смерть, когда человек превращается в смердящий труп с впавшими небритыми щеками и серой кожей под мышками. Разве это так страшно?

— Ваша душа огрубела.

— Я — человек искусства, и не надо примерять ко мне моральные принципы простого сброда. Я — само искусство.

Я схватил его за лацканы пиджака.

Я тряс француза, шипя ему прямо в лицо:

— Какое, к едреной матери, «искусство»?! Вы — мясник, вы — заурядный мясник.

И внезапно произошло то, чего я никак не ожидал: Мамонт заплакал, повиснув у меня на руках.

— Я — скотина, — плакал мужчина, чуть ли не сопли вытирая о мой пиджак. — И что мне делать? Что делать скотине?

— Подохнуть. Раз и навсегда.

— Но я не могу. Ни-ког-да! Меня невозможно убить.

И, веруя в то, что дьявольский дар Ламонта можно (вот именно: можно!) использовать во благо, повернув его вспять, я надвинулся на него. Создать те же самые весы, но обратные, на одном конце которых будет все тот же Ламонт, а на другом — моя Лена. И посередине я. Как центр равновесия, человек, творящий не зло, но добро…

Хотя и «зло», и «добро» — понятия относительные. Именно так охарактеризовал бы их сам Ламонт, он сказал бы, мол, думая, что творишь добро, можно ошибаться. Ведь даже для волка гибель овцы — в какой-то мере благо…

Ламонт мог сказать именно так, посеяв в моей душе сомнения. Поэтому ни о чем спрашивать его я не стал.

Он умирал долго и мучительно.

Я сдавил его горло (горло, а не ножом в сердце или вилкой в глаз — в том была своя логика. Весы должны были качнуться и выровнять равновесие), а он, пытаясь трансформироваться, желеобразной массой вытекал сквозь мои пальцы. Боролся со всем сумасшедшим упорством, на которое был способен. Но я всякий раз вновь ловил его шею своими клешнями и сжимал, сжимал…

…я сидел и, тяжело дыша, смотрел на тело мсье Ламонта. Оно съежилось. Лежало на полу возле моей табуретки. Картина. Полотно…

Но получилось ли у меня? Получилось ли так, как должно было получиться? Или я был не прав: выдумал какую-то невероятную теорию про равновесие, про возможность обманывать природу?

А потом позвонил лечащий врач Лены: ей стало лучше. Опухоль на горле исчезла. Совершенно исчезла, словно ее никогда и не было…

…сидел рядом с трупом французского иллюзиониста, зная, что во дворе дежурят его широкоплечие гориллы, и совершенно дурацким голосом спрашивал и спрашивал у прерывисто гудящей трубки, а была ли опухоль вообще? Была ли она? Была…