Искатель. 2009. Выпуск №11

Василий Щепетнев
ДЕЛО О ЗАМОСКВОРЕЦКОМ УПЫРЕ

Арехин поднялся по ступеням особнячка, толкнул дверь. Тяжелая, на тугой пружине. Прежде ее швейцар открывал, предупредительно, вежливо, аккуратно, но теперь швейцаров нет. Нужно на карту взглянуть, осталась ли Швейцария…

Караульный спал, сидя за канцелярским столом. Устал, видно. День выдался тяжелым, смена не пришла или… Конечно!

Он обошел спящего, глянул за тумбу стола. «Зазеркалье», идеальное средство для чистки всех видов стеклянных поверхностей, «Сауленков и сын», поставщик императорского двора. Восьмиунциевый флакон был пуст, лишь на донышке осталось несколько капель синей жидкости.

Будить спящего Арехин и не думал. Ни к чему.

По мраморной лестнице он поднялся в бельэтаж. Ковровую дорожку давно убрали, путь указывала дорожка другая, натоптанная. Осень, слякоть, грязь, калоши никто внизу не оставляет, даже те, у кого они еще есть. Вот и следят.

На дверях мелом были нарисованы цифры. Наибольшим успехом, судя по грязи, пользовалась цифра три, но Арехин ее миновал, миновал и пятерку, остановившись у семерки.

За дверью разговаривали, но негромко, спокойно. Не прислушаться, так и не разобрать, о чем.

Он постоял минуту, другую, потом без стука вошел.

Вошел и замер на пороге. Заходящее солнце било в широкое окно прямой наводкой. В окно, в лицо, в глаза. Хорошо, оно неяркое, солнце.

Подавив желание отвернуться, Арехин моргнул несколько раз, привыкая, и только затем снял шляпу. Оглянулся, заметил вешалку и пристроил шляпу на крюк.

— Тебе чего? — голос добродушный, даже приветливый. — Заявление принес? Оставь в третьем кабинете у секретаря. Только его сейчас нет, секретаря, потому завтра с утра пораньше приходи.

— Заявление? — Арехин огляделся. Комната невелика, окно одно, правда, большое. Шторы, занавески отсутствуют. Мебели — двухтумбовый стол, два стула и диван. За столом сидел один, на диване — двое. В углу — буржуйка трубою в камин, меж буржуйкой и диваном — ведро для золы, в уголке — дрова, настоящие, из поленьев, а не мебели. И запах, едковатый запах жидкости для чистки стекла. И здесь «Зазеркалье».

— Заявление? — переспросил он, выигрывая время. Человек за столом, похоже, главный. Дело не в одежде, одежда — пустяки, френч, хоть и новый, но мятый, засаленный, со следами трапез последних дней; выдавали и поза — небрежно-хозяйская, и лицо. Лицо человека лет тридцати — тридцати двух, видевшего виды, но себя не потерявшего, а скорее, нашедшего. И теперь — не укулупнешь! Брит наголо, глаза черные, уши оттопыренные. Характер!

На диване сидели тоже люди непростые. Первый, молодой, двадцать два — двадцать три года, в куртке, явно переделанной из хорошего пальто, в диагоналевых брюках и хромовых сапогах со следами шпор. Худой, остроносый, и зрачки — узкие, как игла гиподермального шприца. Морфий, кокаин? Судя по насморку, последнее. Второй еще моложе, лет восемнадцать. Вязаная кофта, красные революционные галифе и стоптанные сапоги. Лицо же простодушное, даже блаженное. Путешествует. В зазеркалье и обратно. Итак, Бритый, Куртка и Кофта. Куртка и Кофта на офицерских ремнях носят деревянные кобуры от «маузеров». Судя по всему, не пустые.

— Какое заявление?

Коротенькой паузы как раз хватило на осмотр кабинета и людей. Практика и тренировка.

— Обыкновенное. Тебя ограбили, что ль?

— Бог миловал.

— Из семьи кого убили?

— В последнее время — нет.

— Тогда за каким чертом ты сюда приперся? — Голос, вопреки словам, стал еще добродушнее. — Если с доносом, так смотря каким. Политику в чека неси. А у нас — московский уголовный сыск.

— Уголовный сыск мне и нужен, — заверил Арехин.

— Не ограбили, не убили, а уголовный сыск все-таки нужен, — задумчиво протянул хозяин кабинета.

— В жизни все бывает, — любезно ответил Арехин. — Вы — товарищ Оболикшто?

— Кому товарищ, а кому и гражданин. — Оболикшто откровенно разглядывал Арехина. Разглядывал, впрочем, беспорядочно. На лицо посмотрит, на лакированные туфли, на прическу, на правое плечо, на выглаженные брюки, опять на лицо, на левое плечо, опять на туфли, на шляпу на вешалке. В этой системе есть безумие.

Ладно, если привык смотреть так — пусть смотрит. Одежда в порядке, прическа тоже, выбрит превосходно, не далее как три часа назад, ногти подстрижены коротко, правда, без маникюра. Как-нибудь переживут отсутствие холи ногтей, тем более в наше время.

— Удивляюсь я, — сказал Оболикшто, закончив осмотр.

— Чему, позвольте полюбопытствовать?

— Как ты таким франтом по улицам ходишь — и живой. Даже не ограбили ни разу. К нам вот дошел целеньким.

— К вам я как раз не дошел. Доехал.

— Ну, разве доехал…

— А в Москве я и вовсе два дня.

— И два дня для такого пальто слишком много, — уверил Оболикшто.

— Возможно, — не стал спорить Арехин.

— А ты напиши заявление наперед, — раздался голос с дивана. Арехин не повернул головы, но заметил: встрял в разговор Куртка. — Пойдешь домой, тут тебя и ограбят. Или даже убьют. Второй раз идти сюда придется. Так что бери карандашик и пиши — я, гражданин такой-то, проживающий там-то… — Видно было, что и Куртке разговор доставлял удовольствие. — И бумажку под дверь третьей комнаты.

— Бумажка у меня уже есть. Только ее не под дверь, а лично в руки товарищу Оболикшто вручить нужно. Или, если угодно, гражданину Оболикшто.

Арехин медленно вытащил из внутреннего кармана пальто узкий белый конверт, подошел к столу и протянул Оболикшто.

— Это что?

— А вы откройте, — посоветовал Арехин.

— Какие мы таинственные, — теряя теплоту голоса, протянул Оболикшто.

Толстыми пальцами он раскрыл незапечатанный конверт, достал бумагу, столь же белую, как и конверт. Белоснежную. И скоро, очень скоро найти такую бумагу будет столь же легко, как и прошлогодний снег.

— На такой бумаге хорошо барышням письма писать, — бормотал Оболикшто.

— И не только барышням, — теперь уже Арехин подпустил добродушия и даже ласковости.

Оболикшто отвечать не стал. Читал он медленно, шевеля губами. Однако пальцем по строчкам не водит, спасибо и на том.

Дойдя до конца, Оболикшто начал читать заново. Лицо его раскраснелось — то ли от алеющего солнца, то ли по иной причине.

Наконец он оторвал взгляд от бумаги, кашлянул, прочищая горло, потом еще и еще.

— Значит, вас прислали сюда служить? — наконец выговорил он.

— Точно так.

— Следователем по особо важным делам?

— Точно так.

— Наделенным чрезвычайными полномочиями?

Третий раз точнотакать Арехин не стал. Кончились точно-таки.

— Вот, — оторвавшись от бумаги, обратился Оболикшто к дивану. — Направили к нам товарища Арехина. Лично товарищ Дзержинский и направил.

Куртка только качнул головой, а Кофта, вынырнув из зазеркалья, широко улыбнулся:

— Смотри, тезка! Я тоже Орехин.

— Я Арехин. Александр Александрович Арехин. Первая буква — аз.

— Аз так аз. Хорошая буква. А я — Сашка Орехин.

Арехин вежливо наклонил голову. Со знакомством, значит.

Куртка молчал, представляться не спешил. Смотрел нерадостно. Потом плюнул в ведро с золой, почти попал.

— А сами вы из каких будете, товарищ Арехин? — тщательно выговаривая слово «товарищ» и налегая на «а» в фамилии, наконец сказал он.

— Догадаться не сложно, — усмехнулся Александр Александрович.

— Мне знать нужно, — со значением проговорил Куртка. — Знать, с кем под буржуйскую пулю пойду.

— Если нужно, то поработайте. Вы же в уголовном сыске.

— Языком работать всякий горазд… — сказал в никуда Куртка.

Арехин чуть склонил голову набок, рассматривая Куртку, потом неторопливо начал:

— Вы, я вижу, родились в семье священника. Но с отцом, разумеется, давно порвали. Еще до революции. Классе в пятом гимназии.

— В четвертом, — поправил Куртка.

— Хорошо, в четвертом. Отринули веру, стали эсером.

— Левым эсером, — опять поправил Куртка.

— Да, конечно. Весной восемнадцатого от эсеров ушли, к большевикам пришли. Воевали с белогвардейцами, контужены. Сейчас — один из лучших оперативников МУСа.

— Верно, — хлопнул себя по коленям Орехин. — Верно, черт побери. В самую точку, тезка Аз.

— Теперь я знаю, — насмешливо сказал Куртка. — Вы — Шерлок Холмс.

— Нет, конечно, нет. Шерлок Холмс сейчас непременно бы выложил, каким путем он узнал всю подноготную о товарище в куртке. Я же умолчу.

— Хорошо, хорошо, пусть так. Но все же, чем вы занимались прежде, товарищ? — Оболикшто окончательно решил заменить сердечное «ты» бездушным «вы».

— Окончил Императорское правоведческое училище. Служил в санитарном отряде на Галицийском фронте. Ранен, контужен. После революции работал по заданию партии.

— Какой? — спросил Куртка.

— Где? — одновременно спросил тезка О.

— Партии большевиков. Куда посылали, там и работал.

— Понятно, — протянул Оболикшто. — Хорошо, спрошу по-другому: опыт работы в уголовном сыске есть?

— Небольшой. Когда учился, доводилось помогать Владимиру Ивановичу.

— Какому такому Владимиру Ивановичу?

— Яценко. Следователю.

— Не знаю такого… — сказал Оболикшто. Пожалуй, поспешно сказал.

— Он по уголовным делам специалист, не по политическим.

— По уголовным, что ж, по уголовным люди бывали и неплохие. Он как, послужить новой власти не хочет?

— Владимир Иванович Яценко пропал без вести, — сухо сказал Арехин.

— Бывает, бывает. Зато ты… вы то есть, теперь здесь. С людьми у нас сложно. Иной начитается книжечек про Ната Пинкертона и летит к нам, приключений ищет. А у нас — служба. Попробовал бы Пинкертон… — но продолжать не стал, только рукой махнул. Махнул и задел стакан, хорошо, подхватить успел.

— Мы тут немножечко… С устатку… Вы как?

— Я не устал, — отказался Арехин.

— Брезгаешь? — с дивана сказал Куртка. — К шампанскому привык?

— Я вижу, у вас тут партизанщина… — протянул Арехин.

— Изредка случается, — согласился Оболикшто. — Когда особо тяжелый день.

— Тяжелый день?

— Я ж говорю, Пинкертону такое и в кошмаре не снилось. Бандитизм небывалый. Да что говорить, завтра сами увидите.

— Завтра?

— Ну, сегодня день, можно сказать, на исходе, опять же секретарши нет. Потому всякую бюрократию отложим до завтра. Времена такие — без бюрократии нельзя. Зачислить на службу, паек, жалованье. Паек наш не чекистский, но прожить можно. Потом насчет обмундирования. Его, как такового, нет, но кое-чем из самого необходимого пособить можем. Хотя, возможно, вы в одежде не нуждаетесь?

— Не нуждаюсь, — согласился Арехин. — Во всяком случае, сейчас.

— Хотя… — Оболикшто с сомнением осмотрел пальто Арехина, сшитое, правда, еще в 1917 году, но у лучшего парижского портного и из лучшей английской материи, и, что еще главнее, практически не ношеное. Кашемировый шарф и лакированные туфли с блестящими шотландскими калошами добавили сомнения. — Нам ведь по чердакам шуровать приходится, по подвалам.

— В канализацию спускаться, — добавил Куртка, — по дерьму ходить.

— Как-нибудь, — ответил Арехин. — У меня есть полевая форма.

— Офицерская? — ехидно спросил Куртка.

— Разумеется.

— Ничего, главное, чтобы без золотых погон, — примирительно сказал Оболикшто.

Арехин не стал говорить, что полевая форма и золотые погоны несовместны. Зачем? Просто учел: товарищ Оболикшто в отечественную на фронте не был. А что Куртка и Кофта молчат — может, из солидарности. Или просто до конца из зазеркалья не выбрались.

— А вот оружие товарищу Арехину нужно прямо сейчас. Домой спокойнее идти будет.

— Оружие у меня тоже есть, — успокоил Арехин.

— Тогда носите его при себе.

— При себе и ношу, — но показывать не стал.

Куртка опять усмехнулся. Похоже, считает, что лучше «маузера» оружия не бывает.

— Ну-ну, — только и сказал Оболикшто, не видя характерных бугров под пальто. Если и носит, то «браунинг», дамскую игрушку, мухобой.

Тишина, что на мгновение заполнила здание, оказалась зыбкой. Хлопнула дверь, частые шаги зазвучали громче и громче, и вот уже дверь распахнута с нарочитой драматичностью, открыть ее можно куда скромнее.

Солнце скрылось за крышею особнячка, но закатная сторона небосклона все еще пылала, и потому прибывший немного походил на оперного Мефистофеля — адский огнь на челе и во взоре, и все к тому прилагающееся.

— Еще одна, — только и сказал вошедший. Если убрать красные лучи — обыватель как обыватель. Хорошо поношенная одежда, стоптанные ботинки, умеренная худоба.

— Где? — подобрался Оболикшто.

— В доме купца Красникова, в квартире, что в пятом этаже.

— Когда нашли? Кто?

— Да только сейчас. Сестра ее пришла навестить — тут и увидела. Позвали меня. Я, как узнал, сразу догадался — к вам бежать нужно.

— Дворник…

— Дворника оставил около комнаты.

— Тогда — Лютов со мной, Орехин — за старшего.

— Позвольте, вы забыли обо мне, — напомнил Арехин.

— Считайте, что вам повезло, сегодня вы еще не служите у нас.

— Служу, служу, — тихо, но убедительно ответил Арехин.

— Ну, если служите… — Из-за стола Оболикшто встал быстро, перепоясался кожаным ремнем, грубым, солдатским, но тоже с обязательным маузером, надел кожаную шоферскую фуражку.

Спустились они быстро, впереди спешил неизвестный (неизвестным он был только для Арехина, но ни Оболикшто, ни Лютов не сочли нужным представить человека: то ли некогда, то ли человек маленький, то ли маленький Арехин).

Они пересекли двор с захламленным, недействующим фонтанарием и перевернутыми скамьями, прошли через полуприкрытые ворота и вышли в Мальков переулок. Переулок был впору иной улице, все-таки Москва, а не, к примеру, Симбирск, только загаженный так, что и в Симбирске не встретишь.

Теперь-то, поди, встретишь.

Зато в переулке стоял «Паккард», блестящий, чистый, большой и закрытый, с новыми шинами «Данлоп» и шофером в кожанке, очках-консервах, с маузером на ремне, а помимо маузера — еще две бомбы самого зловещего вида, не подступишься. Настоящий революционный шофер, настоящий революционный автомобиль.

Только к МУСу ни шофер, ни «Паккард» отношения никакого не имели.

— Да, хороша Маша, да не наша, — вздохнул Оболикшто даже не мечтательно.

Но Арехин распахнул заднюю дверь, залез, сел и поманил остальных.

— Неужели… Неужели это ваше авто? — устроясь, а более успокоясь, спросил Оболикшто.

— Нет. Одолжил на время, — без подробностей ответил Арехин. — К дому купца Красникова, — сказал он в переговорную трубку, нисколько не сомневаясь, что шоферу адрес известен.

Лютов присел на откидном кресле напротив, не решаясь стеснить Арехина и Оболикшто, хотя места хватало. На другом откидном примостился и неизвестный.

«Паккард» тронулся аккуратно, едва заметно, но спустя несколько мгновений никакой лихач на «душках» не угнался бы за ним. Техника!

— Тут вот в чем дело, товарищ Арехин, — Оболикшто приободрился и дал понять, что его нисколько не подавляет великолепие «Паккарда». — Бандитизм сейчас, конечно, большой. Большой, но в общем-то понятный. Классовая ненависть, нехватки, мало ли что. И убить могут запросто ради сапог, часов, куска хлеба даже. Квартиры грабят, случается. Иногда с озорством.

Но в последнее время кто-то совсем с цепи сорвался. Не просто убьет, а непонятно. Все в квартире на месте, ничего не взято, даже то, что на виду; и что спрятано, тоже цело — золото, мануфактура, да мало ли какого добра у людей осталось. Только в убитом — или убитой, он не выбирает, — крови в теле почти не остается. И обязательно головы нет. Аккуратно так отрезана, силы убийца невероятной и инструмент имеет острейший, вроде глотины, не иначе.

— Глотины?

— Нуда, что французских буржуев глотала, королей всяких, принцесс, графьев. Острая, саморубная. Чик — и граф без головы. Понятная для народа агитация. Только глотина большая была, с комод, и высокая, а здесь — маленькое. Может, сабелька острейшая. Потому как опрашивали людей — никто ничего необычного не видел.

«Паккард» остановился у большого шестиэтажного дома.

— Он самый, — сказал неизвестный.

Неспешно они вылезли из автомобиля. Не столько езда понравилась, хотя и это тоже, сколько не хотелось возвращаться в обычный мир. Мир, где на пятом этаже дома купца Красинкова лежит обезглавленный труп.

Неизвестный уверенно провел их мимо заколоченного парадного к черному ходу. По тому, как смотрели жильцы, стало очевидно: неизвестный Арехину им, жильцам, был очень известен и пользовался уважением и даже какой-то властью. Предкомдомоуправ, не меньше.

Подъемная машина, разумеется, не работала. Вернее, работала, но памятником минувшим дням.

Лестница, на удивление, оказалась незагаженной, видно, убирали. Алехин в довольно густой тьме разглядел бумажку-график. Почти турнирная таблица.

Сходство заставило улыбнуться, не очень, впрочем, весело. Мало было веселья в кухонных запахах, в худых котах, опасливо глядящих из углов, в доносившейся невесть откуда визгливой брани, которую новые вселенцы-насельники считают обыкновенным, даже приятельским разговором.

Зато не стреляют.

Поднявшись, постояли — собраться с мыслями, отдышаться, прислушаться. Было чуть спокойнее, нежели внизу, но где-то еще выше надрывно орал ребенок, его злобно баюкала мать, слышался детский топот…

— Большой дом. Тысяча душ. Прежде, конечно, меньше, много меньше, но теперь… — Неизвестный обращался к Арехину: раз у Арехина автомобиль, то он — человек непростой. Может, даже не меньше товарища Оболикшто. Может, даже и больше товарища Оболикшто. Товарищ Оболикшто пешком ходит, редко-редко на казенном извозчике.

— Откуда же взялась эта тысяча душ?

— Уплотняемся, — жалко, но с потугой на бодрость, улыбнулся неизвестный и, спохватившись, добавил: — Я Петрушенко, Никанор Петрушенко, председатель комитета управления домового товарищества. А жиличка та, что убитая, Лизавета Смолянская, учительница… Вернее, была учительницей. Хотя по виду и по всему буржуазного происхождения, из бывших. — Тут он опять засомневался, потому что Арехин на пролетария никак не тянул, но и бывшим назвать его никак невозможно. Какой же он бывший? Самый настоящий.

Они прошли в коридор, обычный коридор пятого этажа, захламленный весьма умеренно.

— До пятого этажа уплотнение еще толком и не добралось, — объяснил Петрушенко.

Чуть дальше, у третьей двери, сидел на стуле человек, в котором любой москвич, даже не Шерлок Холмс, легко распознал бы дворника. Еще дальше, на двух табуретах, сидели вместе (не рядом, а именно вместе) женщина лет двадцати пяти и молодой человек чеховского вида. Эти точно из бывших.

— Никто, значит, не входил и никто… это самое… не выходил! — доложил дворник.

— А кто, любезнейший, мог из комнаты выйти? — поинтересовался Арехин.

Дворник смешался, закашлялся.

— Никто, понятно, раз Елизавета Викторовна мертвая, — наконец ответил он.

— Ну, никто, значит, никто, — примирительно ответил Арехин и, не дожидаясь советов, указаний и прочих распоряжений товарища Оболикшто, прикоснулся к двери.

— Она была открыта? — спросил он дворника.

Ответила женщина с табуретки. Вопреки ожиданиям, она не плакала, не рыдала, голос звучал спокойно, даже излишне сухо:

— Дверь была плотно прикрыта, однако на ключ или засов не заперта. Я чуть посильнее налегла — и зашла.

— Запиши…

— И увидела Лизавету. Она… Она лежала рядом с креслом у окна. Я сразу вышла и позвала людей.,

— Закричали?

— Просто громко позвала.

— И?

— Выглянули люди. Сбегали за дворником.

— В комнату вашей сестры никто после вас не заходил?

Она на мгновение задумалась, потом сказала уверенно:

— Заходил. Вот этот человек, — она указала на Петрушенко.

— Ну да, да, конечно, — пробормотал предкомдомоуправ. — Как же иначе? Убедиться и прочее…

— А еще кто-нибудь?

— Больше никто, — твердо ответила женщина.

Лютов-Куртка, не вмешиваясь в разговор, попросту хотел оттолкнуть Арехина да и войти, но Арехин не отстранился, и потому толчок Лютова пропал зря.

— Не торопитесь, — только и сказал Арехин, но сказал так, что предкомдомоуправ уверился: в отделении МУСа грядут перемены.

— У нас, быть может, будут вопросы. Пожалуйста, подождите нас здесь. — И Арехин открыл дверь. Постоял на пороге, никого не пропуская, потом шагнул внутрь. Лютов за порог не переступал (вообще-то от рождения он был Лютиковым, это Арехин знал наверное), Оболикшто вообще не торопился. Пусть новый сотрудник показывает себя во всей красе…

Наконец Арехин вернулся к порогу.

— Доктора вызывали? — обратился он к Петрушенко.

— Нет. Мы подумали, зачем доктор, раз головы нет. Да у нас и доктора-то никакого в доме нет. Жили раньше, но…

— А поблизости? В соседних домах?

— В соседних уцелели. Доктор Бурмачев, например.

— Значит, зовите доктора Бурмачева. — Арехин присел на корточки, разглядывая замок.

— Только он того… по женским болезням…

— За неимением гербовой… К тому же у нас как раз женщина. Собачек сыскных, конечно, нет? — обратился он к Оболикшто.

Тот лишь криво усмехнулся.

— А экспертов? Дактилоскопистов, фотографов, баллистиков?

Усмешка стала еще кривее.

— Жаль. А ведь если поискать, то не в соседнем доме, так на соседней улице кого-нибудь найти можно было б…

— Это вряд ли. Если кто из той сволочи уцелел в семнадцатом, давно уже на юге, в Крыму, — сердито сказал Лютов.

— И это может быть. Зато этой сволочи развелось препорядочно.

— Какую такую сволочь вы имеете в виду, гражданин Арехин?

— Например, ту, которая убивает несчастных женщин. А вы, гражданин Лютов?

Тот пробурчал что-то невразумительно-матерное. — вы, любезнейший, посторонних людей видели? — обратился Арехин к дворнику.

— Не могу знать, — угрюмо ответил тот. — Прежде я каждого жильца знал в лицо, да что в лицо, всю подноготную знал. И знакомых знал. А теперь налезло народишку… — он махнул рукой. — Из старых знакомых к барышне заходили сестра вот ее, Надежда Викторовна, да ейный провожатый.

— Дмитрий Пеев, — привстал с табуретки молодой человек.

— Потом этот… студент… — Дворник почесал затылок, то ли вспоминая имя студента, то ли по привычке маленького человека выглядеть глупым.

— Матвей Доронин, — подсказала женщина.

— Точно, точно, он, — слегка ожил дворник, — ну, и крестный ее.

— Да, крестный ее любит… любил, — поправилась женщина.

— Да. А незнакомые… Ко многим ходят. Барахольщики — купить, продать, обменять. Или кто с оказией письмо передать, посылочку… Ходят постоянно, не углядишь. Хорошо, если не навалят на лестнице…

— И к Елизавете Викторовне ходили?

— Ходили, ходили, — встряла в разговор жиличка из комнаты напротив. — Из деревни приезжали, пшена привозили. Она мне по-соседски стакан отсыпала.

— Кто приезжал?

— Да старик. Ничего, бодрый, опрятный…

— Это крестный наш, Лука Егорович Смоляков, — сказала Надежда Викторовна.

— Может, и так, может, и так, что видела, то и сказала, мне от власти скрывать нечего. — И жиличка скрылась за дверью.

— Теперь посмотреть можно? — нарочито смиренно спросил Оболикшто.

— Можно, — отчего-то вздохнул Арехин.

Оболикшто и вплотную к нему Лютов прошли в комнату.

Пахло особо, раздражающе. Пахло кровью.

На полу между круглым ореховым столом и узкой кроватью лежало тело. Тело без головы. Одетое в темно-коричневое глухое платье, чулки, башмаки, все в пристойном порядке, руки скрещены на груди.

В общем, будь голова на месте, место выглядело бы куда спокойнее.

Но головы не было.

— Приглядитесь: инструмент убийцы невероятно остер и прочен, а сам убийца — силен. — Оболикшто сел на корточки. — Срезано — одним махом. Глотина.

— Да, похоже на работу гильотины, но гильотина — аппарат, как вы заметили, достаточно громоздкий и тяжелый.

— Еще и другое непонятно, — сказал Оболикшто. — В человеке крови много. А тут натекло — с полстаканчика. Остальная-то где?

— Я и сам гадаю. Возможно, ее с собою унес убийца.

— Унес?

— Ну да. Отделил голову над тазом, потом из таза слил ее в ведро, в ведро же и голову положил, прикрыл крышкою, да и понес. Мол, обычное поганое ведро с нечистотами. Никто и приглядываться не станет.

Он зашел на кухоньку. Таз там был, медный, большой.

— А вода в кране?

Странно, но и вода в кране была тоже.

— Следовательно, из таза кровь он мог смыть.

Помойное ведро стояло на месте.

Арехин выглянул в коридор.

— Надежда Викторовна, вы, часом, не знаете, сколько ведер было у вашей сестры?

— Что? — не поняла вопрос женщина.

Арехин повторил.

— Она, как, впрочем, и я, хозяйством особенно не занималась. До революции не было необходимости, а после — нечем, собственно, и заниматься. Ведер у нее было два. Одно черное, другое — эмалированное, с цветочками. Она в него крупу, что крестный привез, высыпала. Высыпала, крышкой накрыла, да еще и чугунный бюстик Ломоносова сверху поставила — чтобы мыши или крысы не добрались. Он тяжелый, бюстик, на полпуда.

Бюстик Арехин нашел в углу. Крупу в мешочке — на нижней полке книжного шкафа. А эмалированное ведро в цветочках вместе с крышкой исчезло.

— Да уж… Вы, Александр Александрович, будто присутствовали при убийстве.

— Что присутствовали, они же и убили-с, — вставил Лютов.

— Вы, кажется, что-то сказали? — повернулся к нему Арехин.

— Пошутил. Я, знаете, шучу часто и в неподходящее время. А в подходящее — не шучу. Это от нервов.

— Бывает, бывает, — оглядывая комнату в последний раз, пробормотал Арехин. Ключ в замке, беспорядка, можно сказать, никакого, кроме безголового трупа.

— Да, еще. — он опять выглянул в коридор. — У вашей сестры были дорогие вещи? Золото, драгоценности?

— Не было ничего. Мы с сестрой еще в шестнадцатом году решили, что будем жить самостоятельно, только своим трудом. Если откровенно, и неоткуда было нам ждать сундуков золота.

Отец обходился жалованьем, служил честно, состояния не нажил. Матушка… Ее мать, наша бабушка, баронесса фон Корф, действительно богата. Ей сейчас девяносто два года, мы ее единственные родственники, но бабушка весной четырнадцатого уехала в Стокгольм, все до последнего лужка продала, обратила деньги в золото и увезла туда же, в Швецию.

— Дальновидно… — Арехин вновь вернулся в комнату, тихо спросил у Оболикшто: — Полагаю, уголовный сыск моргом для хранения тел убиенных не располагает?

— Правильно полагаете.

— А куда же помещаются тела?

— На кладбище, куда ж еще. Увозят, да и в яму.

— А… как их увозят? Я, как уже говорил, довольно долго отсутствовал в Москве и новых порядков не знаю.

— Обыкновенно. Уборочный отряд. Сделаем заявку, завтра, самое большое — послезавтра и увезут. Впрочем, тут есть сестра. Может, она возьмется похоронить?

Арехин промолчал. Стал в сторонку, наблюдая, что, собственно, будут делать Оболикшто и Лютов.

А ничего. Позвали Петрушенко, дали ему бумажку с лиловой печатью, на которой химическим карандашом что-то написали, вот и все.

— Ордер для уборочного отряда, — пояснил Оболикшто.

Выходя, он же сказал сидевшей на табуретке Надежде Викторовне:

— Если хотите хоронить сестру, потрудитесь до завтрашнего дня убрать тело. Одежду можете брать только в присутствии членов домового товарищества, ну, книги еще возьмите. Остальное остается в распоряжении домкома. Да, крупу… крупу тоже можете взять. Комната по вывозе тела передается домкому. Или нет, погодите…

Оболикшто отвел в сторонку Арехина:

— Не знаю, как у вас с жильем, а комната, право, недурна. Можно в два счета оформить.

Арехин на мгновение задумался.

— Пожалуй, это отличная идея.

— Вплоть до особого распоряжения комната будет числиться за московским сыском. Ты, — обратился он к Петрушенко, — смотри, чтобы — ни-ни!

На выходе Арехин подошел к сестре убитой:

— Особенно можете не торопиться. У покойной были знакомые, друзья?

— Прежде были, — с ударением на «были» ответила женщина.

— Вдруг кто и остался. Тот же студент, еще кто…

— Они-то здесь при чем?

— Я не говорю, что при чем. Но похороны. Или вы доверите это дело…

— Ох, я поняла. Да, есть у нее — и у меня — хорошие знакомые, даже друзья. Извините, не все умерли.

— Зачем же так, Надежда Викторовна.

— Я… Я немного не в себе.

— Вот, возьмите, — Арехин незаметно вложил ей в руку несколько монет. — Берите, берите, это принадлежало вашей сестре. На похороны. Иначе пропадут. — И негромко, но так, чтобы не услышать было нельзя: — Вот что, гражданин Петрушенко. Похоронами и всем остальным будет распоряжаться вот эта гражданка. Помогать ей всеми мерами. Гроб найти, другое-третье. Будет оплачено.

— Да я, мы… и без денег…

— Будет оплачено, — повторил Арехин. — В комнате гражданка может находиться сколь ей угодно. Может устроить похороны, поминки, может жить, вплоть, как сказал товарищ Оболикшто, до особого распоряжения. Ясно?

— Ясно.

На лестнице Оболикшто подмигнул:

— Не только квартиру, но и хозяйку нашел. А она ничего, если приглядеться.

— Надежда Викторовна — возможная зацепка, — равнодушно ответил Арехин.

На «Паккарде» они вернулись в здание МУСа.

— Я хотел бы посмотреть, что есть по другим убийствам.

— Как это, — не понял Оболикшто.

— Вы сказали, что это не первое злодеяние. Хочу ознакомиться с документами по прошедшим случаям.

— Документами… У секретаря они, может, и есть… Хотя мы с писаниной боремся.

— Хорошо. Кто работал с теми случаями?

— Митька Кошевой, но его на фронт взяли. Сашка Орехин…

Услышав свое имя, тезка О приоткрыл глаза и что-то промычал.

Зазеркалье запросто не отпускает.

— Товарищ Лютов тож.

— Отлично. Значит, так: завтра, к десяти ноль-ноль, я бы хотел поговорить с вами, товарищ Лютов, с тезкой О, ну, и с документами, какие сыщутся, поработать.

— А сейчас?

— А сейчас поброжу вокруг дома, порасспрашиваю, может, кто видел ведро с цветочками.

— В таком виде?

— Вы правы. Я переоденусь. — И Арехин покинул кабинет.

Минут пять стояла полная тишина, и лишь когда «Паккард» отъехал, Лютов сказал:

— Ну и фрукта к нам прислали. Ничего, и не таких кушали.

— Ты, Гришка, погоди.

Оболикшто достал из ящика стола телефонный аппарат, подключил его к проводу, крутил ручку, дул, в общем, заклинал, как полагается.

Наконец его соединили с нужным человеком.

Он говорил громко, но по-латышски. Потом бережно повесил трубку. Сел поудобнее и задумался.

— Ну, — нетерпеливо спросил Лютов. — Что узнал?

— И много, и мало. Темнота наша, темнота. Арехин этот, оказывается, большой игрок.

— Шулер? Маркер?

— Шах-ма-тист — по складам, дабы придать значительности, сказал Оболикшто.

— Ну, шахматист, что с того?

— Ничего. Родители — богачи.

— Они революции помогали, вроде Мамонтова?

— Этого я не знаю. Знаю зато, что значат его «чрезвычайные полномочия».

— Да? И что же?

— Если он захочет, то и тебя, и меня, и любого третьего-пятого шлепнет, и отчета ни перед кем держать не будет. Такое ему дано право.

— Кем?

— Сам думай.

— А если того… опередить?

Оболикшто тяжело посмотрел на Лютова.

— Только по старой дружбе и только в первый и последний раз — ты не говорил, я не слышал. А вообще за подобные слова тебя не я — Сашка Орехин шлепнет и награду получит. Только за слова, понял?

— Понял, — сказал Лютов.

— Ой, врешь. Сам я ничего не понял. Просто держись с ним как с бомбой. Очень-очень ласково. И старайся поперек ему не только слова не сказать — не дышать даже.

Лютов задумался.

Не дышать, не дышать… Пулю в голову, и весь сказ. Подговорить кого, а вернее — самому. Еще один наш товарищ пал в кровавой борьбе с бандитским элементом. И — на кладбище.

Рано. Да и вообще — правильно говорит Оболикшто, хоть и сути не понимает. Время вести себя тише воды, ниже травы. Бомба, она не разбирает, рванет — ищи клочки по закоулочкам.

Оболикшто с огорчением смотрел на Орехина. Совсем пить молодежь не умеет. А не умеет — пусть не пьет! Хотя понять можно — трупы, смерть, безобразия на каждом шагу. Но ведь новый-то — даже глазом не моргнул. Привычный, видно.

Он отослал Лютова домой (тоже фрукт хорош, да где ж лучшего взять), а сам пошел в комнатку без номерка, где он спал в особо хлопотные дни.

Ни одного не особо хлопотного дня за время его службы в МУСе как-то не случилось…

А загадочный Арехин отпустил «Паккард» на Пречистенке, скользнул в арку, прошел двором и исчез в подъезде, охраняемом крепким парнем при свистке и винтовке. Снял калоши, поднялся по лестнице, устланной не новым, но очень чистым ковром вверх, на третий этаж.

Обратно он спускался по лестнице черной, уже без ковра, но тоже с охранником у входа. Или выхода?

Узнать Арехина чужому глазу сейчас было трудно: вместо франтоватого господина спускался мастеровой, впрочем, одетый в офицерскую шинель. Где он эту шинель взял, лучше бы не допытываться, для успокоения совести считать — на базаре выменял. Вот на голове — непорядок, не фуражка, а обычный треух. Не так форсисто, зато тепло.

И шел по улице не офицер, а типичный пролетарий, спина немного сгорблена, походка косолапая, руками машет не в лад, словно спорит сам с собою. Грузовичок с полувзводом расстрельной команды проехал мимо, не обратив на прохожего никакого внимания. Патрульные, закуривая в подворотне, тоже пропустили человека. Три подозрительные личности в подворотне напротив насторожились было, но спустя мгновение решили: шинелишка фронтовая, латаная. Кота и то выгоднее стричь. Пусть идет.

Арехин и шел, то похлопывая друг о друга зябшими на ночном ветре руками, то опуская их в карманы шинели для согрева (на самом деле — чтобы бдящие в ночи считали, что для этого фраера руки в карманах держать дело привычное).

Он дошел до дома купца Красинкова, когда дневная жизнь замерла полностью. В дом он не пошел, ни к чему, а постучался в ворота дома напротив. Дом этот был на два этажа ниже красинковского, да и вширь тягаться не мог. Еще давеча Арехин заметил, как жадно глядит дворник противного дома на них, и решил, что между домами и, следовательно, между дворниками, существует соперничество. Это случается везде: соперничают церкви, соперничают полки, соперничают магазины, гостиницы, трактиры, театры… Доходные дома никак не могли быть исключением.

Стучал в ворота Арехин не деликатно, а нагло, потому как право имел: в этом доме у него зазноба жила, Людка Лядова, что прежде горничной была при генерале Попкове, а теперь сама барыня и занимает цельную комнату в прежней господской квартире.

Дворник сердито ответил, что у них сроду не было никакого генерала Попкова, и потому свою Людку надобно искать в другом месте. Как в другом, натурально возмутился Арехин, это дом Волобуева, так? Не так, это дом тайной советницы Брашковой, что прежде писалась Бранненберг, если по-старому, а по-но-вому дом нумер четырнадцать по улице то ли Бебеля, то ли Блюхера, три раза уже переименовывают, запутался вконец. А дома Волобуева никакого в округе нет, он двадцать лет здесь служит, все знает. Обманула тебя Людка, солдатик. Раз так, то черт с ней, с Людкой, согласился Арехин, таких Людок в любом месте дюжина на двенадцать. Одно плохо — он у нее переночевать хотел. У самого-то жилье есть, да на другом конце Москвы, почитай. Далеко идти, и по ночному времени не хочется. Ограбят, что ли, усмехнулся дворник. А хоть и ограбят, у кого ничего нет, тому и портянка счастье. А у него и шинелишка, и одежка, и даже сапоги, пусть топтаны-перетоптаны, а свои. А главное — есть полштофа настоящей очищенной, не ханжи зазеркальной. Он ее с Людкой хотел распить, а теперь просто неизвестно, что и делать.

Распить можно и без Людки, оживился дворник, если только полуштоф не брехня.

Какая ж брехня, обиделся Арехин, показал бутылку прежних времен и пошел прочь. Собаки брешут, да и то на чужих.

Дворник побежал догонять, извиняться, действительно ошибся, за шантрапу принял, много такой развелось, дом напротив заполонили, как тараканы, хотя он и прежде, тот дом, был невысокого пошиба. А теперь видит, хороший человек, как там тебя, солдат.

— Алапин я, Сашка Алапин. Но…

Не дав договорить, дворник схватил Арехина за рукав.

— Побудешь у меня в дворницкой до утра. Время позднее, лихое, а у меня тепло.

В каморке дворник без церемоний понюхал тут же откупоренный полуштоф: ну, как в старую бутылку нальют клопомора или, того хуже — воду.

Но это оказалась не вода, не разбавленный спирт, а смирновское вино номер сорок. Сразу засуетившись, дворник обмахнул табурет, пересадил на него дорогого гостя, на стол постелил газетку, порезал лук и — тонко-тонко — хлеб, поставил две железнодорожные рюмки. Вздохнув для естественности, Арехин добавил сверточек пергаментной бумаги, где оказалось с полфунта сала.

Пока совсем уже восторженный дворник искал в шкапу чистое блюдце, Арехин налил в рюмку дворника водку, а себе из графина — воды.

Выпили, как положено солидным людям. Дворник крякнул от удовольствия, Арехин непритворно поморщился — вода в графине была стоялая.

— Что, хороша?

— Хороша. Только я после контузии. Перебрать боюсь — припадки бывают.

— А ты понемножку, понемножку, через раз. Припадки, они плохи, — скрывая радость, сказал дворник.

— Чего уж хуже…

Пили, закусывали, поглядывали сквозь окошко на дом купца Красинкова.

Арехин беседы не торопил, даже подремывал. Дворнику было все же неловко, что он и ест, и, главное, пьет много больше принесшего водку сотрапезника, и он старался отплатить разговором. Как честный человек, о жильцах своего дома он говорил либо хорошо, либо ничего, но насельникам дома купца Красинкова досталось изрядно. Да вот хотя бы давешний случай — пришел полюбовник к учительнице, что в пятом этаже, да голову и отрезал. Из ревности, верно. Дома в аквариум положит, где прежде рыбок золотых держал, вольет спирта музейного и любоваться будет.

Какой полюбовник? Им, красинковским, может, и невдомек, а ему отсюда все видно. Прогуливался с учительницей. Нет, не часто. А внутрь, в дом, и вовсе редко заходил, Но вот накануне как раз и вошел. А под утро — давешнее — вышел. С ведром. Он еще удивился, но подумал: на толкучку понес, самой учительнице неловко, а он человек, по всему видно, бывалый, может, и променяет на что нужное, ведро-то красивое, с цветами. А главное, тяжелое, не пустое. К учительнице иногда старичок хаживает, сказывают, ее крестный, из пригорода, продуктами помогает, пшеном там, еще чем. Он и подумал, что в ведре пшено. Потом только узнал, что не пшено, а голова полюбовницы. Нет, говорить ничего не говорил, да его и не спрашивали. А и спросили бы — ну, человек как человек, обыкновенный, бесприметный. Конечно, у него глаз дворницкий, наметанный, но ведь сейчас не прежние времена. Расскажешь, а тебе ни уважения, ни почета, ни награды. Еще, глядишь, собственной головы лишишься. Нет, на улице на такого не нападут, ни ночью, ни днем, это вряд ли. Вид не тот. Злой вид. Человек пороху нюхал, бараном стоять не станет. Вот и тебя поначалу, издали, за того принял, извини. Ближе разглядел — тот малость повыше будет, пошире в плечах, усики тоненькие, в синеме такие только у негодяев.

Но усы что, усы сбрить можно, главное — глаза у того — у…

Арехин разочарованно вздохнул: увидеть цвет глаз отсюда, из дворницкой, да еще в сумерках или ночью, не было никакой возможности. Сочинял дворник. А если сочинял про глаза, значит, и про остальное сочинял.

— Глаза эти, — продолжал уже изрядно захмелевший и от питья, и от еды дворник, — сам бы не видел, не поверил. Так обычные, ничего не скажу, отсюда не разглядишь, но когда под утро выходил с ведром, зыкнул — а они светятся, будто у собаки. Или у волка.

— А ты что не спал? Под утро-то?

— Под утро — самая дворницкая работа и начинается. То есть начиналась по старому времени. Я и привык затемно вставать.

Дальше дворник еще многое рассказывал, но Арехин и в самом деле задремал — после «горящих глаз» он таки выпил рюмку-другую смирновского вина. Уснул, разомлев, и дворник. Но встал в пять утра, куда-то выходил, что-то делал. Не соврал, значит, про дворницкую привычку.

Распрощавшись с дворником (тот, совестливый, норовил сунуть в карман постояльца еще не пустой полуштоф, но Арехин великодушно оставил бутылку — мол, я сам мало пью, из-за контузии, нес-то больше для Любки и ее родни), он к семи был дома, на Пречистенке, принял ванну, добрал немножко сна в своей постели, после чего, позавтракав по-английски, телефонировал в гараж и к десяти подкатил на «Паккарде» к зданию уголовного сыска.

Дежурный, в отличие от вчерашнего дня, из зазеркалья вернулся, но страдал и по этой причине на Арехина внимания опять не обратил. Зато товарищ Оболикшто, едва только Арехин зашел в комнату номер семь, приветливо улыбнулся и показал на канцелярский стол:

— Вот вам и рабочее место. Можно даже кабинет выделить, если хотите, но предупреждаю — с отоплением у нас плохо. То есть совсем почти никак.

— Ничего. Греться и размышлять буду здесь, а допрашивать — это действительно нужен отдельный кабинет.

Сидевший на диване Лютов усмехнулся:

— Мы к допросам привычные, нам скрывать от товарищей нечего. Да и помочь сможем, если дюже крепкий попадется.

Арехин, чуть склонив голову (склонял ее он, только обращаясь к Лютову), сказал:

— Я больше о допрашиваемых пекусь. Одно дело с глазу на глаз переговорить, а другое — при свидетелях

— Вам виднее, — ответил Лютов. — Вы образованный, глядишь, и нас чему-нибудь научите.

— Ты, Сашок, сходи, Зиночка, верно, бумажки уже подготовила. Зиночка — это наша делопроизводительница, — пояснил он для Арехина.

— Да мы вместе, — решил Арехин. — Нужно же познакомиться.

— Пожалуйста, пожалуйста, — Оболикшто улыбался, словно радуясь предстоящему знакомству Арехина и Зиночки.

Зиночкой, то есть Зинаидой Андреевной Мертваго оказалась женщина лет сорока, коротко стриженная, курившая папиросы «Бокс» и десятью пальцами печатавшая на «Ундервуде» триста знаков в минуту.

Интересно, где она берет столько знаков?

Формальности зачисления на службу Александра Александровича Арехина времени заняли сущие пустяки — все бумажки готовы, лежали в нужном месте и в нужном порядке. И отпечатаны отлично, Арехин знал в этом толк.

— А вот документов по делу «замоскворецкого упыря» у нас немного, — сказала она Арехину, когда он официально стал полноправным сотрудником Московского уголовного сыска.

— Замоскворецкого упыря?

— Два первых убийства были совершены в Замоскворечье, отсюда и пошло.

— А остальные?

— Всего их было не менее шести — тех, о которых известно уголовному сыску. Все они здесь, — она передала Арехину тоненькую папочку.

Он поблагодарил Зинаиду Андреевну, вернулся с папочкой в кабинет. Вместе с ним вернулся и тезка на букву О.

Ну-ну.

Арехин сел за новый стол (на самом деле стол был старый, но крепкий, такой, если не рубить на дрова и на баррикады не тащить, прослужит дольше, чем династия Романовых).

Листков в папке было немного. Это не были следственные документы в том виде, в котором он привык их видеть и писать во время практики. Это не были документы вообще. На бумаге, порой оберточной, карандашом писалось, что-де в доме таком-то в собственной квартире найден гражданин Янушевский М., из бывших буржуев, но кто эту голову отрезал, никто не знает и ни на кого не показывает. Все.

Иногда встречались, правда, имена соседей, которые, как водится, ничего такого не видели и не слышали. Что ж, по крайней мере у него есть шесть фамилий и шесть адресов.

С вчерашним случаем — семь. Началось все в мае этого года, сейчас на дворе конец ноября.

Переписав фамилии и адреса жертв в блокнот, он поднялся:

— Пойду проверю кое-что…

— Конечно, конечно. Только вот что… Мы вам и помощника выделили, не только стол. Пусть приглядывается, учится. А вдруг что случится, и сам поможет, он бедовый.

— Полагаю, речь идет о моем тезке, Александре Орехине?

— Точно. Или вы возражаете? — осторожно спросил товарищ Оболикшто.

— Нет, не возражаю, напротив, очень рад. Александр, — обратился он к Орехину, — ничего, если я вас буду звать только по имени?

— Сашкой зовите, как все…

— Нет-нет, совершенно невозможно взрослого человека звать Сашкой. Особенно сейчас, после революции.

— Революции?

— Именно. Прежде Сашками да Палашками хозяева своих холопов звали, мол, те хоть и выросли, а умом сущие дети, несмышленые, глупые и простодушные. Теперь время другое. Нужно уважать и себя, и других.

Лютов открыл было рот, верно, сказать что-то ехидное, но Оболикшто посмотрел на него так, что рот сам собою и закрылся.

— Так что, Александр, пять минут на сборы — да и в путь.

— Да мне и собирать нечего. Все при себе, — он похлопал по кобуре маузера.

— Ну, мало ли… В ватерклозет сходить. Кстати, где здесь ватерклозет? День впереди долгий, как там оно обернется…

Спустя пять минут они усаживались в блестевший на скудном солнышке «Паккард». Водитель, в ожидании Арехина прохаживавшийся перед автомобилем, распахнул перед ними дверь, убедился, что всем все удобно, и лишь затем прошел на свое место.

Арехин в каучуковую полую трубку, соединяющую салон с водительской кабиной, назвал первый адрес, и они поехали.

— Хорошая машина. С царских времен, поди, — сказал тезка О.

— Водитель с царских времен. При великих княжнах стоял. А автомобиль — собран в мае по специальному заказу нашего правительства.

— То есть как? Буржуи дают нам автомобили?

— Не дают, а продают. Очень просто. Из России послали телеграмму, так, мол, и так, нужен особенно хороший автомобиль, за ценой не постоим. Те доводят машину до самонаилучшего состояния, грузят на пароход и посылают в Санкт-Петербург. Там его перегружают в товарный вагон и везут в Москву. А в Москве кому доверить такую технику? Лучшему шоферу. А лучший шофер сейчас Арсений Иванович, прошел выучку за границей, еще при царе, человек делу преданный, машину любящий. Вот и работает.

— А вам-то как машину дали?

— Считай, одолжили, на обкатку. Временно. Машине нужно столько-то верст набегать, не очень много, чтобы детали притерлись, дефекты выявились, третье, четвертое. А потом с чистой совестью сказать: все в порядке, дорогие товарищи, машина исправна. Можно, конечно, вместо людей кули с мешками возить, но как-то нехозяйственно будет. Вот мне и разрешают иногда попользоваться.

Ответ тезку О если и не удовлетворил, то угомонил: он замолчал и только жадно выглядывал из-за шторки, которой было прикрыто окно.

— Не открывай, — предупредил Арехин, но почему открывать нельзя, не сказал. Вот и оставалось глядеть в узенькую щелочку.

Глядеть, впрочем, долго не пришлось, домчались быстро.

Орехин ходил за Арехиным по пятам, слушал, как тот расспрашивал у соседей или родных жертв самые разные тонкости — кем работали при царе и после, где учились, с кем дружили, близко, неблизко и совсем неблизко. Уже ближе к вечеру наведались они и во вчерашнее место, и опять Арехин расспрашивал дотошно все о том же. Сестра убиенной только-только с кладбища воротилась, шесть человек с нею было, на столе — скромная закуска, поминки все же. Но Арехин, уверяя, что отнимет времени самую малость, отводил каждого в угол и беседовал минут по десять, если не дольше. И так шесть раз. По старинке действовал. Сашка бы просто маузером по столу грохнул да в глаза посмотрел бы. Убийца обязательно дрогнет, не выдержит пронзительного взгляда Сашки. Но у Арехина взгляд простой, добродушный, да и маузера никакого…

И только истомив всех (Сашка, который скромно сидел в углу на табуретке, аж взопрел, хотя печь и не топилась), Арехин распрощался, оставив людей поминать покойную, да и себя тоже. По-разному поминать.

— Домой, — сказал он в переговорную трубку.

В салоне «Паккарда» он откинулся на шикарные кожаные подушки и всю дорогу молча перелистывал блокнот. Сашка мог поклясться, что делал он это ради важности, потому что глаза тезки А оставались неподвижны, смотрел он не в блокнот, а куда-то дальше. Или, наоборот, ближе. В себя смотрел. Думал, наверное. О чем только?

«Паккард» остановился, но Арехин еще минуты две сидел неподвижно, потом очнулся, тряхнул головой.

— Думали, товарищ Арехин? — осторожно спросил Сашка.

— Пытался, — коротко ответил Арехин.

Бравый Арсений Иванович распахнул дверь автомобиля. К удивлению Сашки, они приехали не в МУС, а в совершенно незнакомый двор, тихий, чистый и очень порядочный — в смысле, что все вокруг было в полном порядке, никаких поваленных скамеек, надписей на стенах, подтеков мочи. Окна — веселые, с нарядными шторами. Ну, будто в старое время вернулись.

— Не удивляйтесь, Александр. Этот двор — подобие эталонного метра. Хотят экспериментальным путем проверить, когда быт пролетарский догонит и перегонит быт буржуазный. Чтобы было с чем сравнивать, дом содержится, словно бы и не было революции.

И действительно, даже на фартуке дворника, запиравшего за «Паккардом» ворота, блестела начищенная бляха.

— И живут здесь по-прежнему буржуи? — спросил ошеломленный Сашка.

— Частично. Специалисты, престарелые, дети, — поправил тезка А. — Но и пролетарии, конечно, тоже. Какой же дворник или слесарь буржуй?

— И — не уплотняют?

— Ни-ни. Строжайше запрещено. Захочешь друга подселить, родственника, даже отца с матерью — не сможешь. Ну, на ночь остаться, максимум на неделю — ладно, а потом — ступай восвояси. Иначе через месяц дом пропадет, в теремок превратится, как в сказке…

Они подошли к парадному крыльцу, где швейцар открыл дверь.

Сашка, поглядев, как Арехин и водитель оставляют калоши под лестницей, смутился — у него калош не водилось. А кругом чисто, на лестнице ковер, прутья медные горят, ни соринки.

— Ничего-ничего, — ободрил Арехин. — Погода сухая, да и мы не столько ходили, сколько ездили.

Вытерев подошвы о специальный щетинистый половичок, Сашка поднялся в третий этаж. Зачем они сюда идут, он не догадывался, но смотрел в оба — знал, что товарищу Оболикшто каждая мелочь пригодится.

Оказалось — пришли они передохнуть и пообедать.

Обед подала прислуга. Сначала Сашка растерялся от лишних вилок да ложек, но потом, глядя на шофера, приноровился. Хотелось спросить, откуда провизия, но постеснялся.

После обеда водитель вернулся к «Паккарду» — ему там удобнее, и вообще — глазок-смотрок. А Сашку тезка А провел в библиотеку. Книг — пять шкафов, каждый пребольшущий. Не-ет, здесь ни книгами, ни шкафами не топят. Пока.

Да и не протопишь, большая комната, потолки высокие, в лепнине. Арехин усадил Сашку в кресло, сунул в руки журнал «Всемирный следопыт», а сам сел напротив.

— Я немножко отдохну, вы уж извините, Александр. Можете тоже подремать, если хотите, диван полностью в вашем распоряжении.

Зачем диван, кресло само было как диван — большое и мягкое. Но дремать Сашке не хотелось, оставалось листать журнал. Если честно, в грамоте Сашка был не силен, по складам кое-как читал, но дела этого не любил. Привычки не выработал. Где ж ее вырабатывать, с восьми лет в людях.

Арехин сел в другое кресло, целиком деревянное, жесткое и неудобное, взял со стола газеты и стал читать. Или картинки разглядывать, больно уж быстро он переворачивал страницы.

Сашка тихонько вздохнул: делом нужно бы заняться, а они барствуют, газетки листают, журнальчики.

Арехин вздох этот услышал, опустил газету и сказал:

— Сыщику необходимо читать газеты. Профессиональная обязанность. Особенно письма граждан и ответы на них. Вот, например, заметочка: в газету пришло письмо, подписанное академиком Павловым с жалобами на то, что в доме сорок два по улице имени товарища Троцкого постоянно отключают свет, тем самым мешая нормальной работе академической мысли. Письмо это редакция направила в Цекубу, где ответили, что академик ни в доме сорок два, ни в каком ином доме по улице имени товарища Троцкого не проживает, и следовательно, письмо это — подделка. Газета делает вывод: есть у нас несознательные граждане, которые, прикрываясь именами ответственных людей или больших ученых, пытаются улучшить свое личное положение.

— А кто такой цекубу? — спросил Сашка более для поддержания беседы, поскольку ему лично все эти жалобы на отсутствие света казались смешными. Люди больше боятся, когда свет включают, — значит, в квартале проводятся обыски и реквизиции.

— Цекубу? Центральная комиссия по улучшению быта ученых. — Арехин отложил газету, взглянул на большие напольные часы: — Приват-доцент Христофор Теодорович Пеев к этому времени обещал вернуться с похорон и ждать нас.

— Пеев? Это который сегодня был на поминках?

— Именно. И вчера в квартире вместе с сестрою убитой тоже. Впрочем, вчера вас, Александр, там не было.

— Да я… С устатку…

— Пять минут на сборы, и едем к приват-доценту. Поговорить по душам. — Объяснения Сашки мало интересовали Арехина.

Поговорить Сашка был не против, только ведь опять говорить будет не он, он будет слушать. Весь день только слушать — утомительно. Когда ж бандитов ловить станем, убийцу этого?

Приват-доцент работал в небольшом госпитале на Каретной и жил тут же, во флигеле, в маленькой, но отдельной комнатке.

Встретил он Арехина с Сашкой без страха, даже с облегчением:

— Я, признаюсь, ждал вас раньше.

— Раньше? — Арехин достал из кармашка часы, золотые, с музычкой. — Но мы договаривались на девятнадцать тридцать, не так ли?

— Да-да, вы совершенно правы. Раньше — я подразумевал неделю назад, или месяц. Тогда бы и Лизавета, быть может, была бы жива.

— Кто ж вам мешал — поговорить?

— Всякие обстоятельства. Боязнь, прежде всего.

— Боязнь чего?

— Разве мало причин?

— Причину всегда найти можно, — согласился Арехин, — но если доцент не идет к МУСу, МУС идет к доценту. Вот и пришел. Сидит. Слушает.

— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил Пеев.

— Я пока собираю факты, — ответил Арехин. — Собираю, взвешиваю, делаю выводы.

— Ая подозреваю, но… Впрочем, сначала я должен показать вам кое-что.

Пеев открыл книжный шкаф. Шкаф был поменьше, чем у Арехина, да и книгам отводилась только казовая, верхняя часть. Нижняя, закрытая, оказалась пустой. Не совсем пустой — там стояла коробка, дешевая картонка.

Пеев достал ее, переложил на стол, открыл. В ней были бумажные завертки, много, с дюжину. Пеев выбрал крайнюю, развернул.

Под бумагой оказался стеклянный сосуд, на шкалик, стекло толстое, крышка широкая, особенная, из-под нее капли не прольется.

А внутри склянки в прозрачной жидкости плавал глаз.

— Человеческий? — спросил Сашка.

— Вполне. — Приват-доцент по очереди освободил и другие склянки. В каждой плавало по одному глазу.

— Все это, — показал рукой на коробку приват-доцент, — я получил не сразу. Поштучно, так сказать.

— Сразу после убийств? — спросил Арехин.

— Нет, спустя неделю, а то и больше.

— Каким путем?

— Приносили посыльные, обычные уличные мальчишки. Ставили на крыльцо, звонили и убегали.

— А вы… — не договорив, Арехин вопросительно посмотрел на Пеева.

— А я прятал их в шкаф. Наверное, мне стоило пойти в полицию.

— Полицию?

— Первую… посылку я получил в декабре 1916 года. Хотел сразу же в полицию, но меня отговорили. Да я и не упорствовал, признаюсь. У меня по-прежнему болгарское подданство. Сейчас это мало кого волнует, а тогда… Все-таки моя страна воевала против России. Еще неизвестно, стали бы искать преступника или схватили бы меня, и поминай, как звали.

Иностранцы любят украшать язык пословицами и поговорками, подумал Арехин.

— Значит, в полицию не пошли, — уточнил он очевидное.

— Не пошел, — подтвердил Пеев.

— А следующая посылка…

— У меня все записано. — И он протянул Арехину листок. Писалось в разное время, по мере прибытия даров, тому свидетельством были и разные чернила, карандашные записи, наконец, незначительные, но все-таки заметные различия почерка: пишущий волновался всегда, но волновался каждый раз по-другому.

Посылок было больше, чем убийств, известных уголовному сыску. Но те, о которых сыск все-таки знал, пожалуй, попали в список Пеева: тот получал страшные посылки от пяти до десяти дней спустя.

— Почему же убийца посылает их именно вам, Христофор Теодорович?

— Полагаю, этим он хочет меня наказать.

— За что?

— Я не знаю.

— Но догадываетесь?

Пеев замялся. Потом сказал:

— История, вообще-то, долгая…

— Ничего, вы рассказывайте. Даже роман Вальтера Скотта, если убрать страницы о красотах природы, можно пересказать довольно быстро.

— Я… Я — единственный ученик профессора Бахметьева. Вы о нем, конечно, слышали?

— Если вы имеете в виду Порфирия Ивановича Бахметьева, то слышал.

— Да, именно Порфирия Ивановича. Он преподавал у нас в Софийском университете. Студенты его боготворили, начальство недолюбливало: слишком уж необычные идеи выдвигал профессор. Среди них — теория анабиоза, состояния, при котором организм не стареет, а, напротив, омолаживается.

— Это как? — не выдержав, перебил тезка О.

— Сродни медведям, впадающим в зимнюю спячку, только спячка та куда глубже. Порфирий Иванович считал, что шестидесятилетний человек может уснуть лет на сто и проснуться, биологически соответствуя сорокалетнему возрасту, если не моложе.

— Вот так прямо взять и уснуть? — не поверил Сашка.

— Сон этот — холодный. При отрицательной температуре. Минус пятьдесят по Реомюру. Разумеется, если человека просто взять да и заморозить, он умрет: вода превратится в лед и безнадежно разрушит структуру любой ткани. Но определенные субстанции, вырабатываемые организмом, переводят воду в переохлажденное состояние. Ее температура отрицательная, а она, вода, все равно жидкая.

Если эту субстанцию ввести в организм человека, то он перенесет минус пятьдесят безо всякого вреда для себя; напротив, те изменения, что накапливаются в тканях с возрастом, могут исправиться. Должен сказать, что насчет омоложения профессор не был решительно уверен, но в достижимости долгой и безвредной спячки не сомневался…

— И ему это удалось?

— Отчасти. Он погрузил в анабиоз при минус десяти градусах летучую мышь и продержал ее в таком состоянии месяц, после чего вернул ее к полноценному существованию.

— Летучие мыши, как известно, и сами впадают в спячку.

— Именно поэтому с нее и начал Порфирий Иванович. Но затем он повторил опыт с кошкой, существом совершенно иной организации. Десять дней при минус десяти градусах — и та ожила, да еще как ожила! Убежала из лаборатории!

— Вы говорите о минус десяти, а вначале упоминали о минус пятидесяти.

— Ведь это только опыты. Для ста лет минус десять градусов мало, а для месяца достаточно. И потом, есть сложности с аппаратурой. И главное, профессора Бахметьева начала преследовать некая секта. Он получал письма с угрозами.

— Откуда вы знаете?

— Я уже сказал — я был его единственным учеником. Порфирий Иванович считал, что и я подвергаюсь опасности.

— Но была ли эта опасность реальна?

— Была, — коротко ответил Пеев.

— Хорошо, допустим. Но полиция…

— Болгарская полиция, вернее, один умный полицейский, хорошо относившийся к профессору, сказал, что реально защитить полиция не может никого, даже царя.

— Что ж, сараевское дело, да и другие показали, что он был прав, ваш полицейский.

— Обстоятельства сложились так, что профессору пришлось покинуть Софию и вернуться на родину, в Россию. Вместе с ним приехал сюда и я. Профессора пригласили в народный университет Шанявского, он возобновил научно-практическую работу, но в декабре 1913 года скоропостижно скончался. Меня не было в Москве, по просьбе профессора я совершал поездку в Румынию, потому утверждать, что смерть профессора вызвана внешними причинами, не могу, хотя сомнения у меня есть: Порфирий Иванович здоровьем обладал отменным, вредных привычек не имел, его образ жизни любой физиолог назвал бы образцовым, да и шел ему всего пятьдесят четвертый год.

После смерти профессора я, в меру своих скромных сил, продолжил работу учителя. Война, конечно, вредила и здесь: стало трудно заказывать оборудование, которое мы обыкновенно покупали в Германии. Трудно было и с деньгами; впрочем, Институт экспериментальной медицины проявил большой интерес к моей работе и финансировал ее довольно-таки щедро, применительно к военному времени.

Но здесь моя несчастная родина вступила в войну на стороне противников России! Я испугался, что меня интернируют, и поспешил… поспешил с экспериментом. Я решил погрузить в анабиоз человека. Один из студентов ассистировал мне при синтезе жидкости Ку — так я назвал (временно) состав, открытый профессором Бахметьевым, состав, предотвращающий образование льда в тканях. Так вот, этот студент пришел с войны, на которой получил ранение… довольно неприятное ранение. И он настаивал, чтобы именно ему выпала честь стать первым человеком, испытавшим анабиоз.

А я… Я согласился. Я был уверен в успехе эксперимента и надеялся, что успех упрочит мое положение, и даже, может быть, исправит представление о Болгарии как стране неблагодарной, бьющей в спину России.

Эксперимент удался. Свою помощь и свою клинику для эксперимента предоставил другой энтузиаст науки. В университетской лаборатории опыт над человеком я поставить, разумеется, не мог. Это не был глубокий анабиоз, на первом этапе мы ограничились преданабиозом: температура тела была охлаждена до плюс двенадцати градусов по Реомюру. Все физиологические процессы замедлились приблизительно в сто раз.

Спустя неделю мы начали процесс восстановления жизненных функций, и еще через день студент восстал с экспериментального ложа в полном здравии и ясном сознании. Так мне, во всяком случае, тогда думалось. Он был полон энергии, новых идей.

Но на второй день нахождения в клинике студент исчез. Убежал.

Вскоре я получил письмо, в котором студент писал, что задумал истинную революцию: пересадку головы. Если взять умную голову неизлечимо больного человека и пересадить на туловище здорового глупца, писал он, общество выиграет вдвойне — избавится от дурака и сохранит умного. Этим он и решил заняться.

Я не думаю, не уверен, что именно пребывание в анабиозе изменило психику студента. И до того он был личностью странной, эксцентричной. Чего скрывать, сам факт согласия стать объектом эксперимента говорит сам за себя.

Я отложил письмо, не решив, признак ли это психоза или просто неумная шутка. Но тут случилось страшное событие: одного из студентов университета, также интересовавшегося проблемами анабиоза, нашли обезглавленным. Тело его было практически лишено крови. А спустя пять дней я получил первую посылку… — И Пеев указал на одну из склянок с плавающими глазами.

— Вы не назвали имени студента, — негромко сказал Арехин.

— Имени? — Пеев заглянул в блокнотик. — Валентин Кожи-нов, он открывает список жертв.

— Я говорю о другом студенте. О том, кого вы погрузили в холодный сон.

— Холодный сон? Пусть холодный сон. А имя его… Имя его полиции известно. Это Матвей Доронин.

Арехин посмотрел на Сашку, впрочем, больше для порядка.

Сашка дернул головой — полиция, как же? Они — не полиция, а революционный уголовный сыск.

— Боюсь, мне… нам об этом ничего не известно.

— Неудивительно. Полицию разгромили в первые революционные дни, погибли архивы, пострадали люди… Насколько я помню, Доронин попался во время второго убийства, его схватили, доставили в полицейский участок, допросили, а потом, при пересылке в тюремный изолятор Матвей бежал, выказав невиданную силу. Трое конвоиров серьезно пострадали.

— У него оказалось оружие?

— Руки. Зубы.

Пеев помолчал, затем продолжил:

— Я потому и не сообщал в полицию об этих посылочках. Знал, что Матвей Доронин в розыске, что именно он подозреваемый номер один во всех ужасных убийствах. Рассказать, что он посылает мне глаза своих жертв, — значило только связать свое имя с убийцей, привлечь ненужное внимание полиции. А я еще и подданный враждебной страны…

Потом свершилась революция, погибли сотни, тысячи людей, в гражданскую счет идет на миллионы. И вот приходите вы, новая полиция новой власти.

— Мы не полиция, — вскинулся Сашка.

— Прошу прощения, — без малейшей иронии ответил Пеев. — Уголовный сыск, конечно. Надеюсь, вы сделаете больше, чем полиция прежнего режима.

— Мы постараемся, — пообещал Сашка.

— Но почему — глаза? И почему — вам? — спросил Арехин.

— Не знаю. Быть может… быть может, он меня не любит. Или, напротив, любит, как понять мысли сумасшедшего? Я считаю, что он каким-то образом пытается оживить головы своих жертв. А когда это не удается, извлекает глаза, консервирует их и присылает… Думаете, я сам не ломаю голову, почему — мне?

— А список жертв? Он ничего вам не говорит?

— Некоторые из этого списка были моими студентами.

— А последняя жертва? Елизавета Смолянская?

— Она посещала лекции профессора Бахметьева, но после его кончины прекратила. Мы были знакомы, хотя гораздо лучше я знаю ее сестру Наталию.

Дверь без стука распахнулась:

— Доктор, там больному хуже стало, — позвал санитар. С порога слышалась сивуха.

— Иду, иду, — Пеев поднялся. — Извините, должен вас покинуть.

— Я вас провожу. Только два вопроса. Тот доктор, в клинике которого вы проводили эксперимент, кто он и где он?

— Клиника перед вами, сейчас это госпиталь для раненых. До революции она принадлежала доктору Вандальскому, Петру Николаевичу. Сразу в феврале он написал дарственную на клинику на мое имя — не знаю, имела ли она тогда законную силу, сейчас-то очевидно нет. А сам отправился в Финляндию, откуда намеревался перебраться в Швецию, а после окончания войны — в Германию. Ему, специалисту по челюстно-лицевой хирургии, война заготовила работы на многие годы вперед. Вестей от него не имею.

— Доктор, поживее, — нетерпеливо позвал санитар.

— Вот видите. Страна победившего пролетариата.

— Ну, от санитара-то я вас, пожалуй, избавлю, — ответил Арехин. — Ну-ка, милейший, извольте подойти поближе.

— Это ты мне говоришь, что ли? — с удивлением спросил санитар.

— А разве здесь есть еще кто-то?

— Коли нужен, сам и подходи. Теперь не прежние времена, когда буржуйские вши нами помыкали.

— Ах, подойти. Ну, хорошо, подойду. — Арехин неторопливо приблизился к санитару. Сашка и глазом моргнуть не успел, как санитар скрючился.

— Иййй, — тоненько застонал санитар. Тоненько и тихо.

— Ты, дружок, верно сказал, теперь не старое время. Чикаться с тобой некогда и некому. Фамилия?

Санитар пытался ответить, но, кроме судорожного писка, ничего не выходило.

— Зачем вы так? — спросил Пеев.

— Надо, Христофор Теодорович, надо. Вы идите к больному, вдруг действительно медлить нельзя, а я с санитаром немножко побеседую. Идите, — сказал он тихо, но вышло, что не подчиниться нельзя.

Пеев только вздохнул, бочком проходя мимо согнутого санитара.

— Итак, повторяю — но только один раз. Фамилия?

— И… Иванов, — с трудом выговорил санитар.

— Иван Петрович, Курской губернии, Щигровского уезда, Каменской волости, деревня Лыково?

— Так точно.

— Что ж ты, Иван Петрович, воруешь? И у кого, у своего брата-пролетария?

— Ни… Никак нет…

— Нет? Не верю. Ну-ка, братец, вставай.

С трудом, но санитар стал во фронт.

— Ну-ка, левый карман выверни, быстро!

— Я… — Но, взглянув на Арехина, зачастил: — Это я больным нес, да позабыл…

— Ты выворачивай, выворачивай. Нет, не так, дай-ка, я тебе помогу.

Карман у санитара оказался хитрый: к дну его был пришит чулок, набитый бинтами, коробочками, пузырьками.

— По законам революционного времени за кражу медикаментов, предназначенных для солдат-красноармейцев… — деревянным, казенным голосом начал Арехин.

— Пощадите, — рухнул на колени санитар, — пощадите, Александр Александрович, заставьте век Богу молиться за вас.

— Признал? — усмехнулся Арехин.

— Признал, ваше высокоблагородие.

— И ждешь, что — пощажу?

Санитар не ответил, только всхлипнул.

— Ладно, иди. Я подумаю, — махнул рукой Арехин.

Санитар поднялся и, сгорбленный, на полусогнутых ногах, вышел за дверь.

Сашка молчал, дивился.

— Вот так, Александр. Мир тесен, а натура человека неизменна. Кто до революции крал, тот и сейчас крадет, если возможность видит. Ну, ладно, больше нам здесь делать нечего. Держи, — он дал Сашке коробочку со склянками.

— А… А зачем они?

— Вещественные доказательства.

Что такое вещественные доказательства, Сашка не знал, но звучало серьезно. Он вертел слова и так, и этак. Получалось просто: вещи, которые что-то доказывают. Что? Кто-то убивает людей, отрезает их головы, затем вырезает человеческие глаза, кладет их в склянку, заливает музейным спиртом и посылает доктору Пееву.

Сидя на кожаных подушках «Паккарда» он поделился соображением с тезкой А.

— Не факт, Александр, не факт. Не факт, что глаза эти взяты у жертв. Не факт, что брал их тот же человек, кто совершал убийства. Не факт даже, что все убийства совершал один и тот же человек. Не факт, что их посылали доктору Пееву.

— Но он сам говорил…

— Вот именно — говорил. О посылках мы знаем только со слов доктора. Но вдруг он сам собрал эту коллекцию?

— Доктор и есть замоскворецкий упырь?

— Не факт. В госпитале, где он работает, люди умирают постоянно, слишком тяжелые ранения они получили на фронте. Никакого криминала. Ну, вот Пеев и решил заняться коллекционированием.

Слова «коллекционирование» Сашка не знал, но смысл понял. Собирает глаза на память. В детстве брат его ракушки собирал, что на берегу реки в песке находил. А этот — глаза. Сумасшедший, что ли?

— Нет, Александр, ваша мысль о том, что глаза присылал убийца, вполне здрава, ею мы и будем руководствоваться. Но не следует забывать: есть и другие возможности. Много других возможностей…

— Взять этого Пеева да поговорить с ним по душам, вот как вы с санитаром.

— Санитара я взял с поличным. Поймал на краже то есть. А ударил…

— Сгоряча, я понимаю.

— Сгоряча? Никоим образом. Доктора Пеева санитар просто третирует. Да и других докторов тоже. Хам и после революции — всё хам. Сейчас санитар Иванов боится. Через полчаса начнет злиться. К вечеру начнет хорохориться и подначивать дружков-приятелей напакостить доктору Пееву всерьез.

— Пожалуй, так и будет.

— Но завтра дружки-приятели узнают, что санитар Иванов исчез. Сгинул. И они трижды подумают, прежде чем начнут пакостить и воровать. Я не питаю иллюзий — пакостить и воровать они все равно будут, натуру не изменишь, но делать это будут тайно и куда более скромно, нежели сейчас.

— Сгинет? То есть…

— Нет, расстрельную команду я посылать к нему не стану. Просто завтра утром на фронт отправляется новая часть, которой не помешает опытный санитар. Этим санитаром и будет наш Иванов. Ночью к нему придут и… того… срочно мобилизуют. Пусть защищает власть рабочих и крестьян.

— А… А вы его знали прежде, Иванова?

— Да. Он служил в моем отряде. И тогда он тоже крал медикаменты и сбывал их в обмен не на водку даже, а на золото.

— Это — до революции?

— До революции, до революции. — Арехин откинулся на кожаную подушку сиденья. — Вы, Александр, в электричестве разбираетесь?

— Нет. Ни капельки, — ответил Сашка.

— Я, к сожалению, тоже не специалист. Но у меня есть товарищ, дельный инженер. Он нас натаскает немножко. Краткий курс революционного электротехника.

— Зачем?

— Во-первых, в жизни очень даже пригодится. Электротехник скоро будет самым уважаемым человеком в России. Может быть. А во-вторых, скоро нам предстоит стать на время электротехниками.

Следующие четыре часа они провели в мастерских Всероссийского электрического общества, где молодой инженер рассказал и показал столько, что у Сашки голова если не распухла, то поумнела наверняка. Как и влезло. Они с тезкой А даже попрактиковались: умными приборами мерили напряжение, силу тока, зачищали и соединяли провода, меняли плавкие предохранители, чинили розетки, разбирали патроны, выковыривая цоколи разбитых лампочек…

— Ну, букву «аз» в электричестве вы освоили, — сказал на прощание инженер-электротехник, — поучиться бы вам, молодой человек, побольше, тогда…

— А много нужно в электричестве учиться? — спросил он тезку А, когда они покинули мастерские.

— Как и в любом другом деле. Всю жизнь.

— Это да, у нас в селе мастера так и говорят — жизнь живи, жизнь учись.

— А что за село, Александр?

— Дулево, может, слышали?

— Слышал.

— Но вот чтобы работать электротехником?

— Понравилось?

— Интересно просто.

— Как учиться. И как учить. Есть курсы, скоро их будет больше. Но на курсах людей много, учителя разные. Мы за день получили знаний довольно, но практика нужна, навык.

До трех часов ночи, теперь в МУСе, они продолжали практиковаться: с собой им дали инструменты, провода, лампочки, патроны и прочую мелочь. С возвратом, конечно.

— Для этого дела оно, возможно, и не понадобится, но мы должны выглядеть уверенно. Потому — учиться, учиться и еще раз учиться, — сказал тезка А.

Руки у него хоть и белые, однако ловкие. Ничего, Сашка тоже навострился. Вот победят преступность, он в электротехники пойдет.

Остаток ночи ему снились провода, амперы и вольты — последние почему-то в виде белок голубого цвета, пускающих искры во все стороны.

Поутру (спал Сашка в дежурке МУСа, слишком поздно кончили практику, чтобы идти домой, да и не дом у него, а так, каморочка в бараке) тезка пришел, одетый не щеголем, как прежде, а попроще, хотя и добротно, не в рвань. Под пальто у него была форма работника мастерских Всероссийской электрической компании — ношеная, но чистая.

— Диспозиция такова: сейчас мы идем проверять дома. Я мастер-электротехник, ты мой ученик. Тебе, как ученику, положено молчать, смотреть мне в рот, выполнять все мои указания, а на вопросы любого рода от разных граждан отсылать к мастеру, то есть ко мне.

— Но зачем?

— Будем искать замоскворецкого вампира.

— Оружие брать? — деловито спросил Сашка.

— Оно бы и неплохо, но… Нет. Ваш маузер, Александр, не спрячешь, а электротехник с маузером — это даже по революционному времени слишком изысканно. И потом — я сказал искать, а не задерживать.

— А как мы будем его искать?

— Да просто. На ловца и зверь бежит, особенно если у зверя неполадки с электричеством.

— Но почему вы, Александр Александрович, решили, что у него неполадки с электричеством?

— Потому что они — неполадки — сейчас у всех. У кого электричество осталось. Электростанции простаивают. Разруха. Саботаж. Топлива не хватает. Даже в Кремле вожди порой при свечах работают. А тут — научное исследование, пересадка головы. Очень возможно, что упырь использует аппаратуру, приводимую в действие электричеством. И потому неполадки дота него — острый нож в чужих руках. Но как с ними, неполадками, справиться? Вот и пишет в газеты, прикрываясь именем академика Павлова.

— Как вы догадались, Александр Александрович?

— Видите ли, тезка, я именно догадался. А догадка — штука крайне ненадежная. Может, верно догадался, может — ошибся. Сидеть и гадать — дело пустое, нужно проверить. Поэтому и пойдут в дом номер сорок два, что на улице вождя товарища Троцкого, два электротехника проверять, как в означенном доме обстоит дело с электрификацией.

Шли они пешком. То ли отобрали машину у тезки А, то ли просто электротехники, подкатывающие к дому на «Паккарде», — перебор почище маузера.

Дом, по московским меркам, оказался небольшим, в два этажа поверх полуподвала. Небольшим и неорганизованным: предкомдомоуправа не было, вернее, был, но один на два дома, этого и сорокового, но все равно не было — уехал на день в деревню. Или на два, как получится. Заместителем его оказалась молодка, бойкая, но насчет сорок второго дома мало что знающая: дом этот был-де в каком-то городском резерве, то ли учреждение в нем открыть собирались, то лд детский дом, то ли дом для инвалидов-красноармейцев, толком она не знала, да и никто, по ее словам, не знал. Жильцов там мало, потому что не подселяют, чего подселять, если в любой день придется расселять, и потому они в домоуправлении сорок вторым домом почти не занимаются, жильцов знают слабо, хотя к общественным работам, безусловно, привлекают.

Александр Александрович покачал головой, но сказал, что выполнить указание начальства, проверить электропроводку и все остальное по электрической части — должен. Вдруг и правда детдом, детдому проводка нужна исправная. По просьбе бойкой молодки починил выключатель. Тут и другие жильцы потянулись, стали просить починить другое-третье. Арехин велел им составить списочек с указанием квартир и подробным описанием неисправностей, оставить списочек в домоуправлении, а они, электротехники, как с сорок вторым домом покончат, зайдут и сделают, что смогут, но смогут немногое — материала не хватает. Разруха.

По пути в сорок второй дом Сашка хотел спросить, зачем тезка А чинил выключатель и зачем вообще заходили в домоуправление, но передумал. У них в селе рассказывали, что упырь слышит, как волк, шепот на версту. Оно, конечно, упыри — суеверие и предрассудок, но ведь до сорок второго дома не верста, да и вообще — люди кругом, нехорошо, если поймут, что электротехники они не настоящие.

Тут ему в голову и ответ пришел — сам додумался. Александр

Александрович ведет себя как настоящий электротехник. Вдруг упыря в доме нет, в отъезде или просто по своим упырячьим делам ушел, так ему соседи про все и расскажут, какие электротехники, да как вели себя, да что делали. Если он заподозрит что — ищи-свищи. А не заподозрит — завтра сам прибежит в соседний дом ловить электротехников насчет ремонта.

Сорок второй дом оказался почти безлюдным. Сашка, живший в каморке (а каморка крохотная) подосадовал: сколько жилплощади зря пропадает. Тут же не только нет уплотнения, как в доме Александра Александровича, тут половина квартир пустая, больше половины.

Но с домом Александра Александровича сравнения никакого. Там — осколок прежней жизни, достаток, порядок, сытость, здесь же — запустение.

Однако не полное: работать пришлось всерьез. Жаловались и на поломанные выключатели, и на перебои с электричеством, и на текущие краны, и на засоренную канализацию.

От кранов и канализации Александр Александрович твердо открестился, но проводку смотрел внимательно, что-то записывал в блокнот, а выключатели разбирал, смотрел и чинил. Давал работать и Сашке. Сашка в грязь ни лицом, ни чем другим не ударил, и часа на два даже забыл, что пришли они сюда не только как электротехники.

А тезка не забыл.

— Здесь тихо, спокойно. Не знаю, надолго ли, — говорила дореволюционного вида старушка. — Самовольно некоторые пробуют вселяться. Без разрешения. Хорошо, у нас жилец есть решительный, настоящий мужчина. Дает отпор. Без крика, без шума, просто посмотрит в глаза, скажет пару слов — и уходят. Наверное, чекой грозит. Он на чекиста очень похож, но чекист ли, нет — бог знает.

— Это из семнадцатой квартиры?

— Нет, из ноль-пятой. В полуподвале которая. Прежде там дворник жил, да сразу после революции с семьей исчез. Уехал, наверное, к себе в Казань. Странно, по нынешним временам чекист бельэтаж себе без споров возьмет, профессорскую квартиру, никто поперек слова не скажет.

— А нам все равно, чекист или дворник. Наше дело — электротехника, чтобы порядок был, не искрило, не коротило. Иначе до беды недалеко. От замыкания и пожары бывают. Вот неделю назад на Патриарших прудах чуть дом не сгорел, хорошо, вовремя потушили. Самовар электрический жильцы включили, а проводка возьми и задымись. От проводки — обои, шторы… Один человек таки погиб в огне. А кабы сгорел дом? Не дом, домина, в шесть этажей. Куда жильцов? На уплотнение в другие дома? Поэтому очень важно держать всю проводку в исправности.

О жильце, чекисте-нечекисте, Александр Александрович не спрашивал, но Сашка почуял: вот оно!

Так и шли они от квартиры к квартире. Где-то их ждали прямо на пороге, где-то пришлось стучаться, и им открывали, а где-то и не открывали. Александр Александрович такие квартиры в книжечке помечал, писал «не осмотрены». А другие — осмотрены, и даже записывал, где какой ремонт сделан, а где будет нужно делать, и что для того ремонта потребуется. Все обстоятельно, неспешно. Одно слово — мастер.

Все квартиры обошли, и в полуподвале, и в первом этаже, и в бельэтаже. Обошли, но никого подозрительного не нашли. И чекиста-нечекиста тоже. Потому что подвальная квартира, вернее, дворницкая комнатушка оказалась запертой, но не изнутри, а снаружи — на хороший амбарный замок.

Александр Александрович нисколько не смутился, а, как обычно, пометил в книжечке «не осмотрена», да и пошел к выходу. В полуподвале никто больше и не жил. Зачем, если даже бельэтаж почти пустой?

Они уже пересекли половину двора, когда их догнал человек — молодой, худой, лицо простодушное. Ничего чекистского.

— Вы, простите, электрики?

— Электротехники, — поправил Александр Александрович.

— Да, электротехники, еще раз простите. Вы в мою каморку не зайдете? А то я у приятеля засиделся, ничего не слышал, а в коридоре встретил Анну Егоровну, соседку, она и сказала, что мастера все квартиры осматривают и ремонтируют. А у меня, как назло, то и дело неприятности с электричеством.

— Вы из какой квартиры?

— Квартиры — громко сказано, я в дворницкой живу. Ноль-пятый номер. Этаж — нулевой, другими словами — подвал.

Арехин неспешно перелистал записную книжку.

— Ноль-пятая, ноль-пятая. Да, есть, не осмотрена. Но мы, гражданин, еще и завтра работать будем, еще много непроверенных квартир осталось, помимо вашей. Вдруг еще жильцы объявятся.

— Но, может быть, глянете? Вдруг какой материал понадобится, а у вас завтра его не будет.

— У нас и сегодня ничего не осталось. — Арехин вел себя как уставший рабочий человек.

— Вот вы и осмотрите, что нужно, да завтра и захватите. Если что — то и прикупить можно.

— Прикупить?

— У частников. Я заплачу. Хорошо заплачу.

— Ну, ладно, — сдался Арехин. — Посмотрим Сейчас.

Хорошо, что тезка О вошел в роль, на жильца смотрел скучно, без интереса, только «заплачу» чуть оживило. Электротехник не жильцов запоминает, а неполадки.

Вернулись в подвал, жилец отпер дверь.

В дворницкой царили порядок и чистота. Вещей мало, мебели тоже — шкаф у стены, столик, тумбочка, железная кровать и две табуретки. Ни пыли, ни грязи. Пол чистейший. Окно заставлено картонкой, которую жилец тут же убрал.

— Чтобы не подглядывали, — объяснил хозяин. — Мне-то все равно ничего, кроме чужих ног, из окна не видать.

Арехин равнодушно пожал плечами. Какое дело электротехнику до вида из окна жильца?

Но проводка в дворницкой подкачала. Оплетка местами пачкала обои, дешевые, но явно поклеенные недавно, слишком свежими были они для дворницкой. Арехин прикоснулся пальцем — так и есть, крошится.

Он проследил за проводкой.

— Замыкает часто, — пожаловался жилец.

— А не должно бы. Лампочка слабая. В розетку самовар, поди, включаете?

— Электроплитку. Керосинку держать не хочется — дым, вонь. Не терплю грязи. — И, предупреждая вопрос, добавил: — Я ее, электроплитку, товарищу одолжил. Наденек.

— А проводка рассчитана на пятьдесят уаттов. С запасом рассчитана, даже с большим запасом, но плитка для нее — многовато. А главное — в распределительной коробке стоит предохранитель. Как свыше двухсот уаттов нагрузка на линию, он нагревается, срабатывает и отключает электричество. Потом охладится — и включает.

— И что можно сделать? Нельзя этот предохранитель… того… обойти?

— Если в вашей квартире установить другую проводку, то можно и предохранитель перенастроить. Иначе пожар случится. А еще на подстанции порой отключают и дом, и улицу.

— А что можно сделать?

— В этом случае ничего. — И Арехин прочитал привычную лекцию о состоянии и перспективах электростроительства в революционной России. — А вам нужно выбирать: либо никаких электроплиток, либо менять проводку.

— Так поменяйте. Мне хорошая проводка нужна.

— Это придется от распределительной коробки тянуть. Метров сорок.

— Скажите, сколько будет стоить — заплачу.

— Что деньги, пустое.

— Я старыми, империалами.

— Э… Я поищу, — сказал Арехин. — Но обойдется недешево. Двести рублей. С работой, — поспешно добавил он.

Жилец торговаться не стал, двести так двести.

На том и расстались — до завтра.

Пошли они не в МУС, а в отделение электротехнической службы. Вдруг кто следит, тогда странно покажется — электротехники, а с работы ушли в угро.

Из отделения вышли через заднюю дверь, одним проходным двором, другим, — а там уже и «Паккард» ждет. Все-таки автомобиль — замечательная вещь. Жаль будет расставаться.

— Мы что, завтра будем проводку менять? — с энтузиазмом спросил тезка О.

— Увы, нет. Время электротехников кончилось. Время браться за маузеры.

— Это — он?

— Жилец подвальной квартиры? Возможно. Во всяком случае, квартира интересная. Вы, Александр, заметили потайную дверь?

— Потайную дверь? Нет, не заметил, — честно ответил Орехин.

— Даже не потайную, а спрятанную. Шкафчиком заставленную. Но на полу характерные царапины, шкаф туда-сюда двигают.

— И в той комнате…

— В той комнате может быть все, что угодно. Даже вообще ничего. А мы ночью проверим.

— Ночью? А почему не сейчас?

— Вы, Александр, помните: когда Матвей Доронин бежал, серьезно пострадали трое конвойных. А нас всего двое. И потом, вдруг за тайной дверью — сообщник?

— Сообщник? У него есть сообщник?

— Не знаю. Но учитывать эту возможность нужно.

В МУСе Арехин вместе с тезкой О доложили Оболикшто: необходимо провести обыск в подозрительной квартире ноль-пять дома сорок два по улице имени товарища Троцкого.

— Это дело. Когда?

— Сегодня ночью. Не ставить же ему, в самом деле, новую проводку.

Сашка к делу подошел ответственно: разобрал, почистил, смазал и снова собрал маузер, патроны проверил — не разболтался ли какой. То же сделали и Лютов, и сам товарищ Оболикшто.

Арехин же весь вечер просидел за столом с единственным стаканом чая, правда крепкого.

Крепкого — оттого что из дома принес своего, музейно-буржуйского.

Пока он с Арехиным упырем занимались, МУС транспорт получил. Пролетку, лошадь средних лет и кучера, красно-армейца-инвалида Семкина. Понятно, неинвалиды из подходящих все на фронте. У Семкина трех пальцев на правой руке не хватало, а в остальном — хоть куда. Старик только, лет сорок ему. Для кучера — не страшно. Три месяца он со своей лошадью при каком-то театре состоял, да театр погорел.

Ну, МУС не погорит. Такое представление устроим, вся Москва в очередь встанет.

Ближе к полуночи тезка А, Лютов, товарищ Оболикшто и сам Сашка уселись в пролетку. Не «Паккард», теперь-то Сашка вправе сравнивать, но и они не баре. Лошадь неспешно брела по улицам. Колеса не скрипели, но что толку; пролетка на булыжную мостовую отзывчива. Москва ночью — город темный. Прежде, говорят, было светлее, но фонари теперь стояли более для украшения и устрашения. Не горели фонари. И в окнах темно, редко-редко в каком окошке увидишь тусклый свечной огонек. Как корабли в ночном океане, встречались дома с электричеством, во мраке сиявшие десятками ярких окон.

Домовые дежурные, верно, глядят на пролетку из-за ворот, боятся — вдруг бандиты. Нет, московские граждане, это едет МУС, который под корень изведет и бандитизм в целом, и бандитов поштучно.

Ночная дорога была вчетверо дольше, чем дневная, но

Сашка не жаловался. Дождя нет, ветер не свищет, мух да оводов нет. Откуда мухи, когда зима на носу?

Жаль, мимо Кремля не едут. Рассказывают, что в Кремле всю ночь в кабинетах вождей свет не гаснет. Работают вожди, куют победу мировой революции.

И МУС работает. Одно дело, получается, делаем.

Но Кремль был не по пути. По пути лежали совсем другие кварталы. Не Хитровка, не Сухаревка, но все ж наган нужно держать востро.

Сашка положил руку на кобуру. Пока вытащит, пока выстрелит… Он тренировался упорно, но пока стрелял только на счет «три». А вот Лютов — на «раз», и как стрелял!

Интересно, а тезка А стрелять умеет? Хоть бы и умеет, из чего? Маузером пренебрег…

Наконец они оказались на улице имени товарища Троцкого. Электричество в доме сорок два не отключали, об этом товарищ Оболикшто позаботился заранее. Лампочка над парадным, понятно, не горела, экономия энергии, но ее можно будет включить. Важнее включить свет в коридорах. А самое важное — в дворницкой, в квартире ноль пять. При обысках и арестах свет — первейшее дело. Кого арестуешь в потемках, что в потемках найдешь? Мимо бандита пройдешь, не заметишь, а он полоснет пером, да деру. В чужом доме да в темноте — поди, поймай…

— Проедем дальше, — сказал тезка А. — До сорокового дома.

Они проехали, разве трудно. Он, сороковой, рядышком.

Но сороковой они миновали тоже, завернули за угол, и только тогда Арехин остановил извозчика.

Товарищ Оболикшто еще прежде сказал, что в деле главным будет Арехин — он был здесь, знает место, знает обстоятельства, знает, наконец, в лицо убийцу.

Сашке показалось, что товарищ Оболикшто не слишком верит в то, что жилец подвальной комнаты и есть упырь. Но от обыска их не убудет. Глядишь, что и найдется. Всегда что-то находится. Если человек без колебаний предлагает империалами платить…

Они подошли к воротам. Те, как и положено, были заперты. Позвали дежурного. Подошел человек, в темноте не разберешь, из бывших или пролетарий.

— Что вам угодно? — спросил дежурный. Ясно, бывший.

— Уголовный сыск, — ответил Арехин. Хорошо ответил, по-нашенски. А то бы начал политесы разводить — будьте любезны, милстидарь… Неловко.

— Разрешите взглянуть на документ?

— Маузер наш документ. Показать?

Тоже правильно, тоже по-нашенски.

— Нет нужды, — ответил дежурный, и в воротах открылась дверь. — Какая нам, собственно, разница.

Это он на что намекает?

Но Арехин внимания не обратил, шагнул в ворота, прошел арку и оказался во дворе.

— Двор этого дома и сорокового бок о бок. Заборчик деревянный прежде был, да на дрова растащили.

Ага, ясно.

Узнав, что им нужен соседний дом, дежурный вздохнул с облегчением. Что толку в таком дежурном? Оружия у него нет, придут бандиты, что делать будет?

А ничего, если жить хочет. Откроет ворота, и только. Как им открыл.

Двором они подошли к сороковому дому. Тут дежурного не было — то ли у ворот стоит, то ли вовсе нет, дом маленький, жильцы старенькие.

— Из подвала есть два хода. Один обычный, через дом. Другой — через погреба.

Действительно, во дворе поодаль был вход в погреба, закрытый, впрочем, на замок.

— Изнутри снимет дверку с петли, секундное дело, — и все, — шепотом объяснил Арехин.

Хитро.

— Вас я бы попросил остаться здесь, — сказал он Лютову и товарищу Оболикшто. — Преступник наверняка будет выбираться этим ходом. А я с Александром пойду в дом. Не думаю, что у преступника есть сообщники.

— А хоть и есть, — равнодушно сказал Лютов. — Патронов на всех хватит…

Товарищ Оболикшто не сказал ничего, только маузер достал из кобуры. И правильно. Чего трепаться. За него маузер скажет.

Черный ход на ночь заперли, но ни стучать, ни ломиться Арехин не стал. Вытащил набор отмычек, немножко поколдовал, дверь и открылась. Ай да тезка!

Налаживали они электричество, налаживали, а темнота осталась. Не жгли электричество зазря, берегли. Правильно берегли, но в эту ночь могли бы и побаловать себя светом.

Не стали. Ну и ладно.

После болезни — той, детской, — Арехин удивлялся, отчего это другие в темноте видят плохо или вовсе не видят. Повзрослев, в гимназии узнал ученое слово «никталоп». Звучит обидно, вроде остолопа, а означает совсем другое — способность видеть ночью. У кошек, сов, волков встречается сплошь и рядом, а у людей редко. Он о своей способности помалкивал, еще будут котом дразнить: Тиша, Тиш, поймай мышь!

Но сейчас он был не один, и потому следовало позаботиться

об освещении. Проще всего было щелкнуть выключателем, но он предпочел способ более традиционный: достал свечу и зажег. Свеча у него была с собою, в футляре дорогой сигары, чтобы не сломалась, не покривилась.

Горящую свечу он передал тезке О. Пусть хоть одна рука у того будет занята. Сам Арехин шел тихо, почти бесшумно, американские ботинки на каучуковой подошве позволяли, но тезка топал за двоих. Сапоги есть сапоги.

Они спустились вниз. Наверху, верно, вздохнули с облегчением — не к ним. Если что услышали. Могли и не услышать — дом крепкий, стены, перекрытия толстые, добрые. Даже внутренние двери, он обратил внимание, дубовые. Старая работа.

Внизу беспокоить было некого — за исключением жильца квартиры ноль-пять. Но они к нему и шли. Внезапность и натиск? Нет, спокойствие и уверенность. Они — представители власти, а не налетчики.

Дверь оказалась запертой изнутри. Он днем заметил — засов крепкий да крюк.

Перед дверью остановились, постояли, прислушиваясь. Слух у Арехина был под стать зрению, кошачий. Никого за дверью нет.

Он, собственно, этого и ждал. Достал проволоку, просунул в щель, повозился немного. Сначала крюк откинул, потом отодвинул засов. Простенький, дворнику запираться не от кого.

Дверь открылась тихонько. Петли смазаны. Жилец постарался. Для уюта, чтобы соседей не беспокоить. Хотя соседей в полуподвале у него и не было никаких. Деликатность чувств, тонкое воспитание. Или просто — предосторожность. Жилец отсутствовал. Куда ушел? В другую дверь, которую отодвинутый шкаф теперь не загораживал.

От электрической розетки тянулся провод, уходящий в слегка приоткрытую дверь. Арехин пригляделся. Удлинитель, и хороший удлинитель, лучше проводки.

Он распахнул дверь пошире. Тьма та же, если не гуще — здесь окон не было вовсе. Зато тишина утратила целостность. Слышались не звуки, нет, только намеки, смутные даже для очень чуткого уха.

И доносились они снизу.

В дальнем углу комнаты обнаружилась идущая вниз винтовая лестница. Железная. Ну-ну.

Арехин начал спускаться; следом, чуть ли не буквально становясь на голову, шел тезка О.

Если квартира ноль-пять располагалась в полуподвале, то теперь они были в полутораподвале. А то и ниже — лестница была в тридцать восемь ступенек.

Вероятно, здесь располагался подземный склад, как во всяком порядочном купеческом доме. Большой склад, с запасом, мало ли. Но склад разгороженный, и получалось несколько залов. Коридор, в котором оказались они с тезкой, был и широким, и высоким. Из-за ближайшей двери доносился шум — негромкий, механический. И свет пробивался. Но и свет, и шум Арехина не тревожили. Что свет, пустое. Гораздо тревожнее был запах. Запах крови.

Тезка, молодец, свечечку задул. И то, зачем свеча, если за дверью лампочка в десять свечей?

Он шел крадучись, но голос из-за двери обратил все предосторожности в прах:

— Эй, электротехники! Заходите, не бойтесь! Я целиком — ваш!

Арехин на мгновение замер, потом сделал знак тезке О: я пойду один.

Тезка понял, поднял маузер — если что, не подведу, отомщу за смерть.

Приятно сознавать…

Арехин вздохнул, шагнул к двери. Открыл медленно, вошел тоже медленно, руки держал перед собой, чтобы видно было — пустые.

Под ногами сосновые опилки, будто в мастерской гробовщика. Не очень свежие, где ж их, свежих, взять, но и не совсем древние. Еще лизолом пахло, хлоркой. Маскирует кровь. И для дезинфекции, вероятно, тоже.

— Не опасайтесь, я говорю, — голос шел из-за ширмы в углу. Туда же шел и электрический провод. — Я и сам думал обратиться куда следует, только решить не мог никак, куда все-таки следует.

Ширма отодвинулась, открывая говорящего, которым, конечно, был давешний подвальный жилец. А рядом стоял странный аппарат — резиновые трубки, моторчик, маховик — машинерию Арехин разглядывать не стал, не она главная. Главной здесь была голова на железной шее. К ней и шли трубочки.

— Это…

— Это очередной опыт, умеренно удачный. Но разве можно работать в такой обстановке? — повел рукой подвальный жилец. — И вдобавок ко всему — перебои с электричеством. А они больше трех часов без электричества не могут.

— Они?

— Подопытные. Лиза, Лиза! — заговорил он громко. — Ты еще слышишь меня?

И тут голова открыла глаза — всего на мгновение, но и этого было достаточно.

— Видите, умирает, — констатировал подвальный жилец. — Нет, я непременно должен получить лучшие условия. Лабораторию. Или даже целый институт. Представляете, что можно будет сделать в институте?

— Что?

— Да что угодно. Пересадить голову на новое, молодое тело. Или подшить человеку жабры акулы — пусть покоряет моря. Или просто продлить жизнь лет так на двести-триста. Заманчиво?

— Заманчиво, — сказал в раздумье Арехин.

— А то, что пришлось для опытов использовать людей, то опять же из-за плохих условий. Вы ведь сотнями расстреливаете, и все больше молодых, крепких. Я отберу среди них столько, сколько потребуется, и в институте, прямо в операционной и проведу нужные действия. А то прямо как идиот, право, бегаешь по городу с головой в одной руке, запасом крови в другой… Нет, если я занимаюсь делом государственного значения, государство просто обязано создать мне условия, разве не так?

— Пожалуй, вы правы, пора государству сказать свое слово. — Арехин выхватил из внутренних карманов маленький вороненый пистолет. Два выстрела — по коленям.

Вбежал тезка О с маузером наготове.

— Где? Куда?

— Никуда, — Арехин туго бинтовал раны упыря.

— Это зачем?

— Приказ взять живым, — вздохнул Арехин.

— Приказ товарища Оболикшто?

— Берите выше, Александр. Много выше. Взять живым, стрелять только по ногам. Вот мы приказ и исполнили…

— Ну, покажите, покажите! — Сашка чуть не дрожал от возбуждения.

Арехин, кривя губы в странной усмешке, расстегнул кобуру и вытащил вороненый маузер. К рукоятке была прикреплена пластинка, на которой было выгравировано: «Товарищу Арехину за героизм» — и подпись.

Посмотреть на оружие, а больше на подпись пришли все сотрудники МУСа.

Товарищ Оболикшто долго тряс Арехину руку, говорил громкие слова, а Арехин ждал, когда будет прилично уйти со службы домой.

На столе товарища Оболикшто зазвонил телефон.

Товарищ Оболикшто поднял трубку, выслушал сказанное, ответил «есть» и повесил трубку на место..

— Вас опять вызывают в Кремль, товарищ Арехин. Срочно. С одним сопровождающим.

— Сопровождающим?

— Возьмите Сашку, он заслужил.

Спорить, к восторгу Сашки, тезка А не стал.

Вложил именной маузер в кобуру, а кобуру передал товарищу Оболикшто:

— Будьте любезны, положите в сейф покамест.

Товарищ Оболикшто только крякнул.

Арехин с Сашкой быстро покинули здание. Чуть далее ждал «Паккард».

— Ну, Арсений Иванович, похоже, пришло время. С Богом, — сказал Арехин шоферу.

Тот слегка покраснел, перекрестился размашисто:

— С Богом, Александр Александрович.

Сашка таких цирлих-мирлихов не понимал, а в Бога и вовсе не верил, но, быть может, так положено перед поездкой в Кремль?

— Вы, Александр, маузер приготовьте. На всякий случай. Только сгоряча не стреляйте в полкового врача.

— В кого?

— Это я так… Просто — не стреляйте сгоряча, и все.

— Я и не стреляю. А зачем вас опять позвали в Кремль, вы ж там утром были, когда наградной маузер получали.

— Значит, понадобился. Либо я, либо маузер, — Арехин говорил серьезно, не поймешь: шутит, нет?

— А с этим… с упырем что сделали?

— Пока не решили. Возможно, он действительно получит в свое распоряжение лабораторию или даже институт.

— А как же убитые?

Арехин не ответил.

— Я вот что думаю, — продолжил Сашка, — вот он голову Елизаветы, как ее… Викторовны, вот, в ведре унес вместе с кровью. Но ведь ведро — случайность, а убивать он шел намеренно. Куда бы он тогда дел и голову и кровь, если бы ведра не оказалось?

— Он их не прямо в ведре нес. У него два резиновых мешочка были, на особых застежках. В один мешочек он голову поместил, а в другой кровь. А потом мешочки в ведро поместил, чтобы надежнее. А так у него еще и обычный мешок был, с мешками сейчас всяк ходит, неприметно…

— Ага… — Сашка еще хотел спросить, правда ли, что отрезанные головы по нескольку дней жили, но здесь «Паккард» остановился: дорогу перегородила подвода, а возчик никак не мог управиться с норовистой лошадью.

— Ну, Александр, приготовьтесь!

К чему готовиться, Сашка спросить не успел: отовсюду вдруг стали стрелять, и он понял, что стреляют по «Паккарду» и, следовательно, по нему.

Тезка А вывалился из автомобиля, покатился по мостовой и, пока катился, все стрелял из своего маленького пистолета. Наверное, метко стрелял, потому что шофер, выскочив вслед, только водил из стороны в сторону дулом большого американского револьвера, но стрелять не стрелял.

— Похоже, вы их всех положили, Александр Александрович, — наконец сказал он.

— Надеюсь, — ответил Арехин, поднимаясь с мостовой и отряхивая свое дивное пальто.

Народ жался по сторонам. Послышался шум грузовика. Две дюжины красногвардейцев — латышских стрелков — повыпрыгивали с кузова.

— Все, Александр, наша работа кончилась. Дальше делом займется чека.

— Каким делом? О замоскворецком упыре?

— О покушении на вождя революции товарища… — Арехина заглушил взрыв бомбы: кто-то бросил ее в латышей. Завязалась перестрелка. Арехин опять упал на мостовую, потянул за собой и Сашку.

— Видишь, остались еще, — сказал он.

— Кто? — Выставив руку с маузером перед собой, Сашка искал цель — и не находил.

— Спрячьте, а то свои же и убьют, — посоветовал Арехин. Сам он лежал, уткнувшись головой в мостовую, и никаких пистолетов никуда не направлял.

Сашка послушался и тоже притворился мертвым. Так два мертвеца и лежали рядом, лежали и переговаривались:

— Они думали, что в «Паккарде» ездит кто-то из вождей. Ну, и в Кремле слух пустили: да, ездит, и не просто, а к любовнице. Поверили. Организовали покушение. Здесь-то их, голубчиков, на горячем и взяли.

— Так вы…

— Был приманкой, разумеется.

— Потому и машину вам дали?

— Именно. Кто будет покушаться на Арехина, кому я нужен? А раз в «Паккарде» — то непременно вождь. Вот они и поверили.

— А кто «они»?

— Чека их знает, — уклончиво ответил Арехин.

Наконец стрельба стихла.

Арехин поднялся вдругорядь, с грустью осмотрел еще недавно чистенькое пальто. Поднялся и Сашка. Ему проще — шинель ко всему привычна.

К ним подошел чекист, что-то сказал не по-русски, Арехин так же не по-русски ответил.

Потом взял Сашку за рукав и повел прочь:

— Двоих взяли живьем, не следует, чтобы они нас видели.

— Пусть думают, что ехал вождь?

— Верно.

— А как мы теперь в Кремль попадем? Пешком?

— А в Кремль нам теперь вовсе и не нужно попадать. Нам теперь нужно домой. Почиститься, умыться, отдохнуть.

И они расстались. Каждый пошел к себе: Арехин в свой музейно-буржуйский дом, Сашка — в общежитие имени товарища Чернышевского.

Ничего, завтра свидятся…

Александр Юдин
ЭДЕМ ДОЛЖЕН БЫТЬ РАЗРУШЕН

Сергей Саканский
СОЛНЕЧНЫЙ УДАР

Жаров ехал в патрульной машине с лейтенантом Клюевым, когда по рации передали ориентировку: на диком пляже под Медведь-горой обнаружен труп женщины. От скучных, чисто технических подробностей сообщения Жаров испытал короткий приступ тошноты.

— Еще одна, — процедил сквозь зубы Клюев и круто вывернул руль. — Не завелся ли у нас опять какой-нибудь маньяк?

Жаров уже слышал о другой женщине, найденной сегодня утром за автобусной остановкой в Мисхоре.

— Это вряд ли, — сказал он, вытирая пот со лба. — Первая просто убита, похоже на ограбление. А тут — изнасилование, и довольно жестокое. Не думаю, что оба преступления связаны. Хотя…

— Что «хотя»?

— Если бы мы с тобой были не обыкновенные ялтинские ребята, а герои какого-нибудь боевика, то в конце концов оба этих убийства оказались бы причудливым образом соединены.

— Почему? — спросил Клюев.

— Разве непонятно? Ты ж актером хотел быть, в любительском театре играл, читал достаточно… Не стал бы автор, будь тут не жизнь, а книга, упоминать какое-то событие, которое не имеет отношения к сюжету.

Машина проскочила гурзуфский пятачок и понеслась вдоль Артека. Морская гладь блистала, как расплавленный металл, и струя воздуха из открытого окошка была горячей, словно они неслись по пустыне.

— Пилипенко сейчас на первом трупе, — сообщил Клюев, придерживая наушник телефона. — Будет через час. Сказал — ничего не трогать.

— Это само собой. — Жаров высунул руку из окошка, ловя ладонью ветер.

— Убери, — сказал Клюев, — Еще подумают, что мы поворачиваем.

Жаров убрал руку, но выставил локоть. Поворачивать, честно говоря, было некуда. Крупно повезло сегодня, с горечью подумал он. Раз в месяц или несколько реже он навязывался сопровождать патруль, в надежде напасть на живой материал для газеты, и вот сегодня — сразу два трупа. Как тут не почувствовать себя мерзким стервятником, охочим до падали!

Именно так в общем итоге выглядит какой-нибудь Эркюль Пуаро: он всегда с маниакальной точностью оказывается на месте преступления, часто даже за некоторое время до того, как преступление произойдет…

Обогнув Артек, машина выехала к обрыву. Здесь уже стоял пустой милицейский «уазик» гурзуфцев. Жаров и Клюев вышли: дальше можно было двигаться только пешком. Клюев стал было спускаться на пляж, но Жаров окликнул его:

— Здесь есть хорошая тропа поверху, а дальше — приличная лестница.

Они пошли верхом, сквозь можжевеловую рощу. Раскаленный воздух плавил смолу деревьев, и в роще стоял густой запах хвои.

Вскоре они услышали голоса внизу.

— Наверное, это здесь, — сказал Клюев.

Они подошли к краю обрыва и увидели довольно жуткую картину.

Маленький пляж, с обеих сторон защищенный крупными камнями-отторженцами, свалившимися с Медведь-горы лет сто назад. В центре пляжа, раскинув в стороны согнутые руки, лежит мертвая женщина. Одно колено тоже подвернуто, и все это напоминает какой-то знак, символ.

Двое гурзуфских милиционеров стоят на краю пляжа, преградив путь любопытным. Небольшая толпа курортников расположилась в отдалении…

Клюев принялся спускаться, хватаясь за можжевеловые ветки, Жаров ринулся за ним, но тут одна деталь ландшафта привлекла его внимание. Чуть поодаль от лестницы, вырубленной в скале, на самом краю обрыва лежал плоский базальтовый валун.

Жаров подошел и, сам не понимая, зачем он это делает, присел на раскаленную поверхность камня.

Интуиция… Отсюда были видны как на ладони и маленький пляж, и мертвая девушка. Под камнем валялось множество окурков. Жаров подобрал один, другой — все это были сигареты «Ирбис», довольно редкая марка, в Ялте их нигде не купить.

Что-то в этих окурках казалось необычным, хотя все они были именно «Ирбисом». И тут он понял: необычным было само их количество — Жаров насчитал восемнадцать штук.

Сколько же часов надо просидеть на камне, чтобы выкурить такую уйму этих довольно крепких сигарет?

Тем временем торс Клюева уже скрылся за краем обрыва, осталась видна одна голова, которая обернулась и недовольно крикнула:

— Ты идешь?

Вблизи все выглядело еще более отвратительно. Жаров понял, что эта картина теперь всегда будет перед его глазами, словно он сфотографировал ее и поставил себе на рабочий стол.

Мертвая девушка, похоже, совсем молодая, лежит навзничь, как сломанная кукла. Жаров мысленно сложил ее, пытаясь увидеть, какой она была… Вряд ли стройной, вряд ли соблазнительной. Но и на таких, как видно, находятся насильники.

Кожа на ее лице сильно поцарапана, содрана, будто бы девушку били головой о камень. На камнях темнеют пятна крови, белое платье все испачкано в песке и разорвано. Трусики валяются в углу пляжа, кем-то далеко отброшенные; они также разорваны. Зигзагом, словно некая буква, краснеет окровавленное полотенце…

Лица гурзуфских ментов были кислыми: похоже, молодые служаки впервые в жизни видели такое грязное убийство.

— В этой толпе есть тот, кто обнаружил труп? — спросил Жаров.

— Да, конечно. Мы их задержали. Вон те парень с девчонкой, что прячут в сумке ружье.

Жаров подошел к парочке и задал несколько вопросов. Как всегда, ни у кого из гражданских не возникло в голове крамольной мысли: кто, собственно, такой этот человек и имеет ли он право допрашивать их?

Журналиста интересовало прежде всего то, насколько близко они подходили к телу. Оказалось — вообще не подходили: увидев девушку издали, сразу позвонили в милицию. Жаров вернулся и спросил о том же юных милиционеров, которые примчались по вызову. Те также не возражали против того, что Жаров здесь распоряжается: они знали, что это какой-то важный человек, который часто сопровождает следователя Пилипенко и других настоящих ментов.

Оказалось, что подходил только один из ребят, чтобы удостовериться, что девушка действительно мертва и никакой медицинской помощи ей не нужно. Жаров кивнул.

Все дело было в том, что на пляжном песке он заметил столько следов, что даже не сразу смог сосчитать количество их цепочек. Во всяком случае, две из них можно выкинуть — это были следы милиционера, туда и обратно. Жаров попросил его показать откуда он шел, и воткнул у начала его цепочек щепки плавника.

Песчаный пятачок, запечатлевший следы, был размером где-то десять на пять; с севера он ограничивался базальтовой стеной обрыва — черной подошвой Медведь-горы, с запада и востока — двумя крупными, величиной с джип, глыбами-отторженцами. На юге, до самого берега, были навалены камни, более-менее окатанные морем.

На таких диких пляжах купаться не очень приятно и даже опасно: ноги можно переломать. Немудрено, что здесь бывает немного народу, в основном браконьеры, любители поохотиться с подводным ружьем. Вот почему девушку, убитую, скорее всего, вчера, обнаружили только на следующее утро. Она лежала почти в самом центре песчаного пятачка, и со всех сторон к ее телу вели следы.

Зазвонил мобильный Клюева. Оказалось, что Пилипенко уже выехал и будет через пятнадцать минут. Жаров сильно засомневался, что следователь сможет так быстро сюда добраться.

Он влез на западный отторженец, достал из сумки-кобуры, пристегнутой к ремню джинсов, свой миниатюрный блокнот и принялся зарисовывать следы. Конечно, все здесь будет тщательно зафиксировано, но журналисту хотелось иметь и свою, частную базу данных.

Море слепило глаза. Где-то вдали мчался, оставляя пенистый след, пограничный катер. Похоже, он поворачивал, по-чему-то двигаясь к берегу…

По следам невозможно было определить даже размер обуви — просто размытые углубления в мелком желтом песке. Впрочем, хорошо читалось направление следов, по коротким бороздам в песке, оставленным пятками идущих: нетрудно было понять, какая цепочка ведет туда, а какая — обратно.

С запада, со стороны Артека, шли три цепочки — две туда и обратно, одна — только туда. Ясно, что эти следы принадлежали несчастной девушке, которая уже не возвратилась с пляжа. Значит, с запада сюда пришли двое и в том же направлении удалились. Если бы Жаров не показал Клюеву верхнюю тропу, то они бы тоже попали сюда с западной стороны, вдоль берега, где им пришлось бы сбивать подошвы о крупные камни, продвигаясь гораздо медленнее, чем поверху.

Четыре цепочки следов — две туда и две обратно — вели с востока. Дальше базальтовая подошва Медведь-горы становилась все круче и вскоре обрывалась в море отвесной стеной. Так что со стороны Партенита те двое прийти никак не могли. Следовательно, они шли той же тропой, что и Жаров с Клюевым, сквозь можжевеловую рощу, мимо плоского камня на краю обрыва.

Картина получалась сомнительная: четыре человека, разделившись по двое, достигли маленького пляжа разными путями — верхом и низом — и с обеих сторон напали на девушку.

Но это бессмысленно! Девушке все равно некуда бежать. Да и внезапное нападение в этом случае — зачем?

То, что все эти следы именно вчерашние и связаны с убийством, сомнений не вызывало: вчера на рассвете над всем Южным берегом прошел короткий, но сильный дождь, прервавший длительную полосу изнурительной июльской жары.

При мысли об этом дожде Жаров понял, что его так смутило наверху, возле плоского базальтового валуна. Он поднял голову. На самом краю обрыва можно было заметить маленькое черное пятно. Это и был тот валун, его торчащий над обрывом край.

Не только количество окурков от «Ирбиса» так озадачило журналиста, но и их состояние. Большая часть окурков была желтоватой, а это значило, что человек, куривший «Ирбис», сидел на камне по крайней мере два раза — до вчерашнего ливня и после. Скорее всего, он сидел здесь три или даже четыре дня, если предположить, что более двух часов провести на такой жаре трудно, а курить крепкий «Ирбис» чаще чем раз в час, весьма проблематично.

Да и кому придет в голову без особой нужды жариться на раскаленном базальте?

Пилипенко удивил всех тем, что прибыл прямо из Мисхора на пограничном катере. Эта машина на подводных крыльях способна развивать до семидесяти километров в час при слабом волнении. Она развернулась метрах в пяти от берега, и следователь, ни секунды не колеблясь, спрыгнул с бака, замочив по колено брюки. На таком солнце они высохнут через несколько минут.

В тот же момент Жаров увидел следственную бригаду: эксперт Минин, кинолог Ярцев с собакой, еще двое оперативников скакали по камням далеко на западе. Похоже, никто из них не знал верхней тропы.

Жаров с содроганием представил, как ребята из морга будут эвакуировать труп, волоча носилки по этим камням, и вдруг понял, зачем Пилипенко понадобился катер. Следователь тоже хорошо представлял себе окрестности Ялты, зная здесь чуть ли не каждый камень.

Жаров показал свои метки — следы сержанта, который приближался к трупу; Пилипенко кивнул. Он был угрюм и молчалив. Подошел к телу, несколько минут рассматривал девушку, сложив руки в замок на груди, что напоминало позу какого-то католического священника. Удручающее зрелище, даже для следователя.

— Странное дело, — сказал он, вернувшись к Жарову. — Платье все изваляно в песке, как снаружи, так и изнутри.

— Что это может значить?

— Пока не знаю.

Следственная бригада наконец добралась. Переговариваясь и пошучивая друг с другом на подходе, они вдруг замолчали, увидев мертвую девушку.

— Работаем, — деловито распорядился Пилипенко. — И уведите отсюда толпу.

Гурзуфские милиционеры принялись исполнять приказ, с излишним рвением хватая людей за локти и поторапливая любопытных дружеским похлопыванием по спинам. Толпа рассеялась, побрела по камням в сторону Артека, его золотых пляжей, где валялись россыпи муравьиных куколок — люди, ничего не знающие о том, что происходит в пятистах метрах от них.

Площадка была тщательно измерена и сфотографирована. Минин поднимался на оба камня-отторженца, снимая сверху.

Белое платье, купальник, пляжное одеяло и панамка — вот все, что было у девушки при себе.

— Женщины обычно носят с собой сумочки… — заметил Минин.

— Да знаю я, — хмуро пробормотал Пилипенко.

— Если это курортница… — начал было Клюев, но следователь прервал его:

— Курортница. Сплошной загар. Много ты видел местных, которые столько времени проводят на пляже?

Когда труп перевернули, открылись новые ссадины. Казалось, насильники подражали самым жестоким западным фильмам. Что странное было в этих травмах: они мало напоминали обычные повреждения. Жаров подумал, что это, наверное, потому, что тело долго пролежало на жаре.

— Странно, — будто услышал его мысли Минин. — На ее теле почти нет синяков. Такое ощущение, что убийцы не могли остановиться и продолжали избивать девушку уже после того, как она умерла.

— Клянусь, что я поймаю этих хищников, — тихо сказал Пилипенко как бы сам себе, затем, подняв голову, обратился к окружающим: — Их было по крайней мере двое.

— Четыре цепочки следов, туда и обратно, — напомнил Минин.

— Дай мне закончить. Двое, не менее, и четверо — не более. Они могли приходить на пляж не один раз. У девушки нет сумочки. Могли уйти, а затем вернуться, чтобы еще и ограбить. Ясно одно: две группы людей не связаны друг с другом. Они пришли сюда разными путями и разными путями ушли. И совершенно ясно, что это не обычное изнасилование и за этим преступлением кроется нечто большее. Может быть — месть.

— Экспертиза покажет, — сказал Минин.

— Надеюсь. — Пилипенко нагнулся над трупом, осторожно откинул край белого платья. — Понятно, откуда так много песка на ткани. Только вот кому и зачем понадобилось одевать уже мертвую девушку?

Парни из морга прибыли нижней дорогой. Их лица выражали смятение: они думали, что им придется тащить труп под солнцепеком, полкилометра каменного завала. Но, увидев стоящий у берега пограничный катер, прибодрились, собираясь приступить к своей мрачной работе.

— Сначала собака, — сказал Пилипенко и махнул Ярцеву, который все это время сидел с Ральфой, далеко в стороне, за западным отторженцем.

Ищейка обнюхала девушку, ткнулась ей в пах, подняла голову и тихо зарычала. Это значило, что она взяла след.

— Ищи! — приказал Ярцев, и Ральфа немедленно кинулась по восточным следам.

Она тянула поводок, взбираясь по крутой тропе, переходящей в лестницу, и Ярцев, матерясь себе под нос, полез за ней. Снизу казалось, будто собака поднимает кинолога на длинном канате. Когда она скрылась за кромкой обрыва, Ярцев стал походить на паука, карабкающегося по собственной нити.

— Она даже не обратила внимания на западные следы, — заметил Жаров.

— Возможно, они не имеют отношения к убийству, — сказал Пилипенко. — Это могли быть случайные люди, которые увидели труп и удалились, не сочтя своим долгом позвонить по «ноль-два».

Жаров пожал плечами. Было ясно, что следователь не очень-то верит этому предположению.

Друзья, перебирая корни кустов, двинулись за кинологом. Примерно посередине склона, когда тропинка перешла в лестницу, они услышали громкий лай наверху. Жаров оглянулся и посмотрел вниз. Санитары уже разложили носилки и уложили на них труп. Окоченевшее тело с раскинутыми конечностями едва уместилось на брезенте.

— Что она нашла? — спросил Пилипенко, когда они преодолели обрыв.

— Камень, — коротко ответил Ярцев.

Ральфа сидела перед базальтовым валуном, прилежно сложив вместе передние лапы, неподвижная, словно памятник собаке. Все ее существо говорило: я нашла.

Пилипенко с удивлением посмотрел на Ярцева:

— И что? Дальше она не пойдет? Но это ж бессмыслица! Преступники не могли уехать отсюда на машине — слишком узкая тропа.

Он подошёл к валуну, оглядел его, продолжая рассуждать:

— Ни на мотоцикле, ни даже на велосипеде — любая техника оставила бы здесь следы. Не улетели ж они отсюда?

— Обрати внимание на окурки, — сказал Жаров.

Пилипенко, поводя пальцами, сосчитал окурки, поднял один, осмотрел, затем, верный своей привычке следователя, положил его на то же самое место.

— Можно предположить, что здесь жарились под солнышком и курили крепляк несколько здоровых парней — ведь женщины вряд ли будут курить «Ирбис». Но состояние окурков говорит о том, что человек или группа людей были здесь по крайней мере два раза.

Пилипенко сел на камень и посмотрел вниз.

— Пляж отсюда как на ладони. Причем только пляж, и ничего более. Все ясно: это наблюдательный пункт, — закончил следователь.

— Значит, — подхватил Жаров, — девушка не в первый раз забрела на этот пляж, и насильники несколько дней наблюдали за ней. Наверное, она была не одна, и они выжидали, когда ее спутник уйдет.

— Допустим, это были насильники, — сказал Пилипенко. — Только вот куда они делись? Почему собака не идет дальше?

— А она идет, — вдруг послышался голос Ярцева.

Пилипенко и Жаров обернулись. Ральфа теперь стояла на всех четырех лапах, глядя вдоль тропы.

— Просто она учуяла эту стоянку, — пояснил Ярцев, — и ждала, пока вы осмотрите ее. А след — вот он: продолжается дальше.

Собака повела людей через можжевеловую рощу, полную густого смолистого запаха. След шел точно по тропе. Жаров с грустью подумал, что он доведет до стоянки перед Артеком и оборвется. Но Ральфа внезапно повернула направо и на-верх, по едва заметному ответвлению тропы. Здесь этот знаменитый крымский аромат стал еще резче — казалось, в воздухе висят видимые пласты его живительного эфира. Жаров подумал: что это за мощный запах ведет Ральфу сквозь такой плотный фон?

Небольшая лестница поднялась на объездную грунтовую дорогу, затем начались виноградники, прилегающие к деревне Айкара. След вел именно в деревню, по узкому коридору, с обеих сторон обрамленному сеткой рабица, за которой, руку протяни, висели зреющие гроздья, также источавшие дурманящий дух муската и изабеллы, что не смутило собаку, ибо зов, ведущий ее, был намного сильнее.

Вот и деревня, она карабкалась по склону Медведь-горы, разделенная подпорными стенками, лестницами, пока позволяла крутизна горы. Архитектурной доминантой, вроде собора или ратуши, было здание недавно выстроенного частного отеля — в три этажа, с красной крышей под черепицу, украшенной мансардами и башенками, во все глаза своих солнечных окон глядящее на скопище жалких деревенских халуп вокруг.

Ральфа облаяла калитку одной из халуп. Пилипенко повернул железную ручку — не заперто. Все вместе вошли во двор, окруженный множеством дверей клетушек, которые хозяйка халупы сдавала курортникам. Ральфа без колебаний выбрала одну из дверей; следователь распахнул ее.

Прямо за дверью была комнатка два на полтора, похожая на корабельную каюту. На одноместной железной кровати спал длинноволосый молодой человек. Серебристый кулон на его груди поймал луч солнца из маленького круглого окошка.

Собака вдруг жалобно заскулила, вывернув свои карие глаза на людей. Жаров понял природу запаха, что привел ее сюда: в этой комнатушке пахло самцом, потом, секрецией, развратом и насилием.

Под окошком стояла деревянная тумбочка больничного образца. На тумбочке лежали зажигалка, пачка дешевых сигарет, рядом — консервная банка-пепельница и маленькая, в форме чебурека, дамская сумочка.

— Где ты это взял? — спросил Пилипенко, растолкав молодого человека.

— Нашел, — сказал он, хлопая глазами со сна и поправляя свои волосы, которыми, видать, гордился. — Там, внизу, в лесочке таких вонючих деревьев.

— Так, — сказал Пилипенко. — Никогда больше не говори «нашел». Я-то добрый, а другие будут тебя бить. — Следователь ткнул юношу двумя пальцами в солнечное сплетение. Тот согнулся, сидя на своей солдатской кровати. Когда рыбьи движения его крупного рта прекратились, Пилипенко спокойно спросил: — Ну и? Откуда у тебя эта сумочка?

Пока юноша корчился, он бегло поворошил пальцами внутри сумочки, и лицо его стало еще угрюмее.

— Я это… — начал юноша. — Внизу ее нашел, на пляже. Рядом со спящей девушкой. Честное слово!

— Спящей? — подал возмущенный голос Ярцев. — Это ты называешь спящей?

— Погоди, — оборвал его Пилипенко движением ладони. — Итак, ты спустился на пляж через можжевеловый лес. И что ты там увидел?

— Девушку. Она спала на одеяле.

— И рядом с ней лежала сумочка?

— Да.

— И ты ее взял — нашел?

— Да.

— Так вот. Это называется не нашел, а украл.

— И ты ему веришь? — не выдержал Жаров.

— Думаю, он этого все же не делал, — сказал следователь.

— Точно! — вскричал парень. — Я ничего этого не делал, клянусь!

Пилипенко и Жаров переглянулись.

— Ты что имеешь в виду, когда говоришь «этого»? — спросил следователь.

— Ну… Ничего я такого не делал. Взял сумочку и вернулся обратно. Пришел сюда. Потом пошел пить пиво.

— Первая цепочка следов с востока, — задумчиво проговорил Пилипенко. — Думаю, парень не виновен в убийстве.

— Почему ты так думаешь? — спросил Жаров.

— Интуиция, — сердито сказал Пилипенко: было ясно, что он видит нечто такое, чего не замечает Жаров.

Примчавшаяся по вызову следователя бригада затолкала испуганного молодого человека в машину. Жаров уже поставил было ногу на подножку «Газели» — решил, что и они тоже поедут в Управление, устроившись на местах перед зарешеченной автокамерой, но Пилипенко взял его за локоть.

— Погоди, — сказал он, поводя в воздухе сумочкой-чебуреком. — Оказывается, у нас и здесь есть работа.

Они присели на скамейку у беленой стены халупы, в глубокой тени мушмулы. Пилипенко осторожно вытряхнул содержимое сумочки на облупленную доску скамейки. На первый взгляд, в сумочке не было ничего особенного: косметика, крем для загара, гребень… Простая шариковая ручка, которые продают в местных киосках. Лист бумаги, исписанный мелким почерком, явно с помощью этой ручки: похоже на какой-то черновик. Паспорт, за край обложки задвинуты билетики и визитки.

— Странно, — сказал Пилипенко, — вращая перед глазами какой-то флакончик, — он совершенно пуст. Зачем носить с собой порожнюю тару?

Следователь вывернул пробку и понюхал горлышко.

— Французские. Шанель номер пять, — сообщил он. — А вот это… — следователь бережно взял визитку и выбросил вверх, словно игральную карту, — я сразу приметил эмблему здешнего отеля, — он кивнул в сторону черепичной крыши, краснеющей среди листьев мушмулы. — Посмотрим, что тут еще… Так, авиабилет до Москвы, вылет через неделю. Фамилия в билете и паспорте совпадают.

Жаров взял паспорт убитой девушки и всмотрелся в ее черты. Там, на пляже, их трудно было различить из-за многочисленных травм.

Девушку звали Лиза Донцова, ей было двадцать полных лет, москвичка. Лицо на стандартной паспортной фотографии было невыразительным и некрасивым, отчего Жарову стало особенно жалко девушку. Он поймал себя на отвратительной мысли: будь эта бедная Лиза красавицей, он, может быть, и не испытал бы к ней такого щемящего чувства…

Но зачем? Что это за насильник, который позарился на нее — на это неброское тело, невзрачное лицо…

— Любопытное письмо, — прервал его размышления следователь, протягивая Жарову сложенный листок. — Похоже, это по твоей части. Мистика какая-то.

Жаров осторожно развернул листок писчей бумаги, какую можно купить на любой почте. По всей вероятности, письмо писала сама Лиза Донцова, иначе откуда оно взялось в ее сумочке, тем более что оттенок пасты в шариковой ручке был идентичен бледно-синим каракулям на листке.

Жаров прочел:

«Здравствуйте, Агния!

Настал момент, когда я должна раскрыть вам правду о том событии, которое произошло в Рождественскую ночь в Обители на белой горе, где в то же самое время были и вы. Нет, вы меня не знаете, хотя видели мельком тогда. Я…»

Перечеркнуто. С новой строки:

«Доброе время суток, Агния!

Когда я пишу эти слова, я чувствую на своей груди волшебный амулет, который может послужить доказательством того, что…»

Перечеркнуто.

«Здравствуй, Агния!

В моей груди бьются два сердца…»

Перечеркнуто.

«Инь и ян, которые были разломаны надвое…»

На этом письмо обрывалось. Девушка явно не привыкла к письменной речи, и все эти слова давались ей с большим трудом, что можно было сказать не только по нескольким несостоявшимся попыткам, но и по замысловатым узорам на полях, которые чертила взволнованная рука. Что-то в этих узоpax казалось Жарову знакомым, будто вот-вот сложится некий символ, объясняющий все…

Жаров вернул письмо Пилипенко, тот положил его обратно в сумочку-чебурек и снова запер ее на молнию.

— Обитель на белой горе… Два сердца… Волшебный амулет… — пробормотал Жаров. — Это могут быть какие-то особые слова, понятные лишь узкому кругу людей. Я не вижу здесь ни малейшей информации.

— Ну, возможно, информация появится по ходу дела. А сейчас идем-ка в отель.

Они сделали несколько зигзагов по кривым улочкам деревни, стараясь держаться в тени, что, впрочем, не добавляло комфорта: на раскаленных камнях. Отель «Под Медведем» постоянно вращался перед глазами, показывая себя со всех сторон, но не желая приближаться. Это было компактное трехэтажное здание с высокой мансардой, выстроенное из белого керченского песчаника, вероятно, на месте прежней халупы. Наконец они вышли на небольшую автостоянку, явно принадлежащую отелю, и по спиральной лестнице поднялись к парадному входу.

Точно: остатки халупы — низкая толстая стенка, прежде ограждавшая двор, и арка ворот теперь смотрелись как некая крымско-татарская стилизация, специально устроенная здесь, чтобы подчеркнуть современные формы здания отеля «Под Медведем».

В саду, выбрасывая в пространство семицветную радугу, бушевал фонтан, что при местном дефиците воды можно было назвать расточительством, даже зная, что фонтан представляет собой замкнутую систему.

Хозяйка гостиницы восседала за стеклянным столом в своем офисе. Несмотря на стильную одежду деловой женщины и дорогой макияж, в ее облике проступали неистребимые черты типичной ялтинской хозяйки. Жаров с упоением вдыхал кондиционированный воздух офиса, постепенно приходя в себя после изнурительных спусков и подъемов на подходе к отелю. Золотые зубы и ярко накрашенные губы хозяйки сияли, словно напоминание о том, что скоро придется вернуться в мир горящих стекол, ослепительных стен, полного солнечного произвола…

— Эта девушка съехала вчера, — сказала хозяйка, возвращая следователю паспорт Лизы Донцовой.

— Нельзя ли подробнее? — попросил Пилипенко. — Долго ли она жила у вас, с кем встречалась?

— Вряд ли она с кем-то встречалась, кроме того мужчины, с которым приехала. Неделю назад, — ответила хозяйка на молчаливый кивок следователя. — Они собирались прожить у меня две недели, но вчера девушка почему-то покинула отель.

— А тот человек?

— Он остался. Проводил ее и отвез на машине, на вокзал или в аэропорт, я не знаю.

— Он сейчас в отеле?

— Нет. Я видела, как он уезжал утром, но еще не вернулся.

— Что вы можете сказать об этой паре?

— Я не хочу сплетничать.

— Придется немного, поскольку речь идет об убийстве. И вы обязаны рассказать все, что знаете.

— Об убийстве? Кого? То есть… Та девушка, которую нашли сегодня на пляже, и есть моя клиентка?

— Да.

Хозяйка замолчала и вдруг быстро перекрестилась. Жаров подумал, что сейчас, спустя всего два часа после того, как парни с Ленинградской, 25 обнаружили труп, об этом знает не только каждый житель деревни, но и весь Гурзуф, и слух об ужасном убийстве на пляже стремительно движется по Южному берегу на запад и на восток, словно взрывная волна.

— Ну что ж… — сказала хозяйка, пролистав на столе книгу своих жильцов. — Что я знаю? Они приехали восьмого июля и сняли трехкомнатный люкс. Они явно не женаты. Это видно по их паспортам. Он — Щеглов, она — Донцова.

— Этот Щеглов женат?

— В его паспорте нет штампа.

— Вероятно, небедный человек?

— Уж конечно! Будет ли бедный жить в моем отеле? — Хозяйка произнесла эти слова не без гордости, вдруг встрепенулась, посмотрела в окно: — Да вот и он, кстати! Как прилетели, сразу взял машину напрокат, а вы ж в курсе, сколько это стоит в день.

Вопрос хозяйки остался без подтверждения. Жаров выглянул в окно. Да, он был в курсе, но не собирался кивать в ответ. Отсюда была видна автостоянка отеля, где, мигая стоп-сигналами, парковался темно-синий «Вольво» с рекламными надписями прокатной фирмы на бортах. Хлопнула дверца.

Водитель был крепкий, животастый мужчина лет сорока, в белой майке и широких бежевых шортах. Выйдя из своего кондиционированного салона на солнцепек, он, надув щеки, тяжело выдохнул воздух.

Пилипенко и Жаров поймали Щеглова в вестибюле отеля, в тот момент, когда он поставил ногу на первую ступеньку широкой винтовой лестницы, которая, стильно повторяя изгибы лестницы наружной, вела на верхние этажи. Сообщение о гибели девушки, отвезенной им вчера в неизвестном направлении, он принял стоически: лишь выпучил глаза так, что брови поползли на лоб. Похоже, он тоже слышал о каком-то убийстве на пляже, но не предполагал, что убита именно она. Или же он был просто хорошим природным актером…

Беседа проходила в его апартаментах, где прохладный воздух и запах фиалок обеспечивал кондиционер.

— Куда вы отвезли девушку и как с нею расстались? — спросил следователь.

— Я даже не знаю, с чего начать, — помолчав, сказал Щеглов.

— Давайте с момента вашего приезда в Крым. Да и расскажите немного о себе. Кем вы доводились Донцовой Елизавете?

— Она была моей… Ну, подругой, как еще сказать?

— Можно еще сказать — невестой.

— Нет, ни в коем случае. Мы встречались. Я взял двухнедельный отпуск. Она поехала со мной. Я нашел этот отель по объявлению, и мы сняли номер.

— Почему она уехала?

— Да уехала-то она совсем недалеко. Просто мы поссорились. Я ей предложил снять другой номер в этом же отеле, но она не захотела. Тогда я решил подыскать другое место. Она собрала вещи, и мы поехали, не имея четкого плана действий. На гурзуфском пятачке увидели толпу квартирных хозяек. Лиза не хотела уезжать, далеко, потому что ей нравился здешний дикий пляж.

— Вы часто бывали с ней на этом пляже?

— Разумеется. Вот я и нашел ей жилье здесь, в деревне.

— В котором часу это было?

— Утром, часов в одиннадцать, я не смотрел. Я отвез ее на новое место, и мы распрощались. Она пошла устраиваться, а я поехал в Ялту. Там есть шахматный клуб, знаете? Я, честно говоря, большой любитель.

— Больше вы не видели девушку?

— Нет. Я провел время в клубе до вечера. Затем приехал сюда.

— Проводите нас на ту квартиру, куда вы перевезли девушку, — предложил Пилипенко.

Когда все трое вышли на улицу, следователь вдруг замер, глядя в угол автостоянки. Он перемахнул через барьер и присел на корточки, разглядывая что-то на земле.

Темно-синий «Вольво», лавируя в узких улочках, довез их до места за несколько минут. Это была хорошо модернизированная халупа, сдававшаяся по-дорогому, — с отдельным входом, душем и прочими удобствами. Именно это новое жилье Щеглов и снял своей девушке, и именно здесь ей так и не удалось пожить.

Хозяйка узнала Щеглова и приветствовала его широкой улыбкой, какой обычно одаряют многообещающих клиентов.

— А вашей подруги нет дома, — сказала она.

— Я знаю, — хмуро ответил Щеглов.

Пилипенко достал из сумочки ключ и показал хозяйке, другой рукой предъявил удостоверение следователя. С дамской сумочкой-чебуреком под мышкой он выглядел комично, но хозяйке не пришло в голову улыбнуться.

— О боже! — только и воскликнула она, поскольку ей, как и ее более преуспевающей коллеге из отеля, не составило труда сопоставить слухи об ужасном убийстве на пляже с исчезновением своей квартирантки.

— Вам не стоит сюда входить, — следователь обернулся к. Щеглову. — Я буду вам очень признателен, если вы подождете нас в своей машине.

Когда они остались одни, Жаров с нетерпением спросил друга:

— Что ты там такое нашел на стоянке?

— Еще один наблюдательный пункт. Некто весьма уютно устроился в тени туй, даже доску приспособил. Я еще сверху, с лестницы, заметил набросанные на земле окурки.

— «Ирбис»?

— Он самый.

— И что можно увидеть с той точки?

— Две вещи. — Пилипенко нагнулся к двери, вставляя ключ в замок. — Саму стоянку и окна номера, в котором жила девушка.

Место, куда Щеглов привез свою подругу, было двухкомнатной квартирой с лоджией, ванной и маленькой кухней. Посуда чисто вымыта, разложена по полочкам, ловит солнечные лучи из окна. Ясно, что девушка ни разу не воспользовалась кухней, и эта бликующая обстановка сделана самой хозяйкой при генеральной уборке после предыдущих жильцов. Помойное ведро также чистое, с аккуратно расправленным черным пакетом для мусора.

В спальне стоят два тугих чемодана, в кресле — раскрытая сумка. Несколько носильных вещей — летние платья, шорты, блузки — в беспорядке валяются на полу. Ощущение такое, что девушка примеряла их перед зеркалом, вставленным в дверцу шкафа, и почему-то долго не могла выбрать, во что одеться.

Пилипенко нагнулся и выудил из груды вещей длинный красный поясок.

— Странно, — произнес он, играя пояском, натягивая и отпуская его. — Поясок есть, а платья нет.

— Может быть, оно где-то в этих чемоданах? — предположил Жаров.

— Вряд ли. Хотя, конечно, это можно проверить.

Он поднял чемодан, поставил на кровать и раскрыл. То же самое проделал и с другим чемоданом.

— Вещи сложены как попало, похоже, девушка собиралась в спешке… Ну, разумеется, красного платья здесь нет, да и кому придет в голову упаковывать платье и поясок отдельно.

Вещи в чемоданах лежали самые обыкновенные, правда, их было чересчур много — начиная с десятка разноцветных блузок и футболок и кончая вычурным эротическим бельем — черным, белым, розовым…

— Если учесть, что девушка приехала только на две недели, то она имела возможность переодеваться чуть ли не два раза в день. Гм… Два вечерних платья. Актриса, а не девушка. Или… — следователь замолчал, укладывая вещи обратно в чемодан.

— Что — или?

— Потом скажу. Есть одна мысль, и я ее проверю немедленно.

— Может быть, ты думаешь то же, что и я? — спросил Жаров.

— Это вряд ли.

Жаров не стал уточнять, боясь, что друг поднимет его на смех. В самом деле, почему бы не предположить, что эти вещи принадлежали не одной, а двум девушкам? Жаров вспомнил ту, другую, найденную за автобусной остановкой в Мисхоре…

Когда они спустились с веранды и снова сели в машину Щеглова, следователь спросил его:

— В чем была причина вашей ссоры?

— Вряд ли это имеет отношение к делу, — холодно ответил Щеглов, включая зажигание.

— Это, положим, мне решать, — сказал Пилипенко. — Ответьте на вопрос и считайте его официальным, хотя я вас пока и не задержал.

— Задержать — меня? По какому праву? — Щеглов вывел машину в переулок, делая вид, что внимательно следит за извилистой дорогой. — Впрочем, я расскажу, никакой тайны тут нет. Дело в том, что… Лиза думала, что я… В общем, она поставила вопрос ребром. Так они часто делают, знаете?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Пилипенко.

Жаров, в отличие от своего друга, понимал. На определенном этапе отношений женщины часто пускают в ход своеобразный шантаж.

— Это началось сразу, как только мы вылетели из Москвы, — продолжал Щеглов. — Раньше у нас были свободные, ни к чему не обязывающие отношения, но тут она, наверное, посчитала, что совместное путешествие — это нечто очень серьезное. Вот и стала у нее созревать такая мысль: либо мы женимся, либо расстанемся. И дальше — больше. В конце концов вчера это стало совершенно невыносимым, и я выбрал один из вариантов. Мы расстались немедленно, и я отвез ее сюда.

— Вам знакома эта вещь? — Пилипенко достал из кармана смотанный в кольцо поясок и развернул перед газами Щеглова, будто выпустив на волю змею.

— Это поясок.

От внимания Жарова не ускользнуло, что Щеглов напрягся.

— От какого платья? Вы видели на ней красное платье?

— Красное платье, красное платье… — пробормотал Щеглов, бегая глазами и потея, несмотря на прохладу в салоне машины. — Нет, не припомню.

Еще один поворот, и они въехали на стоянку, вышли, вразнобой хлопнув дверцами. Пилипенко внес в память своего аппарата телефон Щеглова и попросил его не покидать Большую Ялту в ближайшие дни.

— Вот откуда такое разнообразие нарядов, — сказал он Жарову, когда Щеглов скрылся за поворотом лестницы. — Девушка просто очень хотела понравиться человеку, которому она была безразлична. Чувствую, что мотивы и причины преступления где-то здесь, и связаны они со Щегловым. Он явно в чем-то лжет. А парень тот не виноват.

— Ты что же, веришь этому предприимчивому юноше? Что он нашел спящую девушку, подобрал ее сумочку и скрылся?

— Не знаю, в каком виде он нашел девушку — спящей или уже мертвой. Но это не он убил и растерзал ее. Допустим, дело было так. Девушка спустилась на пляж. Первая цепочка следов, ведущая в одном направлении. Она загорала, потом уснула. Вскоре появился парень, соблазнился сумочкой, взял ее и удалился. Цепочка следов с востока — туда и обратно. Затем появились те, кто сделал с девушкой все это… Гм! Не получается. Двое могли прийти с запада — две цепочки туда и обратно. Остается одна цепочка с востока, и совершенно не ясно, кому она может принадлежать. Разве что…

— Наблюдательный пост!

— Именно. Был некто, следивший за девушкой, следивший упорно и тщательно. И юношу, который украл, и тех двоих, кто изнасиловал, он видел сверху. Когда все было кончено, он спустился вниз, ему и принадлежит последняя восточная цепочка.

— Зачем ему спускаться?

— Чтобы удостовериться, что девушка мертва. Или, может быть, чтобы забрать какую-то вещь. Думаю, что ответ зашифрован в черновике письма, которое пыталась написать девушка. Во всяком случае, мальчишка пойдет за кражу сумочки, но никак не за убийство и изнасилование.

— Почему ты так уверен в его невиновности?

— Слушай, у тебя есть глаза или нет? На теле парня ни одной царапины. Чистые руки, неповрежденные фаланги пальцев. Как можно так жестоко избить жертву и самому остаться совершенно чистым?

В этот момент телефон следователя зазвонил. Жаров слышал в трубке взволнованный голос, похоже, принадлежавший эксперту Минину.

После этого разговора следователь казался даже не озабоченным — ошарашенным.

— Леня говорит, — глухим голосом сообщил он, — что сперма во влагалище жертвы принадлежит именно ему, этому голубоглазому невинному юноше.

Пилипенко положил на стол перед задержанным данные экспертизы. На допросе, не считая стенографистки, присутствовали Минин и Жаров. Журналист стоял, привалившись к подоконнику. Все смотрели на юношу с тревожным любопытством, следователь внутренне клокотал, что было видно по пульсирующей жилке на виске. Его профиль заострился, словно у покойника, казалось, что он сейчас бросится на подозреваемого, чтобы собственными руками свершить правосудие.

Парня звали Олег Горенко, ему было семнадцать лет, он приехал из Донецка — на деньги родителей, которые решили таким образом премировать его по случаю окончания школы. Здесь, в деревне, можно было снять комнату без удобств по самой низкой цене, что он и сделал.

— А теперь ты расскажешь подробно, что произошло вчера на пляже, — сказал Пилипенко. — Это твой последний шанс сказать правду. Мы имеем достаточно оснований, чтобы передать твое дело в суд. Но чистосердечное признание облегчит твою участь, и приговор будет мягче.

Жаров понял, что Пилипенко лукавит, все присутствующие в кабинете, кроме самого Олега, знали, что парень обречен: каким бы мягким ни был приговор, вряд ли с такой статьей он выйдет из зоны живым. Жаров даже заметил некую печаль в глазах стенографистки: девушка уже жалела этого Олега, предполагая его судьбу, жалела не как преступника, совершившего ужасное убийство, а как красивого голубоглазого мужчину.

— Я расскажу, — сказал он. — Я молчал, потому что… Стеснялся, вы понимаете?

Олег бросил взгляд в сторону стенографистки и вдруг покраснел. — Я не могу говорить об этом при женщине.

— Лена, выйди, — приказал Пилипенко, не поднимая головы.

Жаров знал, что беседа записывается на магнитофон, и стенограмму можно сделать позже. Лена захлопнула свой блокнот и вышла из кабинета, бросив на парня взгляд из дверного проема.

— Вчера утром я пошел купаться, — начал наконец он. — И увидел девушку. Она сидела на одеяле. Она что-то делала со своей головой. Я подошел и увидел кровь, девушка вытирала голову полотенцем и смотрела на полотенце, которое было в крови. Я стал ей помогать. Как я подумал, девушка упала и ударилась затылком о камень. Поскользнулась, наверное, когда выходила из воды, ведь там скользкие камни, вы знаете. И я увидел рану у нее, волосы слиплись от крови.

Жаров и Минин переглянулись, у Минина было удивленное лицо, он скептически покачал головой.

— Тогда я нашел в ее сумочке флакон духов, они ведь на спирту. И промыл девушке рану.

Слушая, Пилипенко задумчиво теребил свой ус: похоже, он верил Олегу, имея в виду, что флакончик в сумочке-чебуреке был действительно пуст, а на пляже было найдено окровавленное полотенце.

— Мне удалось остановить кровь. А после мы сидели рядом. Она плакала, я ее утешал… И мы полюбили друг друга! — вдруг повысил голос парень.

— Что? — не понял Пилипенко.

— Полюбили, и все! С первого взгляда, разве так не бывает? Я полюбил ее, она полюбила меня. И мы занялись любовью.

Пилипенко мрачно смотрел на парня, подперев щеку рукой, Минин опустил голову, чтобы никто не увидел его невольной улыбки. Жаров чувствовал, что часть истории — действительно правда, но никак не мог понять, где граница, отделяющая ее от лжи.

— Потом девушка уснула, — продолжал Олег. — Ну, тогда я взял ее сумочку и ушел. Сам не знаю, как это вышло… Когда я доставал флакон с духами, то увидел в сумочке деньги… Ну и… Вот…

— О чем вы с ней говорили? — спросил Пилипенко.

— Так… Мы почти и не говорили. Все было ясно по глазам. Любовь, понимаете? — Парень почему-то глянул на пустой стул, где только что сидела стенографистка. — Правда, она говорила что-то, но как бы сама с собой…

— Как?

— Ну, она как будто обращалась к самой себе или к кому-то, кого не было видно.

— К невидимке, значит. Что же она говорила невидимке?

— Что-то про белую гору и про инь-ян. Я не понял.

Жаров вздрогнул. Эта загадочная «белая гора», «Обитель на белой горе», равно как и «инь-ян» были в черновике письма.

— Постарайся вспомнить, — сказал он. — Подробнее. Какие именно слова она произнесла?

— Она сказала… Я не помню точно. Инь и ян соединились на белой горе. Вроде того… Потом она отключилась, вы понимаете?

— Не понимаю, — возразил Пилипенко.

— Ну, ей было слишком хорошо со мной, вот она и вырубилась.

Юноша хлопал голубыми глазами, в его голосе сквозило торжество. Пилипенко перевернул фотографии, которые до сих пор лежали на его столе лицевой стороной вниз.

— Вот так она вырубилась? — тихо спросил он Олега.

Тот посмотрел. Его лицо исказил настоящий ужас.

— Нет, нет! Это было совсем не так!

— Ты хочешь сказать, что это сделал не ты?

— Честное слово, не я!

— Ты уже много раз давал мне свое честное слово.

— Но это не я, клянусь! Когда я уходил, она спокойно спала на одеяле.

В этот момент входная дверь приоткрылась, и кто-то из коридора окликнул Минина. Тот подошел и принял из руки, мелькнувшей в щели, тонкую папку бумаг. Вернувшись на свое место, Минин углубился в чтение.

Между тем Олег продолжал лепетать:

— Это правда, мы по взаимному согласию. Девушка совсем не сопротивлялась. Она сама этого хотела… Она была счастлива, честное слово!

Минин поднял голову от своих бумаг и произнес бесстрастным голосом:

— Доктор принес результаты вскрытия. Гематомы на теле девушки образовались не во всех точках ударов. Кровоизлияние было минимальным. Это значит, что он продолжал насиловать и терзать девушку уже после того, как наступила смерть. И… Ох! Разрыв ануса, также после смерти.

Пилипенко стал медленно, подниматься над столом.

— Какого ануса? — прокричал парень, весь сжавшись. — Я ведь вовсе не… — Он захныкал.

Жаров подумал, что его друг сейчас схватит парня за длинные космы и будет бить его головой о стол, пока тот не умрет.

— Что-что-что? — вдруг донесся голос Минина, который перевернул страницу. — Но это невероятно!

Следователь оглянулся, замер с растопыренной ладонью, протянутой в сторону подозреваемого.

— Не может быть, — сказал Минин. — Тут написано, что смерть девушки наступила в результате отравления.

— Как это? — не выдержал Жаров.

— Очень просто. Факты, термины. Девушку отравили. Причем яд был введен в организм за несколько часов до смерти. И этот яд… Невозможно! «Эр-эйч-сан шестнадцать». Медленно действующий, но смертельный. На жаргоне разведчиков он называется «солнечный удар». Применяется спецслужбами. Вызывает симптомы, сходные с сильным тепловым ударом, так что, если не провести специальное исследование, которое сделал мой коллега, так и должно показаться окружающим — солнечный удар.

Пилипенко нажал на кнопку звонка, и в дверях немедленно появился сержант.

— Уведите его, — сказал следователь. Затем, повернувшись к Минину и Жарову, устало произнес: — Выходит, теперь наша история превращается в шпионский детектив. Ну, конечно! Наблюдательные посты, некто, следивший за девушкой незадолго до убийства. Черновик письма, возможно, содержащий шифрограмму. И, наконец, яд, который не купишь в аптеке… Похоже, пора передавать это дело в ФСБ. Пусть смотрят по своим базам данных.

— Это еще не все, — мрачно произнес Минин. — Не все, что написано в этом документе. Вскрытие показало, что девушка была на четвертом месяце беременности.

— Значит, двойное убийство… Раньше за такое полагалась исключительная мера. Нет, рано бросаться в ФСБ. Еще бы пару вопросов этому Щеглову…

Пилипенко задумчиво вел машину, почти не глядя на дорогу. Жаров молчал, ворочая некую мысль, которая проклюнулась после последнего сообщения Минина.

— Знаешь что, — сказал он, — я, кажется, понимаю смысл ее неоконченного письма, хотя бы частично.

— Что именно?

— В письме говорится о втором сердце, что можно было принять за какой-то мистический символ. Похоже, это означает всего лишь то, что девушка была беременна. Возможно, что и другие загадочные фразы, например, «Обитель на белой горе», значат что-то совершенно банальное…

Щеглов ждал их в своем номере, предупрежденный звонком. На оба вопроса, заданные ему Пилипенко, последовал отрицательный ответ. Нет, он не знал, что Лиза беременна, да и вообще, вовсе не обязательно, что от него. Девушка была свободна, возможно, встречалась с другими мужчинами. Нет, в то утро они постоянно были вместе, и никто к ним не подходил. Они долго выясняли отношения, пока не выяснили их до конца, пока не решили, что должны расстаться немедленно.

— Если это так, — невозмутимо произнес Пилипенко, — то у меня есть все основания полагать, что это именно вы подсыпали девушке яд. Скажем, во время совместного завтрака.

— Яд? — удивился Щеглов, и лицо его переменилось.

Следователь внимательно наблюдал за ним.

— А ведь вы что-то знаете, — вдруг сказал он.

— Нет! — возразил Щеглов, слишком громко для того, чтобы ему верить. — Ничего я не знаю сверх уже сказанного. Просто это непонятно. Кому и зачем надо было травить Лизу? Впрочем, в кафе было людно. Мы смотрели, как лыжники взлетают на парапланах. Мимо ходило много людей. Кто-то мог бросить ей в стакан какую-нибудь капсулу. Я не знаю.

— Может быть, объектом отравления была не Лиза, а вы? — предположил Пилипенко. — У вас есть враги?

— Множество. У бизнесмена всегда есть враги. Но все они остались в Москве.

— Почему бы кому-то из них не последовать за вами сюда? — задумчиво проговорил Пилипенко, не спрашивая, а будто рассуждая вслух. — Да, вот еще что, — вдруг встрепенулся он. — Думаю, вы должны это увидеть. — И следователь выложил на стол фотографии места преступления.

Реакция Щеглова была неожиданной: его затрясло.

— Что вы мне показываете? Разве это она?

Он взял одну фотографию, приблизил ее к глазам и с негодованием отшвырнул.

Жаров задумался. Только теперь он сообразил, что Щеглову раньше не были известны подробности убийства, он даже не знал об изнасиловании. Известие о смерти своей девушки он принял сегодня утром почти равнодушно. Или только теперь, запоздало, пришло к нему переживание? Как-то не верится…

— Кто же это сделал? — почти вскрикнул он.

— Пока неизвестно, — сказал Пилипенко. — По крайней мере, вряд ли это сделали вы.

— Да уж…

— Вряд ли бы вы стали насиловать девушку, тем более мертвую, ту, которую только что бросили.

— Мертвую?

— Именно. Тот или те, кто это сделал…

И следователь в нескольких словах рассказал Щеглову об Олеге, о «любви с первого взгляда», об украденной сумочке.

— Любовь, значит… — неприятным голосом пробормотал Щеглов, и на сей раз его реакцию можно было понять.

— Он что-то скрывает, — с уверенностью сказал Пилипенко, когда они спустились на стоянку. — И Щеглов, и парнишка лгут, а у нас не хватает материала, чтобы их изобличить.;

— Может быть, они как-то связаны друг с другом? — предположил Жаров.

— Может быть, — отозвался Пилипенко. — Ясно одно: это тупик. Нет больше никаких фактов, и вряд ли они еще по-; явятся. Если начальство ознакомится с существующими вы-, кладками, то мне просто прикажут повесить все на мальчишку.

— Невзирая на письмо, на эти наблюдательные посты? На; поведение Щеглова?

— Да. Все это покажется несущественным, не имеющим отношения к делу. «Наблюдательные посты» — это всего лишь моя фантазия: мало ли кто где сидел и курил «Ирбис»? Щеглов просто по-своему переживает случившееся, потому и неадекватен. Лишние следы принадлежат случайным людям: мало ли кто шатается по пляжу… Короче, дело закроют, и все.

— А яд? «Солнечный удар», который непонятно как, кем и зачем…

— На это просто закроют глаза. Может быть, девушка решила покончить с собой, но смерть пришла к ней в другом обличье…

Пилипенко открыл дверцу своего «жигуленка» и повел головой, приглашая Жарова в машину.

— Нет, я останусь, — вдруг решил он. — Похожу тут вокруг может быть, найду еще какой-нибудь из этих загадочных «постов».

— Ну, как знаешь.

Когда машина скрылась за поворотом, Жаров уже пожалел, что не поехал. Придется возвращаться своим ходом… Что он сможет здесь найти? Пустая трата времени.

Жаров обошел отель, заглядывая под каждый куст. Нигде не было видно ни окурков «Ирбиса», ни каких-либо следов наблюдения.

«Итак, мы имеем два «поста», — рассуждал он, — на обрыве над пляжем и около автостоянки. Все-таки версия о том, что следили не за девушкой, а за Щегловым, отпадает, потому что, судя по состоянию окурков, наблюдатель у базальтового валуна был на своем месте в день убийства уже после того, как Щеглов расстался с девушкой и отвез ее на новую квартиру».

Жаров прошел через можжевеловую рощу. Мучительный жаркий день подходил к концу, солнце светило почти горизонтально, рельефно выявляя стволы. Запах смолы стал еще гуще…

Вот и базальтовый валун, с черными, маслянисто блестящими боками. Жаров представил, как на нем сидит какой-то спецназовец в камуфляжной форме… Немыслимо. Или такой человек в черной шляпе, в темных очках… М-да. Шпионская версия не клеилась.

Жаров спустился на пляж, цепляясь за горячие корни. Здесь уже ничто не говорило о произошедшей трагедии, только камни помнили кровь, а весь песчаный пятачок был уже испещрен следами.

Здесь будут купаться и загорать, заниматься любовью, даже не зная, что произошло на этом песке, на этих камнях. Впрочем, никто не знает, что и как здесь произошло…

В вечерних лучах место выглядело по-новому, камни сверкали, два крупных валуна-отторженца, казалось, парили над пляжем… Вдруг Жаров заметил какую-то искру среди голышей. Он медленно подошел, не теряя ее из виду. Просто кусок разбитого стекла? Или…

Нет! Это было именно то самое «или», маленькая сверкающая капля, именно оно — нечто новое, что могло двинуть расследование дальше.

Жаров нагнулся и подобрал маленький кулон на серебряной цепочке.

Цепочка разорвана. Кулон выполнен в форме капли. Где-то совсем недавно блеснула точно такая же капля… Жаров зажмурился, представив, будто в темноте шарит луч прожектора, описывая над морем круг — в поисках неостывшего воспоминания…

Ну, конечно же! Подобный кулон он видел сегодня утром на груди Олега Горенко, голубоглазого мальчишки, который был виновен лишь в том, что подобрал сумочку, что по обоюдному согласию занимался «любовью с первого взгляда» с девушкой, которую убил и растерзал неизвестно кто.

Жаров, довольный своим уловом, сидел в маршрутке, идущей на автовокзал Ялты. Несколько раз он порывался позвонить Пилипенко, но передумывал, пряча мобильник в карман. Следователь наверняка спит после трудного, отмеченного сразу двумя убийствами дня. Жаров покажет ему свою находку завтра с утра.

Теперь все показания молодого человека можно поставить под сомнение. Жарову уже мерещилось какое-то тайное общество, все члены которого носят одинаковые кулоны. Некий масонский заговор… «Обитель на белой горе…» Секта жестоко карает провинившегося адепта, а исполнитель именно он, Олег Горенко.

«Газель» мчалась по Южнобережному шоссе в сторону Ялты. Солнце скрылось за горами, стремительно темнело, но жара и духота ничуть не отступали, будто бы этот изнурительный день лишь притворился мертвым.

Домой той ночью Жаров не поехал, поскольку компьютер был у него только в офисе редакции. Слава богу, он забыл утром выключить кондиционер и, войдя, словно сразу окунулся в холодную воду.

Он набрал в интернет-поисковике ключевые слова: «солнечный удар яд» и получил исчерпывающую информацию по этому веществу. Воистину, для мировой паутины нет тайн!-

Яд «Rh-SUN/16» применялся еще советским КГБ, когда надо было убрать человека где-нибудь в соответствующей обстановке, например на морском курорте. Так, в 1976-м году был отравлен болгарский агент Ламбовски, он умер на пляже в Варне, на глазах у сотен людей, и только посвященные знали истинную причину его гибели. В нынешней бандитской цивилизации «солнечным ударом» никого не удивишь, и спецслужбы от него давно отказались, зато было несколько случаев применения этого секретного яда различными мафиозными группировками, так сказать, для внутреннего пользования, когда заведомо ясно, что ни милиция, ни тем более Комитет вмешиваться в разборку не будут. В принципе, вещество можно достать, хотя оно и стоит недешево. Из всей добытой информации Жаров сделал вывод: тот, кто покушался на девушку, не мог быть рядовым гражданином, вроде Щеглова, он наверняка имеет отношение к каким-то особым подразделениям, например, является профессиональным киллером. Если же здесь действует секта, то неизвестно, чем могут быть ограничены ее возможности.

Следующий запрос в мировую паутину был сделан Жаровым на словосочетание «Обитель на белой горе». И здесь его ждало разочарование: как это часто случается, ответ поставил перед ним новый вопрос. «Обитель на белой горе» была всего лишь подмосковной турбазой, которая предлагала «великолепный зимний отдых, катание на горных и беговых лыжах, верховую езду, бассейн, сауну…»

Жаров не помнил дословно содержания неоконченного письма, но ему все же казалось, что за словами «Белая гора» должно стоять нечто большее…

Итак, что же случилось 15-го июля в татарской деревне у подножья Медведь-горы?

Кто-то наблюдал за Лизой Донцовой в течение нескольких дней и делал это с большим упорством, несмотря на изнурительную жару.

Утром 15-го этот человек каким-то образом отравил девушку, рассчитывая, что смерть наступит через несколько часов и будет выглядеть как несчастный случай, тепловой удар.

В то же самое время с девушкой начинают происходить события, не имеющие отношения к готовящемуся убийству. Лиза ссорится со Щегловым, он отвозит ее на новую квартиру и расстается с нею. Девушка идет на пляж. Там появляется молодой человек… Трудно, конечно, поверить в «любовь с первого взгляда», но кто их поймет, это поколение? Ведь ходят же они на дискотеку, где гасят свет, и все занимаются повальным сексом, что для них естественно. Ну, допустим, девушка была брошена. Она пожелала отомстить своему любовнику, и тут появился Олег…

Впрочем, в эту версию не вписывается кулон. Олег не совершал жестокого убийства своими руками, иначе на его теле были бы характерные ссадины. Может быть, он был наводящим, отвлекал жертву, пока с запада на пляж не подошли еще двое?

Стоп! Рана на ее голове, пустой флакон из-под духов… Значит, Олег все же частично говорил правду… Но неужели эта рана действительно результат того, что девушка случайно упала, выходя из воды? Пожалуй, в этой ситуации такая случайность невозможна.

Так или иначе, Олег уходит со сцены, прихватив деталь рек-, визита — сумочку. И тут же появляется некто или — если этот человек не возвращался на пляж дважды, оставив две цепочки следов, — некие двое. И они убивают девушку.

По всей логике, этот некто не мог быть отравителем: зачем убивать ее во второй раз?

И вряд ли это был случайный человек.

Сделав свое дело, убийца (или двое убийц) уходит, но на пляж спускается наблюдатель, он же отравитель. Получается, что за девушкой охотились сразу две независимые силы, которые не знали о действиях друг друга, но обе одинаково желали смерти своей жертве. Кем же она была, эта несчастная Лиза Донцова, если для ее уничтожения понадобилось применить столько изощренных средств?

Жаров не любил заводить будильник: его принципом было вставать, когда сон пройдет сам по себе, иначе весь день будешь ходить с чугунной головой. Обычно он самопроизвольно просыпался около восьми, но сегодня, просидев до трех ночи в Интернете, продолжал мирно дрыхнуть и в восемь, и в девять… В половине десятого его разбудил телефонный звонок. Это был Пилипенко.

— У меня в машине есть одно место, — сказал он. — Можем за тобой заехать.

— Куда направляемся? — бодрым голосом спросил Жаров, но следователь почему-то все равно понял, что его друг только что разлепил глаза.

— Успеешь почистить зубы, а побриться — вряд ли. Едем снова в сторону Артека.

— Новые подробности? У меня, знаешь ли, тоже…

— Все свое «тоже» расскажешь по пути. Дело уже другое. Та женщина, которая была найдена на автобусной останове в Мисхоре. Короче, выходи на улицу, мы, видишь ли, спешим.

Машина подъехала через пять минут, Жаров едва успел одеться. За рулем «уазика» был Клюев. Пилипенко сидел спереди, сзади еще трое — Леня Минин и двое оперативников, те ребята, которые обычно выезжали на обыск.

Оказывается, сегодня утром в милицию позвонила женщина. Она сделала заявление, что два дня назад пропала ее квартирантка. Гурзуфские ребята догадались доставить хозяйку в судебный морг, где она опознала женщину, найденную в Мисхоре. Самое поразительное было в том, что убитая тоже снимала квартиру в деревне Айкара.

— Какая-то заколдованная деревня, — сказал Жаров. — Будет досадно, если это окажется простым совпадением.

— Не может быть совпадением, — заключил Пилипенко. — Я еще раз проверил материалы дела женщины из Мисхора. На ней, представь, было красное платье.

— Ну и что?

— Поясок. Тот самый поясок без платья, который мы нашли в квартире Лизы Донцовой, принадлежит платью той, что была убита в Мисхоре.

Жаров даже присвистнул от удивления. Выходит, женщина, убитая в Мисхоре, была связана с Лизой, убитой на пляже. Она была у нее дома и оставила там свой поясок. И обе были убиты в один и тот же день.

— А у меня тоже новости, — сказал Жаров и протянул следователю кулон, найденный на пляже.

Выслушав его короткий рассказ и соображения по этому поводу, Пилипенко усмехнулся:

— Ты всюду видишь мистику, а все объясняется гораздо проще. На что похож этот кулон?

— На каплю воды, на запятую…

— На клюв, на клык, на червяка… — подхватил следователь. — Это всего лишь инь. Или ян. Если сложить с другим таким же кулоном, получится известный восточный символ.

— Инь-ян упоминаются в письме!

— Да. Мне знакома эта вещица. Она продается в киосках, кажется, ее делают в Симферополе. Изначально это медальон с двойной цепочкой, круглый, инь и ян. Но если его разломить, а он специально так сделан, что его можно легко разломить, то получится два кулона: один — инь, другой — ян. Игра для влюбленных. Кто-то покупает медальон и носит его, пока не встретит свою половину. Когда ему кажется, что он ее встретил, то разламывает медальон и отдает вторую часть ему или ей, соответственно.

— Получается, что Олег и Лиза были знакомы давно, и про любовь с первого взгляда он тоже насвистел?

— Да он много чего насвистел… И я допрошу его при первой же возможности. А сейчас у нас другое, не менее интересное дело.

— То, что ты нашел этот кулон на пляже, — подал голос до сих пор молчавший Минин, — не говорит впрямую о том, что парень и девушка были знакомы раньше.

— Но это же очевидно! — воскликнул Жаров. — Одна половина у него, другая — у нее.

— Если подумать, то можно принять и другую версию.

— Какую, например?

Минин не ответил. Машина остановилась перед двухэтажным домом.

Слишком много в этом деле квартирных хозяек, подумал Жаров, когда очередная, уже третья хозяйка провела их в комнату убитой.

Двое оперативников огляделись по сторонам, быстро натянули перчатки и, не сговариваясь, двинулись к противоположным стенам. Минин распахнул планшет, готовясь вести протокол обыска.

— Стойте! — вдруг встрепенулся Пилипенко.

Оперативники замерли, словно в детской игре.

— Кто-то уже побывал здесь до нас, — сказал следователь. — Смотрите: ящики стола не задвинуты. Пепельница валяется на полу. Постель явно ворошили.

Вывод напрашивался сам собой: причиной убийства могла быть какая-то важная вещь, которая находилась в этой комнате. Жаров внимательно осмотрелся вокруг, надеясь первым определить, что именно здесь пропало.

Минин отложил блокнот и принялся фотографировать явные следы проведенного обыска. По многим признакам было видно, что здесь орудовал непрофессионал.

— Витя, не трогай тут ничего! — прикрикнул Пилипенко на Жарова, который склонился над опрокинутой пепельницей.

— А я и не трогаю, — невозмутимо огрызнулся Жаров.

— А ты, — следователь повернулся к Минину, — поищи-ка для начала все возможные отпечатки.

— Я не трогаю, — повторил Жаров. — Я просто рассматриваю окурки этого крепкого «Ирбиса».

— Что? — удивленно отозвался Пилипенко.

— «Ирбиса», — сказал Жаров. — Того самого, с наблюдательных постов.

— Початый блок «Ирбиса» в ящике серванта, — механическим голосом сообщил оперативник и, не оборачиваясь, показал коробку на вытянутой руке.

— Так. Вот и найден тот, вернее, та, кто следил за Донцовой Лизой.

— Видеокамера с телеобъективом на полке серванта, — доложил оперативник.

— Кассета?

— Без кассеты, — последовал ответ.

— Здесь же: цифровая камера с десятикратным зумом.

— Без флэшки, — догадался следователь.

— Да. Тот, кто был здесь до нас, забрал всю информацию, — подтвердил оперативник.

— При девушке не было никаких вещей, даже документов и мобильного телефона. Очевидно, убийца и их забрал с собой.

— Паспорт на имя Павловой Инны Степановны, — тотчас донесся голос оперативника. — В верхнем ящике стола.

— Регистрация?

— Москва.

Пилипенко вдруг сорвался с места и быстро прошел на кухню. Жаров проследовал за ним. Кухонная утварь была почти не тронута, в мусорном ведре валялись опорожненные консервные банки.

— Ничего себе, женщина! — воскликнул Жаров. — Так может питаться только какой-нибудь командировочный.

— Возможно, она и была своего рода командировочной, — сказал Пилипенко и открыл газовую плиту.

Вскоре он извлек оттуда две пластиковые коробки и портативный компьютер.

— Это по твоей части, — сказал он, протягивая компьютер Жарову.

Журналист поискал глазами розетку, поводя в воздухе штепселем, и через несколько минут на дисплее засветилась оболочка Windows. Пилипенко тем временем раскрыл коробки.

— Набор отмычек, — объявил он. — Аптечка.

Минин вошел в кухню и склонился над столом, перебирая пузырьки и пеналы.

— Вот он! — воскликнул эксперт. — «Эр-эйч-сан шестнадцать», в просторечии — «солнечный удар». Упаковка из пяти капсул. Не хватает одной.

Жаров не удивился. Он был уверен, что многие нити сойдутся именно здесь, в этой квартире.

— Как тебя угораздило заглянуть в газовую плиту? — спросил он.

— Элементарно, — сказал Пилипенко. — Курортники всегда делают свои тайники именно здесь.

— Тайники?

— Ну да. На случай кражи, что не редкость, хранят свои ценные вещи. Еще в унитазных бачках, но это, в основном, мужчины прячут спиртное, чтобы было чем утешиться, если ограбят.

Жаров меж тем пощелкал клавишами, поводил пальцем по экранчику мыши. Многие файлы и папки были запаролены; судя по их названиям, там хранились фотографии. В одном открывшемся файле была электронная копия записной книжки из мобильного телефона убитой девушки. Первым же номером значилась некая Агния.

— А вот и адресат таинственного письма, — сообщил Жаров следователю.

Тот достал свой блокнот и списал с дисплея номер.

— Еще один документ, — подал голос оперативник из комнаты.

Пилипенко и Жаров выглянули из кухни. Рука в белой перчатке демонстрировала коричневую книжицу.

— Павлова И.С., — прочитал оперативник. — Сотрудница московского частного сыскного агентства «Филин».

Больше ничего существенного найдено не было, но и найденное казалось вполне достаточным для построения новых версий.

Пилипенко в глубокой задумчивости уединился на балконе. Жаров видел его сгорбленную спину на фоне ярко блестящего моря и двух косматых кипарисов. Журналист и сам пытался соображать, но головоломка никак не складывалась.

Итак, Инна Павлова, профессиональный сыщик, женщина, оснащенная по последнему слову техники, специально приехала из Москвы, чтобы следить за Лизой Донцовой. Утром 15 июля она подсыпала ей яд — возможно, в толчее кафе, где Лиза завтракала со своим спутником Щегловым. В то же утро произошло непредвиденное: Щеглов и Лиза расстались, мужчина отвез ее на новую квартиру. Павлова продолжала следить за ней, сидя на камне над пляжем — вероятно, для того, чтобы своими глазами увидеть, что «солнечный удар» довел дело до конца. В этот момент появляется еще один непредвиденный фактор — молодой человек, тайный любовник Лизы. Об этом свидетельствует разломанный медальон, одна половинка которого была у Олега, другая, найденная на пляже, — у Лизы. Все его показания не в счет, они были любовниками, это очевидно.

Олег не насиловал девушку: зачем мужчине насиловать собственную любовницу? С другой стороны, зачем воровать у любовницы сумку? И кто же, наконец, изнасиловал умирающую девушку, кто и зачем надругался над мертвым телом? В какой момент и зачем Павлова спустилась на пляж? До убийства или после? И кто такая Агния, и какой смысл письма Лизы к этой женщине?

— Идем в гостиницу, — прервал размышления Жарова Пилипенко, войдя в комнату с балкона. — Еще один вопрос к Щеглову, и дело будет закончено.

В холле отеля «Под Медведем» было пусто и сумеречно. Едва Пилипенко и Жаров вошли, как двери за ними снова распахнулись, и на пороге возник парень в бейсболке. Через плечо у него висела сумка, вроде почтальонской, но эмблема на ней говорила о том, что парень работает в фотоателье.

— Вы не подскажете, — спросил он, очевидно приняв Пилипенко и Жарова за постояльцев отеля, — как мне найти господина Щеглова Степана Сергеевича?

Пилипенко сделал шаг в его сторону, сойдя со ступени лестницы, и спокойным голосом произнес:

— Щеглов Степан Сергеевич — это я.

Молодой человек просиял дежурной обворожительной улыбкой и сунул руку в свою сумку.

— Фирма «Недремлющее око» благодарит вас как одного из наших лучших клиентов. Вот ваши фотографии. Вы можете выбрать те, что считаете подходящими. За те, которые вам не понравятся, мы, разумеется, не возьмем денег.

— Я беру все, — сказал Пилипенко и развернул свой бумажник.

— В таком случае, с вас двадцать один шестьдесят.

Пилипенко достал две десятки и пятерку. Парень надеялся на чаевые, но следователь молча смотрел на него, ожидая, когда тот отсчитает сдачу и выдаст квитанцию.

— Трудно будет провести расходы через бухгалтерию, — сказал он, когда парень ушел, — но надеюсь, что эта маленькая афера небесполезна… Ого! — воскликнул он, вытащив фотографии. — Да это и есть последнее звено, как в теории Дарвина. Смотри.

Пилипенко протянул пачку фотографий Жарову: журналист просмотрел ее. Эго были обычные фото парочки, судя по заднему плану, сделанные на улице Рузвельта, где и размещалась фирма «Недремлющее око». Вероятно, за два дня до расставания, за два дня до убийства Щеглов и Лиза прогуливались по вечерней Ялте, и фотограф поймал их на улице, прямо перед своим ателье.

Несколько фотографий представляли их вместе в обнимку, две были сделаны по отдельности: Щеглов, облокотившийся о ствол пальмы, Лиза в той же позе, у той же пальмы… У Жарова защемило сердце: через день разыграется трагедия, и девушка, хитро сощурившая глаза, соблазнительно улыбающаяся, эта некрасивая, но полная надежд девушка будет жестоко убита…

Жаров вернул фотографии другу.

— Зря ты выложил свои деньги, — сказал он. — Лучше отдать эти фото Щеглову, на добрую память.

— Так ты ничего не заметил? — удивленно воскликнул Пилипенко.

— А что? — удивился в свою очередь Жаров. — Дай-ка мне еще раз посмотреть.

— Нет, — отрезал следователь. — Пусть будет один ноль в мою пользу.

Они поднялись по винтовой лестнице и вышли в коридор третьего этажа.

Следователь постучал в дверь номера Щеглова, и за дверью послышалось угрюмое «Да!».

— Дайте мне ваш мобильный телефон! — с ходу, безо всяких приветствий бросил Пилипенко.

— Зачем? — удивился Щеглов.

— Дайте, я должен посмотреть.

— Какая в этом необходимость? — упирался Щеглов.

— Я вынужден повторить, — холодным голосом произнес Пилипенко, — что в любой момент могу задержать вас. И тогда все ваши личные вещи автоматически будут подлежать досмотру.

— Ну, хорошо, — Щеглов протянул следователю свой аппарат.

Пилипенко потыкал пальцами в клавиши.

— У вас очень объемная записная книжка, — сказал он.

— Я деловой человек, и мои связи… — начал было Щеглов

— Но нужное мне имя стоит первым в списке, в алфавитном порядке, — перебил его Пилипенко. — Кто такая Агния?

— Агния? — Щеглов опять выдал себя слишком громким голосом. — Так… Одна моя знакомая.

— Только знакомая?

— Ну, в общем, если угодно, это моя невеста.

— Вы были с ней нынешней зимой на турбазе «Белая гора»?

— Ну, был, а что?

— Именно там вы и познакомились с Лизой?

— Да, черт возьми! Но какое это имеет…

— Скоро узнаете. Никуда не уходите сегодня вечером. Здесь, в вашем номере, ожидается некое… Скажем, собрание.

— Собрание? По какому поводу? Собрание — кого?

— Ваше любопытство будет исчерпывающим образом удовлетворено. Часиков эдак в шесть.

Уже в холле отеля Пилипенко взял Жарова за рукав.

— Если уж ты ничего не заметил на этих фото, то я должен сейчас же, по традиции, щелкнуть пальцами. Что я и делаю.

И следователь, подняв руку высоко над головой, демонстративно щелкнул пальцами.

Вернувшись на квартиру, где формально продолжался обыск, Пилипенко отдал распоряжения Минину и Клюеву. Он говорил тихо, Жаров не слышал его. Лицо следователя стало непроницаемым и загадочным. Это значит, что до поры до времени он ничего не скажет Жарову.

В шесть вечера, как и обещал Пилипенко, несколько человек вошли в апартаменты Щеглова. Хозяин с удивлением оглядывал свое жилище, которое сразу стало похоже на какой-то конференц-зал. Жаров примостился в кресле у окна, на небольшой диванчик у камина сели обе квартирные хозяйки — владелица отеля «Под Медведем» и женщина, сдавшая квартиру Лизе Донцовой после того, как она поссорилась со своим любовником. Минин занял журнальный столик в углу. Наконец появился Клюев, который ввел Олега Горенко, закованного в наручники. Щеглов, наблюдая, как его апартаменты осваивают чужие люди, не двинулся с места: он сидел во втором кресле у окна, скрестив руки на груди. Места, чтобы присесть, не хватило только Пилипенко, но он, похоже, не переживал по этому поводу и стоял посередине комнаты, словно оратор, готовящийся к выступлению.

Когда все успокоились, следователь подошел к столику Минина, взял какие-то предметы и высоко поднял их над головой.

— У меня в руках два медальона, — провозгласил он. — Сложенные вместе, они образуют единое целое, а именно — древний восточный знак инь-ян, символизирующий любовь. Дайте мне лист первый, Леонид Михайлович, — обратился к Минину Пилипенко, и тот протянул следователю верхний листок, сняв его с общей стопки.

Взял он также и пачку фотографий, вручил ее Щеглову. Тот принялся рассматривать их, брови его поползли вверх.

— Экспертиза показала, — продолжал Пилипенко, что это два обломка одного медальона. Вполне возможно, что это и есть тот самый медальон, который изображен на данных фотографиях. Медальон был найден рядом с телом Донцовой. На одной фотографии он еще цел и находится у девушки. Все это говорит о том, что вы были на пляже в день убийства.

— Это ни о чем не говорит, — холодно возразил Щеглов. — Такие медальоны продаются чуть ли не в каждом ларьке курорта.

— Такие, но не этот, — сказал Пилипенко. — вот еще фотографии, вернее, сильно увеличенные их фрагменты. Здесь видно, что по характеру зазубрин излома, медальон, найденный на пляже, идентичен тому, что висит на вашей груди на фото номер два. Это именно тот медальон, и он найден на пляже, а это значит, что вы были там в день убийства.

— Почему именно в день убийства? — возразил Щеглов. — Мы с Лизой бывали на этом пляже и раньше. Я мог обронить медальон в любой другой день.

— Нет, не мог, — сказал Пилипенко. — Дело в том, что фотографии были сделаны двенадцатого числа, так написано в квитанции. Накануне убийства, четырнадцатого, шел дождь, и по вашим собственным показаниям, вы не были на пляже. Остается пятнадцатое — день убийства.

— Ну, хорошо, — помедлив, сказал Щеглов. — Я расскажу всю правду. В то утро я действительно был с Лизой на пляже. Я отвез ее на новое место, мы расстались. Эта женщина подтвердит, — кивнул он в сторону одной из хозяек.

— Да, это так и было… — сказала она, но в голосе почему-то прозвучала неуверенность.

Щеглов продолжал:

— Я уже отъехал, как вдруг мне захотелось снова увидеть Лизу. Я остановил машину ниже ее нового дома, у тропинки, ведущей на море. Я знал, что она сразу пойдет купаться, и пойдет именно туда. Так и вышло. Она спускалась по тропинке, через рощу этих пахучих деревьев. Я хотел помириться с ней и пошел рядом. Так мы и дошли до пляжа. Но все мои попытки оказались напрасными. Тогда я сорвал с себя медальон, этот символ, даже разорвал цепочку, швырнул ей под ноги и ушел.

— Просто ушел? Не ударил ее, пальцем не тронул, да? — спросил Пилипенко.

— Да! Я ударил ее. Но я не делал с нею того, что вы мне тут показывали на ваших фото. Чего вы от меня хотите? У вас уже есть преступник, — Щеглов указал на парня, понуро сидевшего в углу.

— А когда ты ударил ее, она упала? — спросил Пилипенко.

— Да, она упала.

— И ударилась головой о камень.

— Да.

— И потом ты вернулся. И увидел, что она мертва.

— Да! Да! — вскричал Щеглов. — Это было убийство по нечаянности. Я не хотел ее убивать. Когда я вернулся, я увидел ее лежащей. На камнях вокруг были пятна крови. Рядом валялся окровавленный платок. И она была мертва. Но я повторяю: я не делал с нею ничего этого!

— Кто же тогда с нею все это сделал? — спросил Пилипенко, как бы размышляя вслух. — Может быть, ты?

— Я этого не делал! — сквозь слезы воскликнул Олег.

— Нуда, — сказал Пилипенко. — Вы просто полюбили друг друга с первого взгляда, как Адам и Ева. Ты сделал свое дело, потом девушка уснула, и ты пошел домой, прихватив на память ее сумочку и медальон.

— Да, именно так, я. ж ничего не говорю! Девушка была в крови, я помог ей промыть рану на затылке, дал ей свой платок.

— И ты больше не возвращался на пляж?

— Нет.

— Тогда понятно, кому принадлежат следы, идущие с востока, — сказал следователь. — Пока вырисовывается такая картина. Щеглов и девушка вышли на пляж, оставив две цепочки следов. Щеглов ударил девушку, она упала, поранила голову, но была еще жива. Затем появился молодой человек, влюбился в девушку, и она влюбилась в него. И они занялись любовью — чего только не бывает на свете. Девушка уснула. Влюбленный юноша покинул ее, прихватив на память сумочку и медальон. Но дело-то в том, что девушка не уснула, а умерла. Вот почему Щеглов, который вернулся минут через десять, обнаружил ее мертвой. И умерла она вовсе не от действий Щеглова или этого молодого человека. Лиза умерла, потому что ее отравили еще утром. Только вот кто и зачем?

— Как отравили? — встрепенулась хозяйка отеля.

— Элементарно. Стакан воды, сока, чашка чая или кофе. Некто подсыпал девушке яд. И этим некто была Павлова Инна. Потому что этот яд был обнаружен среди ее вещей. Только вот не ясно, зачем она это сделала? Вы случайно не знаете? — следователь обратился к Щеглову.

Тот покачал головой:

— Нет.

— И кто затем убил Павлову, тоже не имеете понятия?

— Нет.

— И главное: зачем убили Павлову?

Воцарилась тишина. Казалось, что все присутствующие напряженно размышляют.

— Кое-кто из сидящих здесь знает ответы на эти вопросы. Расскажите нам, — следователь обратился к хозяйке отеля, — при каких обстоятельствах Лиза покинула ваш дом?

— Обыкновенно. Села в машину и уехала.

— Она выразила вам свою признательность, попрощалась?

— Да. Помахала мне рукой, когда шла по двору. А что?

— Расскажите подробнее, что вы видели в тот день?

— Я была на кухне. Окна кухни выходят во двор отеля. В дверь постучался господин Щеглов. Он сказал, что его девушка съезжает. Мы немного поговорили. Он был очень грустный. Сказал, что они поссорились и решили жить отдельно, что подыскал для нее другое место. Я видела в окно, как они шли к машине, несли чемоданы и сумку. Он нес ее чемоданы в обеих руках. Девушка несла еще сумку через плечо и пакет. У нее было много вещей. Я открыла окно и крикнула ей, дескать, не забывайте и приезжайте еще. И подругам рекомендуйте мою гостиницу. Она помахала рукой.

— Она улыбалась?

— Не знаю. Наверное. Обычно люди улыбаются, когда говорят «до свидания». Я не видела издали.

— Достаточно, — сказал Пилипенко. — А теперь вы, — он обратился ко второй хозяйке, — расскажите, как приехала девушка.

— Очень просто. Я сидела на пятачке с другими хозяйками. Подъехала машина, мужчина вышел и подошел к нам. Мы его теребим, каждая хочет зазвать к себе. Мужчина расспросил, какие условия. Выбрал меня. Я села в машину, и мы поехали. Я показала, как ехать. Они приехали, мужчина отдал деньги вперед. Сразу уехал. Девушка расположилась, переоделась и пошла на пляж. Больше я ее не видела, ведь ее убили.

Пилипенко взял из стопки на столе Минина две фотографии, подошел к женщине вплотную и показал ей.

— Какая из этих двух девушек приехала к вам пятнадцатого июля?

Хозяйка поколебалась, переводя взгляд. Потом уверено указала на одно из фото.

Пилипенко обернулся к Клюеву:

— Занесите в протокол, лейтенант. Гражданка Барышева опознала фото номер два. И теперь я готов рассказать вам, что произошло пятнадцатого июля. Но сначала некая предыстория.

Есть в Подмосковье Дом отдыха, туда предпочитают ездить зимой. Там горнолыжная база, как у нас на Ай-Петри, люди катаются. Называется этот дом «Обитель Белой горы». Так вот, нынешней зимой Щеглов и его невеста, Агния, как раз отдыхали в «Белой горе». Там Щеглов и познакомился с Лизой Донцовой, девушкой, которая была убита на пляже. С ней он и приехал в Ялту и остановился в отеле «Под Медведем». Утром пятнадцатого июля они отправились на этот маленький пляж. Загорали, купались, но вскоре повздорили…

— Позвольте! — произнес Щеглов. — Я ведь уже дал показания. Мы не просто отправились утром на пляж. Сначала я отвез девушку на другую квартиру.

— Я сказал то, что сказал, — возразил Пилипенко. — Кстати, еще немного истории. Ваша невеста знала об этой девушке. И она знала, что вы едете на курорт с нею. Она наняла частного детектива. Гм! Скорее, даже не детектива, а киллера. В общем, мастера на все руки. В его, вернее, в ее задачу входило следить за вами, подготовить компрометирующий материал. Выяснить, насколько далеко зашли ваши отношения и

не собираетесь ли вы передумать насчет женитьбы с Агнией. И самая последняя, крайняя задача этой женщины была вот в чем. Если выяснится, что будущий брак в самом деле находится на грани разрушения, то девушку придется убрать. Именно это в конце концов и выяснилось. Именно это она, Павлова Инна, и сделала, подсыпав девушке яд. Лиза должна была умереть к полудню, и ее смерть могла бы выглядеть как солнечный удар. И Лиза действительно умерла.

— Но кто же тогда?.. — не выдержал Клюев, но Пилипенко прервал его:

— Кто же тогда ее изнасиловал? Да никто. Не было ника-; кого изнасилования. Вот как все произошло. Любовники по-; ссорились. Щеглов швырнул на камни свой медальон, ударил девушку и ушел с пляжа. Буквально через минуту с другой стороны, с востока, на пляж вышел вот этот молодой человек. Он увидел девушку, которая была ранена, помог ей промыть рану и остановить кровотечение. Девушка была в полуобморочном состоянии. Она уже умирала от яда, не давая себе отчета в своих действиях. И никакая это была не любовь с первого взгляда — просто парень воспользовался ситуацией. Затем ему показалось, что девушка заснула, утомленная, так сказать, его: ласками, в то время как девушка умерла. Недолго думая, парень прихватил ее вещи и удалился. Через несколько минут, вернулся Щеглов и обнаружил девушку мертвой. Он не знал, что тут произошло в его отсутствие. Он подумал, что это он убил девушку, что она ударилась головой о камень. И в панике бежал с пляжа. у

— Но откуда же все-таки признаки изнасилования? — спросил Жаров.

— А тут наступил следующий акт трагедии — правда, далеко не последний. Все это время присутствовал незримый свидетель. Наверху, на обрыве, сидела Павлова, частный детектив-киллер. И курила свои сигареты «Ирбис». Все, что я сейчас рассказал, она наблюдала с начала и до конца. Да, действительно, девушка умерла. Произошло то, чего она и добивалась. Но произошло не так. Пробитая голова не входила в ее планы.

С этим ранением смерть девушки уже походила на убийство:

А в убийстве мы заподозрили бы прежде всего Щеглова. Но ее заказчице, Агнии, вовсе не нужен был жених-убийца, которого отправят в тюрьму.

И тогда Павловой пришла в голову некая идея. Она спустилась с обрыва и обустроила сцену на пляже так, как она должна была выглядеть по ее замыслу. Она одела мертвую девушку в ее платье, затем это платье разорвала. Нанесла телу увечья. Картина получилась такая, будто девушку изнасиловали.

Затем Павлова перешла к следующему этапу своего плана. Она разыскала в гостинице Щеглова, который был в полном смятении: он не знал, куда деть вещи девушки, как объяснить ее исчезновение. И тогда Инна рассказала ему все о себе, рассказала, что ее наняли следить за ним. Правда, она умолчала о молодом человеке и о том, что сама сделала с трупом девушки.

Она представила все дело так, будто Щеглов сам невольно убил девушку. Так ей было легче уговорить его проделать все дальнейшее.

Инна переоделась в красное платье девушки, правда, забыла одну деталь — поясок. Она надела светлый парик из своего арсенала. Хозяйка отеля видела ее только издали, поэтому иллюзия была безупречной.

Лиза как будто бы съехала из гостиницы и устроилась на новом месте. Затем якобы отправилась на пляж, где ее изнасиловали и убили. Когда я показывал хозяйке этого нового жилья фотографию мертвой изуродованной девушки, она опознала ее, потому что труп на самом деле был неузнаваем. Но теперь, когда я показал ей фото обеих жертв, она признала в той, что приехала к ней, не Лизу, а Инну. Которая также была убита в этот день.

— Кто ж ее убил? — спросил Щеглов дрожащим голосом.

— Да вы убили, Степан Сергеевич! — весело воскликнул Пилипенко. — Вы и убили.

— Я… Не убивал… — тихо произнес Щеглов.

— Полноте, Степан Сергеевич! Вас переполняли разные чувства. Вы ненавидели Инну за то, что она отравила вашу возлюбленную, за то, что следила за вами. Кроме того, вы боялись, что трюк с переодеванием раскроется. Вы свернули ей шею, отвезли на трассу и выбросили труп за остановкой в Мисхоре. Затем ее ключом открыли ее комнату, забрали кассеты и флэшку из фотокамеры. Как и где вы их уничтожили, не имеет значения. И судить вас будут не за убийство вашей любовницы, которого вы не совершали, а за убийство гражданки Павловой Инны. Лейтенант Клюев! Задержите подозреваемого.

Клюев встал, сделал шаг, но вдруг остановился в нерешительности.

— А что делать с этим? — спросил он, кивнув в сторону Олега. Неужели отпустить? Ведь он совершил кражу, украл сумочку…

— Нет, не украл, — сказал Пилипенко. — Поскольку девушка была мертва, получается, что сумочку он нашел. А за то, что парень снял медальон с трупа, его тоже нельзя посадить.

— Может быть, за изнасилование? Ведь девушка была в бессознательном состоянии, и фактически он ее изнасиловал.

— Тебе не противно, что этот удачливый молодой человек! так легко отделался? — спросил Жаров.

— Противно, — ответил следователь. — Но закон есть: закон, как говаривал старина Фернандель.

— А как же Щеглов, его невеста, заказчица?

— О ней позаботятся московские ребята. Да и сам Щеглов: не останется без присмотра. Меня только одно утешает. С такими наклонностями этот юноша, Горенко Олег, недалеко уйдет по свободному миру. Не мы, так другие наши коллеги в каком-нибудь другом городе… Но рано или поздно он совершит настоящее преступление. И вот тогда ему уже не уйти от правосудия.

— Мы не говорим ему «прощай», — сказал Жаров, мы говорим: «До свидания».

Леонид Панасенко
СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ

Еще ни разу в жизни он не был так счастлив.

Все сошлось, сладилось как нельзя лучше. В конторе — порядок. Наконец пришли деньги, а откуда и как, это никого не касается. Дом — полная чаша, жена довольна жизнью, что с женщинами бывает крайне редко, дети — здоровы. Что еще, спрашивается, надо нормальному среднему человеку? Да, он осознает, что не блещет умом и не достиг особых высот, он знает десятки соблазнов, которые недоступны ему и будут недоступны его детям, — и тем не менее счастлив. Потому что знает всему цену и предел. Он сравнительно молод, Бог дал ему здоровье, достаток, это прелестное юное создание, которое сонно дышит сейчас ему в плечо. Впрочем, какая чепуха. Никто ничего; ему не давал. Он все сделал сам, сам достиг, добыл, завоевал. И если благодарить за это, то не Бога, не удачу, не случай — себя! Только себя.

Он улыбнулся во тьме, чуть приподнялся на локте, губами нашел плечо возлюбленной, изгиб ее шеи. Умопомрачительно! Такие шеи он видел только раз в жизни, когда случайно забрел в; картинную галерею и долго тревожно разглядывал портреты старых мастеров, силясь понять: что в них не так? Люди как люди, померли давно все, а что-то волнует, особенно образы женщин… И когда он месяца три назад наткнулся в пыльных и прокуренных коридорах конторы на свою Фею, то прошел бы, конечно, мимо, не засветись ему из тумана забот и обыденности эта нежная белая шея. Он заговорил с девушкой, узнал, кто она и из какого отдела. Потом без всякой задней мысли стал ловить ее в коридорах офиса, шутить, немножко заигрывать, но — не более.

Откуда-то донеслась музыка, и он посмотрел в сторону задернутого шторкой иллюминатора. Там холодный апрельский океан, плавающие льды и никогда еще не виданные им раньше айсберги. Там, впереди, — Америка. Великолепная, сверкающая страна, чем-то похожая на их гигантский непотопляемый лайнер. Там, впереди, еще неделя, а то и две, праздника, а здесь… Здесь — главное. Его девочка, его находка, бриллиант, найденный на мусорнике жизни.

Он вспомнил свое нежданное и несколько необычное объяснение в любви.

Он уже давно купил за несколько тысяч монет каюту второго класса на самый большой в мире пароход, который готовился отправиться в свое первое плаванье из Саутгемптона к берегам

Америки. Он забросил дела, предвкушая Самый Большой Праздник своей жизни. Он упивался сознанием своего благополучия, отчетливо в то же время представляя, что после путешествия предстоит обычная рутинная жизнь, со своими проблемами и каверзами, но то предстояло потом, потом, а сейчас — Отдушина, Праздник!

В этом эйфорическом состоянии, уже сложив вещи и отдав последние распоряжения, он обходил свою контору, прощался, выслушивал восторги и пожелания, кое-кому обещал сувениры, и тут, как всегда в коридоре, наткнулся на белошеюю девочку.

Он взял ее руки в свои, громко и весело заговорил и вдруг умолк — у него даже во рту пересохло, а язык онемел, будто от наркоза.

Он впервые увидел то, чего не замечал месяцами. Как трогательно струится по ее открытой груди тонкая серебряная цепочка, как уходит основание крестика в мягкий сумрак ложбинки…

— Что же нам делать? — неизвестно у кого спросил Он. — Понимаешь, малыш. Вот я смотрю на твой крестик и вовсе не думаю о Боге, не могу о нем думать. Я мысленно выцеловываю твои прекрасные груди, прижимаюсь к ним глазами, покалываю и щекочу их ресницами. Бог об этом, кстати, знает и давно простил меня.

Девушка молчала. Она прикрыла глаза, и он вдруг отчетливо понял, что его слова ей нравятся, что она их переживает как действие и что если он сейчас не скажет ей все, то потом будет иначе — хуже или вовсе плохо.

— Послушайте, — сказал он, переходя на «вы» и привлекая ее к себе. Он напрочь забыл, где находится, забыл, что их могут увидеть. — Я послезавтра отплываю в Америку. Я вас очень прошу, умоляю: составьте мне компанию. Я буду ждать вас в порту. Я уже жду.

— Хорошо, — слабо выдохнула Она, и Он, ошалевший от нежданного счастья, помчался переоформлять билет.

И вот его радость рядом, дышит в плечо! И хотя они трое суток подряд пьют шампанское, прекрасные вина и коньяки, хотя их тела не успевают остыть от любовного жара, дыхание ее по-прежнему чисто и невинно, будто дыхание ребенка, а кожа пахнет цветником — так думал он, потому что за свою хлопотную жизнь из сотен имен цветов узнал, к сожалению, только два-три. Так думал он, засыпая и вздыхая от покоя и неги, разлитых в каждой клеточке тела.

А корабль их плыл, стуча в трюмах огромными машинами, сияя огнями всех одиннадцати жилых палуб. По-прежнему гремела и томно вздыхала музыка в его кафе и ресторанах, кружились или уходили друг в друга пары, мужчины курили и играли в бридж, пили, обсуждали мировые проблемы и женские прелести — часть земного мира двигалась от одного материка к другому.

Потом было утро. Они заказали завтрак в каюту, и Она пила шампанское и много смеялась. А еще Она баловалась в то утро и, когда ели десерт, стала губами отбирать у него ягоды с мороженого (он даже не запомнил — какие), и чем это кончилось, даже самый недогадливый или пуритански настроенный читатель уже, конечно, догадался.

Они наслаждались роскошью этого плавучего дворца, побывали во всех его барах и ресторанах, где кутили около двух тысяч человек, и Он показывал ей миллионеров и бедняков-эмигрантов, но старался ни с кем особенно не заводить знакомств, ибо они прежде всего наслаждались друг другом.

Оказалось, что его маленькая фея прекрасно танцует. Он с радостью узнал, что она сладкоежка и боится темноты. Кажется, на второй день он пересчитал родинки на ее теле, каждую поцеловал и сказал, что, будь он астрологом, угадывал бы будущее не по расположению звезд, а по ее родинкам. Еще в один из вечером его возлюбленная в разговоре процитировала чьи-то стихи. Они понравились ему. Он спросил, чьи это строки, и Она стала читать ему сонеты Шекспира, и это было так прекрасно, что Он слушал, затаив дыхание, хотя никогда раньше стихами не интересовался. А еще… Впрочем, это безнадежное занятие — описывать чужое счастье. Будь оно большое или малое, его все равно надо пережить самому.

В тот вечер они ужинали в «Кафе Паризьен» и вернулись в каюту рано.

Он подхватил ее на руки на пороге каюты, закружил, затем опустил на кровать, стал нетерпеливо расстегивать туфельки.

— Я засыпаю, отпусти меня, милый, — сказала Она спустя какое-то время и тотчас уснула, будто провалилась — усталая от любви, хмеля, от ими придуманного и осуществленного праздника, который длился уже то ли четвертые, то ли пятые сутки.

На ней не было ничего, кроме крестика, и Он выцеловал ее всю, душистую и теплую, осторожно прикасаясь губами ко всем уголкам ее тела и в душе удивляясь этим своим поцелуям: ни одной женщины за всю свою жизнь от ТАК не целовал. Напоследок он поцеловал крестик на ее груди и потушил ночную лампу.

Он лег на спину и представил звезды, которые видел на палубе — колючие, крохотные, озябшие — ведь к вечеру так похолодало.

Губы его все еще помнили крестик. То ли по контрасту — металл и тело, — то ли потому, что здесь, на корабле, впервые осуществилось его несколько странное признание в любви, которое он за эти дни повторил — не мысленно, а в постели! — десятки раз, и каждый раз испытывал такое острое блаженство, которое и в сравнение не шло с тем, нарисованным воображением.

Оно было таким большим, всеобъемлющим, что впитало сейчас и их праздник тел, и беспредельность свободы и нежности, и этот крестик, и далекие зябкие звезды, перемешало все, размыло в предсонной неге, и из этого марева пришла вдруг мысль о Боге. Тихая, спокойная, вовсе не соответствующая тем бурным страстям, которыми он жил последние дни, даже не мысль, а молитва, самодельная и наивная, как вздох, как последнее видение уходящего в сон человека.

«Если ты есть… Там, среди звезд… Если ты в самом деле всемогущий… Сделай так… Сделай так, чтобы ЭТО длилось вечно! Ну, не вечно, я понимаю… Всю жизнь. Всю нашу жизнь. Я не хочу возвращаться домой, в контору. Я не хочу терять ее, Боже. Не хочу ловчить, обманывать, выкраивать пару часов для встреч в гостинице. Я не хочу прежней жизни, Господи! Ни конторы своей, ни города. Дай нам все новое, Боже, продли этот праздник. Если ты всемогущий, разбей, пожалуйста, этот корабль о коралловые рифы и дай нам кусочек рая! Нет, нет, не твоего, я его и даром не хочу. Пусть это будет необитаемый остров. Я все сделаю своими руками, Господи, я умею и люблю работать. Я сложу нашу жизнь на острове по кирпичику, как это делают мастера-каменщики. Мы нарожаем кучу детей. Я позабочусь, чтобы моя любимая денно и нощно носила мое очередное дитя, Боже. Тут твоей помощи не требуется. Ты только разбей, пожалуйста, этот корабль. Ты только продли…»

И только он успел додумать последние слова молитвы, как свершилось чудо.

Он на секунду куда-то то ли нырнул, то ли провалился, а очнулся уже по пояс в воде с возлюбленной на руках. Вот он — остров. Жаркое солнце, пальмы, яркая зелень. «Спасибо тебе, Господи! Я никогда не верил в тебя, точнее, не задумывался над твоим существованием, а ты, оказывается, есть, такой щедрый, великодушный». Как стучит сердце! Остается только разбудить мою новую жену, показать ей рай, который ты нам подарил, и возблагодарить тебя, всемогущий.

Стучали в дверь каюты.

Он щелкнул замком, еще покачиваясь в ласковых водах сна и досадуя, что это был всего лишь сон.

В коридоре стоял морской офицер.

— Мы терпим бедствие, — сказал он. — Обязательно наденьте спасательные жилеты, на себя и на даму, и поднимайтесь на палубу, к шлюпкам. Прошу поторопиться.

— Вы послали сигнал SOS? — обалдело спросил Он, все еще не расставаясь со сном-мечтой и все еще не веря в реальность происходящего.

— Разумеется, — ответил офицер. — Радист передает его беспрерывно. Обязательно наденьте также теплую одежду. Извините, мне нужно разбудить остальных пассажиров.

Он ушел, не закрыв двери.

Наш герой доковылял до постели, стал тормошить возлюбленную.

— Перестань. Дай мне поспать, — слабо отбивалась Она, очевидно, считая, что Он снова домогается любви.

— Да очнись ты! — заорал он. — Мы тонем!

Он потратил добрых полчаса, чтобы поднять ее и заставить одеться, одеться самому и надеть желтые спасательные жилеты.

— Ты все придумал, скажи?! — жалобно повторяла Она, не находя нужных вещей. — Милый, скажи, что ты пошутил. Ты же шутишь, да? Этот корабль не может утонуть — об этом писали все газеты. Зачем ты так шутишь? Я устала. Я хочу спать. Ты же слышишь: все спокойно. Никто никуда не бежит, гудок не воет.

В ее словах был резон, и на какой-то миг, Он сам поверил, что это розыгрыш, выходка глупого или пьяного офицера. Но что-то подсказывало ему не слушать взбалмошную девчонку, а торопиться, торопиться изо всех сил.

Не обращая внимания на протесты и лепет возлюбленной, Он буквально силой вытащил ее в коридор, увидел других людей растерянных, недоумевающих — и понял: правда, они в самом деле терпят бедствие.

На шлюпочной палубе толпились сотни людей, стоял возбужденный гомон. Его возлюбленная наконец поверила в происходящее и тихо заплакала.

Эти слезы вмиг вернули ему способность соображать и действовать. Взглядом делового человека Он мгновенно определил: если сюда хлынут обезумевшие пассажиры из третьего класса, тех шести шлюпок, которые еще оставались не спущенными на воду, конечно же, не хватит.

Он двинулся к ближайшей, на ходу успокаивая свою девочку, уговаривая ее не плакать.

— Перестань. Ничего страшного не будет. Ну, поплаваем немного в шлюпке. Пара пустяков. К нам уже спешат на помощь.

Их остановил офицер.

— Только женщины и дети. Пока — только женщины и дети.

Она заплакала еще сильней, повисла у него на шее:

— Я никуда без тебя не пойду!

— Успокойся, милая, — увещевал Он ее и тихонько подталкивал к проходу, образованному моряками. — Иди! Быстро! Я буду рядом с тобой — вот увидишь.

И она послушалась, божья овечка, как послушалась тогда, в коридоре.

А Он, сориентировавшись, тут же развил бурную деятельность, помогая матросам и офицерам поддерживать порядок при посадке в шлюпки. Краем глаза Он все время следил за одиннадцатой, где была его возлюбленная, держался рядом. И когда одиннадцатая двинулась во тьму, за борт, Он с ловкостью зверя скользнул через матросский кордон, обжигая ладони, спустился по канату на корму шлюпки и тут же попал в объятия своей ненаглядной. В общей суете, в калейдоскопе освещенных иллюминаторов, мимо которых опускалась шлюпка, его поступок оказался незамеченным.

Потребовались гребцы — и Он пробился через толпу к веслу. За ним во мраке ночи тенью последовала его спутница.

Они гребли от корабля — огромного, сверкающего огнями, чей нос уже несколько опустился, и трудно было поверить, что этот плавучий город может сейчас уйти под воду. Среди причитаний, вздохов, шепотков, истерических выкриков Он уловил слово «айсберг» и удивился: как же они не почувствовали удара ледяной горы?

И тут Он вспомнил свою ночную молитву — и ужаснулся.

— Господи, — зашептал Он, судорожно работая веслом, — ты все перепутал. Где остров, где коралловые рифы?! За бортом — ледяная вода. Там смерть — за бортом. Что ты наделал, Господи?! Разве о том я просил тебя?

Шлюпку вдруг резко качнуло. Возлюбленная, отпустившая на миг его локоть, вскрикнула и упала за борт. Он бросил весло, прыгнул вслед за ней и тоже вскрикнул — обожгла ледяная вода.

Боже! Где она? Вот! Вот она! Глаза закрыты, но дышит. Очевидно, испугалась или перехватило дух от холода.

— Эй, помогите! — закричал Он, потому что тень шлюпки уходила в ночь. — Подберите нас!

Затем Он отчаянно затряс возлюбленную:

— Греби руками и ногами, слышишь! Мы окоченеем в этой воде. Шевелись!

От корабля донеслась музыка, и Он подумал, что сходит с ума. Нет, на шлюпочной палубе видны крохотные фигурки оркестрантов. Это они сошли с ума. Они играют «Ближе к тебе, Господи». Куда уж ближе!

— Помогите! — снова закричал Он и поперхнулся случайной волной. Взлетела осветительная ракета. В ее призрачном свете Он увидел рядом с ними десятки людей, барахтающихся в ледяной воде, шлюпки — несколько поодаль.

Поддерживая голову возлюбленной, чтобы не захлебнулась, Он поднял очи к небу и зашептал: горячо, исступленно, истово:

— Спаси нас, Господи! Отдаю тебе наши души и помыслы. Отдам все деньги всю жизнь свою на восхваление твое. Сжалься над нами! Спаси хотя бы ее.

Подлая волна опять плеснула в лицо.

Он чуть не захлебнулся. Откашливаясь и плача от ужаса и отчаяния, Он гневно крикнул небу:

— Не слышишь?! Где же ты, черт побери?!

— Посмотри на себя, человек. Тонешь, взываешь ко мне — и сквернословишь.

Голос был тихий, бесконечно усталый.

Господь — сухонький старичок, от которого исходило слабое сияние — стоял над ними, опершись на суковатый посох. Одет он был в грубый плащ с множеством заплат; вокруг лысоватой головы, будто нимб, светились редкие и, очевидно, очень Легкие седые волосы. Океанская зыбь касалась пол плаща, так как Господь стоял почти по колени в воде.

— Ты все время взываешь и взыскуешь, сын мой, — обратился Бог к нашему оторопелому герою. — Напрасно. Я не помощник тебе в твоей беде.

— Почему, Господи? Ты же всемогущий. Что тебе стоит?

Бог грустно улыбнулся:

— Узнай и запомни: не я вас, а вы меня когда-то создали, вера людская. И пока вас, обращенных ко мне душой, было великое множество, я в самом деле был всемогущим. Нынче все изменилось. Никто ни во что не верит. Ни в меня, ни в моих несчастных сыновей, которые разделили свет и тьму, ни в себя. Вот и ушла моя сила. Посмотри: меня уже вода не держит, все нош промочил, а ведь я по ней аки по суше должен ходить. И Христос к вам больше не придет — вы снова предали его и во второй раз убили.

— Тебя?! Не держит?! — Пораженный, Он даже на миг забыл о том, что грозит ему и возлюбленной: максимум через час-спасательные жилеты будут удерживать на плаву два окоченевших трупа. — Что же делать?

— Кому, сын мой? Вам или мне?

— Вам. Нам. Всем нам.

— Спасайте себя сами, дети мои, — сказал старичок и посмотрел на небо. Одинокая звезда посылала оттуда путеводный лучик. — Спасайте свои души — и я приду, я вернусь. А теперь прощай, мне пора.

«Неужели это не бред, не предсмертное видение? — подумал Он, объятый холодом и тоской. — Ведь я не верил! Обращался, повторял привычные слова, обещал все на свете — и не верил. Так, на всякий случай, из-за того что испугался, потерял надежду. А он, оказывается, есть и одновременно его уже как бы нет… Что мы наделали, скоты! И кто, если не он, спасет теперь меня и возлюбленную мою, всех нас?! Кто его спасет?!»

Бог с натугой вытащил из воды сначала одну ногу, поставил ее на невидимую ступеньку невидимой лестницы, затем вторую, и стал подниматься: медленно, придерживаясь за путеводный лучик, то и дело теряя и с трудом находя опору. Видно, и небесная лестница уже едва-едва держалась.

Человеку стало больно и страшно.

Забыв о близкой гибели своей, о возлюбленной, о том, что надо высматривать в ночи тени шлюпок, он мысленно, из последних сил, помогал Господу Богу своему: подставлял плечо, поддерживал, а там, где ступени небесной лестницы подгнили и обломились, не гнушался подставить вместо них ладони свои.

И чем больше он старался, тем сильнее — совершенно неизвестно почему — налегал на свое весло правый гребец седьмой шлюпки, и нос ее уходил влево, туда, где барахтались в воде и во тьме еще не видимые со шлюпки гибнущие люди.

Леонид Панасенко
С МАКОНДО СВЯЗИ НЕТ?

Ему снились беззубые нищие, которые жалобно и просяще открывали провалы ртов. Они хватали его за одежду, мычали, и он, содрогаясь от жалости и омерзения, достал из кармана горсть сахарно-белых, исключительно крепких зубов и бросил нищим… Оборванцы и калеки упали на землю, сплелись в дорожной пыли, подбирая сверкающие фасолины и заселяя ими рты. Он бросил еще горсть и еще. Так продолжалось, пока чей-то властный голос не сказал за его спиной: «А теперь веди их к воде, залечи раны и смой струпья. Они дети твои». Он хотел возразить, что такое под силу только богу, но не посмел и повел ораву к реке, раздавая по дороге коренные зубы тем, кому они не достались. «Не забудь собрать их болячки, — напомнил все тот же голос. — Собери и сожги их. И проследи, чтобы до конца прогорело. Не то они вернутся и опять осядут на людей».

Зазвонил телефон. Кошмар прервался — нищие отступили, растаяли в сумерках спальни. Звонки шли долгие, требовательные, по-видимому, междугородные.

— Алло, — сказал Габриэль, сонно придерживаясь за стену. В трубке что-то щелкало и гудело, будто сюда долетало гудение проводов, бегущих от города через непроходимые заросли и топи, взбирающихся в ночи на горы и пересекающих пронзенные ветром саванны.

— Слушаю, — повторил писатель уже раздраженно. В трубке теперь монотонно шелестело: на другом конце провода шел бесконечный нудный дождь.

— …так ты приедешь, отец? — неожиданно прорвался мужской голос, словно продолжая прерванный разговор, и в трубке зачастили гудки отбоя.

Габриэль зевнул. Хорошо, что кто-то ошибся номером или на станции ошиблись. Уж лучше подняться среди ночи, чем раздавать во сне зубы нищим и юродивым.

Он не стал возвращаться в спальню, так как не был уверен — заснет ли, прилег в кабинете. Если сон не придет, можно будет зажечь настольную лампу и поработать.

По-видимому, он все-таки задремал. Телефон грянул вновь и вновь напугал, потому что ночные звонки всегда таинственны и означают или беду, или чью-то глупость. Впрочем, чужая глупость тоже беда.

— Вам не надоело? — зло спросил писатель, когда вместо ответа услышал в трубке то ли шелест дождя, то ли чье-то дыхание.

Далекий голос на сей раз принадлежал женщине. Он терялся в дебрях проводов, падал в топи, цеплялся за лианы. Кроме того, его нещадно трепал ветер саванны.

— Прости, отец… — сказала женщина. — У нас один аппарат… На весь город… Все хотят услышать твой голос… опять дожди… Мы послали тебе фрукты… еще корзинку… будем звонить…

Снова зачастили гудки отбоя.

— Очень мне нужны ваши фрукты, — пробормотал Габриэль, досадуя, что эти глупые звонки могут разбудить жену и детей. — В Боготе полно многодетных папаш. Но при чем здесь я, черт побери?!

На удивление самому себе он вновь заснул — крепко, без сновидений, не подозревая, что подсознание недаром приводило нищих и что ночные звонки обернутся удивительными, неслыханными хлопотами.

За завтраком в дом ворвался давнишний приятель Габриэля.

Все понятно, — сказал он, переводя дыхание. — Ты, конечно, еще и не раскрывал утренние газеты?

— Я давно не верю, что газеты еще могут чем-либо удивить мир, — улыбнулся писатель. — К тому же неужели тебя не волнует аромат этого отменного кофе?

— Меня волнует вот эта статья, — сказал приятель. — Завтра ее перепечатают все газеты мира.

Габриэль пробежал текст, снабженный броским заголовком: «Материализация выдумки или эффект «куриной слепоты»?»:

«В бассейне реки Магдалены в труднодоступных тропических лесах обнаружено селение Макондо, точь-в-точь соответствующее захолустному мирку, изображенному в романе нашего знаменитого писателя Габриэля… Имена его обитателей и факты их биографий, история городка поразительно совпадают с выдумкой писателя, который, как известно, прототипом Макондо объявил городок своего детства Аракатаку.

Итак, возникает вопрос: что это? Чудо, материализация выдумки гения или проявление эффекта «куриной слепоты», когда мы порой годами не замечаем того, что находится у нас буквально под носом? В самом деле, разумнее предположить, что Макондо существовало всегда и только наш эгоизм и эгоцентризм застили наш равнодушный взор. Профессор Морис Лавантюр, отрицая полумистическую гипотезу о возникновении Макондо из субстанции воображения, заявил вашему корреспонденту: «Цивилизация в своем слепом бегстве в никуда, которое некоторые оптимисты называют прогрессом, забывала и теряла не только такие захудалые городишки, как Макондо, но и целые страны и народы. В конечном итоге, полное или частичное забвение — наш общий удел. Я не сомневаюсь, что мастер Габриэль, обладающий пером, которое раздевает мир, просто пожалел реальное Макондо и его обитателей и спрятал их за занавесом выдумки. Увы, в природе не существует вечных занавесов. Пал и этот».

В конце статьи автор обещал опубликовать в следующем номере разъяснения их знаменитого соотечественника.

— Что это все значит? — спросил пораженный Габриэль.

— Тебе лучше знать, — развел руками приятель.

— Но ведь никакого Макондо нет! — воскликнул писатель и отшвырнул газету. — Кое-что я, конечно, взял от Аракатаки, но при чем здесь Макондо?

— Надо было хуже писать, — буркнул приятель.

— Что? Ты тоже веришь в этот бред? — изумился Габриэль. — Ну, это уж слишком!

— Такое трудно придумать, — возразил приятель. — Да и зачем? Возможно, произошла ошибка или совпадение, а газетчики поспешили раздуть сенсацию. Во всяком случае, тебе это совсем не нужно. Держись подальше от журналистов. Если в костер не подбрасывать дрова, то он вскоре погаснет.

Писатель вспомнил странные ночные звонки и похолодел. А вдруг в самом деле произошло чудо?! Может, это его создания добивались к нему по телефону из глуши Макондо? Обращение «отец», упоминание о том, что все хотят услышать его голос… Нет, так недолго и рехнуться.

— Как же мне быть? — растерянно обратился он к приятелю. — Вдруг в самом деле все… ожило?

— Ну и пусть живет, — рассмеялся тот. — Твое воображаемое Макондо уже давно обрело реальность в умах читателей… Ничего не изменится. Ровным счетом. Правда, это лишние хлопоты, но ведь выбора, как я понимаю, нет.

Габриэль поднял газету, еще раз пробежал глазами статью. Обычно веселые брови опустились, лицо отразило раздумье.

— Ты знаешь, — сказал он. — Я их боюсь… Не самого факта — чудеса случались и прежде, а их. Ведь это я им дал судьбу — рождение, радость и горе, наконец, смерть. Я для них Создатель, понимаешь?! Если они придут и спросят…

— О чем? — удивился приятель. — Да они должны молиться на тебя. Это судьба всех создателей: принимать благодарности…

— И проклятия… — продолжил Габриэль и посмотрел в сторону телефона.

Вечером явился посыльный с вокзала. Он сказал, что услуга уже оплачена, надо только расписаться на квитанции, затем внес четыре картонных ящика с фруктами и громадную гроздь бананов. За ними с большими предосторожностями была доставлена корзина яиц.

«Значит, правда! — подумал писатель. — Ночью женщина говорила о фруктах. И о корзине упоминала. Значит, все это оттуда!»

Он вспомнил свое Макондо, и впервые смутные опасения оформились в ясную и острую мысль, которая теперь мешала, будто гвоздь в ботинке:

«Я замкнул в книге круг жизни Макондо. В конце романа Аурелиано Бабилонья читает пергаменты Мелькиадеса, в которых заключена история семьи Буэндиа на сто лет вперед. Начинается ураган. В последнем стихе пророчества говорится: «Прозрачный (или призрачный) город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать пергаменты, и что все в них записанное никогда и ни за что больше не повторится, ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды…» Я замкнул круг… Но призрачный город вдруг стал реальностью. Что же произошло? Или Макондо еще не завершило свой путь, или пророчество не сбылось? Может, Аурелиано, поняв, чем кончится ветер, не стал дочитывать пергамент? Тем самым природа дает мне понять, что гибель сущего — не выход. Но, с другой стороны, любой жизненный цикл имеет сбое завершение. Макондо из моего романа исчерпало себя, его возрождение невозможно. Может, это другое Макондо? Десятки вопросов. И главный из них: зачем мне все это? Почему я должен тратить драгоценное время на всяческую дьявольщину и терзать свое сердце бессмысленными вопросами?»

Габриэль не очень вразумительно объяснил жене, зачем он заказал столько фруктов и яиц. Затем заперся в кабинете и попробовал сосредоточиться над последней главой повести. Он написал несколько фраз, зачеркнул их и отложил ручку. Взор остановился на полках, где теснились его книги. Со всего мира слетелись к нему его дети, на всех языках…

Габриэль вспомнил одно из бесчисленных писем. Оно пришло лет пять назад, кажется, из Франции. После привычных благодарностей читатель задавал вопрос, который поразил его: «Ваши герои сплошь и рядом несчастны, а судьбы их гибельны, — писал француз. — Не кажется ли Вам, что Вы несколько жестоки к ним?» Он написал читателю большое письмо, оговорив вначале, что не собирается оправдываться, а затем на двух страницах доказывал: писателя интересует правда жизни, жестокой и несправедливой бывает жизнь, а не человек, изобразивший ее. Я мог еще приукрасить героя, писал он, потому что люблю людей. Но приукрашивать жизнь не посмел бы даже из самых благих намерений. Никогда! Иначе одна ложь поведет за собой другую, и ложь станет бесконечной, как дождь в Макондо.

— Тебе звонят, — прервала его мысли жена.

Он вскочил так резко, что опрокинул плетеный стул.

Габриэль ни разу не слышал этого голоса, но каким-то образом узнал его и содрогнулся: в его романе именно Бабилонья завершал жизненный цикл Макондо.

— Здравствуй, Аурелиано, — сказал он дрогнувшим голосом. — Как ты поживаешь?

Он прислушался и, запинаясь, спросил:

— Что с тобой? Ты плачешь?

— Здесь все рушится, отец, — далекий голос Аурелиано прерывали рыдания. — Я на краю гибели. Где мне взять цепь, чтобы приковать сердце, отец?

— Это не ветер там гудит? Ураган уже был? — Габриэль затаил дыхание, ожидая ответа.

— Все перемешалось, отец. Ураганов этим летом было уже три — они разрушили половину Макондо. Все мои друзья уехали. Но это не самое страшное, отец. — Голос Аурелиано прервался опять. — Вернулся Гастон!

— Как?! — изумился писатель. — Ведь он остался в Брюсселе!

— Нет! — выкрикнул с отчаянием Аурелиано. — Он пробыл там неделю и вернулся. Как теперь быть? Я не могу жить без Амаранты Урсулы. Ты же знаешь, отец! Все должно быть иначе! Уж лучше пусть мы погибнем, чем жить врозь.

«Реальность настоящего Макондо не адекватна книжной версии», — то ли с горечью, то ли с облегчением подумал писатель и спросил:

— И что Гастон?

— Он избил Амаранту и грозится проткнуть мне брюхо. Гастон вне себя от ярости. Не знаю, откуда он пронюхал, может, прочел твою книгу, но он знает, что мы жили как муж и жена.

— Чем же я помогу тебе, сынок? — последнее слово вырвалось непроизвольно, и Габриэль крепче сжал телефонную трубку.

— Не знаю, — Аурелиано всхлипнул. — Пусть все вернется. Пусть все будет так, как ты задумал. Ведь ты — наш общий отец. Сделай что-нибудь!

— Жизнь есть жизнь, мой мальчик, — сказал писатель, ощущая в груди смертельную пустоту и усталость. — Она слишком сильна, чтоб подчиниться книге.

— Но я пропаду без Амаранты. Я вновь подслушиваю, как она занимается любовью с Гастоном и вопит, будто кошка. По ночам я терзаю зубами ее сорочку, а от воспоминаний у меня останавливается сердце.

— Возвращение Гастона, возможно, ничего не изменит, — осторожно сказал писатель, прикидывая, как может измениться придуманный им сюжет. — Если у вас родится ребенок…

— Нет, нет! — испугался Аурелиано. — Я совсем обезумел от любви и наговорил тебе Бог знает чего. Я не хочу, чтобы Амаранта умерла, как в твоей книге. Уж лучше пусть живет с Гастоном.

— Ты запутался в своих желаниях, мальчик. — У Габриэля от волнения заболело сердце. — Я не могу изменить ход жизни. Она сильнее нас.

— Дай мне совет, отец, — попросил Аурелиано. — Ничего не делай, только скажи: как мне быть дальше?

— Не знаю, — тихо произнес писатель. — Советы еще никого не сделали счастливей, Аурелиано. Я уже никому из вас ничем не смогу помочь, сынок. Запомни это и передай другим. Вы вышли за пределы сюжета, и я вам больше не… отец. В настоящей жизни мне ничто не подвластно.

Он осторожно опустил трубку и пошел к домашней аптечке, чтобы выпить успокоительное.

— Ты что-то бледный… — заметила за ужином жена.

Габриэль отсутствующе кивнул. Жена еще что-то сказала.

Занятый своими невеселыми мыслями, он снова кивнул, однако невпопад.

— Ты вовсе не слышишь, что тебе говорят, — упрекнула жена. — Полчаса назад в сад забралась какая-то женщина. Мулатка. Она заглядывала в окна и напугала нашего мальчика.

— Надо было позвать меня. — Он пожал плечами и стал задумчиво чистить банан.

— Мальчик закричал — и она убежала, — объяснила жена.

— Тогда и говорить не о чем.

Габриэлю хотелось одного: чтобы скорее кончился этот душный вечер, обещающий грозу, чтобы ночь уложила домашних в постели и он наконец мог побыть один.

Надо обдумать все, взвесить. Радовало, что особого шума открытие Макондо не вызвало. Нескольких репортеров, конечно, пришлось отвадить, но известие о чуде не стало сенсацией. Почему — трудно судить. По-видимому, прав профессор: мы теряем так много, мы столь равнодушны, что находка крошечного городка, пусть рожденного небывало, фантастично — в дыму и пламени взрыва человеческого воображения, никого особенно не взволновала. Может быть и другое объяснение: люди понимают, как трудно и больно ему, своим молчанием и деликатностью они как бы говорят: это твое личное дело, Габриэль, думай сам…

Он вышел в сад и бродил там, пока в доме не погасли огни. Теплый неторопливый дождь вполне соответствовал его настроению. Дождь намочил волосы, прилепил к телу рубашку. Отсырели даже сигареты, и Габриэль вернулся в дом, чтобы закурить. Дверь в холл он оставил открытой. Постоит потом на пороге, послушает шепот дождя, который успокаивает лучше всяких лекарств.

Что-то зашуршало за его спиной, шевельнулся воздух. Габриэль обернулся.

В проеме двери стояла молодая женщина в цветастом шелковом платье. Она, видно, тоже долго бродила под дождем: черные волосы влажно блестели, платье, надетое на голое тело, облепило все явные и тайные изгибы. В лице женщины, ее манере держаться удивительным образом сочетались чистота и искушенность в самых дерзких секретах любви.

«Они решили, что телефон не заменит живого общения, и послали к Отцу эту босую красавицу», — с горькой самоиронией подумал писатель.

— Это ты вечером заглядывала в окна? — спросил он, осененный внезапной догадкой.

— Прости, — сказала женщина, и голос ее был обещанием рая. — Я не хотела напугать твоего мальчика. Я искала тебя.

Она переступила с ноги на ногу, и темные острия груди, проглядывающие сквозь мокрый шелк, грозно колыхнулись.

— Тебя послали… — начал было Габриэль, но непрошеная гостья, презрительно фыркнув, перебила его речь:

— Хотела бы я увидеть того безумца, который взялся бы командовать мной! Пусть спросит кости моей бабушки, чем это кончается.

— Эрендира! Простодушная Эрендира! — воскликнул писатель. Он шагнул навстречу женщине, прижал к себе, будто дочь, которую много лет не видел. Эрендира осыпала его поцелуями, и в какой-то миг Габриэль вдруг понял, что в них нет и намека на дочерние чувства. Страсть и только страсть была в этих жадных и искусных прикосновениях губ. Он неловко освободился от объятий, отступил в недоумении.

— Сумочка… — сказал он, указывая глазами. — Упала…

Из сумочки выпали какие-то бумаги, газетные и журнальные вырезки. Эрендира наклонилась, чтобы поднять их, но от резкого движения бумаги разлетелись в разные стороны. Габриэль увидел, что это его многочисленные фотопортреты и интервью, свежие и многолетней давности, даже пожелтевшие.

— Зачем это? — удивился он.

Эрендира вздрогнула, будто от удара, подняла взгляд.

— Была когда-то простодушной, — мрачно сказал она. Глаза женщины сверкнули. — Смешно получается…

Она задумалась над чем-то своим, бессильно присела на пол, но глаза ее по-охотничьи ловили малейшее движение Габриэля.

— Нелепица получается, — упрямо и одновременно вопросительно повторила Эрендира. — Я должна тебя ненавидеть: ты дал мне мерзкую судьбу и определил цену в двадцать сентаво. Когда-то все проститутки мира в сравнении со мной были святыми… Я победила — ушла, захватив с собой бабушкино золото… И вот, вместо того чтобы ненавидеть тебя всей душой и всем своим золотом, я сгораю на костре бессмысленной любви…

— Что с тобой было потом? — спросил Габриэль. Его сердце будто стегали крапивой.

— Ты-то должен знать. — Эрендира пожала плечами. — Мы бросились бежать, когда Улисс проткнул эту мерзавку в пятый раз. Но он был слаб, Улисс. Его настигли на берегу моря. Через полгода он скончался в тюрьме… А я ушла… Через четыре года я вернулась в Макондо и распорола там бабушкин жилет с золотыми слитками… Остальные годы я жила как трава… Я поздно узнала о тебе. После этого все и началось… — Эрендира устало показала на вырезки. — В этом чувстве не больше смысла, чем в моей нелепой судьбе.

Она вдруг вскочила — мягко и сильно, будто зверь.

— Послушай, — жарко прошептала мулатка, прикасаясь к нему грудью. — Я хороша собой, а ты, знаю, не святой. Послушай, любимый мой. Ты назначил мне цену в двадцать сентаво, а я тебе за эту ночь отдам все золотые слитки. Уведи меня отсюда!

— Ты придумала эту страсть, — улыбнулся Габриэль. — Все девчонки влюбляются в артистов и писателей. Потом они перерастают свою детскую влюбленность и напрочь забывают кумиров.

— Я тысячу раз женщина, и ты прекрасно знаешь об этом, — зло сказала Элеонора.

— Ты еще девочка, — мягко возразил писатель. — Ты прожила сначала взрослую жизнь, а теперь возвратилась к детству. Человек не может умереть, не побывав ребенком.

— Но я хочу тебя, — прошептала Эрендира. — Я мечтала о тебе.

— Детское и взрослое нельзя смешивать, — сказал Габриэль, собирая свои портреты. — Нельзя все любить ртом, руками, телом. Надо что-нибудь оставить душе. Такой любви нам всегда не хватает. Тебе, мне, всем. Понимаешь?!

— Твоя душа занята, — горячо возразила Эрендира. — Работой, семьей, друзьями.

— Там найдется еще уголочек, — у Габриэля отлегло от сердца. Он смотрел на мулатку с нежностью и восхищением. — Ты можешь не верить, но я любил тебя еще тогда, когда впервые создал твой образ.

— Ты жалел, а не любил. — Эрендира запихнула вырезки в сумочку. — Это не одно и то же.

Она глянула на маленькие золотые часы, капелькой повисшие на смуглой руке.

— Через полтора часа поезд, — сказала женщина и достала сигарету. — Будем считать, что для начала все не так уж плохо. Я увидела тебя, ты — меня… Не прогнал, не оскорбил, пообещал уголочек души… — Эрендира грустно улыбнулась.

— Я отвезу тебя на вокзал, — предложил Габриэль.

Женщина отрицательно покачала головой и вышла из холла.

Ее цветастое платье тут же растворилось в темноте, только огонек сигареты еще несколько мгновений порхал светлячком в саду. Потом исчез и он.

Гости разошлись далеко за полночь.

От выпитого — а выпил он много — слегка кружилась голова. Жена поднялась в свою комнату. Габриэль допил из фужера вино и решил позвонить приятелю.

— Не спишь? — спросил он и пожаловался: — Мои герои вконец обнаглели. Каждый день звонят, будто я сенатор от их департамента… И вообще! Что станет с миром, если все, что создало воображение, начнет материализоваться?

— Успокойся, — сказал приятель. — Тысячи лет такого не было. И впредь не будет. Тебе просто повезло, а ты еще и недоволен.

— Но они не дают мне работать! — возразил Габриэль. — Эта кутерьма длится две недели. Я за это время не написал и строчки. Так что, по-твоему, тогда Макондо: награда или наказание?

— Это как дети, — вздохнул приятель. — Они и наше счастье, и одновременно погибель. Иди спать, философ.

— Нет уж, — пробормотал писатель, кладя трубку. — Я кое-что придумал. Я помогу им! И себе заодно помогу…

Он направился на кухню. Припоминая рассказы бабушки Транкилины, которые с восторгом слушал в детстве, Габриэль выдернул из старого веера перо, а в ящиках комода нашел пакет с орехами. Чего-то не хватало, и он, подумав, достал свечу.

— Сейчас мы наведем в мироздании порядок, — засмеялся писатель, увлеченный приготовлениями к колдовству.

Он зажег свечу, капнул на палец несколько капель воска. Затем положил в пепельницу скорлупу ореха и перо, зажег их и стал быстро тереть палец, приговаривая:

— Отстань, воск, отлепись! Вместе с хлопотами сгинь! Моими и их… Пусть живут себе как знают, — добавил он для пущей убедительности.

Перо прогорело, пахнув напоследок в лицо вонючим дымом.

И тут Габриэль испугался. Он что-то не так сказал! Его могут неправильно понять! Он не может и не хочет избавляться от хлопот ценой Макондо. Пусть они живут! Сто, тысячу лет. Просто пусть поменьше теребят его своими проблемами и неприятностями… Он неправильно сформулировал желание!

Г абриэль даже застонал, поверив, как в детстве, что волшебство немедленно сбудется. И тут же вспомнил другой рассказ бабушки Транкилины. Да, да! Она говорила, что чем дольше выдержишь боль, тем сильнее проявится чародейство.

— Спаси Макондо! — шепотом обратился Габриэль неизвестно к кому и сунул палец в пламя свечи.

Резкая боль отрезвила его, но он не отнял руку. А когда терпеть стало невмочь, в холле грянул телефон.

— Это ты! — обрадовался Габриэль, услышав далекий голос Эрендиры. — Какая ты молодец, что позвонила! Как там Макондо? Что нового? Хосе перекрыл крышу? Отлично! Какая еще аптека? Ах да… Свадьба?! Я приеду. Со всей семьей… Ты молодец, плутовка!.. У вас что — опять дождь? Извини, плохо слышно… Да, скажи в «Отеле Хакоба», пусть оставят две комнаты… Что за цветы…

Он потерял ощущение времени, стараясь продлить разговор, который подчас уже шел ни о чем, и радуясь, что его создание живет и, кажется, даже начинает возрождаться вопреки здравому смыслу и сюжету романа.

Голос Эрендиры пропал, появился вновь.

— Я понимаю — дождь, — кричал он в трубку, забыв, что может разбудить жену. — Алло, алло… Пустое, звук теряется в болотах… Расскажи еще что-нибудь.

Голос Эрендиры вдруг оборвался на полуслове. Габриэль кричал, дул в трубку, стучал по рычажкам аппарата, но Эрен-дира не отзывалась.

Габриэль позвонил на телефонную станцию.

— Почему прервали разговор? Если у абонента нет денег, переведите на мой счет, — потребовал он.

— С кем вы разговаривали? — спросила телефонистка.

— Макондо! Мне нужно Макондо!

— С Макондо связи нет, — сонным голосом ответила телефонистка.

Владимир Жуков
ЭРА БЕССМЕРТНЫХ

Из интервью Беллы Купейной, продюсера А. Розенбаума:

— Это произошло в Сиднее. Александру Яковлевичу стало плохо с сердцем. Он лежал весь фиолетовый, потом наступила клиническая смерть! На наше счастье, недалеко от гостиницы был госпиталь.

Клиническая смерть длилась семь минут. За это время я успела сбежать вниз, позвать на помощь, приехала «скорая», поднялась в номер, подключила электроды и несколько раз ударила А. Я. электрошоком. После чего врач сказал, что ничего уже не поможет: мол, заказывайте гроб, везите тело в Россию. Я стала та-а-ак рыдать, что доктор не выдержал: «Сделайте ему третий электрошок, чтобы она успокоилась!» После чего наше явление (кивает в сторону Розенбаума) село, удивленно оглянулось и спросило: «А че в комнате столько народу?!»

Автору «Вальса-бостона» и впрямь невероятно повезло. «Чтобы констатировать смерть, требуется 418 признаков того, что жизнь покинула тело, — утверждают создатели документального фильма «Жизнь после смерти. Исповедь покойника». — Однако те, кому доверено фиксировать этот факт, как правило, не учитывают и десятка…»

Клиническая смерть известна как бессознательное состояние, кома, что сопровождается полным отсутствием восприятия пространства и времени, обездвиженностью, прекращением ритмической деятельности сердца и дыхания. Самописец на ленте элекгроэнцефалографа тоже вычерчивает прямую: мозг пациента бездействует. Это может продолжаться до десяти минут; молодые при этом более выносливы, что, увы, не понаслышке знают, например, другие звезды шоу-бизнеса: Вика Цыганова и Максим Фадеев. Затем наступает уже смерть — и биологическая, и социальная, то есть необратимая.

Обо всем этом мы знаем, по крайней мере, со времен клинических смертей Высоцкого. И о видениях, подчас сопровождающих это состояние, тоже порядком наслышаны. Да-да, тоннель, ослепительный свет, встречи с умершими родственниками… Арсений Тарковский, погибавший от гангрены во фронтовом госпитале, описал произошедший с ним такой случай в одном из своих рассказов. И живописными подробностями вроде появления «светоносного существа» или встречи с «растерянными духами» уже мало кого удивишь. Да и кто не посмотрел в свое время «Коматозников» с юной Джулией Робертс?

А еще много раньше свидетельства людей, переживших клиническую смерть, записывал отец Александр Мень. Он рассказал об этом, когда в Доме книги на Калининском проспекте в Москве появилась на английском языке нашумевшая книга Р. Моуди «Жизнь после жизни» (1975). В ней американский психолог собрал свидетельства тех, кто либо сам перенес клиническую смерть или близкое к ней состояние, либо сообщил об аналогичных переживаниях других людей.

Введя понятие «околосмертный опыт», доктор Моуди потом двадцать лет доказывал, что такой опыт реален и не вызван галлюцинациями из-за кислородного голодания мозга или воздействия наркотических веществ. При этом ученый не считал свидетельства «коматозников» бесспорным доказательством жизни после смерти. Он лишь убеждал, что умирание представляет собой духовный процесс, во время которого происходят прозрения, дающие толчок к преобразованию дальнейшей жизни человека.

Но это мало кто расслышал. Обывателю сие было скучно. Основная перепалка разгорелась между теми, кто подвергал сомнению какие-то особые ощущения у пациентов в момент клинической смерти или находил им вполне земное объяснение, — и теми, кто «прочитывал» в них астральные путешествия в «жизнь после жизни». При этом, как водится, все говорили на разных языках: церковники, медики, сторонники эзотерического знания.

Между тем открытие Моуди состояло именно в осознании того, что факт умирания способен кардинально изменить, возвысить выжившего человека. Можно сказать, что он продолжил дело мудрецов, авторов «Тибетской книги мертвых», считавших смерть искусством. Вспомним, что книга эта была частью погребальной церемонии и зачитывалась умирающему в последние минуты жизни; помогая ему понять, что происходит, она описывала ощущение безбрежного умиротворения и покоя, какие испытывает человек, оставляя этот свет.

Забегая вперед, рискну утверждать, что автор «Жизни после жизни» открыл для современников универсальный секрет бессмертия души — только не в загробном, а еще в земном мире.

Мы если не страшимся, то уж точно не понарошку избегаем всего, что касается темы индивидуального человеческого апокалипсиса. Случайно ли публикаций на эту тему вы не встретите ни в изысканных гламурных журналах для молодежи, ни в дешевых «базарных листках» для пенсионеров — при том, что многие их читатели не пропускают ужастиков с триллерами и обожают виртуальные стрелялки. И я, учитывая слезные пожелания редакторов, тоже наловчился жонглировать эвфемизмами, всячески избегая известного слова из шести букв: первая «с», последняя… — ну, вы догадались.

И все-таки безносая будоражит наше воображение — прежде всего как возможная дверка в следующую жизнь. И действительно, не может же быть, чтобы на этом было — все. Это даже противоестественно: человек только-только оценил простые житейские радости, обрел мудрость…

Известно такое понятие — тоннельный эффект. Да, жизнь, начиная с самого момента рождения, — тоже своего рода тоннель, когда человек долго движется по узкому тесному коридору. Но что же его ждет в конце — все-таки свет? Или только «мертвые у дороги с косами — и тишина»? Нам трудно не то что примириться — просто понять: когда наш мозг устанет однажды вычерчивать свои каракули на энцефалограмме, кто же продолжит — вместо меня, за меня — воспринимать этот такой несовершенный и такой прекрасный мир?

Однозначного ответа все еще нет. И сегодня, в XXI веке, как и сто, и тысячу лет назад человек продолжает сравнивать со смертью все непознанное, скрытое от его понимания, свои наиболее экстремальные состояния — физические, психические. Панический, животный страх. Утрату близкого человека. Потерю сознания. Сон. Оргазм — и тот называют маленькой смертью.

Но вернемся к картине смерти клинической. Что же за «кино» прокручивается в ускользающем сознании умирающего за те несколько минут, пока реаниматоры возвращают его из небытия?

Когда физические страдания человека достигают апогея, он слышит, как врачи объявляют его умершим — такую обобщенную картину рисуют исследователи паранормальных явлений. Он слышит неприятный шум, оглушающий звон или жужжание в ушах и в то же время ощущает, что движется с огромной скоростью сквозь бесконечный темный тоннель. После этого он вдруг обнаруживает себя вне своего тела, хотя еще в том же физическом окружении, видит свою телесную оболочку как бы со стороны, на расстоянии — как посторонний зритель, что ввергает его в состояние эмоционального у пока.

Постепенно привыкая к своему новому положению, «зритель» замечает, что его новое тело совсем иной природы и обладает совсем другими свойствами, чем покинутое им. Далее человека встречают души других людей, чтобы помочь ему. Среди них — души его умерших родственников и друзей. А еще перед ним возникает «светоносное существо», от которого исходят такие любовь и душевное тепло, каких он не встречал в прежней жизни.

Не произнося ни слова, оно задает человеку вопросы, позволяющие оценить свою жизнь, воспроизводит важнейшие кадры из нее, прокручиваемые перед его взором в обратном порядке. Могу предположить, что это «светоносное существо» — не что иное, как образ нового рождающегося «Я» человека.

Умирающий догадывается, что приблизился к некоему барьеру, отделяющему земную жизнь от последующей. Однако он осознает, что должен вернуться, что час его смерти еще не пробил. Человек сопротивляется, ибо познал уже иную жизнь, он переполнен состоянием радости, любви и покоя. И все же, вопреки желанию, он воссоединяется со своим физическим телом и возвращается к земной жизни.

Отчего все это происходит? Эффект наблюдения себя со стороны случается, например, с эпилептиками, с больными, страдающими нарушением мозговой деятельности и сильными мигренями. А еще он возникает после общего наркоза и даже заурядной стоматологической анестезии. Раздвоение личности можно пережить на несколько секунд и занимаясь йогой, и при кислородном голодании высоко в горах, и в космическом полете.

Исследование, проведенное Национальным институтом неврологии Великобритании, в котором участвовали девять крупных клиник, показало: из более чем пятисот возвращенцев с того света лишь пятеро смогли отчетливо вспомнить, что они при этом видели. По мнению ученых, 30–40 процентов больных, описывающих свои астральные путешествия — просто-напросто люди с неустойчивой психикой.

Некоторые психиатры уточняют по этому поводу, что «жизнь после жизни» — не что иное, как синдром расстроенного сознания. С психопатологических позиций они рассматривают данный феномен как одно из проявлений «поисковой реакции» — защитно-адаптационного механизма мозга, то есть как психическую активность в границах нормы. Если при клинической смерти возникают такого рода переживания, то это означает лишь, что мозг еще способен защищаться.

А швейцарские ученые обнаружили часть мозга, которая, с их слов, позволяет увидеть себя со стороны любому человеку. Это произошло, когда неврологи больницы Женевского университета проводили обследование пациентки, страдающей эпилепсией. В статье, опубликованной в известном британском научном журнале «Nature», ученые утверждают, что одна из извилин в правой части коры нашего головного мозга собирает информацию, поступающую из разных его отделов, и формирует представление о том, где находится тело. Если сигналы нескольких нервов дают сбой, то мозг рисует искаженную картину, из-за чего человек и наблюдает себя как бы со стороны.

Такого рода объяснения находятся и для прочих околосмертных «спецэффектов». На недавней конференции «Клиническая смерть: современные исследования» в Мельбурне психолог Пайэлл Уотсон предположил: когда мы умираем, то просто вспоминаем свое рождение. Ведь впервые мы сталкиваемся со смертью в тот самый момент, когда преодолеваем десятисантиметровый родовой путь, считает ученый.

Есть и версия, что все эти переживания — лишь сон. К такому заключению пришел профессор Кевин Нельсон, невролог из университета Лексингтона, штат Кентукки. «Ощущение умирающего, что он окружен белым светом, может объясняться иной деятельностью глаза во время «быстрого сна» — фазы, когда нас посещают сновидения», — поясняет исследователь. По его мнению, особенности системы пробуждения человека, когда стадия быстрого сна совпадает с бодрствованием, вполне могут способствовать возникновению предсмертных ощущений.

А почему перед глазами умирающего подчас проносятся картины прожитой жизни? Если процесс умирания начинается с более новых структур мозга, а завершается более «древними», то восстановление этих функций происходит в обратной последовательности — оттого-то первыми в нашей памяти и всплывают наиболее запечатлевшиеся кадры отдаленного прошлого.

Впрочем, если вдуматься — что все эти «разоблачения» ученых по большому счету меняют? Лично я ощущениям, описываемым «возвращенцами», — верю. Ибо понимаю, что эмоции каждого из нас в экстремальные моменты индивидуальны и неповторимы. К тому же, уверен, найдутся тысячи людей, что и в повседневной жизни пережили нечто подобное. «У меня появилось ощущение, что я вижу и слышу больше, чем мне нужно, — рассказывает одна из таких очевидцев, академик Наталья Бехтерева. — Как будто сны и не сны. Это были шаги, запахи… Я пыталась себя уговорить, что этого не может быть. Пробовала кое-какие фармакологические препараты, но, кроме неприятностей, они ничего не дали…»

Впрочем, сами по себе астральные видения — да простят меня пережившие их — не так уж и важны. Главное здесь — сам факт прикосновения к смерти и испытанное при этом потрясение, шок. И чем этот процесс продолжительнее, тем глубже и мощнее перемены, которые он способен вызывать в сознании человека.

Согласитесь, что подвергнуть сомнению в наш век высоких технологий можно все. В свое время скептики объявили виртуальной, не происходившей на самом деле даже войну в Заливе. Точно так же можно и объяснить все сущее, да и не только его.

Почему даже Библия так мало говорит о том, что происходит с человеком после смерти? Отчего нет в ней детальных описаний загробной жизни, подтверждающих существование оной? Этому тоже найдено объяснение. Если бы такие доказательства были ясными и неопровержимыми, то призыв к творчеству, к добру и самосовершенствованию звучал бы как жестко навязываемый императив. Не имея свободы выбора, человек был бы уничтожен как личность. А ведь перед лицом Творца, полагал Александр Мень, мы только тогда являемся его образом, когда свободно и добровольно идем ему навстречу, когда совершаем прыжок через пропасть, когда осуществляем, как говорил один из величайших умов XVII столетия Блез Паскаль, риск веры.

Найдено вполне научное обоснование и феномену «жизни после жизни». Невероятно популярный сегодня — в том числе и в России — американский психолог Станислав Гроф на материале шести тысяч экспериментов пришел к выводу, что традиционный образ человека как биомашины устарел, а наше новое представление о нем совпадает с древней мистической традицией. А именно: «При определенных обстоятельствах человек может функционировать подобно безграничному полю сознания, преодолевающему как пределы физического тела, так и ньютоновское время, пространство, причинно-следственные связи». То есть каждый из нас, по Грофу, — не только материальная, но вместе с тем и нематериальная субстанция.

Наряду с привычным нам рациональным сознанием, проявляющимся во время бодрствования, существует и сознание принципиально иное, мистическое. Проявляется оно лишь при определенных условиях и, вероятно, имеет ограниченную сферу действия — но без учета этого вида сознания картина мироздания не может признаваться полной.

Какие проявления характеризуют такое сознание? Трансцендентность времени и пространства — то есть их запредельность, недоступность познанию с позиций имеющегося опыта. Ощущение «найденной истины». Еще — утрата собственной воли и обостренность чувств. Мгновенность и смещенность восприятия. Но главная особенность мистического сознания — та, что его невозможно выразить посредством человеческой речи.

Какие же аргументы должны убедить нас в возможности существования данного феномена?

Некоторые ученые предполагают, что в человеке сокрыты величайшие возможности, полное раскрытие которых ожидается лишь в процессе отдаленной эволюции. В самом деле, для поддержания биологического равновесия природа никогда не наделяет вид чем-то сверх необходимого ему для повседневного существования. Однако человек туг стал исключением. Не имея в природе интеллектуального соперника, он получил зачем-то множество необъяснимых способностей, которые не использует пока и наполовину.

Судите сами: наш мозг представляет собой одну из сложнейших тканей Вселенной. Его клетки, словно из блоков, состоят из примерно полутора килограммов нейронов (их около 100 млрд., что соответствует числу звезд в нашей Галактике). В стволе мозга находится сеть нервов размером с мизинец — ретикулярная формация. Она следит за миллионами сообщений и, отбирая самые существенные, пропускает в наше сознание лишь несколько сотен из них в секунду.

Чем же объясняется загадка этого невероятно сложного органа, который не мог возникнуть в ходе естественного отбора за столь короткий срок — 6 млн. лет? Ведь заметные изменения вида происходят лишь за десять миллионов лет и более, а такой радикальный скачок, как появление интеллекта, требует и вовсе порядка миллиона столетий. Объяснение, скорее всего, мы получим, когда будет найдено так называемое «недостающее звено», то есть вид особи, которая 200 тыс. лет назад неожиданно породила homo sapiens.

Ну а пока — почему бы не предположить, что после смерти нашему индивидуальному разуму и в самом деле предписано продолжить свое существование — пусть и в какой-то иной ипостаси?

Но вернемся вновь к феномену клинической смерти. Мнение многих современных философов и психологов: полноценная жизнь начинается лишь тогда, когда приходит понимание, что мы не вечны. Но, увы, только тяжелая болезнь или другая ситуация, приблизившая человека к фатальному исходу, способна убедить его в реальности собственной смерти и подвести к главному вопросу — как прожить жизнь, в чем ее смысл?

Что ж, жизнь и смерть находятся в диалектической зависимости. Полноценная жизнь помогает легче принять смерть, а открытое отношение к смерти — жить более полнокровно и осмысленно. И хотя человеком могут быть освоены совершенные способы самозащиты, еды и совокупления — такой прогресс впору назвать разве что изысканной животностью.

Многие из тех, кому довелось пережить околосмертный опыт, существенно расширили свои психические возможности. Они не только начали вести более здоровую и счастливую жизнь, но иногда могли точно предсказывать будущее, читать мысли. Возможно, тем самым они проявляли природные способности, «законсервированные» в обычной жизни, — такие как ясновидение, телекинез, телепатия, левитация.

Несколько человек описали доктору Моуди свои ощущения во время встречи со смертью как момент озарения.

За последние полвека благодаря успехам реанимационной медицины число людей, ежегодно проходящих через клиническую смерть, существенно возросло. Соответственно, больше стало и тех, кто вынес из нее проверенное на личном опыте и глубоко прочувствованное новое мировосприятие. И, возможно, не за горами день, когда это число приблизится к некой критической точке, с которой может начаться цепная реакция в ноосфере. (Вспомним, что это бесконечный океан, который образуют моря всех людей: мысли, чувства, жизненные энергии текут потоками в ноосфере, проникая в бессознательное и сознание каждого человека.)

Английский биолог Губерт Шелдрейк в книге «Новая наука о жизни» высказывает мысль, что приобретение новых навыков и идей отдельными особями передается по «невидимым организующим полям (морфологическим пням)» всему виду, к которому они принадлежат. А великий йог Свами Вивекананда указывал, что достаточно несколько сотен духовно проснувшихся людей, чтобы их мысли смогли изменить ментальность всего человечества.

Как тут не вспомнить братство «светоносных сущностей» из скандального романа Владимира Сорокина «Лед»? А между тем только в США число людей, выведенных из состояния клинической смерти, достигло 10 миллионов. Из них примерно 15 процентов извлекли из нее экзистенциальный опыт. То есть уже как минимум полтора миллиона человек способны стать духовными посредниками в ноосфере человечества между живыми и умершими!

Американский философ Джон Уайт даже предложил специальный термин — homo noeticus (человек ноосферы), обозначающий качественное изменение сознания у новых поколений. Благодаря этому углубленному самосознанию они сумеют освободиться от опеки традиционных институтов общества. «Исходный мотив их действий — сотрудничество и любовь, а не конкуренция и агрессивность, — пишет Уайт. — Традиционные пути развития общества их не удовлетворяют. Они озабочены поисками нового образа жизни и новых институтов».

Переживания, описываемые Моуди как околосмертный опыт, не обязательно связаны со смертью, они широко представлены в оккультной, в религиозной литературе. И не только.

рассказывает на одном из интернет-форумов Агнесса из израильского города Беэр-Шева.

Говорят, техника такого эксперимента сравнительно несложна. Человек ложится и закладывает руки за голову — так чтобы они онемели. Затем воображает, как онемение охватывает все тело, и вызывает у себя ощущение падения в пропасть. Так человек выходит из своего плотного тела и попадает в сферы, называемые тонким миром.

Для успешного «полета» требуется предварительный настрой в течение примерно недели — и подготовка, включающая медитации, пост, гляденье вниз с большой высоты для выработки чувства падения. Но подобный эксперимент крайне опасен. Рассказывают, будто Елена Блаватская, выдающийся мыслитель, основательница теософического движения, более четырех дней отсутствовала в своем теле — и ее чуть было не похоронили живой.

А многие из переживаний, близких к околосмертным, — такие как деперсонализация, галлюцинаторное разматывание воспоминаний, симптом двойника, разнообразные феномены «предвосхищения», визуализация и озвучивание мыслей, нарушение восприятия времени и пространства — можно встретить в клинических проявлениях шизофрении, других психиатрических заболеваний.

Издавна существовали и методики искусственного введения человека в состояние клинической смерти. Например, адепты африканского языческого культа вуду, считавшие, что от воздействия злых сил может защитить только более могущественная злая сила, с помощью ядов вводили человека в пограничное состояние между жизнью и смертью. После чего колдун «вызывал» такого живого мертвеца (зомби) из могилы и его приносили в жертву.

В 1995 году и сам доктор Моуди разработал методику искусственного вызывания у человека переживаний, подобных околосмертным, но не требующих приближения к смерти настоящей. Результат превзошел ожидания: практически все участники эксперимента ощутили присутствие иной реальности — видели трехмерные изображения или общались с духами или умершими.

Еще ярче подобные переживания проявляют себя в психоделическом опыте (от греческих слов «психе» — душа и «делос» — проявление). Использование психоделических препаратов уходит корнями в глубокую древность, когда эти средства растительного происхождения применялись как в медицине, так и в некоторых религиозных обрядах и ритуалах, в шаманской практике.

Доказано, что психоделики — не только эффективное терапевтическое средство, но и уникальный инструмент изучения человеческой психики. Их воздействие способно изменить личность, глубоко перестроить иерархию ее мотивов и ценностей.

Психоделические средства вызывают измененные состояния сознания, которые включают очень яркие, красочные, насыщенные эмоции — такие, как переживания психотравмирующих и вытесненных в подсознание эпизодов личной истории, символические переживания собственной смерти и возрождения, отделение некого «Я» (души) от тела и его самостоятельное существование во времени и пространстве, путешествия в иные миры, переживания идентификации с персонажами других исторических эпох, животными и растениями, универсальным разумом и т. п.

В процессе такой терапии однократно (или всего несколько раз) применяют большие дозы психоделика, дабы вызвать у пациента глубокие переживания мистического характера, способствующие катарсису, личностному росту и самопознанию, кардинальной трансформации взглядов на собственное «Я», жизнь и смерть, а также повышению творческой активности, расширению духовного горизонта, гармонизации взаимоотношений с окружающим миром и другими людьми.

А тем временем даже хирурги рассчитывают использовать обстоятельства клинической смерти на благо пациентов. Доктор Хазан Алам из госпиталя Массачусетса заявил, что больные, которым грозит смертельная опасность, скоро могут быть погружены в состояние suspended animation — приостановленной жизнедеятельности. В таком состоянии отсутствует не только пульс, но и электрическая активность в мозге, причем ткани не потребляют кислорода. Благодаря чему медики смогут неторопливо, в течение многих часов проводить свои спасительные операции.

Алам предлагает выкачивать из пациентов всю кровь, а чтобы ткани не погибали без кислорода — сильно охлаждать их. По сути, это та же клиническая смерть, только искусственная. После операции кровь, подогрев, закачают обратно, а сердце — запустят. По словам Алама, такой опыт уже успешно проведен на хрюшках.

Владимир Лебедев
МАСКА ШЕКСПИРА

Достаточно достоверных сведений о Шекспире до сих пор нет. Известно лишь, что в 1564 году в городке Стратфорд-на-Эйвоне, что недалеко от Лондона, в семье мастера, занимавшегося изготовлением перчаток, родился сын Уильям. Повзрослев, он отправился из отчего дома в британскую столицу, стал актером, потом и пайщиком знаменитой театральной труппы. У него была супруга старше его на восемь лет и трое детей. Он скупал земельные участки на родине, где и скончался в 1616 году. Действительно ли необразованный выходец из простой семьи создал тридцать восемь пьес и сто пятьдесят четыре сонета? Не появились ли они из-под пера его более образованных современников? Подозревают даже королеву Елизавету I, которая-де занималась писательским ремеслом под псевдонимом «Шекспир». Мы не знаем, от чего он умер — мышьяк виноват или рак? Специалисты до сих пор спорят даже о том, был ли красив Уильям, благороден лицом и душой или так себе — заурядная личность.

На часть вопросов пытается ответить профессор английского языка и литературы из немецкого Майнца Хильдегард Хаммершмидт-Хуммель. На двух портретах Шекспира она обнаружила то, чего не замечали или на что не обращали внимания до нее, — утолщенное верхнее веко над левым глазом и в уголке еще небольшую припухлость. Ученая решила установить, насколько достоверны существующие изображения Шекспира.

Вот тут-то профессору-лингвисту и понадобились искушенные криминалисты из федерального ведомства по уголовным делам. Имеется пять наиболее известных изображений Шекспира: гравюра работы Мартина Дройсхута, картины, названные по имени их владельцев Chandis и Flower, бюст, установленный родственниками Уильяма на его могиле в родном местечке, и посмертная маска.

Исследовав первые три предмета, эксперты из полицейского центра ФРГ разными методами, в том числе и компьютерным наложением фотоснимков, обнаружили шестнадцать совпадающих элементов. Строгим немецким судам, например, достаточно шести совпадающих деталей, чтобы признать: речь идет об одном и том же человеке.

Хаммершмидт-Хуммель сделала заключение, что на трех картинах изображена одна и та же персона. Но Шекспир ли это? Независимо друг от друга сотрудники криминального ведомства и привлеченный к экспертизе профессор-окулист из Висбадена Вальтер Лерхе вслед за лингвисткой обнаружили на всех трех картинах «утолщенное веко», но не нашли «припухлости в углу глаза» на гравюре. Видимо, не картины были списаны с гравюры, как считалось до сих пор, а наоборот, и Мартин Дройсхут просто не заметил этой маленькой детали. Немецкие медики, изучив около-глазные припухлости, предположили, что Шекспир страдал заболеванием слезных желез. Такого рода опухоли могут переходить в рак лимфатических узлов, так что гипотеза о раковой смерти получает новые подтверждения. Любопытно, что на посмертной маске, по словам профессора Хаммершмидт-Хуммель, тоже заметны утолщения на левом веке.

Эта деталь важна, кроме всего прочего, и для выяснения подлинности самой посмертной маски, на обратной стороне которой стоит дата «1616» — год смерти Шекспира. Многие шекспироведы считают ее фальшивкой, изготовленной в XIX веке и снятой, как заявил профессор шекспировского института в Англии Стенли Уэллс, «с немецкого джентльмена». Но исследовательница из Майнца утверждает, что маска настоящая — откуда взяться едва заметному утолщению на веке? Мошенник и не додумался бы до такой тонкости. Фото маски и надгробного бюста подвергли специальному анализу, и сыщики из криминального ведомства были поражены их сходством.

Неизвестно, какими путями маска, «которую мог снять зять великого драматурга, врач по профессии», предполагает фрау Хаммершмидт-Хуммель, попала из Англии на немецкую землю. Но в 1842 году она была зарегистрирована под № 738 на аукционе в Майнце как предмет из наследства графа Кессельштатта. Может, это и породило версию о ее немецком происхождении? Потом, сменив ряд владельцев, маска оказалась в сейфе семьи Беккер в Дармштадте, дом которой пострадал от сильной бомбежки во время Второй мировой войны. Сейф рухнул, слепок практически остался целым, но документы, подтверждающие его подлинность, находятся в таком состоянии, что к ним нельзя даже прикоснуться.

После войны бургомистр города выкупил маску за 52 тысячи марок, и теперь она хранится в библиотеке дармштадтского замка.

Еще в XIX веке эксперты сравнивали маску и бюст на могиле Шекспира, отмечая принципиальные совпадения. Для большей убедительности испросили разрешения на эксгумацию, чтобы провести специальные измерения черепа. Священнослужитель, давший разрешение, неожиданно скончался, а его преемник запретил богохульную операцию. Ныне вообще никто не знает, сохранились ли какие-либо останки Уильяма Шекспира. Правда, профессор Хаммершмидт-Хуммель обнаружила в маске «девятнадцать волосинок из бороды». Но и профессор-биолог из Мюнхена С. Пээбо, и профессор-физик из Цюриха Г. Бонани заявили, что определить возраст средневекового человека по столь малому количеству материала не представляется возможным.

Если остатки бороды сохранялись почти четыре столетия, вряд ли с ними что-то случится за гораздо меньший срок, когда непременно появится более совершенная техника и технология, и еще один шекспировский секрет будет разгадан. Сложнее с авторскими тайнами. Из рукописного материала, оставленного сыном перчаточника из Стратфорда-на-Эйвоне, до нас дошли лишь шесть его подписей.